Приехала на рождество из хутора Чирюмкин в станицу Раздорскую дальняя родня к своим сродственникам, да кумовьям. Старый казак с женой взяли с собой и дочку Глафиру. Девушка у них была на выданье. Шел ей тогда восемнадцатый год. А уж красавица она была неписанной красоты. И стройная и чернобровая, загляденье, одним словом. На колядках приметил ее молодой казачек Федор, словом даже не перекинулись они тогда меж собой, только стрельнули друг дружку глазами и обеих, будто молнией прошибло. Это их любовь с первого взгляда в полон взяла. А уж на Троицу заслал Федор сватов к ней на хутор. Старый казак отец Глаши прослезился, уж больно дочку любил. Но сватам отказывать не стал. И семья была уважаемая и Федор казак хоть куда. Подружки смотрели на сговоренку и завидовали, какой ей жених завидный попался. Осенью свадебку и сыграли. Сидели они за праздничным столом и насмотреться друг на друга не могли.
Достался молодым в наследство курень небольшой, но крепкий на берегу Дона, что тетка Федора бездетная и безмужняя умирая, племяннику любимому отписала. Была она в далекой молодости своей повенчана с казаком. Только обживаться они стали, дом себе сладили на крутом берегу Дона, как беда к ним в дверь постучалась. Муж со степи дикой, непаханой притащил огромную в пол телеги каменюку, да вместо приступки к входу в курень приладил. И видно надорвался, выковыривая ту каменюку из жирной донской земли, заболел сильно, скукожило его. Лихоманка, одним словом замучила. Слег и уж больше не поднялся. К зиме снесли его на погост. Курень то казак поставить успел, а вот детей с молодой женой они народить не успели. Так вот молодая казачка вдовой в семнадцать лет и оказалась, без деток и в вечной горести. Ходила она по станице вся в черном, в церковь, в поле, все в одном печальном обличье. И замуж больше не вышла, всем был отказ, кто сватался. Так всю жизнь одна одинешенька и промаялась. Никто не видел, что бы она смеялась когда, или улыбалась, с кем разговаривая. Одного своего племянника и привечала, по головке гладила, когда тот прибегал к ней, пряник какой или денежку в руку ему совала. А когда помирала, то курень свой с подворьем ему и отписала.
Вот в этот теткин дом, после свадьбы и привел Федор молодую жену. Пригласили они батюшку, чтобы освятил он их обитель, честь по чести. И стали молодые жить поживать и добра наживать. Да что-то не посылал им Господь детишек. Глаша к докторам и в Новочеркасск и в Таганрог ездила, те лекарства разные прописывали ей, да все без толку. Родители молодых свечки зажигали на ставниках в церкви, Господа просили, так им хотелось уже внучков понянчить. Но все без толку. Молодая жена осунулась и побледнела, чувствуя свою вину. Упадет вечером на колени перед образами и молится, молится.
Посоветовали как-то подружки Глашины ей к бабке обратиться, что бы она на картах, да на молоке, да на кофейной гуще погадала.
Постучалась молодая женщина, в закрытые на глухо ставни, стоит на осеннем ветру, в платок кутается, а самой боязно чего-то. Наконец открыла хозяйка дверь, не удивилась молодайке, будто поджидала её. Взяла принесенную ей в благодарность сапетку полную куриных яиц, да махотку со сметаной, пожевала свои сухие, потрескавшиеся губы, с сомнением оглядывая стройную фигурку гостьи.
-Пичужат на селе, будто проклятье какое-то на вас с Федором. Ну, давай посмотрим.
Разложила старуха карты на столе, покачала головой.
-А тебе баба царская не велит деток иметь.
Вспыхнула румянцем молодайка.
- Говорите, бабушка поскорее кто же порчу наводит, что за краля такая.
-Через нее твои беды - шевелит белесыми губами гадалка.- Лежит она поперек вашего счастья и в дом не пускает, отсюда и беды ваши с Федором. Более ничего сказать не могу.... Иди отсюда.
Что за чертовщина такая - размышляет Глаша и ничего понять не может. Идет по станице к себе домой, а слезы сами льются из её красивых глаз. Идет и думку думает, что за баба такая поперек их счастья встала. Ничего понять не может.
Только взошла на каменный порожек, толкнула дверь, а из куреня вроде голос послышался тихий шипящий, вкрадчивый, змеиный.
-Не ты, а я тут хозяйка.
Отшатнулась она, а сама думает, послышалось верно, ей, померещилось. А перед ней вдруг, вроде как из ничего, что-то в воздухе невидимое закружилось. Будто воронка из пыли. Тут же воздух загустился, превращаясь в плащ с искорками, но тут же спиралью скрутился в змею, и уползла та змея, извиваясь за дверь.
-Федора заберу у у у ....у тебя - донеслось с улицы до ушей испуганной Глаши змеиное шипение.
Перекрестилась Глаша на образа, вроде и шепот в ушах пропал. И тут же упала на пол без чувств.
И с казаком, что-то творилось не ладное.
Как-то спит Федор рядом с суженой своей и снится сон ему будто обнимает его не жена родная, а чужая степная красавица и одежды у нее не такие, что казачки носят на Дону и обличьем смугла она и глаза, как вишни переспелые, а волосы черные тяжелые, по стану, вьются и губы горячие целуют-целуют казака помимо его воли. Руками обнимает она его крепко-крепко. Так что не дохнуть полной грудью Федору, не выдохнуть. Потом ночная гостья, смеясь, берет за руку и ведет его за Дон, в степи дикие, вольные, ни кем не паханные, где воздух напоен молочаем, чабрецом и полынью. Где седой ковыль косматит горячий сухой калмыцкий ветер. И будто бы Федор не противится ей, а идет за красавицей, будто околдованный. И будто ему весело и хорошо.
И пасутся в той степи кони черные, будто ночь Кони вольные, не стреноженные. Кони убраны сбруей золотой, с гривами белыми как снег. Дожидаясь седоков, копытом бьют в нетерпении. Садятся Федор с красавицей на дивных коней и скачут неведомо куда, в степную даль. Скачут так быстро, что не касаются копыта земли. И скачут они к кургану, что возвышается посреди дикой степи.
На кургане их ночь укрыла одеялом шелковым звездного небосклона. Красавица костер разжигала на вершине и песни незнакомые, протяжные и грустные пела ему, в бубен стучала, танцевала перед ним. А костер горел так ярко, что глазам было больно смотреть. Но пламя было холодное и не обжигало. А ночная гостья окольцовывала своими нежными руками казака, постепенно сжимая объятия все сильнее и сильнее так, что тот начинал стонать, но не от боли, а оттого, что не может вырваться от этого наваждения во сне.
Мечется Федор по пуховым подушкам, будто лихорадка к нему подкралась, а ночная красавица в ухо ему все шепчет и шепчет ласковые слова.
-Мой ты будешь, на веки мой. А, не женушки своей.
Еле разлепил глаза казак, утер холодный пот со лба, глядит, рядом жена родная тихонечко лежит, посапывает. А на бледном челе её скорбная морщинка, прочертила маленький овражек.
Что же это делается, совсем закручинился Федор.
Казак и ждет ночи с нетерпением и боится, что она, эта ночь проклятущая, опять придет в станицу, укроет черным саваном, все вокруг, прокрадется к ним в курень, в спаленку и начнет его сладко мучить видениями. Целый день он сам не свой, еле по хозяйству управляется, будто палками битый, да собаками покусанный. Ночь ждет со страхом и вожделением.
Так оно и вышло. Как только ночь опустилась на станицу, как луна посеребрила перекаты на донской ленивой волне, в зыбком сне казака, опять является красавица степная, обнимает его, нашептывает слова ласковые. Обнимает его, окольцовывает руками, до боли, до одурманивания. Совсем извела его. Ходит он по станице горбится, почернел уже весь. Боится жене признаться о ночной гостье своей.
Да и у жены молодой все из рук валится. Чудиться ей, что по углам кто-то смотрит на нее, да шепчет вслед: - Не ты здесь хозяйка, а я. Заберу твоего мужа, заберу!
Исчез румянец с лица Глаши, глаза стали со щемящей поволокой печали. Мается, что не может подарить своему суженному деток. И не смотрят они теперь, как прежде с любовью друг на друга. Будто кошка черная им дорогу перебежала.
Приехали как-то с хутора Черюмкин, на престольный праздник проведать сватов да молодых, Глашины отец с матерью. Перво-наперво поспешили к молодым. Старый казак, хотел, было переступить порожек, да споткнулся. Остановился в раздумье, хотел, было сделать второй шажок, вроде как опять оступился. Осмотрелся, что за напасть такая, каменюка та, что вместо порожка, уложена хорошо, а вроде, как и шатается. В земле, ей что-то не лежится удобно да ровно. Решил он подправить порожек. Положить как надо. Так что бы нос не расквасить, когда входишь в курень. Позвал он Федора. Чтобы подсобил. Сковырнули они вдвоем каменюку оглоблей, перевернулась она неохотно, глядь, мать честная, а это не просто камень, ракушечник, а скифская степная баба лицом вниз вместо порожка лежала. Много еще в те старинные времена в дикой задонской степи каменных истуканов стояло, пугая по ночам одиноких, заблудших путников. Но никто их трогать, не смел. Стоят себе и стоят.
Почесали в раздумье старый да молодой затылки, поглядели друг на дружку, накинули аркан, запрягли быков да оттащили ту каменюку, к обрывистому берегу Дона, подалее от станицы. В том месте Дон был глубокий, да быстрый. Булькнула баба каменная в зеленые воды Дона, а на том месте водоворот образовался, коего не было до того. Боязно там плавать людям, утянуть может скифская каменная баба на дно.
С тех пор не шепчет более голос, похожий на змеиное шипение в их доме.
По углам перестала клубиться страшная чернота в воздухе. И красавица с глазами миндалевидными и раскосыми исчезла из снов Федора, будто и не было её никогда.
А у Глаши с Федором, после того как избавились от каменной бабы, детишки народились. Что ни год то пополнение в их семье, то дивчата, то казачата. И жили они долго и счастливо.
А на том месте, у излучины, ни кто более купаться не решался. В омуте, там под обрывом и сейчас верно лежит каменная баба, поджидает, кого бы утянуть на дно реки. А ночью осеннею, да дождливою, когда дует верховка, слышно, как в водовороте будто шепчет, кто-то, ворочается, вздыхает, это баба скифская на дне мается.