Аннотация: О жизни молодой деревенской девушки в годы Великой Отечественной Войны.
1.
Диким необъезженным мустангом пронеслись по России лихие девяностые. Много натворили бед, не одного обывателя сорвали они с места, раскрутили, затянули в водоворот событий, вознесли до самого неба и безжалостно швырнули оземь, не заботясь о том, что с ним будет дальше. Свобода пришла в наши города и сёла. Свобода от семейных устоев, от зарплаты, от накопленных стариками гробовых денег, от христианской либо прокоммунистической морали, от ума, от чести, от совести - от всего.
В то время жил я в небольшом городке на Средней Волге. Градообразующие заводы дышали на ладан, пытаясь хоть как-то обеспечить своих обнищавших рабочих. Как и в годы войны, опасаясь голода, власти дали людям землю - кто сколько возьмёт. Городские жители - выходцы из окрестных деревень - брали по два, по три шестисоточных участка. Ведь своя земля - это то, о чём столетиями мечтали их предки. Советская власть всегда ограничивала человека в его естественном стремлении к самостоятельности: сады давали только передовикам производства, и не более двух-трёх соток; домики - только одноэтажные, правда, можно было с мансардой; в садовых обществах существовали глупейшие запреты на разведение огородов. Так было.
Но сорная трава - она даже сквозь асфальт прорастает. И мы, новоявленные садоводы, штурмовали электрички, ломали о неподатливую землю лопаты, из досточек собирали миниатюрные дома-скворечники, тащили на наше доселе невиданное "поле чудес" всё, что плохо лежало, что было нужно и не нужно. Деньги обесценились, а потому в ходу была "жидкая валюта". Мой сосед, дядя Вася-сантехник, сделав свою работу и приняв на грудь обязательные сто граммов для сугрева, со знанием дела объяснял хозяйке квартиры:
- Мне ваша инфляция пофиг! Раньше за установку унитаза я бутылку брал, а теперь - две. И сколько там нынче ваш зелёный доллар стоит - не знаю, меня это не касаемо.
2.
Многоопытный сосед сказал, что без навоза в огороде ничего не вырастет. Но с колхозным трактористом, всю осень развозившим всем желающим пахучий коровий продукт, расплачивались только водкой. Поэтому зимой, ежемесячно отоваривая водочные талоны, я накопил, наконец, необходимую сумму в жидкой валюте, а весной закопал бутылки на своём участке. Так делали многие садоводы, опасаясь огородных воров.
Проходили дни и недели, но долгожданного тракторного стрёкота не было слышно под голубым весенним небом. И вот однажды рядом с моим участком остановилась грузовая машина. Мужики были из соседней татарской деревни. Ездили на шабашку - что-то строили. Старший, пожилой татарин, бригадир, был в хорошем подпитии, но я всё-таки обратился к нему:
- Скажите, вы не могли бы привезти мне навоз?
- А чем расплачиваться будешь? - с прищуром улыбнулся он.
- Ну, как обычно, цена известная. Бутылки на участке зарыты. Будет навоз - получите сполна.
Соблазн был велик, и, немного посовещавшись, мужички согласились. Мне велели садиться в кузов, и мы поехали в деревню. Дома у бригадира пожилая хозяйка накормила меня обедом, пока хозяин ходил договариваться насчёт машины. Вернулся он недовольный, молча съел полную миску щей и, к моему удивлению, завалился спать. Прогулявшись по улице, я выяснил, что навоза в деревне много - коровники завалены им, как говорится, по уши. Но председатель колхоза грозился штрафовать каждого, кто нарушит сухой закон во время посевной. И мужички, услышав мою просьбу, только разводили руками. Так и вернулся я ни с чем в дом бригадира.
Хозяйка, которую по-татарски все звали Апа, то есть старшая, сочувственно предложила мне сначала чай, а потом и кое-что покрепче. Один я пить не стал, и мы с ней опрокинули по рюмашке чистейшего домашнего самогона. Разговорились.
- Подожди немного, вот проснётся хозяин - сделает, что обещал. Как стемнеет - отвезёт тебе навоз. Упрямый он - спасу нет. И в молодости таким был.
- Вы, наверное, после войны поженились? - спросил я, чтобы поддержать разговор.
- Да, в трудное время свела нас судьба. Зато - на всю жизнь. Я ведь не татарка вовсе, и даже не здешняя. Из далёкой чувашской деревни привела меня сюда судьба...
Видимо, пожилой женщине хотелось выговориться перед незнакомым человеком, рассказать о своей молодости, о былом. И я услышал страшный в своей правдивой искренности рассказ, оставивший в душе моей неизгладимое впечатление.
3.
Весной 1941-го года Алёне исполнилось шестнадцать лет. Жили они в небольшой чувашской деревне неподалёку от города. Смутно, больше по рассказам родителей, вспоминала она суровое время коллективизации, когда целыми семьями отправляли на поселение в Сибирь непокорных зажиточных крестьян. Бедноте раздавали оставшееся после раскулаченных добро, но мать девчонки сказала, что нельзя наживаться на чужом горе. И сама отнесла в опустевший соседский дом принесённые мужем вещи, чтобы не брать греха на душу.
Череда голодных лет, наступивших после разорения крестьянства, научила людей по-настоящему ценить кусок хлеба. А знаменитый указ семь-восемь о трёх колосках, за кражу которых давали реальный срок, до смерти напугал новоявленных колхозников. Надо заметить, что кровавый беспредел гражданской войны и последовавшая за ним разруха до предела развратили человеческие души. Воровали все, а потому страшным примером для селян стала история семилетнего мальчишки, набившего полный карман обмолоченной на току пшеницей. Его поймал прямо на улице агроном. (В те времена арестовать человека мог любой начальник.) На следующий день "злоумышленника" повезли в райцентр, где, на счастье, служил в милиции дальний родственник его матери. И только благодаря ему дело удалось замять. Но парнишку долго не выпускали из дома, а потом и вовсе отправили в другую деревню - с глаз долой и от греха подальше.
К началу сороковых селяне немного оправились от потрясений, привыкли к колхозной жизни. Но война всё перечеркнула своей ужасной костлявой лапой. Ушли на фронт те, кто мог держать в руках оружие. Лошадей, машины, трактора из МТС - всё забрали для нужд Красной Армии. Оставшиеся в колхозе женщины и дети с большим трудом убрали с полей то, что было посеяно мирной весной. Сдали государству хлеб, мясо, а сами остались на голодном пайке в ту первую холодную военную зиму. Всё, даже излишки картофеля были изъяты из погребов и отправлены в город. Председатель колхоза и председатель сельсовета лично ходили по домам и уговаривали людей отдать продукты добром. Колхозники соглашались - война ведь. А несогласные молчали, помня ужасы насильственной коллективизации. Никто не хотел получить срок за саботаж.
Алёна была старшим ребёнком в семье. А всего их было у матери пятеро. Младшему - четыре годика. Осенью в дом подселили беженку Тамару с двумя детьми. Так они и жили всю войну - "сопливым колхозом". В первую зиму дров не заготовили. Поэтому осенью спилили бабы двуручной пилой "дружба-2" сухой тополь за домом. И была потом большая забота - превратить ствол дерева в аккуратную поленницу дров под навесом.
Голь на выдумку хитра, и в целях экономии придумали селяне топить не во всех домах сразу, а по очереди. В сильный мороз набивались они большим табором в одну тёплую избу. Спали вповалку на полу, подстелив соломки и укрывшись тулупами. Почётное место на печи уступали старикам и хозяевам. Не унывали. Смеху было, игрищ - до самой полуночи. Еду готовить ходили в гости - туда, где в этот день топили. Кто картошку, кто яйцо, кто просто воду в котелке кипятил - экономили дрова и спички. Причём, благодаря такой кооперации удалось избавиться от клопов и тараканов во многих деревенских избах - не выносят эти паразиты холода.
4.
Тамаре, как беженке, давали продуктовые карточки. По ним она получала в колхозе хлеб, молоко и даже муку, из которой варила кисель. У селян ничего этого не было, и первое время оба семейства питались отдельно. Дети с завистью поглядывали друг на друга до тех пор, пока один голодный мальчишка не утащил кусок хлеба прямо со стола у беженцев. Короткая разборка закончилась миром и мудрым решением все продукты делить поровну. С тех пор ребята перед обедом собиралась за общим столом и, глотая слюнки, наблюдали за приготовлением пищи. Отдельного приглашения никому не требовалось.
Однако ближе к весне картошка закончилась, и животы у детворы подвело. Надо сказать, что селяне никогда не сидели без дела. Зимой пряли шерсть, вязали носки, варежки, шили лоскутные одеяла, а затем ходили по деревням и меняли всё это на еду у зажиточных хозяев. Тамара, пытаясь хоть чем-то помочь общему делу, научилась плести лапти. В оттепель с ребятами заготовила в лесу липового лыка и обула весь свой "колхоз". Потом плела на продажу - какой-никакой, а доход.
Но, несмотря на все эти ухищрения, дети начали пухнуть от голода. Ведь человеческий организм не приспособлен к перевариванию древесных почек и киселя из липовой коры. Поэтому, когда с колхозного картофельного поля немного сошёл снег, то, опасаясь ареста, тайно, по ночам - колхозники заново перелопачивали сырую землю, пытаясь найти чёрные мороженые клубни. Дома сушили их, растирали и добавляли в жидкую похлёбку. Так дотянули до первой наваристой зелёной крапивы. Следом появился конский щавель, дикий лук в лугах, сладковатые цветы акации и прочие дары природы. Собирали зелень, грибы, ягоды, меняли их на молоко, другие продукты. Тем и жили. А ведь ещё надо было работать в колхозе - сеять, пропалывать, собирать урожай, ухаживать за скотиной. Да и свой огород отбирал много сил и времени. Поэтому делом были заняты все - даже дети, включая самых маленьких.
5.
ФЗО - школа фабрично-заводского обучения. О ней услышали в чувашских деревнях в 1943-м году. Дело в том, что на Урал была эвакуирована большая часть промышленных предприятий из оккупированных фашистами областей. И после нескольких военных мобилизаций работать на заводах стало некому. Тогда вслед за обычными были проведены трудовые мобилизации. Ввели уголовную ответственность за самовольный уход с работы, установили двенадцатичасовой рабочий день, зачастую приходилось оставаться сверхурочно, чтобы выполнить норму. Но всё равно людей катастрофически не хватало.
Проблему решили с помощью школ ФЗО, куда в порядке мобилизации принималась сельская и городская молодёжь от шестнадцати до восемнадцати лет. В течение полугода учёбы подростки находились на казарменном положении и полном государственном обеспечении - как солдаты. Затем получали статус рабочего. Многие пытались бежать, их возвращали, давали срок, заставляя трудиться на тех же оборонных заводах, но уже под конвоем. Подросших юношей прямо из цехов забирали на фронт, заменяя их выпускниками ФЗО. Так была создана самовосстанавливающаяся система, сырьём для которой служила молодёжь сначала из близлежащих деревень, затем из дальних, а к концу войны начали привозить ребят из Средней Азии, не знающих русского языка.
В начале лета 1943-го года Председателю колхоза пришла разнарядка - отправить семь человек от шестнадцати до восемнадцати лет на учёбу в школу ФЗО. И всё было бы хорошо, если бы его семнадцатилетняя дочь не подпадала под этот возраст. Когда жена узнала, что хотят "забрать в солдаты" любимое чадо, в ход пошли и крики, и слёзы, и угрозы. Мужчина прекрасно понимал её состояние, но что делать - не знал, хоть убей. И только переговорив в районе с нужными людьми, он приступил к решительным действиям.
В тот день Алёна с матерью Зинаидой занимались прополкой колхозной свеклы. Начали рано, по холодку, и ближе к восьми часам присели перекусить, оставив мотыги в борозде. Подошла соседка и сказала, что Председатель срочно вызывает Зину в Правление. Зачем, почему? Женщина терялась в догадках. Но, дожевав зелёный лук с чёрным хлебом, отправилась в контору.
- Пришла? - смерил её глазами из-за солидного письменного стола хозяин кабинета. - Тут, понимаешь, какое дело? Послезавтра мы отправляем семь человек на учёбу в ФЗО, на Урал. Твоей старшей сколько лет? Восемнадцать? В общем, она призывается в порядке трудовой мобилизации. Вопрос решён, список утверждён наверху. Так что завтра прощайтесь, а наутро к шести часам - чтобы была твоя дочь у правления с вещами.
- Как с вещами? Да что же это такое? Почему раньше не сказали? - не могла прийти в себя сбитая с толку женщина. - А вот не имеете права! Ей уже девятнадцать исполнилось. Она у меня в 1924-м родилась, а забирают двадцать пятый!
Председатель встал, прошёлся по кабинету, ожидая, когда иссякнет поток слов и эмоций у стоявшей перед ним колхозницы.
- Всё сказала? Теперь слушай меня. Я пожалел вас десять лет назад. Можно сказать, от раскулачивания спас. Ты понимаешь, как я рисковал тогда, прикрывая твою семью? Да если бы не я... У вас целых две коровы было, да лошадь, да... А ты вот как отвечаешь на мою доброту?! Неблагодарная! Права мне здесь качать! Не хочешь, чтобы твоя дочь работала на оборонном заводе? Не хочешь, чтобы у Красной Армии было всего в достатке? Не хочешь, чтобы мы победили фашистов? Не хочешь... Сгною! В Сибирь отправлю!
От "праведного" гнева и возмущения глаза Председателя налились кровью. Таким его Зинаида ещё никогда не видела. Он швырял ей в лицо обвинения одно страшнее другого, каждое из которых тянуло лет на десять лагерей, а она стояла, опустив глаза, и понимала, что находится в полной власти этого разгневанного, брызжущего слюной человека. Наконец колхозный голова успокоился, спросил:
- Ну что, сама отдашь дочь или милицию вызывать?
И только спустя две недели, приехав в посёлок Баранчинский на Урале, расстроенная и выбитая из колеи Алёна увидела, что в справке, выданной ей колхозом, Председатель изменил год её рождения с 1924-го на 1925-й. А то, что он отправил её в школу ФЗО вместо своей дочери, девушка узнала намного позже.
6.
Рабочий посёлок, расположенный в сорока километрах от Нижнего Тагила, принял вновь прибывших довольно гостеприимно. Директор школы ФЗО расписался в сопроводительном документе, отпустил конвойных милиционеров и рассказал новым ученикам о том, что с этого дня они вступают в ряды славного рабочего класса, будут учиться и работать на заводе - выпускать снаряды, которые очень нужны фронту. Желающим предложил вступить в комсомольскую организацию. Для вновь прибывших было подготовлено жильё в отремонтированном бараке-засыпушке с двумя рядами комнат и длинным коридором посередине.
Всё оказалось не так страшно, как думалось поначалу. Ещё в поезде Алёна подружилась с весёлой болтушкой-татарочкой по имени Лейсяна, которую все звали на русский манер Леной или даже Ленузой. По приезде девушек сводили в баню и выдали им новую форменную одежду - юбки и гимнастёрки. С обувью было неважно. Прибывшие в лаптях получили парусиновые тапочки с деревянной подошвой.
Кормили по сравнению с деревенскими харчами неплохо - три раза в день. Чёрного, с какой-то примесью хлеба выдавали по 150 - 200 граммов - утром, днём и вечером. Говорят, "химичили" с ним на кухне, чтобы весил больше. И был он какой-то влажный наощупь. На обед варили суп-баланду с крапивой или капустой из подсобного хозяйства. На второе - чуть-чуть макарон, картошки или каши да столовая ложка подсолнечного масла для запаха. Раз в неделю давали маленький кусочек мяса.
В шесть часов утра в общежитии "оживал" круглый чёрный репродуктор на стене. Под звуки гимна СССР раздавалась команда воспитателей: "Подъём!" Быстро одевались, заправляли постель. Затем был утренний туалет, построение, физзарядка, завтрак, учеба, работа в цехе, обед. Потом опять работа, ужин, отдых, вечерняя поверка, отбой. Всюду, даже в лес за грибами, ходили строем. Иногда ночью девушек поднимали, будто солдат по тревоге, и заставляли разгружать не вовремя прибывшие вагоны, простой которых в военное время грозил заводу большим штрафом. За нарушение дисциплины, пререкание с воспитателями и многое другое наказывали нарядом вне очереди или однократным сокращением нормы хлеба. Правда, случалось это очень редко - девушки в общаге Алёны были, в основном, деревенские, работящие.
Выматывались за день страшно, но постепенно привыкли к такой жизни, втянулись. Маленькая шустрая Ленка успевала везде. А вечером с девчатами, рискуя опоздать на поверку, часто ходила помогать убираться в госпитале, где лежали раненые солдаты с фронта.
7.
Девятнадцатилетняя Алёна была старше всех в своём бараке. Видимо поэтому ей так трудно было встроиться в монотонную выматывающую круговерть ФЗО. Прошёл месяц, другой, и девушка вдруг заметила, что у неё почему-то не наступают месячные. Вечером, после отбоя, она пошепталась с Ленкой, которая лежала на нарах этажом ниже.
- У меня то же самое, - спокойно ответила подруга. - Дома всё нормально было, а здесь... Да не переживай ты так, наладится со временем.
- Как не переживай? А если я беременна?
- Ты что? У тебя кто-то был? Ах ты, тихоня!
- Да никого у меня не было, кроме токарного станка! - вспылила Алёна.
- Девки, нельзя потише? Тут люди спят, - послышался сонный голос откуда-то сбоку. - Кстати, здесь у многих такое случается. Может быть в еду что-то подмешивают?
- Аменорея военного времени, - констатировала врач-гинеколог после осмотра. - Причина - длительный стресс и недоедание. Да ты не расстраивайся так, девочка. Кончится твоя учёба, успокоишься, будешь питаться нормально, наберёшь свой вес - всё и наладится. Будет у тебя и любящий муж, и много-много деток.
Но Алёна долго не могла прийти в себя после такой новости. А тут ещё мастер цеха, бывший зек, стал на неё поглядывать слишком уж неравнодушно, с лёгким матерком делая весьма неоднозначные комплименты. Однажды они с Леной вышли из своего барака, чтобы цивильно, не строем, прогуляться по посёлку перед вечерней поверкой. Хотелось немного понежиться на ласковом сентябрьском солнышке, поговорить по душам, вспомнить ставшее таким далёким довоенное время.
И вдруг перед ученицами появился тот самый, до смерти надоевший на работе кавалер - мастер производственного обучения. Был он, к несчастью, в сильном подпитии. Да в таком, что девушки слегка оробели. Мужчина хоть и матерился порой в цехе, но дело своё знал и пользовался непререкаемым авторитетом у ФЗОшников. Тем более что от него очень многое зависело в их непростой, подчинённой обстоятельствам жизни.
Едва ворочая языком, горе-учитель долго пытался произнести что-то внятное. Потом, оставив свои безуспешные попытки, вдруг схватил Алёну за руку и потащил прочь - в сторону темневшего невдалеке леса. Она даже не закричала от неожиданности, но дрожала всем своим худосочным телом и извиняющимся тоном уговаривала съехавшего с катушек начальника оставить её в покое. Однако тот, будучи в невменяемом состоянии, продолжал своё чёрное дело и почти дотащил насмерть перепуганную девушку до конца пустынной улицы.
Ленка, увидев такое дело, поначалу испугалась. Стояла на месте в надежде, что Алёна сама сумеет вырваться и убежать. Но когда насильник с подругой добрался до опушки леса, девушка разозлилась по-настоящему. Она бросилась на помощь и с разбега ударила подлеца головой в живот. Тот согнулся от боли, а девчонки задали такого стрекоча, что только деревянные подошвы их обуви сверкали в лучах заходящего солнца.
Расплата была жестокой. На следующий день перед работой протрезвевший мастер без лишних слов перевёл непокорных учениц в бригаду, где трудились ФЗО-шницы из колонии малолетних преступников. При этом процедил сквозь зубы:
- Вы у меня, паршивки, ещё узнаете, где раки зимуют! - и негромко, но грязно выругался.
- Всё, смываться надо, - грустно заметила Лена, когда подруги остались вдвоём. - Не даст он нам житья. Да и осень на дворе. Зимой холодно - не набегаешься, а сейчас - в самый раз. Морозы ударят - туго нам здесь придётся.
8.
Сказано - сделано. Тайно, всей общагой провожали девушек. Только нескольким особо идейным комсомолкам ничего не говорили - могли поднять шум и всё испортить. Собрали - у кого что было. Очень кстати к одной ученице приехала мать. Хотела девчонка, как обычно, раздать всем понемногу привезённые деликатесы - сало, картошку, белый домашний хлеб. Но большая часть продуктов перекочевала в узелок беглянок.
Вокзалы, товарные поезда, теплушки, строгие контролёры, милиция. Через две недели поймали девчонок на полпути к родным местам.
А Алёна, будто пойманный дикий зверёк, молча укусила стража порядка за палец и бросилась бежать. Но от милиции не скроешься. За руки, за ноги упирающуюся девчонку достали из-под товарного вагона. Выяснили личности задержанных и отправили беглянок к месту учёбы вместе с протоколами о задержании и прочими сопроводительными документами. Ленку, как несовершеннолетнюю, вернули в "родную" школу ФЗО, примерно наказав и зачитав перед строем приказ, а Алёну судили. Дали ей два года тюрьмы, набавив за оказание сопротивления при задержании.
Но, несмотря на это, обе подруги продолжали работать на "родном" заводе. Только одна стояла у станка, а уделом второй стал тяжёлый труд на погрузке-разгрузке вагонов, уборке территорий, туалетов и многое-многое другое. Не буду описывать быт заключённых женщин в те трудные военные годы. Но поверьте, жилось им несладко - значительно хуже, чем ученицам, у которых была хотя бы какая-то видимость личной свободы. ФЗО-шницы понимали, что работают на Великую Победу и приближали её, как только могли. Хотя, если вдуматься, заключённые тоже были советскими людьми. Но даже такое тёплое слово, как "товарищ", стало для них запретным.
- Тамбовский волк тебе товарищ! - отвечали оговорившимся женщинам конвойные, невольно вспоминая времена, когда Красная Армия с помощью боевых отравляющих газов выкуривала восставших крестьян из дремучих тамбовских лесов.
Осенью в жизни учениц появились новые заботы. В центре комнаты общежития на почётном месте установили печку-буржуйку, труба от которой выходила прямо в окно. Теперь вечерами приходилось пилить и колоть дрова. Потому что днём, когда все работали, в комнате, как говорила Лена, гостил колотун-бабай. Да такой, что вода в питьевом баке зачастую покрывалась тонкой хрустящей корочкой льда. И только затопив печку, девушки понемногу начинали согреваться. Садились поближе к огню, зачарованно наблюдая за неровными языками пламени, весело лизавшими сухие смолянистые поленья.
Однако не унывали ФЗО-шницы. Изредка водили их строем в кино, и яркие запоминающиеся советские фильмы вносили в жизнь девушек дополнительную долю радости и оптимизма. Часто устраивали они "танцульки" под гармошку - зимой в коридоре барака-общежития, а летом на улице. Много и душевно пели, пытаясь заглушить голод, особенно мучивший их в те холодные военные зимы.
9.
Тяжёлая однообразная работа притупляет все мысли и чувства, вводя человека в ступор и безразличие к окружающему миру. Два года заключения пролетели для Алёны, будто кошмарный сон, вычеркнув из жизни дни и часы, которые она могла бы прожить совсем по-другому. Получив справку об освобождении, девушка вышла за скрипучие ворота зоны, надеясь, что больше никогда не увидит ни заборов, оплетённых колючей проволокой, ни слепящих глаза прожекторов, ни вечно орущих что-то матерное вертухаев на вышках.
Её подруги ФЗО-шницы к тому времени давно переехали в заводское общежитие и отрабатывали на заводе, с которым почти сроднились, обязательные после учёбы четыре года. Подходил к концу победный 1945-й, пробуждая в душах людей надежду на новую жизнь.
- Мне ещё больше двух лет здесь работать, - говорила подруге не утратившая былого задора Ленка. - Ребята с войны возвращаются. Будет с кем шуры-муры крутить. А в деревню я, наверное, никогда не вернусь. Не хочу коровам хвосты крутить. А ты что думаешь делать?
- Даже не знаю, - отвечала Алёна, - мать пишет, что Председатель наш совсем озверел. Кричит, что вырастила она тюремную подстилку, меня значит, что ему не нужна в колхозе зечка. Грозится всю семью в Сибирь сослать, если я домой вернусь. Он ведь меня в ФЗО вместо своей дочки отправил. Боится, гад, что я мстить ему буду.
- Слушай, а ты езжай к моим в деревню. Трудно матери одной с пацанами справляться. Старший брат вернётся из армии не скоро, дом у нас большой. Так что живи - не хочу!
На том и порешили.
10.
"Вот так я, чувашка, и оказалась здесь, в татарской деревне, - продолжала свой рассказ Апа. - Приняли меня как родную и как-то совсем незаметно переименовали в Альфию, обучив татарскому языку, чтобы не сильно выделялась среди местных. Здешний председатель колхоза был хороший человек - людей жалел. И к весне сорок шестого стала я обычной колхозницей.
Повидалась с родной матерью, но возвращаться домой не захотела, навсегда осталась в татарской деревне. Отец моих названных братьев ушёл на войну в июне сорок первого. Был ранен, а когда выздоровел, его направили в учебный отряд здесь же, неподалёку. Писал он, что их там почти не кормят, издеваются, мучают шагистикой и непосильной работой. Провинившихся заставляют брать на плечо тяжёлое бревно и гоняют по кругу, пока не упадёт солдатик.
Много было в том письме ужасов. И мать, вымолив у председателя пропуск, собрала последние харчи и отвезла их своему несчастному мужу. Спустя пару месяцев прошёл слух, что московская комиссия вскрыла в том отряде большое вредительство. Виновных отправили в штрафбат, а на отца пришла похоронка, где было написано, что пропал он без вести.
Ближе к зиме снова голод пришёл в наши места, и запросилась я у председателя в город на заработки. Летом-то он отпустить не мог - работы много было. А когда белые мухи полетели, дал мне до весны справку, по которой я устроилась в детский дом поваром - поближе к еде хотелось.
Очень рада была этой новой работе. Старалась, деткам еду готовила. А что не съедали они из хлеба, тайком собирала, сушила и отвозила в деревню нашей детворе - то в одну свою семью, то в другую. Благо, татарская деревня совсем рядом с городом была. И так радовались мои братишки и сестрёнки этим объедкам, что до сих пор их вспоминают и благодарят меня от души. Белый пшеничный сухарик - где они могли тогда такого отведать?
Возвращались наши воины-победители. Однако много было и калек увечных. Пили они безбожно, а напившись, били себя в грудь в забегаловках, плакали. И вдруг все пропали. Оказывается, собрали бедолаг и отправили в какой-то интернат - с глаз долой, из сердца вон. Остались только здоровые на вид ребята. Да и те во сне по ночам воевали, а днём никак не могли от той войны проклятой отойти.
Многим я нравилась тогда - молодая была. Но только узнает парень, что сидела два года - так сразу мне от ворот поворот. Никому не нужна была жена-зечка - враг трудового народа. Обидно было, плакала по ночам. Да что поделаешь? Поубивали наших женихов фашисты проклятые, мало их вернулось с войны.
Семилетку я окончила, но чтобы учиться дальше, нужен был паспорт или хотя бы справка из сельсовета. Просила я у председателя эту бумагу, но он ответил мне так: "тебе, Альфия, после отсидки все пути-дороги закрыты. Хоть с паспортом, хоть без паспорта - никуда не возьмут. Поверь мне на слово. Живи, работай в колхозе, и всё у тебя будет хорошо!" Несправедливо это было. Тем более что председательская дочка, вместо которой меня в ФЗО отправили, выучилась на учительницу, преподавала в колхозной школе. А я?.."
На несколько минут рассказчица умолкла. Смахнула набежавшую слезу, прокручивая в памяти свою тяжёлую, но честно прожитую жизнь. Потом заговорила снова:
"Да что я? В те годы никого не пускали в город учиться - работать было некому. А ты скажи мне, когда в колхозе хватало рабочих рук? Вроде и свободные мы были люди, бесконвойные - иди на все четыре стороны. Но без бумажки, без паспорта кому ты в городе нужен? В общежитие не пропишут, на работу не возьмут. Побегаешь-побегаешь, да и вернёшься в родной колхоз.
11.
В 1948-м году демобилизовался, наконец, сын моей приёмной матери Булат. Приехал - молодой, красивый, вся грудь в медалях. И здоровый - ранен был один только раз, да и то легко. Девки на него заглядывались, а он увидел меня - и сразу влюбился. Да и я от него без ума была - все слёзы в подушку выплакала, думала, не захочет со мной свою судьбу связать. Ан нет! Смелый он оказался, решительный, не чета другим. Да и сейчас он такой, только годы немного к земле пригнули. Смотри, вот он просыпается, мой милый, дорогой единственный друг!"
На лежанке, действительно, послышалось кряхтение, какой-то шум. Бригадир, наконец, встал и подошёл к столу:
- Всё, стемнело. Пойдём грузить твой навоз.
Он провёл меня закоулками, и минут через пятнадцать мы подошли к какой-то ферме, стоявшей на отшибе. Было слышно, как где-то рядом негромко мычат и чавкают коровы. Шофёр подогнал тракторную тележку, потом съездил за механическими вилами, и через полчаса пахучий коровий продукт был загружен. Втроем мы сели в кабину трактора и отправились к моему участку. В темноте я долго не мог найти место, где закопал свои драгоценные бутылки. Но всё завершилось благополучно.
Я расплатился и даже успел на последнюю электричку, которая под мерный перестук колёс, рассекая светом фар густую чёрную мглу, мчала меня по нашей бескрайней русской земле. Везла к так называемому Романовскому железнодорожному мосту через Волгу, построенному ещё до революции предками нынешних неутомимых сельских тружеников. И думал я об этой святой земле, на которой живут и от которой кормятся многие поколения упрямых землепашцев, добывающих здесь свой нелёгкий кусок хлеба. Как всё-таки тяжела ты, крестьянская доля!
![[]](/img/r/rybalkin_w_b/krest/memoire_1.jpg)