Понедельник для Герды всегда пах кофе со сливками, который варила себе Августа; четверг - яблочным пирогом, который готовил Август; без корицы, сиропа, с минимальным добавлением сахара (потому что у Кая была аллергия). Герда слабо понимала, сколько родителям лет. Вечный юноша Август, Мальчик-звезда; медовый голос, хрустальные глаза, иконописные черты, волосы до плеч, в которых жили солнечные блики, алые цветы, золотые звёзды, багрянец (август - преддверие осени); Герда любила играть с его прядями, улёгшись на полу. Принц несуществующей страны, хрупкий полубог, изгнанный на землю. Странная Августа, вроде бы старше, и здесь же - неловкий подросток, ветвь диковинного растения, полумифическое существо. Герда чаще звала их по имени; они были для неё друзьями больше, чем кем-либо ещё, и прибегала к жалобно-капризному "ну, па-а-п" только когда ей необходимо было что-то выпросить. Вас принесли эльфы, говорили они ей и Каю, который был младше на год, и мы отдадим вас обратно, если будете плохо себя вести, пусть сами разбираются...
Не ставь мне эту музыку, говорила Герда по вечерам, она чёрная и пахнет ноябрьским днём; мне сразу хочется плакать. "А эту можно?" - спрашивал Август; лунный свет проходил сквозь него, подсвечивал его бледное лицо, и Герда просила поставить ей "Лунную сонату"; она пахла дождём в тихую ночь, тёмно-синего цвета, и звучала, как голос Кая. Те же волосы до плеч, только тёмно-каштановые, и кудри крупнее, тяжёлой россыпью; нежный, печальный и сильный, как до диез минор; улыбка светлая и тёплая, цвет сирени на палитре, где Герда смешивала краски. В любом ноктюрне Шопена, щемящем вечернем небе или раннем рассветном луче был её милый братец Кай. А сама она была призраком, бледным росчерком пера, скорбно-прозрачным ми минором, пустой аллеей в парке, серебристым туманом, которого невозможно коснуться, потому что его не существует на самом деле...
Математика никак ей не давалась, и Герда сводила с ума учителей в школе; цифры для неё были людьми, она придумывала про них истории; примеры и задачи рассыпались на части, и она никак не могла удержать их в голове. Юноша-единица хотел быть с двойкой, поэтому в ответе вместо "15" значилось "12"; Август пытался что-то ей объяснить, но в ответ слышал только: "Ну па-а-а-п".
- Так не получится, принцесса, это наука, а не фантазия, не холст, на котором ты можешь изобразить что угодно... Эльфы, наверное, уже заждались, - притворно вздыхал он.
- Мне всё равно, где жить, лишь бы не расставаться с Каем, - серьёзно отвечала Герда.
- Значит, ты совсем нас не любишь? И не захочешь остаться даже ради яблочного пирога?
И она забиралась к нему на колени, зарывалась носом в его волосы, чистый шёлк и бархат; от него всегда пахло сказками Андерсена, морем, ёлочными игрушками и тайной; тайной, к которой, как ей казалось, у неё получилось прикоснуться однажды, когда они с братом увидели родителей целующимися на кухне; мифическая нежность, от которой слепит глаза.
Она боялась засыпать одна - и забиралась под одеяло к Каю; его волосы будто светились в темноте, когда на них падал лунный свет, и Герда целовала их, еле прижимаясь губами.
- Расскажи, расскажи ещё про куклу Олимпию и старика Коппелиуса, - шёпотом просил Кай, который слушать истории любил даже больше, чем читать самостоятельно.
- Нет, сегодня я лучше расскажу тебе про студента Ансельма и зелёных змеек, - отвечала Герда. - Сегодня четверг, а четверг всегда пахнет яблоками и старыми манускриптами...
Через полчаса они обычно уже спали, и пряди их волос сплетались, как на старых картинах; родители заходили посмотреть, спят ли они, и поправить им одеяло. Все вчетвером они казались воплощением прекрасного, персонажами средневековой фрески, застывшими во времени...
Герда писала картины, странные, эфемерные, жутковатые; карлики в огромных расписных башмаках с феями под ручку, корабли с крошечными людьми (часть дамской причёски), тонкие юноши без лица со змеями вместо волос... Кая она рисовала в образе принца, печально-прекрасного, с лебединым крылом вместо левой руки. Ей было уже семнадцать, ему на год меньше, но они оставались подарком эльфов, невинными детьми таких же невинных детей, только чуточку старше.
Четверг, как и все предыдущие годы, пах яблоками; они остались одни дома и забрались на чердак. Герде очень хотелось найти свои старые рисунки; она точно помнила, что как-то рисовала, слушая "Ноктюрны" и "Утешения", но не могла вспомнить, что именно. Рисунки были в старой коробке, не могли не быть; она достала папку с какими-то розовыми листами, пахнущими пылью и - отчего-то - "Похоронами куклы". Документы на усыновление. Другие имена и разные фамилии. Ей было два с половиной, Каю полтора.
- Не надо, - сказал он, убирая бумаги.
- Ты знал?
- Нашёл год назад. Это всё неважно. Нас принесли эльфы, помнишь? Это ничего не меняет. Всё дело не в реальности, а в том, как мы её воспринимаем.
- И ничего не сказал... И они не сказали...
- Зачем? - Кай пожал плечами. - Наверное, они не хотели, чтобы мы чувствовали себя чужими. Или благодарными. Но я и не чувствую. Родство - оно в душе. Я похож на них, и ты похожа...
- Мне всегда нужен был только ты, - тихо сказала Герда. - И Август с Августой.
- Я всегда буду с тобой, - ответил Кай. - Странно, что они выбрали именно нас. Это как удар молнии. Сначала тебя, потом меня... Мы всегда будем жить в этом доме. Ты всегда будешь рисовать. А если нам будет недостаточно нас самих, мы сделаем то же, что сделали они. По эльфийскому подарку на каждого.
Герда зарылась носом в его кудри, пахнущие сентябрём и тёмно-синей прохладной ночью.
- Сегодня четверг, - сказала она. - Значит, придётся перечитать историю студента Ансельма.
12.09.2024
~ Тёмная синева ~
Отдыхать поехали в сентябре, у Августы был отпуск; Август от этого не зависел, предоставленный сам себе. Многоцветный дух чемоданов, едва уловимый ритм дороги, едва слышимая её музыка в какой-то бирюзово-лиричной тональности захватывали Герду. Кай взял огромный, почти безразмерный рюкзак, чудом уместив туда всё, что ему требовалось; хотел взять несколько самых любимых книг, будто уезжал навсегда и боялся больше никогда их не увидеть. Влезла только одна; захотелось плакать, как в детстве, хотя ему было уже семнадцать, а может, и все двадцать пять; что-то здесь случилось со временем. Родители вообще не менялись, но Кай отмахивался от этой мысли, как от назойливой мухи, боялся сглазить.
Запах отеля (солнце, корица, ля минор; куда без него, если отель рано или поздно приходится покинуть) нестерпимо радовал Герду; в номере было парко, она распахнула окно. Узкая мощёная улочка, золотистые фонари, дома со ставнями; смотри, чистый Андерсен, сказала она Каю, и он подошёл сзади, обнял её, склонив голову; его кудри защекотали ей шею, и она улыбнулась сама себе.
На следующий день (первый, потому что день приезда всегда как будто нулевой) у Кая обнаружилась лёгкая простуда; он лежал с печально-смиренным видом; томик стихов Набокова в руках, тёмные волосы струятся вдоль лица; матовая бледность, туман больших глаз, безвольные тонкие пальцы; принц изволит остаться в постели. Герда расстроилась, вздохнула, преданная одиночеству; родители ещё с утра удрали на выставку? к морю? радоваться друг другу.
Безупречный Август, Мальчик-звезда; шёлковый шарф, чёрная шляпка, чёрные брюки, белая воздушная рубашка, которую мог бы носить какой-нибудь паж; синие глаза, тонкий нос, губы, вечно впечатанные в Августу, носящие на себе её след, как не способную затянуться рану. Обманчиво небрежный, не позволяющий себе ни одного лишнего жеста. Августа, ему по плечо, всегда ускользающая до невозможности запечатлеть её облик, запомнить, во что она одета; кажется, рубашка болотного цвета, узкие брюки, плащ, вид усталого от жизни подростка. Они составляли ослепительно серебряное сияние, ми мажор (а может, ля? Герда всегда путала их цвета). Когда они были вместе, ничто вокруг не имело к ним отношения.
Кай тоже повязал шарф; сказал, горло воспалено, купи ещё пастилок со вкусом земляники; какое вкусное слово, зем-ля-ни-ка; Герда перекатывала его на языке; бархатная сирень, сладостная нежность. Надела немыслимо длинное платье, хотя Кай говорил, что оно ей не идёт; рукава словно с рубашки пажа.
Было влажно, немного прохладно; улочка под ногами цокала между нот, в неопределённой тональности. Герде хотелось целоваться, забраться под кожу, поселиться там навеки; ещё лучше - в ложбинке у ключицы, спать где-нибудь на плече, укрываясь тёмной прядкой вместо одеяла. Она решила выпить кофе, поймала солнечный луч маленьким камешком на кольце, потом увидела за столиком в углу знакомую чёрную шляпу; они были похожи на студентов, сбежавших с лекции, и она не стала нарушать их покоя, их зачарованного состояния отделённости; взяла кофе, заплатила, допила уже на улице, в душе отругав Кая, что оставил её одну в такое чудесное время.
Она гуляла почти час; не замечала времени, совсем не устала, потом зашла в какой-то незнакомый музей. Фигурки из фарфора, картины - странновато-нежные, чудные, прелестные; коты, играющие в шахматы, юноша со свирелью, напоминающий Пьеро, арлекины со скрипками, перевёрнутые пейзажи... Музей всё не заканчивался; она распахнула дверь в очередной зал и ахнула. Книги повсюду, не зная конца и края; совсем потрёпанные, почти новые, огромные и миниатюрные, с выцветшими страницами, со страницами белоснежными, шелковистыми, почти идеальной текстуры... Восторг охватил её; откуда-то издалека доносился "Щелкунчик"; наверное, кто-то из служащих поставил пластинку. Невозможно было объять взглядом это великолепие, оранжево-серебристо-бежевое, шершаво-бархатное, горько-сладостное.
Герда скользила пальцами по корешкам, выхватывая отдельные названия, имена, инициалы, с досадой обнаруживая, что не знает ни одной стоящей здесь книги. Вытащила наугад мемуары какой-то графини, единственный сохранившийся экземпляр; нежный бархат переплёта ласкал пальцы; текст, немного сбивчивый, но красивый, тоже цветной (тёмно-фиолетовый, подумала Герда, Лист или Шопен, не совсем ясно); всё, что осталось, а ведь когда-то она блистала на балах; трепет в груди, касание локтей, рука, выводящая эти самые строчки, неловкий шёпот куда-то в волосы, в пространство, в бесконечность... Вдруг стало понятно, что всё здесь в единственном экземпляре; потерянное, исчезнувшее, похороненное, обречённое на забвение, потерявшее свою планету, но, может быть, ещё кому-то необходимое.
Маленький сборник стихов словно сам выпал ей в руки, когда она хотела взять соседний том; её фамилия и крошечное изображение автора поразили Герду (при усыновлении ей дали фамилию Августа, Каю - Августы). Она знала, что Август не пишет стихов, но эта книжечка опровергала всё. Память о любви, которую он решил уничтожить от горя, но которая сохранилась чудесным образом, была куплена кем-то - или потеряна им же, а потому осталась. Герда читала стихи, невинные, прекрасные; они становились всё печальнее (тёмно-синие, до диез минор, "Лунная соната"); она увидела в конце записку, написанную больно и стремительно, неаккуратным мелким почерком, и поняла, кому принадлежала эта книжечка.
"Милый мой, любимый, сказочный, это всё безнадёжно. Моя семья не пустит нас друг к другу. Мы будем бедны и несчастны, любовь обратится в ничто. Пусть хотя бы память о ней останется светла и чиста. Да, я слаба. Я очень нездорова (у нас не могло бы быть детей), у меня больное сердце. Если я ещё раз увижу Вас, оно просто не выдержит. Простите меня. Авг.".
Они ведь погибли потом, мамины родители, летели откуда-то, думала Герда, спрятав стихи в сумочку и заполнив специальный формуляр, уже понимая, что уносит сборник с собой навсегда; как страшно, как больно; после Августе досталось всё - дом, деньги, тайна вечной юности, Август, они с Каем - подарки эльфов...
Был уже вечер, такой же тёмно-синий, и Герда возвращалась в отель к принцу с глазами-льдинками, с изящным томиком в бледной благородной руке; к сказочным королю с королевой, полным горьковатого счастья; через двадцать, тридцать, бессчётное количество лет у них с Каем будет маленький принц, а король с королевой будут всё так же прекрасны. Эта мысль наполнила чистой радостью всё её существо, а тёмная синева вокруг, сверкая своими золотистыми глазами-фонариками, укутывала и баюкала; поднимаясь по лестнице отеля, Герда вдруг поняла, как сильно устала, словно проходила не день, а целую маленькую вечность...
28.09.2024
~ Срез лунного света ~
Август коллекционировал картины. Бесценные или нет, значения не имело; главное, чтобы затрагивали что-то особое в душе, чтобы хотелось летать, мечтать, восторгаться - или замирать в созерцании. Августа смеялась, ты слишком красив, чтобы оказаться гением, вот и окружаешь себя чужим искусством, лишь бы почувствовать мимолётную причастность... Август дулся, уходил в кабинет, наливал вишнёвого сока в хрустальный бокал; ему нравилось притворяться, что это вино, вина он не пил никогда. Бросал взгляд в зеркало, которое с наслаждением отражало россыпь длинных льняных кудрей, синие глаза, тонкий стан; утешал себя мыслью, что красота есть такая же гениальность; особый дар, редкий и хрупкий, растворяющийся во времени, будто и не было ничего. Когда смотришь на красивого человека, всегда хочется плакать, как хочется остановить этот краткий миг, пока он остаётся ещё невыразимо прекрасен... Августу повезло; за что только даётся такая судьба, такая великая милость, неслыханная щедрость, не требующая ничего взамен: это лицо, эта тяга к искусству, понимание прекрасного, вечная невозможность насытиться, звёзды в душе; Августа рядом, как он любит её; прекрасные тонко чувствующие дети... После таких размышлений ему вдруг хотелось любви, и он забывал о своей полусерьёзной обиде, шёл к Августе в гостиную, где она печатала на машинке свой огромный фантасмагоричный роман, упрямо целовал её, а она его упрекала, что мешает, отвлёк, безобразничает, но отказать ему было совершенно невозможно...
Герда любила подолгу рассматривать картины. Выбирала какую-нибудь, устраивалась перед ней и придумывала историю за историей, вариацию за вариацией; вымышленные люди увлекали её бесконечностью возможностей, почти неисчислимым множеством интерпретаций, целой бездной противоположных друг другу судеб, счастливых, случайных, несчастных, которые по очереди представали перед ней, словно наяву.
В отцовском кабинете висела нежная пастораль художницы XVIII века; пастух, маленький амур, спящая нимфа; фа мажор, "Пасторальная симфония", хрупкие ласковые цвета, запах робкого, чуть разнузданного лета, изящно-невинная чувственность и нега; пастух приложил палец к губам, невыразимо красивый, похожий на её обожаемого Кая; может быть, и не пастух вовсе, переодетый принц, которому до смерти наскучили его обязанности, и он решил сбежать; амур предлагает принцу прелестную нимфу, смотрит лукаво, ему давно всё известно и понятно, пусть принц ещё раздумывает, ещё сомневается; нимфа потом окажется богиней, вознесёт его на Олимп - и он останется вечно юным, вечно любимым, не знающим страдания и печали...
Здесь же стоял кабинетный рояль; старый, в едва заметных мелких морщинках, как хорошо проверенный старинный друг. Герда открыла крышку и взяла пару нот. Август играл довольно обыденно, просто, хотя постановка рук у него была естественной, абсолютно свободной; музыку он чувствовал на уровне мельчайших вибраций, и техника у него была не всегда безупречная, но отточенная; однако чего-то не хватало, особого состояния, воздействия на других, особого преломления каждого звука, которое отличает хорошее исполнение от священнодейства. Белые и чёрные клавиши, как шахматная доска, казались Герде чем-то таинственным, недоступным; даже научившись играть, она безотчётно боялась этого инструмента, как боялась призраков в холле, особенно в те ночи, когда в трубах завывал ветер, а Кай бархатным театральным голосом читал ей вслух Эдгара По; молния вспыхивала в окне и обдавала опасным светом их бледные лица и фигуры, почти слившиеся воедино.
В библиотеке, рядом со шкафом, сплошь забитым поэзией, висела ещё одна картина, тоже художницы, только жившей позднее; дети за столом, склонившиеся над карточным домиком - девочка в глухом чёрном платье разбирает карты, один из мальчиков помогает ей, второй то ли смотрит внимательно, то ли немного скучает, подперев щёку рукой, третий, в центре композиции - большие серьёзные печально глаза, непослушные волосы... Лицо то ли гения-в-себе, то ли будущего святого; неуловимо похожий на Кая в детстве - та же нутряная потусторонность, нездешность; во взгляде - разгадка бытия. Герда сидела в кресле напротив с тоненькой книжкой в руке ("О, пусть душа страдает смело, надеждой сердце бьётся вновь"), изучала, пытаясь познать суть; она могла бы написать про него повесть, полную нежной скорби, нездешней светлой тоски; звучащую бережно, осторожно, бесконечно трогательно; соль минор, "Пассакалия" для скрипки Генриха Бибера (она часто слушала её, сама работая над картинами), средневековый монастырь, роза в окне, щемящие безоблачные небеса, завтра - смерть, сегодня пока ещё жизнь...
Августа использовала бы это для своего романа, поэтому Герда молчала, хранила для себя, чтобы возвращаться снова, даже Каю не говорила; пусть принадлежит только ей, словно прекрасная тайна, её выбравшая; больше чувство, ощущение, чем история, которое ей сложно было облечь в слова; проза не давалась, лишь стихи. Этого мальчика хотелось обнять, покормить запечёнными яблоками с мёдом, подарить ему срез лунного света, ярких книжек с диковинными иллюстрациями, пообещать, что детство не кончится никогда, а если и кончится, то дальше тоже будет счастье, как у них... Он не поверит, конечно, потому что видит то, что другим не дано - или сделает вид, что поверил; улыбнётся, хотя так странно представлять улыбку на его строгом недетском лице; если останется с ними, может быть, ему повезёт, и он забудет, что когда-то знал о страданиях; здесь нет времени, пойдём с нами в страну чудес...
Родители сидели в столовой; Августа читала вслух свеженаписанный отрывок, Август ел гранат, перебирал пальцами зёрнышки, обнажая его суть, наслаждаясь его уязвимостью; оба чёрно-белые из-за своей одежды, гранат алым пятном, алый бисер на блюдце...
- Будто фламандский живописец соединил два полотна, - меланхоличным голосом произнесла Герда. - Портрет графа с графиней, натюрморт с гранатом... Висите у кого-нибудь на стене, и он смотрит на вас, заполняя деловые бумаги...
- Хороша же Вселенная, где мы всего лишь герои какой-то картины, - сказал Август и лениво обтёр пальцы кружевной салфеткой.
30.09.2024
~ Море и яблоко ~
Кай любил море, но очень его боялся; не хотел подходить слишком близко, плохо плавал. Когда он смотрел на картины, где было изображено море, ему казалось, что в любую секунду оно оживёт, вытечет за раму, затопит комнату - и его самого заберёт себе. Однажды, ещё в детстве, он сказал родителям, что хочет играть на арфе; Август удивился, потому что думал сам заниматься с ним фортепиано, но Кай упирался; они даже были чем-то похожи, но фортепиано стучало бесконечностью молоточков, арфа же звучала, как море, переливалась тысячами оттенков, как волны на солнце. Кай был очарован. Инструмент шёл ему, будто был его продолжением, сутью; бледный ангел, играющий колыбельную. Герда, и маленькая, и взрослая садилась на подушки подле его ног, смотрела созерцательно-серьёзно, как ходят по струнам его длинные мягкие пальцы, слушала море, вытекающее из-под них...
Кай смущался её присутствию, играл хуже, более нервно, когда она сидела рядом; боялся, что ей не понравится, что чудес не случится, что он разочарует её навсегда - и море из звуков арфы навсегда перестанет подчиняться ему. Он боялся потерять её любовь, её внимание, словно она любила его за что-то, кроме того, что он просто есть; высокий нежный голос, огромные глаза, плечи в россыпи хрупких родинок, бархат волос; как-то в четырнадцать он сильно заболел; Август, бледнее снега, постоянно мерил ему температуру, а он лежал в бреду, ничего не понимая, вместо лиц - неясные образы; скорбное море тогда почти им завладело. Его кудри хотели остричь из-за болезни, но Герда так сильно плакала...
"Ангелы носят длинные волосы, играют на лютне, поют серебряными голосами и никогда не занимаются любовью, - нараспев говорила Герда. - У них серьёзные тонкие лица, и кажется, что они слишком строги, но это всё от огромной печали, которая живёт в их сердцах..."
Ангелы не тонут, даже те, кто просто похож на них; Кай думал, если бы в ту болезнь море унесло его с собой, где бы он оказался? Август говорил, после смерти они просто уйдут в свой настоящий дом, но Кай не верил ему, не хотел верить; с тайной вечности, с вечной юностью разве возможно однажды умереть от старости или от болезни? Дом был здесь, и Кай тонул постепенно, терялся, бился о волны; особенно когда узнал, что Герда не родная ему по крови. Он любил её ангельски, иногда спускаясь на землю; в его сказках на ночь всегда была червоточинка, потаённый смысл; она всё понимала. Её дыхание часто пахло вишней; Август опять готовил пирог, который ели все, кроме Кая; Кай ругал её, потому что у него была аллергия...
"Я знала, что так будет, - смеялась Августа, перебирая яблоки, Август собирался делать варенье, - почти нечестно иметь таких красивых ангельски детей..."
Кай с детства любил яблоки; разрезать на дольки, посыпать сахаром, грызть бесконечно, вместе с кожурой; взял одно, кокетливо повернувшееся к нему золотистым наливным боком; брызнул сок. Августа налила ему чай; Август быстрым жестом перевязал волосы, чтобы не мешали, так же быстро поцеловал её в губы; Кай смутился, опустил голову, ткнулся носом в плечо сидящей рядом Герде; она поцеловала его в затылок в одно лёгкое мурашечное касание, и его охватило чувство небывалого восторга, счастливого трепета, он словно взлетел; море отступило в картину, больше не посягая на него. Кай закрыл глаза; он был дома; он слышал голоса родителей, в шутку спорящих о чём-то, дыхание Герды, тиканье напольных часов в гостиной; в детстве он боялся, что они оживают по ночам...
Всё было неважно, ничего не имело значения, кроме этой минуты; он был уже взрослый, но юный, печальный, хрупкий и очень счастливый, как все в этой семье; он вдруг вспомнил, что скоро должен приехать дядя Лука, троюродный брат Августы, одинокий музыкант с глазами северного неба, а Кай давно не играл на арфе; обещал ведь, надо позаниматься к его приезду. Ему показалось, что он сейчас уснёт, прямо здесь, в просторной светлой кухне, под звук любимых голосов; они даже лучше музыки.
"Не спи, - тихо сказала Герда, - мы пойдём через час гулять на набережную. Что может быть прекраснее?"
Всё, хотел ответить Кай, ты, Август с Августой, предзакатный солнечный свет, последний на сегодня привет солнца в окне, яблоко, арфа, море на картине, ангелы поют, и иногда можно услышать их пение во сне. Он открыл глаза и увидел, что кухня наполовину опустела; Герда насмешливо-нежно смотрела на него, подбрасывая рукой яблоко - нет, не яблоко, его сердце...
09.10.2024
~ Горький мёд ~
Дядя Лука, троюродный брат Августы, одинокий музыкант с глазами северного неба должен был приехать в воскресенье; Кай всю неделю занимался на арфе, вспоминал ощущение прикосновения пальцев к струнам, лёгкого и бережного, будто Герда касалась его волос; повторил вальс из "Коппелии", любимого балета Луки, партию арфы из па-де-де Чайковского, Август сыграет тему на фортепиано; пальцы слушались не очень, Кай не играл полгода, но в пятницу у него наконец получилось сыграть так, как он хотел.
Лука был следствием очень поздней, а потому немного печальной любви одиноких растерянных людей; Даниэля, органиста небольшой церкви, не желающего знать ничего, кроме Бога, музыки и сонетов эпохи Возрождения - и Амалии, прихожанки этой церкви, гениальной художницы, не желающей писать ничего, кроме неба и златокудрых ангелов. Они как-то разговорились после воскресной службы, поженились через месяц; оба слабо понимали, что делать с этим фактом, несколько лет прожили так, будто ничего не изменилось. Амалия продавала своих ангелов, самых красивых оставляла себе и Даниэлю, он писал церковную музыку, играл на службах; потом они привыкли друг к другу и ненадолго вспомнили, что значит нуждаться в тепле другого; столько лет провели в одиночестве, что это давно казалось им чем-то странным, из иного измерения. Амалия была высокая, не хрупкая, хотя и казалась таковой и часто мучилась простудами; до последнего почти ничего не было заметно, а потом появился Лука.
Они оба смотрели на него в ужасе; маленькое грустное существо с большими глазами, небесный посланник; как не разбить его, не сломать, а главное, как не позволить другим сделать это? Они любили его, как ангела, сошедшего с небес, долгожданного друга (у обоих к тому времени толком не осталось друзей), родное сердце, но всё это омрачалось мыслью о его будущем одиночестве, о жизни, которой не надоест истязать и причинять страдания. Лука рос похожим на героев картин Амалии, как будто она придумала его, а потом овеществила; никогда не кричал, ничего не просил, не бегал и не капризничал; в пять лет нашёл у Даниэля томик стихов Георгия Иванова и декламировал наизусть "Друг друга отражают зеркала" так, словно только что сочинил это сам, легко и непринуждённо; словно всегда знал, что такое поэзия, и красота, и ангелы на маминых картинах; бледный тонколицый мальчик с кудряшками вдоль лица. Он любил сидеть рядом, когда Амалия работала; уткнувшись в книгу, совсем не мешая, иногда поглядывая на холст. В его взгляде было какое-то тайное знание, неземная печаль, и Амалия даже немного боялась этого. С другой стороны, кто ещё мог возникнуть от их любви, как не такая же одинокая душа-в-себе?
Они жили уединённо, иногда виделись с родственниками; внешний мир, как тяжёлые воды, разливался где-то у подножия их дома, не смея подняться выше.
- Тебе не кажется, что мы совсем забаловали Луку? - спросил как-то Даниэль Амалию. - Он опять обложился томами стихов, вместо того чтобы делать уроки.
- Ему двенадцать, а он сравнивает поэтику классицизма и Серебряного века. Он гений, Дани, он одарён сильнее нас. Слава Богу, что это так. Было бы ужасно, если бы мы не могли говорить с ним на одном языке, если бы он только гонял мяч по двору и не мог выучить наизусть ни одного стиха... Наверное, плохо так говорить. И кому баловать его, как не нам? Кто будет так же любить его, благодаря за присутствие, не стремясь обладать, сделать своей собственностью или рабом? Кто будет смотреть на него с таким же изумлённым восхищением? Кто ещё скажет ему, ты гений, Лука, ты ангел, никогда не предавай свою суть?
Она отвернулась и заплакала. Даниэль обнял её.
- Я был так счастлив, когда нашёл тебя, но это случилось так поздно; к тому времени я даже забыл, что значит надеяться. И теперь я боюсь, что он никого не найдёт, а нас ему будет недостаточно... Это ведь будет и наша вина...
Сам Лука часто чувствовал себя отделённым, похожий и непохожий на них; ему казалось, что в особом священнодействии, которое заключалось в чувствах родителей друг к другу, есть место только им самим. Он вырос, поступил в академию, уехал на отдельную квартиру, обещал приехать через месяц; после выпуска он стал жить так, месяц отдельно, месяц с ними...
- Он так давно не был у нас, - сказала Герда. - Я очень рада, что он наконец приедет.
- Мне кажется, ты его слишком ждёшь, - ревниво заметил Кай.
- Перестань, - отмахнулась Герда. - Он такой интересный, музыкант, пишет картины - и всегда хвалит мои... Конечно, я люблю его. А какие у него красивые родители! Он кажется их младшим братом, сразу обоих. Всё-таки хорошо владеть вечной юностью...
Они вышли в сад встречать его. Ветер трепал его длинные волосы; он был таким же, каким Герда помнила его с детства; горький мёд, прелюдия Шопена ми минор, тонкое кольцо с бирюзовым камешком, нежное сфумато; светлая улыбка на губах, но в глазах печаль и смирение.
- Я привёз всем подарки, - сказал он. - Даже картину от Амалии, огромную! - Он засмеялся. - Идите сюда, будем обниматься.
"Амалия нашла Даниэля, Август нашёл Августу, у Герды есть Кай... И все эти люди любят меня и рады мне. Почему тогда временами я чувствую ужасную тоску, будто мне не хватает чего-то? Почему, не будучи одиноким, я так одинок? Неужели это и есть суть моей души, отрешённость и неприкаянность..."
Он вошёл в дом вслед за остальными и стал доставать подарки.