Рыбаченко Олег Павлович : другие произведения.

Вот так фюрер хотел стать братом Сша!

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
   ГЛАВА 1
   Понедельник, 1 марта 1943 г.
   Франц Мейер встал во главе стола, посмотрел вниз, коснулся скатерти и стал ждать нашего молчания. С его светлыми волосами, голубыми глазами и неоклассическими чертами лица, которые выглядели так, как будто они были вырезаны Арно Брекером, официальным государственным скульптором Гитлера, никто не мог представить его евреем. Половина СС и СД были более явно семитскими. Мейер сделал глубокий, почти эйфорический вдох, широко улыбнулся, отчасти с облегчением, отчасти с радостью, и поднял свой бокал к каждой из четырех женщин, сидевших вокруг стола. Ни один из них не был евреем, и все же, согласно расовым стереотипам, любимым министерством пропаганды, они могли им быть; все были немцы с сильными носами, темными глазами и еще более темными волосами. На мгновение Мейер, казалось, задохнулся от эмоций, и когда он наконец смог говорить, в его глазах стояли слезы.
   "Я хотел бы поблагодарить мою жену и ее сестер за ваши усилия от моего имени", - сказал он. "Чтобы сделать то, что вы сделали, потребовалось большое мужество, и я не могу вам передать, что значило для тех из нас, кто был заключен в тюрьму еврейского Управления социального обеспечения, знать, что снаружи было так много людей, которым не все равно, чтобы прийти и продемонстрировать от нашего имени.'
   "До сих пор не могу поверить, что нас не арестовали, - сказала жена Мейера Сив.
   "Они так привыкли к тому, что люди подчиняются приказам, - сказала его невестка Клара, - что не знают, что делать".
   - Завтра мы вернемся на Розенштрассе, - настаивала Сив. "Мы не остановимся, пока все там не будут освобождены. Все две тысячи. Мы показали, на что способны, когда общественное мнение мобилизовано. Мы должны поддерживать давление".
   - Да, - сказал Мейер. 'И мы будем. Мы будем. Но сейчас я хотел бы произнести тост. Нашему новому другу Берни Гюнтеру. Если бы не он и его коллеги из Бюро по расследованию военных преступлений, я, вероятно, до сих пор сидел бы в заключении Управления социального обеспечения евреев. И кто знает, куда потом? Он улыбнулся. "К Берни".
   Нас было шестеро в маленькой уютной столовой в квартире Мейеров на Лютцоверштрассе. Когда четверо из них встали и молча произнесли за меня тост, я покачал головой. Я не был уверен, что заслуживаю благодарности Франца Мейера, и, кроме того, вино, которое мы пили, было приличным немецким красным - шпатбургундер задолго до войны, который он и его жена поступили бы лучше, если бы обменяли его на еду вместо того, чтобы тратить впустую. это на мне. Любое вино, не говоря уже о хорошем немецком красном, было почти невозможно найти в Берлине.
   Я вежливо подождал, пока они выпьют за мое здоровье, прежде чем встать, чтобы возразить моему хозяину. "Я не уверен, что могу утверждать, что оказал большое влияние на СС, - объяснил я. "Я разговаривал с парой знакомых полицейских, которые охраняли вашу демонстрацию, и они сказали мне, что ходят слухи, что большинство заключенных, арестованных в субботу в рамках фабричной акции, вероятно, будут освобождены через несколько дней".
   - Это невероятно, - сказала Клара. - Но что это значит, Берни? Как вы думаете, власти действительно снисходительны к депортациям?
   Прежде чем я успел высказать свое мнение, прозвучала сирена воздушной тревоги. Мы все посмотрели друг на друга с удивлением; прошло почти два года с момента последнего авианалета Королевских ВВС.
   "Мы должны пойти в приют, - сказал я. - Или, может быть, в подвале.
   Мейер кивнул. - Да, вы правы, - твердо сказал он. - Вы все должны уйти. На всякий случай, если это правда.
   Я взял с вешалки свое пальто и шляпу и повернулся к Мейеру.
   - Но ты тоже идешь, не так ли? Я сказал.
   "Евреев не пускают в приюты. Возможно, вы не замечали этого раньше. Ну, нет причин, по которым ты должен был это сделать. Не думаю, что с тех пор, как мы начали носить желтую звезду, не было ни одного воздушного налета.
   Я покачал головой. - Нет. Я пожал плечами. - Так куда евреям деваться?
   - К черту, конечно. По крайней мере, они на это надеются. На этот раз ухмылка Мейера была сардонической. "Кроме того, люди знают, что это еврейская квартира, а поскольку закон требует, чтобы дома оставались с открытыми дверями и окнами, чтобы свести к минимуму эффект ударной волны от взрыва бомбы, это также приглашение какому-то местному вору приехать". и украсть у нас. Он покачал головой. - Так что я останусь здесь.
   Я выглянул из окна. На улице внизу сотни людей уже гнали к местному приюту полицейские в форме. Нельзя было терять много времени.
   - Франц, - сказала Сив, - без тебя мы туда не пойдем. Просто оставь пальто. Если они не увидят вашу звезду, им придется предположить, что вы немец. Вы можете внести меня и сказать, что я потеряла сознание, а если я покажу свой пропуск и скажу, что я ваша жена, никто не станет мудрее.
   - Она права, - сказал я.
   - А если меня арестуют, что тогда? Меня только что освободили. Мейер покачал головой и рассмеялся. - Кроме того, вероятно, это ложная тревога. Разве Толстяк Герман не обещал нам, что это самый защищенный город в Европе?
   Сирена продолжала выть снаружи, словно какой-то ужасный механический горн, возвещающий об окончании ночной смены на дымящихся фабриках ада.
   Сив Мейер села за стол и крепко сжала руки. - Если ты не поедешь, то и я не пойду.
   - Я тоже, - сказала Клара, садясь рядом с ней.
   - Нет времени спорить об этом, - сказал Мейер. 'Ты должен идти. Вы все.'
   - Он прав, - сказал я более настойчиво, поскольку мы уже слышали гул бомбардировщиков вдалеке. было очевидно, что это не ложная тревога. Я открыл дверь и поманил четырех женщин к себе. - Пошли, - сказал я.
   - Нет, - сказал Сив. 'Оставались.'
   Две другие сестры переглянулись, а затем сели рядом со своим зятем-евреем. Это оставило меня на ногах с пальто в руке и нервным выражением лица. В конце концов, я видел, что наши бомбардировщики сделали с Минском и некоторыми частями Франции. Я надел пальто и засунул руки в карманы, чтобы скрыть, что они трясутся.
   - Я не думаю, что они придут разбрасывать пропагандистские листовки, - сказал я. 'Не в этот раз.'
   - Да, но они точно не преследуют таких гражданских, как мы, - сказала Сив. - Это правительственный район. Они узнают, что поблизости есть больница. Королевские ВВС не захотят рискнуть нанести удар по католической больнице, не так ли? Англичане не такие. Им нужна Вильгельмштрассе.
   - Как они узнают об этом с высоты двух тысяч футов? - услышал я свой слабый голос.
   - Она права, - сказал Мейер. - Они нацелены не на запад Берлина. Это восток. А это значит, что, наверное, к лучшему, что сегодня вечером нас нет на Розенштрассе. Он улыбнулся мне. - Ты должен идти, Берни. Мы будем в порядке. Вот увидишь.'
   - Думаю, вы правы, - сказал я и, решив не обращать внимания на сирену воздушной тревоги, как и остальные, начал снимать пальто. - Все равно я едва ли могу оставить вас всех здесь.
   'Почему бы и нет?' - спросила Клара.
   Я пожал плечами, но в действительности дело сводилось к следующему: я едва мог уйти и по-прежнему хорошо выглядеть в прекрасных карих глазах Клары, и мне очень хотелось, чтобы она произвела на меня хорошее впечатление; но я не чувствовал, что могу сказать ей это, пока.
   На мгновение я почувствовал, как моя грудь сжалась, поскольку мои нервы продолжали брать верх надо мной. Потом я услышал, как вдалеке взорвались бомбы, и вздохнул с облегчением. Еще в окопах, во время Великой войны, когда вы могли слышать разрывы снарядов где-то еще, это обычно означало, что вы в безопасности, потому что считалось, что вы никогда не слышите того, кто вас убил.
   "Похоже, это досталось северному Берлину", - сказал я, прислонившись к дверному проему. - Возможно, нефтеперерабатывающий завод на Талер-штрассе. Это единственная настоящая цель здесь. Но я думаю, что мы должны хотя бы залезть под стол. На случай, если шальная бомба...
   Я думаю, что это было последнее, что я сказал, и, вероятно, именно то, что я стоял в дверном проеме, спасло мне жизнь, потому что именно в этот момент стекло в ближайшей оконной раме, казалось, расплавилось в тысячу капель света. Некоторые из этих старых берлинских многоквартирных домов были построены на века, и позже я узнал, что бомба, которая взорвала тот, в котором мы находились, не говоря уже о больнице на Лутцоверштрассе, и сравняла его с землей за долю секунды, несомненно, убила бы меня, если бы не перемычка над моей головой и крепкая дубовая дверь, которая висела внутри, выдержали вес металлической балки крыши, потому что это то, что убило Сив Мейер и трех ее сестер.
   После этого наступила тьма и тишина, если не считать свист чайника на газовой плите, медленно доходящего до кипения, хотя, вероятно, это было просто ощущение в моих потрепанных барабанных перепонках. Это было так, как если бы кто-то выключил электрический свет, а затем отодвинул половицы, на которых я стоял, и эффект исчезновения мира из-под моих ног мог бы быть подобен ощущению того, что меня надели капюшон и повесили на виселице. . Я не знаю. Все, что я действительно помню из того, что произошло, это то, что я лежал вверх ногами на куче щебня, когда пришел в сознание, а на моем лице была дверь, которая, в течение нескольких минут, пока я не восстановил достаточно дыхания в моих взорванных бомбами легких стонать о помощи, я был убежден, что это была крышка моего проклятого гроба.
   *
   Я покинул Крипо летом 1942 года и присоединился к Бюро по расследованию военных преступлений вермахта при попустительстве моего старого коллеги Артура Небе. Как командир группы специального назначения "Б" со штаб-квартирой в Смоленске, где были убиты десятки тысяч русских евреев, Небе сам кое-что знал о военных преступлениях. Я уверен, что его берлинскому черному юмору нравилось то, что я оказался связанным с организацией старых прусских судей, большинство из которых были стойкими антинацистами. Приверженные военным идеалам, изложенным в Женевской конвенции 1929 года, они считали, что для армии - любой армии - существует правильный и достойный путь ведения войны. Небе, должно быть, показалось очень забавным, что в немецком верховном командовании существовал судебный орган, который не только сопротивлялся тому, чтобы члены партии были в его выдающихся рядах, но и был вполне готов направить свои значительные ресурсы на расследование и преследование преступлений, совершенных против них и против них. Немецкие солдаты: кражи, грабежи, изнасилования и убийства могли стать предметом длительных и серьезных расследований, иногда приводящих к смертному приговору. Мне самому это показалось забавным, но, как и Небе, я тоже из Берлина, и всем известно, что у нас странное чувство юмора. К зиме 1943 года вы нашли свой смех, где только могли, и я не знаю, как иначе описать ситуацию, в которой можно повесить армейского ефрейтора за изнасилование и убийство русской крестьянки в одной только деревне в нескольких милях от другой деревни, где группа специального назначения СС только что убила двадцать пять тысяч мужчин, женщин и детей. Я полагаю, что у греков есть слово для такого рода комедии, и если бы я уделил немного больше внимания своему классическому учителю в школе, я мог бы знать, что это за слово.
   Судьи - почти все они были судьями - которые работали в Бюро, были не более лицемерами, чем нацистами, и они не видели причин, по которым их моральные стандарты должны снижаться только потому, что у правительства Германии вообще не было моральных стандартов. У греков определенно было слово для этого, и я даже знал, что это такое, хотя справедливо сказать, что мне пришлось учиться писать его заново. Они называли такое поведение этикой, и моя забота о правильности и неправильности была приятной, так как это помогло восстановить во мне чувство гордости за то, кем и чем я был. Во всяком случае, на какое-то время.
   Большую часть времени я помогал судьям Бюро - некоторых из которых я знал во времена Веймарской республики - в сборе показаний свидетелей или поиске новых дел для расследования Бюро. Так я впервые встретил Сив Мейер. Она была подругой девушки по имени Рената Маттер, которая была моей хорошей подругой и работала в отеле "Адлон". Сив играла на пианино в оркестре Адлона.
   Я встретил ее в отеле в воскресенье 28 февраля, на следующий день после того, как последние берлинские евреи - около десяти тысяч человек - были арестованы для депортации в гетто на Востоке. Франц Мейер был рабочим на заводе электрических лампочек Osram в Вильмерсдорфе, где он был арестован, но до этого он был врачом, и именно так он оказался санитаром в немецкой больнице. судно, которое было атаковано и потоплено британской подводной лодкой у побережья Норвегии в августе 1941 года. Мой начальник и начальник бюро Йоханнес Гольдше пытался расследовать это дело, но в то время считалось, что выживших не было. . Поэтому, когда Рената Маттер рассказала мне об истории Франца Мейера, я пошел навестить его жену в их квартиру на Лутцоверштрассе.
   Это было в нескольких минутах ходьбы от моей собственной квартиры на Фазаненштрассе, с видом на канал и местную ратушу, и всего в нескольких минутах ходьбы от синагоги на Шульштрассе, где многие берлинские евреи находились в пути на пути к неизвестной судьбе. на востоке. Мейер сам избежал ареста только потому, что был мишехе - евреем, женатым на немке.
   По свадебной фотографии на буфете в стиле бидермейер было легко понять, что они видели друг в друге. Франц Мейер был нелепо красив и очень походил на Франшо Тоне, киноактера, который когда-то был женат на Джоан Кроуфорд. Сив была просто красавицей, и в этом нет ничего абсурдного; что еще более важно, так же как и ее три сестры, Клара, Фрида и Хедвиг, все они присутствовали, когда я впервые встретил их сестру.
   - Почему ваш муж не заявился раньше? - спросил я Сив Мейер за чашкой эрзац-кофе, который сейчас был единственным видом кофе, который кто-либо пьет. "Этот инцидент произошел 30 августа 1941 года. Почему он хочет говорить об этом только сейчас?"
   "Очевидно, что вы мало знаете о том, каково это быть евреем в Берлине", - сказала она.
   'Ты прав. Я не.'
   "Ни один еврей не хочет привлекать к себе внимание, участвуя в каком-либо расследовании в Германии. Даже если это благое дело.
   Я пожал плечами. - Я могу это понять, - сказал я. "Сегодня свидетель Бюро, а завтра узник гестапо. С другой стороны, я знаю, каково быть евреем на Востоке, и если вы хотите, чтобы ваш муж не оказался там, я надеюсь, вы говорите правду обо всем этом. В Бюро по расследованию военных преступлений много людей, которые пытаются попусту тратить наше время.
   - Вы были на Востоке?
   - Минск, - просто сказал я. "Меня отправили сюда, в Берлин, в Бюро по расследованию военных преступлений, чтобы я поставил под сомнение мои приказы".
   "Что там происходит? В гетто? В концлагерях? Столько разных историй можно услышать о том, что такое переселение.
   Я пожал плечами. "Я не думаю, что эти истории даже близко подходят к ужасу того, что происходит в восточных гетто. И, кстати, расселения нет. Там только голод и смерть.
   Сив Мейер вздохнула, а затем обменялась взглядами со своими сестрами. Я сам любил смотреть на ее трех сестер. Было очень приятно брать показания у привлекательной и красноречивой женщины, а не у раненого солдата.
   - Спасибо за откровенность, герр Гюнтер, - сказала она. "Также, как и истории, слышишь так много лжи". Она кивнула. - Раз уж ты был так честен, позволь и мне быть честным. Основная причина, по которой мой муж раньше не говорил о гибели эсэсовца " Хроцвита фон Гандерсхайм" , заключается в том, что он вряд ли хотел подарить доктору Геббельсу полезную антибританскую пропаганду. Конечно, теперь, когда его арестовали, кажется, что это может быть его единственный шанс не попасть в концлагерь.
   - Нам нечего делать с министерством пропаганды, фрау Мейер. Нет, если мы можем помочь. Возможно, вам следует поговорить с ними.
   - Я не сомневаюсь, что вы имеете в виду то, что говорите, герр Гюнтер, - сказала Сив Мейер. "Тем не менее, британские военные преступления против беззащитных немецких госпитальных кораблей - хорошая пропаганда".
   -- Это как раз тот рассказ, который сейчас особенно полезен, -- добавила Клара. "После Сталинграда".
   Пришлось признать, что она, вероятно, была права. Капитуляция 6-й немецкой армии в Сталинграде 2 февраля была величайшей катастрофой, которую пережили нацисты с момента их прихода к власти; и речь Геббельса от 18-го числа, призывающая к тотальной войне против немецкого народа, безусловно, нуждалась в таких инцидентах, как потопление госпитального корабля, чтобы доказать, что теперь у нас нет пути назад - победа или ничего.
   - Послушайте, - сказал я, - я ничего не могу обещать, но если вы мне скажете, где держат вашего мужа, я сейчас же пойду туда и увижусь с ним, фрау Мейер. Если я решу, что в его истории что-то есть, я свяжусь с начальством и посмотрю, сможем ли мы добиться его освобождения в качестве ключевого свидетеля для расследования".
   "Его держат в отделении социального обеспечения евреев на Розенштрассе, - сказала Сив. - Мы пойдем с тобой, если хочешь.
   Я покачал головой. 'Все в порядке. Я знаю, где это.'
   - Вы не понимаете, - сказала Клара. - Мы все равно все туда идем. В знак протеста против задержания Франца.
   - Не думаю, что это очень хорошая идея, - сказал я. - Вы будете арестованы.
   - Едет много жен, - сказала Сив. - Они не могут арестовать нас всех.
   'Почему бы и нет?' Я попросил. - Если ты не заметил, они арестовали всех евреев.
   *
   Услышав шаги возле своей головы, я попытался оттолкнуть тяжелую деревянную дверь от лица, но моя левая рука была зажата, а правой было слишком больно пользоваться. Кто-то что-то крикнул, и через минуту или две я почувствовал, что немного соскальзываю, когда щебень, на котором я лежал, сдвинулся, как осыпь на крутом склоне горы, а затем дверь отодвинулась, открывая моих спасителей. Многоквартирного дома почти не осталось, и все, что осталось в холодном лунном свете, - это высокая труба с восходящей серией каминов. Несколько рук положили меня на носилки и отнесли от спутанной, дымящейся кучи кирпичей, бетона, протекающих водопроводных труб и деревянных досок и положили посреди дороги, где я наслаждался прекрасным видом на горящее вдалеке здание. а затем лучи прожекторов берлинской обороны, которые продолжали искать в небе вражеские самолеты; но сирена включала отбой, и я слышал шаги людей, уже выходящих из убежищ в поисках того, что осталось от их домов. Я подумал, все ли в порядке с моим собственным домом на Фазаненштрассе. Не то, чтобы в нем было очень много. Почти все ценное было продано или продано на черном рынке.
   Постепенно я начал двигать головой то в одну, то в другую сторону, пока не почувствовал, что могу приподняться на локте, чтобы осмотреться. Но я едва мог дышать: моя грудь все еще была полна пыли и дыма, а напряжение вызывало приступ кашля, который облегчался только тогда, когда человек, которого я наполовину узнал, помог мне напиться воды и накрыл меня одеялом.
   Примерно через минуту раздался громкий крик, и дымоход обрушился на то место, где я только что лежал. Пыль от его обрушения накрыла меня, поэтому меня перенесли дальше по улице и усадили рядом с другими, ожидавшими медицинской помощи. Клара теперь лежала рядом со мной меньше чем на расстоянии вытянутой руки. Ее платье почти не было разорвано, ее глаза были открыты, а на теле не было никаких следов. Я назвал ее имя несколько раз, прежде чем до меня наконец дошло, что она мертва. Казалось, ее жизнь только что остановилась, как часы, и вряд ли казалось возможным, что так много ее будущего - ей не могло быть и тридцати - исчезло в течение нескольких секунд.
   Рядом с ней на улице лежали другие трупы. Я не мог видеть, сколько. Я сел, чтобы найти Франца Мейера и остальных, но усилия были слишком велики, я упал и закрыл глаза. И упал в обморок, наверное.
   *
   - Верните нам наших людей.
   Их было слышно через три улицы - большая и разъяренная толпа женщин, - и когда мы свернули за угол Розенштрассе, я почувствовал, как у меня отвисла челюсть. Я не видел ничего подобного на улицах Берлина с тех пор, как Гитлер пришел к власти. И кто бы мог подумать, что носить красивую шляпу и сумочку - лучший способ одеться, когда вы выступали против нацистов?
   "Отпустите наших мужей", - кричала толпа женщин, когда мы проталкивались по улице. - Освободите наших мужей немедленно.
   Их было намного больше, чем я ожидал, возможно, несколько сотен. Даже Клара Мейер выглядела удивленной, но не такой удивленной, как полицейские и эсэсовцы, охранявшие еврейское бюро социального обеспечения. Они сжимали свои автоматы и винтовки и бормотали ругательства и оскорбления в адрес женщин, стоявших ближе всего к двери, и выглядели испуганными, обнаружив, что их игнорируют или даже грубо ругают в ответ. Это было не так, как должно было быть: если у тебя есть пистолет, то люди должны делать то, что им говорят. Это первая страница о том, как быть нацистом.
   Служба социального обеспечения на Розенштрассе недалеко от берлинской Александерплац представляла собой здание из серого гранита Вильгельма с двускатной крышей рядом с синагогой - некогда самой старой в Берлине - частично разрушенной нацистами в ноябре 1938 года, и на расстоянии плевка от полицейского президиума, где я провел большую часть моей взрослой трудовой жизни. Возможно, я больше не работал на Крипо, но мне удалось сохранить свой пивной жетон - медный идентификационный диск, который вызывал такое трусливое уважение у большинства граждан Германии.
   "Мы порядочные немецкие женщины, - кричала одна женщина. "Верный Вождю и Отечеству. Ты не можешь так с нами разговаривать, нахальный молодой ублюдок.
   "Я могу говорить с кем угодно, кто достаточно заблуждается, чтобы выйти замуж за еврея", - сказал ей один из полицейских в форме - капрал. - Идите домой, леди, или вас расстреляют.
   "Тебя нужно хорошенько отшлепать, маленькая шишка", - сказала другая женщина. - Твоя мать знает, что ты такой высокомерный щенок?
   'Понимаете?' сказала Клара, торжествующе. - Они не могут нас всех перестрелять.
   - Разве мы не можем? - усмехнулся капрал. - Когда мы получим приказ стрелять, обещаю, ты его получишь первой, бабуля.
   - Успокойся, капрал, - сказал я и показал свой пивной жетон перед его лицом. "На самом деле нет нужды грубить этим дамам. Особенно в воскресенье днем.
   - Да, сэр, - умно сказал он. 'Простите, сэр.' Он кивнул через плечо. - Вы идете туда, сэр?
   - Да, - сказал я. Я повернулся к Кларе и Сив. - Я постараюсь быть как можно быстрее.
   - В таком случае, будьте так любезны, - сказал капрал, - нам нужны приказы, сэр. Никто не сказал нам, что делать. Просто оставаться здесь и не пускать людей внутрь. Возможно, вы упомянете об этом, сэр.
   Я пожал плечами. - Конечно, капрал. Но, насколько я вижу, ты уже проделываешь грандиозную работу.
   'Мы?'
   - Вы поддерживаете мир, не так ли?
   'Да сэр.'
   - Вы не сможете сохранить мир, если начнете стрелять во всех этих дам, не так ли? Я улыбнулась ему, а затем похлопала его по плечу. - Судя по моему опыту, капрал, лучшая полицейская работа кажется пустяком и всегда быстро забывается.
   Я был не готов к той сцене, которая встретила меня внутри, где запах был уже невыносим: благотворительная контора не предназначена для того, чтобы быть пересыльным лагерем для двух тысяч заключенных. Мужчины и женщины с идентификационными жетонами на шее, как путешествующие дети, выстроились в очередь, чтобы воспользоваться туалетом без двери, в то время как другие набились пятьдесят или шестьдесят человек в кабинет, где было только стоячее место. Посылки с благотворительностью - многие из них принесли женщины снаружи - заполнили другую комнату, куда их бросили, но никто не жаловался. Все было тихо. После почти десятилетия нацистского правления евреи знали, что лучше не жаловаться. Только сержант полиции, отвечающий за этих людей, казалось, был склонен оплакивать свою судьбу, и, пока он искал в блокноте имя Франца Мейера, а затем привел меня в кабинет на втором этаже, где держали этого человека, он начал разворачивать колючая проволока S его резкой жалобы:
   "Я не знаю, что мне делать со всеми этими людьми. Никто мне ни хрена не сказал. Как долго они будут здесь. Как сделать их удобными. Как ответить всем этим проклятым женщинам, которые требуют ответов. Это не так просто, скажу я вам. Все, что у меня есть, это то, что было в этом офисном здании, когда мы появились вчера. Туалетная бумага закончилась через час после нашего приезда. И одному Христу известно, как я буду их кормить. В воскресенье ничего не открыто.
   "Почему бы тебе не открыть эти пакеты с едой и не отдать им это?" Я попросил.
   Сержант недоверчиво посмотрел на него. - Я не мог этого сделать, - сказал он. - Это частные посылки.
   - Я не думаю, что люди, которым они принадлежат, будут против, - сказал я. "Только до тех пор, пока они получают что-нибудь поесть".
   Мы нашли Франца Мейера сидящим в одном из больших офисов, где почти сотня человек терпеливо ждала, когда что-то произойдет. Сержант вызвал Мейера и, все еще ворча, ушел, чтобы обдумать то, что я предложил насчет посылок, пока я разговаривал со своим потенциальным свидетелем военных преступлений в относительной уединенности коридора.
   Я сказал ему, что я работал в Бюро по расследованию военных преступлений и почему я был там. Между тем снаружи здания женский протест, казалось, становился все громче.
   - Твоя жена и невестки снаружи, - сказал я ему. - Это они меня на это подтолкнули.
   "Пожалуйста, скажите им, чтобы они шли домой", - сказал Мейер. - Думаю, здесь безопаснее, чем снаружи.
   'Я согласен. Но они не собираются меня слушать.
   Мейер ухмыльнулся. - Да, я могу представить.
   "Чем раньше вы расскажете мне о том, что произошло на SS Hrotsvitha von Gandersheim , тем скорее я смогу поговорить со своим боссом и решить, как вытащить вас отсюда, и тем скорее мы сможем уберечь их всех от опасности". Я сделал паузу. - Это если вы готовы дать мне показания.
   - Думаю, это мой единственный шанс избежать концлагеря.
   - Или еще хуже, - добавил я в качестве дополнительного стимула.
   - Что ж, я полагаю, это честно. Он пожал плечами.
   - Я расценю это как "да", не так ли?
   Он кивнул, и следующие тридцать минут мы потратили на то, чтобы написать его заявление о том, что произошло у берегов Норвегии в августе 1941 года. Когда он подписал его, я погрозил ему пальцем.
   "Приходя сюда в таком виде, я подставляю свою шею за тебя", - сказал я ему. - Так что лучше не подведи меня. Если я хоть немного почуяю, что ты меняешь свою историю, я умываю руки. Понял?'
   Он кивнул. - Так почему ты высовываешься?
   Это был хороший вопрос, и, вероятно, он заслуживал ответа, но я вряд ли хотел вдаваться в подробности того, как друг моего друга попросил меня помочь, и именно так такие вещи обычно решались в Германии; и я, конечно, не хотел упоминать, какой привлекательной я находил его невестку Клару, или что я наверстывал упущенное, когда дело доходило до помощи евреям; и, может быть, немного больше, чем просто потерянное время.
   - Скажем так, мне не очень нравятся Томми, и остановимся на этом, ладно? Я покачал головой. - Кроме того, я ничего не обещаю. Это зависит от моего босса, судьи Гольдше. Если он думает, что ваши показания могут начать расследование британского военного преступления, то ему придется убеждать министерство иностранных дел, что это стоит белой книги, а не мне.
   "Что такое белая книга?"
   "Официальная публикация, предназначенная для представления немецкой стороны инцидента, который может быть приравнен к нарушению законов войны. Всю рутинную работу выполняет Бюро, но отчет публикует министерство иностранных дел.
   - Звучит так, как будто это может занять какое-то время.
   Я покачал головой. - К счастью для вас, Бюро и судья обладают большой властью. Даже в нацистской Германии. Если судья купится на твою историю, завтра мы отправим тебя домой.
  
  
   ГЛАВА 2
   Среда, 3 марта 1943 г.
   Меня отвезли в государственную больницу во Фридрихсхайне. У меня было сотрясение мозга и отравление дымом; вдыхание дыма не было чем-то новым, но в результате сотрясения мозга врач посоветовал мне пару дней полежать в постели. Я всегда не любил больницы - на мой вкус, они продают слишком много реальности. Но я чувствовал усталость. Бомбардировка RAF сделает это с вами. Так что совет этого свежолицего аспиринового Иисуса меня вполне устроил. Я думал, что мне нужно немного времени, чтобы мои ноги были подняты, а рот растянут. Кроме того, в больнице мне было намного лучше, чем в моей квартире. Они все еще кормили пациентов в государственной больнице, чего я не мог сказать о доме, где горшок был пуст.
   Из моего окна был прекрасный вид на кладбище Святого Георгия, но я не возражал против этого: государственная больница выходит на пивоварню Bohmisches на другой стороне Ландсбергер-аллее, а это значит, что в воздухе всегда стоит сильный запах хмеля. Я не могу придумать лучшего способа поощрить выздоровление берлинца, чем запах немецкого пива. Не то чтобы мы видели его в городских барах: большая часть пива, сваренного в Берлине, шла прямо к нашим храбрым мальчикам на русском фронте. Но не могу сказать, что пожалела им пару кружек. Я полагаю, что после Сталинграда им нужно было почувствовать вкус дома, чтобы поднять себе настроение. Зимой 1943 года мало что еще могло поднять человеку настроение.
   В любом случае мне было лучше, чем Сив Мейер и ее сестрам, которые все были мертвы. Единственными выжившими в ту ночь были я и Франц, находившийся в Еврейской больнице. Где еще? Большим сюрпризом было то, что в первую очередь существовала Еврейская больница.
   Я не остался без посетителей. Рената Маттер пришла ко мне. Именно Рената сообщила мне, что мой собственный дом не пострадал, и сообщила мне новости о сестрах Мейер. Она тоже была очень расстроена из-за этого и, будучи добропорядочной католичкой, уже провела утро, молясь за их души. Похоже, она была так же расстроена известием о том, что священник церкви Святой Ядвиги Бернхард Лихтенберг был заключен в тюрьму и, по всей видимости, отправлен в Дахау, где, по ее словам, уже находится в заключении более двух тысяч священников. Две тысячи священников в Дахау были удручающей мыслью. Вот что касается посетителей больницы: иногда хочется, чтобы они просто не удосужились прийти и попытаться подбодрить вас.
   Именно так я относился к другому моему посетителю, комиссару гестапо по имени Вернер Заксе. Я знал Сакса по "Алексу", и, по правде говоря, он был неплохим парнем для офицера гестапо, но я знал, что он пришел не для того, чтобы преподнести мне штоллен и ободряющее слово. Волосы у него были аккуратные, как строчки в блокноте плотника, черное кожаное пальто, которое скрипело под ногами, как снег, когда он двигался, черная шляпа и черный галстук, от которых мне было некомфортно.
   - Мне, пожалуйста, латунные ручки и атласную подкладку, - сказал я. - И открытый гроб, я думаю.
   Лицо Сакса выглядело озадаченным.
   - Я думаю, твоя зарплата не доходит до черного юмора. Только черные галстуки и пальто.
   - Вы будете удивлены. Он пожал плечами. - У нас есть свои шутки в гестапо.
   - Конечно, знаешь. Только они называются вещественными доказательствами для Народного суда в Моабите.
   - Ты мне нравишься, Гюнтер, так что ты не будешь возражать, если я предупрежу тебя о подобных шутках. Особенно после Сталинграда. Нынче это называется "подрыв обороноспособности" и за это рубят голову. В прошлом году за такие шутки казнили по три человека в день.
   'Разве ты не слышал? Я болен. У меня сотрясение мозга. Я едва могу дышать. Я не я. Если бы мне отрубили голову, я бы, наверное, и не заметил. Это моя защита, если дело дойдет до суда. Какая у тебя зарплата, Вернер?
   "А3. Почему ты спрашиваешь?'
   - Мне просто интересно, почему человек, который зарабатывает шестьсот марок в неделю, проделал весь этот путь, чтобы предупредить меня о подрыве нашей оборонительной мощи - если предположить, что после Сталинграда такая вещь действительно существует.
   - Это было просто дружеское предупреждение. Мимоходом. Но я здесь не поэтому, Гюнтер.
   - Не могу представить, что ты здесь для того, чтобы признаться в военном преступлении, Вернер. Во всяком случае, еще нет.
   - Тебе бы этого хотелось, не так ли?
   "Интересно, как далеко мы сможем зайти с этим, прежде чем они отрежут нам обоим головы?"
   - Расскажите мне о Франце Мейере.
   - Он тоже болен.
   'Да, я знаю. Я только что из еврейской больницы.
   'Как он?'
   Сакс покачал головой. "Всё хорошо. Он в коме.
   'Понимаете? Я был прав. Уровень вашей зарплаты не вызывает юмора. В наши дни нужно быть как минимум Криминалратом, прежде чем тебе разрешат шутить, которые действительно смешны".
   - За Мейерами наблюдали, вы знали об этом?
   'Нет. Я не был там достаточно долго, чтобы заметить. Только не с Кларой. Она была настоящей красавицей.
   "Да, это очень плохо с ней , я согласен". Он сделал паузу. - Вы были в их квартире дважды. В воскресенье, а затем в понедельник вечером.
   'Это правильно. Эй, я не думаю, что V-люди, наблюдавшие за Мейерами, тоже были убиты?
   'Нет. Они все еще живы.
   'Жалость.'
   - Но кто сказал, что они были V-men? Это не была операция под прикрытием. Я полагаю, Мейеры знали, что за ними следят, даже если вы были слишком глупы, чтобы это заметить.
   Он закурил пару сигарет и сунул одну мне в рот.
   - Спасибо, Вернер.
   - Послушай, ты, большой тупой уродливый ублюдок, тебе лучше знать, что это я и еще несколько парней из гестапо нашли тебя и вытащили из этой кучи обломков до того, как дымоход рухнул. Это гестапо спасло тебе жизнь, Гюнтер. Итак, вы видите, что у нас должно быть чувство юмора. Вероятно, разумнее было бы оставить тебя там, чтобы тебя раздавили.
   'Прямой?'
   'Прямой.'
   - Тогда спасибо. Я твой должник.'
   - Я так и думал. Вот почему я здесь и спрашиваю о Франце Мейере.
   'Хорошо. Я слушаю. Возьми свой фонарь и включи его.
   "Несколько честных ответов. По крайней мере, ты мне должен.
   Я сделал короткую затяжку сигаретой - просто чтобы отдышаться - и кивнул. - Тот и этот дым. На самом деле на вкус он как настоящий гвоздь.
   - Что вы делали на Люцоверштрассе? И не говорите "просто в гостях".
   "Когда Франца Мейера задержало гестапо во время фабричных стычек, его благоверная фигурировала в Бюро по расследованию военных преступлений, вытащив уголь из огня. Он был единственным выжившим свидетелем военного преступления, когда подводная лодка "Томми" торпедировала госпитальное судно у берегов Норвегии в 1941 году. SS Hrotsvitha von Gandersheim . Я взял его показания, а затем убедил своего начальника подписать приказ о его освобождении".
   - И что в этом было для вас?
   - Это моя работа, Вернер. Они указывают моему костюму на возможное преступление, и я пытаюсь его проверить. Послушайте, я не буду отрицать, что Мейеры были очень благодарны. Они пригласили меня на ужин и откупорили последнюю бутылку "Шпатбургундер" в честь освобождения Мейера из Еврейского бюро социального обеспечения на Розенштрассе. Мы поднимали стакан, когда взорвалась бомба. Но я не могу отрицать, что получил определенное удовольствие, наклеивая один на Томми. Святые ублюдки. По их мнению, " Хроцвита фон Гандерсхайм " была всего лишь транспортным конвоем, а вовсе не госпитальным кораблем. Двенадцать сотен человек утонули. Войска, возможно, но раненые войска, которые возвращались домой в Германию. Его показания у моего босса, судьи Гольдше. Вы можете прочитать это сами и убедиться, что я говорю правду.
   - Да, я проверил. Но почему вы все не отправились в приют вместе со всеми?
   "Мейер еврей. Его не пускают в убежище.
   - Хорошо, а как насчет остальных? Жена, ее сестры - ни одна из них не была еврейкой. Вы должны признать, что это немного подозрительно.
   "Мы не думали, что воздушный налет был настоящим. Поэтому мы решили выстоять".
   'Справедливо.' Сакс вздохнул. - Полагаю, никто из нас больше не совершит эту ошибку. Берлин - руины. Церковь Святой Ядвиги сгорела, Прагер-плац превратилась в развалины, а больница на Лутцоверштрассе полностью разрушена. Королевские ВВС сбросили более тысячи тонн бомб. По гражданским целям. Вот это я называю грёбаным военным преступлением. Пока вы этим занимаетесь, исследуйте это, хорошо?
   Я кивнул. 'Да.'
   - Мейеры упоминали об иностранной валюте? Может быть, швейцарских франков?
   - Ты имеешь в виду для меня? Я покачал головой. 'Нет. Мне даже паршивой пачки сигарет не предложили". Я нахмурился. - Вы хотите сказать, что у этих ублюдков были деньги?
   Сакс кивнул.
   - Ну, они никогда мне ничего не предлагали.
   - Есть упоминания о человеке по имени Вильгельм Шмидхубер?
   'Нет.'
   "Фридрих Арнольд? Джулиус Флисс?
   Я покачал головой.
   - Возможно, операция "Семь"?
   'Никогда об этом не слышал.'
   - Дитрих Бонхёффер?
   - Пастор?
   Сакс кивнул.
   'Нет. Я бы запомнил его имя. О чем все это, Вернер?
   Сакс затянулся сигаретой, взглянул на мужчину на соседней кровати и придвинул свой стул ближе ко мне - достаточно близко, чтобы почувствовать запах его воды для бритья "Клар Классик"; даже в гестапо приятной заменой залежавшихся бинтов, мочи на оконных стеклах и забытых подкладных судов.
   "Операция "Семь" была планом по оказанию помощи семи евреям в бегстве из Германии в Швейцарию".
   - Семь важных евреев?
   'Нет такой вещи. Уже нет. Все важные евреи покинули Германию или... ну, они уехали. Нет, это были всего семь обычных евреев".
   'Я понимаю.'
   "Конечно, швейцарцы такие же антисемиты, как и мы, и ничего не сделают, кроме как за деньги. Мы считаем, что заговорщики были вынуждены собрать крупную сумму денег, чтобы гарантировать, что эти евреи смогут заплатить за себя и не станут бременем для швейцарского государства. Эти деньги были ввезены контрабандой в Швейцарию. Однако операция "Семь" изначально была операцией "Восьмая", и в ней участвовал Франц Мейер. Мы взяли их под наблюдение в надежде, что они выведут нас на других заговорщиков.
   'Это очень плохо.'
   Вернер Заксе медленно кивнул. - Я верю вашей истории, - сказал он.
   - Спасибо, Вернер. Я ценю это. Тем не менее, я полагаю, вы все еще обыскивали мои карманы в поисках швейцарских франков, когда я лежал на улице.
   'Конечно. Когда ты появился, я думал, что мы нажмемся на грязь. Вы можете видеть, как мне было очень грустно узнать, что вы, вероятно, на уровне.
   - Я всегда так говорю, Вернер. Нет ничего более разочаровывающего, чем открытие того, что наши друзья и соседи не более нечестны, чем мы сами".
  
  
   ГЛАВА 3
   Пятница, 5 марта 1943 г.
   Пару дней спустя врач дал мне еще немного аспирина, посоветовал побольше гулять на свежем воздухе, чтобы облегчить дыхание, и сказал, что я могу идти домой. Берлин по праву славился своим воздухом, но он не всегда был таким свежим с тех пор, как нацисты захватили власть.
   Так совпало, что в тот же день власти сказали евреям, все еще находящимся в центре социального обеспечения, что они тоже могут вернуться домой. Я не мог поверить в это, когда услышал, и я думаю, что мужчины и женщины, которые были освобождены, могли поверить в это еще меньше, чем я. Власти зашли так далеко, что выследили некоторых евреев, которые уже были депортированы, отправили их обратно в Берлин и освободили, как и других.
   Что здесь происходило? Что было в головах правительства? Возможно ли, что после крупного поражения под Сталинградом нацисты потеряли свою хватку? Или они действительно прислушивались к протестам тысячи решительных немецких женщин? Трудно было сказать, но это казалось единственно возможным выводом. 27 февраля было арестовано десять тысяч евреев, из них менее двух тысяч отправились на Розенштрассе. Некоторых отправили в концертный зал Клу на Мауэрштрассе, других - в конюшню казарм на Ратеновер-штрассе, а еще больше - в синагогу на Левецовштрассе в Моабите. Но только на Розенштрассе, где содержались евреи, состоящие в браке с немцами, состоялся протест, и только там всех евреев отпускали. Как я потом узнал, все евреи из других мест были депортированы на Восток. Но если протест действительно сработал, возникает вопрос, чего можно было бы добиться, если бы массовые протесты имели место раньше? Это была отрезвляющая мысль, что первая организованная оппозиция нацистам за десять лет, вероятно, увенчалась успехом.
   Это была одна отрезвляющая мысль. Во-вторых, если бы я не помог Францу Мейеру, он, несомненно, остался бы в благотворительной организации на Розенштрассе, а его жена и сестры, вероятно, остались бы с остальными женщинами на улице, и в этом случае все они остались бы живы. Бездомный, наверное. Но живым, да, это было вполне мыслимо. Никакое количество аспирина, которое вы можете проглотить, не избавит вас от такой зубной боли.
   Я вышел из госпиталя, но домой не пошел. По крайней мере, не сразу. Я сел на кольцевую железную дорогу на северо-запад, в Гезундбруннен. Чтобы снова начать работу.
   Еврейская больница в Веддинге представляла собой шесть или семь современных зданий на углу улиц Шульштрассе и Эксерциерштрассе, рядом с больницей Святого Георгия. Столь же удивительным, как и тот факт, что такая вещь, как еврейская больница, вообще существовала в Берлине, было открытие, что это место было современным, относительно хорошо оборудованным и полным докторов, медсестер и пациентов. Поскольку все они были евреями, место также охранял небольшой отряд СС. Почти сразу же, как я представился на стойке регистрации, я обнаружил, что в больнице даже есть собственное отделение гестапо, один из офицеров которого был вызван одновременно с директором больницы, доктором Вальтером Люстигом.
   Люстиг прибыл первым, и оказалось, что мы уже встречались несколько раз: крепкий силезец - из них всегда получаются самые неприятные пруссаки - Люстиг был начальником медицинского отдела в Полицейском президиуме в Алексе, и мы всегда недолюбливали друг друга. Я не любил его, потому что мне не очень нравятся напыщенные мужчины с осанкой, если не ростом с высокопоставленного прусского офицера; он, вероятно, думал, что я не люблю его, потому что он еврей. Но на самом деле, увидев его в больнице, я впервые понял, что он еврей - желтая звезда на его белом халате не оставила у меня никаких сомнений в этом. Он не любил меня, потому что он был из тех, кто, казалось, не любил почти всех, кто был в подчиненном положении по отношению к нему или плохо образован из-за его высоких академических стандартов. В "Алексе" мы звали его Доктор Доктор, потому что у него были университетские дипломы по философии и медицине, и он всегда напоминал людям об этом различии.
   Теперь он щелкнул каблуками и сухо поклонился, как будто только что прошел маршем с плаца прусской военной академии.
   - Герр Гюнтер, - сказал он. "После стольких долгих лет мы снова встретились. Чем мы обязаны этому сомнительному удовольствию?
   Определенно не похоже, чтобы его новый более низкий статус члена расы изгоев каким-либо образом повлиял на его отношение. Я почти мог видеть воск на орле, которым он украсил верхнюю губу. Я не забыл его напыщенности, но, кажется, я забыл его дыхание, которое требовало, по крайней мере, добрых полметра, чтобы человек с сильным насморком чувствовал себя в безопасности в его компании.
   - Я тоже рад вас видеть, доктор Лустиг. Так вот где ты держал себя. Мне всегда было интересно, что с тобой случилось.
   - Не могу представить, что это не давало тебе спать по ночам.
   'Нет. Не в списке. В эти дни я сплю как собака без сновидений. Тем не менее я рад видеть вас здоровым. Я огляделся. На стене были какие-то элементы древнееврейского дизайна, но не было никаких признаков угловатых астрономических произведений искусства, которые нацисты любили добавлять к чему-либо, принадлежащему евреям или используемому ими. - У вас здесь хорошее место, док.
   Лустиг снова поклонился, а затем демонстративно взглянул на свои карманные часы. - Да, да, но знаешь, tempis fugit.
   - У вас есть пациент, Франц Мейер, которого привезли сюда в понедельник вечером или, возможно, рано утром во вторник. Он главный свидетель в расследовании военных преступлений, которое я провожу для Вермахта. Я хотел бы увидеть его, если можно.
   - Вы больше не работаете в полиции?
   'Нет, сэр.' Я протянул ему свою визитку.
   - Значит, у нас есть что-то общее. Кто бы мог подумать такое?
   "Жизнь преподносит живым всевозможные сюрпризы".
   - Это особенно верно здесь, герр Гюнтер. Адрес?'
   - Мой или герра Мейера?
   - Конечно, герра Мейера.
   "Квартира три, 10 Lutzowerstrasse, Берлин Шарлоттенбург".
   Люстиг кратко повторил имя и адрес привлекательной медсестре, которая теперь сопровождала его. Немедленно и без предупреждения она вошла в кабинет за стойкой регистрации и обыскала большой картотечный шкаф в поисках заметок пациента. Каким-то образом я почувствовал, что Люстиг привык всегда брать первую тарелку за ужином.
   Он уже щелкал на нее своими толстыми пальцами. "Давай, давай, у меня нет целого дня".
   - Я вижу, вы как никогда заняты, герр доктор, - сказал я, когда медсестра подошла к нему и передала папку.
   - По крайней мере, в этом есть какое-то убежище, - пробормотал он, просматривая записи. - Да, теперь я его вспомнил, бедняга. Половины головы нет. Как он до сих пор жив, это выше моего медицинского понимания. Он был в коме с тех пор, как попал сюда. Ты все еще хочешь его увидеть? Возможно, тратить время впустую - такая же институциональная привычка в Бюро по расследованию военных преступлений, как и в Крипо?
   - Знаешь, я хотел бы его увидеть. Я просто хочу убедиться, что он не так боится вас, как она, док. Я улыбнулась его медсестре. По моему опыту, медсестры, даже самые красивые, всегда достойны улыбки.
   'Очень хорошо.' Люстиг издал усталый вздох, отчасти стон, и быстро пошел по коридору. "Пойдемте, герр Гюнтер, - кричал он, - вы должны преследовать меня, вы должны преследовать меня. Нам нужно поторопиться, если мы хотим найти герра Мейера, способного произнести единственно важное слово, которое может оказать жизненно важную помощь в вашем расследовании. Очевидно, в наши дни мое собственное слово мало что значит.
   Через несколько секунд мы встретили мужчину с большим шрамом под злобным ртом, похожим на третью губу.
   - И вот почему так, - добавил доктор. "Уголовный комиссар Добберке. Добберке возглавляет отделение гестапо в этой больнице. Очень важная должность, которая обеспечивает нашу постоянную безопасность и верную службу избранному правительству".
   Люстиг передал гестаповцу мою карточку.
   - Добберке, это герр Гюнтер, бывший сотрудник "Алекса", а ныне сотрудник Бюро по военным преступлениям в юридическом отделе вермахта. Он хочет посмотреть, сможет ли один из наших пациентов дать жизненно важные показания, которые изменят курс военной юриспруденции.
   Я быстро пошел за Люстигом; так же поступил и Добберке. После нескольких дней, проведенных в постели, я понял, что такие жестокие упражнения принесут мне только пользу.
   Мы вошли в палату, полную мужчин в разной степени нездоровья. Вряд ли это казалось необходимым, но все эти пациенты носили желтую звезду на пижамах и халатах. Они выглядели истощенными, но по берлинским меркам это не было чем-то необычным. В городе не было ни одного из нас - еврея или немца, - кто не мог бы съесть сытную еду. Кто-то курил, кто-то разговаривал, кто-то играл в шахматы. Никто из них не обращал на нас особого внимания.
   Мейер был за ширмой, на последней кровати под высоким окном с видом на прекрасный газон и круглый декоративный пруд. Не то чтобы он воспользовался этим видом: его глаза были закрыты, а вокруг уже не совсем круглой головы была повязка, что напомнило мне частично сдувшийся футбольный мяч. Но даже тяжело раненный, он все равно был поразительно красив, как какая-то разрушенная мраморная греческая статуя на пергамском алтаре.
   Люстиг сделал все необходимое, проверяя пульс человека без сознания и измеряя его температуру, одним глазом глядя на медсестру, и лишь бегло взглянув на его карту, прежде чем громко чихнуть и покачать головой. Такая манера поведения у постели смущала бы Виктора Франкенштейна.
   - Я так и думал, - твердо сказал он. 'Овощ. Таков мой прогноз. Он ярко улыбнулся. - Но продолжайте, герр Гюнтер. Будь моим гостем. Вы можете расспрашивать этого пациента столько, сколько считаете нужным. Только не ждите никаких ответов. Он смеялся. - Особенно в присутствии комиссара Добберке.
   А потом он ушел, оставив меня наедине с Добберке.
   "Это было трогательное воссоединение". В качестве пояснения я добавил: "Раньше мы с ним были коллегами по полицейскому президиуму". Я покачал головой. - Не могу сказать, что время или обстоятельства смягчили его.
   - Он не такой уж плохой парень, - великодушно сказал Добберке. - Для еврея, я имею в виду. Но для него это место никогда не будет продолжаться.
   Я сел на край кровати Франца Мейера и вздохнул.
   "Я не вижу, чтобы этот парень говорил с кем-то в ближайшее время, кроме святого Петра", - сказал я. "Я не видел человека с такой травмой головы с 1918 года. Как будто кто-то ударил молотком по кокосу".
   - У тебя на голове целая шишка, - сказал Добберке.
   Я коснулся своей головы, застенчиво. 'Я в порядке.' Я пожал плечами. 'Почему это продолжается? Больница?'
   - Это мусорный бак для неудачников, - сказал он. "Коллекционный лагерь. Видите ли, здешние евреи странная группа. Это сироты неизвестного происхождения, несколько коллаборационистов, несколько любимых евреев, которые находятся под защитой того или иного воротилы, несколько попыток самоубийства...
   Добберке заметил удивление на моем лице и пожал плечами.
   - Да, самоубийства, - сказал он. - Ну, ты же не можешь заставить полумертвого ходить по депортационному поезду и выходить из него, не так ли? Это просто больше проблем, чем оно того стоит. Поэтому они отправляют этих жидов сюда, вылечивают их, а затем, когда они снова выздоравливают, сажают их следующим поездом на восток. Вот что случится с этим несчастным ублюдком, если он когда-нибудь придет в себя.
   - Значит, здесь не все на самом деле больны?
   "Господи, нет". Он закурил. - Я ожидаю, что они закроют его достаточно скоро. Ходят слухи, что Кальтенбруннер хочет завладеть этой больницей.
   - Это должно пригодиться. Хорошее место, как это? Сделай хороший набор офисов.
   После смерти моего старого босса Рейнхарда Гейдриха новым главой РСХА стал Эрнст Кальтенбруннер, но можно только догадываться, чего он хотел от своей собственной еврейской больницы. Возможно, его собственная лечебница для сушки, но мне удалось сохранить эту мысль при себе. Совет Вернера Заксе следить за своим языком был связан с красными полосками разведки; после Сталинграда всем - но особенно берлинцам вроде меня, для которых черный юмор был религиозным призванием, - вероятно, следовало держать язык за зубами.
   'Получит ли он это? Кальтенбруннер?
   - Я не имею ни малейшего представления.
   Так как мне хотелось посмотреть на что-нибудь, кроме сильно поврежденной головы бедного Франца Мейера, я подошел к окну и заметил цветочную композицию на его ночном столике.
   - Интересно, - сказал я, глядя на открытку рядом с вазой, которая была неподписанной.
   'Что такое?'
   - Нарциссы, - сказал я. "Я только что вышла из больницы, и никто не прислал мне цветов. А у этого парня свежие цветы, и не меньше, из магазина Теодора Хюбнера на Принценштрассе.
   'Так?'
   - В Кройцберге.
   - Я все еще не...
   - Раньше это был цветочный магазин по королевскому назначению. Тем не менее, насколько я знаю. Это значит, что они дорогие. Очень дорого.' Я нахмурился. - Я хочу сказать, что сомневаюсь, что здесь найдется много людей, которые покупают свежие цветы у Хабнера. Здесь или где-нибудь еще, если уж на то пошло.
   Добберке пожал плечами. - Должно быть, их прислала его семья. У евреев до сих пор спрятано много денег под матрасами. Все это знают. Я был на Востоке, в Риге, и вы бы видели, что у этих ублюдков было в нижнем белье. Золото, серебро, бриллианты, что угодно.
   Я терпеливо улыбнулась, избегая очевидного вопроса, как именно Добберке пришел искать ценности в чужом нижнем белье.
   - В семье Мейера были немцы, - сказал я. - И кроме того, они все мертвы. Убит той же бомбой, которая сделала ему пробор в волосах посередине. Нет, наверное, эти цветы прислал кто-то другой. Кто-то немец, кто-то с деньгами и вкусом. Тот, у кого есть только самое лучшее".
   - Ну, он не говорит, от кого они, - заметил Добберке.
   'Нет, я сказал. - Он ничего не говорит, не так ли? По крайней мере, в этом доктор Люстиг был прав.
   - Я мог бы заняться этим, если вы считаете, что это важно. Возможно, одна из медсестер могла бы сказать вам, кто их прислал.
   - Нет, - твердо сказал я. 'Забудь об этом. Это моя старая привычка, быть детективом. Некоторые люди собирают марки, другие любят открытки или автографы; я собираю тривиальные вопросы. Почему это, почему это? Конечно, любой дурак может собрать такую коллекцию, и само собой разумеется, что ответы на вопросы действительно ценны, потому что ответы гораздо труднее отследить".
   Я еще раз внимательно посмотрел на Франца Мейера и понял, что с тем же успехом это мог быть и я, лежащий в этой постели с половиной головы, и впервые за долгое время, полагаю, мне повезло. Я не знаю, как еще вы это назовете, когда бомба Королевских ВВС убивает четверых, калечит одного и оставляет вас только с шишкой на голове. Но сама мысль о том, что мне снова повезет, заставила меня улыбнуться. Возможно, я повернул какой-то угол в своей жизни. Дело было в этом, а может быть, и в очевидном успехе женского протеста на Розенштрассе, а также в том, что мне повезло, что я не попал в состав 6-й армии в Сталинграде.
   - Что забавного? - спросил Добберке.
   Я покачал головой. - Я просто подумал, что самое главное в жизни - самое важное после всего, что сказано и сделано, - это просто остаться в живых.
   - Это один из ответов? - спросил Добберке.
   Я кивнул. - Я думаю, что это, возможно, самый важный ответ из всех, не так ли?
  
  
   ГЛАВА 4
   Понедельник, 8 марта 1943 г.
   До работы было двенадцать минут ходьбы, в зависимости от погоды. Когда было холодно, улицы сильно замерзали, и вам приходилось идти медленно, иначе вы рискуете сломать руку. Когда оттаяло, нужно было только остерегаться падающих сосулек. К концу марта по ночам было еще очень холодно, но днем становилось теплее, и наконец я почувствовал, что могу снять слои газет, которые помогали изолировать внутреннюю часть моих ботинок от морозной берлинской зимы. Это также облегчало ходьбу.
   Верховное командование вермахта (ОКВ) располагалось, пожалуй, в самом большом административном комплексе Берлина: пятиэтажное здание из серого гранита на северной стороне Ландвер-канала, оно занимало весь угол Бендлерштрассе и Тирпитцуфер. Бывший штаб Императорского флота Германии, он был более известен как Бендлерблок. Офисы Бюро по адресу Блюмешхоф, 17 выходили на заднюю часть этого здания и розарий, который летом наполнял воздух таким сильным запахом роз, что некоторые из нас, кто там работал, называли его цветочным домом. В моем кабинете под карнизом высокой красной двускатной крыши у меня был письменный стол, картотечный шкаф, ковер на деревянном полу и кресло - у меня была даже картина и бронзовый предмет из государственного собрания искусство. У меня не было портрета вождя. Мало кто работал в ОКВ.
   Обычно я рано приходил на работу и задерживался допоздна, но это не имело ничего общего с лояльностью или профессиональным рвением. Система отопления в цветочном домике была настолько эффективной, что холодные оконные стекла всегда были покрыты конденсатом, так что приходилось протирать их, прежде чем выглянуть на улицу. Были даже санитары в униформе, которые разжигали уголь в отдельных кабинетах; что было так же хорошо, как они были огромны. Все это означало, что жизнь в офисе была намного комфортнее, чем дома, особенно если учесть щедрость столовой OKW, которая всегда была открыта. В основном еда была просто кашей - картошкой, макаронами и хлебом - но ее было много. В уборных было даже мыло и туалетная бумага, а в столовой газеты.
   Бюро по военным преступлениям входило в состав международного отдела юридического отдела вермахта, начальником которого был больной Максимилиан Вагнер. Ему подчинялся мой начальник, судья Йоханнес Гольдше. Он возглавлял бюро с момента его основания в 1939 году. Ему было около шестидесяти, светловолосый, с небольшими усами, крючковатым носом, большими ушами, лбом высотой с крышу цветочного домика и олимпийским презрением к нацистам. это связано с многолетней частной практикой в качестве юриста и судьи во времена Веймарской республики. Его назначение в бюро ничем не было связано с его политикой, а во всем - с его предыдущим опытом расследования военных преступлений, поскольку он был заместителем директора аналогичного прусского бюро во время Великой войны.
   По закону штата вермахт не должен был интересоваться политикой, и он очень серьезно относился к этой независимости. В юридической конторе вермахта ни один из шести юристов, отвечающих за регулирование различных воинских служб, не был членом партии. Вот почему, хотя я и не был юристом, я очень хорошо вписался. Я думаю, что Гольдше считал берлинского детектива полезным тупым предметом в арсенале, наполненном более изощренным оружием, и он часто использовал меня для расследования дел, где требовался более надежный метод дознания, чем просто снятие показаний. Немногие из судей, работавших в бюро, были способны обращаться с отлынивающими свиньями и лживыми фрицами, составлявшими современную немецкую армию, особенно с теми, кто сам совершил военные преступления, так грубо, как они иногда заслуживали.
   Чего ни один из этих неизменно прусских судей не понимал, так это того, что быть свидетелем в расследовании военных преступлений давало определенные преимущества: главным из них был отпуск с действительной службы. Насколько это было возможно, мы старались брать интервью у мужчин на местах, но не каждый судья хотел проводить дни в поездках на русский фронт, а один или два судьи помладше, например, Карл Хофманн, оказались там. отправлен на действующую службу. Те, кто испытал этот опыт, очень нервничали перед полетом на фронт, и, честно говоря, я тоже. Есть лучшие способы провести день, чем прыгать зимой внутри промерзающего фюзеляжа железной Энни. Даже Герман Геринг предпочел поезд. Но поезд шел медленно, а нехватка угля часто приводила к тому, что локомотивы простаивали часами, а часто и днями. Если бы вы были судьей в бюро, лучше всего было бы вообще избежать фронта, остаться в тепле дома в Берлине и послать кого-то другого в поле - кого-то вроде меня.
   Подойдя к своему столу, я обнаружил написанную от руки записку с вызовом в офис Гольдше, поэтому снял пальто и ремни, взял блокнот и карандаш и спустился на второй этаж. Там было намного холоднее из-за того, что несколько окон были выбиты недавней бомбардировкой и их заменяли какие-то свистящие русские - часть образовавшегося батальона военнопленных стекольщиков, плотников и кровельщиков. для восполнения нехватки немецких рабочих. Русские выглядели достаточно счастливыми. Замена окон была лучше, чем утилизация неразорвавшихся бомб RAF. И, наверное, все было лучше, чем русский фронт, особенно если ты был русским, где их потери были в десять раз хуже, чем у нас. К сожалению, похоже, это не помешало им победить.
   Я постучал в дверь Гольдше, а затем вошел и увидел, что он сидит у камина, окутанный, как Зевс, клубом трубочного дыма, пил кофе - должно быть, это был его день рождения - и лицом к лицу с худощавым, почти изящным мужчиной лет сорока в очках, который лицо у него было длинное и бледное, как полосатый бекон, и почти такое же лишенное выражения. Как и большинство мужчин, которых я видел в бюро, ни один из них не выглядел так, как будто ему место в форме. Я видел более убедительных солдат в ящике для игрушек. Я сам не чувствовал себя особенно комфортно в униформе, тем более, что у меня на левом рукаве был маленький черный треугольник SD. (Это была еще одна причина, по которой Гольдше любил, чтобы я работал там; работа в СД давала мне определенное влияние на поле боя, которого не было в армии.) Но отсутствие у них очевидных боевых способностей объяснялось легче, чем у меня: в В вооруженных силах такие люди, как Гольдше и его неизвестный коллега, имели административные или юридические титулы, но не звания, и носили униформу с характерными погонами из серебряной тесьмы, чтобы обозначить их особый статус невоенных солдат. Все это было очень запутанным, хотя, осмелюсь сказать, людей в ОКВ гораздо больше сбивало с толку то, как такой офицер СД, как я, стал работать в бюро, и иногда треугольник СД вызывал у меня подозрительные взгляды в столовой. Но я привык чувствовать себя не в своей тарелке в нацистской Германии. Кроме того, Йоханнес Гольдше прекрасно знал, что я не член партии, что, будучи членом Крипо, у меня не было большого выбора в вопросе обмундирования, и это было все, что имело значение в старой прусской республиканской книге. ; это и тот факт, что я не любил нацистов почти так же сильно, как и он.
   Я вытянулся по стойке смирно рядом со стулом Гольдше и просмотрел картины на стене, пока ждал, когда судья обратится ко мне. Гольдше был увлеченным музыкантом, и на большинстве картин он был частью фортепианного трио, в которое входил известный немецкий актер по имени Отто Гебур. Я не слышал, как играло трио, но я видел игру Гебура в роли Фридриха Великого в большем количестве фильмов, чем это казалось необходимым. У судьи звучала музыка по радио, хотя это никак не было связано с его любовью к музыке: он всегда включал радио, когда хотел поговорить наедине, на случай, если кто-нибудь из Исследовательского отдела, который оставался под контролем Геринга, подслушивал.
   - Ганс, это тот парень, о котором я тебе говорил, - сказал Гольдше. - Капитан Бернхард Гюнтер, бывший комиссар Крипо в полицейском президиуме на Александерплац, а теперь прикомандированный к бюро.
   Я щелкнул каблуками, как хороший пруссак, а мужчина в молчаливом приветствии помахал мундштуком.
   - Гюнтер, это чиновник военного суда фон Донаньи, ранее работавший в рейхсминистре юстиции и имперском дворе, а в настоящее время - заместитель начальника центрального отдела абвера.
   Все это, конечно, означало, что специальные погоны, отличительные нашивки на воротнике и титулы государственных служащих были совершенно не нужны. Фон Донаньи был бароном, а в ОКВ это был единственный вид звания, который когда-либо имел значение.
   "Пожалуйста, до встречи, Гюнтер". Донаньи говорил мягко, как и многие берлинские адвокаты, хотя, возможно, не был таким скользким, как некоторые из тех, кого я знал. Я считал его одним из тех юристов, которые больше заинтересованы в создании закона, чем в том, чтобы использовать его для быстрой цели.
   "Не дайте себя одурачить этим колдовским значком, который он носит на рукаве", - добавил Гольдше. "Гюнтер много лет был верным слугой республики. И чертовски хороший полицейский. Какое-то время он был настоящей занозой в боку для наших новых хозяев, не так ли, Гюнтер?
   - Это не мне говорить. Но я приму комплимент. Я взглянул на серебряный поднос на столе между ними. - И, может быть, немного кофе.
   Гольдше усмехнулся. 'Конечно. Пожалуйста. Садиться.'
   Я сел, и Гольдше помог мне выпить кофе.
   "Не знаю, откуда это у Путцера , - сказал Гольдше, - но на самом деле оно очень хорошее. Как у юриста, у меня, наверное, должны быть подозрения, что он чернокожий.
   - Да, наверное, следует, - заметил я. Кофе был вкусным. - По двести марок за полкило - это у вас вполне нормально. На твоем месте я бы удержался за него и научился смотреть в другую сторону, как все в этом городе.
   'О, Боже.' Фон Донаньи слабо улыбнулся. "Полагаю, я должен признаться, что кофе был приготовлен мной, - сказал он. "Мой отец получает его каждый раз, когда играет на концерте в Будапеште или Вене. Я собирался упомянуть об этом раньше, но едва ли хотел умалить ваше хорошее мнение о Путцере , Йоханнес. Теперь кажется, что я могу навлечь на него неприятности. Кофе был подарком от меня.
   - Мой дорогой друг, вы слишком добры. Гольдше посмотрел в мою сторону. "Отец фон Донаньи - великий дирижер и композитор Эрнст фон Донаньи". Гольдше был потрясающим снобом в отношении классической музыки.
   - Вы любите музыку, капитан Гюнтер?
   Вопрос Донаньи был скрупулезно вежливым. Глазам за его круглыми очками без оправы было все равно, люблю я музыку или нет; но тогда я тоже, и без фон перед моим именем я, конечно, не был так щепетилен, как он, в том, что я имел обыкновение затыкать свои уши.
   "Мне нравится хорошая мелодия, если ее поет красивая девушка с хорошей парой легких, особенно когда лирика пошлая и легкие действительно заметны. И я не могу отличить арпеджио от архипелага. Но жизнь слишком коротка для Вагнера, это я знаю.
   Гольдше с энтузиазмом ухмыльнулся. Он всегда, казалось, получал косвенное удовольствие от моей способности к прямолинейности, которой я любил подыгрывать. - Что еще ты знаешь? - спросил он.
   - Я свистлю, когда в ванне, а это не так часто, как хотелось бы, - добавил я, закуривая сигарету. Это был еще один плюс работы в ОКВ - там всегда был достаточный запас вполне приличных сигарет. - Кстати говоря, кажется, русские уже здесь.
   'Что ты имеешь в виду?' - спросил фон Донаньи, на мгновение встревожившись.
   - Эти ребята свистят в коридоре за дверью, - сказал я. "Искусные немецкие мастера из местной гильдии стекольщиков чинят окна цветочного домика. Они русские.
   - Господи, - сказал Гольдше. 'Здесь? В ОКВ? Вряд ли это кажется хорошей идеей. Как насчет безопасности?
   - Кто-то должен починить окна, - сказал я. 'На улице холодно. В этом нет секрета. Я просто надеюсь, что стекло более прочное, чем стекло Люфтваффе, потому что у меня такое ощущение, что Королевские ВВС планируют ответный визит.
   Фон Донаньи позволил себе тонкую улыбку, а затем еще более тонкую затяжку сигареты. Я видел, как дети курили с большим удовольствием.
   - Как ты себя чувствуешь? Гольдше посмотрел на другого адвоката и объяснил. "Гюнтер был в доме в Лутцове, который был взорван, когда он брал показания у потенциального свидетеля. Ему повезло, что он вообще здесь.
   "Конечно, я так к этому отношусь". Я постучал себя по груди. - И мне намного лучше, спасибо.
   - Годен для работы?
   "В груди все еще немного тесно, но в остальном я более или менее в норме".
   - А свидетель? Герр Мейер?
   - Он жив, но, боюсь, единственное свидетельство, которое он собирается дать в ближайшее время, - это перед небесным судом.
   - Вы его видели? - спросил фон Донаньи. - В еврейской больнице?
   - Да, бедняга. Большая часть его мозга, кажется, пропала. Не то, чтобы кто-то замечал подобные вещи в наше время. Но, боюсь, теперь он нам бесполезен.
   - Жаль, - сказал Гольдше. - Он собирался стать важным свидетелем в деле, которое мы готовили против Королевского флота, - сказал он фон Донаньи. - Британский флот действительно считает, что убийство может сойти с рук. В отличие от американского флота, который распознает все наши госпитальные корабли, Королевский флот распознает более крупные госпитальные корабли, но не меньшие".
   - Потому что меньшие подбирают наши нераненые экипажи? - спросил фон Донаньи.
   'Вот так. Очень жаль, что это дело развалилось, даже не начавшись. Опять же, это делает жизнь немного проще для нас. Не говоря уже о более вкусных. Геббельс был заинтересован в том, чтобы поставить Франца Мейера на радио. Это было бы совсем не то.
   - Францем Мейером интересовалось не только министерство пропаганды, - сказал я. "Гестапо навестило меня, когда я был в государственной больнице, задавая вопросы о Мейере".
   'Сделали ли они?' - пробормотал фон Донаньи.
   - Какие вопросы? - спросил Гольдше.
   Я пожал плечами. - Кто были его друзья и все такое. Похоже, они думали, что Мейер мог быть замешан в каком-то рэкете с контрабандой валюты, чтобы помочь убедить швейцарцев предоставить убежище группе евреев".
   Гольдше выглядел озадаченным.
   - Деньги для беженцев, - добавил я. - Ну, ты же знаешь, какие у швейцарцев великодушные. Они делают весь этот прекрасный белый шоколад только для того, чтобы подсластить ложь о том, что они миролюбивы и добры. Конечно, нет. Никогда не были. Даже немецкая армия имела обыкновение вербовать швейцарских наемников. Итальянцы называли плохую войну, когда в ней участвовали швейцарские копейщики, потому что их боевые действия были очень жестокими.
   - Что ты им сказал? - спросил Гольдше. - Гестапо?
   - Я ничего им не сказал. Я пожал плечами. "Я ничего не знаю о валютном рэкете. Гестапо упомянуло несколько имен, но я о них точно не слышал. Во всяком случае, комиссар, который пришел ко мне, я его знаю. Он не так уж плох, как офицеры гестапо. Товарищ по имени Вернер Заксе. Я не уверен, что он член партии, но не удивлюсь, если он им не был".
   "Мне не нравится, когда гестапо вмешивается в наши расследования, - сказал Гольдше. "Мне это совсем не нравится. Наша судебная независимость всегда находится под угрозой со стороны Гиммлера и его головорезов".
   Я покачал головой. "Гестапо как собаки. Вы должны позволить им лизать кость какое-то время, иначе они станут дикими. Поверь мне на слово. Это был обычный допрос. Комиссар лизнул кость, дал мне прижать ему уши и улизнул. Просто как тот. И не надо тревоги. Я не вижу, чтобы кто-то ликвидировал этот отдел из-за того, что семеро евреев без разрешения отправились кататься на лыжах в Швейцарию".
   Фон Донаньи пожал плечами. - Капитан Гюнтер, вероятно, прав, - сказал он. - Этот комиссар просто делал ходы, вот и все.
   Я терпеливо улыбнулся, отхлебнул кофе, подавил собственное естественное любопытство, откуда именно фон Донаньи узнал, что Мейер находится в Еврейской больнице, и попытался привести собрание в порядок. - О чем вы хотели меня видеть, сэр?
   'О, да.' Гольдше кивнул. - Ты уверен, что сейчас в форме?
   Я кивнул.
   'Хороший.' Гольдше посмотрел на своего друга-аристократа. "Ганс? Не могли бы вы просветить капитана?
   'Безусловно.' Фон Донаньи отложил мундштук, снял очки, аккуратно сложенный носовой платок и начал протирать линзы.
   Я потушил сигарету, открыл блокнот и приготовился делать кое-какие заметки.
   Фон Донаньи покачал головой. "Пожалуйста, просто выслушайте сейчас, если хотите, капитан", - сказал он. - Когда я закончу, вы, возможно, поймете мою просьбу не делать никаких записей об этой встрече.
   Я закрыл блокнот и стал ждать.
   "После инцидента в Глейвице немецкие войска вторглись в Польшу 1 сентября 1939 года, а шестнадцать дней спустя Красная Армия вторглась с востока в соответствии с пактом Молотова-Риббентропа, подписанным между нашими двумя странами 23 августа 1939 года. Германия. аннексировал западную Польшу, а Советский Союз включил восточную половину в свои украинскую и белорусскую республики. Около четырехсот тысяч польских солдат попало в плен к вермахту, еще не менее четверти миллиона поляков попало в плен к Красной Армии. Нас здесь интересует судьба поляков, взятых в плен русскими. С тех пор, как Вермахт вторгся в Советский Союз...
   - В этом плане Германии всегда не везло, - сказал я. - Я имею в виду ее друзей.
   Не обращая внимания на мой сарказм, фон Донаньи снова надел очки на лицо и продолжил: "Возможно, уже в августе 1941 года абвер получал сообщения о массовых убийствах польских офицеров, имевших место весной или в начале лета 1940 года. Но где это произошло, оставалось только гадать. До сих пор, пожалуй.
   - Есть полк связи, 537-й, под командованием подполковника Фридриха Аренса, дислоцированный в месте под названием Гнездово под Смоленском. Я так понял от судьи Гольдше, что вы были в Смоленске, капитан Гюнтер?
   'Да сэр. Я был там летом 1941 года".
   Он кивнул. 'Это хорошо. Тогда вы поймете, о какой стране я говорю.
   - Это свалка, - сказал я. "Я не понимаю, почему мы вообще решили, что это стоит запечатлеть".
   - Э-э, да. Фон Донаньи терпеливо улыбнулся. "По-видимому, Гнездово - это район густого леса к западу от города, где обитают волки и другие дикие звери, и прямо сейчас, как и следовало ожидать, весь район покрыт толстым слоем снега. 537-й дислоцируется в замке или на вилле в лесу, который раньше использовался российской тайной полицией - НКВД. У них работает несколько хиви - русских военнопленных, как те стекольщики в коридоре, - и несколько недель назад некоторые из этих хиви сообщили, что волк выкопал в лесу человеческие останки. Изучив это место для себя, Аренс сообщил, что нашел не одну, а несколько человеческих костей. Отчет был передан нам в абвер, и мы приступили к оценке этой разведывательной информации. Предстал ряд возможностей.
   "Первое: кости из братской могилы политзаключенных, расстрелянных НКВД во время так называемой Большой чистки 1937-1938 годов после первого и второго московских процессов. По нашим оценкам, около миллиона советских граждан были убиты и похоронены в братских могилах на территории к западу от Москвы площадью в сотни квадратных километров.
   Во-вторых, это кости из братской могилы пропавших без вести польских офицеров. Советское правительство заверило польского премьер-министра в изгнании генерала Сикорского, что все польские военнопленные были освобождены в 1940 году после того, как их перевезли в Маньчжурию, и что Советы просто потеряли след многих из этих людей из-за войны. , но нашим источникам в Лондоне кажется очевидным, что поляки им не верят. Ключевым фактором в подозрениях абвера в том, что эти кости могут принадлежать польскому офицеру, является тот факт, что это объяснение согласуется с предыдущими отчетами разведки о польских офицерах, которых видели на местной железнодорожной станции в Гнездово в мае 1940 года. Послание Молотова к фон Риббентропу при подписании пакта о ненападении в 1939 году всегда приводило нас к предположению, что Сталин питает к полякам глубокую ненависть, восходящую к поражению Советского Союза в польско-советской войне 1919-1920 годов. Также его сын был убит польскими партизанами в 1939 году.
   "Третье: братская могила - это место боя между Вермахтом и Красной Армией. Это, пожалуй, самый маловероятный сценарий, поскольку Смоленское сражение произошло в основном южнее Смоленска, а не западнее. Более того, вермахт взял в плен более трехсот тысяч красноармейцев, и большая часть этих людей осталась в живых, заключенных в лагерь к северо-востоку от Смоленска".
   - Или работать в коридоре снаружи, - сказал я услужливо.
   - Пожалуйста, Гюнтер, - сказал Гольдше. - Дай ему закончить.
   "Четвертое: это, пожалуй, наиболее политически чувствительная из всех возможностей, и именно поэтому я попросил вас воздержаться от заметок, капитан Гюнтер".
   Нетрудно было догадаться, почему фон Донаньи медлил с описанием четвертой возможности. Было трудно говорить на эту тему - трудно для него и еще труднее для меня, у которой был непосредственный опыт некоторых из этих ужасных вещей, которые были настолько "политически деликатными".
   "Четвертая вероятность того, что это одна из многих братских могил в этом районе, где полно евреев, убитых эсэсовцами", - сказал я.
   Фон Донаньи кивнул. "СС очень скрытно относится к этим вопросам, - сказал он. - Но у нас есть информация, что специальный батальон СС, приданный группе Б Готтлоба Бергера и которым командовал оберштурмфюрер по имени Оскар Дирлевангер, весной прошлого года активно действовал в районе к западу от Смоленска. Точных данных нет, но по одной из имеющихся у нас оценок, единственный батальон Дирлевангера несет ответственность за убийство по меньшей мере четырнадцати тысяч человек.
   "Последнее, что мы хотим сделать, - это наступить на пятки СС, - сказал Гольдше. - Это означает, что это вопрос, требующий строжайшей конфиденциальности. Откровенно говоря, если мы будем раскапывать массовые захоронения, которые они устроили, нам придется заплатить ад.
   - Это деликатный способ выразиться, судья, - сказал я. - Поскольку я предполагаю, что вы хотите послать меня в Смоленск и расследовать это дело, то я должен убедиться, что это та самая братская могила, которую мы обнаруживаем, вы это имеете в виду?
   - Короче говоря, да, - сказал Гольдше. "Сейчас земля сильно промерзла, поэтому нет возможности выкапывать новые тела. Не на несколько недель. А пока нам нужно узнать все, что можно. Так что, если бы вы могли провести там пару дней. Поговорите с кем-нибудь из местных, посетите участок, оцените ситуацию, а затем вернитесь в Берлин и доложите прямо мне. Если это наша юрисдикция, то мы можем почти немедленно организовать полное расследование военных преступлений с надлежащим судьей. Он пожал плечами. - Но посылать судью на данном этапе было бы слишком.
   - Согласен, - сказал фон Донаньи. - Это пошлет неправильные сигналы. На данном этапе лучше держать все в секрете.
   - Позвольте мне проверить мою стенографию в уме, джентльмены, - сказал я. - О том, что вы хотите, чтобы я сделал. Так что, как я знаю, точно. Если в этой братской могиле полно евреев, то я должен забыть об этом. Но если там полно польских офицеров, то это мясо Бюро. Это то, что вы хотите сказать?
   - Это не очень изящный способ выразиться, - сказал фон Донаньи, - но да. Это именно то, что от вас требуется, капитан Гюнтер.
   На мгновение он взглянул на пейзаж над камином Гольдше, как будто желая оказаться там, а не в прокуренном офисе в Берлине, и я почувствовал, как краем рта начинает собираться усмешка. Это была одна из тех итальянских кампаний, которые пишутся в конце летнего дня, когда свет интересен художнику, а какие-то крошечные старички с длинными бородами и в тогах стоят вокруг разрушенного классического пейзажа и спрашивают себя, кто собирается провести необходимый ремонт здания, потому что все молодые люди ушли на войну. В те аркадские дни у них не было русских военнопленных, чтобы чинить окна.
   Моя ухмылка переросла в полное презрение к его тонкой чувствительности.
   - О, но это не будет тонко, джентльмены, - сказал я. - Я могу обещать тебе это. Конечно, далеко не так тонко, как на этой красивой картинке. Смоленск - это не буколический полурай. Руины, конечно, но руины потому, что так их оставили наши танки и артиллерия. Это руины, полные уродливых напуганных людей, которые едва добывали себе пропитание, когда появился вермахт, требуя, чтобы их накормили и напоили за небольшие деньги. Не Зевс будет соблазнять Ио, это будет фриц, пытающийся изнасиловать бедную крестьянскую девушку; а в Смоленске красивый пейзаж покрыт не янтарным сиянием теплого итальянского солнца, а твердой вечной мерзлотой. Нет, это не будет тонко. И поверьте мне, в теле, которое побывало в земле, нет ничего утонченного. Удивительно, насколько неделикатным оказывается нечто подобное и как быстро оно становится действительно чем-то очень неприятным. Например, запах. Тела имеют привычку разлагаться, если пробыли в земле какое-то время.
   Я закурил еще одну сигарету и наслаждался их совместным дискомфортом. Наступило долгое молчание. Фон Донаньи нервничал из-за чего-то - возможно, даже больше, чем то, что он мне только что сказал. Или, может быть, он просто хотел ударить меня. Я получаю много этого.
   - Но я понимаю вашу точку зрения, - добавил я, на этот раз более услужливо, - я имею в виду СС. Мы бы не хотели расстраивать их, не так ли? И поверьте мне, я знаю, о чем говорю, я уже делал это раньше, так что я также боюсь не делать этого снова".
   "Есть и пятая возможность, - добавил Гольдше, - поэтому я бы предпочел, чтобы на месте происшествия был настоящий сыщик".
   - И это?
   "Я хотел бы, чтобы вы были абсолютно уверены, что все это не является какой-то жуткой ложью, придуманной министерством пропаганды. Что это тело не было специально посажено туда, чтобы играть сначала нам, а потом и мировым СМИ, как рояль. Потому что не заблуждайтесь, джентльмены, именно это и произойдет, если окажется, что это кольцо карлика.
   Я кивнул. 'Справедливо. Но вы наверняка забываете о шестой возможности.
   Фон Донаньи нахмурился. 'И что это?'
   "Если это действительно братская могила, значит, она полна польских офицеров, убитых немецкой армией".
   Фон Донаньи покачал головой. - Невозможно, - сказал он.
   'Это? Я не понимаю, как может существовать твоя вторая возможность без возможности и шестой.
   - Логически это верно, - признал фон Донаньи. "Но факт остается фактом: немецкая армия не убивает военнопленных".
   Я ухмыльнулся. - О, тогда все в порядке. Простите, что упомянул об этом, сэр.
   Фон Донаньи немного покраснел. Вы не услышите много сарказма в концертном зале или Императорском дворе, и я сомневаюсь, что он разговаривал с настоящим полицейским с 1928 года, когда, как и любой другой аристократ, он подал заявление на получение разрешения на огнестрельное оружие, чтобы он мог стрелять. вепрь и нечетный большевик.
   "Кроме того, - продолжал он, - эта часть России находится в руках немцев только с сентября 1941 года. Это и то, что это вопрос военного прошлого, кто из поляков был пленником Германии, а кто пленником Советского Союза. Эта информация уже известна польскому правительству в Лондоне. Уже по одной этой причине должно быть легко установить, был ли кто-нибудь из этих людей пленным Красной Армии. Вот почему я сам считаю крайне маловероятным, чтобы это могло быть что-то сфабрикованное министерством пропаганды. Потому что все это было бы слишком легко опровергнуть.
   - Возможно, вы правы, Ганс, - признал судья.
   - Я прав, - настаивал фон Донаньи. - Ты знаешь, что я прав.
   - Тем не менее, - сказал судья, - я хочу быть уверенным, с чем именно мы имеем дело. И как можно быстрее. Так ты сделаешь это, Гюнтер? Не спуститесь ли вы туда и посмотреть, что вы можете узнать?'
   У меня не было никакого желания снова увидеть Смоленск или, если на то пошло, где-либо еще в России. Вся страна наполняла меня смесью страха и стыда, ибо не было никаких сомнений в том, что какие бы преступления ни совершала Красная Армия во имя коммунизма, столь же гнусные преступления совершала СС во имя нацизма. Вероятно, наши преступления были более гнусными. Казнить вражеских офицеров в форме - это одно, я сам имел в этом некоторый опыт, - но совсем другое дело - убивать женщин и детей.
   'Да сэр. Я пойду. Конечно, я пойду.
   - Молодец, - сказал судья. - Как я уже сказал, если есть хоть намек на то, что это дело рук этих головорезов из СС, ничего не делайте. Поскорее убирайся из Смоленска к чертям, приезжай прямо домой и делай вид, что ничего об этом не знаешь.
   'С удовольствием.'
   Я криво улыбнулась и покачала головой, задаваясь вопросом, на какой волшебной вершине горы находятся эти двое мужчин. Возможно, нужно было быть судьей или аристократом, чтобы смотреть с высоты вниз и видеть, что здесь важно - важно для Германии. У меня были более насущные заботы - например, я сам. И с того места, где я сидел, все дело по расследованию массового убийства каких-то поляков выглядело очень похоже на то, как один осел зовет другого осла длинноухим.
   'Здесь что-то не так?' - спросил фон Донаньи.
   "Только мне немного трудно понять, как кто-то может думать, что нацистская Германия может когда-либо занимать моральное превосходство в таком вопросе".
   "Расследование, а затем белая книга могут оказаться чрезвычайно полезными для восстановления нашей репутации честной игры и честности в глазах всего мира", - сказал судья. - Когда все это закончится.
   Вот так. Белая книга. Доказательства, которые влиятельные и уважаемые люди, такие как судья Гольдше и судебный чиновник фон Донаньи, могли предоставить из архива министерства иностранных дел после окончания войны, чтобы показать другим влиятельным и уважаемым людям из Англии и Америки, что не все немцы вели себя так плохо, как нацисты. , или что русские были такими же плохими, как и мы, или что-то в этом роде. Я сомневался в том, что это сработает.
   "Помяните мои слова, - сказал Донаньи, - если это то, что я думаю, то это только начало". Мы должны где-то начать восстанавливать нашу моральную основу".
   - Скажи это эсэсовцам, - сказал я.
  
  
   ГЛАВА 5
   Среда, 10 марта 1943 г.
   В шесть утра очень холодным берлинским утром я прибыл на аэродром Тегель, чтобы сесть на свой рейс в Россию. Впереди был долгий путь, хотя до Смоленска добиралась только половина из десяти других пассажиров трехмоторного Ю-52. Большинство, казалось, выходили в конце первого этапа пути - от Берлина до Растенбурга, - который длился всего четыре часа. После этого был ответный этап в Минск, который длился еще четыре часа, перед третьим этапом - два часа - в Смоленск. С остановками для дозаправки и сменой пилота в Минске весь путь до Смоленска должен был занять одиннадцать с половиной часов, что помогло объяснить, почему туда отправили меня, а не какого-то толстозадого судью с больной спиной. из юридического отдела вермахта. Поэтому я был удивлен, когда обнаружил, что один из дюжины или около того других пассажиров, прибывающих на взлетно-посадочную полосу в частном "Мерседесе" с шофером, был не кем иным, как привередливым судебным чиновником из абвера Гансом фон Донаньи.
   - Это совпадение? - весело спросил я. - Или ты пришел проводить меня?
   'Мне жаль?' Он нахмурился. - О, я не узнал тебя. Вы летите в Смоленск, не так ли, капитан Бернхард?
   - Если только вы не знаете что-то другое, - сказал я. - А меня зовут Гюнтер, капитан Бернхард Гюнтер.
   'Да, конечно. Нет, так случилось, что я лечу с тобой в одном самолете. Я собирался ехать на поезде, но потом передумал. Но теперь я не уверен, что сделал правильный выбор.
   - Боюсь, с этим ты между стеной и свирепой собакой, - сказал я.
   Мы поднялись на борт и заняли свои места вдоль гофрированного фюзеляжа: это было все равно, что сидеть в бараке рабочего.
   - Вы выходите у "Волчьего логова"? Я попросил. - Или до самого Смоленска?
   - Нет, я иду до конца. Он быстро добавил: "У меня срочное и неожиданное дело Абвера, которым я должен заняться с фельдмаршалом фон Клюге в его штабе".
   - Принес упакованный ланч, а?
   'Хм?'
   Я кивнул на сверток, который он держал под мышкой.
   'Этот? Нет, это не мой обед. Это подарок для кого-то. Немного Куантро.
   "Куантро. Настоящий кофе. Есть ли что-нибудь кроме талантов вашего великого отца?
   Фон Донаньи улыбнулся своей тонкой улыбкой, вытянул тонкую шею поверх сшитого на заказ воротника туники. - Пожалуйста, извините меня, капитан.
   Он помахал двум штабным офицерам с красными лампасами на брюках и сел рядом с ними в противоположном конце самолета, сразу за кабиной. Даже на Ju52 такие люди, как фон Донаньи и штабные офицеры, каким-то образом ухитрились создать свой собственный первоклассный самолет; дело было не в том, что места впереди были лучше, просто ни один из этих фламинго не хотел разговаривать с такими младшими офицерами, как я.
   Я закурил сигарету и попытался устроиться поудобнее. Двигатели завелись, и дверь закрылась. Второй пилот запер дверь и положил руку на один из двух установленных на балке пулеметов, которые можно было перемещать вверх и вниз по длине самолета.
   - Нам не хватает члена экипажа, джентльмены, - сказал он. - Так кто-нибудь знает, как пользоваться одним из них?
   Я посмотрел на своих попутчиков. Никто не говорил, и я задавался вопросом, какой смысл перевозить кого-либо из этих людей ближе к фронту; ни один из них не выглядел так, как будто он мог открыть дверной замок, не говоря уже о MG15.
   - Да, - сказал я, поднимая руку.
   - Хорошо, - сказал второй пилот. - Шанс один к сотне, когда мы вылетаем из Берлина, наткнемся на "Москито" британских ВВС, так что оставайтесь наготове следующие пятнадцать минут, а?
   - Конечно, - сказал я. - А в Смоленске?
   Второй пилот покачал головой. - Линия фронта проходит в пятистах милях к востоку от Смоленска. Это слишком далеко для русских истребителей.
   - Что ж, это облегчение, - сказал кто-то.
   - Не волнуйтесь, - усмехнулся второй пилот. - Холод, вероятно, убьет тебя задолго до этого.
   Мы взлетели при свете раннего утра, и когда мы были в воздухе, я встал, открыл окно и выжидающе высунул пулемет наружу. Седельный барабан вмещал семьдесят пять патронов, но мои руки вскоре так замерзли, что я не очень-то верил в то, что мы можем что-нибудь задеть им, и испытал большое облегчение, когда второй пилот крикнул в ответ, что я могу встать. Я с еще большим облегчением закрыл окно от морозного воздуха, наполнявшего самолет.
   Я сел, сунул онемевшие руки под мышки и попытался уснуть.
   *
   Четыре часа спустя, когда мы подходили к Растенбургу, в Восточной Пруссии, люди оборачивались на своих местах и, выглядывая в окна, жадно пытались мельком увидеть штаб вождя, прозванный Волчьим логовом.
   "Ты его не увидишь", - сказал какой-то всезнайка, побывавший там раньше. "Все здания замаскированы. Если вы могли это видеть, то и гребаные Королевские ВВС тоже могли".
   - Если бы они могли зайти так далеко, - сказал кто-то еще.
   "Они не должны были добраться до Берлина, - сказал другой, - но каким-то образом, вопреки всем предсказаниям, они это сделали".
   Мы приземлились в нескольких милях к западу от Волчьего логова, и я пошел искать ранний обед или поздний завтрак, но, не найдя ни того, ни другого, я сел в хижине, которая была почти такой же холодной, как самолет, и съел несколько скудных бутербродов с сыром, которые у меня были. взял с собой на всякий случай. Я больше не видел фон Донаньи, пока мы не вернулись в самолет.
   Воздух между Растенбургом и Минском был тяжелее, и время от времени "юнкерсы" падали камнем, прежде чем удариться о дно кармана, как ведро с водой в колодце. Это было незадолго до того, как фон Донаньи начал выглядеть очень зеленым.
   "Возможно, вам стоит выпить немного этого спирта", - сказал я, грубо говоря, что я и сам не возражал бы против капли.
   'Какая?'
   - Куантро твоего друга. Тебе следует выпить немного, чтобы успокоить желудок.
   С минуту он выглядел сбитым с толку, а затем слабо покачал головой.
   Один из других пассажиров, лейтенант СС, который сел в самолет в Растенбурге, достал фляжку персикового шнапса и раздал ее всем. Я откусил его как раз в тот момент, когда мы попали в еще одну большую воздушную яму, и эта, казалось, вышибла всю жизнь из фон Донаньи, который упал на пол фюзеляжа в глубоком обмороке. Преодолев свой естественный инстинкт, который всегда был оставлять людей в первом классе, чтобы они сами позаботились о себе, я опустился на колени рядом с ним, расстегнул воротник его гимнастерки и влил немного лейтенантского шнапса между его губами. Именно тогда я увидел адрес на пакете фон Донаньи, который все еще находился под его сиденьем.
   Полковник Гельмут Штифф, Координационный отдел вермахта, Замок Гнева, Волчье логово, Растенбург, Пруссия.
   Фон Донаньи открыл глаза, вздохнул и сел.
   - Ты просто потерял сознание, вот и все, - сказал я. - Может быть, тебе лучше немного полежать на полу.
   Так он и сделал, и действительно сумел поспать пару часов, в то время как время от времени я задавался вопросом, не забыл ли фон Донаньи доставить свою бутылку Куантро своему другу полковнику Стиффу в Волчье логово, или, возможно, он изменил свое думать о передаче такой щедрый подарок. Если выпивка и была чем-то вроде кофе, то она наверняка была высококачественной, слишком хорошей, чтобы ее раздавать. Он вряд ли мог забыть о пакете, так как я был уверен, что он взял его с собой, когда мы вышли из самолета в Растенбурге. Так почему же он не отдал его одному из многочисленных ординарцев для доставки полковнику Стиву или даже, если он им не доверял, одному из других штабных офицеров, направлявшихся прямо в Волчье логово? Конечно, один из них мог с таким же успехом сказать фон Донаньи, что Штиффа больше нет в Волчьем Логове - это бы все объяснило. Но, как зуд, который продолжал возвращаться, никакое количество почесываний, которые я делал, казалось, не избавляло от того факта, что неспособность фон Донаньи доставить свою драгоценную бутылку просто казалась странной.
   Во время четырехчасового перелета между Растенбургом и Минском не так много дел.
  
   Когда через несколько часов мы добрались до Смоленска, было еще светло, но ненадолго. Почти час до этого мы летели над бесконечным густым зеленым ковром деревьев. Казалось, в России деревьев больше, чем где бы то ни было на земле. Деревьев было так много, что временами "юнкерсы" казались почти неподвижными в воздухе, и мне казалось, что мы дрейфуем над первозданным пейзажем. Я полагаю, что Россия настолько близка, насколько это возможно, к тому, какой должна была быть земля тысячи лет назад - во многих отношениях; вероятно, это было прекрасное место для белки, хотя, возможно, не такое уж идеальное место для человека. Если вы намеревались спрятать тела тысяч евреев или польских офицеров, это выглядело как хорошее место для этого. Вы могли бы спрятать всевозможные преступления в ландшафте, подобном тому, что находится под нашим самолетом, и вид этого наполнил меня ужасом не только от того, что я мог найти там внизу, но и от того, с чем я мог столкнуться снова. Это была лишь призрачная возможность, но я инстинктивно знал, что зимой 1943 года не место быть офицеру СД с нечистой совестью.
   Фон Донаньи полностью выздоровел к тому времени, когда к северу от города наконец появилась поляна в лесу, похожая на длинный зеленый бассейн, и мы приземлились. Ступени быстро встали на асфальт, и мы вышли навстречу ветру, который быстро проделал рваную дыру в моей шинели, затем в туловище, оставив меня холодным, как замороженная селедка, и посреди этого огромного массива леса , так же не к месту. Я натянул глушилку на замерзшие уши и огляделся в поисках признаков кого-то из полка связи, который должен был меня встретить. Тем временем мой бывший попутчик не обратил на меня никакого внимания, спустившись по трапу самолета, и тут же был встречен двумя старшими офицерами, один из которых был генералом, у которого меха на воротнике было больше, чем у эскимоса, и казался совершенно равнодушным к моему собственному недостатку. транспорта, когда, громко смеясь, он и его приятели обменялись рукопожатием, пока санитар загружал его багаж в их большую штабную машину.
   "Татра" с черно-желтым флажком и номером 537 на капоте остановилась рядом со штабной машиной, и из нее вылезли два офицера. Увидев генерала, два офицера отдали честь, были бегло встречены и подошли ко мне. У "Татры" был поднят верх, но окон не было, и казалось, что меня ждет еще одно холодное путешествие.
   - Капитан Гюнтер? - сказал высокий мужчина.
   'Да сэр.'
   - Я подполковник Аренс из 537-го полка связи, - сказал он. - Это лейтенант Рекс, мой адъютант. Добро пожаловать в Смоленск. Рекс собирался встретиться с тобой один, но в последнюю минуту я решил присоединиться к нему и полностью представить тебя на обратном пути в замок.
   - Я очень рад, что вы это сделали, сэр.
   Через мгновение штабная машина уехала.
   "Кем были фламинго?" Я попросил.
   - Генерал фон Тресков, - сказал Аренс. - С полковником фон Герсдорфом. Не могу сказать, что узнал третьего офицера. У Аренса было мрачное лицо - он не был некрасивым - и еще более мрачный голос.
   - А, это объясняет.
   'Что ты имеешь в виду?'
   - Третий офицер - тот, которого вы не узнали, тот, что вышел из самолета, - тоже был аристократом, - объяснил я.
   - Понятно, - сказал Аренс. - Фельдмаршал фон Клюге руководит штабом группы армий, как будто это филиал Немецкого клуба. Я получаю приказы от генерала Оберхаузера. Он профессиональный военный, как и я. Он не аристократ; и не так плохо, как штабисты ходят. Мой предшественник полковник Беденк говорил, что вы никогда не узнаете точно, сколько там штабных офицеров, пока не попытаетесь проникнуть в бомбоубежище.
   - Мне нравится голос вашего старого полковника, - сказал я, направляясь к "Татре". "Он и я звучим так, как будто мы скроены из одной ткани".
   - Возможно, ваша одежда немного темнее, чем его, - многозначительно заметил Аренс. - Особенно ткань другого твоего мундира - парадного. После того, что он увидел в Минске, Беденк с трудом мог находиться в одной комнате с офицером СС или СД. Поскольку вы должны быть размещены с нами из соображений безопасности, я должен признаться, что чувствую то же самое. Я был немного удивлен, когда мне позвонил генерал-майор Остер из абвера и сказал, что Бюро присылает сюда эсэсовца. В моем углу мало любви между СД и вермахтом.
   Я ухмыльнулся. "Я ценю человека, который прямо выходит и говорит то, что у него на уме. Такого не так много со времен Сталинграда. Особенно в униформе. Так что, как один профессионал другому, позвольте мне сказать вам это. Другая моя форма - дешевый костюм и фетровая шляпа. Я не гестапо, я просто полицейский из Крипо, который работал в отделе убийств, и я здесь не для того, чтобы ни за кем шпионить. Я намерен вернуться домой в Берлин, как только закончу просмотр всех собранных вами улик, но скажу вам откровенно, сэр, в основном я просто забочусь о себе, и мне наплевать на то, что твои секреты.
   Я положил руку на длинную лопату, прикрепленную к капоту "Татры". Маленькие машинки не годились ни в грязи, ни в снегу, и часто приходилось их выкапывать или сгребать гравий под колеса: за задним сиденьем, вероятно, лежал мешок с ним.
   - Но если я вам лгу, полковник, вы можете дать мне это по голове, и пусть ваши люди закопают меня в лесу. С другой стороны, вы можете подумать, что я уже сказал достаточно, чтобы похоронить меня самостоятельно.
   - Справедливо, капитан. Полковник Аренс улыбнулся и вынул маленький портсигар. Он предложил одну мне и своему лейтенанту. - Я ценю вашу откровенность.
   Мы вдыхали их в жизнь до тех пор, пока в морозном воздухе почти невозможно было отличить дым от нашего горячего дыхания.
   - Итак, - сказал я. - Вы упомянули что-то о том, что вас поселили? Если бы он мне не понадобился, чтобы вернуться в Берлин, я мог бы с радостью надеяться, что никогда больше не увижу Юнкерс 52".
   - Конечно, - сказал Аренс. 'Ты должно быть устал.'
   Мы залезли в Татру. За рулем был капрал по имени Роуз, и вскоре мы уже мчались по вполне приличной дороге.
  
   - Ты останешься с нами в замке, - сказал Аренс. - Это Днепровский замок, который стоит вдоль большой дороги на Витебск. Почти вся группа армий "Центр", корпус ВВС, гестапо и мой отряд расположены к западу от Смоленска, в районе Красного Бора. Штаб Генерального Штаба находится в соседнем санатории, который не хуже, чем здесь, но в замке у нас не так уж плохо с сигналами. Мы, Рекс?
   'Нет, сэр. Думаю, мы хорошо устроились.
   "Здесь есть кинотеатр и баня, есть даже тир. Grub довольно хорош, вы будете рады услышать. Большинство из нас - во всяком случае, офицеры - в сам Смоленск практически не заходят. Аренс махнул в сторону луковичных шпилей на горизонте слева от нас. - Но это неплохое место, если честно. Скорее исторический, правда. Здесь больше церквей, чем можно пол отполировать. Рекс отлично подходит для таких вещей, не так ли, лейтенант?
   - Да, сэр, - сказал Рекс. - Там прекрасный собор, капитан. Предположение. Я рекомендую вам увидеть это, пока вы здесь. То есть, если вы не слишком заняты. По праву его вообще быть не должно: во время осады Смоленска в начале XVII века защитники города заперлись в склепе, где находился склад боеприпасов, и взорвали его и себя, чтобы не допустить попадает в руки поляков. История повторяется, конечно. Местное НКВД хранило в склепе Успенского собора часть своих кадровых и бытовых дел - для защиты от люфтваффе - и когда стало ясно, что город вот-вот будет нами захвачен, попытались их взорвать вверх, как в Киеве, у здания городской Думы. Только взрывчатка не взорвалась.
   "Я знал, что есть причина, по которой его не было в моем маршруте".
   - О, собор в полной безопасности, - сказал Рекс. - Большая часть взрывчатки убрана, но наши инженеры считают, что в склепе еще много спрятанных бомб. Одному из наших людей снесло лицо, когда он открыл там картотечный шкаф. Так что только склеп остается недоступным для посетителей. Большая часть материалов имеет ограниченную ценность для военной разведки и, вероятно, к настоящему времени устарела, поэтому чем больше времени проходит, тем менее важным кажется риск их просмотра. Он пожал плечами. - В любом случае, это действительно очень впечатляющее здание. Наполеон определенно так думал.
   - Я понятия не имел, что он зашел так далеко, - сказал я.
   - О да, - сказал Рекс. - Он действительно был Гитлером... - он остановился на полуслове.
   - Гитлер своего времени, - сказал я, улыбаясь нервному лейтенанту. "Да, я вижу, как это сравнение работает очень хорошо для всех нас".
   - Как видите, мы не привыкли к посетителям, - сказал Аренс. "В целом мы держимся особняком. Ни по какой другой причине, кроме секретности. Ну, вы ожидаете усиленную охрану с полком связи. У нас есть комната с картой, на которой указано расположение всех наших войск, из которой ясно видны наши будущие военные намерения; и, конечно, все коммуникации группы проходят через нас. Само собой разумеется, что эта комната и собственно телефонная закрыты для обычного доступа, но у нас в замке работает много Иванов - четыре хиви, которые постоянно находятся на месте, и несколько женщин-сотрудников, которые каждый день приезжают из Смоленска, чтобы готовить. и скивви для нас. Но в Смоленске на каждую немецкую часть работают иваны.
   - Сколько вас там?
   - Три офицера, включая меня, и около двадцати унтер-офицеров и рядовых, - сказал Аренс.
   - И как долго вы здесь?
   "Я лично? С конца ноября 1941 года. Если не ошибаюсь, тридцатого ноября.
   - А партизаны? Есть какие-нибудь неприятности от них?
   - Не о чем говорить. По крайней мере, недалеко от Смоленска. Но у нас были воздушные атаки".
   'Действительно? Пилот самолета сказал, что это слишком далеко на восток для ВВС Айвана.
   - Ну, он бы, не так ли? У Люфтваффе есть строгий приказ поддерживать этот бредовый аргумент. Но это просто неправда. Нет, у нас были воздушные атаки, все в порядке. В начале прошлого года один из военных домов в нашем комплексе был сильно поврежден. С тех пор у нас были большие проблемы с немецкими войсками, которые рубили лес вокруг замка на топливо. Это Катынский лес. Деревья обеспечивают нам отличное противовоздушное прикрытие, поэтому мне пришлось запретить вход в Катынский лес всем немецким солдатам. Это вызвало проблемы, потому что это вынуждает наши войска искать корм дальше, чего они, конечно, делать не хотят, потому что это подвергает их риску партизанского нападения.
   Это был первый раз, когда я услышал имя Кэтин Вуд.
   - Так расскажи мне об этом теле. Тот, который обнаружил волк. Я смеялся.
   "Что смешного?"
   - Только то, что у нас есть волк, несколько дровосеков и замок. Я не могу отделаться от мысли, что в этой истории должна быть парочка потерянных детей, не говоря уже о злом волшебнике.
   - Может быть, это вы, капитан.
   'Может быть, я. Я делаю ужасный удар огненными щипцами. По крайней мере, раньше, когда можно было достать коричневый ром и апельсины.
   "Удар огненными щипцами". Аренс мечтательно повторил слова и покачал головой. - Да, я почти забыл об этом.
   - Я тоже, пока не упомянул об этом. Я вздрогнул.
   "Теперь мне определенно не помешала бы чашка", - сказал лейтенант Рекс.
   "Еще одна забавная штука, которая выскользнула из черного хода Германии и не оставила адреса для пересылки", - сказал я.
   - Знаешь, ты странный парень для офицера СД, - сказал Аренс.
   - Это мне однажды сказал генерал Гейдрих. Я пожал плечами. - Во всяком случае, слова на этот счет - я не совсем уверен. Он приковал меня цепью к стене и в то время мучил мою девушку".
   Я рассмеялся над их очевидным дискомфортом, который на самом деле, вероятно, был меньше, чем у меня. Я не так привык к холоду, как они, и от потока морозного воздуха через Татру без окон у меня перехватило дыхание.
   - Вы хотели сказать о теле, - сказал я.
   "Еще в ноябре 1941 года, вскоре после того, как я приехал в Смоленск, один из моих людей указал, что в нашем лесочке есть какая-то насыпь и что на этой насыпи стоит березовый крест. Хиви упомянули, что за год до этого в Катынском лесу происходили перестрелки. Вскоре после этого я сказал кое-что об этом вскользь полковнику фон Герсдорфу, нашему начальнику местной разведки, и он сказал, что тоже что-то слышал об этом, но что мне не следует удивляться, потому что такая большевистская жестокость была именно тем, что мы сражались против.
   'Да. Вот что он сказал бы, я полагаю.
   "Затем в январе я увидел в нашем лесу волка, что было необычно, потому что они не подходят так близко к городу".
   - Как партизаны, - сказал я.
   'В яблочко. В основном они остаются дальше на запад. Фон Клюге охотится на них со своим собственным Путцером , который русский.
   - Значит, он не особенно беспокоится о партизанах?
   'Едва. Раньше он охотился на кабанов, но зимой предпочитает охотиться на волков с самолета - сторча он держит здесь внизу. Большую часть времени даже не удосуживается приземлиться и собрать мех. Я думаю, ему просто нравится убивать".
   - Вокруг этих заразных мест, - сказал я. - Во всяком случае, вы говорили о волке.
   "Он был на холме в Катынском лесу, рядом с крестом, и выкопал несколько человеческих костей, что, должно быть, заняло некоторое время, потому что земля еще как железо. Я полагаю, это было голодно. Я попросил доктора осмотреть останки, и он заявил, что это люди. Я решил, что это, должно быть, солдатская могила, и сообщил офицеру, ответственному за военные захоронения поблизости. Я также сообщил об обнаружении лейтенанту Воссу из полевой полиции. И я поместил это в свой отчет группе, которая, должно быть, передала его в абвер, потому что они позвонили и сказали, что вы приедете. Они также сказали мне не говорить об этом ни с кем другим".
   - А ты?
   - Пока нет.
   'Хороший. Пусть так и будет.
   Уже стемнело, когда мы добрались до замка, который на самом деле был вовсе не замком, а двухэтажной белой лепниной на четырнадцать-пятнадцать комнат, одна из которых была временно отведена мне. После отличного обеда с настоящим мясом и картошкой я отправился с Аренсом в короткую экскурсию, и быстро стало очевидно, что он довольно гордится своим "замком" и еще больше гордится своими людьми. Вилла была теплой и гостеприимной, в главном вестибюле горел большой камин, и, как обещал Аренс, был даже небольшой кинотеатр, где раз в неделю показывали немецкий фильм. Но Аренс особенно гордился своим домашним медом, потому что с помощью местной русской пары он держал пасеку на территории замка. Очевидно, его люди любили его. Были места и похуже, чем Днепровский замок, где можно было проводить войну, и, кроме того, трудно не любить человека, который так увлекается пчелами и медом. Мед был вкусный, горячей воды для ванны было много, а постель была теплой и удобной.
   Подпитавшись медом и шнапсом, я спал, как рабочая пчела, в улье с регулируемой температурой и мечтал о кривом домике с ведьмой в нем и заблудился в лесу с бродящим вокруг волком. В доме была даже баня и небольшой кинотеатр и оленина на ужин. Это не было кошмаром, потому что ведьме нравилось сидеть в сауне, благодаря чему мы узнали друг друга намного лучше. В сауне можно хорошо познакомиться с кем угодно, даже с ведьмой.
  
  
   ГЛАВА 6
   Четверг, 11 марта 1943 г.
   На следующее утро я проснулся рано утром, чувствуя себя немного уставшим от полета, но очень хотел продолжить свое расследование, потому что, конечно же, я еще больше хотел вернуться домой. После завтрака Аренс получил ключ от холодного склада, где хранились останки, и мы спустились в подвал, чтобы осмотреть их. Я нашел большой брезент, расстеленный на каменном полу. Аренс отодвинул верхнюю часть, чтобы показать то, что выглядело как большеберцовая кость, малоберцовая кость, бедренная кость и половина таза. Я закурил сигарету - это было лучше, чем затхлый мясной запах, исходящий от костей, - и присел на корточки, чтобы рассмотреть поближе.
   'Что это?' - спросил я, берясь за брезент.
   - От "Опеля Блиц", - сказал Аренс.
   Я кивнул и позволил дыму подняться мне в ноздри. О костях особо нечего было сказать, кроме того, что это были человеческие кости и что их жевало какое-то животное - предположительно волк.
   - Что случилось с волком? Я попросил.
   - Мы прогнали его, - сказал Аренс.
   - С тех пор вы видели волков?
   - У меня нет, но у некоторых мужчин могли быть. Мы можем спросить, если хотите.
   'Да. И я хотел бы увидеть место, где были найдены эти останки.
   'Конечно.'
   Мы взяли наши шинели, и снаружи к нам присоединились лейтенант Ходт и обер-фельдфебель Криммински из 537-го полка, которые защищали от немецких солдат, ищущих дров для костра. По моей просьбе оберфельдфебель принес саперный инструмент. Мы шли на север по заснеженной замковой дороге в сторону Витебского шоссе. Лес состоял в основном из берез, некоторые из них были недавно срублены, что, казалось, подтверждало рассказ полковника о добывании пищи войсками.
   - Примерно в километре отсюда есть забор, обозначающий периметр территории замка, - сказал Аренс. "Но здесь, должно быть, была какая-то драка, так как вы все еще можете видеть некоторые окопы и окопы".
   Чуть дальше мы свернули с дороги на запад и приступили к более трудной задаче - идти по снегу. В паре сотен метров мы наткнулись на холмик и крест, сделанный из двух кусков березы.
   - Примерно здесь мы наткнулись на волка и его останки, - объяснил Аренс. "Кримминский? Капитану было интересно, видел ли кто-нибудь из нас это животное с тех пор.
   - Нет, - сказал Криммински. - Но мы слышали волков ночью.
   - Какие-нибудь следы?
   - Если они и были, то снег их засыпал. Почти каждую ночь здесь идет снег.
   - Значит, мы бы не узнали, если бы волк вернулся на несколько секунд? Я сказал.
   - Возможно, сэр, - сказал Криммински. - Но я не видел никаких признаков того, что это произошло.
   - Этот березовый крест, - сказал я. - Кто его туда положил?
   - Кажется, никто не знает, - сказал Аренс. - Хотя у лейтенанта Ходта есть теория. Не так ли, Ходт?
   'Да сэр. Думаю, это не первый раз, когда здесь находят человеческие останки. Моя версия состоит в том, что когда это случалось раньше, местные перезахоронили их и поставили крест".
   - Хорошая теория, - сказал я. - Вы спрашивали их об этом?
   "Никто ни о чем особо нам не рассказывает, - сказал Ходт. "Они все еще боятся НКВД".
   - Я хочу поговорить с некоторыми из этих ваших местных жителей, - сказал я.
   - Мы неплохо ладим с нашими Хиви, - сказал Аренс. "Кажется, не стоило опрокидывать блюдце с молоком, обвиняя кого-то во лжи".
   - Все равно, - сказал я. - Я все еще хочу поговорить с ними.
   - Тогда тебе лучше поговорить с Сусанинами, - сказал Аренс. "Это пара, с которой мы больше всего связаны. Они присматривают за ульями и говорят русскому персоналу, что делать в замке".
   'Кто еще здесь?'
   "Посмотрим: есть Цанава и Абакумов - они присматривают за нашими цыплятами; Москаленко, который рубит нам дрова; стиркой занимаются Ольга и Ирина. Наши повара Таня и Рудольфович. Маруся, кухарка. Но послушайте, я не хочу, чтобы вы их запугивали, капитан Гюнтер. Здесь царит статус-кво, и я не хочу, чтобы меня беспокоили.
   - Полковник Аренс, - сказал я. "Если это действительно окажется могилой, полной мертвых польских офицеров, то, вероятно, для этого уже слишком поздно".
   Аренс тихо выругался.
   - Если только вы сами не застрелили польских офицеров, - сказал я. - Или, может быть, СС. Я могу более или менее гарантировать, что никто в Берлине не заинтересован в обнаружении каких-либо доказательств этого.
   - Мы не стреляли ни в одного поляка, - вздохнул Аренс. - Здесь или где-нибудь еще.
   "А как же Иваны? Вы, должно быть, захватили много красноармейцев после битвы под Смоленском. Возможно, вы стреляли в кого-нибудь из них?
   "Мы взяли в плен около семидесяти тысяч человек, многие из которых сейчас содержатся в лагере 126, примерно в двадцати пяти километрах западнее Смоленска. И еще есть лагерь в Витебске. Вы можете пойти и взглянуть на них своими глазами, капитан Гюнтер. Он на мгновение закусил губу, прежде чем продолжить: "Мне говорят, что условия там улучшились, но вначале было так много русских военнопленных, что условия в иванских лагерях были крайне суровыми".
   - Значит, вы говорите, что, вероятно, не было никакой необходимости стрелять в них, когда они могли так же легко умереть от голода.
   - Это полк связи, черт возьми, - сказал Аренс. "Благополучие российских военнопленных не входит в мою компетенцию".
   'Нет, конечно нет. Я не предполагал, что это было. Я просто пытаюсь установить факты здесь. В военное время люди имеют привычку забывать, где их оставили. Вы не согласны, полковник?
   - Возможно, - сухо сказал он.
   - Ваш предшественник, полковник Беденк. Что насчет него? Может быть, он стрелял в кого-нибудь в этом лесу?
   - Нет, - настаивал Аренс.
   - Как ты можешь быть в этом уверен? Тебя здесь не было.
   - Я был здесь, сэр, - сказал лейтенант Ходт. - Когда полковник Беденк командовал пятьсот тридцать седьмой. И даю слово, что в этом лесу нами никто не расстрелян. Ни русских, ни поляков".
   - Достаточно хорошо, - сказал я. - Хорошо, тогда как насчет СС? Некоторое время в Смоленске дислоцировалась группа специального назначения "Б". Возможно ли, что эсэсовцы оставили там несколько тысяч визитных карточек?
   - Мы были в этом замке с самого начала, - сказал Ходт. "СС действовали и в других местах. И прежде чем вы спросите, я уверен в этом, потому что это полк связи. Я сам установил их командный пункт СС с телефоном и телетайпом. И местное гестапо. Вся их связь со штаб-квартирой группы проходила через нас. Телефон и телетайп. И весь их прочий трафик с Берлином. Если бы кто-то из поляков был расстрелян эсэсовцами, я уверен, что знал бы об этом".
   - Тогда вы могли бы также знать, не расстреливали ли здесь евреев.
   Ходт на мгновение выглядел неловко. - Да, - сказал он. 'Я бы.'
   - А были ли?
   Ходт колебался.
   - Ну же, лейтенант, - сказал я. "Нет нужды скромничать по этому поводу. Мы оба знаем, что эсэсовцы убивали евреев в России с первого дня операции "Барбаросса". Я слышал, что только за первые шесть месяцев было убито полмиллиона человек. Я пожал плечами. - Послушайте, все, что я пытаюсь сделать, это установить периметр безопасного расследования. Черта, за которую мне неразумно ходить в полицейских ботинках сорок шестого размера. Потому что последнее, что любой из нас хочет сделать, это поднять крышку своего улья. Я взглянул на Аренса. 'Правильно, не так ли? Пчелы? Им не нравится, когда ты открываешь их улей, верно?
   - Эм, нет, ты прав, - сказал он. - Им это не особенно нравится. Он кивнул. - И позвольте мне ответить на этот вопрос. Об СС. И чем они здесь занимались.
   Он отвел меня на небольшое расстояние от остальных. Мы шли осторожно, так как земля была ледяной и неровной под снегом. Мне Катынский лес казался унылым местом в стране, полной таких же унылых мест. Холодный воздух висел вокруг нас, как тонкий занавес, в то время как в других местах клубы тумана скатывались в углубления в земле, как дым от невидимой артиллерии. Вороны презрительно рычали на мои расспросы в верхушках деревьев, а над головой был пришвартован аэростат заграждения, чтобы предотвратить облет вражеской авиации. Аренс закурил еще одну сигарету и зевнул дымящимся шлейфом.
   "В это трудно поверить, но нам здесь больше нравится зимой", - сказал он. - Всего через несколько недель весь этот лес будет полон комаров. Они сводят тебя с ума. Это всего лишь одна из многих вещей, которые сводят тебя с ума здесь. Он покачал головой. - Послушайте, капитан Гюнтер, никто из нас в этом полку не очень политичен. Большинство из нас просто хочет поскорее выиграть эту войну и вернуться домой - если такое еще возможно после Сталинграда. Когда это произошло, мы все слушали радио, чтобы услышать, что скажет об этом Геббельс. Вы слышали речь? Из Спортпаласта?
   - Я слышал. Я пожал плечами. "Я живу в Берлине. Это было так громко, что я мог слышать каждое слово, сказанное Джоуи, даже не включая чертово радио".
   "Тогда вы помните, как он спросил немецкий народ, хотят ли они войны более радикальной, чем все, что можно себе представить. Он назвал это тотальной войной.
   - У него довольно оборот речи, наш Махатма Пропаганди.
   'Да. Только мне кажется - всем нам в замке - что тотальная война - это то, что у нас на этом фронте с самого первого дня, и я не помню, чтобы кто-нибудь спрашивал кого-либо из нас, хотим ли мы этого. Аренс кивнул на ряд новых деревьев. - Вон там дорога на Витебск. Витебск находится менее чем в ста километрах к западу отсюда. Перед войной там проживало пятьдесят тысяч евреев. Как только вермахт захватил город, жившие там евреи начали страдать. В июле 1941 года на правом берегу реки Западная Двина было создано гетто, и большая часть евреев, не сбежавших и примкнувших к партизанам или просто эмигрировавших на восток, была собрана и вынуждена жить в нем: около шестнадцати тысяч человек. . Вокруг гетто был построен деревянный частокол, и внутри него условия были очень тяжелыми: принудительные работы, голодный паёк. Вероятно, от голода и болезней умерло до десяти тысяч человек. Между тем по меньшей мере две тысячи из них были убиты под тем или иным предлогом в месте под названием Мазурино. Затем пришел приказ о ликвидации гетто. Я сам видел эти приказы по телетайпу - приказы рейхсфюрера СС в Берлине. Предлогом было то, что в гетто был тиф. Может быть, было, может быть, не было. Я лично доставил копию этих приказов фельдмаршалу фон Клюге, информируя его о том, что происходит в его районе. Позже я узнал, что около пяти тысяч евреев, оставшихся в живых в гетто, были изгнаны в глухую сельскую местность, где все они были расстреляны. В том-то и беда, что ты в полку связи, капитан. Очень тяжело не знать, что происходит, но, видит Бог, я действительно хотел бы этого не знать. Так вот, конкретно отвечая на ваш вопрос - о том улье, о котором вы говорили: на полпути к Витебску есть город, который называется Рудня, и на вашем месте я бы ограничил свои расспросы куда-нибудь к востоку от него. Понять?'
   'Да сэр. Спасибо. Полковник, раз уж вы упомянули Махатму, у меня еще вопрос. На самом деле это было то, что мой босс упомянул мне еще в Берлине. О Махатме и его людях.
   Аренс кивнул. - Спроси.
   - Здесь когда-нибудь был кто-нибудь из министерства пропаганды?
   - Здесь, в Смоленске?
   - Нет, здесь, в замке.
   - В замке? С какой стати они пришли сюда?
   Я покачал головой. "Это не имеет значения. Меня бы не удивило, если бы они были здесь и снимали всех тех советских военнопленных, о которых вы мне рассказывали, вот и все. Чтобы помочь доказать людям на родине, что мы выиграли эту войну.
   Конечно, я не поэтому спросил о министерстве пропаганды, но я не представлял, как объяснить свои подозрения, не назвав полковника лжецом.
   - Думаешь, мы выиграем эту войну? он спросил.
   - Победа или поражение, - сказал я. "Ни один из них не выглядит хорошим для Германии. Не та Германия, которую я знаю и люблю.
   Аренс кивнул. "Были дни, - сказал он, - много дней, когда мне трудно нравиться то, что я есть или то, что мы делаем, капитан. Я тоже люблю свою страну, но не то, что делается во имя ее, и бывают моменты, когда я не могу смотреть в глаза своему отражению. Ты понимаешь?'
   'Да. И я узнаю себя, когда слышу, как вы говорите об измене.
   - Тогда ты в правильном месте, - сказал он. - Ты столько же слышишь, сколько мы слышим в пятьсот тридцать седьмом, тогда знай, что в Смоленске много говорят об измене. Это может быть одной из причин, по которой Лидер приезжает сюда с визитом для поднятия боевого духа.
   - Гитлер едет сюда, в Смоленск?
   'В субботу. Для встречи с фон Клюге. Кстати, это должно быть секретом. Так что не упоминай об этом, хорошо? Хотя все и его собака, кажется, знают об этом.
  
   Один, с саперным инструментом в руке, я прогулялся по Катынскому лесу. Я медленно спускался по склону в углубление в земле, которое казалось естественным амфитеатром, и еще медленнее поднимался по другой стороне, и мои армейские ботинки хрустели, как старая лошадь, поедающая овес, когда они хрустели в снегу. Я не знаю, что я искал. Мерзлая земля под снегом была твердой, как гранит, и мои тщетные попытки раскопок лишь развлекали ворон. Молоток и зубило могли бы дать лучшие результаты. Несмотря на березовый крест, трудно было себе представить, что когда-либо происходило в этом лесу. Я задавался вопросом, действительно ли что-нибудь значительное произошло там после Наполеона. Мне уже казалось, что я в погоне за дикими гусями. Кроме того, я мало заботился о поляках. Они мне никогда не нравились больше, чем англичане, которые, по-видимому, могли игнорировать ту роль, которую вероломная Польша сыграла во время чешского кризиса 1938 года - туда вошли не только нацисты, но и поляки. , преследуя свои территориальные претензии - по глупости пришли на помощь Польше в 1939 году. Несколько костей, которые я видел в замке, ни о чем особо не свидетельствовали. Быть может, русский солдат, умерший в своем окопе, а потом найденный голодным волком? Вероятно, это было лучшее, что могло случиться с "Иваном", учитывая ужасную ситуацию, описанную Аренсом в лагере 126. Умереть от голода было легко в мире, охраняемом и патрулируемом моими сострадательными соотечественниками.
   Полчаса я бродил вокруг, становясь холоднее. Даже в перчатках у меня замерзли руки, а уши болели, как будто кто-то ударил их саперным инструментом. Что же мы делали в этой пустынной стране вечной мерзлоты, так далеко от дома? Жизненное пространство, которого так жаждал Гитлер, годилось только для волков и ворон. В этом не было никакого смысла, но тогда мало что из того, что делали нацисты, имело для меня смысл. Но я сомневаюсь, что я был единственным, кто начал подозревать, что Сталинград может иметь такое же значение, как отступление Великой армии Наполеона из Москвы: ведь все, кроме Гитлера и генералов, знали, что нам в России конец.
   Вдалеке, у дороги на Витебск, пара часовых делала вид, что смотрит в другую сторону, но я отчетливо слышал их смех: было что-то в Катынском лесу, что странно влияло на звук, удерживая его в пределах линии деревья как вода в миске. Но их мнение только укрепило мою решимость что-то найти. Быть кровавым и доказывать, что другие люди ошибаются, - вот что значит быть детективом. Это одна из вещей, которые сделали меня таким популярным среди моих многочисленных друзей и коллег.
   Сгребая снег и время от времени пытаясь что-то подобрать, я нашел пустую пачку немецких сигарет, пряжку от ремня немецкого карабина и кусок скрученной проволоки. Неплохой улов за полчаса работы. Я уже собирался закончить день, когда слишком быстро повернулся на каблуках, поскользнулся и упал вниз по склону, вывернув колено таким образом, что оно несколько дней после этого чувствовало скованность и боль. Я громко выругался и, все еще сидя на снегу, поднял свою дробилку и натянул ее на голову. Взгляд на часовых у дороги показал, что они стояли прямо ко мне спиной, что, вероятно, означало, что они не хотели, чтобы их видели смеющимися над упавшим на зад офицером СД.
   Я опустил руку, чтобы подняться, и тут же нашел предмет, лишь частично примерзший к земле. Я сильно потянул, и предмет выпал из моей руки. Это был ботинок - сапоги для верховой езды, какие носят офицеры. Я отложил ботинок в сторону и, все еще сидя, принялся соскабливать мерзлую землю по обеим сторонам от меня шанцевым инструментом. Через несколько минут у меня в руке был небольшой металлический предмет. Это была кнопка. Я засунул пуговицу в карман и, подобрав ботинок, встал и похромал обратно к замку, где очень тщательно вымыл свою маленькую находку в теплой воде.
   На лицевой стороне пуговицы был изображен орел.
  
   Днем я взял интервью у Сусаниных, русской пары, которая помогала присматривать за 537-м полком в Днепровском замке. Им было за шестьдесят, и они были осторожны и неулыбчивы, как старая фотография цвета сепия. Олег Сусанин был в черной рубахе с ремнем, темных штанах, серой фетровой шляпе и с длинной бородой; его жена выглядела не иначе. Так как их немецкий был лучше моего русского, но словарный запас ограничивался едой, топливом, стиркой и пчелами, Аренс организовал для меня услуги переводчика из штаба группы - русского по имени Пешков. Это был неуклюжий парень в круглых очках пенсне и с гитлеровскими усами. На нем была немецкая армейская шинель, пара немецких офицерских ботинок и красный галстук-бабочка в белый горошек. Позже Аренс сказал мне, что отрастил усы, чтобы выглядеть более прогермански.
   - Это вопрос мнения, - сказал я. Пешков прекрасно говорил по-немецки.
   - Для меня большая честь работать на вас, сэр, - сказал он. - Я полностью к вашим услугам, пока вы в Смоленске. День или ночь. Вам нужно только спросить. Обычно вы можете оставить сообщение для меня адъютанту, сэр. В Красном Бору. Я выезжаю туда каждое утро ровно в девять часов.
   Но хотя Пешков вполне свободно говорил по-немецки, он никогда не улыбался и не смеялся и совершенно отличался от русского, который сопровождал его в Днепровский замок из штаба группы в Красном Бору, человека по имени Дьяков, который, по-видимому, был чем-то вроде местного проводника на охоте. и главный слуга фон Клюге - его Путцер .
   Аренс объяснил, что немецкие солдаты спасли Дьякова из отряда убийц НКВД. - Он славный парень, - сказал Аренс, продолжая знакомить меня с двумя русскими. - Не так ли, Дьяков? Возможно, полный мошенник, но фельдмаршал фон Клюге, кажется, безоговорочно доверяет ему, так что у меня нет другого выбора, кроме как доверять ему тоже.
   - Благодарю вас, - сказал Дьяков.
   - У него, кажется, слабость к Марусе, одной из наших кухарок, поэтому, когда он не с фон Клюге, он обычно здесь, а ты, Дьяков?
   Дьяков пожал плечами. - Это особенная девушка, сэр. Я хотел бы жениться на ней, но Маруся говорит нет, а пока она не хочет, я должен продолжать попытки. Если бы для нее была работа где-нибудь еще, думаю, я бы был там".
   "С другой стороны, у Пешкова нет слабости ни к кому, кроме Пешкова", - добавил Аренс. - Не так ли, Пешков?
   Пешков пожал плечами. - Мужчина должен зарабатывать на жизнь, сэр.
   - Мы думаем, что он может быть тайным евреем, - продолжал Аренс, - но никто не побеспокоится выяснить это наверняка. Кроме того, его немецкий настолько хорош, что было бы жаль, если бы нам пришлось от него избавиться.
   И Пешков, и Дьяков были цеппелинами-добровольцами, так мы называли всех русских, которые у нас работали, не будучи военнопленными; это были Хиви. Дьяков был одет в тяжелое пальто с воротником из овечьей шерсти, меховую шапку и пару черных кожаных немецких летных перчаток, которые, по его словам, были подарком фельдмаршала, точно так же, как винтовка Маузер Сафари, которую он носил на овчинном ремне через плечо. Дьяков был высокий, смуглый, курчавый парень с окладистой бородой, с руками величиной с балалайку, и, в отличие от Пешкова, на лице его всегда была широкая обаятельная улыбка.
   - Ты бери фельдмаршала на волчью охоту, - сказал я Дьякову. 'Это правильно?'
   'Да сэр.'
   - Видишь здесь много волков?
   'Мне? Нет. Но это была очень холодная зима. Голод приближает их к городу в поисках объедков. Знаете, из куска старой кожи волк может хорошо поесть.
   Мы все пошли на замковую кухню, самое теплое место в доме, и выпили из разбитого самовара черный русский чай, подсластив его медом, приготовленным парой. Восхитительный запах подслащенного чая был недостаточно сильным, чтобы скрыть темный запах русских.
   Чай Пешкову нравился, а вот Сусанины не очень. Он говорил с ними грубо - грубее, чем мне хотелось бы в данных обстоятельствах.
   "Спросите их, помнят ли они кого-нибудь из поляков в этом районе", - сказал я ему.
   Пешков задал вопрос и затем перевел сказанное Сусаниным. "Он говорит, что весной 1940 года видел более двухсот поляков в форме в вагонах на станции Гнездово. Поезд подождал около часа, а затем снова двинулся на юго-восток в сторону Воронежа.
   - Откуда они узнали, что они поляки?
   Пешков повторил вопрос по-русски и затем ответил: "Один из мужчин в вагонах спросил Сусанина, где они. Этот человек сказал, что тогда он был поляком.
   - Что это за слово они использовали? Я спросил: " Столыпинкас ?"
   Пешков пожал плечами. - Я не слышал этого раньше.
   - Да-с, - сказал Дьяков. Столыпинки были тюремными вагонами, названными в честь российского премьер-министра, который ввел их при царях. Высылать русских в Сибирь".
   - Как далеко отсюда до станции? Я попросил.
   - Километрах в пяти западнее, - сказал Пешков.
   - Кто-нибудь из этих поляков вышел из фургонов?
   'Убирайся? Зачем им выходить, сэр? - спросил Пешков.
   - Может быть, чтобы размять ноги. Или увезут куда-нибудь еще?
   Пешков перевел, выслушал ответ Сусанина и покачал головой. - Нет, ни один из них. Он уверен в этом. Двери оставались запертыми, сэр.
   'Что насчет этого места? Были ли здесь когда-нибудь казни? Из евреев? Может, из русских? А почему посреди Катынского леса крест?
   Женщина вообще не говорила, а ответы Олега Сусанина были кратки и по делу, но я в свое время опросила достаточно мужчин, чтобы понять, когда кто-то что-то утаивает. Или ложь.
   "Он говорит, что когда у НКВД был этот дом, им было запрещено приходить в Днепровский замок из соображений безопасности, поэтому они не знают, что здесь происходило", - сказал Пешков.
   - Тогда весь участок был обнесен забором, - добавил Дьяков. "С тех пор, как пришли немцы, забор сломали солдаты, добывающие дрова, но некоторые из них все еще там".
   - Не будь с ними так груб, - сказал я Пешкову. - Их ни в чем не обвиняют. Скажи им, что бояться нечего.
   Пешков снова перевел, и Сусанины оба неуверенно кивнули в мою сторону с легкой улыбкой. Но Пешков оставался презрительным.
   - Поверь мне на слово, босс, - сказал он. "С этими людьми нужно говорить грубо, иначе они вообще не ответят. Бабуля - настоящий мужик, а старик - тупой бульбаш , всю жизнь боящийся партии . Они все еще боятся, что НКВД вернется, даже после восемнадцати месяцев немецкой оккупации. На самом деле я немного удивлен, что эти двое все еще здесь. Само собой разумеется, что если эти мудаки когда-нибудь вернутся сюда, то эти двое будут русским удобрением. Знаете, что я говорю? В первый же день их расстреляют только потому, что они работали на вас, ребята. При всем уважении к вашему полковнику, единственное, что удерживает их здесь, - это их ульи.
   - Как Толстой, да? Дьяков громко рассмеялся. - Тем не менее, из него получается хорошая чашка чая, да?
   - Вы не боитесь того, что будет, если вернется НКВД?
   Пешков взглянул на Дьякова и пожал плечами.
   - Нет-с, - сказал Пешков. - Я не верю, что они возвращаются.
   - Это вопрос мнения, - сказал я.
   'Мне? У меня нет ульев, босс. Дьяков широко ухмыльнулся. - Алока Дьякова здесь, в Смоленске, держать нечего. Нет, сэр, когда дерьмо начнет подниматься из-под пола, я уеду в Германию с фельдмаршалом. Если бы его просто расстреляли, я бы смирился с этим, если вы понимаете, о чем я. Но есть много худшего, что НКВД может сделать с человеком, чем стукнуть тебе по затылку. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю.
   - Что здесь делало НКВД? - спросил я двух русских. 'Здесь? В этом доме.'
   - Не знаю, - сказал Пешков. "Честно говоря, лучше никогда не задавать таких вопросов. Заниматься своими делами.
   - Хороший дом. С кинотеатром. Как вы думаете, что они делали? Смотрим Броненосец Потемкин ? Александр Невский ? Вы должны иметь представление, Дьяков. Каково ваше мнение?'
   - Ты хочешь, чтобы я угадал? Думаю, они были здесь, напивались водкой и смотрели фильмы, да.
   Я кивнул. 'Спасибо. Спасибо за помощь. Я очень благодарен вам обоим.
   - Рад был помочь, - сказал Пешков.
   Трудно было понять, кто из них лжет - Пешков, Дьяков или Сусанины, - но я знал, что кто-то лжет. Доказательство этого лежало у меня в кармане брюк. Пока я кивал и улыбался русским, я держал рукой пуговицу, которую нашел в Катынском лесу.
   Когда я один вышел на улицу, чтобы все обдумать, Дьяков последовал за мной.
   - Пешков хорошо говорит по-немецки, - сказал я. - Где он научился?
   'В университете. Пешков очень умный человек. Но я выучил немецкий язык в местечке Терезин в Чехословакии. Когда я был мальчиком, я был в плену у австрийской армии в 1915 году. Мне нравятся австрийцы. Но мне немцы больше нравятся. Австрийцы не очень дружелюбны. После войны я был школьным учителем. Вот почему меня арестовало НКВД.
   - Вас арестовали, потому что вы были школьным учителем?
   Дьяков громко рассмеялся. - Я преподаю немецкий, сэр. Это нормально в 1940 году, когда Сталин и Гитлер дружат. Но когда Германия нападет на Россию, тогда НКВД сочтет меня врагом и арестует".
   - Арестовали и Пешкова?
   Дьяков пожал плечами. 'Нет, сэр. Но он не преподавал немецкий, сэр. До войны, кажется, он работал на электростанции, сэр. Я считаю, что он научился делать эту работу в Германии. С Сименс. Это очень важная работа, поэтому, возможно, НКВД не арестовало его.
   - Почему сейчас Пешков не занимается этой работой?
   Дьяков усмехнулся. - Потому что на этом нельзя заработать. Немцы в Красном Бору очень хорошо ему платят-с. Хорошие деньги. Лучше электрика. Кроме того, электростанция сейчас управляется немцами. Они не доверяют русским делать это".
   - А охота? Кто научил тебя охотиться?
   - Мой отец был охотником, сэр. Он научил меня стрелять. Дьяков усмехнулся. - Вы видите, сэр? У меня были очень хорошие учителя. Мой отец и австрийцы.
  
  
   ГЛАВА 7
   Пятница, 12 марта 1943 г.
   Я проснулся с мыслью, что, должно быть, снова в окопах, потому что в ноздри сильно пахло чем-то ужасным. Запах был как у дохлой крысы, только хуже, и следующие десять минут я провел, нюхая воздух в разных уголках своей комнаты в замке, пока, наконец, не решил, что источник вони находится под моей собственной кроватью. И только когда я опустился на четвереньки, чтобы посмотреть, я вспомнил промерзший кожаный ботинок, который накануне утром бросил на пол; за исключением того, что сапог и все, что еще было в сапоге, больше не было заморожено.
   Я глубоко вздохнул и одновременно заглянул внутрь голенища сапога, сжимая носок. Внутри было несколько твердых предметов, остатки разложившейся ступни, которые можно было добавить к коллекции костей полковника на полу холодильной кладовой внизу. У меня была хорошая идея, что ступня и кости ног, завернутые в брезент, принадлежали одному и тому же человеку, потому что ботинок был прожеван в нескольких местах, предположительно волком. Но в сапоге рядом с вонючей ногой убитого поляка было еще что-то, и я постепенно вытащил из ноги кусок промасленной бумаги, которой, должно быть, была обернута икра убитого. Сначала я склонялся к мысли, что поляк просто пытался защитить свою ногу от холода, как и я своими ботинками худшего качества; но для этого годилась бы газета - промасленная бумага предназначалась для сохранения вещей, а не для согрева.
   Я развернул газету как мог, используя ножку кровати и стул. Она была сложена пополам, и в сгибе было несколько машинописных листов луковичной бумаги. Но, несмотря на клеенчатую бумагу, написанное было почти неразборчиво, и было ясно, что потребуются ресурсы лаборатории, чтобы расшифровать написанное на этих страницах.
   Пока земля не оттаяла, было трудно понять, как я продвинусь в этом предварительном расследовании, и казалось, что кнопка должна быть достаточной уликой. Но я не был этому рад. Одна пуговица, старый ботинок и несколько костей, казалось, не так уж и много для возвращения в Берлин. Мне очень хотелось узнать, что было написано на страницах, прежде чем я кому-нибудь упомянул об этом. Я не собирался делать себя или бюро лохами из-за какой-то изощренной лжи, придуманной министерством пропаганды. Тем не менее, я не мог не думать о том, что если бы люди Махатмы подбросили улики резни в Катынском лесу, они бы сделали их более очевидными и легкими для поиска такими, как я.
   Я оделся и спустился вниз, чтобы найти завтрак.
   Полковник Аренс выглядел довольным, когда я сказал ему, что, вероятно, закончил свое расследование и вернусь в Берлин как можно скорее. Он выглядел гораздо менее довольным, когда я сказал ему, что не пришел к твердым выводам.
   "На данном этапе я действительно не могу сказать, захочет ли бюро продолжать это дело. Извините, сэр, но это так. Я сниму с тебя воротник, как только смогу сесть на самолет домой.
   - Сегодня ты отсюда не вылетишь. Суббота выглядит как лучшая ставка. Или даже воскресенье. Завтра сюда прилетит много самолетов.
   - Конечно, - сказал я. 'Лидер. Он идет сюда, не так ли?
   'Да. Послушай, я позвоню на аэродром и все улажу для тебя. До тех пор вы можете пользоваться удобствами здесь, в замке. Там есть стрельбище, если вам небезразличны такие вещи. И сегодня днем и вечером в кинотеатре идет кино. Все отпуска отменяются сегодня с полуночи, так что фильм был перенесен. Боюсь, это Джад Сасс . Все, что мы могли получить в кратчайшие сроки.
   - Нет, спасибо, - сказал я. "Это не один из моих любимых". Я пожал плечами. - Знаешь, может быть, я все-таки погляжу на местный собор.
   - Хорошая идея, - сказал полковник. - Я одолжу тебе машину.
   'Спасибо, сэр. И если вы могли бы дать мне карту города, я был бы признателен. На расстоянии трудно отличить один луковичный купол от другого".
   *
   Мне было наплевать на собор. У меня не было намерения осматривать это место или что-либо еще в этом отношении, но я не хотел, чтобы полковник Аренс узнал об этом. Кроме того, я больше не верю в туризм во время войны. Конечно, когда я служил в Париже в 1940 году, я немного прогулялся с Бедекером и осмотрел несколько достопримечательностей - Дом Инвалидов, Эйфелеву башню, - но это был Париж: француза всегда можно было прочесть так, как ничего не мог сделать с чехом или Иваном. С тех пор я научился осторожности и даже в Праге нечасто выезжал за границу с Бедекером. Не то чтобы о России когда-либо писали какие-нибудь Бедекеры - какой в этом смысл? - но я думаю, что принцип остается в силе, поскольку два примера могут служить иллюстрацией.
   Хайнц Зельдте был лейтенантом полицейского батальона, которого я знал по Алексу в начале тридцатых; Я помог ему войти в Крипо. Он был одним из первых немцев, приехавших в Киев в сентябре 1941 года, и тихим летним днем решил пойти посмотреть на здание городской Думы на Крещатике, главной улице, - видимо, это было большое дело, с шпиль и статуя архангела Михаила, покровителя Киева. Чего он не знал, чего не знал никто, так это того, что отступающая Красная Армия заминировала всю чертову улицу динамитом, который они взорвали радиоуправляемыми взрывателями с расстояния более четырехсот километров. Исторические здания Крещатика - немцы переименовали руины в Айхорнштрассе - больше никто не видел; не был и Хайнц Зельдте.
   Виктор Лунгвиц был официантом в отеле "Адлон". Он работал официантом, потому что не мог зарабатывать на жизнь, работая художником. Он присоединился к танковой дивизии СС в 1939 году и был отправлен в Беларусь в рамках операции "Барбаросса". В свободное от работы время любил рисовать церкви, которых в Минске почти столько же, сколько в Смоленске. Однажды он пошел посмотреть на какую-то старую церковь на окраине города. Она называлась Красной церковью, что должно было насторожить его. Они нашли рисунок Виктора, но никаких его следов. Через несколько дней в каком-то болоте неподалёку было найдено изуродованное тело. Им потребовалось некоторое время, чтобы опознать бедного Виктора: партизаны отрезали ему почти все от головы - нос, губы, веки, уши - прежде чем отрезали ему гениталии и дали ему истечь кровью.
   Когда ты сражаешься с Бедекером, ты не всегда знаешь, что увидишь.
   В продуваемой сквозняками полковничьей татре я ехал на восток по Витебскому тракту, впереди Смоленск, справа Днепр. Большую часть пути дорога пролегала между двумя железнодорожными линиями, и когда я миновал Арсенальштрассе и кладбище слева от меня, я увидел главный вокзал; это была огромная глазурь места с четырьмя квадратными угловыми башнями и огромным входом в арку. Как и многие здания в Смоленске, он был выкрашен в зеленый цвет, и либо зеленый означал что-то важное в этой части России, либо зеленый был единственным цветом краски, который был в магазинах, когда в последний раз кто-то думал о ремонте здания. . Россия есть Россия, и я склоняюсь ко второму объяснению.
   Немного дальше по дороге я остановился, чтобы свериться с картой, а затем повернул на юг по Брукенштрассе, что звучало многообещающе, учитывая, что мне нужно было найти мост, чтобы пересечь реку.
   Судя по карте, западный и восточный мосты были разрушены, а посередине осталось три или, если вы русский, пассажирский паром на бревенчатом плоту, напоминавший что-то из времен моего пребывания в мальчишеском летнем лагере на острове Рюген. На северном берегу реки я притормозил, поскольку увидел местный кремль - крепость, окружавшую центр древнего города Смоленска. На вершине холма, за зубчатыми стенами из красного кирпича, построенными Борисом Годуновым, возвышался городской собор с характерными куполами-перечницами и высокими белыми стенами, казавшийся мне безобразным, как громадная дровяная печь. По крайней мере, теперь я мог сказать, что видел это.
   Я предъявил свои документы охране военной полиции на блокпосту на Петропавловском мосту, спросил дорогу в немецкую комендатуру, и меня направили на юг по Гауптштрассе.
   - Вы не пропустите, сэр, - сказал часовой на мостике. - Это напротив Спаркассенштрассе. Если вы окажетесь на Магазинштрассе, вы зашли слишком далеко.
   - Все названия смоленских улиц на немецком языке?
   'Конечно. Так намного легче передвигаться, не так ли?
   - Конечно, если вы немец, - сказал я.
   - Разве не в этом все дело, сэр? Часовой усмехнулся. "Мы пытаемся сделать его максимально похожим на дом".
   "Это будет день".
   Я поехал дальше и в тени кремлевской стены справа от меня пошел по Хауптштрассе, пока не увидел то, что явно было Комендатурой - серое каменное здание с портиком с колоннами и несколькими нацистскими партийными флагами. На площади перед этим зданием было установлено большое количество немецких уличных указателей, многие из которых были установлены на разбитом советском танке, но общий эффект был не в ясности направления, а в замешательстве; посреди указателей стоял часовой, чтобы помочь немцам разобраться в собственных знаках. Красный цвет флагов Коммандатуры добавил почти желанный всплеск цвета в город, который был серо-зеленым, как мертвый слон. Под флагами с дюжину или около того солдат наблюдали за мальчиком, скачущим без седла на спареном белом коне и выполняющим несколько трюков с клячкой. Время от времени они бросали несколько монет на мощеную улицу, где их собирал старик в белой шапке и куртке, который мог быть родственником мальчика или, возможно, лошади. Увидев меня, двое солдат подошли, когда я остановился и отсалютовал.
   - Нельзя оставлять его там, сэр, - сказал один. 'Безопасность. Лучше оставить его за углом на Кройцштрассе, рядом с местным кинотеатром. Там всегда много места.
   Трое очень оборванных детей - кажется, два мальчика и девочка - смотрели, как я припарковал "Татру" перед какими-то немецкими пропагандистскими плакатами, которые были почти такими же неряшливыми, как и они сами. В свое время я видел несколько бедных детей, но таких бедных, как эти трое мальчишек, не было. Несмотря на холод, все они были босиком и несли мешки с кормом и котелки. Они выглядели так, как будто должны были постоять за себя и не добились больших успехов, хотя выглядели достаточно здоровыми. Все это выглядело далеко от улыбающихся лиц, суповых тарелок и больших буханок хлеба, изображенных на плакатах. Их родители были живы? Была ли у них хоть крыша над головой? Это было какое-то мое дело? Я почувствовал сильное сожаление, когда на мгновение подумал о беззаботной жизни, которой они, возможно, наслаждались до прибытия моих соотечественников летом 1941 года. они скорее торговали, чем курили. Бывают моменты, когда я думаю, что было бы с благотворительностью без нас, курильщиков.
   "Спасибо", - сказал старший ребенок, говоря по-немецки - мальчику лет десяти или одиннадцати. На его пальто было больше заплат, чем на карте в моем кармане, а на голове у него была бейсболка, или то, что немецкие солдаты с более графическим складом ума иногда называли прикрытием пизды. Он засунул сигарету за ухо на потом, как настоящий рабочий. "Немецкие сигареты хороши. Лучше русских сигарет. Вы очень любезны, сэр.
   - Нет, - сказал я. - Никто из нас. Просто помни об этом, и ты никогда не будешь разочарован".
   В Комендатуре я спросил у портье, где мне найти офицера, и меня направили на первый этаж. Там я разговаривал с скользким толстым лейтенантом вермахта, который мог бы дать детям на улице паек на целую неделю и даже не заметить этого. Его армейский ремень был на последней метке и выглядел так, будто ему стоило немного расслабиться.
   - Эти люди на улице снаружи, тебя не смущает, что они выглядят такими отчаянными?
   - Они славяне, - сказал он, как будто это было все, что требовалось для оправдания. "До нашего приезда в Смоленске дела обстояли довольно отстало. И поверьте мне, местным иванам сейчас намного лучше, чем когда-либо при большевиках.
   "Как и царь и его семья, но я не думаю, что они думают, что это хорошо".
   Лейтенант нахмурился. - Я мог бы вам чем-то помочь, сэр? Или ты пришел сюда просто дать волю своей совести?
   Я кивнул. 'Ты прав. Мне жаль. Это именно то, что я делал. Простите меня. На самом деле я ищу какую-нибудь научную лабораторию.
   - В Смоленске?
   Я кивнул. - Где-то, у кого может быть стереомикроскоп. Мне нужно провести кое-какие тесты.
   Лейтенант снял трубку и повернул ручку вызова. "Дайте мне универмаг", - сказал он оператору. Перехватив мой взгляд, он пояснил: "Большинство офицеров, дислоцированных здесь, в Смоленске, используют местный универмаг как казармы".
   "Это должно быть удобно, если вам нужна новая пара трусов".
   Лейтенант рассмеялся. "Конрад? Это Герберт. У меня есть офицер СД, который пытается найти научную лабораторию здесь, в Смоленске. Любые идеи?'
   Он прислушался, произнес несколько слов благодарности и положил трубку.
   "Вы можете попробовать поступить в Смоленскую государственную медицинскую академию", - сказал он. - Он находится под контролем Германии, так что вы сможете найти там то, что ищете.
   Мы подошли к окну, и он указал на юг.
   - Примерно полкилометра вниз по Роте-Кройцерштрассе и направо. Вряд ли можно пропустить. Большое канареечно-желтое здание. Похоже на дворец Шарлоттенбург в Берлине.
   - Звучит впечатляюще, - сказал я и пошел к двери. - Я думаю, смоленские иваны не могли быть такими отсталыми.
  
   До Смоленской государственной медицинской академии было несколько минут езды, и, как и было обещано, пропустить ее было непросто. Академия была огромна, но, как и многие здания в Смоленске, в ней сохранились следы ожесточенных боев, которые вела отступающая Красная Армия: многие окна на пяти этажах были заколочены, а желтый лепной фасад изъеден камнями. сотни пулевых отверстий. Тройные арки входа были защищены мешками с песком, а на крыше был нацистский флаг и что-то похожее на зенитное орудие. Пока я был там, к входу подъехала машина скорой помощи и вытащила на носилках нескольких сильно перевязанных мужчин.
   Когда немецкий медицинский персонал и советские медсестры на стойке регистрации закончили прием новоприбывших, я объяснил свою миссию одному из санитаров. Человек терпеливо выслушал, а затем повел наверх и через огромный госпиталь, битком набитый немецкими солдатами, раненными во время Смоленского сражения и все еще ожидавшими репатриации на родину. Мы дошли до коридора на пятом этаже, где находилась не одна, а несколько лабораторий, и он любезно представил меня невысокому мужчине в белом халате, который был ему на пару размеров больше, а также рукавицах и советском танкистском костюме. шлем, который он сорвал, увидев, что я стою там. Лук был елейным, но понятным при общении с офицерами СД.
   - Капитан Гюнтер, это доктор Батов, - сказал санитар. - Он отвечает за научные лаборатории здесь, в академии. Он говорит по-немецки, и я уверен, что он сможет вам помочь.
   Когда санитар оставил нас одних, Батов смущенно посмотрел на каску танкиста. "Эта нелепая шапка согревает голову, - объяснил он. - В этой больнице холодно.
   - Я заметил это, сэр.
   "Котельные работают на угле, - сказал он, - а угля не так много на такие вещи, как отопление больницы. Уголь вокруг ни на что не нужен.
   Я предложил ему сигарету, он взял одну и сунул за ухо. Я сам закурил и огляделся. Лаборатория была достаточно хорошо оборудована для обучения российских студентов-медиков; там была пара рабочих столов с газовыми кранами, горелками, химическими колпаками, весами, колбами и несколькими стереомикроскопами.
   'Что я могу сделать для вас?' он спросил.
   - Я надеялся, что смогу какое-то время попользоваться одним из ваших стереомикроскопов, - сказал я.
   - Да, конечно, - сказал он, подталкивая меня к инструменту. - Вы ученый, капитан?
   'Нет, сэр. Я полицейский. Из Берлина. До войны мы только начали использовать стереомикроскопы в баллистической работе. Опознать и сопоставить пули с тел жертв убийств.
   Батов остановился у стереомикроскопа и включил рядом с ним свет. - А у вас есть пуля, которую вы хотите сейчас осмотреть, капитан?
   'Нет. Я хотел взглянуть на некоторые машинописные бумаги. Бумага намокла, и некоторые слова плохо читаются". Я сделал паузу, гадая, сколько я могу сказать ему. - На самом деле все сложнее. Эти бумаги подверглись воздействию трупной жидкости. Из разлагающегося тела. Они были внутри ботинка, в котором человеческая нога, носящая его, распалась до кости".
   Батов кивнул. 'Могу я увидеть?'
   Я показал ему бумаги.
   - Даже со стереомикроскопом это будет трудно, - задумчиво сказал он. - Лучше всего было бы использовать инфракрасные лучи, но, к сожалению, здесь, в Академии, у нас нет такой передовой технологии. Возможно, все-таки лучше, чтобы их лечили в Берлине.
   "У меня есть веские причины предпочесть посмотреть, чего можно добиться здесь, прямо сейчас, в Смоленске".
   - Тогда вам, вероятно, придется промыть эти документы хлороформом или ксилолом, - сказал он. - Я мог бы сделать это для вас, если хотите.
   'Да. Я был бы признателен, если бы вы могли. Спасибо.'
   - Но могу я спросить, чего именно вы надеетесь достичь?
   - По крайней мере, я хотел бы узнать, на каком языке написаны бумаги.
   "Ну, мы можем обработать один лист бумаги, может быть, и посмотреть, как это работает".
   Батов пошел искать какие-то химикаты, а потом начал стирать одну из страниц; пока он работал, я сидел и курил сигарету, и мне снилось, что я снова в Берлине, обедаю с Ренатой в отеле "Адлон". Не то чтобы мы когда-либо ужинали в "Адлоне", но это не было бы большой мечтой, если бы хоть что-то из этого было возможно.
   Когда Батов закончил чистить страницу, он тщательно высушил ее, расправил бумагу листом стекла и затем подложил страницу под призму микроскопа.
   Я поднес электрический свет поближе и посмотрел в окуляры, пока регулировал масштабирование. Размытое слово попало в фокус. Алфавит не был кириллицей, и слова не были написаны по-немецки.
   - Как по-русски будет солдат? - спросил я Батова.
   " Солдат ".
   'Я так и думал. Зольниеж . Это по-польски солдат. Вот еще. Вывиаду . Понятия не имею, что это значит.
   - Это значит разведка, - сказал Батов.
   'Имеет ли это?'
   'Да. Моя жена была украинкой-полькой, сударь, из Подкарпатской губернии. Она изучала здесь медицину до войны.
   'Был?'
   - Она мертва.
   - Мне жаль это слышать, доктор.
   "Польский". Батов помолчал, а потом добавил. "Язык документа. Какое облегчение.'
   Я оторвался от окуляров. 'Почему это?'
   - Если на польском, значит, я могу предложить вам помощь, - пояснил Батов. - Если бы это было по-русски - ну, вряд ли я мог бы предать свою страну врагу, не так ли?
   Я улыбнулась. "Нет, я полагаю, что нет".
   Он указал на стереомикроскоп. - Могу я взглянуть?
   'Будь моим гостем.'
   Батов некоторое время смотрел в окуляры, потом кивнул. "Да, это написано на польском языке. Это наводит меня на мысль, что лучшее разделение труда было бы, если бы я прочитал слова - по-немецки, конечно, - а вы их записали. Таким образом - со временем - вы узнаете все содержание документа".
   Батов сел прямо и посмотрел на меня. Он был смуглый и довольно серьезный, с густыми усами и ласковыми глазами.
   - Вы имеете в виду по одному слову за раз? Я скривился.
   - Это трудоемкий метод, я согласен, но он имеет то достоинство, что он еще и надежный, не так ли? Пара часов и, возможно, все ваши вопросы по этому документу будут отвечены, и, возможно, если вы согласитесь, я смогу заработать немного денег для своей семьи. Или, может быть, вы дадите мне что-нибудь, что я могу продать на Базарной площади.
   Он пожал плечами. "В качестве альтернативы вы можете взять стереомикроскоп и, возможно, поработать самостоятельно". Он неуверенно улыбнулся. 'Я не знаю. Честно говоря, я не привык к тому, что немецкие офицеры просят у меня разрешения что-либо делать в этой академии.
   Я кивнул. 'Хорошо. Это сделка. Я вынул бумажник и отдал несколько оккупационных рейхсмарок, которые мне выдало бюро в Берлине. Затем я вручил ему и остальные счета. 'Здесь. Возьми все. Если повезет, завтра я лечу домой.
   - Тогда пора начинать, - сказал Батов.
  
   Было уже поздно, когда я вернулся в Днепровский замок. Большинство мужчин обедали. Я присоединился к столу офицеров в столовой, где в меню была курица. Я старался не думать о трех оборванных детях, которых видел в тот день в Смоленске, пока ел, но это было нелегко.
   - Мы начали волноваться, - сказал полковник Аренс. - Здесь нельзя быть слишком осторожным.
   - Что вы думаете о нашем соборе? - спросил лейтенант Рекс.
   - Очень впечатляет, - сказал я.
   - Глинка, композитор, приехал из Смоленска, - добавил Рекс. "Я очень люблю Глинку. Он отец русской классической музыки".
   - Это мило, - сказал я. - Чтобы узнать, кто твой отец. В наши дни не каждый может так сказать".
   После обеда мы с полковником отправились в его кабинет, чтобы покурить и поговорить тихонько - или, по крайней мере, настолько тихо, насколько это возможно, учитывая, что он находился рядом с замковым кинотеатром. Сквозь стену я слышал, как Зюсс Оппенгеймер молил о своей жизни перед неумолимыми горожанами городского совета Штутгарта. Это сделало неприятный саундтрек к тому, что обещало быть не менее неприятным разговором.
   Он сидел за письменным столом, заваленный бумагами. - Вы не возражаете, если я буду работать, пока мы разговариваем? Я должен составить эти журналы дежурств на завтра. Кто обслуживает телефонную станцию и тому подобное. Я должен разместить это на доске объявлений до девяти часов, чтобы все знали, где они должны быть завтра. Фон Клюге возьмет на себя смелость, если возникнут проблемы с нашей связью, когда Гитлер будет здесь.
   - Он летит из Растенбурга?
   - Нет, из своего передового штаба в Виннице, на Украине. Его сотрудники называют его штаб-квартирой оборотней, но не спрашивайте меня, почему. Я полагаю, что завтра вечером он отправляется в Растенбург.
   - Он ходит, наш лидер.
   - Ваш обратный рейс в Берлин назначен на завтра, во второй половине дня, - сказал Аренс. - Я не против сказать, что хотел бы пойти с тобой. Вести с фронта нехорошие. Я бы не хотел быть на месте фон Клюге, когда лидер завтра заглянет поболтать и потребует нового наступления этой весной. Откровенно говоря, наши войска и близко не справляются с этой задачей.
   - Скажите, полковник, как скоро здесь оттает земля?
   "Конец марта, начало апреля. Почему?'
   Я пожал плечами и выглядел извиняющимся.
   - Ты возвращаешься?
   - Не я, - сказал я. 'Кто-нибудь другой.'
   - Какого черта?
   - Конечно, мы не узнаем наверняка, пока не найдем полное тело, но у меня есть довольно проницательная идея, что в вашем лесу похоронены польские солдаты.
   - Не верю.
   - Боюсь, это правда. Как только земля оттает, мой начальник, судья Гольдше, вероятно, пришлет сюда старшего армейского судью и патологоанатома, чтобы они возглавили расследование.
   - Но вы же слышали Сусанинов, - сказал Аренс. "Единственные поляки, которых они здесь видели, остались в поезде в Гнездово".
   Я счел за лучшее не говорить ему, что либо Сусанины, либо, может быть, Пешков явно лгут. Я уже причинил Аренсу достаточно неприятностей. Вместо этого я передал ему кнопку.
   - Я нашел это, - сказал я. - И остатки мужской ноги в офицерском сапоге для верховой езды.
   - Я не вижу, чтобы чертова пуговица и ботинок о многом нам говорили.
   "Я не узнаю наверняка, пока не посоветуюсь со специалистом, но мне кажется, что это польский орел на пуговице".
   - Яйца, - сердито сказал он. - Если вы спросите меня, эта пуговица вполне может быть от шинели солдата Белой Русской Армии. Белые под командованием генерала Деникина воевали с красными в этом районе как минимум до 1922 года. Нет, вы, должно быть, ошибаетесь. Я не понимаю, как что-то подобное можно было скрыть. Я спрашиваю вас, похоже ли это место на построенное посреди братской могилы?
   - Когда я был в "Алексе", полковник, мы обращали внимание на свои чувства только во время обеда. Это доказательства, которые имеют значение. Такие улики, как эта маленькая пуговица, человеческие кости, эти двести польских офицеров на подъездном пути. Видите ли, я думаю, что они сошли с того поезда. Я думаю, они, может быть, пришли сюда и были расстреляны НКВД в вашем лесу. Знаете, у меня есть некоторый опыт работы с этими отрядами убийц.
   Едва ли мне хотелось рассказывать полковнику о документе на польском языке, который я обнаружил и который доктор Батов старательно перевел для меня с помощью своего стереомикроскопа. Я решил, что чем меньше людей об этом знают, тем лучше. Но я почти не сомневался, что кости, найденные в Катынском лесу, принадлежали польскому солдату, и бюро, казалось, было уверено, что, как только я смогу вернуться домой в Берлин и представить отчет судье, в Смоленске начнется крупное расследование военных преступлений. Гольдше.
   - Но вот посмотрите, если там похоронено двести поляков, какая теперь разница для этих бедных педерастов? Ответь мне на это. Не могли бы вы сделать вид, что здесь нет ничего интересного? И тогда мы сможем жить своей жизнью и обычными делами, пытаясь пережить эту войну живыми.
   - Послушайте, полковник, я всего лишь полицейский. Не мне решать, что здесь происходит. Я доложу в бюро, а потом дело за начальством и за юридическим отделом Верховного командования. Но если эта пуговица окажется польской...
   Я оставил свою фразу незаконченной. Трудно было точно сказать, как может выглядеть результат такого открытия, но я чувствовал, что уютный мирок полковника в Днепровском замке подходит к концу.
   И я думаю, что он так и сделал, потому что несколько раз громко выругался.
  
  
   ГЛАВА 8
   Суббота, 13 марта 1943 г.
   Ночью снова пошел снег, и в комнате было так холодно, что мне пришлось ложиться спать в шинели. Окно изнутри замерзло, а на железной решетке кровати были крошечные сосульки, как будто замерзшая фея на цыпочках прокралась по металлоконструкциям, пока я пытался уснуть. Мне не давал спать не только холод; время от времени я думал об этих трех босоногих детях и жалел, что не дал им чего-то большего, чем несколько сигарет.
   После завтрака я старался держаться подальше. Едва ли мне хотелось своим присутствием напомнить полковнику Аренсу, что вскоре меня заменит судья из Бюро по расследованию военных преступлений. И, в отличие от многих бойцов 537-го полка, у меня не было большого желания вставать на рассвете, стоять на главной дороге в Витебск и махать командиру, когда он ехал из аэропорта на ранний обед с фельдмаршалом фон Клюге в его штабе. . Так что я взял пишущую машинку в конторе связи и потратил время перед вылетом обратно в Берлин, сочиняя отчет для судьи Гольдше.
   Это была скучная работа, и я много времени смотрел в окно, поэтому я и пришел к Пешкову, переводчику с усами, похожими на зубную щетку, который яростно спорил с Олегом Сусаниным, в конце которого Сусанин толкнул другого человека. на землю. В этом не было ничего особенно интересного, за исключением того, что всегда интересно наблюдать за человеком, немного похожим на Адольфа Гитлера, которого толкают. И так редко встретишь.
   После обеда лейтенант Ходт отвез меня в аэропорт, где безопасность была предсказуемо жесткой - такой жесткой, какой я когда-либо видел: целый взвод гренадеров Ваффен СС охранял два специально оборудованных "Фокке-Вульф Кондор" и эскадрилья истребителей "Мессершмитт", которые ждали, чтобы сопроводить настоящий рейс Гитлера в Растенбург.
   Ходт оставил меня в главном здании аэропорта, где передовая группа офицеров штаба Гитлера докуривала последнюю сигарету перед прибытием конвоя вождя - похоже, вождь не разрешал курить на борту собственного самолета.
   Пока я ждал, в зал вошел молодой лейтенант вермахта в очках и спросил у собравшейся компании, кто из нас полковник Брандт. Офицер с золотым нагрудным значком на армейской гимнастерке вышел вперед и представился, после чего лейтенант щелкнул каблуками и объявил, что он лейтенант фон Шлабрендорф и что он принес посылку от генерала фон Трескова для полковника Штиффа. Мой интерес к этому небольшому обмену возбудился только тогда, когда лейтенант передал тот самый пакет с двумя бутылками Cointreau, который советник фон Донаньи, на которого фон Шлабрендорф был очень похож, привез с собой в самолете из Берлина в прошлую среду. Это снова заставило меня задаться вопросом, почему фон Донаньи не передал кому-нибудь посылку, когда мы приземлились в Растенбурге. Возможно, если бы я был настоящим офицером службы безопасности, я бы упомянул об этом факте, который показался мне подозрительным, но у меня уже было достаточно забот, чтобы не вмешиваться в работу гестапо или телохранителей вождя в униформе ОСБ. Кроме того, мой интерес к этому делу угас, когда в зал вошел здоровенный сержант и объявил, что наш собственный рейс в Берлин отложен до обеда следующего дня.
   'Какая?' - воскликнул другой офицер - майор с внушительным шрамом на лице. 'Почему?'
   "Технические проблемы, сэр".
   "Лучше узнаем на земле, чем в воздухе", - сказал я майору и пошел искать телефон.
  
   ГЛАВА 9
   Воскресенье, 14 марта 1943 г.
   Я провел еще одну ночь в Днепровском замке, и на этот раз мой сон был прерван не холодом и не мыслями о трех оборванных детях, которых я встретил, и, конечно, не каким-то душевным чувством о том, что могло произойти в Катынском лесу, а Лейтенант Ходт входит в мою комнату.
   - Капитан Гюнтер, - сказал он.
   - Да что такое, лейтенант?
   - Полковник Аренс приносит извинения за то, что побеспокоил вас, и просит вас присоединиться к нему как можно скорее. Его машина стоит перед замком.
   'Снаружи? Почему? Что случилось?'
   - Было бы лучше, если бы полковник объяснил вам, сэр, - сказал Ходт.
   'Да. Да, конечно. Который сейчас час?'
   - Два часа ночи, сэр.
   'Дерьмо.'
   Я оделся и вышел на улицу. Армейский Kubelwagen ждал в снегу с работающим двигателем. Я сел рядом с полковником Аренсом и позади другого офицера, которого раньше не видел. На шее второго офицера висела металлическая цепочка, которая идентифицировала его как члена полевой полиции в форме, что было легко узнаваемым эквивалентом пивного жетона Крипо, который я когда-то носил в кармане пальто, когда был детективом в штатском. Для меня уже было очевидно, что мы идем не в местную библиотеку. Как только я сел, унтер-офицер, управлявший ковшом, громко включил передачу, и мы быстро двинулись вниз по подъездной дорожке.
   - Капитан Гюнтер, это лейтенант Восс из полевой полиции.
   - Если бы не было так поздно, я был бы рад познакомиться с вами, лейтенант.
   - Капитан Гюнтер работает в Бюро по расследованию военных преступлений в Берлине, - объяснил Аренс. - Но до этого он был комиссаром полиции Крипо в "Алексе".
   - О чем все это, полковник? - спросил я Аренса.
   - Двое моих людей убиты, капитан.
   'Мне очень жаль это слышать. Это были партизаны?
   - Мы надеемся, что вы поможете нам это выяснить.
   - Думаю, нет ничего плохого в том, чтобы надеяться, - кисло сказал я.
   Мы ехали на восток по дороге на Смоленск. Знак на дороге гласил: ВПЕРЕДИ ОПАСНОСТЬ ПАРТИЗАН. ОТДЕЛЬНЫЕ ТРАНСПОРТНЫЕ СРЕДСТВА ОСТАНОВИТЬСЯ! ДЕРЖИТЕ ОРУЖИЕ НА ГОТОВО.
   - Похоже, вы уже приняли решение, - заметил я.
   - Вы эксперт, - сказал Восс. "Может быть, когда вы взглянете на сцену, вы скажете нам, что вы думаете".
   'Почему бы и нет?' Я сказал. "Если все помнят, что через десять часов я сажусь в самолет обратно в Берлин".
   - Вы только посмотрите, - сказал Аренс. 'Пожалуйста. Потом, если хочешь, можешь улететь домой.
   Часть "если хотите" мне совсем не понравилась, но я держал рот на замке. В последнее время я научился делать это намного лучше. Кроме того, я видел, что полковник был расстроен, и сказать ему, что мне действительно наплевать на то, кто убил его людей, не совсем сгладит мой и без того затянувшийся отъезд из Смоленска. Я хотел остаться в этом городе, как хотел принять ледяную ванну.
   В нескольких кварталах к западу от железнодорожного вокзала дорога разделилась, и мы поехали южным путем вниз по Шлахтхофштрассе, прежде чем свернуть направо на Днепрштрассе, где водитель остановился. Мы вышли и прошли мимо "Опеля Блиц", набитого полевыми полицейскими, и спустились по заснеженному склону к берегу Днепра, где стоял еще один фургон с прожектором, направленным на два тела, лежащих бок о бок у воды. полузастывший край. Двое людей лейтенанта стояли рядом с телами и топали ногами от холода и сырости. Река казалась такой же черной, как Стикс, и почти такой же неподвижной в залитой лунным светом тишине.
   Восс вручил мне фонарик, и, хотя я очень хотел не вмешиваться, я сделал приятное шоу, окинув профессиональным взглядом место преступления лейтенанта. Позвонить было достаточно легко: двое мужчин в форме, с проломленными головами и аккуратно перерезанными глотками от уха до уха, как клоунская широкая улыбка, с кровью на снегу, которая в лунном свете едва ли была похожа на кровь. .
   'Лейтенант? Посмотрим, не сможешь ли ты найти их прикрытия для пизд, ладно?
   - Что?
   - Их шляпы, их чертовы шляпы. Найти их.'
   Восс посмотрел на одного из своих людей и передал приказ. Мужчина вскарабкался обратно на берег.
   - И посмотри, не сможешь ли ты найти орудие убийства, пока будешь этим заниматься, - крикнул я ему вслед. - Какой-то нож или штык.
   'Да сэр.'
   - Так что там на данный момент? Я не спросил никого конкретно и без особого интереса к ответу.
   - Сержант Рибе и капрал Грейсс, - сказал полковник. - Двое моих лучших людей. Они были на коммутаторе и дежурили по коду примерно до четырех часов дня, после ухода лидера.
   - Что делать?
   - Работа на телефонной станции. Радио. Расшифровка телетайпных сообщений с помощью машины "Энигма".
   - Итак, когда они ушли с дежурства, они покинули замок, как? В фургоне?
   - Нет, пешком, - сказал Аренс. - Вы можете пройти его за полчаса.
   - Только если это того стоит, я бы подумал. Какая достопримечательность здесь? Только не говори мне, что это та церковь возле вокзала, а то я начну волноваться, что упустил что-то важное.
   "Петр и Павел? Нет.'
   - На Днепроштрассе есть армейская купальня, - сказал Восс. "Кажется, они пошли туда, чтобы искупаться и воспользоваться парилкой, после чего они оба пошли по соседству".
   - А по соседству?
   - Бордель, - сказал Восс. "В гостинице "Глинка". Или то, что раньше было гостиницей "Глинка".
   - Ах да, Глинка, я его помню. Он отец русской классической музыки, не так ли? Я громко зевнул. "Я с нетерпением жду возможности познакомиться с его музыкой. Это приятно сменится холодным русским ветром. Боже, мои уши будто что-то укусило.
   - Шлюхи в борделе утверждают, что двое мужчин пробыли там до полуночи, а потом ушли, - сказал Восс. 'Нет проблемы. Никаких драк. Ничего подозрительного.
   "Шлюхи? Почему мне не сказали? Я просто провел вечер в одиночестве с хорошей книгой.
   "Это не место для немецких офицеров, - сказал Фосс. - Это было место для рядовых. Кирия.
   - Что такое кирия? Я попросил.
   "Облавной бордель".
   - А, - сказал я. - Так что, строго говоря, они вовсе не были шлюхами. Просто невинные девчонки из другого города, которых загнали на какую-то горизонтальную службу отечеству. Теперь я рад, что остался со своей книгой. Кто их нашел?
   'Извините?'
   - Тела? Кто их нашел? Шлюха? Еще один Фриц? Волжский лодочник? Кто?'
   "С "Глинки" подышать свежим воздухом вышел сержант СС, - объяснил Восс. "Он много выпил и почувствовал себя плохо, - говорит он. Он увидел фигуру, склонившуюся над этими двумя мужчинами здесь, внизу, и подумал, что стал свидетелем ограбления. Он бросил вызов мужчине, который убежал в направлении западного моста". Лейтенант Восс указал на берег реки. 'Туда.'
   - Который разрушен, да? Так что мы можем предположить, что он не собирался переправляться сегодня ночью через реку. Если только он не был адским пловцом.
   'Правильный. Сержант некоторое время преследовал фигуру, но потерял ее в темноте. Через мгновение он услышал, как завелся двигатель, и машина уехала. Он утверждает, что это звучало как звук мотоцикла, хотя я должен сказать, что не знаю, как он мог сказать это, не видя его".
   'Хм. В какую сторону поехал велосипед? Он сказал?
   - Запад, - сказал Восс. "Он так и не вернулся".
   Я закурил сигарету, чтобы снова не зевать. - Он дал вам описание человека, которого видел? Не то чтобы это имело значение, был ли он пьян.
   - Говорит, что было слишком темно.
   Я взглянул на луну. Было несколько облаков, и время от времени одно из них закрывало темную завесу над луной, но никакая погода не могла задержать обратный рейс в Берлин.
   - Я полагаю, это возможно.
   Затем я снова посмотрел на двух мертвецов. Есть что-то особенно ужасное в человеке, которому перерезали горло; Я полагаю, это напоминает вам жертвоприношение животных, не говоря уже об огромном количестве пролитой крови. Но в том, как были зарезаны эти двое мужчин, было еще одно измерение ужаса - это было именно то слово, - ибо с такой силой перерезали им глотки, что голова каждого мужчины была почти отрублена, так что позвоночник был ясно виден. . Если бы я внимательно присмотрелся, я бы, наверное, увидел, что каждый из них ел на ужин. Вместо этого я поднял их руки, чтобы проверить защитные порезы, но их не было.
   - Кажется, я припоминаю, что партизаны любят отрубать головы пленным немецким солдатам, - сказал я.
   - Это было известно, - признал Восс. - И не только их головы.
   - Значит, возможно, наш убийца хотел сделать то же самое, но его потревожил сержант СС.
   'Да сэр.'
   - С другой стороны, их дужки все еще в кобурах и клапаны застегнуты, значит, они его не боялись. Я начал рыться в одном из мужских карманов. - Что является еще одним доводом против того, что это партизаны. И почти наверняка партизан забрал бы это оружие. Оружие дороже денег. Тем не менее, нет никаких признаков кошелька.
   - Вот, сэр, - сказал Восс, протягивая мне бумажник. 'Извиняюсь. Я забрал оба их кошелька, когда пытался опознать их ранее".
   - Могу я увидеть одну из них?
   Восс протянул мне бумажник. Я потратил пару минут на просмотр содержимого и нашел несколько банкнот.
   "Думаю, эти шлюхи не берут много денег. У этого человека осталось много денег. Что необычно для человека, покидающего публичный дом. Так. Мотивом было не ограбление, а что-то другое. Но что?' Я посветил фонариком вверх по склону в сторону улицы и борделя. - Возможно, просто убийство. Похоже, здесь им перерезали глотки, когда они лежали на земле".
   - Как вы это решаете? - спросил полковник Аренс.
   - Кровь пропитала волосы на их затылках, - сказал я. "Если бы им перерезали горло, когда они стояли, то оно было бы прямо перед их туниками. Что это не так. Большая часть здесь лежит на снегу. Тоже аккуратная работа. Почти хирургический. Как будто их глотки перерезал кто-то, кто знал, что делает".
   Полевой милиционер вернулся с фуражкой одного из убитых в руке. - Нашли кепки на улице, сэр. Другую оставил там, где она была, чтобы вы могли посмотреть сами.
   Я взял крышку, открыл ее и обнаружил кровь и волосы внутри.
   - Пошли, - мудро сказал я. 'Покажите мне.' И затем Аренсу и Воссу: "Подождите здесь, джентльмены".
   Я последовал за мужчиной обратно вверх по берегу, к тому месту на улице, где стоял еще один полевой полицейский, услужливо направив фонарик на другую фуражку. Я поднял его и осмотрел внутри; в этом тоже была кровь. Затем я пошел вниз по берегу к Аренсу и Воссу, направляя вспышку то в одну, то в другую сторону.
   - Вероятно, убийца ударил их по голове на улице, - сказал я. - А потом затащил их сюда, где было тихо, чтобы убить их обоих.
   - Вы думаете, это были партизаны?
   'Как я должен знать? Но я полагаю, что если мы не сможем доказать, что это не так, гестапо захочет казнить некоторых местных жителей, просто чтобы показать всем, что они на работе и относятся ко всему серьезно, как может только гестапо".
   - Да, - сказал Восс. - Я об этом не подумал.
   - Наверное, поэтому вы не работаете на гестапо, лейтенант. Подождите минуту. Что это?'
   Что-то блеснуло на снегу - что-то металлическое. Но это был не нож и не штык.
   - Кто-нибудь знает, что это?
   Мы смотрели на два рифленых куска упругого плоского металла, соединенных между собой небольшим овальным гнездом на конце; кусочки металла шевелились в моих пальцах, как пара игральных карт. Полковник Аренс взял предмет из моей руки и сам осмотрел его.
   - Я думаю, это внутри ножен, - сказал он. "За немецкий штык".
   - Уверен?
   - Да, - сказал Аренс. - Это предназначено для удержания штыка на месте. Мешает выпрыгнуть. Вот ты.' Аренс обратился к полевому полицейскому. - У вас есть штык?
   'Да сэр.'
   'Передать его. И ножны.
   Полицейский сделал, как ему было велено, и с помощью своего швейцарского офицерского ножа полковник вскоре вынул удерживающий винт из ножен человека и извлек точно такую же внутреннюю пружину.
   - Я понятия не имел, как штык остается в ножнах, - сказал Восс. 'Интересно.'
   Мы пошли обратно вверх по склону к гостинице "Глинка". - Скажите, полковник, в Смоленске есть еще публичные дома?
   - Я действительно не знаю, - сухо сказал он.
   - Да, капитан Гюнтер, - сказал Восс. - К юго-востоку от города есть гостиница "Москва", а возле Комендатуры - гостиница "Архангел". Но "Глинка" ближе всего к замку и 537-му Связному.
   - Вы, конечно, знаете свои бордели, лейтенант, - сказал я.
   - Как полевой полицейский, ты должен.
   - Так что, если бы они шли пешком, как вы говорите, полковник, вполне вероятно, что Глинка была бы их заведением по выбору.
   - Об этом я тоже не знал, - сказал полковник.
   'Нет, конечно нет.' Я вздохнул и посмотрел на часы, желая, чтобы я был уже в аэропорту. - Может быть, мне следует держать свои вопросы при себе, полковник, но у меня была вбитая в голову мысль, что вам действительно нужна моя помощь с этим.
   Глинка представляла собой вычурное белое здание с более женственными архитектурными изысками, чем кружевной платок придворного. На крыше был короткий зубчатый шпиль с флюгером; на улице был вход в арку с толстыми колоннами в виде горшков для перца, которые наводили на мысль о дешевом филистимском храме, и я почти ожидал найти какого-нибудь мускулистого Ивана, прикованного цепью между ними для развлечения местного бога плодородия. А так это был всего лишь бородатый швейцар с ржавой саблей в руке, в красном казачьем кителе и с невероятным сундуком дешевых медалей. В Париже из такого дверного проема можно было бы сделать что-нибудь, как могли бы сделать интерьер привлекательным или даже элегантным, с множеством французских зеркал, позолоченной мебелью и шелковыми занавесками - французы умеют управлять приличный бордель, точно так же, как они знают, что такое хороший ресторан. Но Смоленск далеко от Парижа, а Глинка была в ста тысячах километров от приличного публичного дома. Это был просто прилавок с сосисками - дешевая баня, где, просто пройдя через грязную стеклянную дверь и уловив в воздухе сильный запах дешевых духов и мужского семени, вы подумали, что рискуете получить дозу капельницы. Мне было жалко любого мужчину, который туда ходил, хотя и не так жалко, как девочек, многие из которых были польками, а некоторым из них было всего пятнадцать лет, которых забрали из дома на "сельскохозяйственные работы" в Германия.
   Нескольких минут разговора с подборкой этих несчастных было достаточно, чтобы узнать, что Рибе и Грейсс были завсегдатаями Глинки, что они вели себя безукоризненно - или, по крайней мере, настолько безукоризненно, как того требовали обстоятельства, - и что они уехали. в одиночку незадолго до одиннадцати вечера, что как раз хватило им, чтобы вернуться в замок к полуночной перекличке. И у меня быстро сложилось впечатление, что страшная участь, постигшая двух солдат, могла иметь мало или совсем никакого отношения к тому, что произошло на Глинке.
   Закончив расспрашивать польских шлюх Глинки, я вышел на улицу и глубоко вдохнул чистый холодный воздух. Полковник Аренс и лейтенант Восс последовали за ними и ждали, пока я что-нибудь скажу. Но когда я на мгновение закрыл глаза и прислонился к одной из входных колонн, полковник нетерпеливо прервал мои размышления.
   - Что ж, капитан Гюнтер, - сказал он. 'Пожалуйста скажи нам. Какое впечатление у вас сложилось?
   Я закурил сигарету и покачал головой. - Что иногда быть мужчиной кажется почти так же плохо, как быть немцем, - сказал я.
   - В самом деле, капитан, вы самый раздражающий малый. Пожалуйста, постарайтесь забыть о своих личных чувствах и сосредоточиться на своей работе полицейского. Ты чертовски хорошо знаешь, что я говорю о своих мальчиках и о том, что могло с ними случиться.
   Я сердито швырнул сигарету на землю, а потом еще больше разозлился из-за того, что зря потратил хорошую сигарету.
   - Приятно слышать от вас, полковник. Вы будите меня, чтобы помочь местной полевой полиции с дополнительной парой полицейских глаз, а затем надеваете свои шпоры и пытаетесь напрячься, когда глаза копа видят что-то, что им не нравится. Если вы спросите меня, то ваши чертовы мальчики должны были это сделать, если они были там. Я чувствую себя достаточно плохо, просто проходя через дверь такой колбасной хижины, понимаете? Но тогда я своеобразный этот путь. Может быть, вы правы. Иногда я забываю, что я немецкий солдат.
   - Послушай, я только о своих людях спрашивал - их все-таки убили.
   "Ты стал жестким со мной, а если и есть что-то, что ненавидит берлинец, так это тот, кто становится жестким с ним. Вы можете быть полковником, но никогда не пытайтесь засунуть шомпол мне в задницу, сэр.
   - Капитан Гюнтер, у вас очень вспыльчивый характер.
   "Может быть, это потому, что я устал от того, что люди думают, что все это дерьмо действительно имеет значение. Ваши люди были убиты. Это было бы смешно, если бы вся эта ситуация в России не была такой трагичной. Ты говоришь об убийстве так, как будто оно все еще что-то значит. Если вы не заметили, полковник, мы все находимся в худшем месте в мире, одним сапогом в гребаной пропасти, и мы делаем вид, что есть закон и порядок и есть что-то, за что стоит бороться. Но нет. Не сейчас. Там только безумие, хаос и бойня, и, может быть, что-то похуже еще впереди. Всего пару дней как вы мне сказали, что шестнадцать тысяч евреев из Витебского гетто оказались в реке или на удобрение для людей. Шестнадцать тысяч человек. И мне должно быть наплевать на парочку неработающих фрицев, которым перерезали глотки возле местного прилавка с колбасой.
   - Я вижу, что вы напряжены, сэр, - сказал полковник.
   - Мы все такие, - согласился я. "Это напряжение от постоянной необходимости смотреть в другую сторону. Ну, я не против сказать вам, что мышцы моей шеи устают.
   Полковник Аренс тихо закипел. - Я все еще жду ответа на вполне резонный вопрос, капитан.
   "Хорошо, я скажу вам, что я думаю, и вы можете сказать мне, что я заблуждаюсь, и тогда лейтенант может отвезти меня в аэропорт. Полковник, ваших людей убил немецкий солдат. Их пистолеты все еще были в кобурах, так что они не верили, что им угрожает опасность, а в этом лунном свете маловероятно, что убийца мог их застать врасплох. Возможно, они даже знали своего убийцу. Это неприятный судебно-медицинский факт, но большинство людей знают человека, который их убивает".
   - Не могу поверить в то, что вы говорите, - сказал Аренс.
   "Сейчас я приведу вам еще несколько причин, почему я верю в то, что я делаю", - сказал я. - А если можно? Первоначальное нападение, вероятно, произошло на улице. Убийца ударил их тупым предметом по голове и, скорее всего, бросил в реку. Должно быть, он был довольно сильным, потому что именно так это выглядит из-за их травм головы - я бы совсем не удивился, если бы Рибе и Грайсс могли в конце концов умереть только от этих ударов. Потом он потащил их к реке. То, что он это сделал, - еще одна причина предположить, что он был сильным. Он был чертовски уверен в том, что делает, и по размерам порезов штыком. Я видел ломовых лошадей с меньшими ртами, чем эти раны. Он перерезал им глотки, пока они были еще без сознания, так что он, должно быть, хотел убедиться, что они мертвы. И я думаю, что это существенно. Также у меня сложилось впечатление, что рваная рана заканчивается на одной стороне шеи каждого мужчины выше, чем на другой. Левая сторона шеи, если смотреть на нее, что может указывать на левшу.
   - А теперь: может быть, он был встревожен, а может быть, и нет. Возможно, он хотел столкнуть тела в воду и позволить им уплыть, чтобы дать ему больше времени для побега. Я бы так и сделал. С головой или без, тело, побывавшее в воде, долго не заговорит с патологоанатомом, даже опытным, а таких, я думаю, в Смоленске сейчас не слишком много.
   "Когда он вскочил на цыпочки и побежал вдоль берега реки, он бежал за своим мотоциклом - да, я не сомневаюсь, что сержант СС был в этом прав. Ничто другое не звучит так, как BMW с воздушным охлаждением. Даже не Глинка. Партизаны, конечно, могут воровать мотоциклы, но вряд ли они осмелятся ездить на нем прямо здесь, в Смоленске, с таким количеством блокпостов по городу. Если бы он припарковал велосипед на западе, его имя не появилось бы и в контрольном списке полевого полицейского. И давайте не будем забывать, что это тоже было немецкое орудие убийства. По словам свидетеля, мотоцикл ехал на запад по дороге в Витебск. А учитывая, что западный мост разрушен, можно с уверенностью сказать, что он не переходил реку. А это значит, что ваш убийца должен стоять там. Западнее Смоленска. Думаю, вы найдете штык где-нибудь на этой дороге, лейтенант. Без пружины в ножнах он мог бы даже выпасть.
   - Но если он поехал на запад, - сказал полковник, - значит, вы думаете, что он ехал в 537-й в замок, в генеральный штаб в Красный Бор или в гестапо в Гнездово.
   - Верно, - сказал я. - На вашем месте, лейтенант, я бы проверил бортовые журналы во всех трех. Скорее всего, именно так вы поймаете своего мужчину. Немецкий велосипед, немецкий нож и преступник, стоявший по дороге на Витебск".
   - Вы несерьезны, - сказал полковник. - Я имею в виду, где сейчас служит преступник.
   - Не могу сказать, что завидую вам, лейтенант, когда вы разоблачаете некоторые из этих проклятых алиби. Но нравится вам это или нет, но так обстоит дело с убийством. Он редко распутывается так аккуратно, как ненужный шерстяной пуловер. А вот почему он их убил, ответить сложнее. Но так как мы убрали грабеж и драку из-за любимой шлюхи, значит, это было убийство с гнусным мотивом, как написано в законе, т. е. убийство с умыслом. Правильно, господа, он намеревался убить их обоих. Вопрос в том, почему именно сегодня? Почему сегодня, а не вчера, или позавчера, или в прошлые выходные? Была ли это просто возможность, или могла быть какая-то другая причина? Вы узнаете это, лейтенант, только когда повнимательнее изучите эти две жизни. Узнай, кем они были на самом деле, и ты узнаешь свой мотив, а когда узнаешь, будешь чертовски ближе к тому, чтобы найти их убийцу.
   Я закурил еще одну сигарету и улыбнулся. Теперь, когда я выпустил пар, я почувствовал себя спокойнее.
   - Вы могли бы их найти, - сказал полковник. - Если бы ты остался на время здесь, в Смоленске.
   - О нет, - сказал я. 'Не я.' Я посмотрел на часы. "Через восемь часов я возвращаюсь в Берлин. И я больше не вернусь. Никогда не. Даже если мне приткнут штык к горлу. А теперь, если вы не возражаете, я хотел бы вернуться в замок. Возможно, я еще смогу немного поспать перед поездкой.
   *
   Шесть часов спустя лейтенант Рекс стоял у входной двери замка и ждал, чтобы отвезти меня в аэропорт Смоленска. Это было прекрасное ясное утро с небом, голубым, как крест на имперском флаге Пруссии, и - если такое вообще возможно - определенно идеальный день для полетов. После почти четырех дней в Смоленске я действительно предвкушал двенадцать часов на борту замерзающего самолета. Полковой повар из Днепровского замка приготовил для меня большую фляжку кофе и несколько бутербродов, и я даже ухитрился раздобыть в армейских магазинах капуцинский капюшон, чтобы надеть его под дробилку, чтобы уши не грелись. Жизнь чувствовалась хорошо. У меня была книга, свежая газета и целый день для себя.
   - Полковник передает вам привет, - сказал Рекс, - и извиняется за то, что не проводил вас сам, но его неизбежно задержали в штабе группы.
   Я пожал плечами. - Учитывая события прошлой ночи, я думаю, ему есть о чем поговорить, - сказал я.
   'Да сэр.'
   Рекс был спокоен, за что я был ему благодарен и приписал потерю двух его товарищей. Я не упомянул их. Теперь это была чужая проблема. Все, о чем я заботился, это успеть на самолет обратно в Берлин до того, как что-то еще задержит меня в Смоленске. Я, конечно, не прочь, чтобы полковник Аренс поговорил с фельдмаршалом фон Клюге и отложил мой отъезд на достаточно долгое время, чтобы я мог расследовать убийства. И фон Клюге мог это сделать. Я мог быть СД, но я все еще был прикреплен к Бюро по расследованию военных преступлений, а это означало, что я находился под армейским приказом.
   Проехав немного мимо железнодорожного вокзала, мы свернули на север, на Лазаретштрассе, и увидели небольшую толпу, собравшуюся на пустыре на углу Гроссе Лермонтовштрассе. Внезапно мне стало плохо в животе, как будто я проглотил яд.
   - Останови машину, - сказал я Рексу.
   "Возможно, будет лучше, если мы этого не сделаем, сэр", - сказал Рекс. "У нас нет эскорта, и если эта толпа станет уродливой, это будем только ты и я".
   - Остановите эту чертову машину, лейтенант.
   Я выбрался из фургона, расстегнул кобуру и направился к толпе, которая в угрюмом молчании расступилась, пропуская меня. Ужасу не нужна тьма, и иногда действительно злое дело избегает тени. Импровизированная виселица была возведена наподобие множества шестов для палаток, на которых теперь висело шесть мертвых тел, пятеро из которых были молодыми людьми, и все, судя по одежде, были русскими. На мужчинах все еще были крестьянские шапки. На шее центральной фигуры - молодой женщины в платке и без одной туфельки - висела табличка с надписью по-немецки, а затем по-русски: МЫ - ПАРТИЗАНЫ, И ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ УБИЛИ ДВУХ НЕМЕЦКИХ СОЛДАТ. Ни один из них не был мертв очень давно - лужица мочи под одним из вращавшихся на ветру трупов еще не замерзла. Это было одно из самых печальных зрелищ, которые я когда-либо видел, и я испытал сильное чувство стыда - такой же стыд, который я испытал, когда впервые приехал в Россию и стал свидетелем того, что случилось с евреями в Минске.
   'Зачем они это сделали? Прошлой ночью я всем ясно дал понять, что не партизаны убили этих людей. Я ясно сказал вашему полковнику. И я сказал лейтенанту Воссу. Я уверен, что они оба поняли, что Рибе и Грайсс были убиты немецким солдатом. Все имеющиеся улики указывают на это.
   - Да, сэр, я слышал, что произошло.
   - Я тоже все это имел в виду. Без исключений.'
   Лейтенант Рекс попятился ко мне, как будто не хотел отрывать взгляд от толпы, но, честно говоря, он мог так же легко, как и то, что он не хотел смотреть на шестерых человек, висящих на виселице из бревен бука. .
   - Уверяю вас, что эта казнь не имеет ничего общего ни с полковником, ни с полевой полицией, - объяснил Рекс.
   'Нет?'
   'Нет, сэр.'
   - Ну, по крайней мере, теперь я понимаю, почему ваш полковник сам не захотел проводить меня в аэропорт. Это было умно с его стороны. Вряд ли он мог не увидеть этого, не так ли?
   - Он был недоволен этим, сэр, но что он мог сделать? Это дело местного гестапо. Это они расстреливают в Смоленске, а не армия. И, несмотря на то, что вы только что сказали, что это немецкий солдат убил Рибе и Грайсса, я думаю, они все же считали необходимым указать смолянам, что убийства немцев не останутся безнаказанными. По крайней мере, так сообщил полковник.
   - Даже если будут наказаны невиновные, - сказал я.
   - О, эти люди не были невиновны, - сказал Рекс. - Во всяком случае, не совсем. Я полагаю, что их уже держали в тюрьме на Киверштрассе по той или иной причине. Вероятнее всего, фарцовщики и воры. У нас в Смоленске их много". Рекс выхватил пистолет и крепко держал его на боку. - А теперь, если вы не возражаете, нам действительно нужно убраться отсюда, пока нас не повесили вместе с этими остальными.
   - Знаешь, я должен был догадаться, что нечто подобное может произойти, - сказал я. "Я должен был пойти в штаб-квартиру гестапо прошлой ночью и сам рассказать им об этом. Сделал официальный отчет. Они бы прислушались к чертовому черепу и скрещенным костям на моей шляпе.
   'Сэр. Мы должны идти.
   'Да. Да, конечно.' Я вздохнул. - Отвези меня в аэропорт. Чем скорее я выберусь из этой адской дыры, тем лучше.
   Выглядя более чем с облегчением, Рекс последовал за мной обратно к машине, и внезапно он заговорил, в основном объясняя и уклоняясь от того, что я часто слышал раньше и, несомненно, услышу снова.
   "Никому не нравится видеть такое", - сказал он, когда мы ехали на север по Flugplatzstrasse. "Публичные казни. Меньше всего я. Я всего лишь лейтенант связи. Вы знаете, я работал на Сименс в Берлине перед войной. Установка телефонов в домах людей. К счастью, мне не нужно вмешиваться в эту сторону. Вы знаете - действия полиции. До сих пор я прошел эту войну, ни в кого не стреляя, и, если повезет, это не изменится. Откровенно говоря, повесить группу штатских я мог не больше, чем разыграть экспромт Шуберта. Если вы спросите меня, сэр, то Иваны - порядочные людишки, просто пытающиеся прокормить себя и свои семьи, большинство из них. Но попробуйте рассказать об этом в гестапо. У них все идеологически - все иваны большевики и комиссары и никогда не бывает компромиссов. Это всегда "Давайте покажем кому-то пример, чтобы отпугнуть остальных", понимаете? Если бы не они и СС - то, что произошло в гетто в Витебске, было совершенно лишним, - ну, действительно, Смоленск не такое уж и плохое место".
   - И есть даже прекрасный собор. Да, вы упоминали об этом раньше. Я просто не думаю, что знаю, для чего нужен собор, лейтенант. Уже нет.'
   *
   Трудно радоваться своей родине, когда так много твоих соотечественников ведут себя с такой бессердечной жестокостью. Оставив Смоленск далеко внизу и позади, мое сердце и разум испытали такую же сильную встряску при виде этих шести повешенных мужчин и женщин, как самолет вскоре был потрясен карманами более теплого воздуха, которые пилот назвал "турбулентностью". Это было настолько душераздирающе жестоко, что двое других пассажиров самолета - полковник абвера по имени фон Герсдорф, один из аристократов, встречавших фон Донаньи в аэропорту Смоленска в прошлую среду, и майор СС - стремительно пересекали границу. себя и молиться вслух; Я задавался вопросом, насколько хорошей может быть молитва на немецком языке. На какое-то время молитвы двух офицеров доставили мне небольшое садистское удовольствие. Они были удовлетворительным намеком на то, что в несправедливом мире может быть какая-то справедливость, и то, что я чувствовал, меня вряд ли волновало, если бы наш самолет попал в катастрофическую аварию.
   Возможно, это из-за сильной тряски самолета, которую мы выдержали больше часа, что-то разболталось у меня в голове. Я думал о капитане Максе Шотландере, польском авторе донесения военной разведки - а это было именно то, - что я нашел в его замерзшем сапоге и которое доктор Батов перевел для меня. Внезапно, как будто качающееся движение самолета оживило часть моего мозга, я задумался, какого эффекта можно было бы добиться, если бы я когда-нибудь раскрыл содержание доклада, хотя трудно было ответить, кому это содержание может быть раскрыто. На какое-то мгновение мой мозг одновременно заполнили несколько идей относительно того, что можно было бы сделать; но обнаружив, что каждая из них связана лишь с мимолетной мыслью, эти идеи, казалось, исчезли одновременно, как будто для того, чтобы дать им всем шанс процветать, как и многим пчелам полковника Аренса, потребовался более теплый и гостеприимный ум, чем мой собственный.
   Что было более определенным и устойчивым в моем сознании, так это убеждение, что то, что я обнаружил в этом сапоге, теперь представляет для меня немалую опасность.
  
  
   ГЛАВА 10
   Четверг, 18 марта 1943 г.
   В саду цветочного домика росли сотни подснежников; весна была в воздухе, и я снова был в Берлине; русский город Харьков был вновь взят войсками фон Манштейна, а накануне ряд видных государственных и партийных деятелей были названы в суде над печально известным берлинским палачом Августом Нотлингом. Его обвинили в спекуляции, хотя правильнее было бы описать его настоящее преступление как поставку большого количества мяса без необходимых продовольственных талонов таким высокопоставленным государственным чиновникам, как Фрик, Раст, Дарре, Хирл, Браухич и другие. Редер. Фрик, министр внутренних дел, получил более ста килограммов домашней птицы - и это в то время, когда ходили слухи, что министерство продовольствия рассматривало возможность сокращения дневного рациона мяса на пятьдесят граммов.
   Все это должно было поднять мне настроение - вообще говоря, я ничего не наслаждался больше, чем очень публичный скандал с участием нацистов. Но судья Гольдше попросил меня приехать к нему во второй раз, чтобы обсудить мой отчет о Катынском лесу, и хотя он уже отправил судью Конрада в Смоленск для ведения следствия, которое все еще было неофициальным и секретным, у меня было нехорошее предчувствие. моя роль в нем еще не закончилась. Причина этого чувства была проста: несмотря на то, что я вернулся в офис в течение трех дней, меня еще не назначили на другое дело, хотя новое уже требовало высокого уровня расследования.
   Грищино - район к северо-западу от Сталино в России. После контрнаступления в феврале этот район был отбит 7-й бронетанковой дивизией, которая обнаружила, что почти все в немецком полевом госпитале - раненые солдаты, медсестры, гражданские рабочие - около шестисот человек, включая восемьдесят девять итальянцев, были убиты. отступающей Красной Армией. На всякий случай красные изнасиловали медсестер, прежде чем отрезали им груди, а затем перерезали горло. Несколько судей - Кноблох, Блок, Вулле и Гебель - уже находились в Екатериновке, снимая показания с местных свидетелей, и это привело к тому, что бюро было сильно перегружено. В берлинском госпитале Шарите находилось несколько выживших после резни в Грискино, которых еще не низложил член бюро, и я не мог понять, почему Гольдше не попросил меня сделать это сразу же после моего возвращения из Смоленска. Я видел фотографии, предоставленные батальоном службы пропаганды. В одном конкретном доме тела были свалены в кучу на высоту 1,5 метра. На другой фотографии десяти немецких солдат, лежащих в шеренгу на обочине дороги, видно, что черепа мужчин были сплющены до одной трети их нормального размера, как будто кто-то проехал по ним грузовик или танк, скорее всего, во время они были еще живы. Грищино было самым страшным военным преступлением, совершенным против немцев, которое я видел с тех пор, как пришел в бюро, но судья, похоже, не был склонен обсуждать это со мной.
   - Эти убийства в Смоленске, которыми вы занимались, - сказал он, раскуривая трубку. - Как вы думаете, есть ли в этом что-нибудь для нас?
   Брамс играл по радио в своем кабинете, что намекало на то, что у нас будет очень личная беседа.
   - Полагаю, вы имеете в виду двух солдат из полка связи, а не шестерых штатских, которых гестапо повесило на улице.
   "Хотел бы я, чтобы они так остро не реагировали", - сказал Гольдше. "Убийство невинных людей в отместку. Это действительно ставит под угрозу то, чем мы занимаемся в этом отделе. Вы можете наряжать такие вещи как угодно, но это все равно преступление".
   - Ты им скажешь или я?
   - О, я думаю, лучше всего исходить от тебя, не так ли? В конце концов, ты работал на Гейдриха, Берни. Я уверен, Мюллер выслушает вас.
   - Я займусь этим, судья.
   Гольдше усмехнулся и пососал трубку. Дымоход в его кабинете, должно быть, был поврежден бомбой - что было довольно частым явлением в Берлине, - потому что было трудно отличить дым от угольного костра от дыма из его трубы.
   - Я уверен, что их обоих убил немец, - сказал я. Мои глаза начали слезиться, хотя это вполне мог быть сиропообразный Брамс. - Вероятно, это был спор о шлюхе. Это одно дело, которое мы можем оставить местной полевой полиции.
   - Какой он, этот лейтенант Людвиг Фосс?
   - Я думаю, он хороший человек. В любом случае, я сказал судье Конраду, что он может на него положиться. Не уверен насчет полковника Аренса. Этот человек слишком защищает своих людей, чтобы быть действительно полезным для нас. Его люди и его пчелы.
   "Пчелы?"
   - Он держит пасеку в замке, где расквартирован 537-й, прямо посреди Катынского леса. Для меда.
   - Я не думаю, что он дал вам что-нибудь?
   'Медовый? Нет. На самом деле, когда я ушел, у меня сложилось отчетливое впечатление, что я ему совсем не нравлюсь".
   "Ну, прежде чем это расследование закончится, вокруг его ушей будет жужжать множество пчел", - заметил Гольдше. - И я полагаю, поэтому, не так ли?
   - Держу пари, Август Нотлинг мог бы продать тебе немного меда.
   - Он мясник.
   'Может быть, так. Но он все же успел поставить двадцать килограммов шоколада министру внутренних дел и фельдмаршалу.
   - Именно этого и следовало ожидать от такого человека, как Фрик. Но я определенно не ожидал этого от фельдмаршала фон Браухича.
   "Когда тебя уволит военачальник, что еще может сделать старый солдат, кроме как есть, если он не хочет исчезнуть?"
   Судья улыбнулся.
   'И что теперь?' Я попросил. - Для меня, я имею в виду? Почему вы не позволяете мне низложить этих раненых солдат в Шарите? Те, что из Грищино.
   - Вообще-то, я собираюсь свергнуть их сам. Просто чтобы держать руку на пульсе. В любом случае, я надеялся поймать двух зайцев одной ловушкой. Я страдаю ужасным несварением желудка, и мне пришло в голову, что я мог бы уговорить одного из врачей или медсестер дать мне пузырек солей для печени. Их нет ни в одном из магазинов.
   'Как хочешь. Я точно не собираюсь стоять между тобой и твоей печенью. Слушай, я не горю желанием возвращаться в Россию, но мне кажется, что прямо сейчас в Сталино много работы. Это под Харьковом, да?
   - Это зависит от того, что ты имеешь в виду под словом "близко". Это в трехстах километрах к югу от Харькова. Это слишком далеко, чтобы посылать тебя, Берни. Ты нужен мне здесь, в Берлине. Особенно сейчас и в эти выходные.
   - Не могли бы вы сказать мне, почему?
   "Министерство пропаганды предупредило меня, что мы можем ожидать вызова во дворец принца Карла в любое время. Чтобы мы могли проинформировать самого министра о том, что вы обнаружили в Катынском лесу.
   Я издал стон.
   - Нет, послушай, Берни, я хочу, чтобы ты убедился, что в твоем отчете нет ничего, к чему он мог бы придраться. Я не думаю, что бюро может позволить себе снова разочаровать его так скоро после разочарования, которое он испытал после того, как мы потеряли нашего свидетеля гибели парохода " Хроцвита фон Гандерсхайм ".
   "Я должен был подумать, что преодоление разочарования и есть суть пропаганды".
   - Кроме того, в это воскресенье День памяти героев. Гитлер осматривает выставку захваченных советских военных материалов и произносит речь, и мне нужен человек в форме, который сопроводит меня в здание Оружейной палаты и поможет представлять этот отдел. Весь генеральный штаб будет там, как обычно.
   - Найдите кого-нибудь другого, судья. Пожалуйста. Я не нацист. Ты знаешь что.'
   - Так говорят все в этом отделе. И нет никого другого. Кажется, что в эти выходные есть только ты и я.
   - Это будет просто очередной разглагольствования великого некроманта о большевистском яде. Но теперь я начинаю понимать. Вот почему так много судей из бюро за городом, не так ли? Они уклоняются от этой обязанности.
   'Это очень верно. Никто из них не хочет быть где-то рядом с Берлином в эти выходные". Он некоторое время попыхивал трубкой, а затем добавил: "Возможно, они боятся не проявить должного уважения и энтузиазма по поводу способности лидера возглавить нашу нацию в такой торжественный момент национального праздника". Он пожал плечами. - С другой стороны, они могут просто бояться.
   Я закурил сигарету - если не можешь победить их, присоединяйся к ним - и сделал долгую затяжку, прежде чем снова заговорить.
   'Подождите минуту. Что-то произойдет, судья? В Оружейной палате? В генеральный штаб?
   "Я думаю, что-то должно произойти, да", - сказал судья. - Но не в генеральный штаб. По крайней мере, не сразу. После этого вполне возможно, что со стороны гестапо и СС произошла какая-то чрезмерная реакция. Из тех, что мы обсуждали ранее. Так что я бы не забыл твое огнестрельное оружие на твоем месте. На самом деле, я был бы очень признателен, если бы вы взяли его с собой. Я никогда особо не стрелял из пистолета.
   Пока судья говорил, я вспомнил замечание, сделанное полковником Аренсом во время одного из наших более откровенных разговоров - что-то о размерах измены говорили в Смоленске - и вдруг многое из того, что я видел, казалось, имело смысл: пакет, адресованный полковнику Штиффу в Растенбург, который фон Донаньи вез всю дорогу из Берлина и который, как ни странно, лейтенант фон Шлабрендорф попросил полковника Брандта доставить на гитлеровском самолете обратно в Растенбург, несомненно, должна была быть бомбой, хотя бомбой, которая не взорвалась. .
   И какой лучший мотив мог быть для кого-то, чтобы убить пару телефонисток, чем возможность того, что они подслушали детали плана убить Гитлера? Но когда этот план провалился, должен был быть приведен в действие другой план. Это тоже имело смысл: Гитлер все больше становился отшельником, и возможности убить его были немногочисленны и редки. Тем не менее, если и в самом деле были убиты два телефонистки, то я нашел этот поступок отвратительным. Гитлер, безусловно, заслуживал смерти, и секретность, несомненно, была важна, если его убийство когда-либо было осуществлено, но не в том случае, если это означало хладнокровное убийство двух невинных людей. Или я просто был наивен?
   - Конечно, - сказал я. "Туман рассеивается. Я начинаю видеть короля эльфов, отец. Он рядом.
   Судья нахмурился, пытаясь распознать мой намек. - Гёте?
   Я кивнул. - Скажите мне кое-что, судья, - сказал я. - Я полагаю, что в этом замешан фон Донаньи.
   - Господи, это так очевидно?
   - Не для всех, - сказал я. - Но я детектив, помните? Моя работа - нюхать, когда горит фитиль. Однако, если я догадался, возможно, догадаются и другие. Я пожал плечами. "Может быть, поэтому бомба не взорвалась в самолете Гитлера. Потому что кто-то другой понял это.
   - Господи, - пробормотал судья. - Как вы узнали об этом?
   - Знаешь, для офицера разведки абвера твой друг не очень умен, - сказал я. "Смелый, но не умный. Мы с ним летели одним самолетом в Смоленск. Если вы собираетесь нести посылку, адресованную кому-то из Растенбурга, она будет выглядеть гораздо менее подозрительной, если вы доставите ее в первый раз, когда будете там".
   "Та посылка, которую вы видели, была всего лишь запасным планом к плану А".
   'И что это было? Починить тормоза на машине Гитлера? Благородный вегетарианский вариант в офицерской столовой? Толкнуть его по снегу? Беда этих проклятых аристократов в том, что они знают все о хороших манерах и джентльменстве и совершенно ничего не знают о хладнокровном убийстве. Если вы собираетесь делать такие вещи, вам нужен профессионал. Как человек, убивший тех двух телефонисток. Теперь он знал, что делает.
   - Тогда я точно не знаю, каков был план.
   - Так что ты знаешь? Я имею в виду, как они собираются попробовать это на этот раз?
   - Думаю, еще одна бомба.
   Я улыбнулась. - Вы знаете, что ваше умение торговать отвратительно, судья. Ты приглашаешь меня на вечеринку, а потом говоришь, что, пока мы там, сейчас взорвется бомба. Мой энтузиазм по поводу воскресного утра все время падает".
   "Очень храбрый офицер из группы армий "Центр" в Смоленске, который должен был показать Гитлеру выставку трофейного советского оружия, согласился носить бомбу в кармане куртки. Я полагаю, что это его план - быть как можно ближе к лидеру, когда он взорвется.
   Я подумал, не был ли этот офицер полковником абвера, которого я видел в самолете, возвращавшемся из Смоленска. Я бы спросил судью, но подумал, что, вероятно, достаточно расстроил его своими замечаниями о фон Донаньи. Я определенно не хотел, чтобы Гольдше позвонил этому офицеру и сказал ему отменить убийство только из-за того, что я догадался.
   - Тогда нам лучше просто надеяться на лучшее, - сказал я. "Обычно это единственный доступный вариант в нацистской Германии".
  
  
   ГЛАВА 11
   Воскресенье, 21 марта 1943 г.
   Zeughaus или Арсенал представлял собой здание в стиле барокко из розоватого камня на Унтер-ден-Линден, в котором располагался военный музей. В центре фасада находился классический открытый фронтон, а крышу окружала веретенообразная балюстрада, вдоль которой располагались ряды из двенадцати или четырнадцати комплектов классических доспехов, сделанных из камня и пустых, как будто готовых к тому, чтобы их забрал автобус. греческих героев. Но я был склонен думать, что эти пустые доспехи принадлежат уже мертвым людям и, следовательно, более типичны для нацистской Германии и катастрофической войны, которую мы сейчас вели в России. Это казалось особенно верным в первый День памяти героев, свидетелем которого стал Берлин после капитуляции под Сталинградом, и многие из нескольких сотен офицеров, которые прошли парадом перед огромной лестницей на северной стороне внутреннего двора, чтобы услышать десятиминутная речь вождя, у которого была такая же неприятная мысль, как и у меня: наши истинные герои лежат под несколькими футами русского снега, и все памятники мира не изменят того факта, что отступление Гитлера из Москвы не заставит себя долго ждать. Наполеона, и с таким же окончательным эффектом на его лидерство.
   Однако это было более неминуемое прекращение правления Гитлера, о котором многие из нас молились в то воскресное утро. Мы стояли по стойке смирно под стволами 10-сантиметровых полевых орудий, отнятых группой армий "Центр" у красных, и я, например, с радостью пожелал, чтобы кто-нибудь выстрелил осколочным снарядом в нашего любимого лидера: 10-сантиметровую К353. доставил 17-килограммовый снаряд, содержащий около шестисот пуль и поразивший до 50 процентов целей в радиусе от 20 до 40 метров. Который звучал просто прекрасно для меня. Меня бы, наверное, тоже убили, но ничего страшного, лишь бы главарь не ушел от взрыва.
   Мы слушали мрачную пьесу Брукнера, которая мало кого внушала оптимизм; затем, с непокрытой головой и в серой кожаной шинели, предводитель подошел к аналою и, как злобный рыбак, забрасывающий удочку в адское черное озеро, стремился зацепить наше подавленное настроение объявлением о снятии запрета. в отпуск по службе, потому что фронт "стабилизировался". Затем он перешел к более стандартным рассуждениям о евреях и большевиках, поджигателе войны Черчилле и о том, как враги Рейха намеревались похитить, а затем стерилизовать нашу молодежь мужского пола, прежде чем в конце концов зарезать нас в наших постелях.
   В этом месте войны и разрушения холодный, жесткий голос Гитлера казался более мрачным и приглушенным, чем обычно, что не вызывало вообще никаких чувств, не говоря уже о солдатских чувствах к павшим товарищам. Это было все равно, что слушать замогильные голоса Мефистофеля, когда в каком-то пещерном горном зале он угрожал всем нам адом. Только угрозы были бесполезны; ад ждал прямо по дороге, и мы все это знали. В воздухе можно было почувствовать его запах, как хмель из местной пивоварни.
   Несмотря на все, что сказал мне судья Гольдше, я на самом деле не верил, что с Гитлером что-то может случиться, но это, конечно, не мешало мне надеяться, что полковник фон Герсдорф - так звали убийцу абвера, и, поскольку я Я подозревал, что он действительно был тем офицером, который возвращался из Смоленска в самолете, и это доказывало бы мою неправоту.
   Когда лидер закончил говорить, все, включая меня, восторженно зааплодировали. Я взглянул на часы и сказал себе, что аплодирую, потому что речь Гитлера длилась сравнительно короткие десять минут, но это была ложь, и я это знал: аплодировать речи вождя было простым условием самосохранения - зал было полно гестапо. Ответив на аплодисменты небрежным гитлеровским салютом, вождь направился ко входу на выставку, где его встретил полковник, а на расстоянии - надеюсь, безопасном - остальные последовали за ним.
   По словам судьи, экскурсия фон Герсдорфа по выставке должна была длиться тридцать минут; в действительности это длилось менее пяти. Когда я вошел в выставочный зал, где было выставлено несколько наполеоновских штандартов, я увидел, как лидер повернулся на каблуках, а затем быстро прошел через боковую дверь и вышел из Арсенала на берег реки, оставив своего потенциального убийцу в замешательстве от этого неожиданного поворот событий. Если не считать того, что он погнался за Гитлером и бросился на заднее сиденье своего "мерседеса", попытка фон Герсдорфа убить вождя выглядела так, как будто она закончилась, даже не начавшись.
   - Этого не должно было случиться, - пробормотал судья. "Что-то пошло не так. Гитлера, должно быть, предупредили.
   Я оглядел выставочный зал. Оставшиеся телохранители Гитлера из СС казались совершенно расслабленными. Другие - офицеры с красными нашивками на штанинах, предположительно причастные к заговору, - скорее в меньшей степени.
   - Не думаю, что это так, - сказал я. "Кажется, со стороны СС нет никаких признаков тревоги".
   'Да, ты прав.' Судья покачал головой. - Боже, удача этого человека невероятна. Черт бы его побрал, у него, кажется, инстинкт самосохранения.
   Фон Герсдорф продолжал стоять на месте, по-видимому, не зная, что делать дальше, с широко открытым ртом, как у тоннеля Энгельберг. Вокруг него было несколько офицеров, которые явно не подозревали, что у полковника есть взрывчатка, которая может взорваться в любой момент.
   - Я не уверен в инстинкте самосохранения вашего друга, - сказал я.
   'Какая?'
   - Полковник фон Герсдорф. Он все еще носит бомбу, не так ли?
   - О Боже, да. Что он собирается делать?
   Еще минуту или около того мы наблюдали, и постепенно нам стало совершенно ясно, что фон Герсдорф ничего не собирается делать. Он все оглядывался, как будто недоумевая, почему он все еще здесь и его еще не разнесло вдребезги. Внезапно мне показалось, что я должен вытащить его оттуда: в 1943 году в Германии храбрых людей совести было довольно мало. У меня было доказательство моего собственного зеркала для бритья, чтобы напомнить мне об этом.
   - Подождите здесь, - сказал я судье.
   Я быстро прошел через выставку, проталкиваясь мимо других офицеров к полковнику. Я остановился перед ним и вежливо поклонился. Ему было около сорока, темноволосый и лысеющий, и если бы я сомневался в его мужестве, на шее у него всегда был Железный крест первой степени, не говоря уже о том, что он прятал в кармане шинели, чтобы напомнить мне. Я полагал, что у меня меньше шансов быть взорванным. Мое сердце было в моем рту, и мои колени тряслись так сильно, что только мои ботинки держали меня. Это мог быть День памяти героев, но я не чувствовал себя ни капельки героем.
   - Вы должны пойти со мной, полковник, - тихо сказал я. - А теперь, сэр, если вы не возражаете.
   Увидев меня и, что более важно, маленькую серебряную мертвую голову на моей фуражке и колдовской значок на рукаве, фон Герсдорф улыбнулся грустной улыбкой, как будто его арестовывали, что было моим намерением - или, по крайней мере, оставить у него впечатление что его арестовывают. Руки у него тряслись, и он был бледен, как день прусской зимы, но все же стоял как вкопанный.
   - Для всех будет лучше, если вы больше не будете ждать, сэр, - твердо сказал я.
   - Да, - сказал он с тихим видом покорности. 'Да, конечно.'
   'Сюда, пожалуйста.'
   Я развернулся на каблуках и вышел из выставочного зала. Я не оглядывался. Мне не нужно было. Я мог слышать стук ботинок фон Герсдорфа по деревянному полу прямо позади меня. Но когда мы выходили из выставочного зала, капитан СД по имени Ветцель, которого я знал по гестапо, взял меня за руку.
   'Все хорошо?' он спросил. - Почему вождь ушел так внезапно?
   - Не знаю почему, - сказала я, высвобождая руку из его хватки. - Но, кажется, что-то из того, что он сказал, немного расстроило полковника, вот и все. Так что, если вы извините нас.
   Я огляделся. Я уже мог видеть страх в глазах фон Герсдорфа, но боялся ли он меня или, что более вероятно, бомбы в кармане?
   - Сюда, сэр, - сказал я и повел его в уборную, где полковник колебался, так что мне пришлось взять его за локоть и настойчиво втолкнуть внутрь. Я проверил шесть кабинок, чтобы убедиться, что там больше никого нет. Нам повезло; мы были одни.
   - Я буду наблюдать, - сказал я, - пока вы обезвредите устройство. Быстрее пожалуйста.'
   - Вы хотите сказать, что не арестовываете меня?
   - Нет, - сказал я, встав прямо за дверь. - А теперь обезвредь эту чертову бомбу, пока мы оба не узнали истинное значение Дня памяти героев.
   Фон Герсдорф кивнул и подошел к ряду умывальников. - На самом деле там две бомбы, - сказал он и осторожно вынул из карманов шинели два плоских предмета, каждый размером с винтовочный магазин. - Взрывчатка британская. Моллюсковые мины, используемые для диверсий. Странно, что артиллерийский снаряд Томми для такой работы лучше нашего. Но предохранители немецкие. Десятиминутные ртутные палочки.
   - Что ж, хорошо, что мы можем что-то исправить, - сказал я. "Я действительно горжусь этим".
   - Я не так в этом уверен, - сказал он. - Не могу понять, почему они еще не взорвались.
   Кто-то толкнул дверь туалета, и я чуть приоткрыл ее. Это снова был Ветцель, его длинный крючковатый нос и тонкие усы очень походили на крысиные сквозь щель в двери.
   - Все в порядке, капитан Гюнтер? он спросил.
   - Лучше найди другого, - сказал я ему. - Боюсь, полковник болен.
   - Вы хотите, чтобы я попросил кого-нибудь принести швабру и ведро?
   'Нет, я сказал. - В этом нет необходимости. Послушай, это мило с твоей стороны, что предложил свою помощь, но с полковником немного не в порядке, так что будет лучше, если ты оставишь нас на минуту в покое, хорошо?
   Ветцель оглянулся через мое плечо, словно не совсем поверил моей истории.
   'Конечно?'
   'Конечно.'
   Он кивнул и ушел, а я с тревогой огляделся и увидел, что фон Герсдорф осторожно извлекает взрыватели из одной из мин.
   - Меня вырвет, если ты не поторопишься и обезвредишь эти штуки, - сказал я. - Этот чертов капитан гестапо вернется в любую минуту. Я просто знаю, что он есть.
   - Я до сих пор не понимаю, почему предводитель так быстро ушел, - сказал фон Герсдорф. - Я собирался показать ему шляпу Наполеона. Оставленный в своей карете после Ватерлоо и найденный прусскими солдатами".
   "Наполеон потерпел поражение. Возможно, ему не нравится, когда ему об этом напоминают. Особенно сейчас, когда у нас так хорошо в России".
   - Да, возможно. И я действительно не понимаю, почему ты мне помогаешь.
   - Скажем так, я ненавижу смотреть, как храбрый человек взрывает себя только потому, что он настолько глуп, что забыл, что у него в кармане бомба. Как дела?
   'Ты нервничаешь?'
   - Что натолкнуло вас на эту идею? Я всегда получаю удовольствие от того, что нахожусь рядом со взрывчаткой, которая вот-вот взорвется. Но в следующий раз я обязательно надену броню под пальто и беруши".
   "Знаете, я не такой храбрый", - сказал он. - Но поскольку моя жена умерла в прошлом году...
   Фон Герсдорф снял второй предохранитель и бросил две ртутные палочки в унитаз.
   - Они в безопасности? Я попросил.
   - Да, - сказал он, снова засовывая две мины в карман. 'И благодарю вас. Я не знаю, что на меня нашло. Наверное, я просто замерз - как кролик, застрявший в свете автомобильных фар".
   - Да, - сказал я, - именно так это и выглядело.
   Он сразу же вытянулся передо мной, щелкнул каблуками и склонил голову.
   - Рудольф Кристоф Фрайхерр фон Герсдорф, - сказал он. - К вашим услугам, капитан. Кого я имею честь благодарить?
   'Нет.' Я улыбнулась и покачала головой. - Нет, я так не думаю.
   'Я не понимаю. Я хотел бы знать ваше имя, капитан. А потом я хотел бы отвести вас в свой клуб и угостить нас обоих выпивкой. Чтобы успокоить наши нервы. Это прямо за углом.
   - Очень мило с вашей стороны, полковник фон Герсдорф. Но, возможно, вам лучше не знать, кто я. На всякий случай, если гестапо запросит у вас список всех людей, которые помогли вам организовать это маленькое бедствие. Кроме того, такое имя вряд ли когда-либо вспомнит кто-то вроде вас.
   Фон Герсдорф заметно выпрямился, как будто я предположил, что он большевик. - Вы предполагаете, что я когда-нибудь выдам имена братьев-офицеров? Немецких патриотов?
   - Поверьте мне, у каждого есть свой предел, когда речь идет о гестапо.
   - Это не было бы поведением офицера и джентльмена.
   - Конечно, нет. Вот почему гестапо не нанимает офицеров и джентльменов. Они нанимают головорезов-садистов, которые могут сломить человека так же легко, как одна из этих ваших ртутных палочек.
   - Очень хорошо, - сказал он. - Если ты так хочешь.
   Фон Герсдорф неуклюже направился к двери уборной, как человек, или, точнее, аристократ, которого грубо оскорбил какой-то заурядный капитан.
   - Подождите, полковник, - сказал я. - За этой дверью стоит особенно любопытный офицер гестапо, который считает, что вы пришли сюда, чтобы блевать. По крайней мере, я на это надеюсь. Боюсь, это была единственная история, которую я мог придумать в данных обстоятельствах. Я открыл кран, чтобы наполнить один из бассейнов. - Как я уже сказал, он подозрительный ублюдок и уже чует неладное, так что нам лучше сделать мою историю более убедительной, тебе не кажется? Иди сюда.'
   'Чем ты планируешь заняться?'
   - Надеюсь, спасти тебе жизнь. Я зачерпнула в руки немного воды и плеснула ему на переднюю часть туники. - И мое, возможно. Вот, держись.
   'Подожди. Это моя парадная форма.
   - Я ни на минуту не сомневаюсь в вашем мужестве, полковник, но я знаю, что это ваша вторая неудача за последние несколько недель, так что я не уверен, что вы или кто-либо из людей, работающих с вами, действительно понимаете, какого черта вы делаем. Кажется, вам и вашим шикарным друзьям не хватает всех смертоносных качеств, необходимых для того, чтобы быть убийцей. Давай просто оставим это там, хорошо? Никаких имён, никаких благодарностей, никаких объяснений, просто до свидания.
   Я вылил еще немного воды на переднюю часть фон Герсдорфа и, услышав, как открылась дверь, успел стащить полотенце с валика и начать вытирать его переднюю часть. Я повернулся и увидел Ветцеля, стоящего в комнате. Улыбка на его крысином лице выглядела совсем не дружелюбной.
   'Все хорошо?' он сказал.
   - Я же говорил тебе, да? - раздраженно сказал я. 'Иисус Христос.'
   - Да, ты это сделал, но...
   - Я не спускал воду в туалете, - пробормотал фон Герсдорф. "Эти палки все еще там".
   - Заткнись и позволь мне говорить, - сказал я.
   Фон Герсдорф кивнул.
   - Что на тебя нашло, Ветцель? Я сказал. - Черт возьми, неужели ты не понимаешь гребаного намека? Я сказал, что разберусь с этим.
   - У меня отчетливое впечатление, что здесь что-то не так, - сказал Ветцель.
   - Я не знал, что ты сантехник. Но вперед. Будь моим гостем. Теперь ты здесь, посмотри, сможешь ли ты разблокировать туалет. Я отбросил полотенце в сторону, быстро поднял и опустил полковника и кивнул. - Вот так, сэр. Возможно, немного сыровато, но сойдет.
   - Извините, - сказал фон Герсдорф.
   'Все в порядке. Может случиться с каждым.
   Ветцель был не из тех, кто уклоняется от оскорблений; он взял щетку для одежды и бросил ее мне. Я тоже поймал.
   "Почему бы вам не причесать его, пока вы этим занимаетесь?" - сказал Ветцель. - Новая карьера камердинера у джентльмена или уборщицы в данных обстоятельствах кажется уместной.
   'Спасибо.' Несколько секунд я возился с плечами полковника, а потом отложил кисть. Вероятно, это был более безопасный, хотя и менее приятный вариант, чем попытка засунуть его в прямую кишку Ветцеля.
   Ветцель громко понюхал воздух. "Здесь уж точно не пахнет, будто здесь кто-то заболел", - сказал он. - Интересно, почему?
   Я смеялся.
   - Я сказал что-то смешное, капитан Гюнтер?
   - То, за что гестапо попытается ущипнуть вас в эти дни. Я кивнул на шесть кабинок рядом с нами. - Почему бы вам не проверить, Ветцель, пока вы здесь, полковник смыл воду в туалете?
   На полке за раковинами стояла бутылка с известковой водой. Я поднял его, вытащил пробку и плеснул на руки полковнику. Он потер их о щеки.
   - Со мной все в порядке, капитан Гюнтер, - сказал он. 'Спасибо вам за вашу помощь. Это было очень любезно с твоей стороны. Я не забуду этого. Я действительно думал, что вот-вот упаду в обморок.
   Ветцель заглянул за дверь первой кабинки.
   Я снова засмеялся. - Нашел что-нибудь, Ветцель? Может быть, еврей в полете?
   - У нас в гестапо есть старая поговорка, капитан, - сказал Ветцель. - Простой обыск всегда лучше подозрений.
   Он вошел во вторую кабинку.
   - Это последний, - пробормотал фон Герсдорф.
   Я кивнул.
   - То, как вы это говорите, Ветцель, звучит по-домашнему, почти по-дружески, - сказал я.
   - Гестапо не настроено недружелюбно, - сказал Ветцель. - Лишь бы кто-нибудь не был врагом государства.
   Он вышел из второй кабинки и вошел в третью.
   - Ну, здесь таких нет, - бодро сказал я. - Если вы не заметили, полковник собирался провести лидера по выставке. Они никому не позволяют это делать, я полагаю.
   - А как получилось, что вы двое друзья, капитан?
   - Не то чтобы это твое чертово дело, но я только что вернулся из группы армий "Центр" в Смоленске, - сказал я. - Там находится полковник. Мы летели тем же самолетом обратно в Берлин. Не так ли, полковник?
   - Да, - сказал фон Герсдорф. "Все экспонаты для сегодняшней выставки собраны группой армий "Центр". Я с радостью сообщаю, что сегодня утром мне выпала огромная честь быть проводником лидера. Однако я думаю, что, должно быть, подцепил какую-то бациллу, пока был там. Я просто надеюсь, что лидер этого не понимает.
   "Дай бог, чтобы он этого не сделал", - сказал я.
   Ветцель вошел в четвертую кабину. Я видел, как он заглянул в унитаз. Если он сделает то же самое в шестой и последней кабинке, то обязательно увидит две ртутные палочки, и нас арестуют, и тогда нам конец. Вокруг "Алекса" шептались, что Георг Эльзер - мюнхенский бомбардировщик в августе 1939 года - был лично подвергнут пыткам Генрихом Гиммлером после его неудачной попытки убить вождя; Ходили слухи, что Гиммлер чуть не забил этого человека до смерти. Никто не мог догадаться, что с ним случилось с тех пор, но тот же слух гласил, что он умер от голода в Заксенхаузене. Что касается убийц, то нацисты всегда были мстительны и мстительны.
   - Как вы думаете, поэтому он так внезапно ушел? Я попросил. - Потому что он видел, что ты болен, и не хотел сам заразиться?
   'Возможно.' Фон Герсдорф закрыл глаза и кивнул, наконец сообразив. - Думаю, да.
   - Не могу сказать, что виню его, - сказал я. "Когда мы уезжали, под Смоленском был тиф. В Витебске, не так ли? Где погибли все эти евреи?
   - Именно это я сказал командиру, - сказал фон Герсдорф. - Когда он посетил нашу штаб-квартиру в Смоленске в минувшие выходные.
   - Брюшной тиф? Ветцель нахмурился.
   "Не думаю, что у меня брюшной тиф, - сказал фон Герсдорф. - По крайней мере, я надеюсь, что нет. Он схватился за живот. 'Однако. Я снова чувствую себя довольно плохо. Простите меня, джентльмены, боюсь, меня снова вырвет.
   Полковник отодвинулся от меня и немедленно предстал перед капитаном гестапо, который заметно отшатнулся, когда фон Герсдорф на мгновение положил руку ему на плечо, прежде чем броситься в последнюю кабинку. Он закрыл, а затем поспешно запер за собой дверь. Наступила короткая пауза, а затем мы услышали звук его громкой рвоты. Пришлось передать полковнику. Он был адским актером. К этому времени я уже почти убедился, что он болен.
   Мы с Ветцелем смотрели друг на друга с явной неприязнью.
   - В этом нет ничего личного. Тот факт, что вы мне не нравитесь, капитан Гюнтер, не имеет ничего общего с тем, что я здесь делаю.
   - Промойте автомат, полковник, - громко сказал я через дверь. - И пока ты этим занимаешься, эти две бомбы у тебя в карманах.
   - Я просто делаю свою работу, капитан, - сказал Ветцель. 'Это все. Я просто пытаюсь убедиться, что все в порядке.
   - Конечно, - сказал я любезно. - Но если ты не заметил, кота уже унесло рекой. Я не сомневаюсь, что лидер был бы очень впечатлен вашими усилиями по обеспечению его безопасности, капитан Ветцель, но он уехал - обратно в рейхсканцелярию и вкусный обед, я буду связан.
   Фон Герсдорфа снова вырвало.
   Я подошел к тазу и начал яростно мыть руки.
   - Я забыл, - сказал я. - Брюшной тиф передается воздушно-капельным путем или вам приходится есть что-то зараженное?
   На мгновение капитан Ветцель заколебался. Потом быстро вымыл руки. Я протянул ему полотенце. Ветцель начал вытирать руки, вспомнил, что я использовал полотенце, чтобы якобы вытереть рвоту с гимнастерки полковника, и резко уронил его на пол; затем он повернулся и ушел.
   Я выдохнул, прислонился к стене и закурил.
   - Он ушел, - объявил я. - Вы можете выйти сейчас. Я глубоко затянулся дымом и покачал головой. "Я впечатлен тем, как ты справлялся со всей этой рвотой. Это звучало очень убедительно. Я думаю, из вас вышел бы неплохой актер, полковник.
   Дверь кабинки медленно открылась, и я увидел очень бледного фон Герсдорфа.
   - Боюсь, это была не игра, - сказал он. "Из-за бомб и этого гребаного капитана гестапо мои нервы на пределе".
   - Совершенно понятно, - сказал я. - Не каждый день пытаешься взорвать себя. Такие вещи требуют мужества.
   - Ты тоже не каждый день терпишь поражение, - с горечью сказал он. "Еще десять минут, и Адольф Гитлер был бы мертв".
   Я дал ему сигарету и закурил от своего окурка.
   - У вас есть семья?
   'Дочь.'
   - Тогда не будь так строг к себе. Подумай о ней. У нас все еще может быть Гитлер, но у нее все еще есть ты, а это сейчас важно".
   'Спасибо.' На мгновение глаза фон Герсдорфа округлились; затем он кивнул и быстро вытер их тыльной стороной ладони. - Интересно, почему он так внезапно ушел?
   'Ты спрашиваешь меня? Человек вообще не человек. Либо так, либо он понюхал одеколон, который был на тебе, до того, как я выплеснула известковую воду на твои руки. Это было ужасно.'
   Фон Герсдорф улыбнулся.
   'Знаешь что?' Я сказал. - Думаю, нам все-таки нужен этот напиток. Вы упомянули клуб? За углом?'
   - Я думал, ты хочешь держать дураков вроде меня на расстоянии вытянутой руки.
   - Это было до того, как этот глупый капитан открыл рот и назвал вам мое имя, - сказал я. - А что может быть лучше для одного дурака, чем для другого?
   'Это то, что мы есть? Дураки?
   'Безусловно. Но, по крайней мере, мы знаем, что мы дураки. А в сегодняшней Германии это считается своего рода мудростью.
   *
   Мы пошли в Немецкий клуб - бывший Herrenclub - на Ягер-штрассе, номер два, который представлял собой инкубаторий в стиле необарокко из красного песчаника для всех, у кого есть фон в его имени, и место, где вы чувствовали себя неподобающим образом одетым без красной полосы на шее. штанину и Рыцарский крест на шее. Я был там раньше, но только потому, что принял это место за золотой дворец Нерона, а они приняли меня за почтальона. Женщин, естественно, не пускали. Для мемберов было достаточно плохо видеть колдовской значок на моей тунике там; если бы они увидели в этом месте самку, кто-то, вероятно, принес бы раскаленный стул.
   Герсдорф заказал бутылку "Принца Бисмарка". У них не должно было быть ничего, но они, конечно, были, потому что это был Немецкий клуб, и семьдесят семь принцев и тридцать восемь немецких графов, которые были среди его членов, возможно, недоумевали, к чему все идет, когда ты не можешь получить приличная бутылка шнапса. Смею предположить, что Август Нотлинг был не единственным лавочником в Берлине, умевшим обойти строгое карточное питание в стране. Мы выпили аккуратно, холодно и быстро, за тихие патриотические тосты, которые кто-то, подслушивавший наш разговор, мог счесть изменой, и, к счастью, мы были в кегельбане, который был пуст.
   Через некоторое время мы оба немного напились и выпили несколько стаканов, и именно тогда я сообщил фон Герсдорфу об одном аспекте заговора с целью убить Гитлера, который показался мне отталкивающим.
   -- Что-то не дает мне покоя с тех пор, как я вернулся из Смоленска, -- сказал я.
   'Ой? И что это?'
   - Я не возражаю против того, чтобы вы попытались взорвать Гитлера, - сказал я. - Но я не возражаю против двух телефонисток в Смоленске, которым перерезали горло, потому что они подслушали то, чего не должны были слышать.
   Фон Герсдорф перестал играть в боулинг и покачал головой. - Боюсь, я не понимаю, о чем вы говорите, - сказал он. 'Когда это произошло?'
   - Рано утром в воскресенье, 14 марта, - сказал я. "На следующий день после посещения вождем Смоленска. Двое телефонисток из 537-го полка были найдены убитыми на берегу Днепра возле публичного дома под названием "Гостиница Глинка". Я был следователем. Во всяком случае, неофициально.
   - Право, я ничего об этом не знаю, - настаивал он. - И уверяю вас, капитан Гюнтер, что в штабе группы армий нет никого, кто мог бы совершить такое преступление. Или даже приказать совершить такое преступление.
   - Вы в этом уверены?
   - Конечно, я уверен. Мы говорим об офицерах и джентльменах. Он закурил сигарету и покачал головой. - Но, послушай, это больше похоже на партизан. Почему вы так уверены, что их убил не какой-нибудь чертов Попов?
   Я назвал ему причины. "Им горло было перерезано немецким штыком. А убийца скрылся на мотоцикле БМВ на запад, в направлении штаб-квартиры Группы. Также я подозреваю, что обе жертвы знали своего убийцу.
   "Боже, какой ужас. Но если это случилось около публичного дома, как вы говорите, то, может быть, это был просто солдатский спор о проститутке.
   Я пожал плечами. - Местное гестапо, конечно, повесило за это преступление несколько невинных людей. В отместку. Таким образом, надлежащее чувство порядка было восстановлено. В любом случае, я просто подумал, что могу спросить твоего мнения. Я покачал головой. - Возможно, это все-таки был спор из-за шлюхи.
   Я не особо в это верил. Не то чтобы это имело большое значение, что я думал об убийствах теперь, когда вернулся в Берлин. Пытаться выяснить, кто убил двух армейских телефонисток, должен был лейтенант Фосс в Смоленске, и я сказал себе - и сказал фон Герсдорфу, - что если я никогда не увижу это место до 2043 года, то это будет на сто лет раньше срока.
  
  
   ГЛАВА 12
   Понедельник, 22 марта 1943 г.
   Это была его правая нога. Министр на большой скорости прохромал в свой кабинет во дворце Леопольда, и если бы ковер не был таким толстым и расстояние между огромной дверью и его столом не было таким огромным, мы могли бы не заметить блестящего специального башмака и еще более блестящая металлическая скоба. Ну, почти. Мы, конечно, присматривались к этому: было так много шуток, рассказанных о раздвоенном копыте Джоуи, что оно стало еще более печально известным, чем он сам, - почти берлинская туристическая достопримечательность, - и мы с судьей внимательно следили за его косолапостью. чтобы мы могли сказать, что видели его, точно так же, как вы хотели бы иметь возможность сказать, что видели медведицу Лотту в яме в Коллнишер-парке или Аниту Бербер в клубе "Рай и ад".
   Когда Геббельс, прихрамывая, вошел в комнату, мы с судьей встали и, как обычно, отдали честь, а он хлопнул тонкой ручкой по плечу, подражая тому, как это делал вождь, словно прихлопывая надоедливого комара или отмахиваясь от какого-то подхалима. , которых в Министерстве народного просвещения и пропаганды, казалось, было в изобилии. Я предполагаю, что это было именно такое место: до того, как министерство заняло здание в 1933 году, дворец был резиденцией Гогенцоллернов, королевской семьи Пруссии, которая сама наняла немало подхалимов.
   Геббельс улыбался и извинялся за то, что заставил нас ждать. Это приятно отличало его от той ненависти, которая обычно вырывалась из его узкого рта.
   - Господа, джентльмены, простите меня, пожалуйста, - сказал он глубоким звучным голосом, который противоречил его карликовому росту. "Я разговаривал по телефону с жалобой Верховному командованию на ситуацию, которую мы обнаружили в Харькове. Фельдмаршал фон Бок доложил, что все немецкие припасы будут скорее уничтожены, чем оставлены для врага; но когда фельдмаршал фон Манштейн снова взял город, он обнаружил, что большое количество наших припасов все еще не уничтожено. Ты можешь в это поверить? Конечно, фон Бок винит Паулюса, а теперь, когда Паулюс удобно оказался в плену у большевиков, кто ему возразит? Я знаю, что некоторые из этих людей - ваши друзья, судья, но на самом деле в это трудно поверить. Достаточно сложно выиграть войну, не будучи обманутым людьми на своей стороне. Вермахт действительно нужно прочесать. Знаете ли вы, что генералы требуют пайков для тринадцати миллионов солдат, когда под ружьем находится всего девять миллионов немцев? Говорю вам, лидер должен принять против кого-то самые суровые меры.
   Геббельс сел за свой стол и почти исчез, пока не наклонился вперед на своем стуле. У меня возникло искушение пойти и принести ему подушку, но, несмотря на его постоянную улыбку, были серьезные основания сомневаться в его чувстве юмора. Во-первых, он был невысокого роста, а я еще не встречал низенького человека, который мог бы смеяться над собой так же легко, как более высокий; и это такая же верная картина мира, как и все, что вы найдете у Канта или Гегеля. Во-вторых, он был доктором философии, а никто в Германии никогда не называет себя доктором, если только он не хочет произвести впечатление на других людей, насколько он на самом деле безукоризненно серьезен.
   - Как дела, судья?
   - Хорошо, сэр, спасибо.
   'И ваша семья?'
   "У нас все в порядке, сэр, спасибо, что спросили".
   Доктор сцепил руки и взволнованно замахал ими по промокательной бумаге, словно рубил травы меззалуной. На нем не было обручального кольца, хотя он был знаменито женат. Может быть, он полагал, что ни одна из старлеток студии UFA в Бабельсберге, которую он, по общему мнению, любил трахать, не вспомнит, что видела во всех немецких журналах фотографии, на которых министр женится на Магде Квандт.
   "Очень жаль, что ваше расследование гибели этого госпитального корабля не состоялось, - сказал мне Геббельс. "Британцы - мастера занимать высокие моральные позиции. Это убрало бы их из него навсегда, не заблуждайтесь. Но это даже лучше, я думаю. Да, я прочитал ваш отчет с большим интересом, капитан Гюнтер, с большим интересом.
   - Спасибо, герр доктор.
   'Мы раньше встречались? Ваше имя кажется мне знакомым. Я имею в виду до того, как ты работал в Бюро по расследованию военных преступлений.
   - Нет, я бы точно запомнил встречу с вами, сэр.
   - Был Гюнтер, который раньше был детективом Крипо. Скорее хороший по всем параметрам. Это он арестовал Горманна, душителя.
   - Да, сэр, это был я.
   "Ну, должно быть, так оно и есть".
   Я уже нервничал из-за встречи с доктором Геббельсом - около десяти лет назад меня попросили передать дело в качестве услуги Джоуи, но я этого не сделал, и мне стало интересно, помнит ли он это. И наш небольшой обмен ничем не заставил меня чувствовать себя человеком, сидящим на раскаленных углях. Судья тоже нервничал - по крайней мере, он продолжал дергать за пуговицу воротника-крылышка и сгибать шею, прежде чем ответить на вопросы министра, как будто его горлу требовалось немного больше места, чтобы проглотить то, что ему предстояло проглотить. согласиться с.
   - Итак, вы действительно думаете, что это возможно? - спросил его Геббельс. - Что там внизу спрятана какая-то братская могила?
   - В этой части мира много тайных могил, - осторожно сказал он. "Проблема в том, чтобы абсолютно убедиться, что это правильно: что это действительно место военного преступления, совершенного НКВД".
   Он кивнул на папку, лежавшую поверх номера " Фолькишер беобахтер " того дня .
   - Все это есть в отчете Гюнтера, сэр.
   "Тем не менее, я хотел бы услышать, как об этом расскажет сам капитан", - спокойно сказал Геббельс. "Мой собственный опыт написания отчетов показывает, что обычно вы можете получить больше от человека, который их написал, чем от самого отчета. Так говорит ведущий. "Мужчины - мои книги", - говорит он. Я склонен согласиться с этим мнением.
   Я немного пошевелился под острым взглядом министра.
   - Да, - сказал я, - я действительно думаю, что это возможно. Сильная возможность. Местные жители совершенно однозначно утверждают, что могилы в Катынском лесу нет. Тем не менее, я считаю, что это, вероятно, хороший знак. Они лгут, конечно.
   - Зачем им лгать? Геббельс нахмурился, словно считал ложь чем-то совершенно необъяснимым и недопустимым.
   "НКВД, может быть, и ушли из Смоленска, но народ их все еще боится. Думаю, больше, чем они боятся нас. И у них есть веская причина. Двадцать лет НКВД, а до них ОГПУ и ЧК, убивали русских оптом". Я пожал плечами. - Мы занимаемся этим всего восемнадцать месяцев.
   Геббельсу это показалось очень забавным.
   "О Сталине скажу одно, - сказал он, - он лучше всех знает, как обращаться с русским народом. Массовые убийства - самый примитивный язык, но это лучший язык для разговора с ними.
   - Итак, вот что, - сказал я. "И есть тот факт, что то, что они на самом деле сказали мне, идет вразрез с тем, что я нашел лежащим на земле".
   "Кости и пуговица; да, конечно.' Геббельс задумчиво прикусил нижнюю губу.
   - Должен признаться, что продолжать нечего, но я убедился, что это шинель польского офицера.
   "Возможно ли, чтобы шинель у польского офицера украл красноармеец, впоследствии погибший в Смоленском сражении?" - спросил Геббельс.
   'Это хороший вопрос. То, что вы говорите, безусловно, возможно. Но этому противоречат многочисленные отчеты разведки, полученные Абвером, о польских офицерах, замеченных в поезде, припаркованном на местном железнодорожном тупике. Они, по-видимому, подтверждают, по крайней мере, что на каком-то этапе в 1940 году в окрестностях Смоленска действительно были поляки".
   "Многие или все из них могли быть убиты НКВД, - сказал Геббельс.
   "Но мы не будем знать наверняка, что там больше одного тела, пока земля не оттает и мы не сможем провести надлежащую эксгумацию".
   - Когда, скорее всего, наступит оттепель?
   - По крайней мере, пару недель, - сказал я.
   Геббельс скривился от нетерпения. - Нет никакого способа ускорить это? Например, разведение костров на земле. Конечно же, мы можем что-то сделать.
   - Не без риска уничтожить важные улики, - сказал Гольдше.
   - Боюсь, что на данный момент мы находимся во власти русской зимы, - сказал я.
   Геббельс взялся за свой длинный подбородок и нахмурился. - Да, да, конечно.
   На нем был серый костюм-тройка с широкими лацканами, белая рубашка и полосатый галстук. Галстук был без какого-либо узла, просто партийный значок на булавке - как у медсестры - что придавало его внешности суетливый и на удивление женственный оттенок.
   - Господа, я слышу, что вы говорите. Однако, рискуя констатировать очевидное, позвольте мне разъяснить вам обоим огромную пропагандистскую ценность для нас, которую представляет это расследование. После катастрофы под Сталинградом и вероятности очередной катастрофы в Тунисе нам нужен такой переворот. Евреи во всем мире делают все возможное, чтобы большевизм выглядел невинным и представлял его как меньшую опасность для мира во всем мире, чем национал-социализм. Они утверждают ложь, что типичных для русского зверя подлых дел просто никогда не было. Действительно, в еврейских кругах Лондона и Вашингтона нынешний лозунг состоит в том, что Советскому Союзу суждено возглавить Европу. Мы не можем позволить, чтобы это прошло бесследно. Наша задача остановить это. Только Германия стоит между этими чудовищами и остальной Европой, и пора Рузвельту и Черчиллю осознать этот факт".
   Должно быть, он вдруг понял, что произносит речь не во Дворце спорта, потому что резко остановился.
   Прошло несколько секунд, прежде чем судья Гольдше заговорил. 'Да сэр. Конечно, ты прав.
   "Как только земля внизу оттает, я хочу начать раскопки", - сказал Геббельс. - Мы не можем позволить себе промедления в этом вопросе.
   - Да, сэр, - согласился судья.
   - Но поскольку у нас есть немного времени до этого, - продолжал Геббельс, - вы говорите, две недели, капитан Гюнтер?
   Я кивнул.
   - Могу я задать вопрос, герр рейхсминистр? - сказал судья. - Вы говорите "мы". Вы имеете в виду Германию в целом или конкретное министерство?
   - Почему вы спрашиваете, судья Гольдше?
   - Потому что по стандартному протоколу Бюро по военным преступлениям готовит отчеты о расследованиях, а министерство иностранных дел публикует их в виде "белых книг". Рейхсминистр фон Риббентроп не любит, когда игнорируется обычный протокол".
   "Фон Риббентроп". Геббельс с отвращением фыркнул. - Если вы не заметили, судья Гольдше, нынешняя внешняя политика этой страны направлена на то, чтобы вести тотальную войну со своими врагами. Другой внешней политики нет. Мы используем фон Риббентропа, чтобы говорить с итальянцами и японцами, и больше ни с чем". Геббельс усмехнулся собственной шутке. - Нет, вы можете оставить министерство иностранных дел мне, джентльмены. Пусть издают свою дурацкую белую книгу, если это их радует. Но это расследование теперь дело пропаганды. Ваш первый порт захода в этом вопросе я. Это ясно?
   - Да, герр рейхсминистр, - сказал судья, выглядевший сожалеющим о том, что он вообще упомянул белую книгу.
   - Что еще более важно, возможно, мы сможем обратить эту задержку в пользу. Предположим на мгновение, что это действительно братская могила с несколькими несчастными польскими офицерами. Я хотел бы услышать ваши мысли о том, как правильно поступить, когда, в конце концов, мы сможем.
   Судья выглядел озадаченным. - Как обычно, герр доктор. Мы должны действовать осторожно и терпеливо. Мы должны позволить свидетельствам вести нас, как это всегда и бывает. С судебным расследованием нельзя торопиться, сэр. Это требует кропотливого внимания к деталям".
   Геббельса такой ответ не удовлетворил. - Нет, при всем уважении, это совсем не годится. Мы говорим здесь о преступлении века, а не о гробнице в Долине Царей.
   Он открыл коробку из-под сигарет на столе и предложил нам угоститься. Гольдше отказался, чтобы продолжить свою аргументацию, но я согласился: коробка была сделана из белой эмали с красивым золотым орлом на крышке, а сигареты были Trummers, которые я не видел - или, что более важно, не курил - с тех пор, как до войны. У меня было искушение взять два и положить один за ухом на потом.
   - Если улики должны поддержать расследование, мы должны действовать осторожно, сэр, - сказал судья. "Я никогда не видел расследования, которое было бы улучшено в спешке. Это способствует ошибкам интерпретации. Когда мы торопим события, мы подвергаем себя критике со стороны вражеской пропаганды: может быть, мы что-то подделали".
   Но Геббельс почти не слушал. - Это выходит за рамки всех обычных протоколов, - сказал он, пытаясь подавить зевоту. - Я думал, что уже ясно дал понять. Смотрите, этим делом заинтересовался сам вождь. Наши разведывательные источники в Лондоне сообщают нам, что отношения между Советами и польским правительством в изгнании уже находятся под значительным напряжением. По моим оценкам, это, безусловно, полностью разорвет эти отношения. Нет, мой дорогой судья, мы не можем позволить уликам вести нас, как вы говорите. Это слишком пассивная реакция на такую возможность. Если вы простите меня за это, ваш подход, хотя и очень правильный, как вы говорите, лишен воображения.
   В кои-то веки я не мог не согласиться с министром, но сдержал свое мнение. В конце концов, Гольдше был моим начальником, и я не хотел ставить этого человека в неловкое положение, не соглашаясь с ним в присутствии доктора Геббельса. Но, может быть, Геббельс что-то подобное почуял, и когда наша встреча, по-видимому, закончилась и нас с судьей провожали к двери, министр попросил меня подождать сзади.
   - Я хочу обсудить с вами еще кое-что, капитан, - сказал он. - Если вы простите нас, Йоханнес, это личное дело.
   - Да, конечно, герр рейхсминистр, - сказал Гольдше, и один из младших лакеев министра вывел его из здания с несколько растерянным видом.
   Геббельс закрыл дверь и вежливо провел меня в зону отдыха - желтый диван и несколько кресел - под окном высотой с деревянные ноги сборщика хмеля, которое считалось уютным уголком его кабинета. Снаружи была Вильгельмплац и станция метро, где я мог бы пожелать оказаться - где угодно, но только не в том месте, где я сейчас сидел для тихого тет-а-тет с человеком, которого, как мне казалось, я презирал. Но больший дискомфорт я испытывал от осознания того, что - по крайней мере лично - Геббельс был учтив и умен, даже обаятелен. Трудно было связать человека, с которым я разговаривал, со злобным демагогом, которого я слышал по радио, разглагольствующим во Дворце спорта о "тотальной войне".
   - Вы действительно хотите обсудить со мной какое-то личное дело? Я попросил. - Или это был просто способ избавиться от судьи?
   Но министр просвещения и пропаганды не был таким человеком, чтобы его торопил никто вроде меня.
   "Когда мое служение впервые переехало в этот прекрасный дом в 1933 году, ко мне ночью пришли строители из ЮАР, чтобы снять всю штукатурку и обшивку. Ну, а на что еще годились эти головорезы, кроме как крушить вещи? Поверьте, это место было как что-то в заливном, и очень нуждалось в модернизации. После Великой войны здание было занято некоторыми из этих старых прусских пердунов из министерства иностранных дел, и когда они явились на следующий день, чтобы забрать свои бумаги - вы не представляете, сколько пыли было на них - они были в полном ужасе от того, что было сделано с их драгоценным зданием. На самом деле это было довольно забавно. Они ходили с открытыми ртами, задыхаясь, как рыбы в траулерной сети, и громко протестовали мне на своем шикарном верхненемецком акценте по поводу того, что здесь произошло. Один из них даже сказал: "Господин рейхсминистр, знаете ли вы, что вас за это могут посадить в тюрьму?" Вы можете себе это представить? Некоторым из этих старых пруссаков место в проклятом музее.
   - А эти судьи в Бюро по расследованию военных преступлений сами по себе не более чем реликвии, капитан. Их отношение, их методы работы, их акценты прямо допотопные. Даже то, как они одеваются. Можно подумать, что это был 1903 год, а не 1943 год. Как может человек чувствовать себя комфортно в жестком воротничке? Преступно просить мужчину так одеться только потому, что он юрист. Боюсь, каждый раз, когда я смотрю на судью Гольдше, я вижу предыдущего британского премьер-министра - этого старого дурака Невилла Чемберлена со своим нелепым зонтиком.
   - Зонт нелеп, только если не идет дождь, герр рейхсминистр. Но на самом деле судья не такой дурак, как кажется. Если он кажется смешным и медленным, таков уж закон. Тем не менее, я думаю, что у меня есть картина.
   'Конечно, вы делаете. Раньше ты был лучшим детективом. Это означает, что вы знаете о законе в реальной жизни, а не о том, что написано во множестве пыльных юридических учебников. Я мог бы провести следующий час, разговаривая с судьей Гольдше, и он бы рассказал мне ту же старую чепуху о "стандартной практике" и "правильной процедуре". Геббельс пожал плечами. - Вот почему я отослал его. Я хочу другого подхода. Чего я не хочу, так это всей его прусской лепнины, пыльной обшивки и слащаво-элегантного протокола. Ты понимаешь?'
   'Да. Я понимаю.'
   - Итак, теперь, когда его нет, вы можете свободно говорить. Я чувствовал, что ты не согласен с тем, что он говорил, но ты слишком лоялен, чтобы сказать это. Это похвально. Однако, в отличие от судьи, вы действительно были на месте происшествия. Вы знаете Смоленск. И ты был полицейским в "Алексе", а это кое-что значит. Это значит, что какой бы ни была ваша политика, ваши методы были самыми современными в Европе. У "Алекса" всегда была такая репутация, не так ли?
   'Да. Какое-то время так и было.
   - Послушайте, капитан Гюнтер, что бы вы ни сказали здесь и сейчас, это будет конфиденциально. Но мне нужно ваше собственное мнение о том, как лучше вести расследование, а не его.
   - Ты имеешь в виду, если мы найдем еще несколько тел в Катынском лесу, когда он оттает?
   Геббельс кивнул. 'В яблочко.'
   - Нет никакой гарантии, что мы это сделаем. И еще одно. В этом районе были заняты эсэсовцы. Там внизу копаются Иваны, которые боятся, что вытащат из земли гораздо больше, чем картошку. Откровенно говоря, гораздо легче найти поле, на котором нет братской могилы, чем поле, где оно есть".
   - Да, я знаю и согласен - нам придется быть осторожными. Но кнопка. Вот пуговица, которую ты нашел.
   - Да, вот кнопка.
   Я не упомянул отчет разведки польского капитана, который я нашел у него в ботинке. У меня не осталось никаких сомнений в том, что в Катынском лесу похоронены польские офицеры, но у меня были очень веские причины не говорить об этом министру - моя собственная безопасность была важнее всего.
   "Не торопитесь, - сказал Геббельс. - У меня полно времени этим утром. Хотите ли вы кофе? Давай выпьем кофе. Он поднял трубку телефона на журнальном столике. - Принесите нам кофе, - коротко сказал он. Он положил трубку и откинулся на диван.
   Я встал и налил себе еще одного труммера не потому, что хотел еще покурить, а потому, что мне нужно было время, чтобы прийти к ответу.
   "Гюнтер, я знаю, что вы и раньше занимались крупномасштабными расследованиями громких убийств на глазах у прессы", - сказал он.
   - Не всегда удовлетворительно, сэр.
   'Это правда. Кажется, в 1932 году вы провалили пресс-конференцию в полицейском музее в отеле "Алекс", чтобы рассказать об убийстве вожделения молодой девушки. Насколько я помню, у вас были небольшие разногласия с репортером по имени Фриц Альгейер. Из Дер Ангрифф .
   Der Angriff - газета, основанная Йозефом Геббельсом в последние дни Веймарской республики. И у меня была веская причина вспомнить этот случай сейчас. В ходе расследования, которое оказалось бесплодным, поскольку убийца так и не был задержан, человек по имени Рудольф Дильс, который впоследствии возглавил гестапо, попросил меня загнать дело в песчаную дюну. Анита Шварц была калекой, и Дильс надеялся скрыть это дело от общественности, чтобы пощадить чувства столь же инвалида Геббельса. Я отказался, что мало помогло моей карьере в Крипо, хотя на тот момент она уже была более или менее закончена. Вскоре после этого я вообще покинул Крипо и оставался вне службы, пока лет пять спустя Гейдрих не заставил меня вернуться.
   - У вас отличная память, сэр. Я почувствовал, как сжало мою грудь, но это не было связано с сигаретой, которую я курил. "Я не помню, что ваша газета писала об этой пресс-конференции, но " Беобахтер " назвал меня марионеткой либеральных левых взглядов. Вы уверены, что хотите узнать мое мнение об этом расследовании?
   - Это я тоже помню. Геббельс усмехнулся. - Ты был марионеткой, но не по своей вине. Но смотрите, все это позади нас.
   - Я рад, что ты так думаешь.
   "Сейчас мы боремся за выживание".
   - Я не могу с этим не согласиться.
   'Поэтому, пожалуйста. Поделитесь со мной своими лучшими мыслями о том, что нам следует делать.
   'Очень хорошо.' Я глубоко вздохнул и сказал ему, что думаю. - Послушайте, сэр, есть способ ведения расследования полицейским, есть способ вести расследование адвоката, а есть способ ведения расследования прусским адвокатом. Мне кажется, то, что вы хотите, это первое, потому что оно самое быстрое. В ту минуту, когда вы поручаете что-то ответственным юристам, все идет медленно; это все равно, что смазывать часы патокой. И если я скажу вам, что здесь должен работать полицейский, это не потому, что мне нужна эта работа. Честно говоря, я никогда не хочу видеть это место снова. Нет. Это потому, что здесь есть дополнительный фактор.
   'Это что?'
   "Я смотрю на это так, и я надеюсь, вы простите мою безрассудную честность, но мне кажется, что вам нужно срочно завершить это расследование, в течение следующих трех месяцев - до того, как Советы захватят наши позиции. '
   - Вы не верите в нашу окончательную победу, капитан?
   "Все на русском фронте знают, что все сведется к сталинской математике. Когда мы отвоевали Харьков, это стоило красным семьдесят тысяч человек, а нам почти пять тысяч. Разница в том, что если иваны могут позволить себе потерять семьдесят тысяч человек, то мы вряд ли можем позволить себе потерять пять тысяч. После Сталинграда этим летом велика вероятность контратаки русских - на Харьков и Смоленск". Я пожал плечами. - Итак, это расследование должно быть обработано быстро. До конца лета. Возможно, раньше.
   Геббельс кивнул. - Предположим на минуту, что я с вами согласен, - сказал он. - А я и не говорю, что знаю. Вождь точно нет. Он считает, что как только колосс, которым является Советский Союз, начнет шататься, он потерпит исторический крах, после которого нам нечего бояться англо-американского вторжения".
   Я кивнул. - Я уверен, что лидер знает ситуацию лучше меня, герр рейхсминистр.
   - Но все равно вперед. Что бы вы еще порекомендовали?
   Кофе прибыл. Это дало мне время, чтобы взять еще одну сигарету из элегантной коробки на столе и подумать, не стоит ли мне упомянуть еще одну идею. На меня так действует хороший кофе.
   "На мой взгляд, у нас есть две недели, прежде чем мы сможем что-то сделать, и я думаю, что на это уйдет две недели. Я имею в виду, это будет нелегко.
   'Продолжать.'
   - Это прозвучит безумно, - сказал я.
   Геббельс пожал плечами. - Говорите свободно, пожалуйста.
   Я скривилась, а затем выпила немного кофе, обдумывая это еще секунду.
   "Знаете, я много разговариваю с мамой, - признался Геббельс. "В основном вечером, когда я возвращаюсь с работы. Я всегда думаю, что она знает голос народа намного лучше меня. Лучше, чем многие так называемые эксперты, которые судят о вещах из башни из слоновой кости научных исследований. Чему я всегда учу от нее, так это тому, что преуспевает тот, кто способен свести проблемы к их простейшим терминам и у кого есть смелость в своих убеждениях, несмотря на возражения интеллектуалов. Возможно, смелость говорить, даже когда он считает, что то, что он предлагает, звучит как безумие. Так что, пожалуйста, капитан, позвольте мне судить, что безумно, а что нет.
   Я пожал плечами. Мне казалось нелепым беспокоиться об имидже Германии за границей. Разве на одно преступление, лежащее у нашей двери, действительно что-то изменит? Но я должен был поверить, что это возможно.
   - Кофе хороший, - сказал я. - И сигареты тоже. Вы знаете, что многие врачи говорят, что курение вредно для вас. В основном я игнорирую врачей. После окопов я склонен верить в такие вещи, как судьба и пуля с моим именем. Но сейчас, я думаю, нам нужно много врачей. Да, сэр, столько обработчиков трупов, сколько мы сможем собрать. То есть много судмедэкспертов, и со всей Европы тоже. Достаточно, чтобы это выглядело как независимое расследование, если такое возможно в разгар войны. Возможно, международная комиссия.
   - Вы имеете в виду сборку в Смоленске?
   'Да. Мы выкапываем тела на глазах у всего мира, чтобы никто не мог сказать, что виновата Германия".
   - Знаете, это довольно смелая идея.
   "И мы должны постараться сделать так, чтобы кто-либо из правительства или национал-социалистической партии, но особенно из СС и СД, имел как можно меньшее отношение к расследованию".
   'Это интересно. Что ты имеешь в виду?'
   "Мы могли бы поставить все расследование под контроль Международного Красного Креста. А еще лучше под контролем Польского Красного Креста, если они его будут носить. Мы могли бы даже организовать несколько журналистов для сопровождения комиссии в Смоленск. Из нейтральных стран - Швеция и Швейцария. И, возможно, несколько высокопоставленных военнопленных союзников - несколько британских и американских генералов, если они у нас есть. Использовать в качестве свидетелей. Мы могли бы отправить их под условно-досрочное освобождение и дать им свободный доступ к сайту". Я пожал плечами. "Когда я был копом, расследовавшим убийство, мне приходилось сообщать об этом прессе. Если бы вы этого не сделали, они бы подумали, что вы пытаетесь что-то скрыть. И это особенно верно здесь.
   Геббельс кивал. - Мне нравится эта идея, - сказал он. 'Мне это очень нравится. Мы можем фотографировать и снимать кинохронику, как будто это настоящая новость. И мы могли бы также позволить журналистам нейтральных стран ходить, где они хотят, говорить с кем они хотят. Все в открытую. Да, это превосходно.
   - Гестапо, конечно, это ненавидит. Но это тоже хорошо. Пресса и эксперты увидят это и сделают свои выводы: никаких секретов в Смоленске нет. По крайней мере, никаких немецких секретов.
   "Вы оставляете гестапо мне", - сказал Геббельс. - Я могу справиться с этими ублюдками.
   - Однако есть один аргумент против, - сказал я. - И это чертовски важно.
   'И что это?'
   "Я полагаю, что любому человеку в Германии, имеющему отношение к одному из наших людей, взятых в плен под Сталинградом, будет очень не по себе, если ему напомнят о том, на что способны красные. Я имею в виду, нельзя сказать, что наших парней не постигла или не постигнет та же участь, что и тех польских офицеров".
   - Это правда, - сказал он. - И это ужасная мысль. Но если они мертвы, они мертвы, и мы ничего не можем с этим поделать. С другой стороны, если они все еще живы, я склонен думать, что пролить свет на это конкретное преступление может действительно помочь им остаться такими. В конце концов, русские наверняка отрицают ответственность за этих несчастных поляков, и их аргумент вряд ли подтвердится, если они не смогут показать миру, что их немецкие военнопленные живы".
   Я кивнул. Джоуи мог быть довольно убедительным. Но он еще не закончил со мной. На самом деле, он даже не начал.
   - Знаете, вы правильно сказали - про адвокатов. Мне они никогда особо не нравились. Большинство людей думают, что я сам юрист из-за моей докторской степени. Но моя докторская диссертация в Гейдельбергском университете была посвящена драматургу-романтику по имени Вильгельм фон Шюц. Он был первым, кто перевел мемуары Казановы на немецкий язык".
   На мгновение я подумал, не поэтому ли Джоуи такой бабник.
   - Знаете, я даже роман написал. Я был очень открытым парнем эпохи Возрождения. После этого я стал журналистом и проникся уважением к полицейским".
   Я позволил этому уйти. Во времена Веймарской республики мой старый босс в Крипо, Бернхард Вайс, часто становился мишенью нацистских газет, потому что был евреем, и одно время Вайс даже подал в суд на Геббельса за клевету и выиграл дело. Но когда к власти пришли нацисты, Вайсу пришлось спасаться бегством в Чехословакию, а затем в Англию.
   "И, конечно же, два моих любимых фильма о берлинской полиции: " М " и "Завещание доктора Мабузе" . Подрывной и едва ли способствующий общественному благу, но в то же время весьма блестящий".
   У меня было смутное воспоминание о том, что нацисты запретили Мабузе , но я не мог вспомнить наверняка. Когда министр пропаганды интересуется вашим мнением, это влияет на вашу концентрацию.
   - Итак, я согласен с вами на сто процентов, - сказал он. - Больше всего этому расследованию нужен полицейский. Кто-то, кто главный, но не главный, если вы понимаете, что я имею в виду. Это может быть даже кто-то, уполномоченный этим министерством делать все, от охраны района - ведь там могут быть какие-то русские диверсанты, которые хотели бы скрыть правду от мира - до обеспечения полного сотрудничества этих проклятых фламинго. в группе армий "Центр". Им это понравится не больше, чем гестапо. фон Клюге и фон Трескоу. Поверьте, мне всю жизнь приходилось мириться с таким снобизмом.
   Это тревожно совпадало с моим собственным мнением.
   Геббельс вынул портсигар и быстро закурил, согреваясь собственным ходом мыслей. У меня было ужасное чувство, что он оценивает меня для работы, которую он начал описывать.
   "И, конечно же, это должен быть кто-то, кто сможет позаботиться о том, чтобы время не было потрачено впустую. Возможно, вы правы и в этом. О сталинской математике. И подумайте об этом, капитан Гюнтер. Подумайте о явном дипломатическом и логистическом кошмаре, связанном с обеспечением того, чтобы всем этим иностранцам и журналистам было позволено беспрепятственно выполнять свою работу. Подумайте о непреодолимой потребности в том, чтобы за кулисами был один человек, следящий за тем, чтобы все шло гладко. Да, я прошу вас подумать об этом, пожалуйста. Вы были там. Вы знаете, что к чему. Короче говоря, этому расследованию нужен человек, который бы управлял местом и ситуацией. Да, для меня очевидно, что вы нужны его расследованию , капитан Гюнтер.
   Я начал было возражать, но Геббельс уже отмахивался от моих возражений тыльной стороной ладони.
   - Да, да, я знаю, вы сказали, что не хотите возвращаться в Смоленск, и я не могу вас за это винить. Честно говоря, я не могу представить себе ничего хуже, чем быть вдали от Берлина. Тем более, когда это такая помойка, как Смоленск. Но я обращаюсь к вам, капитан. Ты нужен своей стране. Германия просит вас помочь очистить ее имя от этого зверского деяния. Если вы, как и я, хотите, чтобы правда об этом ужасном преступлении была донесена до варваров-большевиков, которые его совершили, то вы примете это задание.
   - Я не знаю, что сказать, сэр. Я имею в виду, что это лестно, конечно. Но я совсем не дипломатичен.
   - Да, я уже это заметил. Он виновато пожал плечами. - Если вы окажете мне эту услугу, вы не сочтете меня неблагодарным. Вы скоро обнаружите, что я хороший человек, чтобы иметь на вашей стороне, капитан. А у меня хорошая память, как вы уже знаете. Он начал грозить мне пальцем, как я видел в кинохронике. "Может быть, не сегодня, может быть, не завтра, но я никогда не забываю своих друзей".
   У этой медали была, конечно, и обратная сторона, хотя Геббельс был слишком умен, чтобы обратить на это мое внимание сразу, а не в то время, когда он еще пытался соблазнить меня. В целом я предпочитаю соблазнять сама, но мне все яснее становилось, что у меня не будет места, чтобы отказать мужчине, которому нужно было только снова взять трубку телефона и вместо того, чтобы заказывать кофе, поручить одному из его лакеи, чтобы гестаповцы появились у дверей на Вильгельмплац, чтобы подвезти меня до принца Альбрехтштрассе. Так что я слушал, и через некоторое время я начал кивать в знак согласия, и когда он прямо спросил меня, да или нет, возьмусь ли я за эту работу, я сказал, что да.
   Он улыбнулся и кивнул в знак признательности. 'Хорошо хорошо. Я ценю это. Послушай, я не совершал этого путешествия сам, но я знаю, что это жестоко, так что я пришлю тебя туда на своем собственном самолете. Скажем, завтра? Вы можете получить все, что вам нужно.
   - Да, герр рейхсминистр.
   - Я поговорю с самим фон Клюге и позабочусь о его полном сотрудничестве, а также о том, что у вас будет наилучшее доступное жилье. И, конечно же, я составлю несколько патентных писем, разъясняющих ваши полномочия как моего полномочного представителя.
   Мне не очень нравилась идея представлять Геббельса в Смоленске. Одно дело взять на себя ответственность за расследование Катын Вуда и международную комиссию; но вряд ли я хотел, чтобы солдаты смотрели на меня и видели вырез человека с косолапостью и резкой линией в костюмах и фразеологизме.
   - Эти вещи имеют привычку долго не оставаться в секрете, - осторожно сказал я. "Особенно в поле. Для формы было бы лучше, если бы полномочия, предоставленные мне в вашем письме, четко указывали, что я действую как член Бюро по расследованию военных преступлений, а не министерства пропаганды. Было бы нехорошо, если бы у одного из этих журналистов или, возможно, у кого-то из Международного Красного Креста сложилось впечатление, что мы пытаемся инсценировать ситуацию. Это дискредитировало бы все.
   - Да, да, вы правы, конечно. По той же причине вам лучше пойти туда в другой форме. Армейская форма, наверное. Нам лучше держать СС и СД как можно дальше от места происшествия".
   - Это больше всего, сэр.
   Он встал и проводил меня до двери своего кабинета.
   - Пока вы там внизу, я буду ожидать регулярных сводок по телетайпу. И не беспокойтесь о судье Гольдше, я немедленно позвоню ему и объясню ситуацию. Я просто скажу, что все это была моя идея, а не ваша. Которому он, конечно, поверит. Он ухмыльнулся. - Я льщу себя надеждой, что могу быть очень убедительным.
   Он открыл дверь и повел меня вниз по великолепной лестнице так быстро, что я почти не заметил прихрамывания, что, я полагаю, было общей идеей.
   - Какое-то время после пребывания в Крипо вы были частным детективом, не так ли?
   'Да, я был.'
   - Когда ты вернешься, мы еще поговорим. Насчет еще одной услуги, которую вы могли бы оказать мне этим летом. И это, безусловно, пойдет вам на пользу.
   'Да сэр. Спасибо.'
   Светило солнце, и когда я шел из министерства на Вильгельмплац, мне казалось, что моя собственная тень обладает большей субстанцией и характером, чем я, как будто тело, закрывающее свет позади нее, было проклято и превращено в бесхарактерную ничтожность каким-то злом. тролль, и я ни с того ни с сего остановился и плюнул на черный контур, как будто плевал на собственное тело. Мне от этого не стало лучше. Вместо того, чтобы прислушиваться к своим обвинениям в трусости и трусливом сотрудничестве с человеком и правительством, которых я ненавидел, это было ни больше, ни меньше, чем выражение неприязни, которую я теперь испытывал к самой себе. Конечно, сказал я себе, я согласился с Геббельсом, потому что хотел сделать что-то, чтобы помочь восстановить репутацию Германии за границей, но я знал, что это правда лишь отчасти. В основном я соглашался с дьявольским доктором, потому что боялся его. Страх. У меня часто возникают проблемы с нацистами. Это проблема каждого немца с нацистами. По крайней мере те немцы, которые еще живы.
  
  
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  
   ГЛАВА 1
   Пятница, 26 марта 1943 г.
   До весенней распутицы в Смоленске было еще далеко. Свежий слой снега покрыл разбитые булыжники и искривленные трамвайные пути Гефангнисштрассе, довольно типичной улицы на юге города - типичной только по меркам Испанской войны на полуострове, то есть: в Смоленске были времена, когда я оказывался оглядываясь в поисках Гойи и его альбома для рисования. В башне сгоревшего танка на углу Фридхофштрассе лежал почерневший труп мертвого Ивана, еще более жуткий из-за таблички на немецком языке, которую он держал в костлявой руке, направляющей движение на север, к Комендантской площади. Лошадь тащила сани, нагруженные немыслимым количеством бревен, а ее однорукий хозяин, закутанный в стеганые лохмотья и с веревкой вместо ремня, медленно шел рядом, куря острую трубку. Бабушка с несколькими платками поставила лоток у дверей тюрьмы и продавала котят и щенков, но не в качестве домашних животных; на ногах были водонепроницаемые туфли из старых автомобильных покрышек. Рядом с ней бородатый мужчина нес коромысло с ведром молока на каждом конце и держал в руке оловянную кружку; Я купил кружку и выпил лучшее молоко, которое я пробовал за долгое время - холодное и вкусное. Сам человек был совсем как Толстой - даже собаки в Смоленске были похожи на Толстого.
   "Евреи - ваши вечные враги!" - гласил плакат на доске объявлений у входной двери тюрьмы. "Сталин и евреи принадлежат к одной банде преступников".
   Словно для того, чтобы убедиться, что вы поняли сообщение, был большой рисунок головы еврея на фоне звезды Давида. Еврей лукаво, нечестно подмигивал и, как бы напоминая всем, что этой расе нельзя доверять, афиша перечисляла имена тридцати или сорока евреев, осужденных за разные преступления. Их судьбы не упоминались, но не нужно было быть ясновидящим Гануссеном, чтобы угадать, что бы это было: в Смоленске было только одно наказание за что бы то ни было, если ты был русским.
   Тюрьма представляла собой совокупность пяти старинных зданий царских времен, сгруппированных вокруг центрального двора, хотя два из них представляли собой не более чем руины. В высокой кирпичной стене двора была большая воронка, прикрытая экраном из колючей проволоки, и всю территорию осматривал часовой на сторожевой вышке с автоматом и прожектором. Когда я пересек двор и направился к главному зданию тюрьмы, я услышал женский плач. И если все это не было достаточно удручающим, то была простая виселица на оконной раме, которую они воздвигали во дворе тюрьмы. Он был недостаточно высок, чтобы гарантировать милость сломанной шеи, и тот, кто был предназначен для виселицы, столкнулся со смертью через удушение, что настолько угнетает, насколько это возможно.
   Несмотря на дыру в стене тюремного двора, безопасность была жесткой: как только вы проходили через адскую главную дверь, там был турникет от пола до потолка для переговоров, а затем пара стальных дверей, которые, когда они закрывались за вами, заставил вас думать, что вы доктор Фауст. Я немного вздрогнул от того, что оказался на месте, особенно когда высокий худощавый охранник вел меня вниз по круговому маршу железной лестницы вглубь тюрьмы и по выложенному бежевой плиткой коридору, в котором сильно пахло страданием, которое, как и любой скажет вам, это тонкая смесь надежды, отчаяния, прогорклого кулинарного жира и мужской мочи.
   Я посещал местную тюрьму, чтобы взять свидетельские показания двух немецких унтер-офицеров, обвиняемых в изнасиловании и убийстве. Они оба были из танково-гренадерской дивизии: Третьей. Я встретил двух унтер-офицеров одного за другим в клетке со столом, двумя стульями и голой лампочкой. Пол был покрыт щебнем или песком, который трескался под моими ботинками, как рассыпанный сахар.
   У первого унтер-офицера, которого мне привезли, была челюсть размером с Крым и мешки под глазами, как будто он давно не спал. Это было понятно, учитывая его серьезное положение. На его шее и груди были красные отметины, как будто кто-то потушил о его тело несколько сигарет.
   - Капрал Хермихен?
   'Кто ты?' он спросил. - И почему я все еще здесь?
   "Меня зовут капитан Гюнтер, и я из Бюро по расследованию военных преступлений вермахта, что должно дать вам ключ к разгадке, почему я здесь".
   - Это какой-то полицейский?
   "Раньше я был полицейским. Детектив. В "Алексе".
   "Я не совершал никаких военных преступлений, - возразил он.
   - Боюсь, священник говорит другое, поэтому вас и арестовали.
   'Священник.' Тон капрала был язвительным.
   - Тот, которого ты бросил умирать.
   - Распутин, скорее. Ты его видел? Этот так называемый священник? Черный дьявол.'
   Я предложил ему сигарету, и, когда он взял ее, я закурил и объяснил, что его командир, фельдмаршал фон Клюге, попросил меня прийти в тюрьму и определить, действительно ли есть основания для военного трибунала.
   Капрал поблагодарил за сигарету и какое-то время изучал горячий конец, словно сравнивая его со своим положением.
   - Кстати, эти следы у тебя на груди и шее, - сказал я. - Они похожи на ожоги от сигарет. Как вы их нашли?
   - Это не ожоги от сигарет, - сказал он. - Это укусы. От клопов. Целая гребаная армия клопов. Он нервно затянулся и начал красноречиво чесаться.
   - Так почему бы тебе не рассказать мне, что случилось? Своими словами.'
   Он покачал головой. "Я точно не совершал никаких военных преступлений".
   'Хорошо. Давайте поговорим о другом парне, вашем товарище, сержанте Куре. Он довольно молодец, не так ли? Железный крест первого класса, старый боец - значит, он был членом нацистской партии до выборов в рейхстаг 1930 года, не так ли?
   - Мне нечего сказать о Вильгельме Куре, - сказал Хермихен.
   - Очень жаль, потому что это ваш единственный шанс изложить свою точку зрения. Я поговорю с ним после вас, и я ожидаю, что он расскажет мне свою версию истории. Так что, если он будет винить во всем вас, это будет вашим несчастьем. С того места, где я сижу, вы оба выглядите чертовски виноватыми, но, вообще говоря, военные суды любят уравновешивать справедливость и помилование, хотя и совершенно произвольным образом. И я предполагаю, что они осудят только одного из вас. Вопрос в том, какой? Вы или сержант Кур?
   "Я вообще не понимаю, к чему все это дерьмо. Даже если я убил тех двух Иванов - а я не говорю, что убил - какого хрена?
   - Это были не иваны, - сказал я. - Это была всего лишь пара прачек.
   - Ну, что бы я ни делал, эсэсовцы сделали намного хуже - Слобода, Полоцк, Бычица, Бискатово. Я прошел через те места. Только в этих четырех деревнях они, должно быть, расстреляли триста евреев. Но я не вижу, чтобы кто-нибудь обвинял этих ублюдков в убийстве.
   - Изнасилование и убийство, - сказал я, напоминая ему обо всем обвинении, выдвинутом против него. Я пожал плечами. - Послушайте, я склонен с вами согласиться. По причинам, которые вы упомянули, сама идея обвинять таких идиотов, как вы, в военных преступлениях на этом театре кажется мне абсурдной. Однако фельдмаршал относится к этим вещам несколько иначе. Он не такой, как ты или я. Он старомодный тип. Аристократ. Тот, кто считает, что есть правильный способ вести себя, если ты солдат Вермахта, и что нужно брать пример с того, кто отклоняется от этого стандарта. Тем более что вы оба были в составе взвода, охранявшего его штаб в Красном Бору. Вам не повезло, капрал. Он полон решимости поставить вас и сержанта Кура в пример, если я не смогу убедить его, что произошла ошибка.
   - Какой пример?
   - Завтра вас будут судить, а когда вас признают виновным, в воскресенье вас повесят. Прямо здесь, во дворе снаружи. Они устанавливали виселицу, когда я вошел в дверь тюрьмы. Такой пример.
   - Они бы этого не сделали, - сказал он.
   - Боюсь, что да. И они делают. Я видел это. Командиры резко относятся к такого рода вещам. Я пожал плечами. - Я здесь, чтобы помочь, если смогу.
   - А как же указ Гитлера? - сказал капрал.
   'Что насчет этого?'
   - Я слышал об этом варварском указе, который издал вождь, в котором говорилось, что здесь не тот стандарт, который требуется здесь, понимаете? Из-за того, какие славяне гребаные варвары. Он пожал плечами. - Я имею в виду, кто угодно может это увидеть, не так ли? Я имею в виду посмотреть на них. Жизнь здесь значит меньше, чем дома. Любой может это увидеть.
   "Иваны не так уж плохи. Просто люди, пытающиеся выжить, зарабатывать на жизнь".
   - Нет, вряд ли они люди. Варвары правы.
   - Между прочим, это не называется варварским указом, болван, - усмехнулся я. - Это декрет Барбаросса в честь одноименного германского императора Священной Римской империи. Он руководил Третьим крестовым походом, и, вероятно, поэтому мы решили назвать его именем военную операцию, которую мы организовали против Советского Союза. Из какого-то неуместного чувства ебаной истории. Не то, чтобы вы знали много об истории. Вам лучше знать, что этот указ не был передан местным полевым командирам фон Клюге. Как и многие генштабисты старого образца, фельдмаршал предпочел сесть на указ Гитлера, можно сказать, даже вообще проигнорировать его. И это уж точно не относилось к людям, охранявшим штаб группы армий "Центр". Что делают СС и СД, это их дело. И я должен вам сказать вот что: если вы со своим старым другом-истребителем ставили на апелляцию к Берлину через голову фельдмаршала, то можете забыть об этом. Этого просто не произойдет. Так что вам лучше начать говорить.
   Капрал Хермихен опустил голову и вздохнул. - Настолько плохо, а?
   - Чертовски плохо. Мой вам совет: сделайте заявление как можно быстрее, в надежде спасти свою шею. Меня не особо интересует, повесишься ты или нет. Нет, меня больше интересует то, как вы или ваш сержант убили тех двух женщин.
   - Я не имел к этому никакого отношения. Это был сержант Кур. Он убил их обоих. Изнасилование - да, я согласился с этим. Он изнасиловал мать, а я изнасиловал дочь. Но я был за то, чтобы их отпустить. Сержант настаивал на их убийстве. Я пытался его отговорить, но он сказал, что лучше всего их убить.
   - Это было в тихом месте к западу от Кремля, верно?
   Капрал кивнул. "Нарваштрассе. К северу отсюда есть маленькое кладбище. Вот где это - где это произошло. Мы последовали за ними от нашего барака на Кляйне Казернештрассе, где они занимались стиркой, до маленькой часовни. Церковь Архангела Михаила - Свирская, кажется, Иваны называют. Так или иначе, мы подождали, пока они выйдут из церкви, а затем последовали за ними на юг по Регименштрассе. Когда они пошли на кладбище, сержант сказал, что они ведут нас, чтобы мы могли трахнуть их там. Что они хотели, чтобы мы их трахнули. Ну, это было не так. Это было совсем не так".
   - Как вы следовали за ними?
   "Мотоцикл и коляска. Сержант был за рулем.
   - Значит, вы везли канистру с бензином в коляске?
   'Да.'
   'Почему?'
   'Что ты имеешь в виду?'
   "Свидетель - православный священник из Свирской церкви, который вас видел, снял номер с номера мотоцикла, которого вы застрелили и бросили умирать, - говорит, что вы сжигали тела бензином, а бензин был у вас. рядом с тобой, когда ты насиловал прачек. Кстати, почему вы не сожгли и его тело?
   - Мы собирались. Но у нас кончился бензин, а он был слишком большим, чтобы тащить их сверху".
   - Кто из вас застрелил священника?
   "Сержант. Не колебался. Как только он его увидел. Вытащил свой Люгер и дал ему его. Это было за полчаса до того, как мы закончили с двумя девушками, за это время мы не услышали от него ни звука, что убедило нас, что он мертв. Но, конечно, это была всего лишь рана на теле, и он просто потерял сознание. Упал и ударился затылком. Я имею в виду, откуда нам было знать?
   - Скажите мне, капрал, вы бы выстрелили в него снова, если бы знали, что он еще жив?
   - Вы имеете в виду меня, сэр? Да, я так боялся, что должен был.
   - А теперь расскажи мне, когда ты убил двух женщин.
   - Не я, сэр. Я говорил тебе. Это был сержант.
   'Хорошо. Он перерезал им глотки, не так ли?
   'Да сэр. Своим штыком.
   - Как ты думаешь, зачем он это сделал? Вместо того, чтобы расстрелять их так, как вы говорите, что он застрелил священника.
   Капрал на мгновение задумался, а затем бросил окурок на пол, где растер его каблуком ботинка.
   - Сержант Кур - хороший солдат, сэр. И храбрый. Я никогда не знал более храброго человека. Но он жестокий человек, так и есть, и он любит пользоваться ножом. Я не в первый раз вижу, как он использует клинок на мужчине - на ком-то. Под Минском мы взяли в плен Ивана, и сержант хладнокровно зарезал его своим ножом, хотя я не помню, держал он штык или нет. Он перерезал горло Ивану, прежде чем отрубить ему всю гребаную голову. Никогда не видел ничего подобного.
   - Когда вы это увидели, у вас не сложилось впечатление, что он делал это раньше? Я имею в виду, перерезать человеку горло.
   'Да сэр. Казалось, он точно знал, что делает. Что ж, это было плохо, но на этот раз - я имею в виду двух девушек - было еще хуже. И это было не то зрелище, которое живет со мной, сэр. Это был звук. Вы не можете объяснить, как они продолжали дышать через горло. Это было ужасно. Я не мог поверить, что он убил их таким образом. Две девушки, я имею в виду. Я действительно не мог в это поверить. Меня вырвало. Вот как это было плохо. Они все еще дышали через горло, как пара забитых свиней, когда сержант облил их бензином.
   - Он поджег их? Или вы? Я сделал паузу. - Это вашу зажигалку оперативники нашли недалеко от места преступления. С твоим именем на ней, Эрих?
   "Мои нервы сдали. Я закурил сигарету, чтобы получить что-то внутри себя. Сержант выхватил гвоздь из моей руки и бросил его на тела. Но он израсходовал столько бензина, что мне чуть не снесло гребаные брови, когда они полезли вверх. Я упал навзничь, чтобы уйти от пламени. Должно быть, тогда он уронил зажигалку. В какой-то высокой траве. Искал его, но к тому времени сержант снова сел на байк и завел его. Я думал, что он уедет без меня, поэтому просто оставил его".
   Я кивнул, закурил сигарету и сильно затянулся свободно набитым концом. Дым помог излечить чувство унижения, которое возникло у меня после прослушивания этой грязной истории. Я встречал много злых ублюдков и слышал несколько отвратительных историй во время моей работы с Крипо - Алекса не зря называли Серым Мизери - но было что-то в этом конкретном преступлении, которое я нашел более ужасным, чем я мог себе представить. Возможно, это была просто идея, чтобы две русские женщины - Акулина и Клавдия Ельцина - выжили в битве за Смоленск, в которой был убит муж Акулины, Артем, и остались в живых, стирая белье своих джентльменских немецких завоевателей, двое из которых изнасилуют и убить их обоих самым гнусным, бесчеловечным способом. Ощущение, если не факты, свойственные этому делу, я встречал уже много раз, конечно: полагаю, это просто проклятие задним числом, то, как ты видишь судьбу, которая всегда висела над такими, как Ельциные - казалось, им суждено было встретиться с двумя ублюдками вроде Хермихена и Кура, а затем быть изнасилованными и убитыми на заснеженном кладбище в Смоленске. Внезапно мне захотелось уйти, выйти на улицу и вырвать, а затем подышать свежим воздухом, но я заставила себя сесть рядом с капралом Хермихеном не потому, что я думала, что смогу ему помочь, а потому, что у меня было больше вопросов - вопросов о другой паре вопросов. убийства, которые не давали мне покоя с тех пор, как я вернулся из Берлина.
   - Я верю твоей истории. Он достаточно грязный, чтобы хорошо пахнуть. Естественно, сержант Кур сделает вам тот же комплимент, что и вы ему: что все это была ваша идея. Но в том-то и дело, что три полоски и значок героя первого класса. Принято считать, что вас не так-то легко повести за собой.
   'Я говорю тебе правду.'
   - Позвольте мне спросить вас кое о чем, капрал. Почти две недели назад, тринадцатого марта, возле гостиницы "Глинка" были убиты два армейских телефониста из 537-го полка связи.
   'Я слышал.'
   "Их тела были найдены на берегу реки. Их горла были перерезаны от уха до уха. С немецким штыком. Свидетель сообщил, что возможный подозреваемый скрылся с места происшествия на мотоцикле BMW и направился на запад по дороге в Витебск. Который легко мог привести его в Красный Бор.
   Капрал Хермихен кивал.
   - Вы понимаете, почему я спрашиваю, - сказал я. "Очевидное сходство между этими убийствами и убийствами Ельциных".
   Капрал нахмурился. 'ВОЗ?'
   "Две женщины, которые были изнасилованы и убиты. Ты забыл, почему я здесь? Только не говорите мне, что вы не знаете их имен?
   Он покачал головой, а затем, увидев выражение моего лица, сказал: "Если я этого не сделаю, станет хуже?" Сарказм в голосе капрала был очевиден и, возможно, понятен. Он был прав: хуже не должно было быть, и все же каким-то образом стало.
   - Бывали когда-нибудь в том борделе при гостинице "Глинка"?
   - В гостинице "Глинка" бывал каждый рядовой в Смоленске, - сказал он.
   - А что насчет субботы, тринадцатого марта? Вы пошли туда тогда?
   'Неа.'
   - Вы, кажется, очень уверены в этом.
   "Тринадцатое марта было выходным днем визита Гитлера, - сказал Хермихен. 'Как я мог забыть? Все отпуска были отменены.
   - Но после того, как он улетел домой?
   Он покачал головой. - Требовалось специальное разрешение командира, не так ли? Эти два парня из 537-го, должно быть, были любимцами в классе. В те выходные большинство ребят остались в казарме-казино. Он пожал плечами. "Достаточно легко проверить мою историю, - подумал я. Я играл в карты допоздна.
   - А сержант Кур?
   Хермихен пожал плечами. - Его тоже.
   - Мог ли он, будучи сержантом, улизнуть без разрешения?
   'Может быть. Но послушай, даже если бы он это сделал, сержант просто не из тех, кто убьет двоих из наших. Не из-за шлюхи. Ни над чем. Смотрите, он ненавидел евреев - ну, все ненавидят евреев - и он ненавидел иванов, но и только. Он сделал бы что угодно для другого немца. Он точно не стал бы перерезать глотку какому-нибудь Фрицу. Кур может быть ублюдком, но он немецкий ублюдок. Хермихен улыбнулся и покачал головой. - О, я понимаю, как заманчиво было бы прикрутить пару нераскрытых убийств к этим - вроде как придумать новое немецкое слово солитер. Ну, это не сработает. Поверьте мне, капитан Гюнтер, вы вырезаете не тот кусок дерева.
   - Возможно, - сказал я.
   - Собственно говоря, я в этом уверен.
   'Как так?'
   - Послушайте, сэр, я в затруднительном положении, теперь я это вижу. Я ценю, что ты пытаешься мне помочь. Кто знает, может быть, я смогу помочь вам в ответ. Например, я могу дать вам некоторую информацию, которая поможет вам поймать вашего убийцу - того самого, который действительно убил тех двух армейских телефонисток.
   - Какого рода информацию?
   'О, нет. Я не могу сказать тебе, пока я здесь. Мне было бы нечем торговать, если бы я рассказал вам то, что знаю сейчас. Он пожал плечами. - Вы знаете, насколько я слышал, их не партизаны убили.
   'Что ты слышал?.'
   "Полевая полиция любит плотно закрывать банку с маринадом на случай, если прольется немного уксуса. Гестапо повесило нескольких местных, чтобы Иваны думали, что это сделали они. Не годится, чтобы Иваны знали, как легко нас убить. Что-то такое. Но это были не партизаны, не так ли?
   - Итак, я вытащу тебя отсюда, и ты скажешь мне какую-то важную правду, которую, как ты утверждаешь, знаешь, так ведь?
   'Вот так.'
   Я улыбнулась. - А что, если мне плевать на правду? Предположим, все, что меня волнует, это полицейское хозяйство? В конце концов, всех в штабе устраивает, если мы можем повесить вас обоих за эти убийства одновременно с тем, как вешаем вас за эти новые, - так намного аккуратнее. Обычно я не одобряю такого рода вещи, но в вашем случае могу сделать исключение, капрал. Алиби или нет, держу пари, я смогу выдвинуть еще одно обвинение в убийстве против вас и вашего сержанта. На самом деле, я в этом уверен.
   'Не могли бы вы? Мое алиби твердое серебро, сэр. Многие другие мужчины видели меня в тот вечер, потому что я играл в скат примерно до двух часов ночи. Все знают, что я хорош в скате. Я выиграл три грандиозных раздачи подряд. Почти шестьдесят марок. Проигравшие не забудут тот вечер в спешке. Так что удачи в попытках доказать, что я был где-то в другом месте".
   "Это не мне нужна удача. Может быть, я не упомянул о виселице, которую строят во дворе после твоего справедливого суда, и о веревке с твоим именем.
   - Я не думал ни о чем другом с тех пор, как ты появился здесь.
   - Что, если я вытащу тебя отсюда и буду разочарован? Вообще говоря, я не очень люблю разочарование. Мне может быть трудно пережить это. Нет, лучшее, что я могу для вас сделать, это обратиться к фельдмаршалу. Даю слово.
   'Твое слово? Разве я уже не говорил? Этого недостаточно.
   Я встал, чтобы уйти.
   - Забудь об этом, Хермихен. Сегодня я не продаю страховку жизни. Моя книга полна. Ты весь рискуешь, сынок. И я не вижу в этом выгоды.
   - Выгода должна быть очевидна. Вы раскрываете дело, ваша карьера продвигается вперед, вы получаете большую зарплату, а ваша жена покупает более красивое пальто. Вот как это работает с вами, люди, не так ли?
   "Я не амбициозный тип. Моя карьера - такая, какая она есть - давным-давно полетела в унитаз. Моя жена мертва, солдат. И мне на самом деле все равно, кто убил тех двух телефонисток. Уже нет. Что еще за два убитых немца после Сталинграда?
   - Конечно, тебе не все равно. Я вижу это в твоих голубых глазах и на лице твоего умного полицейского. Незнание чего-то разъедает таких парней, как ты. Иногда это становится болезнью. Это как кроссворд в газете. Раскрытие преступлений, арест убийц - это единственный способ, которым такие быки, как вы, могут жить с самим собой. Как будто ты должен показать, что ты лучше всех, благодаря тому, как ты разгадал детектив.
   Я позвал охранника, и он вернулся, чтобы открыть дверь.
   - Это еще не конец между нами, коп, - сказал он. - Ты это знаешь, и я это знаю. Он остался на месте и еще немного усмехнулся. - Так что давай, иди. Мы оба знаем, что ты вернешься.
   - Я мог бы вернуться к этому. Просто увидеть тебя на цыпочках.
   - Ну, не рассчитывай на последние слова. Потому что их не будет. А пока моя сделка на столе. Понял? В тот день, когда я уйду отсюда, я заговорю.
   Я покачал головой, вышел и попытался отшутиться над капралом Хермихеном, как над плохой шуткой. Его, думая, что он может вызвать у меня головокружение. Только он был прав, конечно, и я ненавидел его за это. Мне не понравилось, что кто-то - немец - убил этих двоих и подумал, что он, наверное, уже в безопасности. Это было понятно в таком месте, как Россия, где всем остальным сходит с рук убийство каждый день. И я был бы не против, если бы это сделал Иван. Ведь мы были на войне. Убивать немцев - вот что они должны были делать. Но немец, убивающий немцев, был чем-то другим. Это было не по-товарищески.
   Снаружи, во дворе тюрьмы, они добавляли бревна для укрепления стоек виселицы, чтобы можно было повесить двух унтер-офицеров бок о бок, как соучастников преступления. Только иванов вешали публично; этих двух мужчин собирались повесить наедине. Об этом, конечно, услышат все - и солдаты, и граждане. Просто для того, чтобы все в Смоленске - и немцы, и русские - вели себя прилично. Так думал Вермахт.
   Вопрос был в том, достаточно ли я ненавижу капрала Хермихена, чтобы ничего не сказать от его имени и позволить ему повеситься?
   *
   Красный Бор был советским курортом в восьми километрах к западу от Смоленска. Здесь было несколько озер, минеральных источников и множество деревьев, которые каждое утро обеспечивали постоянный приток свежего кислорода на курорт, но в остальном было трудно ощутить пользу для здоровья, которую могло бы принести пребывание там. Зимой это место промерзало; летом сообщалось, что его кишат комары; минеральные источники по вкусу напоминали воду для купания рыбака; Конечно, Красный Бор не выгодно отличался от более известных немецких курортов, таких как Баден-Баден, где дорогие отели и непрерывная роскошь были в порядке вещей, и, несомненно, поэтому такие, как Рихард Вагнер, не говоря уже о многих русских, таких как Достоевский. - ездил туда год за годом. Легко было понять, почему Достоевский не заморачивался с Красным Бором: курорт был не более чем набором бревенчатых изб. Но он был так близок к роскоши, как нигде в Смоленске, и это, а также его уединенность и уединенность, облегчавшие охрану курорта, были причиной того, что фельдмаршал фон Клюге выбрал его для штаба группы армий "Центр". .
   Для старого прусского юнкера - он был из Позена - фельдмаршал был не лишен чувства юмора; особенно ему нравилось шутить о ничтожной пользе для здоровья от жизни в Красном Бору. Шутки фон Клюге обычно были за счет русских, и, хотя они были очень жестокими, их часто громко оценивал Алок Дьяков, который был Путцером фон Клюге . У фон Клюге было чувство юмора, но он был также и безжалостен. Он также мнил себя военным адвокатом, в чем я вскоре убедился, присев на одно из кресел с ротанговой спинкой в его уютном бревенчатом кабинете.
   - Спасибо за это, капитан Гюнтер, - сказал он, просматривая мой отпечатанный отчет. - Я понимаю, что вы здесь, в Смоленске, не по этой причине, но пока группа русских военнопленных не начнет копать в Катынском лесу, вам лучше быть полезным.
   Он на мгновение выглянул в окно, отдернул рукой занавеску и мрачно покачал головой.
   - Я думаю, это еще не скоро. Дьяков думает, что еще как минимум неделя до того, как начнет таять, не так ли, Алок?
   Русский, сидевший за простым деревянным столом справа от нас, кивнул. - По крайней мере, неделю, - сказал он. - Может быть, дольше.
   - Как твоя квартира?
   - Очень удобно, сэр, спасибо.
   Фон Клюге встал и, прислонившись к участку простой кирпичной стены, продолжал читать мой отчет с помощью очков-полумесяцев. Большая часть его кабинета была сделана из дерева, но в стене имелся правильный ряд квадратных отверстий, отапливавших комнату, потому что за стеной находилась большая и мощная печь, отапливавшая и офицерскую столовую.
   - Итак, - сказал он наконец. - Кажется, вы думаете, что они виновны в предъявленном обвинении.
   Фельдмаршал был высок, с покатым подбородком и залысинами; его манеры были более крепкими, как и его интеллект; его люди называли его Умным Гансом.
   - Улики указывают на это, сэр, - сказал я. "Однако сержант Кур выглядит более виновным из них двоих. У меня сложилось впечатление о Куре, что сопротивляться ему было бы очень трудно. Я думаю, что капрал Хермихен всего лишь выполнял пожелания своего старшего унтер-офицера.
   - И поэтому вы рекомендуете ему помилование?
   'Да сэр.'
   - Но не для Кура?
   - Не думаю, что я вообще давал какие-либо рекомендации в отношении сержанта Кура.
   "Кур гораздо лучший солдат, - сказал фон Клюге. - И ты прав, он очень сильный парень.
   'Ты его знаешь?'
   - Это я вручил сержанту Куру его Железный крест первой степени. Я очень уважаю его как бойца". Фон Клюге положил мой отчет на угол причудливого стола в стиле бидермейер, который выглядел немного неуместным в его скудно обставленном кабинете, и закурил. - Капрал Хермихен, я совсем не знаю. Но я не понимаю, как можно кого-то изнасиловать по воле старшего офицера. Как бы этому офицеру ни сопротивляться, как вы говорите. В конце концов, если принять во внимание сопротивление бедной жертвы и необходимость достаточного возбуждения капрала для совершения изнасилования - я вижу, он этого не отрицает, - то я не понимаю, как защита от принуждения можно применить здесь. Фельдмаршал покачал головой. "Я никогда не понимал изнасилования. Для меня сопротивление не является и никогда не может быть следствием сексуального возбуждения. Уступчивость - единственный афродизиак, который я могу оценить".
   "Тогда я бы выступил за помилование капрала на том основании, что именно сержант перерезал жертвам глотки. Он не отрицает этого. Хермихен говорит, что был против.
   - И тем не менее капрал также упоминает о присутствии канистры до того, как фактически началось изнасилование. Это выглядит плохо для него. Я спрашиваю вас, капитан, для какой цели, по его мнению, предназначался бензин? Профилактика, наверное? Я действительно слышал о такой вещи - солдаты очень глупы, нет конца тому, что они сделают с собой, чтобы избежать дозы киселя, или что они сделают с женщинами, чтобы избежать беременности - нет, он должен был знать что сержант Кур задумал что-то более смертоносное как часть всего отвратительного предприятия. Должно быть, он подозревал, что сержант Кур намеревался избавиться от тел. Это означает, что ему все же удалось совершить изнасилование, полностью осознавая этот факт. Что требует некоторых усилий.
   Фон Клюге повернулся к своему русскому шуту. - Ты когда-нибудь насиловал женщину, Алок?
   Дьяков перестал раскуривать трубку и усмехнулся. "Иногда, возможно, - сказал он, - возможно, я получил неправильное впечатление от девушки и зашел слишком далеко, слишком рано. Может быть, это изнасилование, может, нет, я не знаю. Что я могу сказать, так это то, что для меня это было бы причиной некоторого сожаления".
   - Будем считать, что да, - сказал фон Клюге. - Изнасилование и согласие, я думаю, у Иванов вроде Дьякова все то же самое. Но это не причина, чтобы наши мужчины так себя вели. Изнасилование ужасно плохо влияет на дисциплину, знаете ли.
   - Но вы же понимаете, что я никогда не поступал так с другими мужчинами, - возразил Дьяков. - Как часть предприятия, как говорит ваша светлость. А что касается убийства девушки после этого, то это без всяких оправданий. Дьяков покачал головой. "Такой человек вовсе не мужчина и заслуживает сурового наказания".
   Фон Клюге повернулся ко мне. 'Понимаете? Даже моя домашняя свинья не может оправдать такое ужасное поведение. Даже Дьяков считает, что их обоих надо повесить.
   Дьяков встал. - Простите, но я этого не говорил, ваша светлость. Не совсем, нет. Лично я пощажу сержанта, а если вы пощадите его, то должны пощадить и другого".
   'Но почему?' - спросил фон Клюге.
   - Я тоже знаю этого сержанта, как и вы, сэр. Он очень хороший боец. Очень смелый. Самый лучший. Он убил многих большевиков, и если вы пощадите его жизнь, он убьет еще многих ублюдков. Может ли Германия позволить себе потерять такого опытного воина? Уважаемый боевой сержант с первоклассным Железным крестом? Я так не думаю. Он пожал плечами. "На мой взгляд, нереально ожидать, что солдат сегодня убьет ваших врагов, а завтра будет вести себя по отношению к ним как джентльмен. Это не имеет никакого смысла.'
   - Тем не менее, именно этого я и ожидаю, - сказал фон Клюге. - Но, возможно, ты прав, Алок. Мы увидим.'
   - Не знаю насчет сержанта Кура, - сказал я, - но есть еще один аргумент в пользу избавления капрала Хермихена от веревки.
   Когда фон Клюге поднял на меня бровь, зазвонил телефон. Он взял трубку, прислушался, сказал "Да" и положил трубку.
   - Ну, что? он спросил меня. - Другой ваш аргумент, капитан?
   - Вот это. Я думаю, у него есть информация, которая может оказаться ценной, сэр.
   Я на мгновение заколебался, услышав тихий голос оператора, все еще на линии. Фон Клюге тоже это услышал и сердито подхватил. "Вот уже две недели я говорю вашим людям, что этот телефон не работает должным образом, - сказал он оператору. - Я хочу, чтобы это починили сегодня, иначе я захочу узнать почему. Он грохнул трубку. 'Я окружен идиотами.' Он посмотрел на меня так, как будто я мог быть еще одним идиотом.
   'Ты говорил?'
   - Если вы помните-с, пару недель назад в Смоленске было два убийства. Двум дежурным солдатам перерезали горло.
   - Я думал, это партизаны, - сказал фон Клюге. - Я отчетливо помню, что это были партизаны. И гестапо повесило за это пятерых человек, на следующий день после визита Гитлера в Смоленск. В пример городу.
   - Шесть человек, - сказал я. - А те, кого они повесили, не убивали наших людей.
   - Я ценю это, капитан, - сказал фон Клюге. - Я не полный дурак. Естественно, они имели в виду, что казни должны служить посланием к партизанам - красноречивым посланием того рода, о котором упоминает Вольтер в своей пьесе " Кандид ".
   - Я не знаю пьесы. Но я думаю, что знаю сообщение.
   - А я думал, что вы образованный человек, Гюнтер. Жалость.'
   - И я узнаю возможную зацепку, когда слышу ее, сэр. Я считаю, что этих двоих убил другой немецкий солдат и что капрал Хермихен может предоставить некоторую информацию, которая поможет задержать убийцу. То есть, если жизнь капрала была сохранена.
   - Вы предлагаете заключить сделку с капралом Хермихеном: чтобы он рассказал вам то, что вы хотите знать, в обмен на более мягкий приговор?
   - Именно это я и предлагаю.
   - А как же сержант Кур? Есть ли у него какая-либо информация, относящаяся к другому расследованию?
   'Нет, сэр.'
   - Но если бы у него была какая-нибудь полезная информация, вы бы порекомендовали суду сохранить и ему жизнь?
   - Наверное, да. Информацию - хорошую информацию - довольно трудно найти в любом полицейском расследовании. Большую часть времени мы полагаемся на информаторов, но в военное время их мало. С годами я развил чутье, когда мужчине есть что рассказать. Я думаю, что капрал Хермихен именно такой человек. Я не говорю, что он не заслуживает наказания - то, что произошло, было скотским, поистине скотским. Я просто считаю, что, возможно, спасение одного человека может привести к задержанию другого, столь же жестокого преступника. Среди такого количества смертей и убийств в этой части мира очень легко избежать наказания за убийство. Это беспокоит меня. Меня это очень беспокоит. Я думаю, что если мы не торопимся и будем действовать благоразумно, то сможем бросить камень и сразить двух зайцев вместо одной.
   - Подобные вещи могут сойти за надлежащую процедуру на берлинской площади Александерплац, - сказал фон Клюге. "Но верховное командование вермахта не вступает в переговоры с насильниками и убийцами. По вашему мнению, мы должны пощадить капрала, потому что у него есть важная информация; но мы также должны осудить сержанта, которому не посчастливилось иметь такую полезную информацию - информацию, которой долг капрала как немецкого солдата должен был поделиться со своим начальством задолго до этого. После того, как ты мне это сказал, Гюнтер, я люблю капрала Хермихена еще меньше. Он кажется мне очень ненадежным парнем. Вы, конечно, не можете ожидать, что мой двор заключит сделку с таким человеком.
   - Я хотел бы раскрыть это преступление, сэр, - сказал я.
   - Я ценю ваше профессиональное рвение, капитан. Но ведь этим преступлением занимается полевая полиция? Или гестапо? Для этого они и нужны.
   - Лейтенант Восс из полевой полиции - хороший человек, сэр. Но насколько мне известно, подозреваемых до сих пор нет.
   - А не может ли быть, что капрал и сержант убили и этих двух других парней? Вы думали об этом?
   Я терпеливо объяснил все факты и то, почему я считал Кура и Хермихена невиновными в этих более ранних преступлениях, не в последнюю очередь тот факт, что у обоих мужчин было железное алиби на ту ночь, о которой идет речь, но фельдмаршал не имел ни малейшего это.
   "Проблема с вами, ребята-детективы, - сказал он, - в том, что вы придаете слишком большое значение таким причудливым понятиям, как алиби. Когда вы побывали в таком же количестве военных судов, как и я, вы скоро узнаете все уловки простых солдат и поймете, на что они способны. Они все лжецы, Гюнтер. Все они. Алиби ничего не значит в немецкой армии. Обыкновенный фриц в погонах солжет за своего товарища, как только ты или я пукнем. Играть в скат в столовой до двух часов? Нет, боюсь, так просто не пойдет. Из того, что ты рассказал мне о штыке и мотоцикле, совершенно очевидно, что у тебя уже есть два наиболее вероятных исполнителя этого преступления.
   Я взглянул на Дьякова, но Дьяков поджал губы и осторожно покачал головой, и тогда мне стало ясно, что спорить с фон Клюге не о чем. Все таки пробовал.
   - Но сэр...
   - Никаких "но", Гюнтер. Мы попробуем их обоих утром. И вешать ублюдков после обеда.
   Я коротко кивнул и встал, чтобы уйти.
   - О, и Гюнтер, я бы хотел, чтобы вы возбудили уголовное дело, если вы не возражаете.
   - Я не юрист, сэр. Я не уверен, что знаю, как это сделать.
   - Я знаю об этом.
   - Разве судья Конрад не мог этого сделать?
   Йоханнес Конрад был судьей бюро, которого Гольдше уже направил в Смоленск. С момента его прибытия он и Герхард Бутц - профессор судебной медицины из Берлина - топтались на месте, ожидая новых доказательств резни.
   - Судья Конрад будет судить это дело вместе со мной и генералом фон Трескоу. Послушайте, я не прошу вас подвергать их перекрестному допросу или что-то в этом роде. Вы можете оставить это мне. Просто изложите суду факты и улики - для приличия - а мы сделаем все остальное. Вы должны были сделать это раньше, когда вы были полицейским комиссаром.
   - Могу я спросить, кто будет защищать мужчин?
   "Этот процесс не должен быть состязательным, - сказал фон Клюге. - Это следственный суд. Их вина или невиновность должны определяться не защитой, а фактами. Впрочем, может быть, вы и правы - в данных обстоятельствах кто-то должен говорить за них. Я назначу офицера из своего штаба, чтобы хорошенько встряхнуть их. Адъютант фон Трескова, лейтенант фон Шлабрендорф. Я думаю, он выучился на юриста. Интересный малый, фон Шлабрендорф - его мать приходится праправнучкой Вильгельму I, курфюрсту Гессенскому, а значит, он в родстве с нынешним королем Великобритании.
   - Я мог бы сделать это более эффективно, сэр. Защищайте мужчин. Вместо того, чтобы преследовать их. Мне было бы удобнее так делать. В конце концов, это даст мне еще один шанс ходатайствовать о помиловании от имени капрала Хермихена.
   - Нет, нет, нет, - раздраженно сказал он. - Я дал тебе задание. А теперь черт возьми, сделай это. Это порядок.'
  
   ГЛАВА 2
   Суббота, 27 марта 1943 г.
   Суд над сержантом Куром и капралом Хермихеном состоялся на следующее утро в армейской комендатуре в Смоленске, менее чем в километре к северу от тюрьмы. Снаружи воздух приобрел свинцовый цвет, и было очевидно, что приближается снег, что, по мнению большинства людей, было хорошо, так как это означало, что температура начала подниматься.
   Судья Конрад взял на себя роль председательствующего судьи с помощью фельдмаршала фон Клюге и генерала фон Трескоу; За обвиняемых говорил лейтенант фон Шлабрендорф; и я представил факты, которые были расположены против них. Но перед началом судебного разбирательства я кратко поговорил с Хермихеном и убедил его рассказать мне все, что ему известно об убийствах двух телефонисток.
   "Взамен я сообщу суду, что вы передали полиции важную информацию, которая может привести к аресту еще одного преступника", - сказал я. - Что может иметь для них большое значение - достаточно, чтобы показать вам некоторую снисходительность.
   - Я говорил вам, сэр. Когда я узнаю, что сорвался с крючка, я все тебе расскажу.
   "Этого не произойдет".
   - Тогда мне придется рискнуть.
   Слушание - вряд ли это был суд - длилось меньше часа. Я знал, что в моих полномочиях настаивать на вынесении вердикта и вынесения приговора, но в этом случае я не стал ни того, ни другого, так как у меня не было особого желания настаивать на казни человека, которого я подозревал в раскрытии преступления. По поводу сержанта Кура я чувствовал себя более двойственно. Но был и еще один фактор. До нацистов я твердо верил в смертную казнь. Каждый полицейский в Берлине верил в это. В свое время в "Алексе" я даже присутствовал на нескольких казнях, и хотя я не получал удовольствия от вида брыкающегося и кричащего убийцы, которого вели на гильотину, тем не менее я чувствовал, что правосудие восторжествовало, а жертвы должным образом отомщены. После операции "Барбаросса" и вторжения в Советский Союз я пришел к выводу, что каждый немец сыграл какую-то роль в преступлении, более масштабном, чем когда-либо видели в каком-либо зале суда, и в этом смысле я чувствовал себя менее чем комфортно во всем лицемерии судебное преследование двух солдат за то, что эсэсовец из любого полицейского батальона счел бы повседневным делом.
   К его чести, фон Шлабрендорф хорошо высказался в пользу обвиняемых, и трое судей действительно были склонны придать его словам некоторый вес, прежде чем удалиться для вынесения приговора. Но вскоре троица снова оказалась в зале суда, и судья Конрад вынес смертный приговор, который должен был быть приведен в исполнение немедленно.
   Когда мужчин уводили, Хермихен повернулся и позвал меня:
   - Похоже, вы были правы, сэр.
   'Я сожалею о том, что. Действительно я.
   - Ты идешь посмотреть представление?
   'Нет, я сказал.
   "Возможно, я скажу вам то, что вы хотите знать, как раз перед тем, как они наденут петлю на мою шею", - сказал Хермихен. 'Возможно.'
   - Забудь, - сказал я. - Меня там не будет.
   Но я знал, что буду, конечно.
   *
   На тюремном дворе было холодно. С бездыханного неба мягко падал снег, как будто тысячи крошечных альпийских десантников принимали участие в каком-то огромном воздушно-десантном вторжении в Советский Союз. Он молча закрывал перекладину виселицы, превращая свою простую темную геометрию во что-то почти безобидное, как кусок ваты на рождественской кроватке в тихой деревенской церкви или слой крема на торте "Черный лес". Две веревки, закрученные под балкой, посыпанной сахарной пудрой, могли быть декоративными, в то время как под этими безлюдными дырами в воздухе маленький пролет ненадежных деревянных ступеней, ведущих к маятниковой смерти, выглядел так, как будто его создала более задумчивая душа, как будто они могли понадобиться какому-то ребенку, чтобы дотянуться до раковины, чтобы вымыть руки.
   Несмотря на то, что должно было случиться, трудно было не думать о детях. Тюрьма была окружена русскими школами - одна на Фельдштрассе, одна на Киверштрассе и одна на Красныштрассе, - и когда я припарковал машину у тюрьмы, уже шла игра в снежки, и звуки их игры и смеха теперь наполняли ледяную воздух, как стая перелетных птиц. У двух мужчин, ожидавших своей участи, этот беззаботный звук, должно быть, пробудил болезненные воспоминания о более счастливых временах. Даже я находил это угнетающим, напоминая мне о ком-то, кем я когда-то был и кем больше не буду.
   Те из нас, кто собрался посмотреть на приведение приговора в исполнение, - я, полковник Аренс, судья Конрад, лейтенант фон Шлабрендорф, лейтенант Фосс, несколько унтер-офицеров полевой полиции и несколько охранников армейских тюрем - почтительно потушили сигареты. двое мужчин подошли к виселице. Мы немного расслабились, когда поняли, что это всего лишь тюремные охранники, и наблюдали, как они начали толкать и тянуть балки, словно проверяя прочность рамы, пока, убедившись, что деревянное здание выполняет свою функцию, один из них не поднял большой палец в направление тюремной двери. Последовала короткая пауза, а затем двое осужденных вышли со связанными перед собой руками и медленно пошли к виселице, глядя то в одну, то в другую сторону, как бы беспомощно, загнавшись в угол, как будто ища средства побег или какой-то признак того, что они были отсрочены. На них были сапоги и бриджи, но не было туник, а их белые рубашки без воротника были слишком яркими, чтобы созерцать их.
   Увидев меня, капрал Хермихен улыбнулся и одними губами поздоровался, и, думая, что теперь он хочет сказать мне то, что я хотел узнать, я подошел ближе к виселице, где охранники уже подгоняли двоих мужчин вверх по деревянным ступеням. Они неохотно подчинились, и ступеньки зловеще закачались.
   Сержант Кур посмотрел на петлю, как будто размышляя, сравнима ли она с тем, чтобы его повесить, и теперь, когда я был ближе, я мог видеть, что это был справедливый вопрос, так как веревка была немногим длиннее полосатого шнура, похожего на что-то, на что можно было бы повесить рождественское украшение - вряд ли оно выглядело достаточно прочным, чтобы повесить взрослого мужчину.
   - Выбрал для этого чертовски хороший день, - сказал он. А потом: "Вся эта суета из-за пизды Ивана. Невероятный.' Он на мгновение склонил голову, когда палач заарканил ее и затянул веревку под его левым ухом. "Поторопитесь, мне становится холодно".
   "Будь куда теплее, куда идешь", - сказал палач, и сержант рассмеялся.
   "Не жалко покинуть это богом забытое место", - сказал он.
   - Так ты все-таки пришел, - сказал мне Хермихен.
   'Да.'
   'Я знал ты бы.' Он ухмыльнулся. - Ты не можешь позволить себе рисковать, не так ли? Возможность того, что я могу сказать, кто на самом деле убил тех двух телефонисток. Наш немецкий друг на мотоцикле. С острым как бритва штыком. Мы видели его, вы знаете. Той ночью.' Хермихен разжал руки и снова крепко их сжал. - Я много думал о нем. Его бы тоже повесили, если бы поймали.
   - Это всегда возможно, - сказал я.
   - Да, но дело в том, что я не за то, чтобы никого вешать по очевидным причинам.
   - Времени мало, - сказал я.
   - Кстати, о том, чтобы констатировать чертовски очевидное, - прорычал сержант Кур.
  
   Превозмогая сильное чувство стыда, я остался на месте, пока палач натягивал петлю на голову Хермихена. Одно лишь мое присутствие здесь казалось так, как будто я активно содействовал унизительному акту человеческой злобы, не менее жестокому и насильственному, чем тот, который был совершен в отношении двух русских женщин, которых эта пара изнасиловала и убила. Еще две смерти в этом ужасном месте, казалось, не имели значения, и все же, - спрашивал я себя, - когда же прекратятся убийства? Казалось, этому не будет конца.
   - Пожалуйста, капрал, - сказал я. - Я умоляю вас сказать мне. Ради тех двух погибших товарищей.
   - Для них это даже больше, чем кажется на первый взгляд. По крайней мере, так говорят люди.
   Я тяжело сглотнул, как будто это был я с петлей на шее, глубоко вздохнул и прижал подбородок к плечу. Я почувствовал, как кости и хрящи моих собственных позвонков хрустят, как бразильские орехи во рту. Хорошо было жить - дышать. Иногда приходилось об этом напоминать.
   - Конечно, вы не хотели бы, чтобы их убийца остался безнаказанным; или, что еще хуже, пойти на смерть, подозреваемые в том, что вы сами их убили".
   - В любом случае не вижу большого значения, - сказал сержант Кур. - Не нам, а, Эрих? Он смеялся.
   Хермихен поднял руки и тщательно стер несколько снежинок с волос и лица. - Он прав, - сказал он.
   Палач сошел со ступенек, проверил узлы веревок, привязанных к стойкам, и созерцал грозное зрелище перед собой. Он посмотрел на меня, а потом снова на двух осужденных, после чего поставил свой блестящий черный ботинок на ступеньки, на которых покоилась их жизнь. - Говори, что хочешь, - грубо сказал им палач. - И поторопитесь. У меня нет целого дня.
   - Я передумал, - сказал Хермихен. - В конце концов, мне нечего сказать. И с этими словами он закрыл глаза и начал молиться.
   - Это дух, - сказал сержант Кур. "К черту их. К черту их всех.
   Палач взглянул на судью Конрада, который номинально руководил казнью. Это был суровый на вид человек, в очках в роговой оправе, но все-таки он насмотрелся на один день, снял их и сунул в карман шинели; затем коротко кивнул. Ради него я надеялся, что теперь он видит размытое пятно происходящего. Он был совершенно порядочный человек, и я нисколько не винил его за приговор; он выполнил свой долг и вынес приговор на основании доказательств.
   Сам палач был не более чем мальчишкой, но он выполнял свою работу с безжалостной эффективностью и немногим больше признаков эмоций, чем если бы он собирался пнуть боковины комплекта шин. Вместо этого он поставил ботинок на деревянные ступеньки и почти небрежно толкнул их.
   Двое осужденных опустились на несколько сантиметров, а затем закачались, как вешалки, яростно крутя ногами на велосипедах, которых там не было; и все время их шеи как бы удлинялись, как у футболистов, напрягающихся, чтобы ударить головой по воротам. Оба мужчины громко застонали, и пар окутал их тела, когда они потеряли контроль над своими мочевыми пузырями. Я отвернулся с чувством глубокого отвращения и гнева из-за того, что капрал Хермихен обманом заставил меня стать свидетелем его отвратительной смерти.
   Когда ты обязан присутствовать на повешении, получается адский уик-энд.
   *
   Я пошел на Заднепровский рынок на Базарной площади, где можно было купить все что угодно. Даже зимой на площади было полно предприимчивых русских, которым было что продать после снятия коммунизма: икона, старая ваза, самодельный веник, банки с маринованной свеклой и луком, немного редиски, стеганая одежда, карандаши, лопаты для снега, резные шахматы и дудки, портреты Сталина, портреты Гитлера, неразорвавшиеся пропагандистские гранаты, папиросная бумага, безопасные спички, ленд-лизовские топливные пакеты для приготовления пищи, ленд-лизовские мясные пайки, ленд-лизовские анти газовые очки, ленд-лизовские аптечки, пачки экземпляров сатирического журнала " Крокодил " , старые номера " Правды" , которые пригодились для разведения костра, пачки махорки - это был красноармейский табак (такой крепкий, что вдыхать самая первая сигарета) - и, конечно же, многочисленные красноармейские сувениры: они были популярны у немецких солдат, особенно каски РККА, медали, жестянки из-под табака, масленки, ложки, бритвы, полироль, кобуры для пистолетов ТТ, наручные циркуль, лопаты, картотеки, кавалерийские сабли и - самые популярные - штыки СВТ.
   Я не искал ничего из этого. Сувенир был чем-то, что вы купили, чтобы напомнить себе о чем-то, и хотя это еще не закончилось, я знал, что никогда не хочу, чтобы мне напоминали о моем пребывании в Смоленске. После того дня, который у меня только что был, я хотел забыть об этом как можно быстрее. Так что я пошел на Базарную площадь, имея в виду другое: источник дешевого забвения.
   Я купил две большие бутылки домашнего пива - brewski - и уже собирался купить бутылку самогона - дешевого, но крепкого домашнего напитка, который нас, немцев, всегда предупреждали не пить, - когда увидел знакомое лицо. Это был доктор Батов из Смоленской государственной медицинской академии.
   - Тебе не нужна эта дрянь, - сказал он, вынимая самогон из моей руки. - Нет, если ты хочешь увидеть себя в зеркале завтра.
   - Скорее в этом и был смысл, - сказал я. - Не уверен, что знаю. Я слышал, что нужно было налить самогон в пивоварню и выпить смесь. Йорш , это называется, не так ли?
   - Для умного человека у вас очень глупые идеи. Если выпьешь два с половиной литра йорша , то можешь больше никогда не увидеть. Полагаю, я был бы рад, если бы вражеский солдат убил или ослепил себя, но в вашем случае я легко могу сделать исключение. Что случилось? Я думал, ты не вернешься. Или ваше возвращение в Смоленск - наказание за то, что вы открыли их грязную тайну?
   Он говорил о отчете польской разведки, который мы перевели в его лаборатории с помощью стереомикроскопа.
   - Вообще-то я решил помалкивать об этом, - сказал я. 'По крайней мере на данный момент. Моя жизнь кажется достаточно ненадежной, даже если я не раскачиваю ступени, на которых стою. Нет, я вернулся сюда, в Смоленск, по другим делам. Хотя я, конечно, хотел бы, чтобы я не был. Я просто хочу напиться и забыть больше, чем хочу помнить. Боюсь, сегодня был такой день.
   И я рассказал ему, где был и что видел.
   Батов покачал головой. - Любопытный пример пытаются привести ваши генералы, - сказал он. "Вешать одного немецкого солдата за то, что он ведет себя как другой немецкий солдат. Неужели они думают, что это заставит нас немного меньше ненавидеть немцев, если вы казните одного из своих за убийство русских - в конце концов, для этого вы здесь, не так ли? Избавиться от нас, чтобы жить в пространстве, созданном нашим отсутствием? Здесь работает что-то вроде шизофрении.
   - Это просто медицинское название лицемерия, - сказал я. - Это дань уважения, которую Вермахт воздает добродетели. Честь и справедливость в Германии - это всего лишь заблуждение. Но это заблуждение, с которым людям моей профессии приходится сталкиваться каждый день. Иногда мне кажется, что большее безумие не в наших лидерах, а в судьях, на которых я работаю".
   "Я врач, поэтому предпочитаю медицинские имена. Но если ваше правительство шизофренично, то мое определенно опасно параноидально. Вы понятия не имеете.
   'Нет. Но было бы забавно сравнить записи.
   Батов улыбнулся. - Пойдем со мной, - сказал он. - Я покажу тебе, где можно купить что-нибудь получше. Это не очень хорошо, но это не отправит вас в больницу. В СГМА и так не хватает коек.
   Мы пошли на другой угол площади, более тихий угол, на Кауфштрассе, где человек с лицом, похожим на ящик с железными опилками и с которым Батов явно раньше имел дело, продал мне чекушку , то есть четверть литра водки. из Эстонии. Бутылка была такой асимметричной, что казалось, будто ты уже пьян, а напиток выглядел не менее подозрительно, чем самогон , но Батов уверял меня, что это хороший настой, наверное, поэтому я решил купить две и предложил оставить себе. Компания.
   - Пить в одиночестве никогда не бывает хорошей идеей, - сказал я. - Особенно, когда ты один.
   - Я направлялся в булочную на Брюкенштрассе. Он пожал плечами. - Но, скорее всего, хлеба у них все равно не будет. И даже когда они это делают, это все равно, что есть землю. Так что да, я хотел бы этого. Я живу к югу от реки. На Гудунов штрассе. Мы можем пойти туда и выпить эти бутылки, если хочешь.
   "Почему вы используете немецкие названия улиц, а не свои русские?"
   - Потому что тогда вы бы не знали, о чем я говорю. Конечно, это может быть просто хитрая ловушка. Я, будучи Иваном, мог бы решиться заманить тебя обратно к себе, где ждут партизаны, чтобы отрезать тебе уши, нос и яйца.
   - Вы сделаете мне одолжение. Мои уши, нос и яйца, кажется, доставляют мне неприятности". Я твердо кивнул. - Пошли, доктор. Хорошо бы провести время с русским, который не Иван, или Попов, или славянин, или недочеловек. Было бы хорошо быть с русским, который всего лишь мужчина".
   - Боже мой, ты идеалист, - сказал Батов. - И явно опасный. Для меня очевидно, что вас прислали сюда, в Россию, чтобы серьезно проверить этот идеализм. Что вполне понятно. И довольно проницателен к своему начальству. Россия - лучшее место для такого жестокого эксперимента. Это страна жестоких экспериментов - сюда отправляют умирать идеалистов, мой друг. Убивать людей, которые верят во что-то, - наш национальный вид спорта".
   С бутылками в пустой сумке Батова мы пошли, нашли мою машину и проехали по покосившемуся временному деревянному мосту, соединявшему южную часть города с северной: немецкие инженеры были заняты. Но русские женщины были, казалось, не менее трудолюбивы; на берегах Днепра они уже вовсю строили деревянные плоты, на которых можно было перевозить вещи в город, когда река станет судоходной.
   - Это женщины делают здесь всю работу? Я попросил.
   - Кто-то должен, тебе не кажется? То же самое однажды будет и с вами, немцами, помяните мои слова. Всегда женщины восстанавливают цивилизации, которые мужчины изо всех сил пытались разрушить".
   Батов жил один в удивительно просторной квартире в почти неповрежденном здании, выкрашенном в тот же оттенок зеленого, что и многие церкви и общественные здания.
   "Есть ли какая-то причина, по которой все остальные здания выкрашены в зеленый цвет?" Я попросил. - Может быть, камуфляж?
   - Я думаю, что зеленый был единственным доступным цветом, - сказал Батов. "Это Россия. Объяснения обычно банальны. Наверное, мы перевыполнили какой-то пятилетний план по производству красок, только больше одной краски выпускать никто не думал. Скорее всего, синяя краска была сделана в прошлом году. Между прочим, синий - правильный цвет для большинства этих зданий. Исторически говоря.
   Внутри квартира представляла собой ряд комнат, соединенных длинным коридором, который шел вдоль стены, выходящей на улицу. В эту длинную стену было встроено несколько книжных полок, заполненных книгами. В квартире пахло полировкой для мебели, жареной пищей и табаком.
   - У вас там целая коллекция, - сказал я.
   Батов пожал плечами. "Они служат двойной цели. Помимо того, что я занят - я люблю читать - они помогают изолировать коридор от холода. Вдвойне повезло, что русские пишут такие толстые книги. Возможно, поэтому.
   Мы вошли в уютную маленькую гостиную, отапливаемую высокой коричневой керамической печью, стоявшей в углу, как окаменевшее дерево. Пока я осматривал комнату, Батов подтолкнул деревяшку в медную дверь на решетке и снова закрыл ее. Я знал, что его жена умерла, но ее фотографий не было видно, и это меня озадачило, так как на обоях, где висели картины в рамах, было много следов, а также много фотографий самого Батова и девушки, которую я предположительно была его дочерью.
   - Твоя жена, - сказал я. - Она была убита на войне?
   - Нет, она умерла перед войной, - сказал он, принося рюмочки, черный хлеб и соленые огурцы.
   - У вас есть ее фотография?
   - Где-то, - сказал он, махнув рукой на квартиру и ее содержимое. - Думаю, в ящике в спальне. Возможно, вам интересно, почему я ее прячу? Как пара старых перчаток.
   - Скорее.
   Он сел, и я налил два стакана.
   - Во всяком случае, за нее, - сказал я. - Как ее звали?
   "Елена. Да вот ей. И в память о твоей собственной жене.
   Мы отшвырнули стаканы назад, а затем швырнули их на стол. Я кивнул. - Неплохо, - сказал я. 'Совсем неплохо. Так это чекушка .
   " Чекушка - это то, что мы называем размером бутылки, а не то, что в ней находится", - сказал он. - Водка - дешевая штука, но теперь это все, что есть.
   Я кивнул. - Твоя жена, - сказал я. - Я не хотел любопытствовать. Право, это не мое дело.
   "Не потому, что я ее не любил, я прячу ее фотографии, - объяснил Батов, - а потому, что в 1937 году она была арестована НКВД по обвинению в антисоветской агитации и вредительстве. Это было трудное время для страны. Многие были арестованы или просто исчезли. Я не выставляю ее фотографии, потому что боюсь, что это может привести к тому, что со мной произойдет то же самое. Конечно, я мог бы повесить их снова. В конце концов, вряд ли НКВД позвонит, пока вы, немцы, здесь, в Смоленске. Но как-то не хватило смелости. Мужество - это еще одна вещь, которой сейчас не хватает в Смоленске.
   'Что случилось?' Я сказал. - Елене, я имею в виду. После того, как ее арестовали.
   "Она была застрелена. В тот период советской истории арест и пуля в затылок были более или менее синонимами. Во всяком случае, так мне сказали. С почтой пришло письмо, которое заботливо относилось к ним; так много людей никогда не узнают эти вещи наверняка. Нет, в этом мне повезло. Она была украинско-польской, видите ли. Я, кажется, уже говорил вам, когда вы пришли в больницу, что она из Подкарпатской губернии. Будучи поляком, она принадлежала к так называемой пятой колонне, и это вызывало у властей подозрения. Обвинение, конечно, было ерундой. Елена была отличным врачом и предана всем своим пациентам. Но это, конечно, не помешало властям заявить, что она тайно отравила многих своих русских пациентов. Я думаю, они пытали ее, чтобы заставить уличить меня, но, как видите, я все еще здесь, так что я не думаю, что она могла бы сказать им, чего они хотели. Теперь корю себя за то, что не уехала из России и не поехала жить с ней в Польшу. Возможно, она была бы жива, если бы мы ушли. Но это верно для миллионов, я не должен удивляться. Особенно евреи, но и поляки тоже. После войны 1920 года быть поляком при большевиках было почти так же трудно, как быть евреем при немцах. Это старый исторический шрам, но, как всегда, эти шрамы очень глубоки. Русские проиграли, видите ли. Советские войска под командованием маршала Тухачевского потерпели поражение от генерала Пилсудского под Варшавой - так называемое чудо на Висле. Сталин всегда обвинял Тухачевского, а он со своей стороны обвинял Сталина. Между ними не было потерянной любви, так что действительно удивительно, что Тухачевский продержался так долго. Но в 1937 году его арестовали и расстреляли его, его жену и двух братьев; Я считаю, что три его сестры и дочь были отправлены в исправительные лагеря. Так что я полагаю, я и моя дочь можем считать, что нам повезло, что мы все еще здесь, чтобы рассказать историю. Я говорил вам, что эта улица называется улица Гудунова. Это. А до войны она называлась улицей Тухачевского. Да и само проживание на улице с таким названием вызывало подозрения. Действительно, ты выглядишь так, будто думаешь, что я преувеличиваю, но это не так. Людей арестовывали за гораздо меньшее".
   - А я думал, что Гитлер плохой.
   Батов улыбнулся. "Гитлер - всего лишь мелкий демон в аду, а Сталин - сам дьявол".
   Мы опрокинули еще пару стаканов и съели хлеб с соленьями - Батов называл эти закуски закусками - и вскоре допили первую бутылку, которую он поставил у ножки стола.
   "В России пустой стол - плохая примета, - сказал он. - А на улице Тухачевского мы не можем себе позволить. Мало того, что у меня в квартире фашист . Хозяйка этажа трижды перекрестится, если увидит Ганса в здании и подумает, что ее здание проклято. Многие в больнице относятся к тебе, германец , так же . Странно, но для некоторых русских разница между вами, немцами и поляками, на самом деле невелика. Я предполагаю, что это может быть потому, что есть части Польши, которые раньше были немцами, которые стали польскими, а теперь они снова немецкие".
   - Да, - сказал я. "Восточная Пруссия".
   - Для русского это слишком сложно. Лучше ненавидеть вас всех. К тому же безопаснее. Для нас.'
   - Можно сказать, что это поляки привезли меня сюда, в Смоленск, - сказал я. Я рассказал Батову о Катынском лесу и о том, как мы ждали начала оттепели, чтобы начать копать.
   Батов поправил ладонью свои густые сталинские усы. Какое-то время он ничего не говорил, но его темные глаза были полны вопросов, которые, я думаю, были в основном для него самого. Лицо было худощавое, нос острый, даже брезгливый, и густые черные усы, почти предназначенные для защиты ноздрей от некоторых менее приятных запахов, которые огорчают любого смолянина; и, вероятно, не только запахи: слова и идеи любой правительственной тирании могут вонять так же плохо, как любая закопанная канализация. На мгновение он опустил голову, как будто ему было стыдно.
   "Вы должны понять, что, несмотря на все это, я люблю свою страну, герр Гюнтер, - сказал он. 'Очень много. Я влюблен в матушку Россию. Ее музыка, ее литература, ее искусство, балет - да, я люблю балет. Моя дочь тоже. Это все еще ее жизнь. Нет ничего, чего она хотела бы больше, чем стать великой балериной, как Анна Павлова, и станцевать "Умирающего лебедя" в Париже. Но я больше люблю правду. Да хоть в России. И я ненавижу всякую жестокость.
   Я почувствовал, что он собирается мне что-то сказать, поэтому закурил две сигареты, молча протянул ему одну, открыл вторую бутылку и снова наполнил наши стаканы.
   "Когда я пришел в свою профессию, я дал клятву помогать ближнему", - сказал он. - Но в последнее время это становится все труднее. Ситуация здесь, в Смоленске, ужасная. Конечно, вы это знаете. У тебя есть глаза, и ты не дурак. Но не менее ужасно было и до того, как сюда пришли вы, немцы, с вашими новыми названиями улиц и вашим арийским превосходством. Вагнер - великий композитор, да; но разве он выше Чайковского или Мусоргского? Думаю, нет. Здесь, в России, были совершены вещи, которые ни одна цивилизованная страна никогда не должна была одобрять против другой цивилизованной страны. Не только вами, но и нами, русскими, тоже. И одной из таких вещей было то, что сделали с поляками".
   - Если бы я не знал, что вы здесь, доктор Батов, я бы сказал, что разговариваю сам с собой.
   "Возможно, поэтому я чувствую, что могу рассказать вам об этом, - сказал он. "Когда мы впервые встретились, я почувствовал, что ты пытаешься быть хорошим человеком. Несмотря на форму, которую вы носите. Хотя это странно - я мог бы поклясться, что в прошлый раз, когда вы были здесь, он был другим.
   - Это другое, - сказал я. - Но это долгая история. В другой раз.
   - Я не говорю, что вы хороший человек, капитан Гюнтер, вы все еще капитан, да?
   Я кивнул.
   - Нет, ты нехороший человек. Сегодня никто из нас не может претендовать на это. Я думаю, мы все должны идти на компромиссы, чтобы остаться в живых. Когда мою жену арестовали, власти заставили меня подписать еще одну бумажку о том, что я признаю справедливость вынесенного ей приговора. Я не хотел этого делать, но все же сделал это. Я сказал себе, что Елена хотела бы, чтобы я подписал его, но правда в том, что я подписал его, потому что, если бы я этого не сделал, они бы меня арестовали. Был ли смысл в том, что мы оба мертвы? Я так не думаю. И все еще-'
   У него была улыбка, полная ослепительно белых зубов, и она ненадолго возвращалась на его задумчивое, почти озабоченное лицо, но только для того, чтобы слезы на глазах не увеличивались; он сморгнул их и опрокинул напиток, который я налила ему.
   Я отвел взгляд из соображений приличия и взглянул на книги, сложенные рядом с его стулом. Все они выглядели так, будто их читали, но мне было интересно, не содержала ли хоть одна из них единственную истину, подобную той, которую, я думаю, он знал так же хорошо, как и я: быть мертвым, вероятно, самое худшее, что может случиться с тобой после того, как это ничто не имеет большого значения, особенно то, что другие люди говорят о вас. Пока вы можете перевести дух, у вас есть шанс исправить любую мерзость, в которую вы были вовлечены; по крайней мере, об этом я молился, когда вообще молился.
   Батов вытер усы тыльной стороной ладони. "Я давно не пил такой водки, - сказал он. "Честно говоря, я не мог себе этого позволить. Еще до того, как появились вы, немцы, все было очень тяжело. И они не собираются становиться легче. Во всяком случае, для меня.
   - Вот почему мы пьем, не так ли? Чтобы забыть о таком дерьме. Потому что жизнь дерьмо, но альтернатива всегда хуже. По крайней мере, так это выглядит для меня. Я нахожусь в темном месте, но другая сторона занавеса кажется мне еще темнее. И это меня пугает.
   - Теперь ты говоришь как русский. Должно быть, это водка, капитан Гюнтер. То, что вы говорите, совершенно правильно, и поэтому любой русский пьет. Мы притворяемся, что живем, потому что смерть - это гораздо большая реальность, с которой мы не можем справиться. Что мне напомнило историю - про питье ёрша , между прочим. Эта штука смертельна. Даже для тех, кто сам смертельно опасен. Возможно, их больше всего, потому что им еще так много нужно забыть. Давайте теперь посмотрим, да, это был май 1940 года, когда два старших офицера НКВД прибыли в госпиталь на "Зисе", за рулем которого находился унтер-офицер в синей шляпе. Из-за того, кем они были, и силы, которой они обладали - власти жизни и смерти - меня попросили лично наблюдать за их лечением. Я сказал, попросил, но было бы точнее сказать, что унтер-офицер в синей шапке приставил пистолет к моей голове и сказал, что, если они умрут, он вернется в госпиталь и лично вышибет мне мозги. Он на самом деле вынул пистолет и приставил его к моей голове, просто чтобы показать суть. Он даже заставил меня помочь вынести двух офицеров из кузова грузовика, чего я никогда не забуду, пока живу. Когда я уронил заднюю дверь, я подумал, что двое мужчин были серьезно ранены, потому что пол грузовика был залит кровью. Только кровь была не их. А на самом деле двое энкаведистов были вовсе не ранены, а пьяны в стельку. Сам унтер-офицер был изрядно пьян. Все они пили йорш уже несколько дней, и двое офицеров страдали от острого отравления алкоголем. Также на полу грузовика я увидел несколько кожаных фартуков и портфель, который упал на землю, когда мы выносили людей, и распахнулся: он был полон автоматических пистолетов".
   - Вы помните имена этих людей?
   'Да. Один был майор Василий Михайлович Блохин, а другой лейтенант Рудаков - Аркадий Рудаков. Но я не помню унтер-офицера. И действительно, кто они были, не важно, потому что почти сразу я понял, кто они. Эти люди - худшее, что у нас есть, знаете ли. Санкционированные государством психопаты. Ну, такого типа в России знают все: в отличие от большинства, этому энкавэдисту наплевать, что он говорит о чем-либо и о ком-то. И все время угрожает застрелить тебя, как будто для него это ничего не значит, потому что он делает это так часто. Я имею в виду, что такие парни обращаются с оружием, как я со стетоскопом. Когда он просыпается утром, он, вероятно, тянется к своему пистолету, прежде чем почесать себе яйца. Он стреляет в кого-то с меньшим размышлением, чем вы или я растоптали бы муравья.
   "Если бы вы увеличили блоху в несколько тысяч раз, вы бы поняли, на что похожи эти люди. Уродливые и опухшие от крови, с тонкими ногами и волосатыми толстыми телами. Если раздавить одного из них, из их тел вырвется такое количество крови, что вы не увидите ничего, кроме красного. Потом было их обмундирование: синие фуражки, двойные кобуры ТТ и ордена "Знак Почета" на гимнастёрках - эти ордена они получили бы от самого Сталина за службу в 1937 и 1938 годах. Другими словами , один из этих людей вполне мог оказаться тем самым человеком, который застрелил мою дорогую жену.
   На какой-то славный момент мне показалось, что судьба отдала этих людей в мои руки, и я почувствовал, что моя клятва Гиппократа не имеет больше значения, кроме захватывающей возможности вершить какое-то грубое правосудие над одним из них, а может быть, и над обоими. Я имею в виду, что действительно думал об убийстве этих людей. Для такого доктора, как я, это было бы достаточно просто - инъекция калия в сердце, и никто бы не удивился. Действительно, лейтенант пришел в себя достаточно долго, чтобы встать с тележки, на которой он находился, и снова упасть, а когда он упал, он ударился затылком об пол и сломал себе череп. Я сказал себе, что сделаю миру одолжение, если убью их обоих. Это было бы все равно, что усыпить пару опасных собак. Вместо этого я заказал восполнение жидкости, растворы декстрозы, тиамин и кислород и приступил к попыткам полностью восстановить их здоровье". Он сделал паузу, а затем нахмурился. 'Зачем я это сделал? Потому ли, что я порядочный человек? Или нравственность - это всего лишь форма трусости, как говорит Гамлет? Я не знаю ответа на этот вопрос. Я лечил их. И я продолжал обращаться с ними так, как обращался бы с любым другим мужчиной. Даже сейчас мне это кажется весьма озадачивающим.
   "Постепенно я узнал больше о том, чем они занимались. Хотя бы потому, что в бреду один из них - майор - рассказал мне, в чем заключались их обязанности и почему они были пьяны. Они праздновали успешное проведение спецоперации у станции Гнездово. Я уверен, что мне не нужно рассказывать немцу, что такое "спецоперация". Вы, немцы, тоже используете этот эвфемизм, не так ли? Когда хочешь убить тысячи людей и делаешь вид, что это что-то санитарное. И это лишь подтвердило давно ходивший среди местных слух: дорога на Витебск уже несколько дней закрыта, а на разъезде видели эшелон с людьми. В то время я понятия не имел, что эти люди были поляками, и только позже я узнал, что целый эшелон поляков был систематически ликвидирован".
   - Он и это тебе говорил? Я попросил.
   - Да, майор сказал мне. Другой - тот, кто проломил себе череп, - не оправился от травмы. Но периодически майор был болтлив. К счастью, он так и не вспомнил ничего из того, что говорил мне, и, естественно, я отрицал, что он что-то говорил, пока был без сознания. Странно, но я до сих пор никому не рассказывала то, что он сказал мне. Еще более странно, что я рассказываю все это немцу. В конце концов, в этой части мира есть много братских могил, полных евреев, убитых эсэсовцами. Я предполагаю, что теперь ваше правительство хочет попытаться сделать из этого инцидента антисоветскую пропаганду.
   - Вы правильно полагаете, доктор Батов. Они хотят наблюдать в маленькой пантомиме ужаса, как они находят тела сотен польских офицеров, осторожно обходя сооруженные ими могильные ямы".
   - Тогда у вашего доктора Геббельса есть больше возможностей пристыдить нас, чем он, может быть, даже подозревает. Вы можете забыть о сотнях мужчин. В Катынском лесу похоронено не менее пяти тысяч польских офицеров. И если половина того, что мне рассказал в бреду майор Блохин, правда, то Катынь - это лишь верхушка айсберга. Бог знает, сколько десятков тысяч поляков похоронено в более отдаленных местах: в Харькове. Медное. Калинин.
   - Ради бога, почему? Я попросил. - Все из-за поражения в 1920 году?
   Батов пожал плечами. - Думаю, не только это. Вероятно, это было также потому, что Сталин опасался, что поляки будут вести себя как финны и перейдут на сторону Германии. Как я уже сказал, для русских поляки и немцы практически совпадают. По той же причине шестьдесят тысяч эстонцев, латышей и литовцев были убиты НКВД. Вероятно, их убийство рассматривалось как простой способ убедиться, что в конце концов они не убьют нас".
   - Сталинская математика, - сказал я. "Мне никогда не нравилась математика так сильно. Я и забыл сколько, пока не приехал в Россию". Я покачал головой. - Даже в этом случае трудно представить. Даже для немца. То, на что способны мужчины. Не верится.
   "Возможно, это трудно представить в Германии. Но не в России. Боюсь, мы, русские, гораздо больше склонны верить в худшее из нашего правительства, чем вы, немцы. Но тогда у нас было намного больше практики. У нас большевики и ЧК с 1917 года. А до этого были царь и ЧК. Часто забывают, каким кровавым тираном был Николай II. Возможно, им был убит и миллион русских. Так что, видите ли, мы привыкли к тому, что нас убивает наше собственное правительство. У вас есть Гитлер и ваше гестапо только с 1933 года. Кроме того, все это достаточно легко доказать, не так ли? Что случилось с этими поляками. Все, что вам нужно сделать, это выкопать Кэтин Вуд.
   Я пожал плечами. - Но даже если мы это сделаем, я все равно думаю, что многих устроит утверждение, что этих людей убила Германия. Откровенно говоря, я думаю, что Геббельс зря тратит время, хотя мне и в голову не пришло бы ему об этом сказать. Американцы и британцы слишком много вложили в дядю Джо, чтобы теперь отвернуться от него. Возможно, было бы неловко, если бы перед всем миром было доказано то, что они и так знают в глубине души - что большевики ничуть не менее отвратительны, чем нацисты. Смущает, да, но я не думаю, что это сильно изменится, не так ли?
   Батов помолчал. Его глаза метнулись в сторону, и на мгновение мне показалось, что он слушает что-то, чего я не слышу, возможно, соседа или даже кого-то еще в квартире. Но когда он глубоко вздохнул и на мгновение крепко сжал руки - так сильно, что у него побелели костяшки пальцев, - я понял, что он собирается сказать мне что-то еще более важное.
   "Что, если бы я мог окончательно доказать, что НКВД убило этих поляков? Что, если я скажу вам, что у меня есть доказательства того, что майор Блохин и его люди делали здесь - здесь, в Смоленске, и в Катынском лесу? Что бы вы сказали на это, мой немецкий друг?
   - Ну, я полагаю, все может быть по-другому. Я сделал паузу, закурил еще одну сигарету и толкнул пачку через стол к Батову. - Но по-другому для кого?
   "Я имею в виду, могут ли они быть другими для меня и моей дочери?"
   'Ты имеешь в виду деньги? Я могу дать тебе денег. Я могу получить больше денег, если того, что я могу вам дать, недостаточно".
   'Нет. Ваши деньги никуда не годятся. И не наши деньги, если уж на то пошло. Там нечего купить за деньги. Не в Смоленске. Вы, конечно, не можете купить то, что мне нужно больше всего - будущее для меня и моей дочери. Здесь у нас нет будущего. Видите ли, когда Красная Армия снова возьмет Смоленск - а это, при всем уважении, неизбежно, - в этом городе будет страшная расплата. НКВД проведет новую охоту на ведьм, чтобы найти всех тех предателей, которые вели дела с немцами. И как человек, которого раньше допрашивали, чья жена была шпионкой и вредительницей, то я автоматически попадаю под подозрение. Но если этого было недостаточно, то как человек, чей госпиталь полон ранеными немецкими солдатами, который просто и ясно помогает и подстрекает врага, в том-то и дело, что я буду одним из самых первых расстрелянных. . Моя дочь тоже, наверное. У меня меньше шансов выжить в этой войне, чем у муравья на полу".
   'Сколько ей лет? Твоя дочь?'
   'Пятнадцать. Нет, наш единственный шанс остаться в живых в это время в следующем году, если я смогу убедить вас, немцев, взять меня с собой в Германию в качестве... как вы это называете?
   "Доброволец Цеппелина".
   Батов кивнул.
   - Вы можете это доказать?
   Он снова кивнул. - У меня есть доказательства. Достаточно доказательств, чтобы это казалось почти подозрительным. Но тем не менее это доказательство. Это доказательство, которое не подлежит сомнению. Ениоперовежемпе гераенка .
   Он выглянул из окна. - Снег прекратился, - сказал он. - Мы могли бы прогуляться, я полагаю. До больницы не далеко. Я хожу туда каждый день. Но вы, немцы, не очень любите ходить. Я заметил, что когда вы вторгаетесь в чужую страну, вы делаете это на огромной скорости и на как можно большем количестве транспортных средств. Вы, немцы, со своими машинами и автобанами. Да, я хотел бы увидеть их. Германия должна быть прекрасной страной, если люди хотят перемещаться из одного места в другое на такой огромной скорости. Здесь никто и никогда никуда не торопится в России. В чем смысл? Они знают, что где-то еще так же дерьмово, как и там, где ты сейчас. Он ухмыльнулся. - Ты слишком пьян, чтобы водить свою машину?
   "Я слишком пьян, чтобы как следует позаботиться о красивой девушке, но я никогда не настолько пьян, чтобы водить машину. И уж точно не в России. Если я ударю кого-то или что-то, меня это вряд ли сильно заденет. Я немец, да? Так что к чёрту. Кроме того, немного свежего воздуха меня быстро протрезвит.
   "Опять заговорил, как настоящий русский. У нас в России много свежего воздуха. Гораздо больше, чем нам нужно.
   - Вот почему мы пришли, - сказал я. - По крайней мере, по словам Гитлера. Нам нужно было пространство, чтобы дышать. Вот почему сегодня утром мы повесили двух немецких солдат. Это все часть генерального плана высшей расы по расширению нашего жизненного пространства. Я смеялся. 'Я пьян. Полагаю, это единственная причина, по которой это кажется забавным.
   - В России это единственная причина, по которой все кажется смешным, мой друг.
   Мы вышли из квартиры, и я отвез нас в больницу. Несмотря на свежий снег, со всеми трещинами и выбоинами, машина без проблем цеплялась за дорогу. Мне казалось, что я подпрыгиваю на полу самолета из Берлина.
   - Помнишь, я рассказывал тебе про лейтенанта Рудакова и как он упал и разбился головой об пол, будучи пьян? - спросил Батов.
   'Да.' Я свернул, чтобы избежать телеги и лошади посреди дороги. - Я начинаю понимать, что он, должно быть, чувствовал.
   "У лейтенанта вдавленный перелом черепа. Мне удалось восстановить его череп, но не мозг. Давление на мозг вызвало кровоизлияние, повредившее нежную ткань - в основном речевые центры. Этого и острого оскорбления его организма в виде количества выпитого алкоголя было достаточно, чтобы сделать его инвалидом. Большую часть времени он немногим лучше костного мозга. На самом деле, вполне прилично выглядящий костный мозг, так как у него еще есть несколько мгновений ясности.
   - Господи, Батов, ты же не хочешь сказать, что он жив - что он еще здесь? В вашей больнице?
   - Конечно, он все еще здесь. Это его родной город. Где лучше позаботиться о нем, как не в Смоленской государственной медицинской академии?
   *
   Человек в инвалидном кресле не был похож на человека, который помог убить четыре или, возможно, пять тысяч человек, но с другой стороны, как я узнал из собственного опыта, мало кто так делает. В полицейских батальонах СС были люди с лицами, как у любимых певчих Генделя, которые могли зачаровывать птиц с деревьев. Иногда, чтобы убийство состоялось, убийцы должны быть полны улыбок.
   У Аркадия Рудакова уши нормального размера, лоб прямой, как у салонного рояля, глаза и нос вполне симметричны, руки обычной длины и без татуировок. Он даже не пускал слюни так, чтобы это можно было назвать диким или атавистическим, а после описания Батовым увеличенной, набухшей от крови блохи, встретить красивого открытого человечка лет тридцати было почти разочарованием. , с пышной копной темных волос, улыбающимся женственным ртом, маленькими руками и теплыми карими глазами. Он был похож на портного или пекаря - на человека, который умел обращаться с людьми, а не на того, кто умел просто их убивать.
   Голос Рудакова был не менее невероятным. Каждые несколько секунд он говорил одно и то же: " У ме-ня всего в порядке, спасибо". У ме-ня всё в порядке, спасибо. У него был мультяшный голос, как будто его грудь никогда не наполнялась достаточным количеством воздуха, чтобы сделать голос полноценным мужчиной, или как будто кто-то пытался его задушить.
   - Что он все время говорит? - спросил я Батова.
   "Он говорит: "Все в порядке, спасибо", - сказал Батов. - Конечно, он не в порядке. Никогда не будет снова. Но он так думает. Что является небольшой милостью, я полагаю. Первое время, когда к нему приходили сотрудники НКВД, они спрашивали, все ли с ним в порядке, и он отвечал так. Но вскоре стало очевидно, что больше он ничего не говорил". Батов пожал плечами. "Конечно, это был очень советский ответ. Всегда, когда кто-то в России спрашивает вас, как дела, вы отвечаете так, потому что никогда не знаешь, кто слушает. Любой другой ответ был бы, конечно, непатриотичен. Но даже олухи из НКВД поняли, что с этим парнем что-то серьезно не так. Вероятно, это единственная причина, по которой они оставили его здесь живым, потому что они не думали, что он может представлять для них какую-либо угрозу. Я подозреваю, что если бы он был таким болтливым, его бы забрали и расстреляли.
   - ня всё в порядке, спасибо. '
   Я скривился. - Я понимаю, почему они не волновались. При всем уважении, доктор Батов, я не вижу, чтобы этот парень был свидетелем. Во всяком случае, не тот, который удовлетворил бы министерство пропаганды.
   - Как я уже сказал, бывают времена, когда он совершенно в сознании, - сказал Батов. "В его сознании словно открывается окно, и в него хлынет целое море свежего воздуха и света. В это время он способен вести беседу. Именно тогда он рассказал мне все об убийствах в Катын Вуд. Любопытно, что это цифры, которые он, кажется, помнит. Например, он сказал мне, что среди погибших были польский адмирал, два генерала, двадцать четыре полковника, семьдесят девять подполковников, двести пятьдесят восемь майоров, шестьсот пятьдесят четыре капитана, семнадцать капитанов флота, три тысячи пятьсот сержантов и семь армейских капелланов - всего около четырех тысяч ста восьмидесяти трех человек. Я сказал пять тысяч? Нет, чуть больше четырех. Однако эти периоды просветления никогда не длятся долго, но из-за того, что он говорит, я счел за лучшее держать его здесь, в запертой комнате. Для его защиты. Не говоря уже о моем собственном. И большинство других людей в этой больнице. Есть одна или две медсестры, которые разделяют этот секрет. Но только те, которым я доверяю.
   Мы находились в отдельной палате на самом верхнем этаже больницы. Там была кровать, кресло и радио - все, что могло понадобиться человеку, потерявшему сознание. На стене висела фотография Сталина, и этого было достаточно, чтобы убедить меня, что я, наверное, первый немец, побывавший там после битвы за Смоленск. Любой уважающий себя немец, вероятно, разбил бы стекло, и, возможно, поэтому я решил проигнорировать его.
   - ня всё в порядке, спасибо. '
   Батов ласково посмотрел на своего больного и, наклонившись над ним на минуту, погладил его по щеке тыльной стороной ладони.
   - Как ска жешь , - ласково сказал Батов Рудакову. ' Как ска жешь. Ти хороший наркотик. '
   - Вот вам и желание убить его, - сказал я.
   'Ты имеешь ввиду меня?' Батов пожал плечами. "Какая польза от этого? Взгляни на него. Это было бы все равно, что убить ребенка.
   - Если бы вы учились в Берлине, доктор, вы бы знали, почему это не всегда плохая идея. Я закурил. - Некоторые из проклятых детей, которых я знал. Спичка привлекла внимание чокнутого, как золотые часы гипнотизера. В порядке эксперимента я переместил его то в одну, то в другую сторону, а затем щелкнул им по его лбу, просто чтобы посмотреть, не устраивает ли он дурацкое представление. Если это был акт, его второе имя должно было быть Станиславский.
   -- Благодарю , -- пробормотал гагар.
   " Ньезачто. Я сунул сигарету ему в рот, и он машинально закурил. "Эти светлые периоды. Можно ли их предсказать?
   'К сожалению нет. Возможно, мне удастся временно вывести его из этого состояния с помощью терапевтического химического шока - возможно, метиламфетамина или тиопентала, если я смогу его достать. Но невозможно сказать, какой необратимый эффект это может оказать на то, что осталось от его разума.
   "Давайте не будем говорить об этом министерству, - сказал я. - Сомневаюсь, что их будет сильно интересовать будущее благополучие лейтенанта НКВД.
   - Нет, правда.
   - Полагаю, мы могли бы заснять, как его допрашивают, когда он в сознании, - задумчиво сказал я. "Но это вряд ли идеально для того, что требуется здесь". Я покачал головой. - И кроме того, люди, на которых я работаю, - это судьи. Вообще говоря, им нравится, когда свидетель выглядит так, будто знает, какой сегодня день. Сомневаюсь, что этот тип знает свою задницу по уху.
   Батов не выглядел обеспокоенным моим скептицизмом.
   - Я не говорю, что мы не можем использовать этого парня, - добавил я. "Просто наши критики могут сказать, что он, будучи слабоумным, просто повторяет то, что мы хотим, чтобы он сказал. Как марионетка.
   - Я сказал, что у меня есть доказательства, - сказал Батов. - Я не говорил, что это он. Рудаков только вишенка на торте. Настоящим доказательством является нечто другое.
   'Я слушаю.'
   ' Я-ве парятке, спасибо. '
   - Когда Рудаков оказался здесь, у него были какие-то сумки, - сказал Батов. "В сумках были какие-то гроссбухи и ФЭД - фотоаппарат, а в фотоаппарате - катушка отснятой пленки. В бухгалтерских книгах был список имен: да, там было около четырех тысяч имен. Он позволил этому откровению на мгновение повиснуть в воздухе.
   'Я понимаю.'
   "После того, как Рудаков побыл здесь какое-то время, я проявил пленку. НКВД - снимали. Как будто они были на какой-то охоте или сафари. Трофейные снимки, на которых они реально расстреливают поляков. Как будто они действительно гордились тем, что сделали. Люди со связанными проволокой запястьями стояли на коленях на краю окопа, а Рудаков и его друзья стреляли им в затылок". Батов выглядел извиняющимся. "Трудно поверить, что кто-то захочет отметить такие действия, но они это сделали".
   "Эсэсовцы тоже этим занимаются", - сказал я. - Вряд ли это свойственно НКВД.
   "У меня все еще есть гроссбухи, и у меня все еще есть дополнения, которые я сделал. Вместе они представляют собой доказательства того, что именно произошло в Катынском лесу. Даже за очень высокие стандарты ваших немецких судей.
   - Похоже, у синих шляп был настоящий праздник. Могу ли я увидеть эти фотографии? А гроссбухи?
   Батов смотрел уклончиво. - Сейчас я могу показать вам только одну фотографию, - сказал он. - Я держу его здесь, у Аркадия, и время от времени показываю ему, чтобы попытаться пробудить в нем остатки памяти о том, кем он был.
   Доктор Батов поднял фотографию Сталина и распечатал черно-белую фотографию размером 210х297 мм.
   "Я держу это в тайне по понятным причинам", - добавил он, протягивая мне фотографию.
   На фотографии были трое офицеров НКВД, которые, казалось, отдыхали перед камерой. На них были традиционные гимнастерские гимнастерки с перевязями и галифе с высокими сапогами; один мужчина сидел в плетеном кресле-корзине, другой сидел на подлокотнике; Рудаков стоял рядом с ними; каждый мужчина держал в правой руке револьвер Нагана, а левой делал такой же любопытный знак - я полагаю, вы бы назвали это рогами рогоносца. За ними было здание, в котором я сразу узнал Днепровский замок, где теперь базировался 537-й связист.
   - Человек в центре - Блохин, - сказал Батов. - Майор, о котором я вам рассказывал, - тот, что был мертвецки пьян. Человек, сидящий на подлокотнике кресла, - унтер-офицер в синей шляпе, который привез их обоих сюда.
   - Знак руки, - заметил я. 'Что это значит?'
   - Я думаю, это масонский знак, - сказал Батов. 'Я не уверен. Я слышал, что многие сотрудники НКВД являются масонами, и даже сегодня в России их много. Но я не уверен.'
   - И это было на той же пленке, что и что? Я имею в виду, что изображено на этих других фотографиях?
   "Польских офицеров расстреливают Блохин и Рудаков. Груды тел. Эти трое пили. Еще фото с друзьями. Остальные материалы - фотографии и гроссбухи - где-то в безопасности. Когда у нас с дочерью будут документы для проезда в Берлин, я все тебе отдам. Даю слово. Вы понимаете, что я не доверяю немцам, капитан Гюнтер, не вам.
   - Как мило с твоей стороны.
   - Я полагаю, вам придется поговорить обо всем этом с вашим начальством, - сказал Батов. Он сел на кровать и с громким вздохом вытер лоб. - Я действительно пьян.
   'Сомневаюсь.' Я ухмыльнулся. - Вы были правы в том, что сказали тогда на рынке, когда я был просто фрицем , покупавшим пивоварню . Для умного человека я также глупый. Я скорее полагаю, что вы спланировали эту трогательную сценку, доктор Батов. Может быть, партизаны и не отрезали мне яйца, тем не менее ты молодец, что привел меня сюда, в свою гостиную, чтобы сделать татуировку на моей груди, как пьяного казака в одном из твоих больших романов. Я не виню тебя. На самом деле я не знаю. Вина лежит на людях с более чистой совестью, чем у меня. Но не переигрывайте, доктор. Публике это не нравится. Это урок номер один в книге Станиславского о том, как вести себя как человек, который находится на уровне".
  
   Батов ухмыльнулся мне в ответ. - Вы правы, конечно. Может, я и не продавал водку или пивоварню, но у меня есть что продать, как и у любого другого, кто ходит на рынок. Когда вы впервые появились здесь, в больнице, с отчетом польской разведки, мне было очевидно, откуда вы его взяли. Я хотел тогда рассказать вам о лейтенанте, но у меня не хватило духу. Потом ты ушел, и я понял, что мой шанс упущен. То есть, пока я не заметил тебя на рынке сегодня днем. Когда я увидел вас, мне показалось слишком хорошим, чтобы быть правдой, что вы снова здесь, в Смоленске.
   "Я получаю много этого".
   'Так. Мы договорились?'
   'Я думаю так. Только это может занять некоторое время. Вам придется набраться терпения.
   'Я русский. Терпение - это то, с чем мы рождаемся".
   'Конечно конечно. Это из той же книги, что и не класть пустую тару на стол. Ты веришь в это дерьмо не больше, чем я. Но вот кое-что, во что можно поверить. И это происходит прямо из наплечной кобуры. Когда вы сказали, что не доверяете немцам, вы намекнули, что знаете, что делаете, но мне все равно интересно, знаете ли вы. Вы говорите мне, что у вас есть доказательства того, что произошло в Катынском лесу, и я говорю вам, что готов купить вашу историю. Но я не тот, кто владеет магазином. Ты заключишь сделку с дьяволом, а не со мной. Вы цените это, не так ли? Когда ты окажешься с этим на открытом воздухе, я не смогу тебя защитить. Видите ли, в отличие от меня, нацисты не из тех людей, которые могут сильно разочароваться. Если они хоть на минуту решат, что вы их каким-то образом держите, они вполне могут потянуться за пистолетами. Гестапо с такой же вероятностью пустит вам пулю в голову, как и ваша собственная тайная полиция. В этот момент я буду заботиться о себе, понимаете? Вообще говоря, это то, что я делаю лучше всего. У меня не будет ни времени, ни даже желания особо ходатайствовать за вас и за уроки балета вашей дочери.
   - Я знаю, что делаю, - настаивал он. "Я думал о рисках. Действительно, у меня есть. И я не думаю, что мне есть что терять.
   "Когда люди говорят такие вещи, в основном я им не верю или думаю, что они не все обдумали. Но я полагаю, вы действительно знаете, что делаете. Вы правы, я не думаю, что вам есть что терять. Только твоя жизнь. И сколько это стоит на текущем рынке? В моем случае это немного, а в вашем вообще ничего. А между ними, вероятно, просто много неуместного оптимизма. Моя, в основном.
  
  
   ГЛАВА 3
   Понедельник, 29 марта 1943 г.
   - Как прошла субботняя казнь? - спросил фельдмаршал фон Клюге. - Эти два сержанта умерли хорошо?
   - Только один из них был сержантом, сэр. Другой был капралом.
   - Да, да, конечно. Но вопрос остается в силе, Гюнтер.
   "Я не уверен, что вообще возможно умереть здоровой, когда вы пытаетесь дышать на конце веревки, сэр".
   - Ты принимаешь меня за идиота? Я имею в виду, они умерли храбро? Так же храбро, как должен умереть любой немецкий солдат? В конце концов, всегда есть шанс, что осужденный сделает или скажет что-то, что плохо отразится на немецкой армии. Трусость в строю еще более невыносима, чем беспричинная преступность. Как они проявили себя?
   - Они погибли храбро, сэр. Не уверен, что смог бы встретить палача с таким явным хладнокровием.
   - Ерунда, капитан. Я ни на мгновение не сомневаюсь в твоей смелости. Любой человек с Железным крестом, как ты, знает, что такое настоящая храбрость. Немецкий солдат должен уметь хорошо умереть. Это ожидаемо.
   Мы были в фельдмаршалской конторе в Красном Бору. Фон Клюге начал с большой сигары и, несмотря на тему, был настолько расслаблен, насколько может выглядеть человек с красной полосой на ноге и Рыцарским крестом на шее. Его ручного русского, Дьякова, не было видно, хотя большая собака занимала место рядом с вентиляционными отверстиями в кирпичной стене, которую легко можно было принять за него. Пес облизывал свои яйца, и, завидуя его способности делать что-то подобное, я подумал, что он почти наверняка был самым счастливым существом во всем Смоленске.
   - И они что-нибудь сказали? Какие-нибудь последние слова раскаяния?
   - Нет, и об убийствах тех двух унтер-офицеров тоже ничего не говорили, - сказал я. - Очень жаль.
   - Оставьте это дело полевой полиции, капитан Гюнтер. Это мой совет. Я уверен, что они поймают истинного преступника в ближайшее время. Хотите знать, почему я так в этом уверен? Потому что у меня есть сорок два года военного опыта, на который можно опереться. За это время я понял, что подобные инциденты имеют обыкновение повторяться. Человек, перерезавший глотку двум мужчинам, вскоре перережет глотку и некоторым другим. Почти наверняка.'
   - Это именно то, что я надеялся предотвратить. В этом смысле я немного сентиментален.
   - Да, должно быть. Не говоря уже о симбиотических и коадъювантных. Военное право не сотрудничает, капитан. Мы не заключаем сделок с теми, кто ниже нас. Наше существование основано на беспрекословном повиновении и силе, и мы всегда должны быть беспощадными, чтобы торжествовать даже тогда, когда кажется, что мы можем быть раздавлены. Приказ власти оправдывается только самим собой. Я предпочел бы, чтобы еще два человека были принесены в жертву на алтарь целесообразности, чем наша военная власть когда-либо была скомпрометирована отвратительным способом, который вы предложили. Сделка, как вы это назвали. Жуткая идея. Мы выиграем эту войну, если наши люди поймут, что есть только один способ победить в ней - сражаться в соответствии со своим долгом, безжалостно и не ожидая благосклонности или пощады".
   Это была милая короткая речь, и хотя она могла бы быть оригинальной, я подумал, что гораздо более вероятным было то, что Гитлер сказал что-то подобное, когда он и фельдмаршал были наедине в кабинете фон Клюге в Красном Бору. Фрагмент о безжалостной борьбе и без ожидания благосклонности или пощады имел риторические отпечатки пальцев вождя.
   -- Да, кстати, капитан, -- сказал фон Клюге, меняя тему, -- когда сегодня утром я выгуливал собаку, она почувствовала перемену в воздухе. Я знаю это, потому что почти сразу же, как мы вышли на улицу, он начал лапать кусок земли. Как будто он копал для кроликов. Он не делал этого с осени прошлого года. Не могу сказать, что сам заметил что-то другое, но ведь я не собака. В таких вещах собаку не обманешь.
   Он остановился на мгновение и затянулся сигарой.
   - Я говорю о том, что земля в Смоленске тает, Гюнтер. Пришла весна, а вместе с ней и оттепель. Если собака может копать, то и вы сможете".
   - Я займусь этим.
   'Пожалуйста, сделай. Я не против сказать вам, что мне не нравится все это дело. И особенно я не люблю министерство пропаганды. Мое искреннее желание, чтобы мы начали и завершили это расследование как можно быстрее, чтобы мы оторвали свой болезненный взор от злосчастного прошлого этого темного края и сосредоточились только на будущем и на том, как мы собираемся вести войну против возродившегося Теперь Красная Армия, в 1943 году. Честно говорю вам, капитан, мне потребуются все мои ресурсы, чтобы выиграть эту войну, и я не могу позволить себе пощадить кого-либо из моих людей, и особенно моих офицеров, в усилиях, которые не могут никого убить. врага. Следовательно, когда начнутся ваши раскопки, я бы предпочел, чтобы Бюро по военным преступлениям использовало только русских военнопленных. Это кажется подходящим. Я думаю, что немецким солдатам было бы унизительно заниматься выкапыванием трупов, оставленных большевиками. Фон Шлабрендорф поможет вам в этом. И мой человек Дьяков, конечно. Он эксперт по работе с русской рабочей силой Hiwi. Прошлой весной мы использовали отряд иванских рабочих для восстановления моста через Днепр, а Дьяков знает, кто такие хорошие рабочие. Надеюсь, некоторые из них еще живы. Может быть, ты расскажешь об этом судье Конраду, когда увидишь его в следующий раз.
   - Я сделаю это, сэр.
   - Сомневаюсь, что миру действительно наплевать на все это. По моему личному мнению, министр заблуждается, если думает, что союзники разлюбят друг друга только потому, что русские могли убить нескольких поляков".
   - Вероятно, их больше, чем несколько, сэр. Мои источники указывают мне, что их может быть до четырех тысяч".
   - А как насчет всех этнических немцев, убитых поляками в 1939 году? В Познани, моей части света, поляки, особенно польские солдаты, вели себя как варвары. Целые семьи немцев были убиты. Женщин насиловали, а мужчин часто пытали, прежде чем убить. Только в Познани поляки убили до двух тысяч немцев. Две тысячи. Некоторым из моей семьи пришлось спасаться бегством. Мой дом был разграблен. Прочтите белую книгу, которую ваш отдел подготовил для министерства иностранных дел, если не верите мне. Никому в Восточной Пруссии нет дела до того, что случилось с какими-то чертовыми поляками. Я, конечно, нет. Говорю вам, они могли бы найти всю польскую армию похороненной в Катынском лесу, и мне было бы на это наплевать.
   - Я не знал, что ты из Позена.
   - Ну, теперь ты знаешь. Фон Клюге попыхивал сигарой и махал мне рукой. - Вы хотели со мной поговорить по другому поводу?
   - Да, сэр, был.
   Я рассказал фон Клюге о докторе Батове и его предложении предоставить нам неопровержимые доказательства того, что Советы убили тысячи поляков в Катынском лесу.
   - Насколько я знаю, у него есть бухгалтерская книга с именами всех погибших, а также несколько фотографий преступления в процессе. Беда только в том, что он боится, что его и его дочь убьют, если НКВД вернет Смоленск.
   - Он не ошибается. В этом городе будет кровавая баня, если красные снова окажутся у власти. Это сделает вашу резню в Катынском лесу похожей на пикник плюшевых мишек. Я думаю, что любой здравомыслящий русский очень хотел бы предотвратить это".
   'В яблочко. Доктор Батов чувствовал бы себя в большей безопасности, если бы они могли приехать и жить в Берлине, сэр.
   - В Берлине? Фон Клюге усмехнулся. - Я не сомневаюсь. Я хотел бы сам вернуться в Берлин. Да, в самом деле. Прогулка по Тиргартену перед шампанским в Адлоне, затем опера и ужин в Хорхерс. Берлин прекрасен в это время года. Адлон прекрасен. Да, я бы и сам не возражал.
   - Ему просто нужны какие-то гарантии на этот счет. До того, как он сотрудничает со следствием судьи Конрада. То, что у него есть, может нам очень пригодиться, сэр. В Германию.'
   - И этот ваш врач может предоставить вам доказательства? К удовлетворению бюро?
   - Я верю, что он может, сэр.
   Фон Клюге выдохнул облачко сигарного дыма и покачал головой, словно жалея меня и мою утомительную беседу.
   - Я думаю о тебе, Гюнтер, правда. Кем вы были до того, как стать полицейским? Продавец автомобилей? Ты продолжаешь предлагать мне сделки, которые, как ты говоришь, я должен заключить. Сначала это были те два унтер-офицера, а теперь этот проклятый русский врач. Разве вы не знаете в этом городе никого, кто готов что-то сделать просто так, потому что считает, что его простой патриотический долг - донести правду?
   - Он не немец, сэр. Он русский. Ни долг, ни патриотизм, если уж на то пошло. Он просто человек, пытающийся спасти свою жизнь и жизнь своей дочери. Сейчас он лечит раненых немецких солдат в Смоленской государственной медицинской академии. Если бы он был патриотом, он бы убрался, как и все остальные, и оставил нас лечить своих больных и раненых. Если его когда-нибудь схватят, уже одно это принесет ему смертный приговор. Конечно, мы должны быть готовы помочь ему просто за эту услугу?
   "Если бы мы предложили каждому проклятому Ивану немецкое гражданство за то, что он сотрудничал с нами, мы бы никогда не услышали конца этого. И где тогда чистота германской расы, а? А? Не то чтобы я сам верил в эту чепуху. Но лидер знает.
   - Сэр, он предлагает нам гораздо больше, чем просто сотрудничество. Он готов предоставить нам средства, чтобы доказать миру, с каким противником мы сражаемся. Разве это не стоит какой-то награды? И, конечно же, это то, что мы уже предлагаем любому человеку, который вступает в Русскую освободительную армию генерала Власова. В этой Смоленской прокламации написано, что наши самолеты падали на советские позиции, что если они перейдут к нам, мы переоденем их в немецкую форму и дадим им лучшую жизнь".
   - Говорю вам прямо, капитан Гюнтер, лидер не любит этих добровольцев-цеппелинов. Он им не доверяет. Не доверяет проклятым славянам. Возьмите вот этого генерала Власова - вождю до него нет никакого дела. Говорю вам теперь его проклятая Русская Освободительная Армия - это идея, которая никогда не сдвинется с мертвой точки. Они могут сбрасывать какие угодно листовки на советские позиции, но его Смоленская прокламация - дохлый гусь. Я случайно знаю, что лидер считает, что ему понадобится кто-то такой же сильный и безжалостный, как Сталин, чтобы сохранить контроль над Великой Германией на Урале. Последнее, чего он хочет, это чтобы этот Власов пытался его свергнуть". Фон Клюге покачал головой. - Они хитрые люди эти Иваны, Гюнтер. Остерегайтесь этого доктора, вот мой совет.
   - А вы, сэр?
   'Что ты имеешь в виду?'
   - Твой человек, Алок Дьяков. Он славянин. Вы доверяете ему?
   - Конечно, я ему доверяю. И почему бы нет? Я спас ему жизнь. Мужчина полностью верен мне. Он доказывал это снова и снова.
   - И что ты собираешься с ним делать, когда все это закончится? Ты оставишь его здесь? Или взять его с собой?
   - Мои дела тебя не касаются, Гюнтер. Не будь таким чертовски дерзким.
   'Ты совершенно прав. Я прошу прощения. Твои дела меня не касаются. Но, сэр, если вы только задумаетесь об этом на мгновение. Судя по тому, что он мне уже сказал, у доктора Батова есть все основания ненавидеть большевиков и особенно НКВД. Они убили его жену. Следовательно, я убежден, что он так же стремится служить Германии, как и ваш человек Дьяков. Или Пешков.
   - Кто такой, черт возьми, Пешков?
   - Групповой переводчик, сэр. Но доктор Батов так же стремится служить Германии, как он или Алок Дьяков.
   "Конечно, это не похоже на это. Судя по вашим собственным словам, этот доктор, похоже, более заинтересован в спасении собственной шкуры, чем в служении Германии. Но я подумаю над этим, капитан, и отвечу вам позже, когда вернусь с охоты.
   'Спасибо, сэр.' Когда я встал, чтобы уйти, собака перестала лизать свои яйца и выжидающе посмотрела на меня, как будто надеясь, что я могу предложить другое, более интересное занятие. Не то чтобы я когда-либо мог предложить что-то более осмысленное; не в Смоленске. - Вы охотитесь на волков? Я попросил. 'Или что-то другое?'
   На мгновение мне захотелось спросить, не охотится ли он на поляков, но было ясно, что я уже достаточно рассердил фельдмаршала.
   - Да, волки. Замечательные существа. Дьяков, кажется, инстинктивно понимает, как они думают. Вы сами охотитесь, капитан Гюнтер?
   'Нет.'
   Пустая трата жизни. Мужчина должен охотиться. Особенно в этой части света. Когда я был мальчиком, мы охотились на волков в Восточной Пруссии. Как и кайзер, знаете ли. Он сложный заказчик для охоты - волк. Даже хитрее, чем дикий кабан, скажу я вам. Очень неуловимый и хитрый. Мы много охотились на кабанов, когда впервые оказались в этом лесу. Но я думаю, что они все ушли.
   Я вышел из бунгало фельдмаршала и быстро натянул пальто. Воздух уже не был таким сухим, как накануне, и влажность в нем, казалось, подтверждала то, что сказал мне фон Клюге; и не только влага - звук клюва дятла о ствол дерева разносился по окрестному лесу, как далекая пулеметная очередь; казалось, что наконец-то наступила оттепель.
   У крыльца веранды ждала машина, а возле нее стоял Дьяков с двумя охотничьими ружьями за плечами и курил трубку. Он кивнул мне и обнажил свои большие белые зубы в том, что можно было принять за улыбку. В нем действительно было что-то волчье, но он был не единственным, у кого были голубые глаза и инстинктивное понимание того, как думают волки. У меня самого было несколько хитрых идей, и я, конечно, не собирался отдавать будущее доктора Батова исключительно в деликатные руки Гюнтера фон Клюге. Слишком многое было поставлено на карту, чтобы надеяться, что фельдмаршал исполнит желание русских. Мне было ясно, что я должен как можно скорее послать телетайп в министерство пропаганды в Берлин, что если фельдмаршал из-за какого-то предубеждения о славянах не готов дать Батову то, что он хочет. в обмен на то, что мы хотели, тогда мне пришлось бы пойти через голову фон Клюге и убедить доктора Геббельса сделать это вместо этого.
   Я отправился в замок в Татрах. Выйдя из ворот, я повернул налево. Не успел я проехать далеко, как увидел Пешкова, идущего в том же направлении. Я подумывал просто ехать дальше, но было трудно не заметить человека, который изо всех сил старался выглядеть как Адольф Гитлер - возможно, это были мысли, скрывавшиеся за усами и длинными, зачесанными вперед волосами; кроме того, было очевидно, что он тоже направляется в замок.
   - Подвезти? - спросил я, останавливаясь рядом с ним на пустой дороге.
   - Вы очень любезны, сэр. Он ослабил веревку вокруг талии, которая скрепляла его пальто, и забрался на пассажирское сиденье. "Не каждый остановится, чтобы подобрать русского. Особенно на такой тихой дороге, как эта.
   - Может быть, это потому, что ты не очень похож на русского. Я завел машину на передаче и поехал дальше.
   - Ты имеешь в виду мои усы, не так ли? И мои волосы.
   "Конечно, знаю".
   "Эти усы у меня уже много лет, - объяснил он. - Задолго до того, как немцы вторглись в Россию. Это не такой уж необычный стиль в России. У Генриха Ягоды, начальника охранки до 1936 года, были такие же усы.
   'Что с ним случилось?'
   "Он был понижен в должности с должности директора НКВД в 1936 году, арестован в 1937 году и стал одним из подсудимых на последнем большом показательном процессе - так называемом процессе двадцати одного. Его, конечно, признали виновным и расстреляли в 1938 году. За то, что он был немецким шпионом.
   - Может быть, дело было в усах.
   - Возможно, сэр. Пешков пожал плечами. - Да, это, конечно, возможно.
   - Это была шутка, - сказал я.
   'Да сэр. Я знаю, что это было.
   - Ну, я полагаю, что его преемника однажды постигнет та же участь.
   - Уже есть, сэр. Николай Ежов тоже был немецким шпионом. Он исчез в 1940 году. Предполагается, что он тоже был расстрелян. Лаврентий Берия - новый глава НКВД. Это Берия организовал гибель всех этих несчастных польских офицеров. Разумеется, с одобрения Сталина.
   - Вы, кажется, много знаете об этом предмете, Пешков.
   - Я сделал заявление относительно того, что мне известно об этих смертях, вашему судье Конраду, сэр. Я, безусловно, был бы готов поговорить с вами по этому вопросу. Но это правда, хотя мой собственный предмет - электротехника, сэр, я всегда больше интересовался политикой и текущими событиями.
   "Не очень здоровый интерес к России".
   'Нет, сэр. Не каждой стране так повезло со своей системой правления, как Германии".
   Я оставил это без ответа, когда мы прибыли в замок. Пешков горячо поблагодарил меня за поездку и пошел к адъютантской избе, оставив меня в недоумении, откуда инженер-электрик знает так много об истории самой секретной организации России.
   *
   Лопатой с длинной рукоятью из капота "Татры" я скреб в месте возле березового креста, где были найдены первые человеческие кости. Земля сдвинулась под острием металла, и черная русская земля затемнила борозду, которую я сделал в тающем снегу. Я бросил лопату и вонзил кончики пальцев в землю, как фермер, жаждущий посеять семена.
   - Я думал, это ты, - сказал голос позади меня.
   Я встал и огляделся. Это был полковник фон Герсдорф.
   - Я был удивлен, узнав, что вы снова в Смоленске, - сказал он. - Кажется, я помню, как ты говорил мне в Берлине, что никогда не хотел бы возвращаться сюда.
   'Я никогда не делал. Но Джоуи Крип подумал, что мне нужен отпуск, и отправил меня сюда, чтобы я сбежал от всего этого.
   'Да. Вот что я слышал. Это определенно лучше, чем отдых на острове Рюген".
   'И ты?' Я спросил его. - Что привело вас сюда, в замок? Если мне покажется, что я немного нервничаю из-за разговора с вами, я просто боюсь, что у вас в кармане пальто может быть еще одна бомба.
   Фон Герсдорф усмехнулся. "О, я здесь часто. Абверу нравится отчет о том, что происходит в Смоленске, присылаемый в "Тирпицуфер" каждый день. Только я не люблю заниматься этим в Красном Бору. Не больше. Никогда не знаешь, кто слушает. Место кишит Иванами.
   - Да, я знаю, я только что разговаривал с Пешковым. А перед этим к Дьякову.
   "Изменчивые персонажи, на мой взгляд. Я постоянно поднимаю вопрос об огромном количестве иванов, которые работают на нас внутри периметра безопасной зоны, которую мы установили в Красном Бору, но фон Клюге и слышать не хочет о каких-либо изменениях в этих договоренностях. Это человек, у которого всегда было много слуг, а поскольку большинство из тех, кто был немецкими слугами, сейчас в армии, значит, в штате должны быть русские. Когда мы только приехали сюда, он привел своего дворецкого из Польши, но бедняга был убит партизанским снайпером вскоре после того, как попал сюда. Так что теперь он обходится своим путцером , Дьяковым. Но, как оказалось, фон Клюге подозревает не русских, а других немцев. В частности, гестапо. И хотя я ненавижу это говорить, это сильно усложняет задачу обеспечения строгой безопасности в Красном Бору. Даже у гестапо есть свое применение.
   - Мы пытались заставить гестапо проверить биографию некоторых из этих русских, но это более или менее невозможно. В большинстве случаев приходится полагаться на слова местного мэра, что такой-то человек заслуживает доверия, что, конечно, безнадежно. Так что я предпочитаю кодировать и декодировать здесь, в замке. Полковник Аренс порядочный человек. Он дает мне эксклюзивное право пользования комнатой здесь, чтобы я мог отправлять свои вещи конфиденциально. Я только вышел из замка, когда увидел, что ты плетешься сюда с лопатой в руке.
   "Почва смягчается".
   - Итак, мы можем начать копать. Возможно, завтра.
   - Я никогда не любил ждать завтра, - сказал я. - Не тогда, когда я смогу начать сегодня.
   Я снял пальто и куртку и протянул ему. - Вы не возражаете?
   - Мой дорогой друг, вовсе нет. Фон Герсдорф перекинул их через руку и закурил. "Я люблю смотреть, как работает другой мужчина".
   Я закатал рукава, поднял лопату с земли и начал копать.
   - Так почему же фон Клюге с подозрением относится к немцам? Я спросил его.
   - Он боится, я полагаю.
   'Которого?'
   - Вы помните чиновника военного суда по имени фон Донаньи?
   - Да, я встретил его в Берлине. Он тоже из абвера, не так ли?
   Фон Герсдорф кивнул. - Он заместитель начальника центрального отдела абвера под командованием генерал-майора Остера. Несколько недель назад - как раз перед тем, как лидер посетил фон Клюге в штабе группы, - фон Донаньи приезжал сюда, чтобы встретиться с фон Клюге и генералом фон Трескоу.
   - Я был на том же самолете, что и он, - сказал я, тыча лопатой в землю.
   - Я этого не знал. Фон Донаньи сейчас снова в Берлине, но он был здесь, в Смоленске, чтобы присоединиться к моему голосу, голосу генерала и некоторым другим офицерам, которые хотели бы смерти Гитлера".
   - Дайте угадаю: фон Шлабрендорф и фон Бозелагер.
   - Да, как ты узнал?
   Я покачал головой и продолжил копать. - Удачная догадка, вот и все. Продолжай свой рассказ.
   "Мы попросили фельдмаршала присоединиться к нам в плане убийства Гитлера и Гиммлера, когда они прибудут сюда тринадцатого числа. Идея заключалась в том, что мы все вытащим пистолеты и застрелим их обоих в офицерской столовой в Красном Бору. Здесь сделать что-то подобное намного проще, чем в Растенбурге. В Логове Волка он более или менее неприкасаемый. Офицеры должны сдать свои пистолеты, прежде чем они смогут оказаться в комнате с Гитлером. Вот почему он так долго там остается, конечно. Гитлер не дурак. Он знает, что в Германии есть много людей, которые хотели бы видеть его мертвым. Так или иначе, фон Клюге согласился присоединиться к заговору, но когда Гиммлер не появился с Гитлером, он передумал.
   - Я действительно не могу винить фельдмаршала в логике, - сказал я. - Знаешь, если кто-то действительно убьет лидера, им лучше обязательно застрелить Гиммлера и остальных членов банды. Когда обезглавливаешь змею, тело продолжает корчиться, а голова еще какое-то время остается смертельно опасной".
   'Да, ты прав.'
   - Я должен передать это вам, люди. Три попытки убить Гитлера за столько же недель, и все они провалились. Можно подумать, что группа старших армейских офицеров знает, как убить одного человека. Это то, в чем ты должен быть хорош, черт возьми. Казалось, ни у кого из вас не было проблем с уничтожением миллионов во время Великой войны. Но, кажется, никому из вас не под силу убить Гитлера. Следующее, что ты мне скажешь, что собирался выстрелить в этого ублюдка серебряными пулями.
   На мгновение фон Герсдорф смутился.
   - И дайте угадаю - теперь фон Клюге боится, что кто-нибудь заговорит, - сказал я. 'Это оно?'
   'Да. По Берлину ходят слухи, что Ганса фон Донаньи собираются арестовать. Если да, то, конечно, гестапо может узнать гораздо больше, чем они ожидали.
   - Что за слух?
   'Что ты имеешь в виду?'
   "Вообще говоря, гестапо любит держать тех, кого они планируют арестовать, под своими черными шляпами - по крайней мере, до раннего утра, когда они звонят. Знаете, это мешает людям сбежать и тому подобное. Если есть слух, это может означать, что они начали это, потому что хотят, чтобы он сбежал и, возможно, выгнал другого кролика, которого они заинтересованы преследовать. Такого рода слух: слух с основанием. Да, они не гнушаются делать это время от времени. Или это может быть просто слух, распространяемый врагами человека, чтобы заставить его чувствовать себя неуверенно и подорвать его работу. Это то, что англичане называют "римским праздником", когда гладиатора убивали ради удовольствия других. Ты удивишься, какой вред такой слух может причинить человеку. Чтобы противостоять берлинским сплетникам, нужны стальные нервы.
   - На самом деле, капитан Гюнтер, это вы пустили этот слух.
   'Мне?' Я на мгновение перестал копать. - О чем, черт возьми, вы говорите, полковник? Я никогда не распускал слухи.
   "По-видимому, когда вы встретились с фон Донаньи в кабинете судьи Гольдше в Берлине три недели назад, вы упомянули, что гестапо посещало вас - я думаю, это было, когда вы были в больнице, - чтобы расспросить вас о каком-то знакомом вам еврее по имени Мейер. ; кто его друзья и все такое.
   Я нахмурился, вспомнив авианалет ВВС Великобритании в ночь на первое марта, который едва не убил меня.
   'Вот так. Франц Мейер собирался выступить свидетелем по делу о военных преступлениях. Пока Королевские ВВС не сбросили бомбу на его квартиру и не отрезали ему половину головы. Гестапо, похоже, думало, что Мейер мог быть замешан в каком-то рэкете с контрабандой валюты, чтобы помочь убедить швейцарцев предоставить убежище группе евреев. Но я не вижу...
   - Гестапо упоминало кого-то по имени пастор Дитрих Бонхёффер?
   'Да.'
   "Это были пастор Бонхёффер и Ганс фон Донаньи, которые занимались контрабандой иностранной валюты, чтобы подкупить швейцарцев, чтобы они вывезли евреев-беженцев из Германии".
   'Я понимаю.'
   - И именно эта встреча фон Донаньи и судьи Гольдше в Бюро по расследованию военных преступлений побудила его помочь убедить фон Клюге, что группа армейских офицеров-единомышленников...
   - Под которыми вы, конечно же, подразумеваете прусских аристократов.
   Фон Герсдорф некоторое время молчал. - Да, я полагаю, вы правы. Ты думаешь, поэтому мы все испортили? Потому что мы аристократы?
   Я пожал плечами. "Это пришло мне в голову".
   Я плюнул на руки и снова начал копать. Это была тяжелая работа, но земля отваливалась от моей лопаты тяжелыми, полузамерзшими комьями, которые, как я надеялся, окажутся пластами торфяной истории. Фон Герсдорф небрежно пнул одного из них возле носка своего ботинка и смотрел, как он медленно катится по склону, как очень грязный футбольный мяч. Все мы оба знали, что это мог быть покрытый грязью череп.
   "Если вы думаете, что заговор держался в узком кругу аристократов из-за снобизма, вы ошибаетесь, - сказал он. "Это была просто насущная потребность в полной секретности".
   - Да, я понимаю, что это было преимуществом. И вы чувствовали себя более комфортно, доверившись человеку, в имени которого есть фон, не так ли?
   'Что-то такое.'
   - Это не похоже на снобизм?
   - Возможно, так оно и есть, - признал фон Герсдорф. "Послушайте, доверие - это то, что очень трудно найти в наши дни. Вы найдете его, где сможете.
   - Кстати, о снобизме, - сказал я, - я провел утро, пытаясь убедить фельдмаршала подписать какие-то бумаги, которые позволили бы местному русскому врачу уехать и жить в Берлине. Он работает в Смоленской государственной медицинской академии и утверждает, что у него есть документальное подтверждение того, кто здесь похоронен. Бухгалтерские книги, фотографии - у него даже есть спрятанный в отдельной комнате Иван, который был частью отряда убийц НКВД, совершившего это злодеяние. Мягкая груша, увы, после значительного повреждения крыши - но доктор прямо из молитвенника: каждое желание сбывается, если он дает нам то, что мы хотим. Но он не сделает этого, если ему придется остаться в Смоленске. Я не могу придумать более достойного случая для пропуска на родину, но Умный Ганс, кажется, решительно настроен против этого. Я просто не понимаю. Я думал, что если кто-то и будет на стороне по этому поводу, так это мужчина с русской прислугой. Но фельдмаршал, кажется, считает Дьякова исключением и что славяне немногим лучше домашних животных.
   - Он действительно ненавидит поляков.
   'Да. Он сказал мне. Но поляки не русские. Думаю, дело в том, кто и что здесь захоронено.
   - В глазах фон Клюге поляки, иваны, поповы - все одно и то же.
   - Что кажется полной противоположностью тому, что думают русские - я имею в виду поляков. Для них поляки и немцы практически одно и то же.
   'Я знаю. Но такова эта история. Это не облегчит вам работу, но я сомневаюсь, что фон Клюге кому-либо даст пропуск на родину, за исключением разве что Дьякова.
   - Так что там с Дьяковым?
   Фон Герсдорф пожал плечами. - У фельдмаршала только одна охотничья собака. Я полагаю, он чувствовал, что нет никаких причин, по которым он не мог бы иметь еще одну".
   - Я никогда особо не любил собак. Никогда даже не владел им. Тем не менее, из того, что я понял, относительно легко узнать все о собаке. Вы просто покупаете их, когда они щенята, и время от времени бросаете им косточку. Но с мужчиной - даже с русским - думаю, может быть, все немного сложнее".
   - Лейтенант Восс из полевой полиции - тот человек, с которым можно поговорить о Дьякове, если он вас интересует. Он тебе интересен?
   - Дело только в том, что фельдмаршал рекомендовал мне поговорить с фон Шлабрендорфом и Дьяковым о том, чтобы нанять кого-нибудь из хиви, чтобы раскопать весь этот проклятый лес. Мне нравится знать, с кем я работаю".
   - Фон Шлабрендорф - хороший человек. Вы знали, что он...
   'Да, я знаю. Его мать - праправнучка Вильгельма Первого, курфюрста Гессенского, а это значит, что он в родстве с нынешним королем Великобритании. Такая родословная должна оказаться очень полезной, когда дело доходит до эксгумации нескольких тысяч тел.
   - Вообще-то я собирался сказать тебе, что он мой двоюродный брат. Фон Герсдорф мило улыбнулся. - Но я уверен, что вы можете доверить Дьякову поиск нескольких Иванов для раскопок.
   На мгновение я прекратил копать и наклонился вперед, чтобы рассмотреть поближе, прежде чем соскребать то, что выглядело как человеческий череп и заднюю часть мужского пальто.
   - Это то, что я думаю? - спросил фон Герсдорф. Он повернулся и махнул рукой одному из часовых.
   Мужчина подошел к двойнику, вытянулся по стойке смирно и отдал честь.
   - Принеси воды, - приказал фон Герсдорф. - И кисть.
   - Что за кисть, сэр?
   - Ручная щетка, - сказал я. - Из совка, если найдешь.
   'Да сэр.' Солдат ушел на двойке в сторону замка.
   Тем временем я продолжал царапать наполовину прикрытый труп острием лопаты, наконец обнажив две скрюченные руки, связанные вместе куском проволоки. Я никогда не видел никого, кого бы сбил и раздавил танк, но если бы я увидел, я бы предположил, что это выглядело бы именно так. Во время Великой войны я натыкался на тела мужчин, погребенных в грязи Фландрии, но почему-то это казалось совсем другим. Возможно, это была уверенность в том, что там захоронено так много других тел; или, возможно, это была проволока, обмотанная вокруг почти скелетных запястий трупа, из-за которой я потерял дар речи. Не бывает хороших смертей, но, возможно, некоторые из них лучше других. Есть даже смерти - например, расстрел - которые, кажется, придают жертве немного достоинства. Человек, лежавший лицом вниз в грязи Катынского леса, определенно умер далекой смертью. Более жалкое зрелище трудно было себе представить.
   Фон Герсдорф уже торжественно крестился.
   Солдат вернулся с щеткой и фляжкой с водой. Он передал их мне, и я начал счищать грязь с черепа, прежде чем промыть его водой, чтобы открыть маленькое отверстие в задней части черепа, а затем прощупать его указательным пальцем. Фон Герсдорф присел рядом со мной на корточки и в порядке эксперимента дотронулся до идеального отверстия от пули.
   - Стандартная вышка НКВД , - заметил он. - Девятиграммовая авиапочта от Сталина.
   'Ты говоришь по-русски?'
   - Я офицер разведки. Это было ожидаемо. Он встал и кивнул. "У меня также есть французский, английский и немного польский".
   - Как это происходит? Я попросил. - Ты говоришь по-польски?
   "Я родился в Силезии. В Любине. Знаете, если бы Фридрих Великий не вернул Любина обратно в Пруссию в 1742 году, я вполне мог быть одним из польских офицеров, лежащих в этой братской могиле.
   - Есть забавная мысль.
   - Что ж, похоже, ты нашел то, что все искали, Гюнтер.
   - Не я, - сказал я.
   - Как это?
   - Может быть, я не совсем ясно выразился, - сказал я. "На самом деле меня здесь нет. Это мои приказы. Предполагается, что СД и министерство пропаганды находятся в сотне миль от этого места. Вот почему я ношу армейскую форму, а не форму СД.
   - Да, я думал об этом.
   "Даже если так, это может не выдержать пристального изучения. Так что я ничего не нашел. Думаю, в отчете лучше указать, что вы нашли это тело. Хорошо?'
   'Хорошо. Если это то, что вы хотите.'
   'Кто знает?' Я сказал. "Возможно, вам придется завоевать популярность у всех людей, которых вы подвели, когда не взорвали себя в "Арсенале".
   - Когда ты так говоришь, просто чудо, что я могу смотреть себе в глаза каждое утро.
   - Я бы не знал об этом. Давненько я не смотрела в зеркало.
   *
   Занавешенное ситцем окно, деревенские дубовые стулья, открытый камин и акварели в рамах с изображением исторических мест Берлина - служба связи выглядела опрятно, как гостиная старой девы. Под полкой, заставленной книгами и стальными шлемами, находился большой стол, на котором на листах разлинованной желтой бумаги можно было писать простые текстовые сообщения. На ней была чистая белая скатерть, ваза с сухоцветами, самовар, полный горячего русского чая, и полированная ониксовая пепельница. Вдоль стены располагались распределительный щит на двадцать четыре линии, приемопередатчик Hagenuk мощностью пять ватт, большой катушечный магнитофон Magnetophon, телетайп Siemens Sheet-writing и роторно-шифрующая машина Enigma с шифратором Schreibmax. приспособление для принтера, которое могло печатать все буквы алфавита на узкой бумажной ленте, а это означало, что офицер связи, работающий с "Энигмой", не должен был видеть расшифрованную информацию в виде открытого текста.
   Младший офицер, отвечавший за сигнальную комнату, был молодым человеком с открытым лицом, рыжеватыми волосами и в очках в янтарной оправе. Его руки были нежными, и его прикосновение к массивной передающей клавише Торна было, по словам полковника Аренса, таким же уверенным, как у концертирующего пианиста. Его звали Мартин Квидде, и ему помогал еще более молодой на вид радиомастер, недавно прибывший из детского сада связи в Любеке, у которого нервно дергалось бедро, выглядевшее так, как будто оно постоянно принимало телеграфную передачу из дома. Они оба смотрели на меня с бдительным уважением, словно я был куском сырой урановой смолы.
   - Расслабьтесь, мальчики, - сказал я. - Сейчас я не в форме СД.
   Квидде пожал плечами, как будто для него это почти не имело значения, и он был, конечно, прав, не имело значения, не в нацистской Германии, где мундир был гарантией лишь того, что человек облечен обязанностями и начальством, а все - от какой-нибудь скряга в кожаных шортах старушке в домашнем халате - мог оказаться осведомителем гестапо, выявившим какое-нибудь неосторожное слово или патриотический недостаток, из-за которого тебя отправили в концлагерь.
   "Я не гестапо и не абвер. Я просто придурок из Берлина, который приехал заняться археологией-любителем.
   - Неужели в нашем палисаднике похоронено четыре тысячи поляков-с? Квидде цитировал цифру, которую я включил в свое телесообщение Геббельсу.
   - Так было сказано в моем послании в министерство, не так ли?
   - Думаешь, они убили их там?
   - Похоже, именно так, - сказал я. "Подводили их к открытой могиле по двое и по трое и стреляли им в затылок".
   Младший связист, которого звали Лутц и который стоял у коммутатора, ответил на звонок, который слышал только он, и начал передвигать кабели в коммутаторе, как шахматные фигуры.
   - Генерал фон Трескоу, - сказал он в гарнитуру. - У меня для вас генерал Герделер, сэр.
   - Наводит на размышления, за что мы сражаемся, а, сэр? - сказал Квидде.
   - Да, конечно, - сказал я. - Жестокости, убийствам и обману мы, конечно, ничему Ивана не научим.
   - Знаешь, у меня часто возникало странное ощущение, что с этим местом что-то не так, - сказал Квидде.
   - Иногда в Берлине у меня возникает такое чувство, - сказал я, снова намеренно выражаясь двусмысленно. что он хотел услышать, зависело от Квидде. "Когда я навещаю друзей, которые живут недалеко от старого Рейхстага. Я сам не верю в призраков, но легко понять, почему многие другие верят".
   Лутц начал обрабатывать еще один звонок на коммутаторе.
   Я предложил Квидде сигарету, чтобы попытаться заставить его думать, что я во всех отношениях порядочный парень. Белого кролика он, конечно, не ждал, но за пару бесплатных сигарет, похоже, был готов притвориться, что моя черная шляпа может быть просто пуста; Наверное, поэтому такие люди, как я, курят. Взамен он угостил меня горячим русским чаем в стаканчике с кусочком настоящего сахара, и, пока я ждал подтверждения, что министерство получило мое послание в полном объеме, Квидде спросил меня, есть ли прогресс в установлении личности убийцы. двух своих товарищей-связистов, сержанта Рибе и капрала Грейсса.
   Я покачал головой. - Я ценю, что эти люди были вашими товарищами, капрал, - сказал я Квидде. - Но на самом деле я не тот человек, чтобы спрашивать об этом. Я не следователь. Этим делом занимается лейтенант Восс из полевой полиции. Вы должны спросить его или, конечно, полковника.
   - Возможно, сэр, - сказал Квидде. - Но при всем уважении к лейтенанту Воссу, сэр, он не детектив, не так ли? Он просто местный питомник. А что касается полковника, то его волнуют только его чертовы пчелы. Послушайте, сэр, все в замке знают, что до того, как вы попали в СД, вы были лучшим быком в "Алексе".
   - Даже не лучший осел, капрал. Я ухмыльнулся. - Спасибо, но в тридцать третьем они кастрировали всех лучших копов.
   - А всем известно, что это Восс и полковник просили вас спуститься в гостиницу "Глинка" для осмотра места преступления. Говорят, это вы сообразили, что их убил не Иван, а списали на это еще одного фрица. А теперь все считают, что вы по-прежнему заинтересованы в том, чтобы выяснить, кто их убил, потому что именно вы пытались заставить того ублюдка-насильника, которого они повесили в прошлую субботу, выдать то, что он знал об убийствах.
   - Полковник Аренс, - сказал Лутц. - У меня к вам лейтенант Ходт, сэр.
   Я пожал плечами и сделал глоток сладкого чая, прежде чем зажечь его для себя - одну из нескольких пригоршней "Траммерс" и бутылку коньяка, которые я украл из частного самолета Джоуи во время полета из Берлина; коньяк давно кончился, но сигареты тянулись хорошо. Я глубоко вдохнул пахнущий печеньем дым в стенки моей груди и, остановившись, ожидая, пока моя голова прояснится, обдумывал, как ответить на вполне разумные доводы капрала. Он, конечно, был прав: несмотря на довольно недвусмысленный приказ фон Клюге забыть о деле с двумя мертвыми связистами, мне все же было очень интересно узнать, кто их убил. Мне нужно много усилий, чтобы оттолкнуть меня от настоящего преступления; другие - один или двое из них даже более могущественные, чем фельдмаршал фон Клюге, - пытались предостеречь меня от чего-то раньше, но и тогда это не заняло времени. Мы, немцы, обладаем большой способностью игнорировать других людей и то, что они нам говорят; это то, что делает нас такими проклятыми немцами. Так было всегда, наверное. Рим говорит Мартину Лютеру уволиться, и увольняется ли он? - спрашивает он. Бетховен глохнет и, вопреки советам врачей, продолжает писать музыку - ну кому нужны уши, чтобы слушать целую симфонию? А если на пути вашего расследования стоит простой фельдмаршал, то вы просто идете через его голову, к министру пропаганды. Фон Клюге полюбил меня, когда узнал, что я сделал. И мой непрекращающийся интерес к убийствам Рибе и Грайса не имел бы большого значения по сравнению с еще большим раздражением, которое преследовало бы его, когда Джоуи Крип набросился на Умного Ганса и сказал ему, что доктору Батову все-таки будет позволено приехать в Берлин... потому что я не сомневался, что министр согласится на это. В защиту Йозефа Геббельса можно было сказать одно: он всегда знал, что хорошо, когда видел это.
   - Некоторые люди не возражают против незавершенных дел, - сказал я. "Но я всегда люблю сводить концы с концами и иногда завязывать на них красивый бант. Я был в окопах во время последней войны, капрал Квидде. Меня беспокоило тогда, когда людей убивали без уважительной причины, и это беспокоит меня сейчас. Слушай, я старался изо всех сил. Но это было чертовски плохо. Парень не хотел говорить. Всегда предполагая, что он действительно что-то знал о том, что произошло. Я бы не прочь, чтобы Хермихен подцепил меня, просто ради удовольствия. Может быть, он тянул время. Убийцы иногда таковы. Если бы мы верили всему, что нам говорили, тюрьмы бы опустели, а гильотины заржавели бы".
   Quidde был избавлен от необходимости отвечать; он прижал руку к наушникам, когда Торн проснулся ото сна, как робот в Метрополисе .
   "Я думаю, что это, должно быть, ваше подтверждение из Берлина, сэр", - сказал он и, взяв карандаш, начал писать.
   Закончив, он передал сообщение мне и терпеливо подождал, пока я его прочитаю.
   ВАШЕ СООБЩЕНИЕ ПРИНЯТО. МИНИСТЕРСТВО НАРОДНОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ И ПРОПАГАНДЫ. ЖДИТЕ ДАЛЬНЕЙШИХ ЗАКАЗОВ.
   Под этим сообщением было другое:
   БУДЬТЕ ОСТОРОЖНЫ, ЧТО ВЫ ГОВОРИТЕ. ЛУТЦ - ГЕСТАПО. ОНИ ЗАВЕРБОВАЛИ ЕГО, КОГДА ОН ЕЩЕ БЫЛ В ШКОЛЕ СВЯЗИ В ЛЮБЕКЕ. НЕ ХОЧУ НИЧЕГО ГОВОРИТЬ ПРИ НЕМ. У МЕНЯ ЕСТЬ ИНФОРМАЦИЯ О РАЙБЕ И ГРЕЙСЕ, КОТОРАЯ МОЖЕТ ИМЕТЬ СВЯЗЬ С ИХ СМЕРТЬЮ, НО Я БОЮСЬ, ЧТО МЕНЯ УБЬЮТ. ВСТРЕЧАЙТЕ МЕНЯ В САДУ ГЛИНКИ В СРЕДУ ДНЕМ В ЧЕТЫРЕ ПОСЛЕДНЕГО И ПРИЕЗЖАЙТЕ ОДИН. КНЯТЬ, ЕСЛИ ВЫ СОГЛАСНЫ.
   Я кивнул. - Да, хорошо, - сказал я и сунул свернутое сообщение в карман.
  
  
   ГЛАВА 4
   Среда, 31 марта 1943 г.
   Гольдше назначил судью Конрада ответственным за расследование дела Катин Вуд в бюро. Конрад был старшим судьей из Ломица, недалеко от Виттенберга, и, хотя он мог быть немного грубым, он мне нравился. В свои пятьдесят с небольшим Конрад отличился на Великой войне. Проработав прокурором в Хильдесхайме, в 1931 году он поступил на службу в армейскую службу юстиции и с тех пор работал армейским юристом. Как и большинство судей Бюро по расследованию военных преступлений, Йоханнес Конрад не был нацистом, поэтому ни один из нас не чувствовал себя комфортно при мысли о тесном сотрудничестве с собственным коронером-консультантом группы армий "Центр" доктором Герхардом Бухцем, которому фон Клюге удалось навязать боссы бюро как человек, отвечающий за судебно-медицинскую часть расследования.
   На первый взгляд, Бутц, бывший профессор судебной медицины и уголовного права из Университета Бреслау и эксперт по баллистике, имел очень высокую квалификацию, но он определенно не был бы моим или Конрадом кандидатом на такую политически чувствительную роль. поскольку до своего назначения в августе 1941 года коронером группы армий "Центр" Герхард Бухц был полковником СС и одним из первых членов нацистской партии. Бутц также был главой СД в Йене, и Конрад утверждал, что его участие в нашем расследовании было не очень тонкой попыткой фон Клюге подорвать его с самого начала.
   "Буц - фанатичный нацист", - сказал мне Конрад по пути на поляну в Катынском лесу, где была назначена встреча с Буцем, Людвигом Воссом и Алоком Дьяковым. - Если хоть что-то из истории этого ублюдка станет известно, когда здесь будет международная комиссия, все пойдет к черту.
   - Что за история? Я попросил.
   "В то время как он был в Йене, Бухтц отвечал за проведение вскрытий заключенных, которые были застрелены при попытке побега из Бухенвальда KZ. Вы можете себе представить, что это означало и чего стоили свидетельства о смерти Бухца с точки зрения честности. А потом был какой-то скандал с лагерным врачом Бухенвальда. Товарищ по имени Вернер Кирхер, ныне главный врач РСХА в Берлине.
   - Он не заместитель начальника отдела судебно-медицинской экспертизы?
   'Вот так. Он.'
   - Я думал, что знаю это имя. Так в чем был скандал?
   "Очевидно, Бутц убедил Кирхера позволить ему снять голову молодого капрала СС, убитого заключенными".
   - Он действительно отрезал голову?
   - Да, чтобы он мог изучить его в лаборатории. Оказывается, у него была целая коллекция. Одному Богу известно, что они сделали с заключенными. Во всяком случае, Гиммлер узнал об этом и пришел в бешенство, что к эсэсовцу можно относиться с таким неуважением. Буца выгнали из СС, поэтому он отправился сначала в Бреслау, а затем в группу армий "Центр". Мужчина - варвар. Если комиссия или кто-либо из этих репортеров поймет, что Бухц был в Бухенвальде, это выставит нас всех в дурном свете. Я имею в виду, какова цена немецкого поиска правды и справедливости в Катыни, когда наш ведущий патологоанатом немногим лучше сумасшедшего ученого?
   "Это было бы похоже на фон Клюге, если бы он надеялся, что что-то подобное всадит палку в наши спицы".
   На мгновение я подумал о двух мертвых связистах у гостиницы "Глинка" и о том, как их головы были почти полностью отрублены кем-то - немцем, - который ясно знал, что делает. И я снова задумался о Бутце, когда он приехал на мотоцикле BMW.
   Я спустился, чтобы поприветствовать его, и увидел, как он слез с машины и снял свой кожаный шлем и защитные очки. Затем я представился; Я даже держал его кожаную куртку, пока он находил свои очки и офицерскую фуражку Вермахта.
   "Мои комплименты, это смелый человек, который ездит на мотоцикле по этим дорогам", - сказал я.
   - Не совсем так, - сказал Бутц. - Нет, если ты знаешь, что делаешь. И мне нравится моя независимость. Столько времени тратится впустую в этом кинотеатре на ожидание водителя из автопарка.
   'У вас есть пункт.'
   "Кроме того, в это время года воздух настолько свеж, что на мотоцикле чувствуешь себя живым так, как никогда не чувствовал себя на заднем сиденье автомобиля".
   - В моей машине достаточно свежего воздуха, - сказал я. "Конечно, в этом помогает отсутствие окон". Я присмотрелся к мотоциклу повнимательнее: это был R75, он же "Тип Россия", и он мог справляться с самым разным бездорожьем. - Но ты действительно сможешь носить на нем все свои вещи?
   - Конечно, - сказал Бухтц и распахнул один из кожаных кофров, чтобы достать полный анатомический набор для вскрытия и разложить его на седле "БМВ". "Я никогда не путешествую без моего фокусника. Это было бы похоже на появление сантехника без каких-либо инструментов".
   Один конкретный нож привлек мое внимание. Он был блестяще острым и таким же длинным, как мое предплечье. Это был не штык, но он выглядел как раз таким, чтобы перерезать человеку горло до кости. - Это чертовски крутой клинок, - сказал я.
   - Это мой нож для ампутации, - сказал он. "Патология в этой области - это в основном просто туризм. Приходишь, осматриваешь достопримечательности, делаешь несколько фотографий и идешь домой. Но я предпочитаю иметь при себе приличную кошачью ленту на случай, если мне понадобится небольшой сувенир. Он мрачно усмехнулся. - Некоторые из этих хирургических ножей, в том числе и этот, принадлежали моему отцу.
   Он снова завернул свои инструменты, я вернул ему пальто и повел к березовому кресту, где нас ждали остальные. Снег почти весь растаял, и земля стала мягче. Я отмахнулся от мухи и подумал, что зима действительно осталась позади, но поскольку русские наверняка предпримут новое наступление в ближайшее время, немногие немцы в Смоленске могли смотреть на весну и лето 1943 года с большим оптимизмом.
   - Насколько я понимаю, вы думаете, что в этом лесу может быть погребено до четырех тысяч человек, - сказал Бухц, когда мы поднимались по склону к ожидавшим нас мужчинам.
   'Как минимум.'
   - И мы собираемся эксгумировать их всех?
   "Я думаю, что мы должны эксгумировать столько, сколько сможем, за отведенное нам время, прежде чем русские начнут новую кампанию", - сказал я. "Кто знает, когда это начнется и каков будет результат?"
   "Тогда мне прекратят работу", - сказал он. - Мне, конечно, понадобятся помощники. доктора Ланг, Миллер и Шмидт из Берлина; и доктор Вальтер Шпехт, химик. Кроме того, я хотел бы послать за моим бывшим студентом из Бреслау: доктором Крамста.
   "Я полагаю, что руководитель службы здравоохранения Рейха в Берлине, доктор Конти, уже взял эти вопросы в свои руки", - сказал я.
   - Я искренне на это надеюсь. Но слушайте, Леонард Конти не всегда надежен. На самом деле я должен сказать, что как врач РСХА он был просто некомпетентен. Катастрофа. Мой вам совет, капитан Гюнтер, держите министерство у себя на хвосте, чтобы убедиться, что все, что должно произойти, произойдет.
   - Безусловно, профессор. Я это сделаю. А теперь давайте познакомимся с остальными и начнем.
   Я проводил его туда, где нас ждали судья Конрад, полковник Аренс, лейтенант Восс, Пешков и Алок Дьяков.
   Бутцу было около сорока пяти, коренастый и сильный на вид, с кривоногими походками - хотя, возможно, это было просто потому, что он только что слез с большого мотоцикла. Он уже знал других мужчин, которые отвечали на его быстрое "Хайль Гитлер" без особого энтузиазма. Он раздраженно покачал головой, а затем опустился на корточки, чтобы осмотреть недавно обнаруженный труп.
   Когда Восс закурил сигарету, Бутц раздраженно посмотрел на него. - Пожалуйста, потушите сигарету, лейтенант. А затем судье Конраду: "Это действительно нужно прекратить", - сказал он. 'Немедленно.'
   - О, конечно, - сказал Конрад.
   'Ты слышишь?' - сказал Бутц Воссу. "Отныне на этом участке запрещено курить. Я не хочу, чтобы это проклятое место преступления было испорчено солдатской слюной или отпечатком ботинка. Полковник Аренс, любой человек, уличенный в курении в этом лесу, должен быть привлечен к ответственности, это ясно?
   - Да, профессор, - сказал Фридрих Аренс. "Я передам это прямо сейчас".
   'Пожалуйста, сделай так.'
   Бутц встал и посмотрел вниз по склону на дорогу. "Нам понадобится здесь какая-то хижина или дом для вскрытия", - сказал он. "С козловыми столами чем прочнее, тем лучше. Минимум шесть, поэтому работу можно вести сразу на нескольких кузовах. Результаты будут казаться более значительными, если они будут достигнуты одновременно. Ах да, и ведра, носилки, фартуки, резиновые перчатки, какой-то запас воды, чтобы медперсонал мог помыть человеческий материал и себя, и электрическое освещение, конечно. Некоторые полицейские фотографы тоже. Конечно, им нужен хороший источник света. Микроскопы, чашки Петри, предметные стекла, скальпели и около пятидесяти литров формальдегида.
   Восс делал подробные записи.
   - Тогда, я думаю, нам понадобится вторая хижина для полевой лаборатории. Кроме того, я сообщу вам подробности процедуры опознания и маркировки тел, а также сохранения личных вещей, которые мы на них найдем. Судя по тому, что я до сих пор видел, кажется, что тела были покрыты песком, вес которого сжал их в один большой бутерброд. Тоже не очень приятный. Скорее всего, там довольно грязный суп. Когда мы начнем настоящие эксгумации, все это место будет вонять хуже, чем задница дохлой собаки.
   Полковник Аренс застонал. "Раньше здесь было такое прекрасное место, чтобы иметь постой. А теперь это немногим лучше склепа. Он сердито взглянул на меня, как будто возлагал на меня личную ответственность за то, что произошло в Катынском лесу.
   - Извините, полковник, - сказал Конрад. - Но сейчас это самое важное место преступления в Европе. Не так ли, Гюнтер?
   'Да сэр.'
   - Что мне напомнило, - сказал Бутц. - Лейтенант Восс?
   'Сэр.'
   "Ваша полевая полиция должна будет организовать группу людей, чтобы прочесать всю эту территорию в поисках новых могил. Я хочу знать, где польские могилы, где русские могилы, а где... что-то еще. Если в радиусе тысячи метров от этого места зарыта чертова кошка, я хочу знать об этом. Эта задача требует точности и сообразительности и, конечно же, скрупулезной честности, поэтому ее должны выполнять немцы, а не русские. Что касается рытья на самом сайте, то я так понимаю надо использовать русские хиви. И это нормально, пока они понимают приказы и работают в соответствии с указаниями.
   - Алок Дьяков организует специальную команду мужчин, - сказал я.
   'Да сэр.' Дьяков сорвал меховую шапку и подобострастно поклонился профессору Бутцу. - Каждый день герр Пешков и я будем здесь, в Катынском лесу, в качестве ваших мастеров, сэр. У меня есть команда из сорока человек, которых я использовал раньше. Вы говорите мне, что вы хотите, чтобы они сделали, и мы позаботимся о том, чтобы они это сделали. Не так ли, Пешков?
   Пешков кивнул. - Конечно, - сказал он тихо.
   - Без проблем, - продолжал Дьяков. "Я выбираю только хороших мужчин. Хорошие работники. Тоже честно. Я не думаю, что вам нужны мужчины, которые угощаются тем, что находят в грязи.
   - Хорошее замечание, - согласился Бутц. - Восс? Лучше организовать круглосуточную команду ночных сторожей. Чтобы защитить этот сайт от мародеров. Должно быть ясно, что любой, кто грабит этот сайт, понесет самое суровое наказание. В том числе и немецкие солдаты. Их больше всего. Думаю, от немца ожидают более высоких стандартов.
   - Я поставлю соответствующие знаки, сэр, - сказал Восс.
   "Пожалуйста, сделайте это. Но что более важно, пожалуйста, организуйте команду ночных сторожей.
   - Сударь, - сказал Дьяков. - Могу я сделать небольшую просьбу? Возможно, люди, копающие здесь, могли бы получить какую-то награду. Небольшой стимул, да? Некоторые дополнительные пайки. Больше еды. Немного водки и сигарет. В связи с тем, что это будет очень вонючая, очень неприятная работа. Не говоря уже о комарах, которых летом в этом лесу. Лучше, чтобы работники были довольны, чем обижены, да? В Советском Союзе ни один рабочий не вознаграждается должным образом. Они делают вид, что платят нам, а мы делаем вид, что работаем. Но немцы не такие. Рабочим хорошо платят в Германии, да?
   Я взглянул на Конрада, который кивнул. - Не понимаю, почему бы и нет, - сказал он. "В конце концов, мы не коммунисты. Да, я согласен.'
   Бутц кивнул. - Мне также потребуются услуги местного гробовщика. Катафалки для тел, которые мы эксгумируем, препарируем и, в конце концов, перезахораниваем. Хорошие. Если возможно, герметичный. Я чувствую себя обязанным еще раз напомнить вам, что запах здесь, в лесу, станет очень неприятным. А насчет комаров правильно рассуждаете, герр Дьяков. Насекомые уже достаточно раздражают в этой части мира, но по мере улучшения погоды они станут серьезной опасностью. Не говоря уже о всех мухах и личинках, которых мы найдем на трупах. Вам нужно будет предусмотреть какой-то пестицид. ДДТ синтезирован последним и самым лучшим. Но вы можете использовать Zyklon B, если он недоступен. Я случайно знаю, что Циклон Б имеется в изобилии в некоторых частях Польши и Украины.
   - Циклон-Б, - сказал Восс, продолжая писать.
   - В большинстве случаев, джентльмены, мы будем пытаться вывозить тела целыми, - сказал Бутц. "Однако пока..."
   Он подошел к трупу, который я обнаружил лопатой всего сорок восемь часов назад, и отдернул кусок мешковины, которым я снова его прикрыл.
   - Я предлагаю начать немедленно с этим парнем.
   На мгновение он пощупал пулевое отверстие в затылке указательным пальцем.
   "Судья Конрад, - сказал он, - не будете ли вы так любезны сделать для меня одновременную запись, пока я буду предварительно исследовать череп этого трупа".
   - Конечно, профессор, - сказал Конрад и, вынув карандаш и бумагу, приготовился писать.
   Бутц обхватил череп пальцами, чтобы освободить достаточно места, чтобы поднять его над землей, в которой он лежал. Он внимательно всмотрелся в верхнюю и переднюю часть черепа и затем сказал: "Жертва А, похоже, получила пулевое ранение. до затылочной кости, близко к отверстию в нижней части черепа, что соответствует тому, что он был застрелен в стиле казни, в затылок и с близкого расстояния. Похоже, во лбу есть место выхода, что наводит меня на мысль, что пуля больше не остается в полости черепа".
   Он развернул лежащую на земле связку хирургических инструментов и, выбрав большой нож для ампутации, который я видел ранее, начал резать кости шеи.
   "Однако, измерив размер этих отверстий, мы сможем заранее определить калибр оружия, которое использовалось для казни этого человека".
   В том, как он использовал нож, не было никаких колебаний, и я задавался вопросом, мог ли он отрезать голову живому человеку с таким умением и рвением. Когда голова была полностью отрублена, он поднял череп, аккуратно завернул его в кусок мешковины и положил на землю у ног лейтенанта Восса.
   Тем временем я взглянул на судью Конрада, который поймал мой взгляд и молча кивнул, как будто действия профессора здесь, в Катынском лесу, подтверждали рассказанную им мне любопытную историю об обезглавливании капрала СС в Бухенвальде.
   Острые глаза Дьякова заметили гильзу. Он лежал на земле на том месте, где недавно лежал череп мертвого польского офицера. Он опустился на корточки и какое-то время терся о грязь, прежде чем поднять маленький предмет в своих толстых пальцах.
   - Что ты нашел? - спросил Бутц.
   -- Сударь, похоже на гильзу, -- сказал Дьяков. "Возможно, тот самый снаряд, в котором была та самая пуля, которая убила этого несчастного поляка".
   Бутц взял у Дьякова гильзу и поднес к свету. - Отлично, - сказал он. - Молодец, Дьяков. Я думаю, мы готовы к лету. Спасибо господа. Если я кому-нибудь понадоблюсь, то буду в своей лаборатории в Красном Бору. Если повезет, завтра в это же время мы уже сможем сказать, из какого оружия был убит этот парень.
   Пришлось признать, что Бутц произвел большее впечатление, чем я ожидал. Мы смотрели, как он спускался по склону к своему мотоциклу. Он нес череп под мышкой и был похож на судью, уходящего с футбольного матча с футбольным мячом.
   Конрад усмехнулся ему вслед. 'Что я тебе сказал?' - пробормотал он.
   "О, я не знаю, - сказал я, - он, кажется, знал, о чем идет речь".
   - Возможно, - неохотно сказал Конрад. - Может быть. Но сегодня он сварит эту голову и сварит из нее суп. Просто посмотрите, не ошибаюсь ли я.
   Лейтенант Восс понюхал воздух. - Уже плохо пахнет, - сказал он.
   - Очень плохо, - согласился Дьяков. - А если мы его почуем, то и волки тоже. Мы можем беспокоиться не только о мародерах. Может быть, они вернутся за бесплатной едой. Это может быть даже опасно. Поверь мне, ты не захочешь встретить ночью стаю голодных волков.
   "Неужели волк действительно съест то, что уже давно мертво?" - спросил лейтенант Восс.
   Дьяков усмехнулся. 'Конечно. Почему бы и нет? Волк не так разборчив, кошерно его мясо или нет. Наполнить желудок чем-нибудь - чем угодно - важнее. Даже если он выбросит большую часть наверх, наверняка что-то останется внизу, вы можете это гарантировать. Эй, полковник, может быть, вам стоит усилить охрану в лесу с сегодняшнего вечера?
   - Пожалуйста, не говорите мне о моем долге, Дьяков, - сказал Аренс. - Вы можете пользоваться доверием фельдмаршала, но еще не пользуетесь моим. С лицом, похожим на грозовую тучу, он спускался по склону как раз в тот момент, когда мы услышали, как мотоцикл Бухца завелся, а затем с ревом унесся прочь.
   - Что случилось с Аренсом? - спросил судья Конрад. "Глупая задница".
   - Он в порядке, - настаивал Дьяков. "Ему просто не нравится, что это милое место уже начинает выглядеть и пахнуть как куча дерьма". Он рассмеялся большим вульгарным смехом. - Вот в чем беда с вами, немцами. У вас такие чувствительные носы. Мы, русские, даже не замечаем, когда что-то дурно пахнет. А, Пешков? Он толкнул другого мужчину локтем, тот неловко поморщился, а затем отошел.
   "Поэтому у нас такое же гнилое правительство, какое было с 1917 года", - добавил Дьяков. - Потому что у нас нет обоняния.
   *
   В приемной Днепровского замка для меня было послание из Берлина. Мартин Квидде уже ушел с дежурства, и его младший связист Лутц - человек, который, как он считал, тайно работал в 537-м полку на гестапо - вручил мне желтый конверт. Он, конечно, знал, что говорилось в сообщении, потому что это он расшифровал его, но я мог видеть, что он очень хотел задать мне вопрос, и поскольку, когда я могу, я предпочитаю держать гестапо как можно ближе, я предложил ему Траммер из моего маленького портсигара и вел себя так, как будто я был рад немного поболтать. Но на самом деле я хотел, чтобы кто-нибудь из гестапо присматривал за мной, а иногда, когда ищешь человека, который прикроет тебе спину, лучше всего нанять того самого человека, чьей работой может быть вонзание ножа в Это.
   - Большое спасибо, сэр, - сказал он, пыхтя от явного энтузиазма. "Это лучшие сигареты, которые я когда-либо пробовал".
   - Не упоминай об этом.
   - Квидде говорит, что ты вовсе не в армии, а в СД.
   - Это должно тебе кое-что сказать.
   'Должно?'
   - Он должен сказать тебе, что ты можешь мне доверять. Что вы можете быть откровенны со мной.
   Лутц кивнул, но было ясно, что мне придется дать ему поработать некоторое время, прежде чем я смогу поставить его к своим ногам.
   - Это не то, что было бы верно для всех в 537-м, - осторожно сказал я. - Не все преданы партии так, как мы с тобой, Лутц. Несмотря на все доказательства обратного, верность - настоящая верность - в наши дни встречается сравнительно редко. Люди с готовностью произносят "Хайль Гитлер", но для большинства из них это ни черта не значит".
   'Это очень верно.'
   - Это просто фигура речи, троп. Ты знаешь, что такое троп, Лутц?
   - Не уверен, что знаю, сэр.
   "Это слово или фраза почти стали клише. Это означает, что для некоторых людей слова больше не значат ничего особенного; что слова были отвернуты от их нормального значения. Многие люди произносят "Хайль Гитлер" и отдают честь только для того, чтобы избежать неприятностей с гестапо. Но Адольф Гитлер мало что значит для этих людей, и уж точно не то, что он значит для нас с тобой, Лутц. Под этим я подразумеваю людей из СД и гестаповцев. Я прав, не так ли? Что ты из гестапо? Нет, вам не нужно отвечать на это. Я знаю то, что знаю. Но чего я еще не знаю, так это могу ли я положиться на тебя, Лутц. Что я могу рассчитывать на тебя так, как не могу рассчитывать ни на кого другого в этом полку. Что я могу поговорить с вами конфиденциально, может быть, и что вы можете говорить со мной так же. Я ясно выражаюсь?
   'Да сэр. Вы можете рассчитывать на меня, сэр.
   'Хороший. А теперь скажи мне кое-что, Лутц, ты хорошо знал этих двух мертвых связистов?
   - Да, достаточно.
   - Они были хорошими нацистами?
   - Они были... - он замялся. - Они были хорошими связистами, сэр.
   - Я не об этом спрашивал.
   Лутц снова заколебался, но на этот раз лишь на мгновение. 'Нет, сэр. Я думаю, ни один из них никогда не мог бы быть описан так. На самом деле я уже сообщил о них в гестапо, потому что подозревал их в причастности к какому-то местному черному рынку".
   Я пожал плечами. "Это не редкость для людей, которые работают на связи и в магазинах".
   "Я также сообщил им об определенных высказываниях, которые я счел нелояльными. Это было пару месяцев назад. В феврале. Сразу после Сталинграда. То, что они говорили, казалось особенно нелояльным после Сталинграда".
   - Вы сообщили о них в отделение гестапо в Гнездово, здесь, в Смоленске?
   'Да. Капитану Хаммершмидту.
   - И что он сделал?
   'Ничего такого. Ничего. Лутц немного покраснел. "Рибе и Грайсс даже не были допрошены, и я спросил себя, зачем я потрудился. Я имею в виду, это не пустяк, донести на кого-то в измене, особенно когда это товарищ.
   - Вот что это было, как ты думаешь? Измена?
   'О, да. Они всегда шутили над руководством. Я попросил их остановиться, но они не обратили внимания. Во всяком случае, стало хуже. Когда лидер был здесь несколько недель назад, я предложил спуститься на дорогу и следить за его машиной, которая проезжала мимо по пути в штаб-квартиру в Красном Бору. Они просто смеялись и продолжали шутить о лидере. Что меня очень разозлило, сэр. В конце концов, это были тяжкие преступления. Я имею в виду, что мы здесь, в разгар войны за наше выживание, и эти два ублюдка подрывают волю нации к самообороне. Честно говоря, мне совсем не жаль, что они умерли, сэр, если это означает, что мне больше не придется слушать подобную чепуху.
   - Вы помните какие-нибудь из этих шуток?
   'Да сэр. Один. Только я бы не хотел этого повторять.
   - Ну же, Лутц. Никто не подумает, что это была твоя шутка.
   - Очень хорошо, сэр. Это происходит так. Епископ посещает местную церковь и в прихожей замечает три картины, висящие на стене. Там один с Гитлером и один с Герингом, а посередине есть изображение Иисуса. Епископ спрашивает пастора церкви об этом устройстве, и пастор говорит епископу, что эти три изображения помогают ему напомнить то, что сказано в Библии - что Христос был пригвожден между двумя преступниками".
   Я улыбнулся про себя. Я слышал много вариантов этой шутки раньше, но не так давно. Большинство людей, которые шутили о нацистах, просто выпускали пар, но для меня это всегда было актом политического сопротивления.
   - Да, я понимаю, почему это кого-то очень рассердит, - сказал я ему. - Что ж, вы все равно поступили правильно. Я полагаю, у гестапо были более насущные дела перед приездом лидера в Смоленск. Я обязательно разыщу этого капитана Хаммершмидта и спрошу его, почему он не догадался допросить этих людей.
   Лутц кивнул, но мое объяснение его вряд ли убедило.
   - Однако в следующий раз, когда вы услышите что-то, что, по вашему мнению, влияет на нашу мораль или безопасность здесь, в Смоленске, будет лучше, если вы сначала поговорите со мной.
   'Да сэр.'
   'Хороший.'
   - Я хотел спросить вас об одном, сэр.
   - Продолжай, Лутц.
   "Этот доктор Батов, которому министерство просвещения сказало вам, может переехать жить в Германию. Может ли это быть правдой, сэр? Он славянин, не так ли? А славяне расово заражены. Я думал, что весь смысл нашего движения на Восток состоит в том, чтобы изгнать эти низшие расы, а не ассимилировать их в немецком обществе".
   - Вы, конечно, правы, но иногда для большего блага приходится делать исключения. Доктор Батов собирается оказать Германии очень важную пропагандистскую услугу. Очень важная услуга, которая может помочь изменить ход этой войны. Я не преувеличиваю. На самом деле, я собираюсь увидеться с ним сейчас, чтобы сообщить ему хорошие новости. И чтобы он выполнял ту услугу, о которой я говорил.
   Мои доводы снова не убедили Лутца. Меня это не удивило: в этом беда закоренелых нацистов - глупость, невежество и предрассудки всегда мешают им увидеть более широкую картину. Но из-за этого с ними может быть невозможно иметь дело.
   *
   Парк Глинки представлял собой благоустроенный сад с деревьями и дурацкими дорожками прямо внутри южной стены Кремля, а Лютеровская церковь и ратуша были в двух шагах к востоку. Вы могли чувствовать запах цирка и слышать жалобы некоторых животных из его зверинца дальше на запад; с другой стороны, это могло быть всего лишь следствием того, что какие-то городские пьяницы устраивали горизонтальную вечеринку с выпивкой, небольшим костром и домашними собаками на стороне Ратхаусштрассе.
   В центре парка стоял большой памятник Глинке; около его размера пятьдесят шесть бронзовых башмаков была кованая ограда, сделанная так, чтобы она выглядела как нотная бумага, с нотами в положениях, которые вы просто знали, не умея читать ноты, вероятно, из его самой популярной симфонии. Когда нацисты контролировали большую часть страны, трудно было представить, чтобы советский композитор нашел о чем написать симфонию, если только какой-нибудь современный маэстро не почувствовал вдохновения написать новую увертюру к победе с настоящей пушкой, колоколами и победоносная русская армия, и теперь, когда я подумал об этом, это было совсем нетрудно представить: 1812 год и катастрофическое отступление Великой армии из Москвы начинало казаться гораздо более современным, чем комфортным. Я просто надеялся, что не стану еще одним замерзшим телом, лежащим в снегу на долгой дороге обратно в Берлин.
   Я увидел Мартина Квидда раньше, чем он увидел меня. Он бродил по округе с кожаным портфелем в одной руке и сигаретой в другой, делая вид, что ему наплевать на весь мир, хотя на самом деле это было совсем не так; как только он увидел меня, он посмотрел то в одну, то в другую сторону, как загнанная собака, как будто соображая, куда бежать.
   - Как вы думаете, он был великим композитором? Я спросил его. "Неужели он действительно заслужил это? Или им просто не хватало красивой статуи, которую можно было бы поставить в этом парке всякий раз, когда какой-нибудь боярин навсегда запирал крышку своего рояля? Я проверил даты Глинки на постаменте. 1857 год. Кажется, только вчера. Тогда Германия была всего лишь огонеком в голубых глазах Бисмарка. Если бы старая кровь и железо знали тогда то, что знаем мы теперь, как вы думаете, сделал бы он это? Объединил все германские земли в одну большую счастливую семью? Я думаю.'
   Квидде поторопила меня к деревьям, как будто мы могли попасть под подозрение, если останемся возле статуи. Несколько раз он с тревогой оглядывался назад, словно ожидая, что Глинка слезет с пьедестала и пойдет за нами с палочкой и парой тактов серьезной музыки в руке.
   - Вы знаете, я не думаю, что господин Глинка очень сильно возражает против того, что я о нем говорю, - сказал я. "Не так много, как многие другие люди, о которых я могу думать. Но это верно почти для всех в наши дни.
   "Ты почувствуешь себя гораздо менее оптимистично, когда я расскажу тебе то, что знаю", - сказал он.
   Я закурил и чиркнул спичкой по покрытой слякотью земле. Я снова слишком много курил, но тогда Россия делает это с тобой. После Сталинграда было трудно уделять много внимания своему здоровью, зная, что так много русских надеялись вскоре убить тебя.
   - Тогда, может быть, я просто не хочу знать, - сказал я. "Может быть, мне следует больше походить на Бетховена. Мне кажется, что он достаточно хорошо умудрялся, когда ни черта не слышал. Быть глухим в Германии, вероятно, очень полезно для здоровья. В последнее время у меня сложилось впечатление, что слушать то, что говорят другие люди, может быть смертельно опасно. Особенно слушая наших лидеров.
   - Разве я этого не знаю? - горько сказал Квидде. Он снял шлем и яростно потер голову.
   "Теперь я начинаю видеть и слышать, и мне кажется, что я смотрю на человека, который, возможно, слышал гораздо больше, чем просто Мидж Гилларс по радио Берлин".
   "Если бы Мидж знала то, что знаю я, она бы играла совсем другие мелодии. Только на этот раз они не будут дьявольскими.
   - Тем не менее, эти мелодии хорошие, верно? Я должна знать. Я апостол дешевой музыки. Только не говори этому парню на пьедестале.
   - Ты пришел один? - с тревогой спросил он.
   Я пожал плечами. - Я подумывал привести парочку девушек из шоу. Но опять же, ты попросил меня прийти одну. Что это значит?
   Квидде неуверенно закурил новую сигарету от окурка старой. Это никак не повлияло на его нервы: дым вырывался из его дергающегося рта и раздувающихся ноздрей, как клубок уходящего поезда.
   - Вам лучше выпустить немного водорода, капрал, а то уплывете. Не принимайте близко к сердцу. Любой бы подумал, что ты нервничаешь.
   Квидде вручил мне ящик с посылкой.
   'Что это?' Я попросил.
   - Катушка с магнитофонной лентой, - сказал он.
   'Что я хочу с этим? У меня нет магнитофона. Я бы даже не знал, как с ним работать.
   - Эту пленку сделал Фридрих Рибе, - сказал Квидде. - И, может быть, именно из-за этого его убили. Только два человека знали, что было на этой пленке, и один из них мертв".
   "Рибе".
   Квидде кивнул.
   - Так как тебе удалось избежать перерезания горла?
   - Я задавал себе тот же вопрос. Я думаю, что Рибе и Грайсс были убиты, потому что они служили в одном списке. Тот, кто убил их, должно быть, решил, что они оба слышали то, что на самом деле слышал только Фридрих Рибе. И я, конечно. Рибе никогда бы не позволил Вернеру Грайссу послушать то, что записано на этой пленке. В то время мы все думали, что Грейсс был канарейкой гестапо, хотя на самом деле это был Юпп Лутц. Я сам узнал об этом только пару недель назад, когда друг из Любека написал мне об этом".
   - Но Рибе сыграл ее для вас, - сказал я.
   Квидде кивнул. 'Мы были друзьями. Хорошие друзья. Присматриваем друг за другом с тех пор.
   Я заглянул внутрь почтового ящика, в котором была коробка с напечатанными на ней буквами Немецкой электроэнергетической компании - AEG.
   'Хорошо. Это не симфонический оркестр MDR и не потерянный аккорд. Так что же на этой пленке?
   - Помнишь, несколько недель назад в Смоленск приезжал вождь?
   "Я до сих пор дорожу памятью".
   "У Гитлера была встреча с Умным Гансом в его кабинете в Красном Бору. Наедине. Судя по всему, было очень уютно - ни помощников, ни адъютантов, только вдвоем. Только телефон в офисе не работал должным образом. Не всегда зависает при опускании трубки обратно в кредл, в результате чего оператор продолжает слышать все сказанное. Ну, более или менее все.
   - И поэтому Рибе решил записать это на магнитофон?
   'Да.'
   'Иисус.' Я вздохнул. - О чем он думал?
   - Он хотел сувенир. Голос Гитлера. Вы привыкаете слышать, как он произносит речь, но никто никогда не слышит, какой он, когда расслаблен".
   "Подписанная фотография была бы менее опасна".
   'Да. Примерно на середине записи фон Клюге догадывается, что его и Гитлера могли подслушать, потому что он поднимает трубку, а затем сильно бьет по ней несколько раз, прежде чем линия прервется".
   - Итак, что - Гитлер и фон Клюге были обеспокоены тем, что планы армии на летнюю кампанию 1943 года были скомпрометированы? Да, я понимаю, почему это может их немного беспокоить.
   - О, это еще хуже, - сказал Квидде.
   Я покачал головой. Я не мог придумать ничего хуже, чем выдать военную тайну; с другой стороны, это были дни, когда мои представления о том, что было хуже и что было худшим, были ограничены наивной верой в врожденную порядочность моих соотечественников-немцев. После почти двадцати лет работы в берлинской полиции я думал, что знаю все о коррупции, но если вы сами не коррумпированы, то, я думаю, вы никогда не узнаете, насколько коррумпированы другие люди в погоне за богатством и благосклонностью. Думаю, тогда я, должно быть, все еще верил в такие вещи, как честь, честность и долг. Жизнь должна была преподать мне самый трудный урок из всех, а именно, что в развращенном мире единственное, на что можно положиться, это разложение, потом смерть и еще раз развращение, и что честь и долг имеют мало места в мире, который в нем были Гитлер и Сталин. И, пожалуй, самым наивным в моей реакции было то, что я действительно удивился тому, что Квидде сказал мне дальше.
   "На записи отчетливо слышно, как Адольф Гитлер и Гюнтер фон Клюге разговаривают почти пятнадцать минут. Они говорят о новой летней кампании, но только вскользь, прежде чем Гитлер начнет расспрашивать фон Клюге о его фамильных поместьях в Пруссии, и очень скоро станет более очевидным, что Гитлер посещает штаб-квартиру в Смоленске в основном потому, что, несмотря на заявленную им прежнюю щедрость к фельдмаршал, он слышал в Берлине несколько слухов о том, что фон Клюге несколько недоволен своим руководством. Затем фон Клюге продолжает делать несколько слабых опровержений и настаивает на том, что он привержен будущему Германии и победе над Красной Армией, прежде чем Гитлер дойдет до реальной точки своего пребывания там. Прежде всего, Гитлер упоминает чек на один миллион марок, который германское казначейство выдало фон Клюге в октябре 1942 года для улучшения его состояния. Он упоминает, что дал аналогичную сумму Паулю фон Гинденбургу в 1933 году. Он также напоминает фон Клюге, что обещал помочь с любыми будущими расходами на содержание этих поместий, и с этой целью он принес свою личную чековую книжку с его. Затем вы слышите, как Гитлер выписывает еще один чек, и хотя сумма на самом деле не упоминается в записи, вы можете услышать из того, что говорит фельдмаршал, когда лидер передает его, что на этот раз это как минимум миллион. отметки снова, возможно, даже больше. Так или иначе, в конце записанного разговора фон Клюге заверяет лидера в своей непоколебимой лояльности и настаивает на том, что слухи о его собственной неудовлетворенности были сильно преувеличены теми в высшем командовании, которые завидовали его отношениям с Гитлером".
   На мгновение я закрыл глаза. Теперь почти все объяснилось - почему немец убил двух связистов. Мне казалось очевидным, что причина их убийства заключалась в том, чтобы заставить их обоих замолчать об обнаружении этой огромной взятки. Кто-то, действовавший на стороне Гитлера, или фон Клюге, или, возможно, они оба, убил двух связистов. Было также ясно, почему фон Клюге решил выйти из заговора группы армий "Центр" с целью убийства Гитлера, пока тот находился в Смоленске: это не имело бы никакого отношения к отсутствию Генриха Гиммлера в Смоленске, а имело бы отношение к проверке на около миллиона марок.
   Не менее ясной, чем все это, была, однако, сводящая с ума уверенность в том, что Мартин Квидде подверг меня теперь такой же серьезной опасности, как и он сам.
   Я закатил глаза и закурил сигарету. На секунду ветер поймал дым и дунул мне в глаза, и они заслезились. Я вытерла их тыльной стороной ладони, а затем подумывала использовать ее, чтобы попытаться придать разум капралу Квидде. Может быть, было уже слишком поздно для этого, но я надеялся, что нет.
   - Ну, это адская история, - сказал я.
   'Это так. Это все есть на пленке.
   - О, я в этом не сомневаюсь. Я также не сомневаюсь в том, что, возможно, больше никогда не засну. Я люблю страшные истории время от времени. Мне даже нравился Носферату , когда он был в кино. Но твоя маленькая сказка слишком страшна даже для меня. Какого черта вы ожидаете, что я буду делать с этим, капрал? Я полицейский, а не гребаный Лоэнгрин. А если я захочу покончить жизнь самоубийством, я проведу небольшой отпуск в Золингене, прежде чем спрыгнуть с Мунгстенского моста.
   - Я подумал, может быть, вы могли бы взяться за дело, - сказал Квидде. - Этих людей все-таки убили. Какой смысл в бюро по расследованию военных преступлений и полевой полиции, если вы не расследуете настоящие преступления?
   Я вернул ящик с посылкой.
   - Тебе нужно, чтобы я нарисовал тебе диаграмму Эйлера? Нацисты управляют Германией. Они убивают людей, которые встают у них на пути. Бюро просто показуха, капрал. И полевая полиция там, чтобы справиться с рядовыми, когда они были на пиве - даже иногда, когда они изнасиловали и убили пару русских девушек. Но не это. Никогда этого. То, что вы мне только что сказали, - лучшая причина, которую я когда-либо слышал, чтобы я вообще прекратил дело. А так, дела нет. Уже нет. Насколько я понимаю, нет. На самом деле, я, возможно, больше никогда не задам еще один неудобный вопрос в этом мерзком, ебанутом иван-сити.
   - Тогда я поговорю с кем-нибудь еще.
   - Больше никого нет.
   - Послушайте, двое моих друзей и товарищей были хладнокровно убиты. Им перерезали глотки, как животным на ферме. Что бы они ни делали, этому не было оправдания. Фридрих Рибе ошибся. Он должен был быть подчинен воинской дисциплине. Даже военный трибунал. Но не хладнокровное убийство. Так что, может быть, я возьму это куда-нибудь еще".
   - Больше некуда, идиот.
   "Верховному командованию в Берлин. Возможно, рейхсфюреру Гиммлеру. Подумай об этом. Эта пленка - улика, которая могла прикончить Гитлера. Когда люди узнают, что за человек их ведет, они не захотят, чтобы он ими руководил. Да, Гиммлер может быть именно тем человеком".
   - Гиммлер? Я смеялся. - Разве ты не понимаешь, птичий мозг? Никто не собирается трогать эту штуку шестом. Они заметут это дерьмо в ближайшую мышиную нору и тебя вместе с ним. Мало того, что вы обречете себя на концлагерь, очень вероятно, что вы также подвергнете опасности других людей. Возможно, лучшие мужчины, чем вы. Предположим, Гиммлер расспрашивает фон Клюге. Что тогда? Может быть, фон Клюге решит спасти свою шкуру, бросив в дерьмо кого-то другого. Вы думали об этом?
   Я имел в виду небольшую аристократическую группу заговорщиков фон Герсдорфа.
   - Тогда, возможно, подпольное движение заинтересуется публикацией этого, - сказал Квидде. "Я слышал об этой группе людей в Мюнхене, которые издавали листовки против нацистов. Некоторые студенты. Может быть, они могли бы сделать листовку с расшифровкой этой записи".
   - Для человека, который был достаточно мудр, чтобы испугаться всего этого десять минут назад, сейчас вы демонстрируете поразительно глупое отсутствие заботы о своем благополучии. Группа людей, о которой вы говорили, уже мертва. Они были арестованы и казнены в феврале".
   "Кто сказал, что я сильно испугался? И кто сказал, что меня волнует собственное благополучие? Послушайте, сэр, я верю в будущее Германии. И у Германии не будет никакого будущего, если кто-то не сделает что-нибудь с этой лентой".
   "Я хочу будущего для Германии, как и вы, капрал, но я обещаю вам, что это не способ добиться этого".
   - Это мы еще посмотрим, - сказал Квидде. Он надел шлем на голову, сунул чемоданчик под мышку и пошел прочь.
   Я взял его за руку. - Нет, этого недостаточно, - сказал я. - Я хочу, чтобы ты поклялся, что будешь держать рот на замке по этому поводу. Что ты уничтожишь эту запись.
   'Ты смеешься?'
   'Нет я не. Я совершенно серьезно, капрал. Боюсь, это вышло далеко за рамки шутки. Ты ведешь себя как дурак. Слушай, если ты только послушаешь меня. Может быть, найдется кто-нибудь, кто прослушает запись, я знаю знакомого полковника абвера, но, честно говоря, я не думаю, что в краткосрочной перспективе это что-то изменит.
   Квидде презрительно усмехнулся, отдернул руку и пошел дальше, а я следовал за ним, как умоляющий любовник. - Значит, ты мешаешь, не так ли? он сказал.
   На мгновение я подумал о фон Герсдорфе и фон Бозелагере, судье Гольдше и фон Донаньи, генерале фон Трескове и подполковнике фон Шлабрендорфе. Они могли быть изнеженными, даже некомпетентными, но они были чуть ли не единственной оппозицией Гитлеру и его банде. Пока эти аристократы были на свободе, у них были все шансы совершить успешное покушение на жизнь вождя. И если Гиммлеру предоставлялся предлог для допроса фельдмаршала фон Клюге, всегда существовала равная вероятность того, что он может выдать фон Герсдорфа и других только для того, чтобы сбить Гиммлера с его спины.
   А если фон Герсдорфа арестуют, от кого он в конечном итоге может отказаться? Я, наверное?
   - Я серьезно, - сказал я. - Мне нужно твое слово, что ты будешь молчать, иначе... иначе я сам тебя убью. Здесь слишком многое поставлено на карту. Вам нельзя позволять рисковать жизнями некоторых хороших людей, которые уже пытались убить Гитлера и которые, если Бог даст, попытаются убить его снова. Это если им будет предоставлена возможность.
   "Какие мужчины? Я тебе не верю, Гюнтер.
   "Люди, у которых больше шансов сделать это, чем у нас с вами. Мужчины, которые находятся в Волчьем логове в Растенбурге и в штаб-квартире оборотней в Виннице. Люди из высшего командования немецкой армии.
   - Да пошел ты, - сказал Квидде и повернулся ко мне спиной. - И к черту их тоже. Если бы они были хороши, они бы уже сделали это.
   Я раздраженно покачал головой. Предстояло принять важное решение, и совершенно не было времени его обдумывать. Так бывает с большим количеством преступлений. Дело не в том, что вы хотите его совершить, просто у вас закончились жизнеспособные варианты. В одну минуту какой-то тупой юный дурак рычит на свое презрение и говорит вам идти на хуй, угрожая скомпрометировать единственный сохранившийся источник жизнеспособного заговора против Адольфа Гитлера, а в следующую вы прижимаете автоматический вальтер к спине толстую голову и нажал на курок, и юный дурак рухнул на мокрую землю, кровь брызнула из его шлема, как новая нефтяная скважина, и ты уже думаешь, как бы сделать его необходимое, но прискорбное убийство похожим на самоубийство - так что, может быть, гестапо не повесит еще шестерых невинных русских в отместку за смерть одного немца.
   Я оглядел небольшой парк. Пьяные были слишком промокшими, чтобы обращать внимание или обращать на них внимание - трудно было сказать, что именно. Со своего высокого каменного пьедестала Глинка видел, конечно, все это чертово дело; и это было странно, но я впервые понял, что то, как скульптор поймал композитора, как будто он к чему-то прислушивался. Это было умно: казалось, что выстрел услышал Глинка. Я быстро обезопасил свой собственный пистолет и сунул его в карман, затем взял такой же "вальтер" капрала Квидде. Я сдвинул затвор, чтобы всадить один в казенную часть, и выстрелил еще один в землю рядом, прежде чем осторожно вложить пистолет с автоматическим взводом в его руку. Я очень мало сочувствовал покойнику - трудно жалеть дурака, - но я почувствовал половину укола сожаления о том, что мне пришлось убить одного проклятого дурака ради нескольких других.
   Тогда я взял вторую пустую гильзу и ящик с компрометирующей лентой - оставить ее там было не вариант - и быстро ушел, надеясь, что никто не услышит звук моего громко бьющегося сердца.
   Позже мне пришло в голову, что я расстрелял, вернее, расстрелял Мартина Квидде точно так же, как НКВД расстрелял всех этих польских офицеров. Справедливости ради надо сказать, что это дало мне некоторый повод для размышлений. Я также узнал, что музыка на заборе у ног Глинки была из его оперы "Жизнь за царя" . Не лучшее название для оперы. Но тогда и "Жизнь для группы шикарных предателей " тоже не имеет большого значения. И в целом я предпочитаю раскрытие убийства его совершению.
   *
   После того, что произошло в парке Глинки, мне не очень хотелось идти к доктору Батову. Я своеобразный такой. Когда я хладнокровно убиваю человека, это меня немного обеспокоило, и хорошие новости, которые я должен был сообщить доктору - что министерство одобрило его переселение в Берлин, - могли звучать не так, как должны были быть хорошими новостями. Кроме того, я почти ожидал, что лейтенант полевой полиции Восс приедет в Красный Бор и возьмет меня на роль детектива-консультанта, как и раньше. Это определенно то, чего я хотел. Дело в том, что я надеялся отвлечь его простой ум от любых диких теорий, которые у него могли быть об убийстве. Я не вернулся в свое маленькое деревянное бунгало очень долго, когда, как и следовало ожидать, он позвонил.
   В Воссе было что-то собачье. Это могло быть просто отполированное до блеска металлическое украшение, которое он носил на цепочке вокруг своей толстой шеи, чтобы показать, что он при исполнении служебных обязанностей - по этой причине большинство фрицев называли полевую полицию гончими на питомнике или охотничьими собаками, - но у Фосса были такие мрачно красивое лицо, его легко было спутать с настоящим существом. Его мочки ушей были такой же длины, как его кожаный плащ, а в больших карих глазах было столько желтого, что они напоминали отличительный значок полевой полиции, который он носил на левой руке. Я видел чистокровных ищеек, которые выглядели более человечно, чем Людвиг Фосс. Но он не был солдатом-любителем: лента Восточного фронта и нагрудный знак пехотного десанта рассказывали о более героической истории, чем простые правоохранительные органы. Он видел гораздо больше действий, чем охрана барьера на магистрали.
  
   - Огонь, чайник, удобное кресло - у вас здесь хорошо, капитан Гюнтер, - сказал он, оглядывая мою уютную комнату. Он был так высок, что ему пришлось наклониться, чтобы войти в дверь.
   - Это немного похоже на хижину дяди Тома, - сказал я. - Но это дом. Что я могу сделать для вас, лейтенант? Я бы открыл бутылку шампанского в вашу честь, но, кажется, прошлой ночью мы выпили последние пятьдесят бутылок.
   - Мы нашли еще одного мертвого связиста, - сказал он, отмахиваясь от остроты.
   'Ага, понятно. Это становится эпидемией, - сказал я. - Ему тоже перерезали горло?
   - Я еще не знаю. Я только что услышал репортаж по радио. Пара моих людей нашли тело в парке им. Глинки. Я надеялся, что вы могли бы прийти и посмотреть на сцену со мной. Просто на случай, если во всем этом есть какая-то закономерность.
   'Шаблон? Это слово мы, копы, используем только в цивилизации. Тебе нужны тротуары, чтобы увидеть закономерность, Людвиг. Здесь нет шаблона ни к чему. Ты еще не понял этого? В Смоленске все пиздец.
   Какой пиздец, я только начал понимать, спасибо Мартину Квидде и Фридриху Рибе.
   - Это капрал Квидде.
   'Quidde? На днях я разговаривал с беднягой. Хорошо. Пойдем посмотрим на него.
   Было любопытно стоять над мертвым телом человека, которого я убил сам менее двух часов назад. Я никогда не занимался расследованием смерти моей собственной жертвы - и предпочел бы никогда больше не заниматься этим, - но все бывает впервые, и новизна этого помогла поддерживать мой интерес достаточно долго, чтобы сообщить Фосс, что мой ревнивый но опытным глазом покойный делал вид, что покончил жизнь самоубийством.
   - Пистолет в его рукавице выглядит готовым к выстрелу, - сказал я. "На самом деле я удивлен, что он вообще все еще держит ее. Можно было подумать, что какой-нибудь Иван ущипнул бы его. Во всяком случае, после тщательного рассмотрения всех доступных фактов, которые можно здесь наблюдать, самоубийство представляется наиболее очевидным объяснением.
   - Не знаю, - сказал Восс. - Вы бы не сняли свою жестяную каску, если бы собирались застрелиться?
   Это должно было заставить меня задуматься, но этого не произошло.
   - И стал бы он так стрелять себе в затылок? продолжал Восс. "У меня сложилось впечатление, что большинство людей, стреляющих себе в голову, стреляют себе в голову сбоку".
   "Именно поэтому многие люди, которые так поступают, выживают ", - авторитетно сказал я. "Выстрелы в виски - неотъемлемая часть скачек. Иногда просто не кончается. На будущее, если ты хочешь это сделать, то стреляй себе в затылок. Так же, как те иваны убили тех поляков. Никто никогда не выживает после выстрела, который проходит через затылочную кость, как этот. Вот почему они так делают. Потому что они знают, что делают".
   - Я вижу, как это работает, да. Но возможно ли вообще сделать это таким образом - с собой, я имею в виду?
   Я достал свой собственный вальтер - тот самый пистолет, из которого убили Квидде, - проверил предохранитель, поднял локоть и приставил дуло автомата к затылку. Демонстрация была достаточно красноречивой. Это было легко возможно.
   - Не было необходимости даже снимать с него шлем, - сказал я.
   - Хорошо, - сказал Восс. "Самоубийство. Но у меня нет вашего опыта и подготовки на Александерплац.
   - Я не против очевидного объяснения. Иногда чертовски сложно быть умным - достаточно умным, чтобы игнорировать то, что очевидно. Что ж, я недостаточно умен, чтобы предложить альтернативу в данном случае. Одно дело выстрелить себе в голову, и совсем другое - перерезать себе горло. Кроме того, на этот раз у нас даже есть оружие.
   Восс сдернул шлем Квидде, обнажив дыру во лбу. - И, кажется, у нас тоже есть пуля, - сказал он, осматривая внутреннюю сторону шапки связиста. "Вы можете видеть, как он встроен в металл".
   - Значит, ты можешь, - сказал я. - Нам здесь, в Смоленске, это пойдет на пользу.
   "Возможно, нам следует обыскать его квартиру в поисках предсмертной записки", - сказал он.
   - Да, - согласился я. - Возможно, это была женщина. Или, возможно, не было женщины. Любой из них может показаться достаточно веской причиной для некоторых фрицев. Но даже если нет записки, это ничего не изменит. Кто вообще это читал, кроме нас с вами и, может быть, полковника Аренса?
   - Тем не менее любопытно, тебе не кажется? Трое парней из одного полка связи безвременно погибнут через столько же недель.
   - Мы на войне, - сказал я. "Встретить безвременный конец - вот что значит жить в этой дрянной стране. Но я понимаю твою точку зрения, Людвиг. Может быть, в этих радиоволнах все-таки есть что-то хитрое. Это то, что некоторые люди думают, не так ли? Что они опасны? Вся эта энергия нагревает твой мозг? Это, безусловно, объяснило бы, что происходит в Министерстве просвещения.
   - Радиоволны - да, я никогда об этом не думал, - сказал Восс.
   Я улыбнулась; Я увлекался затемнением, как утка в воде, и задавался вопросом, насколько грязнее мои крылья и перепончатые лапы могут сделать эту воду, прежде чем улететь с места преступления.
   "Эти мальчики-сигнальщики живут рядом с мощным передатчиком изо дня в день. Мачта в задней части замка выглядит точно так же, как долговязый парень. Удивительно, что у них еще не выросли антенны на их чертовых головах.
   Восс нахмурился, а затем покачал головой. - Долговязый парень?
   - Извините, - сказал я. - Так мы, берлинцы, называем радиобашню в Шарлоттенбурге. Я покачал головой. - Так что, может быть, радиоволны вызвали у бедняги Квидде зуд в мозгу, который он решил почесать пулей из автоматического "вальтера". Вероятно, когда он тоже стоял, судя по тому, как кровь забрызгала траву.
   - Интересная теория, - признал Восс. "О радиоволнах. Но ты не серьезно.
   - Нет, это будет трудно доказать. Я покачал головой. - Скорее всего, он просто был подавлен тем, что находился здесь, в этой дерьмовой дыре, и смотрел в дуло контрнаступления Красной Армии этим летом. Я вижу, откуда он шел оттуда. Смоленск довел бы до самоубийства кого угодно. Честно говоря, с тех пор, как я здесь, я не думал ни о чем другом, кроме как вышибить себе мозги.
   - Это один из способов вернуться домой, - сказал Восс.
   - Да, в Днепровском замке и Катынском лесу царит любопытная атмосфера. На днях полковник Аренс, похоже, и сам был очень встревожен. Вы так не думаете?
   - Он наверняка плохо воспримет это. Я никогда не встречал офицера, который бы больше заботился о благополучии своих людей".
   "Это приятное изменение, это правда". Я сузил глаза и посмотрел на деревья. "Но почему этот парк? Вы же не думаете, что этот парень был меломаном?
   'Не знаю. Это вроде как мирно".
   Услышав громкий возглас и хриплый смех, я огляделся. Пьяницы все еще были там с собаками и костром. Нелепо длинными в России были не только романы, но и пьянки; этот стал очень похож на " Войну и мир " .
   - Почти мирно, - добавил Восс.
   - Вы говорите по-русски, Восс?
   - Немного, - сказал Восс. "Делайте это и делайте то, в основном. Вы знаете - язык оккупанта.
   "Возможно, это пустая трата времени, - сказал я, - но пойдем и спросим у красноармейцев, не видели ли они что-нибудь".
   - Боюсь, приказы даются гораздо легче, чем вопросы. И я не уверен, что пойму ответы.
   - Мы еще сделаем из тебя сыщика, Людвиг.
   Я испытывал удачу и знал это, но я не играю в скат и никогда особо не любил кости, так что в Смоленске мне предстояло получать острые ощущения, где только можно. Гостиница "Глинка" была закрыта для таких лохов, как я, которым нравится, когда девушка делает такие вещи, потому что хочет, а не потому, что должна. Это оставило невероятно толстый русский роман в моей комнате и трепет от разговора с кучей сильно пьющих иванов, которые, возможно, только что видели, как гражданское лицо, отвечающее моему собственному описанию, хладнокровно стреляет в немецкого солдата. Конечно, настоящий сыщик в любом случае сделал бы разговор со всеми возможными свидетелями, и я ставил на то, что они не смогут или не захотят вообще ничего вспомнить. И когда после пятиминутной беседы с этими писаками у нас с Воссом не осталось ничего, кроме множества непонимающих испуганных пожатий плечами и очень неприятного дыхания в ноздрях, я все равно почувствовал себя победителем. Это не то же самое, что разорить банк в Монте-Карло, но этого было достаточно.
  
  
   ГЛАВА 5
   Четверг, 1 апреля 1943 г.
   На следующее утро я отправился к доктору Батову в Смоленскую государственную медицинскую академию. К тому моменту я начал узнавать в здании канареечного цвета типично советское здание - что-то вроде огромной больницы, которая, вполне вероятно, была предметом амбициозного пятилетнего плана какого-нибудь аспиринового комиссара по лечению больных и раненых в России. На досках объявлений в огромном приемном зале до сих пор висели желтеющие объявления кириллицей, хваставшиеся эффективностью смоленского медицинского персонала и тем, как из года в год увеличивалось количество пролеченных больных, как будто больных было столько тракторов. Учитывая то, что я теперь знал о Сталине, я задавался вопросом, что могло бы произойти, если бы число вылеченных пациентов уменьшилось. Могли бы коммунисты прийти к выводу, что русские просто становятся здоровее? Или директора академии расстреляли бы за невыполнение задания? Это была интересная дилемма, указывающая на реальную точку различия между нацизмом и коммунизмом как формами правления: в Советской России не было места для личности; и наоборот, не все в Германии управлялось государством. Нацисты никогда никого не расстреливали за глупость, неэффективность или просто за невезение. Вообще говоря, фашисты искали повод вас расстрелять, коммуняки были вполне рады расстрелять вас без всякого повода - но когда вас расстреляют, какая разница?
   Батова не было в его кабинете на шестом этаже, и когда мне не удалось увидеть его в его лаборатории, я спросил усталого вида фельдшера-немца, не знает ли он, где находится русский врач. Он сказал мне, что русского врача уже пару дней не было в больнице.
   'Он болен? Он дома? Он просто отдыхает? Какая?'
   Санитар пожал плечами. - Не знаю, сэр. Но на самом деле он совсем не похож на него. Он может быть Иваном, но я никогда не встречал человека, более преданного пациентам. Не только его пациентов, но и наших тоже. Вчера днём он должен был провести операцию одному из наших людей, но так и не появился на ней. А теперь человек мертв. Так что вы можете сделать свои собственные выводы.
   - Что вам говорят русские медсестры?
   - Трудно сказать, сэр. Никто из нас, немцев, не слюни много Попова и не слюни ни одного немца. У нас и так недоукомплектованы кадры. Половину моих санитаров только что отправили на юго-восток, в место под названием Прохоровка. Батов был чуть ли не единственным, кто мог говорить с нами на хирургическом уровне.
   - Что в Прохоровке?
   - Без понятия, сэр. Все, что я знаю, это то, что это недалеко от города под названием Курск. Но это все очень секретно, и я не должен был упоминать об этом. Нашим людям не сказали, куда они направляются. Единственная причина, по которой я узнал об этом, заключалась в том, что из здешних магазинов было взято несколько больших коробок с перевязочными материалами, и кто-то написал сбоку пункт назначения.
   - Не исключено, что Батов попал в тот же поток, что и они?
   - Ни за что, сэр. Они ни за что не заставили бы Ивана служить.
   - Что ж, полагаю, мне лучше поискать его дома.
   - Если вы его увидите, скажите ему, чтобы он поспешил обратно, сэр. Он нужен нам больше, чем когда-либо, сейчас, когда у нас так мало сотрудников.
   Тут-то я и подумал пойти поискать Батова в отдельной комнате, где ухаживал за Рудаковым, но там было пусто, и инвалидной коляски, в которой я видел его сидящим, уже не было. Кровать не выглядела так, будто в ней спали, и даже пепельница выглядела так, будто ею давно не пользовались. Я положил руку на радио, которое было включено, когда я в последний раз был в этой комнате, и было холодно. Я взглянул на фотографию Сталина, но он ничего не сказал. Он подозрительно уставился на меня своими тусклыми темными глазами, и когда я протянул руку за его спиной, чтобы найти фотографию трех энкавэдистов, и обнаружил, что она пропала, у меня появилось нехорошее предчувствие.
   Я вышел из больницы и быстро поехал в дом Батова. Я позвонил и постучал в дверь, но Батов не ответил. У дамы внизу была слуховая трубка, которая выглядела так, как будто она принадлежала Музею Бетховена в Бонне, и она совсем не говорила по-немецки, но ей это и не требовалось; моего опознания было достаточно, чтобы она приняла меня за гестаповца, я полагаю - женщина, конечно, достаточно перекрестилась, как и обещал Батов, - и вскоре она нашла какие-то ключи и впустила меня в квартиру Батова.
   Как только служанка открыла дверь, я понял, что что-то не так: все драгоценные книги доктора, которые были так тщательно расставлены, теперь лежали на полу, и, предчувствуя, что я вот-вот обнаружу что-то ужасное, от меня исходил слабый запах кисло-сладкий тлен в квартире - я взял ключ и отослал бабушку, потом закрыл за собой дверь.
   Я вошел в гостиную Батова. Высокая керамическая печь в углу была еще теплой, но неподвижное тело Батова - нет. Он лежал лицом вниз на полу без ковра под лоскутным одеялом из брошенных книг, газет и подушек. Сбоку на его шее была рана, похожая на большой кусок арбуза. Его разбитый и разбитый рот был заткнут носком, а по количеству отсутствующих пальцев на правой руке было ясно, что кто-то готовил его к игре фортепианного концерта Равеля для левой руки на стойке у окна или - скорее, возможно, - методично истязал его: четыре отрубленных пальца и большой палец были выстроены вертикальным рядом вдоль каминной полки, как окурки. Я задавался вопросом, почему он лежал неподвижно и принимал его, пока не увидел подкожную инъекцию в его бедре и не понял, что ему ввели какой-то мышечный релаксант, который они используют в хирургии, и кто-то, кто знал, что они делают. Должно быть, этого было достаточно, чтобы остановить его движение, но недостаточно, чтобы остановить боль.
   Выдал ли он информацию, которая побудила его к такому обращению? Судя по тому, как была перевернута квартира, и количеству выставленных пальцев, это казалось маловероятным. Если кто-то может выдержать потерю более чем одного пальца, можно предположить, что он может выдержать потерю всех пяти.
   "Извините", - сказал я вслух, потому что у меня была твердая мысль, что страдания и смерть Батова были вызваны той же самой информацией, которую он мне обещал, - фотографическими и документальными свидетельствами того, что именно произошло в Катынском лесу. 'Я действительно. Если бы только... если бы я пришел вчера, как планировал, тогда, может быть, ты был бы еще жив.
   Конечно, мне уже приходило в голову, что отсутствие лейтенанта Рудакова в своей комнате в СГМА было признаком того, что он встретил такой же ужасный конец, но только теперь я начал задаваться вопросом, насколько на самом деле инвалидом был этот человек из НКВД. Мог ли Рудаков обмануть Батова, заставив его думать, что его состояние, может быть, хуже, чем было на самом деле? Что может быть лучше, чтобы спрятаться от коллег из НКВД, чем притвориться умственно отсталым? В таком случае, не вполне ли возможно, что доктора Батова убил тот самый человек, которого он пытался защитить? А разве жизнь не была такой иногда?
   Я пошел в спальню. Единственную дочь Батова я раньше не встречал; Я даже не знал ее имени; все, что я действительно знал о девушке, это ее возраст и тот факт, что она никогда не будет праздновать свое шестнадцатилетие или танцевать "Лебединое озеро " в Париже. Будучи детективом по расследованию убийств, я видел множество трупов, многие из которых были женщинами, и, конечно, справедливо сказать, что война сделала меня еще менее чувствительным, чем прежде, к виду насильственной смерти, но ничто не подготовило меня к ужасающим зрелище, которое приветствовало меня в той спальне.
   Дочь Батова была привязана к четырем углам кровати и замучена ножом, как и ее бедный отец. Ее убийца разрезал ей нос горизонтально и отрезал оба уха, прежде чем вскрыть вены на одной из ее рук. На ней все еще была пара резиновых ботинок. Очень вероятно, что она вернулась в квартиру после того, как убийце не удалось выудить нужную ему информацию от ее отца, и он принялся резать ножом дочь, рот которой так же был заткнут носком, чтобы заглушить ее громче. крики. Но где, интересно, были ее уши?
   В конце концов я нашел их обоих в нагрудном кармане куртки убитого, как будто он вносил их в комнату, одну за другой, до того, как Батов сказал ему, что именно он хотел знать.
   Быстрый взгляд в другую спальню подтвердил, что Батов действительно говорил. Портрет Ленина был снят со стены и теперь прислонен к ней. Пространство, которое он покрывал, было просто сырой кирпичной кладкой, несколько кирпичей были вырваны, как центр головоломки. В этом прямоугольном тайнике, высотой и шириной с почтовый ящик, было как раз достаточно места, чтобы спрятать гроссбухи и фотографии, которые доктор Батов обещал дать мне.
   В ванной я сбросил штаны и сел на унитаз, чтобы подумать с парой сигарет. Без кровавых отвлекающих факторов двух тел было легче размышлять о том, что я знал и что, как мне казалось, я знал.
   Я знал, что оба они мертвы немногим больше суток: собственное тело Батова было завалено книгами и газетами, а это означало, что доступ для самок комнатной мухи был затруднен, но уже массы крошечных яиц, которые еще не вылупились в личинки покрывали веки девочки. В зависимости от температуры из яиц мух обычно вылупляются личинки в течение суток, особенно если труп находят в помещении, где теплее, даже в России. Все это означало, что они, вероятно, умерли накануне днем.
   Я знал, что было бы напрасной тратой времени спрашивать даму из дежурного, видела ли она что-нибудь или слышала. Во-первых, мой русский язык не годился для допроса, а во-вторых, ее слуховая трубка вряд ли давала надежду на успех. Будучи детективом, я видел в морге многообещающих свидетелей. Не то чтобы я чувствовал себя детективом из отдела убийств после убийства Мартина Квидда.
   Я продолжал спрашивать себя, мог ли я избежать этого, но один и тот же ответ продолжал возвращаться ко мне: Квидде открывает рот о том, что он знал, кому-то в гестапо, полевой полиции, крипо, СС или даже Вермахт был бы таким же хорошим средством, как и любой другой, для уничтожения любого будущего шанса, что фон Герсдорф - или один из его коллег - мог бы убить Гитлера. Ничья жизнь - ни Квидде, ни, конечно, моя собственная - не была важнее этого. По той же причине я знал, что мне придется рассказать фон Герсдорфу о Квидде и записи, чтобы доказать ему, что фон Клюге больше нельзя доверять.
   Я знал, что убийце Батова нравилось пользоваться ножом - нож - такое оружие ближнего боя, что нужно получать удовольствие от ущерба, который ты можешь нанести другому человеку. Это не оружие для брезгливых. Я мог бы сказать, что человек, убивший Батова и его дочь, был тем же человеком, который убил двух связистов, Рибе и Грайсса - перерезание горла было, конечно, таким же, - только вот мотивы этих преступлений выглядели совсем иначе. .
   Я знал, что мне нужно найти Рудакова, даже если он мертв, чтобы исключить его из числа подозреваемых. Рудаков слышал все, что Батов рассказал мне о документальных и фотодоказательствах катынского расстрела, и слышал о сделке, которую требовал Батов. Если не это было мотивом для бывшего офицера НКВД убить человека и его дочь, то я не знал, что это было. Если он убил Батовых, то, как я догадался, его давно нет, и вряд ли полевая полиция поймает того, кто был достаточно изобретателен, чтобы симулировать умственную отсталость в течение большей части восемнадцати месяцев.
   Я знал, что должен сейчас же идти в Комендатуру и сообщать об убийствах, чтобы вызвать на место преступления оперативную полицию и местных русских ментов. Смерть погубила так много людей в Смоленске и его окрестностях, что лейтенант Восс задумался, не стало ли убийство заразным в области, входившей в его зону ответственности. Учитывая, что в Катынском лесу лежат мертвые четыре тысячи человек, я и сам начинал задумываться об этом.
   Но больше всего я знал, что у меня будут большие проблемы с министром просвещения и пропаганды, когда я сказал ему, что обещанные мной дополнительные доказательства того, что именно произошло в Катыни, исчезли вместе с нашим единственным потенциальным свидетелем, и что теперь мы снова вынуждены полагаться на криминалистику и ни на что другое.
   В этом отношении Геббельсу, Германии и катынскому расследованию повезло, что Герхард Бутц был высококомпетентным судебно-медицинским экспертом - гораздо более компетентным, чем ожидали я или судья Конрад.
   Я собирался узнать, насколько он компетентен на самом деле.
   *
   Офицерская столовая в Красном Бору была дешевым местом, чем-то напоминала столовую в провинциальной швейцарской гостинице, если не считать русских официантов в белых парадных камзолах и блестящего полкового серебра на буфете; и ни в одной провинциальной швейцарской гостинице, даже в высокогорной, никогда не было облаков внутри столовой: у деревянного потолка столовой всегда стоял толстый слой табачного дыма, как покрывало стойкого тумана над аэродромом. Иногда я откидывался на спинку стула, смотрел на эту серую дымку и пытался представить себя снова у Horcher's в Берлине или даже у La Coupole в Париже. Еда в Красном Бору была такой же обильной, как и в Бендлерблоке, а с обширной картой вин и выбором пива, которому позавидовал бы любой берлинский ресторан, это было лучшее, что есть в Смоленске. Шеф-повар был талантливым парнем из Бранденбурга, и такие берлинцы, как я, всегда испытывали волнение, когда в меню появлялись два его лучших блюда - Кенигсбергский клопсе и пирог с миногой. Так что я был менее чем доволен, когда, как только я отдал официанту свой заказ на обед, ко мне подошел санитар и сказал, что профессор Бухц срочно требует моего присутствия в своей лабораторной хижине. Я мог бы попросить ординарца передать Бутцу, чтобы он подождал до обеда, но фон Клюге сидел за соседним столиком и наверняка слышал подробности сообщения, которое, в конце концов, исходило от кого-то в майорском звании. в Вермахте. Фон Клюге всегда относился к таким вещам очень прусски и с мрачным видом относился к младшим офицерам, уклоняющимся от своих обязанностей в пользу своих желудков. Он был воздержанным человеком и, в отличие от всех нас, мало интересовался удовольствиями за столом. Я полагаю, он больше думал об удовольствиях своего банковского счета. Поэтому я встал и пошел искать патологоанатома.
   Его импровизированную лабораторию было легко узнать по припаркованному снаружи мотоциклу BMW. Это была одна из самых больших хижин по внешнему периметру штаба армии в Красном Бору. Я знал, что у Бютца была еще большая и гораздо лучше оснащенная лаборатория в городской больнице на Госпитальштрассе, недалеко от главного железнодорожного вокзала города, но он чувствовал себя в большей безопасности, работая в Красном Бору, в связи с тем, что прошлой осенью некоторые немецкие врачи, работавшие в больницы в Витебске были похищены, изувечены гениталиями, а затем убиты партизанами.
   К моему удивлению, я застал профессора в компании Мартина Квидде, мертвое тело которого теперь лежало в открытом гробу на деревянном полу. Грубый Y-образный стежок проходил по всей длине его туловища, как рельсы для электропоезда маленького мальчика, а на макушке его черепа виднелась предательская фиолетовая линия, которая была удалена, а затем заменена, как если бы это была крышка. на чайнице. Но Бутц вызвал меня не к Квидде для конфиденциального обсуждения; по крайней мере не сразу.
   - Извините, что прерываю ваш обед, Гюнтер, - сказал он. "Я не хотел обсуждать это на глазах у всех в столовой".
   - Вероятно, вы правы, сэр. Никогда не стоит обсуждать судебную экспертизу, когда другие мужчины пытаются пообедать.
   - Ну, это довольно срочно. И не сказать, что чувствительный. И я не говорю о желудках наших товарищей-офицеров.
   'Что это?' - холодно спросил я.
   Он снял свой кожаный фартук и подвел меня к микроскопу у замерзшего окна. - Помнишь череп, который я забрал у Катын Вуда? Твой мертвый поляк?
   'Как я мог забыть? Вне пьесы Уильяма Шекспира не часто увидишь человека с разлагающейся головой под мышкой".
   "Этот польский офицер не был застрелен - как можно было бы ожидать - из русского пистолета вроде "Токарева" или "Нагана".
   - Я бы подумал, что дырка слишком мала для ружья, - пробормотал я.
   Бутц включил свет возле микроскопа и предложил мне взглянуть на гильзу.
   - Нет, действительно, вы совершенно правы, - сказал он, когда я посмотрел в окуляр. 'Совершенно верно. На дне гильзы, найденной вашим русским другом Дьяковым в братской могиле, вы увидите, что на латуни четко видны клеймо и калибр.
   Говоря, он натягивал свою армейскую гимнастерку. Осмелюсь сказать, что разрез капрала Квидде означал, что у него разыгрался аппетит.
   - Да, - сказал я. Геко 7.65. Черт возьми, это же фабрика Густава Геншоу в Дурлахе, не так ли?
   - Вы действительно детектив, не так ли? - сказал Бутц. - Да, это немецкий снаряд. 7,65 не подойдет ни к Токарёву, ни к Нагану. Эти пистолеты работают только с патронами калибра 7,62. Но калибр 7,65 подходит для вальтера вроде того, который, держу пари, у тебя под мышкой.
   Я пожал плечами. 'Так что вы говорите? Что их все-таки расстреляли немцы?
   'Нет нет. Я говорю, что они были расстреляны из немецкого оружия. Видите ли, я случайно знаю, что перед войной завод вывозил оружие и боеприпасы к иванам в Прибалтику. У Токарева и Нагана все в порядке. Наган можно использовать со звукоглушителем, в отличие от любого другого пистолета, и многие карательные отряды НКВД любят использовать его там, где требуется тишина. Это действительно очень тихо. Но если вы хотите выполнить работу как можно эффективнее и быстрее и вас не смущает шум - а я не вижу, чтобы они возражали, особенно посреди Катынского леса, - то вальтер - лучший выбор. ваше любимое оружие. Я не патриот. Не в списке. Вальтер не заедает и не дает осечек. Если вы расстреляете четыре тысячи поляков за один уик-энд, вам понадобятся немецкие пистолеты, чтобы выполнить эту работу. И я предполагаю, что вы обнаружите, что все четыре тысячи этих парней были увенчаны одним и тем же способом.
   Тут я вспомнил, как Батов описывал портфель, набитый автоматическими пистолетами, и догадался, что это, должно быть, были "вальтеры".
   - Чертовски сложно утверждать, что всех этих парней расстреляли Иваны, - сказал я. - На следующей неделе из Варшавы, Кракова и Люблина сюда прибудет делегация видных поляков, в том числе два гребаных генерала, и нам придется сообщить им, что их товарищей расстреляли из немецких пистолетов.
   - Знаете, я бы совсем не удивился, если бы НКВД использовало "вальтеры" и по другой причине. Кроме их надежности. Думаю, они могли использовать их, чтобы замести следы. Чтобы выглядело так, как будто мы это сделали. На всякий случай, если кто-нибудь когда-нибудь обнаружит эту могилу.
   Я громко застонал. - Министру это понравится, - сказал я. 'В добавление ко всему.'
   Я рассказал ему о Батове и о документальных свидетельствах, которых больше не было.
   - Извините, - сказал Бутц. - Тем не менее я попрошу министерство позвонить на фабрику в Геншоу и узнать, что говорится в их экспортных записях. Возможно, они смогут найти партию подобных боеприпасов.
   - Но вы сказали, что это стандартный немецкий номер, не так ли?
   'Да и нет. Я работаю в области баллистики с 1932 года, и хотя я сам так говорю, я некоторый специалист в этой области. Я могу сказать вам, Гюнтер, что, хотя калибр остается стандартным, с годами металлургия боеприпасов может довольно сильно измениться. В некоторые годы меди становится немного больше; в другие годы может быть немного больше никеля. И в зависимости от того, сколько лет этим боеприпасам, мы могли бы получить представление о том, когда они были изготовлены, что помогло бы подтвердить данные об экспорте. Если мы сможем это сделать, то сможем с уверенностью сказать, что эта пуля была частью партии боеприпасов, экспортированных балтийским иванам, скажем, в 1940 году, когда у нас был пакт о ненападении с товарищем Сталиным. Или еще до того, как нацисты пришли к власти, когда у нас были эти любящие красных ублюдки из СДПГ, которые заправляли шоу. Это было бы документальным доказательством того, что они это сделали, и почти так же хорошо, как найти пулю российского производства.
   Я не видел особого смысла упоминать о своей прежней преданности СДПГ, поэтому молча кивнул и отошел от микроскопа.
   - Тогда, - сказал Бухтц, - возможно, мы просто расскажем польской делегации все, что нам известно о телах, которые мы уже нашли, и на этом пока остановимся. Нет смысла спекулировать без нужды. В сложившихся обстоятельствах, я думаю, мы должны позволить им взять на себя как можно большую часть фактической работы на площадке".
   'Мне подходит.'
   - Кстати, вы говорите по-польски? - спросил Бутц. - Потому что я этого не делаю.
   - Я думал, вы в университете Бреслау?
   - Всего на три года, - сказал Бухц. - Кроме того, это очень немецкоязычный университет. Мой польский хорош для того, чтобы заказать дерьмовую еду в ресторане, но когда дело доходит до криминалистики и патологии, это совсем другая история. А Йоханнес Конрад?
   "Никакого польского. Просто русский. Он и несколько полевых милиционеров заняты допросом людей в Гнездово, чтобы узнать, что еще местные жители могут рассказать нам о том, что произошло. У меня есть идея, что Пешков говорит по-французски так же, как по-немецки и по-русски, так что он мог бы помочь. Но министерство также присылает к нам офицера запаса из Вены, который хорошо говорит по-польски. Лейтенант Грегор Словенцик.
   - Звучит примерно так, - сказал Бутц.
   "Раньше он был журналистом. Я думаю, таким его знает министерство. Думаю, он говорит и на нескольких других языках.
   - Надеюсь, включая дипломатию, - сказал Бухц. - Я никогда не был в этом очень свободен.
   - Вы и я оба, профессор. И уж точно не после Мюнхена. В любом случае Sloventzik сделает все переводы за вас.
   - Я очень рад это слышать. Мне не нужно больше путаницы прямо сейчас. Боюсь, это было такое утро. Это связист, которого нашла полевая полиция. Мартин Квидде. Он указал на труп, лежащий в гробу на полу возле задней двери. - Насколько я понял от лейтенанта Восса, вы и он оба думали, что его смерть была самоубийством.
   'Ну да. Мы сделали.' Я пожал плечами. "В его руке был автомат с опущенным курком. Если не считать стихотворения, прижатого к его груди, оно выглядело довольно четким, как мне показалось.
   - Вы бы так подумали, не так ли? Бутц гордо ухмыльнулся. - Боюсь, что нет. Я выстрелил из этого оружия целую обойму, и ни одна пуля не похожа на ту, что я выколол из шлема жертвы. Это, как я говорил вам ранее. О металлургии? Пуля, которая прошла через его череп, была стандартной калибра 7,65 миллиметра, да. Но это был значительно более тяжелый груз, в котором было немного больше никеля. Капрал был застрелен патроном в семьдесят три грана, в отличие от обычного патрона в шестьдесят гран, который находится в магазине его пистолета и является стандартным для 537-го полка связи. Груз в семьдесят три грана обычно выдается только полицейским подразделениям и гестапо.
   Он был прав, конечно; и - давно - я знал это, но не в последнее время. Вы видите достаточное количество свинца, летящего по воздуху, и вскоре перестает иметь значение, откуда он берется и сколько весит на весах.
   - Значит, кто-то просто пытался представить это как самоубийство, вы об этом? - спросил я, как будто действительно не знал.
   'Вот так.' Ухмылка Бутца стала шире. - И я сомневаюсь, что во всей этой проклятой стране найдется другой человек, который мог бы сказать вам это.
   - Что ж, повезло. Хотя я не думаю, что лейтенант Восс будет настолько доволен. Он до сих пор не раскрыл убийства тех двух связистов.
   "Тем не менее, это устанавливает некую закономерность. Я имею в виду, кто-то действительно имеет дело с этими несчастными ублюдками из 537-го, тебе так не кажется?
   - Вы пробовали звонить сюда по телефону? Это невозможно. Вот ваш мотив, я не должен удивляться. Тем не менее, я не думаю, что Иван стал бы выставлять это напоказ как самоубийство, не так ли?
   - Я не подумал об этом. Он кивнул. - Да, я полагаю, это успокаивает немцев в этом городе.
   - Тем не менее, сэр, если в убийстве виноват немец, было бы неплохо не говорить об этом гестапо. На всякий случай, если они пойдут и в отместку вздернут побольше местных жителей. Я имею в виду, вы знаете, какие они, сэр. Меньше всего нам нужно, чтобы в Смоленск прибыла международная комиссия и обнаружила импровизированную виселицу, на которой росли русские груши".
   - Человек - немец - убит, капитан Гюнтер. Это действительно нельзя игнорировать".
   - Нет, конечно, сэр. Но, может быть, пока вся эта история с международной комиссией не закончена, для политической выгоды Германии было бы спрятать это, так сказать, под сено в амбаре. Для приличия.
   - Да, я это вижу, конечно. Вот что я вам скажу, капитан. Вы когда-то были комиссаром полиции в "Алексе", не так ли?
   Я кивнул.
   - Хорошо. Я обещаю держать в тайне убийство капрала Квидде, Гюнтер, если ты пообещаешь найти его убийцу. Это звучит честно?
   Я кивнул. - Вполне справедливо, сэр. Хотя я не уверен, как. До сих пор он неплохо справлялся с заметанием своих следов.
   - Что ж, постарайся. И если ничего не помогает, мы можем заставить каждого человека с полицейским зарядом в его пистолете выстрелить в мешок с песком. Это должно помочь вам значительно сузить круг поиска.
   'Спасибо, сэр. Я мог бы принять ваше предложение.
   'Пожалуйста, сделай. У вас есть время до конца месяца. И тогда мне действительно придется рассказать гестапо. Это согласовано?
   'Хорошо. Это сделка.
   'Хороший. Тогда пойдем пообедаем. Я слышал, сегодня в меню Кенигсбергер Клопсе.
   Я покачал головой. - Я уже поел, - сказал я.
   Но по правде говоря, из-за запаха формальдегида, трупа и перспективы расследования убийства, которое я совершил сам, у меня пропал аппетит.
  
  
   ГЛАВА 6
   Среда, 7 апреля 1943 г.
   В Смоленском Концертном зале имени Глинки - где же еще? - Я был на фортепианном и органном концерте по приглашению полковника фон Герсдорфа. В программе были Бах, Вагнер, Бетховен и Брукнер, и это должно было заставить всех чувствовать себя хорошо об отечестве, но нас всех только тошнило от того, что мы не дома, а в моем случае снова в Берлине, слушая под более веселую музыку по радио: я бы даже выдержал пару номеров от Бруно и его Swinging Tigers. Конечно, будучи аристократом, фон Герсдорф имел Железный крест в области классической музыки. Он даже привез с собой антикварную партитуру в кожаном переплете, которой он следовал во время " Хорошо темперированного клавира " Баха , которая не только показалась мне излишней, но и немного кричащей - немного похоже на то, как взять "Правила игры" на футбольный матч.
   После концерта мы пошли выпить в офицерский бар на Оффициерштрассе, где в тихом уголке, который казался находящимся в миллионе километров от боулинга в Немецком клубе в Берлине, полковник сказал мне, что получил телесообщение о том, что Ганс фон Донаньи и пастор Дитрих Бонхёффер наконец-то арестованы гестапо и теперь содержатся на улице Принца Альбрехтштрассе.
   - Если они будут пытать Ганса, он может рассказать им о бомбе Куантро, обо мне, генерале фон Трескоу и обо всем, - сказал он неловко.
   - Да, мог, - сказал я. - На самом деле это весьма вероятно. Немногие мужчины могут выдержать допрос в гестапо.
   - Как вы думаете, их пытают? он спросил.
   - Знакомы с гестапо? Я пожал плечами. 'Все это зависит.'
   'На что?'
   - О том, насколько сильны их друзья. Вы должны понять, гестапо - трусы. Они не будут подвергать мужчину такому представлению, если у него особенно хорошие связи. Нет, пока они не прочитают партитуру так же тщательно, как ты в концертном зале. Я покачал головой. - Я мало что знаю о пасторе...
   - Его сестра Кристель замужем за Гансом. Его мать - графиня Клара фон Хазе. Кто была внучкой Карла фон Хазе, который был пастором кайзера Вильгельма II?
   - Я имел в виду не такие связи, - вежливо сказал я. - Насколько близок ваш друг Ганс фон Донаньи к адмиралу Канарису?
   - Достаточно близко, чтобы ранить их обоих. Канарис уже некоторое время находится в списке врагов SD; так же как и босс Ганса, генерал-майор Остер.
   - Это цифры. РСХА никогда не любила делить ответственность за сбор разведданных и обеспечение безопасности. Ну а как же министерство юстиции? Фон Донаньи когда-то там работал, не так ли?
   'Да, он сделал. Он был специальным советником рейхсминистра Гюртнера с 1934 по 1938 год и познакомился с Гитлером, Геббельсом, Герингом и Гиммлером - со всей адской командой".
   - Тогда это точно поможет. Вы не пытаете того, кто был в дружеских отношениях с лидером, пока вы действительно не будете уверены в том, что делаете. Может быть, этот парень Гюртнер тоже сможет ему помочь.
   'Боюсь, что нет. Он умер пару лет назад. Но Ганс очень хорошо знает Эрвина Бумке. Он старший нацистский судья, но я уверен, что он попытается помочь Гансу, если сможет.
   Я пожал плечами. - Значит, он не совсем без друзей. Так что это наверняка отпугнет гестапо. Кроме того, фон Донаньи - аристократ, и у него армия, а армия заботится о своих. Скорее всего, армия будет настаивать на военном суде.
   - Да, верно, - сказал фон Герсдорф с ощутимым облегчением на красивом лице. "В вермахте есть высокопоставленные лица, которые попытаются выступить за него, хотя и тихо. Например, дядя генерала фон Трескова, фельдмаршал фон Бок. И, конечно же, фельдмаршал фон Клюге.
   'Нет, я сказал. - Я бы вообще не стал рассчитывать на Умного Ганса.
   - Чепуха, - сказал фон Герсдорф. - Фон Клюге может быть немного пруссаком в своем чувстве долга и чести, но я твердо верю, что Гюнтер - хороший человек. Хеннинг фон Трескоу уже больше года является его главным операционным директором и...
   Я покачал головой. "Давайте подышать воздухом".
   Мы вышли на улицу и прошли по Гроссе Кронштадтерштрассе до стены Смоленского Кремля. На фоне пурпурного неба, усыпанного звездами, крепость выглядела так, словно была сделана из имбирных пряников, как съедобный домик, который я ел каждое Рождество в детстве. Там, в холодной тишине, я чиркнул спичкой о кирпич, мы закурили, и я рассказал ему то, что рассказал мне Мартин Квидде.
   - Не могу в это поверить, - возразил фон Герсдорф. - Не такого человека, как Гюнтер фон Клюге. Он из очень знатной семьи.
   Я смеялся. - Ты действительно думаешь, что это имеет значение, не так ли? Старый аристократический кодекс?
   'Конечно. Он должен. Да, я вижу, ты считаешь это очень забавным, но это то, чем я жил всю свою жизнь. И я твердо верю, что это единственное, что спасет Германию от абсолютной катастрофы".
   Я пожал плечами. 'Может быть. Но я все еще прав насчет фон Клюге. Вы не можете доверять ему.
   'Нет, вы ошибаетесь. Он знает моего отца. Они из одной части Западной Пруссии. Любин и Позен не так уж далеко друг от друга. Этот ваш капрал, должно быть, ошибается.
   - Он не ошибается, - сказал я. 'Не в списке.'
   'Ты уверен?'
   - Совершенно уверен. Я сам не слышал, но он говорит, что есть магнитофонная запись разговора Гитлера здесь, в Смоленске, с фон Клюге. В Красном Бору.
   - Боже мой, где?
   - Это совершенно безопасно. Я вынул кассету из кармана пальто и протянул ему.
   Фон Герсдорф какое-то время тупо смотрел на него и покачал головой. Наконец он сказал: "Ну, если это правда, это многое объясняет. Почему Гюнтер передумал нас всех стрелять в Гитлера в самую последнюю минуту. Все его уклонения теперь объясняются. Все его придирчивые возражения. Правда, Хеннинг до сих пор не простил ему этого. Но это: это что-то другое. Что-то весьма презренное.
   - Не могу не согласиться.
   "Чертов ублюдок. И подумать только, что Хеннинг наложил вето на бомбу в Красном Бору, чтобы сохранить жизнь Гюнтеру. Мы могли бы пригвоздить Гитлера там, без тени сомнения. Видите ли, проблема всегда одна и та же: увести Гитлера подальше от его штаб-квартиры, где он хорошо защищен. Я не могу представить, что мы когда-нибудь снова получим его в одиночестве. Пошло все к черту.'
   - Да, жаль.
   - Это капрал, - сказал фон Герсдорф. - Ему можно доверять?
   - Теперь он может, - сказал я.
   - Как вы можете быть уверены?
   - Потому что он мертв. Я выстрелил в него. Этот идиот угрожал разоблачить эту запись самым разным людям. Ну, вы можете себе представить, чем это могло закончиться. По крайней мере, я предполагаю, что вы можете. Если вы не можете, то, возможно, вы не настолько склонны к заговорам, как я думаю, вам нужно быть. И не такой безжалостный.
   - Вы убили его?
   - Если тебе больше нравится это слово. Да, я убил его. У меня не было выбора, кроме как убить его.
   'Хладнокровно.'
   - А это от человека, который собирался взорвать Гитлера в воскресенье.
   - Да, но Гитлер - чудовище. Этот парень, которого ты убил, был всего лишь капралом.
   - Насколько я помню, Гитлер тоже был капралом. А как насчет вашей бомбы Куантро? Убил бы не только Гитлер, но и его пилота, и его фотографа, и, может быть, его гребаную собаку, насколько я знаю.
   Я усмехнулся, почти наслаждаясь его брезгливым дискомфортом, а затем изложил возможную цепочку причинно-следственных связей, включающую скомпрометированного фельдмаршала фон Клюге, допрашиваемого гестапо, и из-за чистой паники сообщающего им обо всем, что он знал обо всех армейских заговорах против убить лидера, вылупившегося в Смоленске. Как телеологическое изложение оно могло не удовлетворить Платона или Канта, но его было достаточно, чтобы предотвратить дальнейшие придирки со стороны моего особого друга.
   - Да, я понимаю, чем это могло закончиться, - сказал фон Герсдорф. - Но послушайте, а если кто-нибудь расследует смерть этого человека? Что тогда?'
   - Предположим, вы позволите мне побеспокоиться об этом.
   Мы дошли до его машины, а потом вернулись в Красный Бор. Дорога вела мимо Катынского леса, ныне освещенного прожекторами и усиленно охраняемого от мародерства, хотя охрана, похоже, не отпугивала местных жителей и дежурных немецких солдат: днем в лесу побывало множество экскурсантов, которые пришли посмотреть на эксгумацию из-за защитного кордона, поскольку фон Клюге отказался запретить им доступ к месту.
   - Как идут раскопки? он спросил.
   - Не очень хорошо, - сказал я. "Многие из мужчин, которых мы до сих пор откопали, оказались поляками, говорящими по-немецки. Офицеры фольксдойче с западного берега реки Одер, которая у вас в лесу, не так ли?
   - Вы говорите, силезские поляки?
   'Вот так. Так же, как вы, возможно, были бы, если бы ваша семья была богата немного дальше на восток. Я немного обеспокоен тем, что это может не понравиться польской делегации, когда она прибудет сюда послезавтра. Может показаться, что нам наплевать на них только потому, что они фольксдойче . Как будто нам было бы наплевать, если бы они были стопроцентными поляками.
   - Да, я понимаю, как это может быть неловко.
   "И уж точно не помогло то, что кто-то в Берлине проговорился, что эти люди были теми же людьми, которых Советы держали в двух лагерях: Старобельске и Козельске. Их двенадцать тысяч. Теперь я почти уверен, плюс-минус несколько сотен, но в Катынском лесу похоронено всего четыре тысячи человек. Мы не нашли ни одного человека, который был в Старобельске.
   Фон Герсдорф покачал головой. - Да, я слышал об этом от профессора Бютца.
   - Этот человек полон хороших новостей. Он еще не нашел ни одного польского офицера, застреленного из русского оружия".
   - Боюсь, есть и другие плохие новости. Я получил телетайп от Тирпитцуфера в Берлине. Абвер предупредил меня, что завтра мы можем ожидать посетителя в Катынском лесу, хотя я должен сказать, что он вряд ли выдающийся. Все, кроме.'
   'Ой? Это кто?'
   - Тебе это нисколько не понравится.
   - Вы что-то знаете, полковник? Я привыкаю к этому.
  
  
   ГЛАВА 7
   Четверг, 8 апреля 1943 г.
   В конце лета 1941 года до меня дошли слухи вокруг "Алекса" о зверстве, которое якобы совершил полицейский батальон в месте под названием Бабий Яр под Киевом. Но это был только слух, и в то время его легко опровергнуть, потому что даже тогда быть полицейским означало, что ты не преступник. Странно, как быстро эти вещи меняются. К весне 1943 года у меня было достаточно опыта общения с нацистами, чтобы понимать, что у них чем хуже звучал слух, тем больше вероятность, что он окажется правдой. Кроме того, я уже видел кое-что из того, что произошло в Минске, и это было достаточно скверно - меня до сих пор не покидало воспоминание о том, что я там видел, - но никто в Берлине никогда не использовал такие приглушенные тона ужаса, чтобы говорить о Минске, как они привыкли, когда они упомянули Бабий Яр. Все, что я знал наверняка, это то, что в течение одного сентябрьского уик-энда в овраге было расстреляно до тридцати пяти тысяч еврейских мужчин, женщин и детей, и что офицер, руководивший этой операцией, - полковник Пауль Блобель - стоял сейчас рядом с меня в Катынском лесу.
   Я предположил, что Блобелю было около пятидесяти, хотя выглядел он намного старше. Тени под его глазами были полны тьмы, которая была намного больше, чем глубина кожи. Он был лысым, с узким тонким ртом и длинным носом. Вероятно, это было мое воображение, но в Блобеле было что-то от ночи, и я ничуть не удивился бы, если бы пальцы и ногти на руках, которые он крепко держал за спиной, были такими же длинными, как ноги его черного сапоги. Он носил свой черный СД-плащ, застегнутый до шеи, как кондуктор автобуса зимой, но выглядел на весь мир так, как будто он пришел из той самой ямы, возле которой мы стояли.
   "Вы, должно быть, капитан Гюнтер", - сказал он мне с акцентом, который мог быть берлинским и напомнил мне, что среди многих вещей, которые человек может есть на завтрак, некоторые из них выходят из высокой бутылки.
   Я кивнул.
   - Вот рекомендательное письмо, - сказал он с шепелявой, грызуновой серьезностью, показывая мне аккуратно напечатанное письмо. "Я прошу вас обратить особое внимание на подпись внизу страницы".
   Я просмотрел содержимое, озаглавленное "Операция 1005", и потребовал, чтобы "предъявителю оказывалось всяческое содействие в выполнении его сверхсекретных приказов". Я также отметил подпись; трудно было не взглянуть на нее несколько раз, просто чтобы удостовериться, а потом очень тщательно сложить ее, прежде чем отдать обратно, бережно, как будто бумага была пропитана серой и могла в любой момент вспыхнуть пламенем. Письмо было подписано самим шефом гестапо Генрихом Мюллером.
   - Как будто я сидел впереди класса, - сказал я.
   "Группенфюрер Мюллер поручил мне очень деликатное задание, - сказал он.
   "Ну, это меняет дело".
   'Да.' Он тонко улыбнулся. - Да, не так ли?
   У меня определенно не было никакого желания проводить время в компании такого человека, как этот. Легче всего было бы сказать ему, чтобы он исчез; и в конце концов, присутствие Блобеля - да еще в форме полковника СД - противоречило всему, о чем я договорился с рейхсминистром Геббельсом. Но поскольку я хотел, чтобы этот человек уехал из Катынского леса как можно скорее, я был полон решимости отвечать на его вопросы и сотрудничать с его миссией - насколько это было в моих силах. Меньше всего я хотел, чтобы Блобель вызвал проблемы в штаб-квартире гестапо, а Блобель обрушил на нас всю власть Мюллера, потому что я или кто-то другой помешал ему, и, что хуже всего, чтобы Блобель все еще был там на следующий день, когда прибыла польская делегация. в Смоленске.
   Он, казалось, немного расслабился после моей неудачной шутки, и из его кармана вытащили фляжку из гофрированной стали, которая была почти такой же большой, как банка солдатского противогаза. Он отвинтил крышку и протянул фляжку мне. Как детектив по расследованию убийств, я взял за правило никогда не пить со своими клиентами, но уже давно не мог придерживаться этого стандарта. Кроме того, это был хороший шнапс, и большой кусок помог притупить на моем настроении эффект компании, которую я составлял, не говоря уже о деле эксгумации четырех тысяч жертв убийства. Вонь человеческого разложения присутствовала всегда, и я никогда не задерживался возле главной могилы, прежде чем закурил сигарету или прикрыл нос и рот носовым платком, пропитанным одеколоном.
   - Чем я могу быть вам полезен, полковник?
   - Могу я говорить откровенно?
   Я оглянулся на сцену перед нами: десятки русских военнопленных были заняты рытьем того, что теперь было известно как "Могила номер один" - L-образной траншеи длиной двадцать восемь метров и шириной шестнадцать. В верхнем ряду лежало около двухсот пятидесяти тел, но, по нашим оценкам, непосредственно под ними лежало еще около тысячи трупов. Теперь, когда земля оттаяла, копать было достаточно легко; труднее всего было вытащить тела целиком, и нужно было соблюдать большую осторожность при переносе трупа из могилы на носилки, когда одновременно приходилось поднимать до четырех человек.
   - Не думаю, что они будут возражать, - сказал я.
   - Возможно, нет. Что ж, как вы, наверное, знаете, около полутора лет назад - в рамках операции "Барбаросса" - по всей Украине и западу России произошли определенные полицейские акции. Тысячи коренных евреев были - скажем так, переселены на постоянное жительство?"
   - Почему бы не сказать "убит"? Я пожал плечами. - Это то, что вы имеете в виду, не так ли?
   'Очень хорошо. Допустим, их убили. Мне действительно безразлично, как мы это описываем, капитан. Несмотря на то, что вы, возможно, слышали, подобные вещи не имели ко мне никакого отношения. И гораздо важнее сейчас то, что мы делаем по этому поводу".
   - Мне кажется, сожалеть уже поздно, не так ли?
   - Вы ошибаетесь. Блобель сделал еще один глоток из фляги со шнапсом. - Я здесь не для того, чтобы оправдывать случившееся. Лично я не мог участвовать в этих ужасных действиях по всем очевидным гуманитарным причинам и был вынужден вернуться домой с фронта. За что генерал Гейдрих резко оскорбил меня и обвинил в том, что я неженка и годна только для изготовления фарфора. Это были его слова.
   - У Гейдриха всегда был определенный оборот речи, - сказал я.
   "Он был мне совершенно не симпатичен. И после всего, чего я добился для отряда охраны.
   Я не решался дать ему еще один словесный выпад. Возможно ли, что я недооценил Пола Блобеля? Что он не был военным преступником-убийцей, каким его считали слухи? Что, может быть, у нас с ним было что-то общее? Услышав рассказ Блобеля о том, как Гейдрих обращался с ним в прошлом году, нетрудно было почувствовать, что по сравнению с ним я наслаждался чем-то вроде очаровательной жизни. Или он был просто бессовестным лжецом? С моими коллегами в РСХА всегда было сложно говорить.
   "Моя оперативная роль здесь - просто роль общественного здравоохранения", - сказал он. "Я не говорю о метафорическом общественном здравоохранении, о котором вы слышите в этих глупых пропагандистских фильмах - знаете, в тех, в которых евреи приравниваются к паразитам? Нет, я говорю о реальных проблемах гигиены окружающей среды. Видите ли, многие из массовых захоронений, которые остались после этих специальных полицейских действий, угрожают вызвать серьезные проблемы со здоровьем на земле, которую, как надеются, в конечном итоге будут обрабатывать немецкие эмигранты. Некоторые могилы стали весьма ощутимой экологической опасностью и теперь грозят экологической катастрофой для окружающих их территорий. Я хочу сказать, что утечка из некоторых тел попала в грунтовые воды и теперь ставит под угрозу местные колодцы и питьевую воду. Следовательно, генерал Мюллер поручил мне эксгумировать некоторые из этих тел и избавиться от них более эффективно. И причина моего пребывания здесь, в Катынском лесу, состоит в том, чтобы посмотреть, сможем ли мы узнать что-нибудь от Советов об избавлении от большого количества мертвых людей.
   Я закурил. Табачный дым помогал бороться не только с запахом эксгумации, но и с мухами; это уже становилось невыносимым, а был еще только апрель. Дьяков сказал мне, что, по его мнению, худшим месяцем для мух в Смоленске был май. Бутц отказался от попыток запретить курение в этом месте. Никто не рассчитывал на настойчивость мух, и курение было единственным, что отпугивало их. Почти все российские военнопленные работали в могиле номер один с постоянной сигаретой во рту, что для некоторых было достаточной платой за неприятную работу, которую от них требовали.
   - Как видите, - сказал я. "Все жертвы до сих пор были застрелены точно таким же образом. И я имею в виду именно - с точностью до нескольких сантиметров, с очень близкого расстояния и при том же выступе в основании черепа. Почти все выходные раны находятся между носом и линией роста волос. Несомненно, энкавэдэшники, проводившие именно эту спецоперацию, делали это неоднократно. Действительно, они делали это так много раз, что даже усовершенствовали, где и как тела будут падать в могилу. На самом деле вы можете с абсолютной уверенностью сказать, что никому не было позволено просто упасть, как дохлая собака. В этой могиле может быть двенадцать слоев тел. Головы стоящих в каждом ряду как бы покоятся на ногах мужчин внизу, и в этом не было ничего, что не подлежало бы обдумыванию и планированию. Когда все мужчины были мертвы или, по крайней мере, расстреляны, сверху насыпали тонны песка, что помогло спрессовать тела в один большой мумифицированный пласт. Даже процесс разложения, по-видимому, был усовершенствован НКВД. Жидкости, просачивающиеся из тел, похоже, образовали своего рода воздухонепроницаемую пленку вокруг лепешки. Наконец, на могилу снова посадили березы. Это действительно очень методично, и наша самая большая проблема в том, что касается эксгумации, была поверхностная вода - из-за талого снега - которая затопила могилы и поэтому сейчас так плохо пахнет. Несколько недель назад вы могли бы, стоя здесь, заметить запах девушки с расстояния в тридцать метров. Теперь, как вы, без сомнения, можете судить сами, это пахнет самой глубокой дырой в аду.
   Блобель кивнул, но запах его ничуть не смутил.
   - Да, там внизу все очень хорошо организовано, - признал он. "Раньше я был архитектором и видел недостроенные фундаментные работы, а также эту могилу. Удивительно на самом деле. Удивительно, как что-то настолько изящное вообще было обнаружено. Он сделал паузу. - Собственно говоря, как это было обнаружено?
   - Кажется, голодный волк выкопал бедренную кость, - сказал я.
   - Ты действительно в это веришь?
   Я пожал плечами. "Мне и в голову не приходило верить чему-то другому. Кроме того, в этих лесах много волков.
   - Видел?
   - Нет, но я слышал несколько. Почему? У вас есть альтернативная теория, сэр?
   'Да. Мародеры. Местные иваны охотятся за чем-то ценным. Часы или обручальное кольцо - хоть золотой зуб. По моему опыту, славяне украдут что угодно, даже если для этого придется выкопать несколько мертвых тел. Я видел его раньше, в Киеве. Но ничего нового в этом, конечно, нет. Люди грабят могилы со времен фараонов.
   - Ну, они бы зря потратили здесь время. Мы не нашли у этих бедолаг особых погребальных сокровищ для загробной жизни. Я бы сказал, что НКВД избавило их от всего ценного.
   - Это стандартная практика у коммунистов, не так ли? Перераспределение богатства".
   Блобель улыбнулся своей маленькой шутке. Это было лучше, чем у меня было, но я не был в настроении улыбаться - не с таким нытьем в животе.
   - Скажите, капитан Гюнтер, вы собираетесь сжигать трупы?
   'Нет, я сказал. "Политика ситуации очень деликатна и, кажется, исключает это. Так мне сказали в министерстве. Поэтому мы решили оставить это конкретное решение на усмотрение самих поляков. Они должны быть здесь завтра. Скорее всего, их придется перезахоронить. Во всяком случае, пока.
   'Все они?'
   Я пожал плечами. - Не мое решение, слава богу. Я всего лишь полицейский.
   - Я уже слышал это раньше. Блобель улыбнулся. - И все же, - добавил он, - сжечь их тоже не так-то просто. Особенно, когда трупы влажные. Поверь мне, я знаю. И конечно это такая трата драгоценного бензина и дров. Но даже когда вы сожгли их почти дотла, остается пепел, от которого нужно избавляться. Это тоже надо прикрыть. И, кроме того, так мало времени, чтобы все сделать как следует".
   'Ой? Почему это?'
   - Русские идут, конечно. Менее чем через полгода вся эта территория будет захвачена. И можешь поставить свою последнюю метку, что если ты не сожжешь эти чертовы тела до слоя пепла, русские сделают все возможное, чтобы доказать, что мы убили их всех.
   'У вас есть точка там.' я плюнул; это было то или рвота. Запах действительно действовал на меня сейчас - это и разговор. - Достаточно насмотрелся? Я спросил его.
   'Да, я так думаю. Вы очень помогли.
   - Это утешение.
   Блобель снова улыбнулся. "Ну, я не могу оставаться здесь и болтать, мне нужно успеть на самолет".
   - Уезжаете так скоро?
   Он кивнул. 'Боюсь, что так.'
   - Подвезти до аэропорта? Мне не терпелось избавиться от него до прибытия польской делегации.
   'Очень мило с Вашей стороны.'
   'Это не проблема. Куда ты собираешься теперь?
   'Киев. Потом Рига. А потом обратно в Кульмхоф. Или Хелмно, как его называют местные.
   - Что в Кульмхофе?
   "Ничего хорошего, - сказал Блобель, - лучше, чем картина Тициана, которая испортилась", и я ему поверил; Много позже я пришел к выводу, что это была единственная верная вещь, которую он сказал за все утро.
  
  
   ГЛАВА 8
   Накануне в Катынский лес прибыл Польский Красный Крест - вся футбольная команда из одиннадцати представителей, включая доктора Мариана Водзинского, судмедэксперта из Кракова с каменным лицом, и трех лаборантов. В Германии имя Мариан, как правило, носит мужское имя, и когда лейтенант Словенцик узнал, что доктор Мариан Крамста вылетает на следующий день из Бреслау, чтобы помочь профессору Бутцу, он, естественно, предположил, что доктор Крамста будет так же суров к глазам, как и доктор Водзински, и спросил: если я не против забрать его из аэропорта. Я меньше возражал, когда внимательно изучил список пассажиров и обнаружил, что доктор Крамста был Марианной. Я совсем не возражал, когда увидел ее лакированные туфли-лодочки с бантиками из корсажа, спускающимися по трапу самолета из Берлина. Ее ноги были не менее элегантны, чем ее туфли, и общий эффект, который я нашел особенно изящным, был только омрачен неуклюжим дураком, приветствовавшим ее на взлетной полосе, которому удалось на мгновение позволить своему восхищению овладеть его манерами.
   - Это ноги, - сказала она. "Подходящая пара, когда я последний раз смотрел".
   - Вы так говорите, как будто я уделял им слишком много внимания.
   - Разве не так?
   'Не в списке. Если я вижу красивую пару ног, то, естественно, я просто обязан на них взглянуть. Дарвин называл это естественным отбором. Вы могли слышать об этом.
   Она улыбнулась.
   "Я должен был послушать пилота и надежно спрятать их в футляр для винтовки, где они не могут причинить никакого вреда".
   "Я, конечно, не против того, чтобы меня подстрелили за благое дело", - сказал я.
   - Это можно устроить. Но пока я приму это за комплимент.
   'Я хочу, чтобы ты. Давненько я не раздавал их с такой готовностью.
   Я собрал ее сумки с верхней ступеньки и понес их в машину, но и только - они были тяжелыми.
   - Если здесь еще туфли, - сказал я, - я должен вас предупредить. Никаких полковых балов фельдмаршал не планирует.
   - В основном это научное оборудование, - сказала она. - И мне жаль, что его так трудно нести.
   - Право, я совсем не против. Я мог бы приносить и носить для вас весь день.
   - Я это запомню.
   - Вы знаете, профессор Бухтц не сказал мне, что ждет даму в Смоленске.
   "Я выплевываю слишком много табачного сока, чтобы он мог думать обо мне так, - сказала она. - Но я полагаю, он сказал вам, что ждет доктора. Как ни странно, и то, и другое возможно, даже в Германии".
   - Ты напоминаешь мне, что я должен вернуться туда как-нибудь.
   - Давно здесь?
   'Не знаю. Гинденбург все еще президент?
   'Нет. Он умер. Девять лет назад.
   - Думаю, это ответ на твой вопрос.
   Я закончил складывать ее сумки в багажник "Татры", и она предложила мне сигарету из баночки "Карузо".
   - Давненько таких не видел, - сказал я и позволил ей зажечь меня.
   "Друг в Бреслау снабжает меня хорошими сигаретами. Хотя не знаю, надолго ли.
   - У тебя там есть друг. Я кивнул на сумки. - Это все?
   'Да. И спасибо. Теперь все, что вам нужно сделать, это помочь мне с ними, куда бы мы сейчас ни направлялись. Я просто молюсь, чтобы была ванна.
   - О, есть. Есть даже горячая вода, чтобы налить в него. Я могу потереть тебе спину, если хочешь.
   "Вижу, к машине прилагается собственная лопата", - сказала она. - Это для того, чтобы бить шофера по голове, если у него появятся какие-нибудь любовные мысли?
   'Конечно. Вы могли бы использовать его, чтобы похоронить меня тоже. Так или иначе, в этой части мира происходит много подобного".
   - Так я слышал.
   - Не знаю, считается ли это любовной идеей, но если бы я знал, что это ты, я бы подвез нас получше.
   - Ты имеешь в виду с окнами? И сиденье вместо седла?
   - Дай мне знать, если хочешь опустить верх.
   - Будет ли это иметь значение?
   'Возможно нет.'
   Одной рукой доктор Крамста накинул на ее шею черный меховой палантин, а другой - лацканы ее пальто в тон. Волосы под маленьким плащом, расшитым черными бусами, были рыжими, но не такими красными, как рот, полный, как ваза со спелыми вишнями. Ее грудь была не менее полна, и мне почему-то вспомнились две церкви по обеим сторонам Жандарменмаркта - Французская церковь и Новая церковь, с их идеально подходящими друг к другу куполами. Я сузил глаза и бросил на нее расплывчатый взгляд, но сколько бы раз я ни делал это и изо всех сил старался сделать ее уродливой, она все равно выглядела красивой. Она, конечно, это знала, и хотя для большинства женщин это было бы недостатком, она знала, что я знаю, что она это знала, и почему-то казалось, что все в порядке.
   Когда она почувствовала себя максимально комфортно, я завел машину и отправился в путь.
   - Ты знаешь мое имя, - сказала она. - Но я, кажется, не знаю твоего.
   "Меня зовут Бернхард Гюнтер, и я почти три недели не разговаривал ни с кем, с кем хотел поговорить. До тех пор, пока вы не сошли с того самолета. Теперь мне кажется, что я ждал твоего появления или конца света. Некоторое время назад я действительно не возражал против этого, но теперь, когда ты здесь, у меня появилось это внезапное необъяснимое желание продолжать еще немного. Может быть, даже достаточно долго, чтобы заставить вас смеяться - если это не звучит самонадеянно.
   'Рассмеши меня? С моей работой это не так просто сделать, герр Гюнтер. Большинство мужчин сдаются, когда понюхают мои обычные духи".
   - А что это может быть, доктор? На всякий случай, если я проезжаю мимо филиала Wertheims.
   "Формальдегид номер один".
   'Мой любимый.' Я пожал плечами. "Нет, правда. Раньше я был полицейским из отдела убийств в полицейском президиуме на берлинской Александерплац.
   - Это объясняет твой странный вкус в парфюмерии. Так что ты делаешь в Катын Вуд? Насколько я слышал, это не совсем детектив. Все в Европе знают, кто убийца.
   "Сейчас я иду по канату между Бюро по военным преступлениям и Министерством просвещения. Более того, я работаю без сети.
   "Звучит как акт".
   'Это. Я должен убедиться, что здесь все идет гладко. Как настоящее полицейское расследование. Конечно, это не так. Но тогда это Россия для вас. Человек, который боится неудачи, никогда не должен приезжать в Россию. Хорошо еще, что большевизм здесь пытались заставить работать, иначе у нас действительно были бы проблемы.
   "Это интересный способ взглянуть на это".
   "У меня много интересных способов смотреть на самые разные вещи. У тебя есть что-нибудь особенное, чем заняться сегодня вечером?
   - Я надеялся на ужин. Я голоден.'
   - Ужин в семь тридцать. И есть хороший повар. Из Берлина.
   - После этого я надеялся, что вы покажете мне собор.
   - С удовольствием.
   "Соборы всегда выглядят лучше всего ночью. Особенно в России.
   - Вы говорите так, будто бывали в России раньше, доктор Крамста.
   "Мой отец был дипломатом. В детстве я жил во многих интересных местах: Мадриде, Варшаве и Москве".
   - А какой из них вам понравился больше всего?
   'Мадрид. Если бы не гражданская война, я бы, наверное, сейчас там жил.
   "Я думал, что после гражданской войны у хорошего врача будет много возможностей".
   - Чтобы исправить эту страну, герр Гюнтер, потребуется больше, чем коробка травмопласта. Кроме того, кто вообще сказал, что я хороший врач? Моей манеры у постели всегда не хватало, если не сказать больше. Я никогда не ладил с пациентами. У меня не хватает терпения на все их боли, боли и воображаемые недуги. Я предпочитаю работать с мертвыми. Мертвые никогда не жалуются на отсутствие у вас сострадания или на то, что вы не даете им нужное лекарство.
   - Тогда тебе лучше пристроиться здесь, в Смоленске. По нашим оценкам, в Катынском лесу захоронено до четырех тысяч тел.
   - Да, я слышал объявление по берлинскому радио во вторник вечером. Только они, кажется, предположили, что это скорее двенадцать тысяч.
   Я улыбнулась. "Ну, вы же знаете, как Радио Берлин относится к фактам и цифрам".
   В штабе группы в Красном Бору я отвел доктора Крамсту в ее апартаменты, вынес багаж через дверь и вручил ей грубую маленькую карту комплекса.
   - Вон там моя хижина, на случай, если я вам для чего-нибудь понадоблюсь, - сказал я ей. "Сейчас я иду на место. Именно там в наши дни почти всегда можно найти профессора Бутца. Но если хочешь, я могу подождать пятнадцать минут, а потом ты пойдешь со мной. В противном случае увидимся за ужином.
   - Нет, я пойду с тобой, - сказала она. "Я очень хочу начать".
   Когда я вернулся, она переоделась в белые брюки, белый тюрбан, белое пальто и черные сапоги; она была похожа на шоколадную мавру Саротти, но ей это все равно шло чертовски: у меня всегда была слабость к женщинам в белых халатах. Я поехал обратно в лес и припарковал Татру. Она тут же достала носовой платок, брызнула на него духами "Карат" и поднесла к носу и рту.
   - Вы действительно были здесь какое-то время, не так ли? она сказала.
   "Мне было жаль слышать о Гинденбурге".
   - Гнездово, - сказала она, пока мы шли по склону к краю могилы номер один. - Это означает Козья гора, не так ли?
   - Да, но коз здесь не увидишь. В этих лесах есть волки. И прежде чем ты это скажешь, я не имею в виду себя. Настоящие.
   - Ты говоришь это только для того, чтобы напугать меня.
   - Поверьте мне, доктор, здесь полно существ пострашнее, чем несколько волков.
   Ближе к вершине склона мы увидели недавно построенный деревянный сарай. Было разложено несколько десятков трупов, и с помощью перевода лейтенанта Словенцика Бухтц разговаривал с группой худощавых, угрюмых гражданских лиц, которые были членами Польского Красного Креста.
   Восс подошел, как только увидел меня. Я представил его доктору Крамсте, которая быстро извинилась и пошла к профессору Бутцу.
   - Это тот новый патологоанатом, которого ожидал Бутц?
   "Мм хм".
   "Тогда я думаю, что просто решил оставить свое тело науке".
   - Ну, не умирай еще. Ты нужен мне здесь, в Смоленске.
   "Может быть, вы делаете в этом," сказал он. - Думаю, я причастен к гибели этих связистов.
   Сдерживая на мгновение собственную тревогу, я кивнул. "Давайте послушаем".
   - Это довольно неловко, сэр.
   Я сжал кулак за спиной. Не то чтобы я собирался ударить Восса. Я пытался подготовить себя к тому, что грядет.
   Но у Восса было совсем другое объяснение того, что могло случиться с Рибе и Грайссом.
   "Прошлой ночью мои люди задержали армейского водителя, направлявшегося в Красный Бор, у которого в кузове грузовика была спрятана русская девушка. Ее зовут Таня. Сначала водитель сказал, что остановился, чтобы подвезти девушку, но девушка была довольно хороша собой и одета с изюминкой - красивое платье, туфли, шелковые чулки, и она немного говорила по-немецки. Что необычно для персика Попова. Также при обыске у нее в сумочке нашли бутылку мистикума. Это довольно дорогие духи, сэр, даже дома.
   - Да, я начинаю видеть. Вы говорите, что она была шелком.
   - Во всяком случае, полушелковая. У нее была дневная работа. Так или иначе, мы допросили Таню, и сначала мы получили кремлевскую стену, но после того, как мы пригрозили сдать ее в гестапо, она заговорила; и когда он узнал, что сказала нам Таня, водитель дал нам остальную часть установки. Его зовут Ройт, Виктор Ройт. Кажется, что кто-то из парней на коммутаторе управлял группой девушек по вызову. Для офицеров. Обычно все, что нужно было сделать, это поговорить с Рибе или Квидде, и они звонили в гостиницу "Глинка", где швейцар - парень в казачьей шинели - заходил за угол в квартиру на Ольгаштрассе и приглашал одну из девушек. универмаг на Кауфштрассе, куда они были тайно пронесены через черный ход. Но на этот раз Тане велели ждать возле квартиры шофера из 3-го мотострелкового полка, который заберет ее и привезет прямо сюда".
   Я кивнул. Универмаг ГУМ на Кауфштрассе был местом размещения большинства немецких офицеров в Смоленске. Красный Бор был только для генерального штаба.
   "Девушки с Ольгаштрассе были на голову выше шлюх Глинки. Их выбрали, потому что они были любителями и потому что они всегда были арийцами, красивой одеждой и хорошими манерами. Одежду, кажется, предоставили члены группировки или немецкие офицеры. Таня, которую мы подобрали прошлой ночью, работала медсестрой в Смоленской государственной медицинской академии. И вот что действительно интересно, сэр. Швейцар у Глинки, оказывается, его фамилия Рудаков. Точно так же, как тот парень, которого вы объявили пропавшим без вести из больницы, парень, который может быть подозреваемым в смерти доктора Батова и его дочери. Я проверил, и кажется, что у Олега Рудакова есть брат, который служил в НКВД. По крайней мере, по словам некоторых других девушек, которых мы нашли в квартире на Ольгаштрассе.
   'Я понимаю. И где он сейчас?
   - В том-то и дело, сэр. Он тоже исчез. Когда мы пришли к нему в квартиру на Гласбергштрассе, шкаф был пуст, и вся его одежда исчезла".
   - Я думаю, сейчас самое время сказать мне, кто тот офицер, для которого предназначалась Таня.
   - Это был капитан Хаммершмидт из гестапо. Каждую среду вечером он был дежурным в отделении гестапо в Красном Бору".
   "Гестапо? Что ж, это кое-что объясняет.
   Я думал о том, что сказал мне Лутц, о том, как Хаммершмидт отказался расследовать утверждения связиста о нелояльности Рибе; но это было не то, что я сказал Воссу.
   - Это объясняет, почему он не приказал доставить Таню в местный штаб гестапо в Гнездово, - сказал я. - Я имею в виду, одно дело - делать что-то незаконное на глазах у вермахта; совсем другое - делать это на глазах у своих коллег из гестапо".
   - Неужели нельзя задавать такой вопрос, не так ли? - сказал Восс. - Не местного начальника гестапо.
   - Похоже, вы учитесь быть полицейским в современной Германии. Лучше никогда не задавать вопрос, если вы не думаете, что уже знаете ответ. Кому еще вы рассказали об этом? Среди наших, я имею в виду.
   - Пока только я, помощник секретаря полевой полиции, и вы. И Виктор Ройт, конечно, знает.
   - И сигнальщик, который прошлой ночью звонил на "Глинку", чтобы договориться о девушке. Кстати, кто это был?
   "И девушка, и водитель утверждали, что это давняя договоренность между Хаммершмидтом и Таней. Каждую среду вечером. Звонка с 537-го коммутатора на Глинку вчера вечером не было, потому что в нем не было нужды.
   Я сказал себе, что всегда могу попытаться проверить это с Лутцем - моим новым источником в гестапо в управлении связи.
   Восс покачал головой. - Смотрите, сэр. Я не хочу идти против гестапо с этим. Дело в том, что я не хочу, чтобы они слишком тщательно проверяли мое собственное прошлое. Есть одна или две вещи - мелочи, о которых я бы не хотел, чтобы кто-нибудь знал. Я имею в виду, ничего серьезного. Не то чтобы у меня еврейские родители или что-то в этом роде, просто...
   "Не беспокойтесь об этом. У меня такая же проблема. Я думаю, у всех так. Вот на что они полагаются. Такой страх. Нормальная человеческая слабость делает из нас всех трусов.
   Восс кивнул. - Спасибо, - сказал он. - Итак, что нам теперь делать?
   'Я не знаю. Я действительно не знаю. Дело в том, что я уже слишком много знаю. И я хотел бы, чтобы я этого не делал. Я думал, что у меня есть веская причина, по которой Рибе и Грайсс были убиты.
   'Ой? Ты не сказал мне. Что это такое, если вы не возражаете, если я спрошу?
   Я покачал головой. - Поверьте мне на слово, лейтенант, это еще одна вещь, о которой вы не хотите, чтобы кто-нибудь знал. Особенно гестапо. Так или иначе, теперь я обнаружил, что есть еще одна столь же хорошая, но совершенно другая причина, по которой они могли быть убиты. Они были в тиске. С любым рэкетом легко все пойти не так: может быть, кто-то думает, что его обманули в сделке. Деньги - лучшая причина в мире затаить злобу и совершить убийство. Когда Рибе и Грейсса нашли с перерезанными горлами возле гостиницы "Глинка", возможно, они собирали деньги у швейцара, который снял их с девушек. И это еще один мотив для их убийства, конечно. Если кто-нибудь увидит, как швейцар вручает им большие пригоршни наличных, что ж, за это им тоже могут перерезать глотки.
   - А еще есть связь с Рудаковым. Доктор Батов собирался предоставить мне документальное подтверждение того, что произошло здесь, в Катынском лесу. Только кто-то пытал и убивал его, чтобы этого не произошло. Его пациент, лейтенант Рудаков, был одним из сотрудников НКВД, устроивших эту бойню. А теперь он пропал, как и человек, который мог бы быть его братом, который был швейцаром и сутенером у Глинки.
   - Я только что кое о чем подумал, сэр, - сказал Восс. - Те два унтер-офицера танковых гренадеров, которых мы повесили за изнасилование и убийство двух русских женщин.
   'Что насчет них?'
   - Они были из Третьего отряда, - объяснил Восс. "Третья вошла в состав 386-й моторизованной дивизии, которая более или менее прекратила свое существование после Сталинграда".
   - Значит, они могли ехать и ради связи, - сказал я. - Как Виктор Ройт. Заработок немного дополнительных денег на стороне. И у них была бы более весомая причина, чем у сигнальщиков, отправиться в путь.
   - Возможно, именно это ваш капрал Хермихен хотел обменять на свою жизнь, - сказал Восс. - Что они участвовали в том же рэкете, что и двое мертвецов.
   - Да, может быть, - сказал я. - Просто может.
   Я закурил сигарету и позволил сладкому табачному дыму изгнать из моих ноздрей отвратительную вонь смерти, которая висела в воздухе. В отличие от доктора Крамста, у меня не было карата, которым можно было бы посыпать носовой платок; У меня даже не было носового платка.
   - Я хочу поговорить с этой Таней, - сказал я. "Хотелось бы узнать, сколько еще девушек из дома на Ольгаштрассе были медсестрами, работавшими по совместительству в Смоленской государственной медицинской академии. Где она сейчас?'
   "Охлаждение пяток в тюрьме на Гефаннисштрассе. И, вероятно, пытается очаровать охранников, чтобы они отпустили ее. Очень красивая наша Таня. И очень соблазнительно.
   - Блондинка, говоришь?
   "Блондинка, голубоглазая, с кожей цвета меда. Как девушка с обложки " Новых людей ".
   - Она мне уже нравится. Все-таки иногда мне кажется, что привлекательные женщины в этой части света - как трамваи, лейтенант.
   - Что вы имеете в виду, сэр?
   "Я не вижу ни одной недели, а потом встречаю двоих за один день".
   *
   Женского крыла на Гефангнисштрассе не было, но некоторые камеры, в которых содержалось сразу несколько заключенных, были только для женщин, что, я полагаю, имело значение. Все охранники были мужчинами из армии или полевой полиции, и хотя они относились к своим подопечным с уважением, это было только по сравнению с их заключенными-мужчинами. Благодаря большому количеству женщин-солдат, воевавших на стороне Красной Армии, среди немцев обычно считалось, что русские женщины так же опасны, как и русские мужчины. Возможно, больше. Еженедельная газета вермахта часто публиковала рассказ о том, как склюху -медвежонок сбежал с каким-то ничего не подозревающим фрицем, который в итоге потерял не только девственность.
   Они привели Таню в ту же унылую комнату, где я беседовал с несчастным капралом Гермихеном, и как только я увидел ее, я понял, что видел ее раньше, но униформа русских медсестер, какой бы строгой она ни была, выглядела совсем по-другому. от того, как она выглядела сейчас. Восс не преувеличивал: ее волосы были цвета карманных часов моего отца, а глаза были голубыми, как луна в середине лета. Таня была из тех блондинок, которые могли остановить целую кавалерийскую дивизию одним движением нижнего белья.
   - Почему меня все еще держат здесь, пожалуйста? - с тревогой спросила она Восса.
   - Этот человек хочет задать вам несколько вопросов, вот и все, - сказал Восс.
   Я кивнул. - Если ты ответишь честно, Таня, мы, наверное, тебя отпустим, - мягко сказал я ей. "Сегодня я не должен удивляться. Я не думаю, что вы сделали что-то очень плохое по большому счету. Теперь, когда я встретил тебя, я не уверен, что кто-то видел.
   Она кивнула. 'Спасибо.'
   - На самом деле нас интересует не ты, а немцы, с которыми ты работал. И Олег Рудаков, швейцар из Глинки.
   - Он сбежал, - сказала она. "Это то, что я слышал от некоторых других девушек".
   - Девушки в квартире на Ольгаштрассе?
   - Да, - сказала она.
   - Кто-нибудь из них тоже медсестры? Я спросил ее. - В Смоленской государственной медицинской академии?
   - Да, - сказала она. 'Несколько. По крайней мере, те, кто симпатичнее, немного говорит по-немецки.
   - Те, кому нужны деньги, а?
   "Всем нужны деньги".
   "Почему сбежал Олег Рудаков? Из-за того, что с тобой случилось?
   'Нет. Думаю, он сбежал после того, что случилось с доктором Батовым.
   По ходу интервью ее разговорный немецкий улучшался. Чего нельзя сказать о моем русском языке. У меня было несколько языковых книг, и я продолжал пробовать их, но без особого успеха.
   - Доктор Батов был замешан в вашей сети девушек по вызову?
   - Не напрямую. Но он точно знал об этом. Он помог нам сохранить здоровье. Тебе известно?'
   'Да. У вас есть идеи, кто мог его убить?
   Таня покачала головой. 'Нет. Никто не знает. Это еще одна причина, по которой люди боятся. Думаю, поэтому Олег и сбежал.
   - Вы знали, что у Олега Рудакова был брат, который лечился в Смоленской государственной больнице?
   "Все в Смоленске знали это. Братья Рудаковы оба родом из Смоленска. Олег давал деньги больнице - доктору Батову - за то, что он присматривал за его братом Аркадием.
   - Расскажи мне об Аркадии. Действительно ли он так сильно ранен, как сказал Батов? Или, может быть, так думал?
   - Вы имеете в виду, что Аркадий притворялся? Она пожала плечами. 'Я не знаю. Я полагаю, это возможно. Аркадий всегда был очень умен. Так говорили люди. Я не знал его до ранения, когда он был в НКВД, но чтобы быть лейтенантом НКВД, нужно быть умным. Достаточно умен, чтобы никогда больше не хотеть делать то, что он и другие должны были делать в Катынском лесу. Достаточно умен, чтобы найти выход, возможно, это не означает, что его тоже расстреляют".
   - Так ты и об этом знаешь? О том, что произошло в Катынском лесу?
   "Все в Смоленске знают об этом страшном деле. Каждый. Кто говорит, что нет, тот лжет. Врут, потому что боятся. Или врут, потому что немцев ненавидят больше, чем НКВД. Я не могу сказать, что именно, потому что не знаю, но они лгут. Ложь - лучший способ остаться в живых в этом городе. Три года назад, когда это случилось - да, это была весна 1940 года, - милиция перекрыла дорогу на Витебск, но поезд не остановили. Я слышал, что люди, находившиеся в поездах под Гнездово, слышали звуки выстрелов из Катынского леса - по крайней мере, до тех пор, пока в поезда не вошли сотрудники НКВД и не удостоверились, что все окна закрыты".
   - Ты в этом уверен? Я сказал.
   - Что все знают, что произошло? Да, я уверен.' Глаза Тани вызывающе блеснули. "Как всем известно, две тысячи евреев из гетто в Витебске были убиты немецкой армией в Мазурино. Не говоря уже о всех евреях, найденных плавающими в Западной Двине. Говорят, что миноги, пойманные в Запе, в этом году самые большие из-за множества тел, которыми им приходилось питаться.
   Восс застонал, и я догадался, что это потому, что накануне вечером он ел на обед пирог с миногой в столовой Красного Бора.
   Я улыбнулась. - Спасибо, Таня. Вы очень помогли.
   'Я могу идти.'
   - Мы отвезем тебя домой, если хочешь.
   - Спасибо, но нет, я пойду пешком. Все в порядке ночью, когда никто не видит. Но не днем. После того, как вы, немцы, уедете из Смоленска, здесь, я думаю, будет совсем плохо. НКВД лучше не знать, что я с немцами".
   *
   Местное гестапо разместилось в двухэтажном доме рядом с железнодорожной станцией в Гнездово, чтобы офицеры могли сесть в поезд и застать врасплох любого, кто едет на следующей остановке, на главном вокзале Смоленска. Гестапо всегда любило сюрпризы, и я тоже, поэтому я, конечно, был там - хотя из уважения к лейтенанту Фосс я решил избавить его от тяжелого испытания, связанного с сопровождающим меня, чтобы увидеть капитана Хаммершмидта, которого ждал большой сюрприз. - пожалуй, самый большой сюрприз в его карьере. Я остановился в мощеном дворе рядом с парой закамуфлированных 260-х, вышел и внимательно посмотрел на здание передо мной. Помеченные пулями стены были окрашены в два контрастных оттенка зеленого, более темный из которых соответствовал цвету черепицы, а на верхнем этаже были окна в яблочко; все окна на первом этаже были сильно зарешечены. Часы над арочным входом остановились в шесть часов, что могло быть использовано в качестве метафоры, так как часто это было утреннее время, когда гестапо предпочитало звонить. В роще серебристых берез недалеко от дома стояла куча мешков с песком, перед которой стоял зловещий деревянный столб. Все выглядело так, как и должно было быть, хотя здание, на мой более простой вкус, было не того вкуса: россыпь шоколадной крошки на крыше мятного кафе вряд ли выглядела бы неуместно. Все было тихо, но в этом не было ничего необычного; у гестапо никогда не бывает проблем с шумными соседями. Даже белки на деревьях вели себя прилично. Постепенно с востока с хрипом приближался паровоз. Очень разумно, что он не остановился на пустынном вокзале - никогда не было хорошей идеей останавливаться рядом с гестапо. Я знал это слишком хорошо, но никогда не умел прислушиваться к советам, особенно к своим собственным.
   Я вошел внутрь, где несколько мужчин в форме за несколькими пишущими машинками изо всех сил печатали двумя пальцами и делали вид, что меня не существует. Так что я закурил сигарету и спокойно просмотрел кое-что из бумаги на доске объявлений. Среди них было объявление в розыск на лейтенанта Аркадия Рудакова, что показалось мне ироничным, так как по эмблеме на доске объявлений и на некоторых ящиках картотеки - меч с желтой рукоятью на фоне красного щита - я взял дом в принадлежали НКВД раньше, чем гестапо.
   'Я могу вам помочь?' - сказал один из мужчин явно бесполезным тоном. Судя по легкой ярости, которую я услышал в его ворчливом голосе и увидел на столь же сварливом лице, он мог бы обратиться к дерзкому школьнику.
   - Я ищу капитана Хаммершмидта.
   Я подошел к окну и сделал вид, что смотрю наружу, но больше всего внимания мое было приковано к мухе, бегущей по стеклу. Мухи были теперь повсюду, следя за делами гестапо и НКВД.
   - Не здесь, - сказал он.
   - Когда вы ожидаете его возвращения?
   'Кто хочет знать?' сказал мужчина.
   'Я делаю.' Теперь я пытался сравняться с ним в высокомерии и презрении, прекрасно понимая, что собираюсь выиграть игру, и притом легко.
   'И кто ты?'
   Я показал ему свое удостоверение личности, которое было лучше любого туза, и свое письмо из министерства.
   Мужчина согнулся.
   'Простите, сэр. Сегодня утром его вызвали обратно в Берлин. Неожиданно.'
   - Он сказал почему?
   - Прощайте, сэр. Смерть в семье.
   "Это сюрприз. То есть это совсем не сюрприз. Во всяком случае, не мне.
   - Как дела, сэр?
   - Я имею в виду, что не знал, что в гестапо есть сочувствие.
   Я положил свою визитку на угол стола мужчины.
   - Скажи ему, чтобы он пришел и нашел меня в штаб-квартире группы, - сказал я. - Именно тогда он закончил горевать в Берлине. Скажи ему, скажи ему, что я друг Тани.
   *
   Доктор Марианна Крамста оказала заметное гальванизирующее воздействие на офицерскую столовую в Красном Бору: как будто кто-то открыл грязное окно и впустил солнечный свет в душную деревянную комнату. Почти каждый офицер в штабе группы находил ее привлекательной, что не было неожиданностью ни для меня, ни для нее, вероятно, поскольку она не столько оделась к обеду, сколько вооружилась для победы над всеми немцами в Смоленске. Возможно, это не совсем честно: на Марианне Крамста было очень привлекательное серое платье из крепа с поясом в тон и длинными рукавами, и хотя она выглядела хорошо, факт в том, что она выглядела бы хорошо в брезенте грузовика. Я с некоторым удивлением наблюдал, как один мужчина отодвинул ей стул, другой принес ей стакан мозеля, третий закурил сигарету, а четвертый нашел ей пепельницу. В общем, было много поклонов, цоканья каблуками и целования ее руки, которая к концу вечера, должно быть, выглядела как чашка Петри. Даже фон Клюге был поражен ею, и, настояв на том, чтобы доктор Крамста и профессор Бутц присоединились к нему и генералу фон Трескову за столом фельдмаршала, вскоре он заказал шампанское - осмелюсь сказать, что после обналичивания чека Гитлера он мог себе это позволить - и вел себя как влюбленный юный лейтенант из романтического романа. Вообще все вели себя так, как будто все-таки был офицерский бал - только с одной девушкой, - и я уже почти решил, что красотка-доктор совсем забыла о нашем свидании, когда сразу после девяти часов и под всеобщим расширением глазами, она предстала перед моим ничтожным угловым столиком с шубой и спросила меня, готов ли я отвезти ее в Смоленск на Успенский собор.
   Я сам вскочил, как молодой унтер-офицер, погасил сигарету, помог даме надеть пальто и вывел ее к 260-му, который я одолжил на вечер у фон Герсдорфа. Я открыл дверцу машины и провел ее внутрь.
   "Оооо, у него есть обогреватель?" - сказала она, когда я сел рядом с ней.
   "Обогреватель, сиденья, окна, дворники, в нем есть все, кроме лопаты", - сказал я, когда мы уезжали.
   - Ты не шутишь, - сказала она.
   Я взглянул направо и увидел, что она держит на коленях ложе маузера с ручкой от метлы. Приклад был похож на кобуру/чехол для переноски: вы щелкнули на задней части приклада, и оттуда вылез пистолет, прикрепленный к нему. Очень аккуратный.
   - Он был в дверном кармане, - сказала она. - Как дорожная карта.
   - Парень, которому принадлежит эта машина, работает в абвере, - сказал я. "Он любит идти туда, куда хочет. Маузер с ручкой от метлы сделает это за вас.
   'Шпион. Как здорово.'
   - Будь осторожен с этим, - инстинктивно сказал я. - Вероятно, он заряжен.
   - На самом деле это не так, - сказала она, мгновение проверяя казенную часть. - Но в дверном кармане есть пара зажимов для стриптиза. И действительно, вы не должны волноваться. Я знаю, что я делаю. Я и раньше имел дело с оружием.
   - Я так понимаю.
   "Мне всегда нравилась старая коробчатая пушка, - сказала она. - Так мой брат называл это ружье. У него было два.
   "Два ружья всегда лучше, чем одно. Это моя философия".
   "К сожалению, это не сработало для него. Он был убит во время гражданской войны в Испании.
   - С какой стороны?
   - Теперь это имеет значение?
   - Не ему.
   Она вернула маузер внутрь приклада, а затем в кожаный дверной карман. Затем она открыла бардачок.
   - Ваш друг-шпион, - сказала Марианна. - Он не верит в риск, не так ли?
   'Хм?' Я снова взглянул на нее, и на этот раз она вынимала из ножен штык и царапала край большим пальцем.
   Я притормозил машину у ворот, помахал дежурным часовым и выехал на главную дорогу, где переключил шпиндель на нейтраль, поднял сцепление, потянул ручник и внимательно рассмотрел штык.
   - Осторожно, он острый, как кинжал хирурга, - сказала она.
   Это была стандартная K98, которую можно было найти на короткоствольной винтовке с продольно-скользящим затвором любого немецкого солдата; и она была права: край был тонким, как бумага.
   - Что случилось? она сказала. - Это всего лишь штык.
   'Да. Это всего лишь штык, не так ли?
   Я кивнул и вернул ей его обратно в бардачок - в конце концов, штык фон Герсдорфа был в ножнах. И я не видел особого смысла говорить ей, что штык был вероятным оружием при убийстве четырех человек в Смоленске, одна из которых была замученной молодой женщиной.
   "Полагаю, я думал, что человек, которому принадлежит эта машина, не из тех, кто пользуется ножом".
   Я сказал себе, что он вряд ли из тех, кто взрывает себя. Я снова включил передачу и поехал дальше.
   - Опять же, ночью во вражеской стране нельзя быть слишком осторожным.
   - Ты говоришь так, будто мне следует держаться очень близко к тебе, Гюнтер.
   - Как таблетку, которую я проглотил. Но ты доктор. Думаю, ты знаешь, что полезно для нас обоих.
   - Зови меня Инес, хорошо? Так делает большинство людей.
   - Инес? Я думал, тебя зовут Марианна.
   'Это. Но мне никогда не нравилось это имя. Когда я была девушкой, живущей в Испании, я решила, что предпочитаю, чтобы меня звали Инес. Это то, как моя мать хотела назвать меня. Тебе не кажется, что так лучше?
   "На самом деле все становится лучше каждый раз, когда я думаю об этом. Я думаю, это вам подходит. Как этот мех и Карат, который ты носишь.
   Всю дорогу до Смоленска я забавлял Инес своим разговором, и ее светлые улыбки и легкий смех были в моих глазах как бы своеобразным призом: когда я говорил с ней, то как будто и не было больше никого на свете.
   Мы выехали на окраину города и на блокпосту на Петропавловском мосту предъявили документы участковым. К настоящему времени мое общение с лейтенантом Воссом означало, что они начали узнавать меня, но вид Инес Крамста со скрещенными ногами на переднем сиденье "мерседеса" привел их в трепет.
   - Осторожнее, мальчики, она врач, и вам обоим будет касторка, если вы нас не пропустите.
   - Я бы сейчас выпил что угодно, - признался один из ищейок.
   - Разрешите спросить, куда вы идете, сэр? - спросил другой.
   - Док хочет увидеть собор. Святой Лука - покровитель врачей.
   - Да, посмотрим, не удастся ли его уговорить присмотреть за парой часовых в полевой полиции, пока он там.
   - Мы, конечно, сделаем все возможное, - сказала Инес.
   Ночью в Смоленске делать было особо нечего, если не хотелось испробовать удовольствия публичных домов или местного кино, а Успенский собор был полон набожных русских и немало почти столь же набожных немецких солдат . Вы могли сказать, что они были набожны, по тому факту, что некоторые из немцев молились Богоматери и Святому Луке, но это могло быть просто потому, что наше положение на юге России становилось критическим - советские войска теперь продвигались на запад и угрожали изолировать группу армий "А" на Кавказе так же, как 6-я армия была окружена под Сталинградом. Так или иначе, если ты немец, то молиться было о чем. Думаю, русские молились, чтобы их собор еще стоял, когда немцы ушли из Смоленска. Им тоже было о чем помолиться. В любом случае Богу предстояло выбрать сторону, и вскоре выбрать: безбожных коммунистов или богохульствующих немцев. Кто был бы Богом с таким выбором?
   Внутри, стоя перед иконостасом, мы оба долго молчали, и постепенно тишина сменилась размышлениями. С таким количеством золота вокруг его было много, что можно было найти. Я должен был признать, что собор был прекрасен, и не только золото заставило меня оценить его. Это немного напомнило мне Берлинский собор на Унтер-ден-Линден и поход туда на Пасху с мамой. Каждый собор делает это со мной, поэтому я стараюсь держаться от них подальше. Думаю, Фрейд назвал бы это Эдиповым комплексом, но я, думаю, просто скучаю по маме.
   "Говорят, Наполеону так понравился собор, что он пригрозил убить любого французского солдата, который украдет что-нибудь из иконостаса", - тихо сказал я ей на ухо.
   - Вот вам и диктаторы. Всегда угрожает убить кого-то.
   "Почему люди вообще хотят быть диктаторами?"
   "Не люди. Мужчины. А вы заметили, как они всегда заявляют, что любят искусство и архитектуру?
   - Возможно, но я знаю, что Гитлер не удосужился взглянуть на этот собор, когда был здесь несколько недель назад. По крайней мере, не с земли. Он мог бы хорошо рассмотреть его с воздуха.
   "Тогда он упустил замечательный опыт".
   'Бог с ним. Ты же знаешь, у меня никогда не было свидания с девушкой в соборе. Я думаю, может быть, я должен был попробовать это раньше. То, что я здесь с тобой, почти заставляет меня поверить в Бога.
   - Я думаю, ладан ударит тебе в голову.
   'Может быть, вы правы. У меня только что возникла маниакальная идея попытаться аннексировать вас для Великого Германского Рейха.
   - Думаю, тебе пора отвезти меня обратно в Красный Бор.
   - Что, и скучать по Кремлю в лунном свете?
   - Всегда есть завтрашний вечер. Если ты хочешь. Кроме того, профессор Бутц любит первым делом начинать свою судебно-медицинскую экспертизу.
   "Ранняя пташка ловит червяка, а?"
   "В моей работе всегда есть такая возможность. Но скорее наоборот. Там не так много убегающих червей. Поверьте, по ним можно многое рассказать. Это одна из моих судебных специальностей: дегенерация тканей. Как долго тело мертво. Что-то в этом роде.
   'Ты прав. Я лучше отвезу тебя домой.
   - Эй, я думал, тебе понравились мои духи, Гюнтер.
   "Формальдегид номер один? О, мне это нравится. Но мне тоже надо отдохнуть. Я беру девушку, чтобы завтра вечером посмотреть на Кремль при лунном свете.
   Мы почти не знали друг друга, и тем не менее, ни разу не признавшись в этом ни словом, ни прикосновением пальца, мы оба, казалось, узнали что-то в глазах другого, что - вопреки всем ожиданиям и за пределами всякого понимания - казалось, что оно было предопределено. сделать нас любовниками. Мы были связаны на каком-то невидимом уровне за нашими умными разговорами и общими любезностями, и это испортило бы игру, если бы кто-то из нас упомянул вслух то, на что мы искренне надеялись. Не было никакого признания того, что мы действительно чувствовали - атавистического влечения, которое было больше, чем похоть, но и не любовь. Слова - даже немецкие слова - были бы неадекватны и уж точно слишком неуклюжи для того, что мы чувствовали. Больше не было никаких возражений против мысли о том, что невысказанным витало в воздухе между нами. Никогда; ни разу. Просто казалось, что мы оба знали, что это произойдет, потому что это просто должно было случиться. Конечно, во время войны такое случалось часто, но все равно это казалось чем-то из ряда вон выходящим. Возможно, дело было в том месте, где мы находились, и в том, что мы делали, как будто вокруг было так много смерти, что казалось бы каким-то кощунством не согласиться с тем, что капризная щедрость жизни, казалось, хотела навязать нам.
   И когда, стоя перед ее деревянной дверью, мы выжидающе повернулись друг к другу, деревья в Красном Бору затаили серебристое дыхание, и тьма незаметно закрыла свои черные глаза, чтобы ничто не помешало этому окончательному сближению. Но, подобно дирижеру, пытающемуся настроить свой оркестр на долгое безмолвное мгновение, я просто держал ее и смотрел на совершенный овал ее лица в предвкушении момента, когда я мог бы вдохнуть сладкое дыхание ее рта и ощутить вкус нежнейшего неба в ее душе. ее губы. Потом я поцеловал ее. При прикосновении моих губ к ее губам я услышал пчелиный звон в ушах и почувствовал такой сильный толчок в груди, как будто на рояле подняли демпферный механизм, и все струны зазвучали разом, и мой апофеоз был завершен.
   - Вы идете, Бернхард Гюнтер? она спросила.
   - Думаю, да, - сказал я.
   - Ты что-то знаешь, Берни? Вы должны быть игроком, удача, как ваша.
  
  
   ГЛАВА 9
   Среда, 28 апреля 1943 г.
   Я должен был передать это Геббельсу; министр тщательно выбирал своего специалиста по связям с общественностью в Катыни. Лейтенант Грегор Словенцик даже не был членом партии. Более того, он, казалось, был чрезвычайно хорош в том, что делал, - настоящий Эдвард Бернейс, человек, который очень хорошо разбирался в науке шумихи. Я думал, что никогда не встречал человека, который лучше обращался с людьми - со всеми, от фельдмаршала до Бориса Базилевского, заместителя мэра Смоленска.
   Словенцик был офицером запаса, до войны работал журналистом в " Винер цайтунг" , откуда он знал людей в министерстве. Первый статс-секретарь в министерстве Отто Дитрих и Артур Зейсс-Инкварт, австрийский рейхскомиссар оккупированных Нидерландов, оба считались его близкими друзьями. Гладкий и представительный, Словенцик был слегка за сорок, с легкой улыбкой и безупречными манерами. Он был высоким, с длинными волосами и ястребиным лицом, и с его смуглой кожей никто не мог представить его нацистом. Он носил сшитую на заказ лейтенантскую армейскую форму, как если бы она была полковником, а под правой рукой он всегда носил большую папку с ключевыми фактами и цифрами о том, что было обнаружено относительно тел в братской могиле в Катыни. Древесина. Его эффективность и дипломатические способности превосходили только его большие способности к языкам; но его дипломатические способности рухнули на землю, когда за несколько часов до прибытия представителей международной комиссии Польский Красный Крест решил, что Словенцик жестоко оскорбил весь польский народ, и поэтому теперь он рассматривает возможность немедленного возвращения в Польшу.
   Граф Казимир Скаржинский, генеральный секретарь Польского Красного Креста, с которым у меня сложилось более близкое знакомство - я бы не назвал это дружбой, - и архидиакон Ясинский пришли в мою хижину в Красном Бору, где, к большому раздражению фельдмаршала фон Клюге, они остановились и объяснили проблему.
   - Я действительно не знаю, кто и что вы такое, герр Гюнтер, - осторожно сказал граф. - А мне все равно. Но-'
   - Я уже говорил вам, сэр. Я из Немецкого бюро по расследованию военных преступлений в Берлине. До войны я был скромным полицейским. Детектив по расследованию убийств. Знаете, раньше был закон против такого рода вещей. Когда люди убивали других людей, мы сажали их в тюрьму. Конечно, это было до войны. Так или иначе, пока вы не приехали, мы с судьей Конрадом были по приглашению вермахта следователями здесь, в Катыни.
   Он кивнул. 'Да. Итак, ты говоришь.'
   Я пожал плечами. "Почему бы вам не рассказать мне, как лейтенант Словенцик оскорбил вашу нацию, и я посмотрю, что я могу сделать, чтобы исправить это?"
   Граф снял с головы коричневую гомбургскую шляпу и вытер высокий лоб. Это был очень высокий, солидный седовласый мужчина лет шестидесяти, одетый в твидовый костюм-тройку, который уже казался слишком теплым для комфорта. Казалось, еще вчера в Смоленске было слишком холодно для комфорта.
   Архидьякон, более чем на голову ниже ростом, был одет в простой черный костюм и биретту. Он снял очки и покачал похожей на череп головой. "Я не уверен, что это можно исправить", - сказал он. "Словенцик ведет себя необычно упрямо. По двум разным вопросам.
   - Это совсем на него не похоже, - сказал я. - Он всегда кажется невероятно разумным.
   Граф вздохнул. - Не в этот раз, - сказал он.
   - Словенцик неоднократно сообщал нам, что в нашем отчете должно быть указано двенадцать тысяч тел в Катынском лесу, - сказал архидиакон. "Такую цифру сообщило министерство пропаганды Германии в своих радиопередачах. Однако наша собственная информация - полученная от польского правительства в Лондоне - предполагает цифру менее чем в два раза меньше. Но Словенцик совершенно непреклонен в этом и предположил, что если он не согласится с цифрами вашего собственного правительства, это может стоить ему головы. Боюсь, это заставило нескольких членов нашей группы задаться вопросами о нашей собственной безопасности.
   "Видите ли, - добавил граф, - у одного или двух членов Польского Красного Креста есть друзья или родственники, которые пострадали от рук гестапо или даже были обезглавлены в немецких тюрьмах в Варшаве и Кракове".
   - Я понимаю вашу точку зрения, - сказал я. - Послушайте, я уверен, что смогу во всем разобраться, джентльмены. Сегодня я поговорю с Берлином и внесу ясность в этот вопрос. Тем временем я могу заверить вас, что в отношении безопасности всех членов Польского Красного Креста нет абсолютно никаких причин для беспокойства. И примите мои извинения за тревогу, с которой вы столкнулись здесь сегодня. Я мог бы добавить, что лейтенант Словенцик очень усердно работал перед прибытием международной комиссии, чтобы убедиться, что все идет гладко. Вы поймете, что его единственной заботой было обеспечить надлежащее расследование этого жестокого преступления. Честно говоря, джентльмены, я думаю, что он слишком много работает. Я знаю, что знаю.
   -- Да, это возможно, -- признал граф. - Он очень усерден во многих отношениях. Однако есть еще один вопрос, и это вопрос о фольксдойче . Поляки, родившиеся в Польше, для которых немецкий, а не польский язык является родным. Поляки, которые до Великой войны были восточными пруссаками. Этнические немцы .
   - Да, я знаю, что это такое, - терпеливо сказал я. - Но какое отношение ко всему этому имеют этнические немцы?
   "Многие из найденных до сих пор тел принадлежали польским офицерам немецкого происхождения", - пояснил граф.
   "Послушайте, извините, джентльмены, - сказал я, - но эти офицеры мертвы, и я не вижу большого значения, откуда они взялись, если они были убиты русскими".
   - Это важно, - сухо объяснил архидиакон, - потому что Словенцик приказал отделить тех польских офицеров, которые оказались фольксдойче по происхождению, и тех, кто таковым не является. Лейтенант предлагает, чтобы силезские этнические немцы были захоронены отдельно. С остальными поляками нужно обращаться почти как с гражданами второго сорта, потому что они этнические славяне".
   - Славянам эксгумированным гробы не давать, - сказал граф.
   - Ну, он всего лишь лейтенант. Мне, как его старшему офицеру, очень просто отменить этот приказ. Я говорю ему сделать что-нибудь, а он отдает честь и говорит: "Да, сэр".
   - Вы можете разумно так думать, - сказал граф. - Особенно в немецкой армии, которая гордится тем, что подчиняется приказам. Однако мы считаем, что Словенцик был подстрекаем к этому фельдмаршала фон Клюге, который, как я уверен, вы знаете, сам силезский немец. Из Позена. И не любит таких этнических поляков, как мы".
   Это было сложнее; не только фон Клюге, как и покойный Пауль фон Гинденбург, был силезским немцем, но и полковник фон Герсдорф и, насколько мне известно, несколько других старших офицеров группы армий "Центр", многие из которых были гордыми прусскими аристократами, которые узко не стали поляками из-за Версальского договора.
   'Я понимаю что ты имеешь ввиду.' Я предложил каждому по сигарете, которую два поляка с благодарностью приняли, так как это были польские сигареты. - И ты абсолютно прав. Звучит так, как будто за этим стоит фельдмаршал. Я не думаю, что его чувство чести и гордости когда-либо восстановилось после Семилетней войны. Однако я могу обещать вам, джентльмены, что за этим делом следят на самом высоком уровне в Берлине. Это сам доктор Геббельс настоял на том, чтобы вам было поручено расследование здесь, в Катыни. Он сказал мне, что нельзя делать ничего, что каким-либо образом помешало бы вашей выдающейся роли в этом деле. Мои собственные приказы ясно дают понять, что немецкие военные власти в Смоленске должны оказывать Польскому Красному Кресту всяческую помощь".
   Я улыбнулся про себя и поднес руку ко рту, как будто я мог рыгнуть после того, как целиком проглотил такую вопиющую ложь - не только ложь, которую сказал Геббельс, но и ложь, которую я сказал себе.
   - Однако может случиться так, что эти приказы нужно будет услышать еще раз, в определенных кругах. Я даже могу записать это в личное дело лейтенанта, если хотите. Просто чтобы убедиться, что он помнит.
   - Спасибо, - сказал архидиакон Ясинский. - Вы очень помогли.
   Я полагал, что он был человеком в Польском Красном Кресте, вероятно, больше всего боящимся нацистов. Согласно тому, что сказал мне барон фон Герсдорф, когда Ясинский был епископом Лодзи, он был подвергнут домашнему аресту. Губернатор Калиш-Лодзинского округа Фридрих Убельхор заставил его подмести площадь перед собором, а его вспомогательный епископ монсеньор Томчак был отправлен в концлагерь после жестоких избиений. Подобные вещи могут испытать веру человека не только в своих ближних, но и в Бога. Я видел, как архидиакон крестился на краю могилы номер один. Он делал это с таким рвением, что я подумал, не напоминает ли он себе о том, во что верил, хотя свидетельство его собственных глаз должно было сказать ему, что Бога нельзя найти в Катынском лесу и, вероятно, нигде больше. Даже собор больше походил на музей.
   Я улыбнулась. - Пока не благодари меня, архидиакон. Дайте мне время здесь. История учит, что на мое начальство всегда можно положиться в том, что оно развлечет меня одним разочарованием, наложенным на другое".
   - Еще одно, - сказал граф.
   - Два, - сказал архидиакон. "Школа Подхоразич".
   'Пожалуйста.' Я взглянул на свои наручные часы. "Я думаю, что приближаюсь к пределу своей полезности".
   - В личном деле лейтенанта есть и другие ошибки, на которые мы пытались обратить его внимание, - сказал граф. - Он говорит, что деревьям на могиле четыре года, но это значит, что они были посажены в 1939 году, за год до...
   - Думаю, мы все помним, что произошло в 1939 году, - сказал я.
   - И еще он говорит, что на погонах некоторых жертв есть инициалы "JP", тогда как на самом деле они "SP", то есть Польская кадетская офицерская школа.
   - Простите, граф, мне нужно в аэропорт и помочь присматривать за выдающимися медицинскими представителями двенадцати стран, не говоря уже о журналистах и других служащих Красного Креста.
   - Конечно, - сказал граф.
   - Но будьте уверены, джентльмены, я обещаю поговорить с Берлином сегодня о тех двух других вещах, которые мы обсуждали. Мне будет чем заняться.
   *
   Бухц, Инес, Словенцик и я поехали в автобусе за экспертами и их помощниками из аэропорта. У меня было особое чувство к этому тренеру. Поставленный СС, он имел новые окна, а пол под ковром был сделан из толстой стали; под капотом был двигатель Saurer, но он был оснащен любопытным газогенератором, который работал на древесной щепе - вы чувствовали запах огромного количества угарного газа, который он производил еще долго после того, как эта штука ушла - потому что, по словам водителя, бензин был Коротко, и все наши запасные припасы теперь направлялись на север для снабжения 9-й армии. Я знал, что это правда, но все же у меня было особое чувство к этому тренеру.
   Инес сказала мне, что она очень взволнована, потому что в международную комиссию вошли все самые выдающиеся имена в области судебной медицины за пределами Великобритании и Соединенных Штатов, и что она надеется многому научиться у этих людей за три дня их пребывания в Смоленске. Она была так нетерпелива, как если бы она была маленькой девочкой, которая собиралась встретиться со своими любимыми кинозвездами. Профессор Навиль из Женевы и профессор Кортес из Мадрида были двумя, которых она назвала особенно выдающимися в своей области; остальные были из таких отдаленных мест, как Бельгия, Болгария, Дания, Финляндия, Хорватия, Италия, Голландия, Богемия и Моравия, Румыния, Словакия, Венгрия и Франция. Официально не входящие в международную комиссию, Бухц и Инес собирались представить экспертам доказательства, собранные ими по девятистам восьми телам, которые были эксгумированы до сих пор; но важнейший отчет комиссии должен был быть составлен без участия Германии. Быть начальником манежа вполне устраивало Бухца. Он устал. С начала апреля он провел больше вскрытий, чем этрусский предсказатель, и опознал почти семьсот человек. Инес сама провела несколько десятков вскрытий, и когда все было кончено, я задавался вопросом, что она сделает с моими собственными внутренностями.
   По правде говоря, ни один из великих экспертов не вызывал восторга; в основном это были пожилые джентльмены, курившие трубку, в габардиновых пальто с потрепанными портфелями и такими же потрепанными фетровыми шляпами. Ни один из них не был даже отдаленно похож на то, что было здесь: куча денег и куча хлопот. И, возможно, это была не более настоящая международная комиссия по расследованию, чем собрание патологоанатомов. То, что это было - если бы кто-нибудь остановился и послушал оперетту молчания, написанную нацистами, - было самой дорогой частью пропаганды, когда-либо придуманной доктором; с небольшой помощью от меня, конечно. У меня были на то свои причины, и если бы все получилось, то, может быть, я бы добился чего-то важного.
   Когда самолет приземлился и в буфер обмена Словенцика пересчитали экспертов, мы узнали, что в последнюю минуту профессор Кортес из Испании решил не приезжать, и его место занял доктор Агапито Гираута Берругете, профессор патологической анатомии в Мадридском университете. .
   Это показалось Инес тревожной новостью, которая молчала всю дорогу от аэропорта до Красного Бора. Я спросил ее об этом, но она улыбнулась грустной улыбочкой и сказала, что ничего такого, что заставляет вас думать, что в этом есть нечто большее, чем она готова рассказать - как иногда делают женщины. Это то, что делает их загадочными для мужчин, а иногда и бесит. Но у них будут свои секреты, и нечего о них беспокоиться, как собаке, стиснувшей зубы на куске тряпки; лучшее, что вы можете сделать, когда это произойдет, это просто отпустить ситуацию.
   *
   Оставив экспертов устраиваться в Красном Бору, я проехал небольшое расстояние обратно в замок, чтобы отправить телеграмму в министерство с просьбой отменить любые местные распоряжения об отдельном захоронении польских офицеров фольксдойче и исправить номера умер в официальных трансляциях. Лутц был дежурным связистом. Ожидая ответа с Вильгельмштрассе, я предложил ему сигарету и спросил, что он знает о сети девушек по вызову, которую вели Рибе и Квидде.
   "Я знал, что они занимались каким-то рэкетом, но я не знал, что это были девушки", - сказал он. - Я думал, это армейские излишки и все такое. Сигареты, сахарин, немного бензина.
   - Кажется, капитан Хаммершмидт из гестапо был постоянным клиентом, - сказал я. - Что объясняет, почему он так неохотно реагировал на ваш первоначальный отчет.
   'Я понимаю.'
   "Возможно, из-за этого их и убили", - добавил я. "Может быть, кто-то подумал, что он не получает должной доли". Я покачал головой. 'Любые идеи?'
   - Никаких, - признал Лутц.
   - Вас, например, не беспокоило, что вас не пускают в бой.
   - Недостаточно, чтобы убить их, - спокойно сказал он. 'Если ты это имеешь в виду.'
   'Это.'
   Лутц пожал плечами и мог бы сказать что-то еще, если бы не включился телеграф.
   "Похоже на ваш ответ из Берлина", - сказал он, начиная расшифровывать сообщение.
   Закончив, он повернулся к пишущей машинке.
   - Нет нужды печатать, - сказал я. - Я могу читать ваши заглавные буквы.
   Сообщение было от самого Геббельса; это читать:
   СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО. КАТЫНСКИЙ ИНЦИДЕНТ ПРИНЯЛ СЕНСАЦИОННЫЙ ОБРАЗ. СОВЕТЫ ПОРВАЛИ ДИПЛОМАТИЧЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ С ПОЛЯКАМИ ИЗ-ЗА "ОТНОШЕНИЯ ПОЛЬСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА В ИЗГНЕНИИ". REUTERS ВЫПУСТИЛ РАНЕЕ ОТЧЕТ ПО ЭТОМУ ЭФФЕКТУ. АМЕРИКАНСКОЕ ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ РАЗДЕЛИЛОСЬ. ОДНАКО НА ДАННОЕ ВРЕМЯ ОТКЛЮЧАЮ НОВОСТИ ЗДЕСЬ, В ГЕРМАНИИ. ПРАВИТЕЛЬСТВО ВЕЛИКОБРИТАНИИ ОБВИНЯЕТ ПОЛЯКОВ В НАИВНОЙ ИГРЕ НАМ НА РУКИ. Я ЖДЮ БОЛЬШИХ РАЗРАБОТОК, ЧТОБЫ ПОСМОТРЕТЬ, ЧТО Я МОГУ СДЕЛАТЬ С ЭТОЙ НОВОСТЬЮ. ПРЕДСТАВЛЯЕТ 100 ПРОЦЕНТНУЮ ПОБЕДУ НЕМЕЦКОЙ ПРОПАГАНДЫ. РЕДКО В ЭТОЙ ВОЙНЕ НЕМЕЦКАЯ ПРОПАГАНДА РЕГИСТРИРОВАЛА ТАКОЙ УСПЕХ. УВАЖАЕМЫЕ ВАМ И ВСЕ, ЧТО ЗАИНТЕРЕСОВАНО В KATYN WOOD. ПОПРОСИЛИ КЕЙТЕЛЯ В КАЧЕСТВЕ НАЧАЛЬНИКА ОКВ ПРИКАЗАТЬ ФОН КЛЮГЕ ВЫПОЛНИТЬ ЗАПРОС ПОЛЬСКОГО КРАСНОГО КРЕСТА В ОТНОШЕНИИ VOLKSDEUTSCHE. ГЕББЕЛЬС.
   - Хорошо, - сказал я Лутцу. "Теперь вы можете аккуратно напечатать это. Есть и другие, которым необходимо это увидеть, в том числе Польский Красный Крест".
   Когда Лутц закончил печатать сообщение, я сложил его и аккуратно положил в конверт. Выходя из замка, я столкнулся с Алоком Дьяковым. Как обычно, у него была винтовка "Маузер Сафари", подаренная фельдмаршалом. Увидев меня, он почтительно сорвал кепку и усмехнулся, как будто знал, что я знаю, что он пришел сюда, чтобы увидеть Марусю, одну из замковых кухарок, с которой у него была романтическая привязанность.
   - Капитан Гюнтер, сэр, - сказал он. 'Как вы, сэр? Рад снова тебя видеть.'
   - Дьяков, - сказал я. - Я хотел спросить вас кое о чем. Когда мы впервые встретились, полковник Аренс сказал мне, что вы были спасены от отряда убийц НКВД, который собирался вас застрелить. Это правильно?'
   - Не взвод, сэр. Это был отдельный офицер НКВД по имени Михаил Спиридонович Кривиенко и его водитель в синей шляпе. Немецкие солдаты нашли меня прикованным наручниками к его машине после того, как я убил его, сэр. Он вез меня в тюрьму в Смоленск-с. Или, возможно, казнить. Я ударил его и не смог найти ключ от наручников. Лейтенант Восс нашел меня сидящим на обочине дороги рядом с его телом.
   - А вас НКВД арестовало, потому что вы были учителем немецкого языка. Это правильно?'
   'Да сэр.' Он пожал плечами. 'Ты прав. Сегодня, если ты не работаешь в НКВД и говоришь по-немецки, это практически то же самое, что быть членом пятой колонны. Как Пешков ускользнул от них, я не знаю. Во всяком случае, после 1941 года, когда Германия напала на Россию, это вызывало у меня подозрения у властей. Это все равно, что если бы я был польско-русским".
   'Да, я знаю.' Я дал ему сигарету. - Скажите, вы знали других сотрудников НКВД в Смоленске?
   - Вы имеете в виду кого-то другого, кроме Кривиенко? Нет, сэр.' Он покачал головой. "В основном я старался просто держаться подальше от них. Их легко узнать, сэр. НКВД носит очень характерную форму. Имена, которые я иногда слышу. Но, как я уже сказал, я держусь подальше от этих мужчин. Единственный разумный поступок.
   - Какие имена вы слышали?
   Дьяков на мгновение задумался, а потом огорчился. -- Ежов-с. Ягода. Это были известные имена в НКВД. Все слышали их имена. И Берия. Его, конечно.
   - Я имел в виду менее ранговые, чем эти имена.
   Дьяков покачал головой. - Это было давно, сэр.
   - Рудаков, - сказал я. - Вы когда-нибудь слышали о нем?
   - Все в Смоленске знают это имя-с. Но какого Рудакова вы имеете в виду? Лейтенант Рудаков был начальником местной резидентуры НКВД, сэр. После того, как он был ранен, его сводный брат Олег вернулся в Смоленск, чтобы ухаживать за ним. Откуда не знаю. Но когда немцы взяли Смоленск, он устроился швейцаром у Глинки, чтобы остаться и приглядывать за братом-с. Знаете, что я думаю, сэр? Я думаю, он узнал, что доктор Батов рассказал вам о том, что произошло здесь, в Катыни. И вот он убил Батова и увез Аркадия в безопасное место. Чтобы защитить его. Я думаю, чтобы защитить их обоих.
   - Может быть, в этом вы и правы, - сказал я.
   Дьяков пожал плечами. - В жизни мы не всегда можем побеждать, сэр.
   Я улыбнулась. - Не уверен, что когда-либо научился этому.
   - Чем еще я могу вам помочь, сэр? - елейно спросил Дьяков.
   - Нет, я так не думаю.
   - Вы знаете-с, если подумать, есть кто-то, кто может что-то знать об Олеге Рудакове: Пешков. Прежде чем устроиться переводить адъютанту в Красный Бор, Пешков переводил девушкам в гостинице "Глинка". Чтобы мадам могла рассказать немецким мальчикам, сколько и как долго.
   *
   Эксперты международной комиссии разместились в одной большой хижине в Красном Бору, которую освободили немецкие офицеры, большинство из которых поселились в универмаге ГУМ в Смоленске; и в ту ночь, в отсутствие половины своего генерального штаба, фельдмаршал фон Клюге предложил этим выдающимся профессорам гостеприимство своей столовой, чего он не сделал с членами Польского Красного Креста. Возможно, это было не так уж и странно: из множества стран, представленных в международной комиссии, пять были дружественными Германии и две - нейтральными. Кроме того, фельдмаршал очень любил говорить по-французски - что у него получалось превосходно - с профессором Спилерсом из Гента и доктором Костедоа из Парижа. Не скажу, что мы были веселой вечеринкой. Нет, я бы так не сказал. Во-первых, Инес не присутствовала на ужине, что для меня, во всяком случае, было равносильно задуванию ароматной свечи. А после Таниного рассказа про реку Западную Двину мне хватило еще пирога с миногой. Но у меня не было выбора, кроме как проглотить скучную беседу с судьей Конрадом, который большую часть времени проводил за допросом упрямых русских свидетелей о том, что произошло в Катыни, - о чем мне меньше всего хотелось говорить.
   Выпив отменного коньяка и папиросу из серебряной шкатулки самого фельдмаршала, я отправился прогуляться по территории Красного Бора. Не успел я уйти далеко, как меня догнал полковник фон Герсдорф.
   - Прекрасная ночь, - сказал он. - Не возражаете, если я присоединюсь к вам?
   'Будь моим гостем. Но я сегодня не очень большая компания.
   - Я тоже, - сказал он. "Я пропустил ужин. Почему-то мне не хотелось обедать со всеми этими судебными экспертами. Там он немного напоминал аквариум Берлинского зоопарка. Все эти холодные рыбы в своих точных маленьких пространствах. Сегодня днем я разговаривал с одним из них: профессором Берругете из Испании. Это было похоже на разговор с очень неприятным видом кальмаров. Вместо этого я пошел гулять. А теперь ты здесь.
   Как я ни старался, трудно было представить себе полковника с этим штыком; дуэльная сабля, может быть, даже маузер с ручкой от метлы, но не штык. Он не был похож на человека, который когда-либо мог перерезать чье-то горло.
   'О чем ты говорил?' Я попросил.
   - С профессором? У него очень неприятные мнения о расе и евгенике. Кажется, думает, что марксисты - дегенераты и ослабят нашу немецкую расу, если мы оставим их в живых. Боже мой, клянусь, некоторые из этих испанских фашистов по сравнению с нацистами выглядят образцами разума и терпимости".
   - А вы как думаете, полковник? О марксистах?
   - О, пожалуйста, ради бога, не будем о политике. Мне могут не нравиться коммунисты, но я никогда не считал их недочеловеками. Заблуждаются, наверное. Но не дегенеративным или расово коррумпированным, как он. Господи, Гюнтер, за кого ты меня принимаешь?
   - Ты не такой дурак, как я думал, это точно.
   Фон Герсдорф рассмеялся. 'Спасибо большое.'
   - Кстати, какие новости о фон Донаньи и Бонхёффере?
   - Они оба в военной тюрьме Тегель в ожидании суда. Но пока нам очень повезло. Главным судьей-адвокатом, назначенным расследовать их дело, является Карл Сак. Он очень симпатизирует нашему делу.
   'Это хорошие новости.'
   "Тем временем мы прослушали вашу кассету. Я и генерал фон Трескоу. И фон Шлабрендорф.
   - Это была не моя запись, - настаивал я. - Это была пленка капрала Квидде. Давайте разберемся, на всякий случай. У меня нет друзей, которые являются генеральным судьей-адвокатом.
   'Да. Хорошо. Я принимаю вашу точку зрения. Но запись определенно подтверждает то, что вы сказали о фон Клюге. Вы знаете, я не поверил, когда вы сказали мне, но я вряд ли мог игнорировать свидетельство той записи. Во всяком случае, это придает совершенно новый оттенок нашему заговору здесь, в Смоленске. Совершенно очевидно, что мы не можем доверять тем, кому, как мы думали, можем доверять. Хеннинг - я имею в виду фон Трескоу - очень расстроен и зол на фельдмаршала. Ведь они старые друзья. В то же время теперь кажется, что фон Клюге, возможно, не первый прусский юнкер, которого когда-либо подкупил Гитлер. Были и другие, включая, боюсь сказать, Пауля фон Гинденбурга. Возможно даже, что еще в 1933 году Гитлер согласился прекратить расследование рейхстага "Помощь Востоку" по делу о незаконном присвоении парламентских субсидий юнкерскими земельными баронами в обмен на благословение президента на то, что он станет канцлером".
   Я кивнул. Это было то, о чем многие вроде меня всегда подозревали: закулисная сделка между нацистами и обедневшими аристократами Восточной Пруссии, позволившая нацистам захватить контроль над правительством Германии.
   "Тогда кажется вполне уместным, что именно ваш класс должен избавиться от Гитлера, учитывая, что именно ваша участь привела нас к нему в первую очередь".
   - Туше, - сказал фон Герсдорф. "Но послушайте, вы не можете сказать, что мы не пробовали".
   "Никто не может сказать , что вы не пробовали", - признал я. - Я не так уверен насчет остальных.
   Немного застенчиво фон Герсдорф посмотрел на часы. - Мне лучше поладить. Генерал фон Трескоу через некоторое время присоединится ко мне, чтобы выпить. Он выбросил сигарету. - Кстати, ты слышал новости? Советы разорвали дипломатические отношения в Лондоне с поляками. Сегодня утром я получил телеграмму из абвера. Похоже, план маленького доктора работает.
   'Да. Я почти сожалею, что подал ему эту идею.
   - А ты?
   - Думаю, да, - сказал я. "Хотя он и есть он, он, вероятно, думает, что это была его идея".
   'Почему вы?'
   - У вас есть свои планы опрокинуть эту кучу, и у меня тоже. Возможно, мои планы потребуют меньше мужества, чем ваши, полковник. На самом деле, я в этом уверен. Я стремлюсь остаться в живых, когда моя бомба взорвется. Не настоящая бомба, понимаете. Но будет что-то вроде взрыва, и я надеюсь, что будут серьезные последствия".
   - Не могли бы вы поделиться со мной этими планами?
   - Фрицу с моим прошлым нелегко доверять, полковник. Возможно, если бы на стене моего большого дома в Восточной Пруссии висело обширное генеалогическое древо, я мог бы поделиться им с вами. Но я обычный мальчик из Митте . Единственное генеалогическое древо, которое я могу вспомнить, - это довольно жалкая липа в сумрачном дворе, который моя мать называла садом. Кроме того, я думаю, тебе будет лучше, если ты не будешь знать, что я замышляю. Я еще не уверен на сто процентов, что даже поступаю правильно, но когда я довожу это до конца - или не довожу до конца - я хочу убедиться, что отвечаю только перед своей совестью. и ничей другой.
   "Теперь я действительно заинтригован. Я понятия не имел, что ты такой независимый, Гюнтер. Или такой находчивый. Конечно, есть довольно предприимчивый способ, которым вы выстрелили в голову капралу Квидде в парке Глинки. Да, мы не должны забывать, что там произошло.
   - Это определенно не делает меня независимым, полковник. Не со времен операции "Барбаросса". В наши дни все стреляют кому-то в голову. Нужно было капралу в голову поставить кран, а я просто оказался в нужном месте в нужное время. Мне всегда так везло. Нет, это моя страсть к приключениям убедила меня пойти по тому пути, по которому я иду. Это и непреодолимое желание доставить неприятности людям, которые это придумали.
   - А если бы это было так? Что тогда? Что, если бы я предположил, что то, что вы задумали, может причинить неприятности мне и моим друзьям? Точно так же, как вы считали, что капрал Квидде может вызвать проблемы?
   - Вы угрожаете мне, полковник?
   - Вовсе нет, Гюнтер. Вы ошибаетесь. Я просто пытаюсь указать, что бывают моменты, когда вам нужна очень устойчивая рука, когда вы нацеливаетесь на что-то. Или кто-то. Кто-то вроде Гитлера, например. И это помогает, если кто-то не раскачивает лодку, пока вы это делаете".
   'Неплохо подмечено. И я непременно буду иметь это в виду, когда в следующий раз ты нацелишься на него. Я сделал лицо. - Когда бы это ни случилось.
   *
   После ухода фон Герсдорфа я некоторое время шел один и выкурил еще одну сигарету в надвигающейся темноте. У меня возникло искушение пойти и постучать в дверь Инес, но я не хотел, чтобы она подумала, что я не смогу провести без нее целый вечер. И я уже почти готов был признать, что не выдержу без нее целого вечера, когда услышал вдали два выстрела; был небольшой перерыв, а затем большой осколок от березы рядом с моей головой взлетел в воздух, а через долю секунды я услышал третий выстрел. Я упал на землю и погасил сигарету. Кто-то пытался меня убить. Давненько никто не стрелял в меня из пистолета, но отсутствие не сделало этот опыт менее личным или неприятным. Пулям все равно, в кого они попали.
   Несколько минут я держал голову опущенной, а затем нервно огляделся. Все, что я мог видеть, были деревья и еще деревья. Мой барак и столовая офицеров находились на другом конце санатория; Входная дверь Инес находилась в двухстах или трехстах метрах, но, не зная, откуда раздались выстрелы, бежать к ней не было никакого смысла. Я мог с такой же легкостью бежать к стрелку, как и от него.
   Прошла еще минута, потом еще. Два вяхиря уселись на ветку надо мной, и порыв ветра поднялся и затих. Теперь все было тихо, если не считать биения моего сердца. Не обращая внимания на острую боль в ребрах - я упал на корень перевернутого пня, - я еще раз попытался прикинуть, откуда были выстрелы, но безуспешно, и, решив, что осторожность - лучшая часть доблести, карабкался вперед. за остальную часть пня и попытался засунуть под него как можно больше своего тела. Затем я достал свое ружье, тихо пошевелил затвором и стал ждать, пока что-нибудь произойдет. Четыре долгих года в окопах научили меня мудрости оставаться на месте и ничего не делать под огнем, пока не появится возможность разглядеть цель. Я лежал очень неподвижно, едва дыша, глядя вверх на верхушки деревьев и сумеречное небо, уверяя себя, что кто-нибудь из охранников в Красном Бору наверняка слышал выстрелы, и спрашивая себя, кому настолько нужна моя смерть, чтобы попытаться сделать это. произойти раньше, чем позже. Конечно, я мог вспомнить любое количество людей, но в основном они были в Берлине, и постепенно, вместо того чтобы сомневаться в личности напавшего на меня, я начал сомневаться в разумности плана, о котором не хотел рассказывать фон Герсдорфу.
   По правде говоря, в этом не было ничего особенного; задуманный в кабинете министра просвещения и пропаганды, он, конечно, не был героическим и не шел ни в какое сравнение с храбростью покушения фон Герсдорфа на жизнь Гитлера. Можно сказать, что это была не что иное, как попытка восстановить ценность истины в мире, который ее обесценил; потому что в ту минуту, когда я упомянул Геббельсу об идее пригласить иностранных журналистов в Катын Вуд, я понял, что правильно сделать с отчетом военной разведки, который я нашел в замороженном сапоге капитана Макса Шотландера, было просто попробовать отдать журналистам. Если бы я не смог уничтожить нацистов, я, возможно, смог бы поставить их в неловкое положение.
   Из Берлина прибыли восемь корреспондентов. Конечно, большинство из них были нацистскими марионетками из Испании, Норвегии, Франции, Голландии, Бельгии, Венгрии и Сербии, и никто из них не мог напечатать статью, которая без тени сомнения доказывала бы преступность нынешнего немецкого правительства; но корреспонденты из нейтральных стран - Йедерлунд из Стокгольмского Тидлингена и Шнетцер из швейцарской газеты "Дер Бунд " - выглядели так, будто их по-прежнему интересовала правда: правда, разоблачившая самую вопиющую ложь Второй мировой войны - то, как война началась .
   Все в Европе слышали об инциденте в Гляйвице. В августе 1939 года группа поляков напала на немецкую радиостанцию в Гляйвице, Верхняя Силезия, что стало провокацией, использованной нацистами в качестве оправдания вторжения в Польшу. Даже в Германии нашлись те, кто не поверил нацистской версии случившегося, но доклад Макса Шотландера стал первым подробным доказательством вероломства нацистов. В отчете недвусмысленно показано, что узников концлагеря Дахау заставили переодеться в польскую форму и во главе с майором гестапо по имени Альфред Науйокс предприняли нападение на территорию Германии. Все заключенные были убиты смертельной инъекцией, а затем изрешечены пулями, чтобы выглядело - когда для наблюдения за происходящим были привлечены корреспонденты мировых СМИ - атака диверсантов была отбита храбрыми немецкими солдатами.
   У Геббельса всегда были свои пропагандистские цели, а теперь и у меня. История не собиралась мешать узнать, что на самом деле произошло в Гляйвице - во всяком случае, если бы я имел к этому какое-то отношение.
   Поговорить с кем-нибудь из корреспондентов, собравшихся в Смоленске, было нелегко. Всех их сопровождали секретарь Ласслер из министерства иностранных дел, Шипперт из отдела печати рейхсканцелярии и капитан Фройдеман, местный армейский офицер, который, по словам фон Герсдорфа, вполне возможно, тоже был гестаповцем. Я подумал, что мне лучше всего будет поговорить с одним из репортеров на следующий день, когда они посетят временную лабораторию, где теперь выставлены все катынские документы, извлеченные из могилы номер один; это была специально застекленная веранда деревянного дома, где расквартировалась оперативная полиция под Смоленском, в Грущенках - временная лаборатория в Катынском лесу оказалась непригодной из-за резкого запаха трупов и слетевшего роя мух на открытой могиле.
   Должно быть, я пролежал под этим обрубком, как один из этих мертвых польских офицеров, минут десять или пятнадцать, и, может быть, именно этот образ изменил мое мнение о том, что я собирался сделать. Не скажу, что я начал смотреть на вещи глазами мертвецов в Катынском лесу. Скажем так, лежа там, в том, что было немногим меньше, чем в открытой могиле, после того, как кто-то попытался пустить мне пулю в голову, я начал смотреть на вещи с другой точки зрения. Меня начало беспокоить то, что я собирался делать с отчетом разведки капитана Шотландера. И я вспомнил кое-что, что мой отец однажды сказал мне во время очень немецкого спора о Марксе, истории и "мировом духе верхом на коне" - кажется, это была его фраза. Он безуспешно пытался убедить меня не идти добровольцем в армию в августе 1914 года. "История, - сказал он - с пренебрежительной непоследовательностью, которая помешала мне в то время обратить больше внимания на его слова, - очень ну, может быть, оно и прогрессирует, учась на своих ошибках, но главное - это люди; ничто никогда не имеет такого значения, как они. И пока я смотрел на верхушки деревьев, до меня начало доходить, что, хотя ответственность перед историей - это одно, это, безусловно, нечто большее, когда ты должен нести ответственность за более чем четыре тысячи человек. Особенно когда они были позорно убиты и похоронены в безымянной могиле. Их история заслуживала того, чтобы ее рассказали, и ее нельзя было отрицать - как это, несомненно, было бы, если бы мировая пресса разоблачила еще одну вопиющую нацистскую ложь. Подлинная попытка Министерства просвещения и пропаганды раскрыть правду о том, что на самом деле произошло в Катынском лесу, несомненно, будет подорвана, если я раскрою правду о том, что на самом деле произошло в Гляйвице.
   Было темно, когда я осмелился отойти от крышки моей открытой могилы. К этому времени было ясно, что тот, кто в меня стрелял, давно ушел, а также, что выстрелов больше никто не слышал, - но для совы, насмехающейся над моим недостатком смелости, в Красноборском лесу было тихо. Я мог бы сообщить об этом в полицию, но не хотел больше терять время. Так что я стряхнул землю со своей армейской формы и пошел постучать в ее дверь.
   *
   Инес встретила мое появление у своей двери со смесью шока и веселья. В руке у нее была незажженная сигарета, а сапоги и медицинские халаты валялись на полу там, где она их раньше уронила. Казалось, она была немного менее рада видеть меня, чем накануне вечером, но это могло быть просто потому, что она устала.
   - Похоже, тебе нужно выпить, - сказала она, проводя меня внутрь. "Поправка: ты выглядишь так, будто у тебя уже было два. Что ты сделал? Эксгумировать мертвое тело голыми руками?
   "Я сам был почти мертвым телом. Кто-то выстрелил в меня только что.
   - Кого-нибудь ты знаешь? Она закрыла дверь, а затем выглянула в окно.
   - Похоже, вы не слишком удивлены этим.
   - Что еще за труп, Гюнтер? Я провел с ними весь день. Я никогда не видел столько мертвецов. Вы были на войне - Великой войне. Было что-нибудь подобное?
   - Да, теперь вы пришли упомянуть об этом.
   - Думаешь, он все еще там? Она задернула занавеску и повернулась ко мне лицом.
   'Кто? Стрелок? Нет. Тем не менее, я думаю, мне лучше остаться здесь на ночь. На всякий случай.'
   Инес покачала головой. - Не сегодня, любовник. Я изможден.'
   - Выпили ?
   'Я думаю так. Если вы не возражаете против испанского бренди. Она указала на кровать. 'Садиться.'
   - Я совершенно не против, - сказал я.
   Инес открыла один из своих чемоданов, достала серебряную фляжку размером с грелку и налила мне одну в чашку. Я сел на край ее кровати, засунул ее себе в рот и позволил этой штуке прогнать мои нервы и надежно обезболить их еще раз.
   'Спасибо.' Я кивнул на фляжку в ее руке. "Есть ли собака, которая идет с этой штукой? Спасать путешественников?
   "Должно быть, не должно быть? Это подарок моему дяде от медперсонала больницы Шарите в Берлине, когда он вышел на пенсию.
   - Я понимаю, почему он должен был уйти. Должно быть, у него была такая привычка к алкоголю.
   На ней были черные мешковатые брюки и толстый твидовый жакет поверх клетчатой рубашки; рыжие волосы были собраны на затылке в пучок, на ногах были черные туфли; от нее слегка пахло потом, а ее обычно бледная кожа выглядела слегка раскрасневшейся - как у всех натуральных рыжеволосых, когда они занимались чем-то напряженным, например, бегали или занимались любовью.
   - Ты ранен, ты знаешь об этом?
   - Это просто царапина. Когда началась стрельба, я бросился на землю и приземлился на корень дерева".
   - Сними рубашку и позволь мне нанести на нее немного йода.
   - Да, доктор. Но я бы предпочел, чтобы ты сохранил рубашку, если бы мог. Я взял с собой не так уж много, а стирка здесь немного медленная".
   Я снял галстук, затем рубашку и позволил ей вытереть царапину ворсинками.
   "Я думаю, у этой рубашки было это", - сказала она.
   - А значит, мне повезло, что у меня есть иголка с ниткой.
   - Я подумываю попросить вас принести его. Твоя рана на самом деле довольно глубокая. А пока посмотрим, как ты справишься с полевой перевязкой.
   - Да, доктор.
   Инес разорвала сверток с бинтами и начала наматывать его мне на грудь. Она работала быстро и искусно, как тот, кто делал это много раз раньше, но также осторожно, как будто хотела избавить меня от боли.
   - Знаешь, я действительно не думаю, что есть что-то плохое в твоем поведении у постели больного.
   - Может быть, это потому, что ты привыкла сидеть на моей кровати.
   'Истинный.'
   - Налей себе еще бренди.
   Я налил еще чашку, но прежде чем я успел ее выпить, она взяла ее у меня из рук и выпила сама.
   - Почему ты не пришел сегодня на ужин?
   - Я же говорил тебе, Гюнтер, я устал. После того, как мы забрали комиссию из аэропорта, мы с профессором Бухцем вернулись в могилу номер один и сделали еще шестнадцать вскрытий. Последнее, что мне хочется делать, это надевать красивое платье и целовать мне руку столько доблестных армейских офицеров. Он до сих пор воняет резиновой перчаткой, в которой был надет.
   'Тяжелый день.'
   "Сложно, но интересно. Некоторых поляков не только расстреляли, но и закололи штыком. Вероятно, потому, что они сопротивлялись тому, чтобы их тащили к могиле. Она остановилась и закончила завязывать повязку. "Интересно, что многие из найденных нами тел вообще не находятся в состоянии разложения. Они находятся в начальной фазе высыхания и образования жировых отложений. Внутренние органы почти нормальной окраски. А мозги более-менее... Ну, мне все равно интересно. Она улыбнулась грустной улыбкой, погладила меня по щеке и добавила: - Вот. Это сделано.'
   - На твоих ботинках грязь.
   "Я пошел гулять вместо того, чтобы прийти на ужин".
   - Видишь что-нибудь подозрительное?
   - Ты имеешь в виду, как человек с ружьем?
   'Да.'
   "В последний раз, когда я смотрел, их было несколько у главных ворот".
   - Я имел в виду спрятаться в кустах.
   - Я действительно должен сделать вам прививку от столбняка. Одному Богу известно, что здесь в земле. К счастью для тебя, я привез кое-что из Бреслау. На случай, если я порежусь, работая здесь. Нет, я не видел никого подобного. Если бы я знал, я бы разбудил шерифа.
   Она принесла свою докторскую сумку, нашла неприятный на вид шприц и наполнила его из маленького флакона противостолбнячной вакциной.
   - Это тоже принадлежало твоему дяде?
   - На самом деле так оно и было.
   - Похоже, будет больно, - сказал я.
   'Да. Это. Так что лучше я засуну его тебе в зад. Если я воткну эту иглу тебе в руку, она будет болеть несколько дней, а потом ты, возможно, не сможешь красиво отдать честь, да и не захочешь этого. Таким образом, затрагивается только ваше достоинство. Не ваш нацизм.
   Когда игла вонзилась, мне показалось, что она прошла всю ногу, но, конечно, это была всего лишь вакцина против столбняка.
   "Пострадает ли мое достоинство, если я застону?"
   'Конечно. Ты никогда не был бойскаутом? Они не должны кричать, когда им больно.
   Я застонал. - Я думаю, ты путаешь их со спартанцами.
   Она натерлась спиртом и оставила меня в покое. Инъекционное средство помещалось в небольшой черный кожаный футляр с бархатной подкладкой и защелкой спереди.
   - Но я никогда не был бойскаутом, - сказал я, застегивая брюки. "И я никогда не был нацистом".
   - Вы рассматривали возможность того, что, возможно, именно поэтому кто-то пытался вас застрелить?
   Я снял рубашку и снова надел тунику. "Я обычно не говорю это людям. Так что нет.
   - Думаю, проблема началась именно с этого, не так ли? Слишком много людей умалчивают о том, что они думают на самом деле? Она взяла свою еще незажженную сигарету и поднесла к ней спичку, но нервно, как будто она вот-вот погаснет у нее во рту.
   'Что вы думаете?'
   'Мне?' Она бросила спичку на пол. - Я нацист до мозга костей, Гюнтер. SA коричневый снаружи и фалангистский черный посередине. Я ненавижу политиков с ударом в спину, которые предали Германию в 1918 году, и я ненавижу веймарских республиканских дураков, которые разорили страну в 1923 году. Я ненавижу коммунистов, я ненавижу людей, живущих на Западе Берлина, и я ненавижу евреев. Я ненавижу кровавых британцев и проклятых американцев, предателя Рудольфа Гесса и тирана Иосифа Сталина. Я ненавижу французов и ненавижу пораженцев. Я даже ненавижу Чарли Чаплина. Все это достаточно ясно для вас? А теперь, если вы не возражаете, давайте сменим тему. Мы можем сколько угодно говорить о политике, когда нас обоих посадят в концлагерь.
   - Все в порядке, - сказал я. - Ты мне очень нравишься, ты знаешь это, не так ли?
   Инес нахмурилась. 'Что ты имеешь в виду?'
   - Что ты имеешь в виду, что я имею в виду?
   'Да. Я ничего не говорил тебе о том, что думаю.
   - Может быть, не тогда, но сейчас, когда вы нахмурились, ваше лицо многое мне сказало, доктор. Как будто ты не имел в виду ни слова из того, что сказал.
   Мы оба оглянулись, как где-то снаружи, в Красноборском лесу, мы услышали свисток милицейского.
   - Вам лучше остаться здесь, - сказал я, потянувшись к дверной ручке.
   "Я должна была воткнуть иглу прямо в твою бедренную кость", - сказала она, проталкиваясь мимо меня. - Разве ты не понимаешь? Я доктор, а не изящная мейсенская статуэтка.
   - У нас в Красном Бору полно врачей, - сказал я и пошел за ней. "Большинство из них уродливые, старые и совершенно непригодные. Но нежные мейсенские фигурки в дефиците".
   *
   Полицейский свисток перестал звенеть, но полицейских было легко найти - они обычно находят. В лесу стояли два младших офицера полевой милиции: армейские фонарики, свисающие с пуговиц их шинелей, походили на глаза огромного волка. У их ног было что-то похожее на выброшенный плащ и потерянную шляпу Гомбург. В воздухе витал сильный запах сигарет - как будто кто-то только что потушил одну - и маленьких мятных конфет Pez, которые ел почти каждый мужчина в немецкой армии, когда собирался увидеть девушку, или ему больше нечего было делать, кроме как сосать. на собственные мысли.
   - Это капитан Гюнтер, - сказал один.
   "Мы нашли тело, сэр", - сказал другой и посветил фонариком на человека, лежащего на земле, в то время как другие люди в форме прибыли с дополнительными фонарями, и сцена вскоре стала напоминать какой-то таинственный ритуал в летнюю ночь со всеми нами. стоя в кругу, наши головы склонились в том, что могло бы выглядеть как молитва. Но для человека, лежащего на земле, было уже слишком поздно: никакие молитвы не могли вернуть его к жизни. Ему было около шестидесяти лет; большая часть крови окрасила его седые волосы в красный цвет; один глаз у него был закрыт, но рот был открыт, а язык высовывался из бородатого рта, как будто он высовывал его, чтобы попробовать что-то - может быть, он тоже сосал мяту. Оказалось, что он был ранен в голову. Я не узнал его.
   - Это профессор Берругете, - сказала Инес. "От Международной комиссии".
   'Иисус. Какая страна?'
   'Из Испании. Он был профессором судебной медицины в Мадридском университете.
   Я громко застонал. 'Ты уверен?'
   - О да, - сказала она. 'Я совершенно уверен, что.'
   "Это может быть концом всего. Поляки уже опасаются за свою жизнь. Если комиссия пронюхает об этом, они никогда не выйдут из своей проклятой хижины.
   - Тогда вам придется попытаться сдержать ситуацию, - холодно сказала она. - Не хочешь?
   "Это будет нелегко".
  
   - Нет. Но что еще вы можете сделать?
   - Джентльмены, это доктор Крамста, - сказал я полевой полиции. - Она ассистировала профессору Бутцу в Кэтин Вуд. Послушай, тебе лучше немедленно привести лейтенанта Восса из Грущенок. И адъютант генерала фон Трескова, лейтенант фон Шлабрендорф. Фельдмаршалу, конечно, придется сообщить. Далее, я хочу, чтобы непосредственная близость к этому месту преступления была оцеплена. Никто из международной комиссии не должен этого видеть и слышать. Никто. Ты понимаешь?'
   'Да сэр.'
   - Если кто-нибудь из них спросит о полицейском свистке, это была ложная тревога. И если кто спросит о профессоре, ему пришлось неожиданно вернуться в Испанию.
   'Да сэр.'
   Инес стояла на коленях рядом с телом. Она прижала пальцы к шее мертвеца. - Тело еще теплое, - пробормотала она. - Он не мог быть мертв давно - полчаса, может быть. Она наклонилась вперед, понюхала рот мертвеца, а затем скривилась. - Знаешь, от него воняет чесноком.
   - Обыщите местность, - сказал я двум другим полевым полицейским. - Посмотрим, сможешь ли ты найти орудие убийства.
   - Может быть, - сказала Инес, - человек, который, как вы думали, стрелял в вас раньше, вовсе не стрелял в вас. Может быть, он стрелял в Берругете.
   - Похоже на то, - сказал я, хотя было неясно, почему, если кто-то собирался стрелять в Берругете, они чуть не попали в меня на противоположной стороне леса.
   - А может быть, они целились в тебя, а попали в него. К счастью для вас. Ему не повезло.
   - Да, даже я могу это понять.
   - Вот, - сказала Инес одному из полевых полицейских. - Дай мне свой фонарик.
   Я наклонился рядом с ней, когда она внимательно рассмотрела тело мертвеца.
   "Кажется, ему прострелили лоб".
   - Прямо между глаз, - сказал я. "Хороший выстрел".
   - Это все зависит, не так ли? она спросила.
   'На что?'
   "От того, как далеко находился стрелок, когда стрелял из пушки".
   Я кивнул. "От него пахнет чесноком. Ты прав.'
   "Но это не причина, по которой Берругете не пользовался особой популярностью у своих коллег-медиков".
   - А в чем причина?
   "Он придерживался довольно крайних взглядов, - сказала она.
   - Это не совсем исключает его из приличного общества. Не в эти дни. Некоторые из наших влиятельных граждан придерживаются взглядов, которые поставили бы доктора Мабузе в неловкое положение.
   Инес покачала головой. "Из того, что я слышал, взгляды Берругете были несколько хуже, чем его".
   - Так что, может быть, один из них выстрелил в него, - сказал я. "Профессиональная зависть. Сведение старых счетов. Почему бы и нет?'
   - Они все очень уважаемые врачи, вот почему.
   - Но этот испанец не пользовался большим уважением. По крайней мере, не вами, доктор Крамста.
   'Нет. Он был... он был... Она покачала головой и улыбнулась. - Неважно, что я сейчас о нем думаю, не так ли? Не сейчас, когда он мертв.
   - Наверное, нет.
   Она встала и огляделась. - На вашем месте я бы следовал своему первому побуждению: попытаться скрыть это, а не расследовать. Здесь большая картина, верно? У этих людей из международной комиссии достаточно собственных неудобных вопросов, и вы не задаете их больше.
   - Хорошо, - сказал я и встал рядом с ней. - Вот туда. А еще есть мой путь - путь Гюнтера.
   'Который?'
   - Может быть, я смогу выяснить, кто это сделал, не задавая никому неудобных вопросов. За последнее десятилетие я стал довольно хорош в этом".
   - Готов поспорить.
   - Сэр, - сказал один из полевых полицейских. - Сюда, сэр. Мы нашли пистолет.
   Инес и я подошли к нему. Полицейский был метрах в семидесяти-восьмидесяти. Его фонарь был направлен на землю - он был направлен прямо на маузер с ручкой от метлы, очень похожий на тот, который Инес нашла в дверном кармане машины фон Герсдорфа. Я мог бы даже сказать, что это тот же самый, из-за красной цифры девять, которая была выжжена и нарисована на панели рукоятки, чтобы предупредить пользователей пистолета, чтобы они не заряжали его патронами калибра 7,63 по ошибке, а использовали только 9-миллиметровый патрон Парабеллум. для чего ружье было перенастроено.
   - Это выглядит немного знакомо, - сказала Инес. - У твоего друга с 260-м не точно такой же маузер?
   - Да.
   - Не лучше ли вам посмотреть, есть ли он у него?
   - Не понимаю, что это докажет.
   "Я не знаю, но это может доказать, что это сделал он", - сказала она.
   - Да, я полагаю, что мог.
   - Ты знаешь, я не понимаю, о чем можно так уклоняться, Гюнтер, я всего лишь предложил.
   - Помнишь, только что в твоей хижине я говорил тебе, что мне может понадобиться прививка от столбняка, а ты говорил мне, что не считаешь это необходимым?
   Она нахмурилась. - Ничего подобного я не говорил. И ты тоже.
   'В яблочко. Вы делаете свою работу, доктор, а я свою. Хорошо?'
   Она резко встала, на мгновение разозлившись. Ее руки дрожали, и ей понадобилось время, чтобы успокоиться.
   - Это твоя работа? - сказала она ровно. - Играть здесь в детектива? Я не знаю. Я думал, вы работаете с министерством пропаганды в Катыни.
   - На самом деле это Министерство просвещения и пропаганды; а будучи детективом, просветление, то есть полное понимание ситуации, - это то, в чем я хорош. Так что, может быть, я просто буду придерживаться этого".
   - У вас получается, что быть детективом звучит почти религиозно.
   "Если бы молитва помогала раскрывать преступления, христиан было бы больше, чем львов, которые их едят".
   - Значит, духовный.
   Я позаимствовал фонарик у полевого копа и посветил им на землю, пока она говорила. Что-то маленькое привлекло мое внимание, но на мгновение я оставил его в покое.
   'Может быть. Конечная цель науки раскрытия преступлений - это состояние полного понимания и, конечно же, освобождение себя от различных состояний заточения". Я пожал плечами. - Хотя в наши дни есть только один вид тюремного заключения, который ни для кого не значит.
   - Самосохранение, да?
   - Обычно это предпочтительнее, чем кончить, как твой друг доктор Берругете.
   - Он не был моим другом, - сказала она. - Я даже не знал его.
   'Это хорошо. Может быть, это делает вас подходящим человеком для проведения вскрытия.
   - Возможно, - сухо сказала она. - Возможно, утром. Но сейчас я иду спать. Так что, если я тебе нужен, я буду в своей хижине.
   Я смотрел, как она уходит в темноту. Я хотел ее в полном порядке. Я хотел почувствовать, как ее гладкие бедра обвивают меня, как прошлой ночью. Я хотел почувствовать, как мои руки сжимаются под ее задницей, когда я глубоко вошел в нее. Но меня немного беспокоило то, что она пыталась - ох как тонко - отпугнуть меня от поведения детектива. Меня также беспокоило, что она упомянула слово "пушка" до того, как мы нашли маузер с ручкой от метлы. Конечно, у нее могла быть привычка называть ружья пушками - некоторые люди были такими. С другой стороны, она использовала имя "коробчатая пушка", когда возилась с ружьем в "мерседесе" фон Герсдорфа, и именно так некоторые называли "Маузер С96". И я знал, что она может обращаться с оружием. Я видел, как она обращалась с маузером так же комфортно, как со своей зажигалкой Dunhill.
   Меня также беспокоило то, что она так быстро обвинила его в убийстве и что у нее были грязь на ее туфлях, когда я пришел навестить ее в хижине - туфли, в которые она не так давно переоделась после того, как сняла медицинский белые и сапоги.
   Я наклонился и поднял предмет, который видел на земле: окурок. Его оставалось более чем достаточно, чтобы берлинский уличный торговец мог положить его на свой поднос с недокуренными сигаретами, а именно так большинство людей - во всяком случае, бедняков - пополняли свой ежедневный рацион из трех кальсон. Курила ли она на месте преступления? Я не мог вспомнить.
   Потом была связь с Испанией. У меня было сильное ощущение, что Инес многое мне не рассказала о своем пребывании в Испании.
   *
   Фон Герсдорф держал в руках рюмку; патефон играл что-то улучшающееся, только я не настолько усовершенствовался, чтобы распознать это. Но он был не один: он был с генералом фон Тресковым. У них был графин с водкой, немного икры, соленые огурцы, ломтики тостов на гравированном серебряном подносе и несколько самокруток. Это был не немецкий клуб, но все равно выглядел довольно эксклюзивно.
   - Хеннинг, это тот парень, о котором я тебе говорил. Это Бернхард Гюнтер.
   К моему удивлению, фон Трескоу встал и вежливо склонил свою лысую голову, приподняв мои брови на скальпе: я не привык к вежливому обращению со стороны местных фламинго.
   - Рад познакомиться с вами, - сказал он. - Мы у вас в долгу, сэр. Руди рассказал мне, что ты сделал для нашего дела.
   Я вежливо кивнул ему в ответ, но все равно меня раздражало то, как он говорил о "нашем деле", как будто тебе нужна была красная полоска на штанине или золотой перстень с фамильным гербом, выгравированным на лице. хотят избавиться от Адольфа Гитлера. Фон Трескоу и его элегантные, аристократические друзья вели себя несколько заносчиво - это можно было понять, - но это показалось мне худшим видом из всех.
   - У вас это похоже на плутархию, сэр, - сказал я. "У меня сложилось впечатление, что половина мира хотела бы увидеть спину этого человека. С парой дырочек.
   'Совершенно верно. Совершенно верно.' Он затянулся сигаретой и ухмыльнулся. - По словам Руди, ты немного крутой парень.
   Я пожал плечами. "Я был жестким в прошлом году. А может и годом ранее. Но не больше. С тех пор, как я попал в Смоленск. Я узнал, как легко оказаться мертвым в безымянной могиле с пулей в затылке только потому, что в конце твоего имени есть "лыжа". Крутой парень - это тот, кого трудно убить, вот и все. Думаю, это делает Гитлера самым крутым парнем в Германии прямо сейчас".
   Фон Трескоу получил это по подбородку.
   - Вы берлинец, да? он сказал.
   'Да.'
   'Хороший.' Он сжал кулак и поднял его перед своим и моим лицом; было ясно, что он выпил. " Хорошо . Идеал свободы никогда не может быть отделен от настоящих пруссаков, таких как мы, Гюнтер. Между строгостью и состраданием, гордостью за себя и вниманием к ближнему должен существовать баланс. Не так ли?
   Я никогда по-настоящему не считал себя пруссаком, но все бывает в первый раз, поэтому я терпеливо кивнул: как и большинство немецких генералов, фон Тресков слишком любил звук своего природного лидерства.
   - О, конечно, - сказал я. "Я полностью за баланс. Где и когда вы сможете его найти.
   - Выпьете водки, Гюнтер? - сказал фон Герсдорф. - Может быть, немного икры?
   'Нет, сэр. Не для меня. Я здесь по делу.
   Это звучало провинциально и скучно - как будто я был не в себе - но мне было наплевать, что они думают. Это во мне берлинец, а не пруссак.
   'Беда?'
   'Боюсь, что так. Только прежде чем я перейду к этому, я хочу сказать вам - о чем мы говорили сегодня вечером, о том, что я раскачиваю лодку своими собственными планами - вы можете забыть то, что я сказал. Это была очень плохая идея. Так или иначе, у меня их много. И я понял, что я не такой независимый, как я думал".
   - Могу я узнать, что это были за планы? - спросил генерал.
   Хеннингу фон Трескоу было немногим больше сорока, и он был одним из самых молодых генералов вермахта. Возможно, это как-то связано с дядей его жены, фельдмаршалом Фодором фон Боком, но его многочисленные награды рассказывают более вдохновляющую историю. Дело в том, что он был умен, как начищенная кавалерийская сабля, и культурен, и, казалось, все его любили - фон Клюге вечно просил фон Трескова читать поэта Рильке в офицерской столовой. Но было что-то безжалостное в этом человеке, что заставило меня насторожиться. У меня было сильное ощущение, что он, как и все представители его класса, не любил Гитлера гораздо больше, чем когда-либо любил республику и демократию.
   - Скажем так, я пошел гулять, как Рильке. И меня захватило то, что мы не можем понять, и что превратило меня во что-то другое".
   Фон Трескоу улыбнулся. - Ты был в столовой прошлой ночью.
   'Да сэр. И я слышал твое исполнение. Я тоже думал, что это хорошо. Ты неплохой исполнитель. Но так получилось, что мне всегда нравился Рильке. Он может быть просто моим любимым поэтом.
   - А как вы думаете, почему?
   "Попытка сказать то, что нельзя сказать, кажется очень немецкой дилеммой. Особенно в это тревожное, тревожное время. И я передумал насчет этого напитка. Из-за того, что все стало немного более тревожным, чем раньше.
   'Ой?' Фон Герсдорф налил мне из графина. 'Как так?'
   Он протянул мне напиток, и я быстро убрал его, просто чтобы поддерживать порядок в его маленькой, но хорошо обставленной каюте: кровать фон Герсдорфа была покрыта пуховым одеялом толщиной с кучевое облако, а его мебель выглядела так, как будто все пришло из дома. - или хотя бы один из его домов. Он налил мне еще. После коньяка это, наверное, было ошибкой, но после войны я не против смешивать напитки. Моя политика в отношении выпивки - просто результат нехватки и того, что австрийская школа экономики называет праксиологией: я принимаю все, что мне предлагают - в основном - всякий раз, когда мне предлагают.
   "Кто-то убил испанского эксперта из международной комиссии. Профессор Берругете. Выстрелил ему прямо между глаз. Нет ничего более тревожного, чем это.
   - Здесь, в Красном Бору?
   Я кивнул.
   'Кто сделал это?' - спросил фон Тресков.
   - Хороший вопрос, сэр. Боюсь, я не знаю.
   - Ты прав, - сказал он. - Это настораживает.
   Я кивнул. - Что еще более тревожно, так это то, что они использовали для этого ваш пистолет, полковник.
   - Мой пистолет? Он взглянул на поперечные ремни и кобуру, свисающие с края его кровати.
   'Не этот. Я имею в виду маузер с ручкой от метлы в дверном кармане твоей машины. Надеюсь, вы не против, но я уже проверил. Боюсь, его там нет.
   - Господи, разве это делает меня подозреваемым? - спросил фон Герсдорф, криво улыбаясь.
   - Сколько людей знали, что он там? Я попросил.
   - В дверном кармане? Любое количество людей. И я никогда не закрывал машину. Как вы, несомненно, только что узнали. В конце концов, здесь, в Красном Бору, должна быть охраняемая территория.
   - Вы когда-нибудь использовали его здесь, в Смоленске? Я попросил.
   'В гневе? Нет. Это было запасное огнестрельное оружие. На всякий случай. В багажнике есть автомат. Что ж, на этих русских проселочных дорогах нельзя быть слишком осторожным. Знаешь, как говорят: одно ружье держи для галочки, а другое, чтобы снести кому-нибудь голову. С вальтером все в порядке на близком расстоянии, но маузер точен, как карабин, когда приклад прикреплен к плечу, и он наносит адский удар".
   - Приклада тоже нет, - сказал я, - но его пока не нашли.
   'Проклятие.' Фон Герсдорф нахмурился. 'Какая жалость. Мне нравилась эта установка. Он принадлежал моему отцу. Он использовал его, когда служил в гвардии.
   Он сунул руку под кровать и вытащил пустой чемоданчик, в котором были оружейная смазка и несколько обойм для снятия изоляции, каждая из которых содержала девять пуль.
   Фон Трескоу восхищенно провел рукой по полированной деревянной поверхности футляра. - Очень мило, - сказал он и закурил. "Вы видите такое красивое немецкое орудие и удивляетесь, как это мы можем проигрывать гребаную войну".
   - Жалко этих запасов, - пожаловался фон Герсдорф.
   - Осмелюсь сказать, утром он появится, - сказал я.
   - Вы должны сказать мне, где было найдено ружье, и я сам пойду поищу его, - сказал фон Герсдорф.
   - Можем мы на минутку забыть о вашем оружии, полковник?
   Я чувствовал, что начинаю немного злиться на них обоих: фон Герсдорф, казалось, больше заботился о потере своего ложа, чем о смерти доктора Берругете. Фон Трескоу уже рассматривал коллекцию классических пластинок своего друга.
   "Человек мертв. Важный человек. Это может оказаться очень неловко для нас - для Германии. Если остальные из этих экспертов пронюхают о том, что произошло, они могут все смыться, а нам потребуются новые вещи для стирки.
   - Кажется, тебе самому нужно новое белье, Гюнтер, - заметил генерал. - Где твоя рубашка, ради бога?
   - Я потерял его на лошади. Просто забудьте об этом. Послушайте, джентльмены, это очень просто, мне нужно притормозить, и быстро. В разгар войны это может показаться смешным, но обычно я бы попытался поймать того, кто убил этого испанца, но сейчас я считаю, что важнее не напугать подозреваемых. Под которыми я, конечно же, подразумеваю собравшихся экспертов международной комиссии.
   - Они подозреваемые? - спросил генерал.
   - Мы все подозреваемые, - сказал фон Герсдорф. - Не так ли, Гюнтер? Любой мог угоститься маузером в моей машине. Следовательно, мы все под подозрением.
   Я не возражал ему.
   Генерал фон Трескоу усмехнулся. - Я ручаюсь за полковника, капитана Гюнтера. Он был здесь всю ночь, со мной.
   - Боюсь, капитан знает, что это неправда, Хеннинг, - сказал фон Герсдорф. - Мы с ним сегодня вечером пошли гулять в лес. Я полагаю, что мог бы сделать это после этого. Я тоже неплохо стреляю. В моем военном училище в Бреслау меня считали лучшим стрелком на моем курсе".
   *
   - Вы говорите, в Бреслау? Я сказал.
   'Да. Почему ты спрашиваешь?'
   - Только то, что вы, кажется, один из нескольких здесь, в Смоленске, кто связан с Бреслау. Профессор Бутц, например...
   - А еще ваш друг, прекрасный доктор Крамста, - добавил фон Герсдорф. "Мы не должны забывать ее. И да, прежде чем вы спросите, я знаю ее - вроде как. Или хотя бы ее семья. Она фон Крамста из Мурау. Моя покойная жена Рената была ей дальней родственницей.
   - Фон Шварценфельдты связаны с фон Крамстас? сказал генерал. - Я этого не знал.
   Это было намного больше, чем я знал - об Инес, обо всем. Иногда у меня появлялась странная мысль, что я ничего и никого не знаю - уж точно никого, кого фоны и зусы назвали бы кем-нибудь.
   - Да, - сказал фон Герсдорф. - Насколько я помню, она и ее брат Ульрих были на нашей свадьбе в 1934 году. Ее отец работал в Министерстве иностранных дел. Дипломат. Но вскоре после этого мы потеряли связь и не виделись много лет. Ульрих стал очень левым - честно говоря, я думаю, что он был коммунистом - и считал меня немногим лучше нациста. Он был убит после боя на стороне республиканцев в 1938 году; убит фашистами в каком-то испанском концентрационном лагере".
   - Какой ужас, - сказал генерал.
   - В этом было что-то ужасное, - признал фон Герсдорф. "Что-то противное. Я это хорошо помню.
   - Похоже на мотив убийства, - сказал генерал, галантно указывая пальцем на Инес Крамста. - Но капитан Гюнтер прав, Руди. Нам нужно урегулировать эту ситуацию, прежде чем она выйдет из-под контроля". Он позволил себе еще одну кривую улыбку. "Ей-богу, но Геббельс сойдет с ума, когда узнает об этом".
   - Да, - сказал я, понимая, что, вероятно, именно мне придется сказать ему. Он только что оправился от рассказа об убийстве доктора Батова и исчезновении единственного документального свидетельства того, что именно произошло в Катыни.
   "И почти единственный человек, который обрадуется такому повороту событий, - это фельдмаршал", - добавил он. - Он ненавидит все это.
   - И убийца, - сказал я. - Мы не должны его забывать. Я очень твердо сказал "его" для генерала. - Я уверен, что он рад, как снеговик от новой морковки.
   - Примите любые меры, которые сочтете уместными, Гюнтер, - сказал генерал. - Я буду поддерживать тебя во всем. Поговори с моим адъютантом и скажи ему, что тебе нужно решить эту проблему. Я поговорю с ним от вашего имени, если хотите?
   - Пожалуйста, - сказал я.
   "И, возможно, я мог бы связаться с Tirpitzufer, - сказал фон Герсдорф, - чтобы узнать, сможет ли испанский отдел абвера найти что-нибудь об этом мертвом докторе. Как его звали?
   Я записал это на листе бумаги для него. - Доктор Агапито Хираута Игнасио Берругете, - сказал я. - Из Мадридского университета.
   Фон Трескоу зевнул и взял полевой телефон. - Это генерал фон Тресков, - сказал он оператору. - Найдите лейтенанта фон Шлабрендорфа и немедленно отправьте его в апартаменты полковника фон Герсдорфа. Он сделал паузу. 'Он? Хорошо надень его. Он на мгновение прикрыл мундштук и повернулся к фон Герсдорфу. "По какой-то причине Фабиан находится дальше по дороге, с этими ужасными сигнальными людьми в замке".
   Он выждал мгновение, нетерпеливо постукивая ботинок, а я недоумевал, почему он считает их ужасными. Возможно ли, что он знал об услуге "девушка по вызову", доступной через коммутатор 537-го? Или они были просто ужасны, потому что не были баронами и рыцарями?
   "Фабиан? Что ты делаешь там?' - сказал он в конце концов. 'Ага, понятно. Вы действительно можете справиться с этим самостоятельно? - он большой человек, вы знаете. Он? Я понимаю. Да, у тебя не было выбора. Хорошо. Слушай, приходи ко мне в мои апартаменты, когда вернешься сюда. Послушай, ради Христа, не делай ничего безрассудного. Я посмотрю, смогу ли я послать вам помощь.
   Фон Трескоу положил трубку и объяснил ситуацию. - Путцер фон Клюге пьян. Какая-то крестьянская девка, работающая в замке, бросила его, и невежественный Иван-сволочь всю ночь сидит у могилы номер один с бутылкой и постоянно мочится. Очевидно, у него на коленях пистолет, и он угрожает застрелить любого, кто приблизится к нему. Говорит, что хочет убить себя.
   "Я могу придумать сколько угодно здесь людей, которые хотели бы сделать это для него", - сказал фон Герсдорф. "Включая меня".
   Фон Тресков рассмеялся. 'В яблочко. Кажется, полковник Аренс звонил в канцелярию фельдмаршала, и фон Клюге попросил беднягу Фабиана пойти туда и во всем разобраться. Типично для Умного Ганса - заставлять кого-то делать его грязную работу. Во всяком случае, это то, что Фабиан все еще пытается сделать, но безуспешно. Он горько покачал головой. - Я действительно не понимаю, почему фон Клюге держит этого человека рядом. Нам всем было бы намного лучше, если бы он застрелился.
   - Я бы не стал разоружать Дьякова, - заметил фон Герсдорф. - Нет, если он пьян.
   - Вот о чем я думал, - сказал генерал.
   - Думаешь, Фабиан готов к этому? Он юрист, а не солдат.
   Фон Трескоу пожал плечами. - Я бы посоветовал Фабиану оставить русский и вернуться сюда, - сказал он, - потому что то, что произошло здесь, в Красном Бору, очевидно, важнее. Но всегда предполагая, что завтра утром они не поедут прямо домой, эксперты Гюнтера захотят увидеть долину поляков, прежде чем они увидят что-нибудь. В сложившихся обстоятельствах последнее, с чем они, вероятно, захотят встретиться, это с гребаным заправленным русским с пистолетом в руке.
   Фон Герсдорф рассмеялся. - Это может усилить чувство правдоподобия, сэр, - сказал он.
   Генерал позволил себе улыбнуться. - Возможно, так и было бы.
   - Я знаю, что вы генерал, - сказал я, - но у меня есть идея получше. Как насчет того, чтобы ты постарался держать все здесь в секрете, а я поеду в Катынский лес и позабочусь о Дьякове?
   Это определенно не звучало как лучшая идея - не для меня. Может быть, я сожалел о том, что произнес небольшую речь о том, что я не крутой парень; а может быть, мне просто захотелось ударить кого-нибудь, а Дьяков выглядел так, словно был создан для этого. Что касается Польского Красного Креста, того, кто стрелял в меня, и убийства доктора Берругете, то это был именно такой день.
   - Не могли бы вы, Гюнтер? Мы оба были бы ужасно благодарны.
   - Поверь мне на слово. Я и раньше имел дело с пьяницами.
   - Кто лучше берлинского копа может справиться с такой ситуацией, а? Он хлопнул меня по спине. - Ты хороший человек, Гюнтер. Настоящий пруссак. Да, действительно, вы можете оставить вещи здесь мне.
   Фон Герсдорф застегнул тунику и наливал себе еще стакан.
   - Я отвезу тебя, Гюнтер, - сказал он. - Я собираюсь отправить этот сигнал на "Тирпицуфер". Он ухмыльнулся. - Знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты позаботился о Дьякове. Он протянул мне напиток. 'Здесь. У меня такое чувство, что тебе это может понадобиться.
  
  
   ГЛАВА 10
   Четверг, 29 апреля 1943 г.
   Было уже за полночь, когда мы добрались до Катынского леса. Я предпочитал это в темноте - ночью запах и мухи были не так ужасны. Стало тише, или, по крайней мере, должно было быть. Мы услышали Дьякова задолго до того, как увидели его; он пел слезливую песню по-русски. Фон Герсдорф остановил машину перед входной дверью замка, где его ждал полковник Аренс с лейтенантами Воссом и Шлабрендорфом, а также несколькими людьми из полевой полиции и 537-го полка. Все сразу пригнулись, когда в лесу раздался пистолетный выстрел. Легко представить, что ранней весной 1940 года звук усилился в четыре тысячи раз.
   - Он делает это время от времени, - объяснил полковник Аренс. "Он стреляет из пистолета в воздух, просто чтобы все знали, что он не блефует насчет того, что стреляет в кого-то".
   Я посмотрел на всех и фыркнул от насмешки. Дьяков был не единственным, у кого внутри было несколько выпивок.
   - Это пьяный Иван, - усмехнулся я. - А ты не можешь просто найти стрелка и пристрелить этого ублюдка?
   - Это не какой-нибудь Иван, - сказал фон Шлабрендорф. - Это собственный " Путцер " фельдмаршала . Это человек, который спит рядом с собакой на своей веранде.
   - Он прав, Гюнтер, - сказал фон Герсдорф. - Вы застрелите Алока Дьякова, и фон Клюге, скорее всего, застрелит вас. Он очень привязан к этому проклятому Путцеру .
   - Вы не смогли бы застрелить его, даже если бы захотели, - добавил Восс. - Он вырубил все чертовы прожекторы. Те над могилой номер один, где, как мы думаем, он сидит. В результате трудно разглядеть какую-либо цель".
   - Да, но не для него, - сказал фон Шлабрендорф. "Этот человек похож на кота. Пьяный он или нет, клянусь, он видит в темноте.
   - Дай мне свою кош, - сказал я одному из полевых полицейских. - К тому времени, как я закончу гладить его по голове, он уже будет слушать " Берлинер Люфт " в лесном театре.
   Полицейский передал свою дубинку, и я на мгновение взвесил ее в руке.
   - Пожелайте мне удачи, - сказал я фон Герсдорфу. - А пока я уйду, расскажи Воссу о последнем убийстве. Никогда не знаешь, может быть, у него есть идея, кто это сделал.
   Ладно, Гюнтер, сказал я себе, направляясь вверх по склону в сторону поющего русского, теперь ты действительно за это. После всех этих громких разговоров теперь тебе придется показать им старомодную полицейскую работу.
   Конечно, прошло много времени с тех пор, как я делал что-то настолько честное.
   До сих пор в Катынском лесу было обнаружено четыре братских могилы, но дальнейшие пробные раскопки выявили существование еще как минимум трех. Могилы первая, вторая, третья и четвертая были уже полностью вскрыты на глубину около двух метров и полностью обнажился самый верхний слой тел. Большинство тел, удаленных до сих пор, были извлечены из могил номер два, три и четыре. Из могил пятой, шестой и седьмой было снято лишь несколько сантиметров земли, и могилы обнажились лишь частично. Все это означало, что вся местность была труднопроходима даже при дневном свете, и я должен был подойти к Дьякову наискосок, через пятую и шестую могилы; пару раз спотыкался и чуть не выдал игру целиком.
   Дьяков все еще пил и пел и сидел на более коротком рукаве Г-образной могилы номер один, которая все еще была полна тел. Я точно знал, где он был, потому что мог видеть ярко-красный глаз его сигареты, светящийся в темноте. Мне показалось, что я узнал мелодию, но я совсем не был уверен в словах, которые не походили ни на один русский диалект, который я когда-либо слышал.
   destruim miseries, esclaus aixequeu vostres cors, la terra sera tota nostra, no hem estat res i ho serem tot. '
   Конечно, в этом не было ничего необычного: в Смоленске говорили не только по-русски, но и по-белорусски, не говоря уже о польском, и - пока не появились мы, немцы - на идише. Я не думаю, что был кто-то, кто все еще говорил на идиш - кто-то из живых.
   Когда я был, наверное, меньше чем в десяти метрах, я поднял кусок дерева, намереваясь бросить его через голову Дьякова, но в конце концов бросил его намного выше, когда обнаружил, что это вовсе не палка, а какие-то человеческие останки. Кость с грохотом упала в березовую рощу недалеко от того места, где он сидел. Дьяков выругался и выстрелил в ветки. Мне хватило отвлечения, чтобы одним махом покрыть остальную землю, а затем ударить его полицейской дубинкой.
   Прошло много времени с тех пор, как я держал в руках полицейский молоток. Когда я был быком в мундире, ты бы отнял его у меня, только если бы я был мертв. Патрулируя темную глухую улицу в Веддинге в два часа ночи, тампер чувствовал себя вашим лучшим другом. С его помощью можно было стучать в двери, шлепать по барной стойке, будить спящего пьяного или усмирять непослушную собаку; мало что могло остановить драку быстрее, чем удар молотком по плечу или по голове. Он был прорезинен, но только для того, чтобы его было легче держать в сырую погоду. Внутри все было сплошь из свинца, и эффект был буквально ошеломляющим: удар по плечу ощущался так, как будто вас сбила машина, которую вы не видели; удар по голове, как будто тебя переехал трамвай. Требовалось определенное мастерство, чтобы нанести удар, который лишил бы человека сознания, не причинив ему более серьезного вреда, а в бою это было редко возможно. Но я сильно отвык от практики, и было темно. Я целился в плечо Дьякова, но потерял равновесие из-за неровностей земли, а вместо этого попал ему в висок, чуть выше уха и сильнее, чем намеревался. Это походило на сотню метров езды с хорошим деревом орешника от первого мишени в GC Wannsee.
   Он молча свалился в могилу номер один, как будто не собирался подниматься, и я выругался не потому, что ударил его слишком сильно, а потому, что знал, что нам придется идти среди тел всех этих вонючих поляков. и вытащить его - возможно, даже отвезти в больницу.
   Я закурил, нашел "вальтер Р38" и бутылку, которую он держал в руках, когда я ударил его, сделал глоток и крикнул Воссу и фон Шлабрендорфам, чтобы те принесли фонари и носилки. Через несколько минут мы вытащили его бесчувственное тело из могилы, и обер-фельдфебель Криммински, имевший некоторое медицинское образование, стоял рядом с ним на коленях и проверял пульс.
   - Я действительно впечатлен, - признался фон Герсдорф, рассматривая Дьяковский P38.
   - Как и его череп, - сказал я ему. "Возможно, я слишком сильно ударил его".
   - Не думаю, что мне захотелось бы сражаться с вооруженным человеком в такой темноте, - любезно добавил он. - Послушайте, у дурака были все шансы сдаться. Не нужно упрекать себя, Гюнтер. Он выстрелил в тебя, не так ли? А в магазине у него оставалось три патрона. Тебя легко могли убить.
   - Меня беспокоит не мое собственное мнение, - сказал я. 'Я могу жить с этим. Меня беспокоит неудовольствие фельдмаршала.
   'Хорошая точка зрения. Может пройти какое-то время, прежде чем этот тип сможет найти свою собственную задницу, не говоря уже о лучших охотничьих угодьях Смоленска.
   'Как он?' - спросил я Криммински.
   - Он жив, - пробормотал оберфельдфебель. - Но его дыхание поверхностное. Конечно, это может быть выпивка. И в любом случае у него будет адская головная боль. По ощущениям он как утиное яйцо на макушке.
   - Нам лучше отвезти его в больницу и пусть они присмотрят за ним, - сказал я, чувствуя себя немного виноватым.
   - Это может быть хорошей идеей, - сказал фон Шлабрендорф.
   - Дай мне знать, как он себя чувствует утром, - сказал я. 'Не могли бы вы?'
   'Конечно. Я велю им позвонить в офис первым делом.
   - Ради бога, не говорите об этом профессору Бутцу, - сказал я никому в частности. - Если он узнает, что мы просто растоптали его место преступления, чтобы забрать оттуда этого Ивана, он с ума сойдет.
   - Тебе удается всех расстроить, не так ли, Гюнтер? - сказал полковник Аренс. 'Рано или поздно.'
   - Ты тоже это заметил, а?
   *
   В замке фон Герсдорф отправил телеграмму в Абвер в Берлине с просьбой предоставить информацию о докторе Берругете. Мы сидели в аккуратной маленькой гостиной, которую Аренс устроил для офицеров, ожидающих ответа, под гравюрой Ильи Репина, изображающей русских мужчин, тянущих баржу вдоль береговой линии. Они делали это с трудом, и их безнадежные бородатые лица напомнили мне пленных красноармейцев, которых мы использовали, чтобы выносить тела из могил. Я не знаю, что такое русские, но ни на одного из них я смотреть не могу без души, а потом и спины, начинающей болеть.
   - Неплохая ночь, - заметил фон Герсдорф.
   - Это когда в тебя стреляют, - сказал я. 'Дважды.' Я рассказал ему о выстрелах в Красном Бору.
   - Это объясняет, почему на тебе нет рубашки, - сказал он, предлагая мне сигарету. - А почему на твоей тунике грязь?
   - Да, но это точно не объясняет, почему в меня стреляли.
   - Я бы и не подумал, что это одна из величайших загадок жизни. Не от такого непослушного, как ты, мой друг.
   "Я не всегда непослушный. Это маленькая особая услуга, я оказываю каждому красную полоску на штанине".
   - Тогда как насчет случая ошибочного опознания? Фон Герсдорф зажег нас обоих своей зажигалкой и откинулся на спинку стула. Он был самым элегантным курильщиком, которого я когда-либо видел: он держал сигарету между средними пальцами, чтобы свести к минимуму количество пятен на хорошо наманикюренных ногтях, и, следовательно, все, что он говорил, казалось, имело такой же размеренный вид. - Возможно, убийца намеревался застрелить вас, но вместо этого ему удалось попасть в доктора Берругете. Полковник Аренс, возможно. И, кстати, чем ты его так вопиющим образом оскорбил, Гюнтер? Кажется, этот человек испытал к вам очень личную неприязнь, выходящую далеко за рамки простого неповиновения.
   - Спящие собаки снаружи, - сказал я, кивая на окно. - Я думаю, он хотел бы, чтобы я позволил им лежать там.
   'Да. Я могу представить. Раньше это был хороший маленький пост, пока мы не начали его копать. Конечно, воздухом стало намного легче дышать".
   "Думаю, можно с уверенностью предположить, что один из первых двух выстрелов был сделан для доктора Берругете и что только третий был предназначен для меня; или нет, учитывая, что стрелок промахнулся - возможно, намеренно, возможно, я просто был дальше. В конце концов, Берругете был на противоположной стороне леса. Это одна из причин, по которой я не покупаюсь на случай ошибочной идентификации. Насколько точна эта твоя метла?
   - С прикрепленным прикладом? Точность около ста метров. Но взгляды более оптимистичны. Говорят, тысяча метров; на мой взгляд сто метров нормально. Но, если вы меня извините за такие слова, зачем кому-то стрелять в вас, намереваясь промахнуться?
   - Возможно, чтобы заставить меня держать голову опущенной, пока они не скроются.
   - Да, Маузер хорош в этом. Держи курок нажатым, и это будет похоже на садовый шланг с пулями".
   "Прошло некоторое время с тех пор, как я использовал его. И никогда с девятимиллионными патронами. Это сильно ударит?
   Фон Герсдорф покачал головой. - Почти нет. Почему?'
   Я покачал головой, но, будучи офицером разведки, фон Герсдорфа не так легко обмануть или обойти как идиота. Он улыбнулся.
   - Что вы на самом деле имеете в виду - могла ли женщина выстрелить из него?
   'Я это сказал?'
   - Нет, но это то, что вы имели в виду. Черт возьми, Гюнтер, вы предполагаете, что доктор Крамста мог убить доктора Берругете?
   - Я не предлагал этого, - настаивал я. - Я думаю, ты был. Все, что я спросил, это то, что у C96 есть преимущество".
   - Она врач, - сказал он, не обращая внимания на мое уклонение. - И леди. Хотя можно было бы простить иное мнение, потому что по необъяснимым причинам она, кажется, выбрала вас для особой благосклонности.
   "Я встречал некоторых врачей, которые были столь же смертоносны, как и любой маузер. В модных клиниках Ванзее их полно. Только там счет бьет, а не патроны. Что касается дам, полковник, моя политика проста: если они могут хлопнуть дверью, чтобы положить конец спору, они могут стукнуть ружьем с тем же эффектом.
   - Значит, вы действительно думаете, что она подозреваемая?
   - Посмотрим, не так ли?
   В комнату вошел сигнальщик Лутц с телеграммой из Берлина. Он изящно отсалютовал Гитлеру, а затем оставил нас наедине, хотя, расшифровав сообщение на "Энигме", он достаточно хорошо знал его содержание.
   - Это от самого адмирала Канариса, - сказал фон Герсдорф.
   Я взглянул на часы. - Я думаю, он один из тех адмиралов, которые не могут спать на суше.
   - Не тогда, когда Гиммлер дышит ему в затылок. Фон Герсдорф начал читать вслух.
   "ВСТРЕЧАЛСЯ С БЕРРУГЕТЕ В 1936 ГОДУ. НЕ УДИВИЛСЯ, ЧТО БЫЛ УБИТ, КАК Б. ГЛАВНЫЙ АРХИТЕКТОР ФРАНЦУЗСКИХ ПОСЛЕВОЕННЫХ РЕПРЕССИЙ".
   - Да, конечно, - сказал он, прервавшись на мгновение, - адмирал находился в Испании во время гражданской войны, создавая там нашу собственную шпионскую сеть. Канарис научился бегло говорить по-испански, когда был заключенным в Чили во время последней партии. Никто во всем Тирпицуфере не знает о Пиренейском полуострове больше, чем он. Именно адмирал убедил Гитлера поддержать Франко во время войны. Испания всегда была его особым интересом.
   "Это сработало хорошо для всех", - сказал я.
   Фон Герсдорф проигнорировал меня - у него это хорошо получалось - и продолжил читать телесообщение:
   'Б. ИЗУЧАЛ МЕДИЦИНУ В УНИВЕРСИТЕТЕ. ВАЛЛАДОЛИД И АНТРОПОЛОГИЯ В ИНСТИТУТЕ КАЙЗЕРА ВИЛЬГЕЛЬМА В БЕРЛИНЕ, ГДЕ ОКАЗАЛИСЬ ВЛИЯНИЕ ОТМАР ФРЕЙХЕР ФОН ВЕРШУЭР И ПРОФЕССОР ФОН ДОНА-ШЛОДИЕН, КОТОРЫЕ ПРИВОДИЛИ ДОВОДЫ В ОБЛАСТИ СТЕРИЛИЗАЦИИ ПСИХИЧЕСКИ ИНВАЛИДНЫХ. ОБУЧАЛ ГЕНЕТИКЕ В ВОЕННОЙ КЛИНИКЕ СЬЕМПОСУЭЛОС. 1938 СОЗДАНО НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОЕ БЮРО ПО ИНСПЕКЦИИ ВОЕННОПЛЕННЫХ В КОНЦЛАГЕРЯХ ВБЛИЗ САН-ПЕДРО-ДЕ-КАРДЕНА. ПРОВЕДЕННЫЕ ЭКСПЕРИМЕНТЫ НАД ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНОЙ БРИГАДОЙ ПОЗВОЛЯЛИ УСТАНОВИТЬ СУЩЕСТВОВАНИЕ КРАСНОГО ГЕНА, ВЕРЯЩЕГО, ЧТО ВСЕ МАРКСИСТЫ БЫЛИ ГЕНЕТИЧЕСКИМИ ОТМЕТАЛЕННЫМИ. ПРЕДОСТАВИЛ ФРАНКО НАУЧНЫЕ АРГУМЕНТЫ ДЛЯ ОБОСНОВАНИЯ ФАШИСТСКИХ ВЗГЛЯДОВ НА НЕЧЕЛОВЕЧНУЮ ПРИРОДУ КРАСНЫХ ПРОТИВНИКОВ. ПРОВОДИЛ СУДЕБНО-МЕДИЦИНСКУЮ РАБОТУ В ОТНОШЕНИИ МНОГИХ ИСПАНСКИХ КОММУНИСТОВ, ИЩУЩИХ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА МЕНЬШЕГО МОЗГА. ПРОБ, ОТВЕТСТВЕННЫЙ ЗА ИСПАНСКУЮ ПРОГРАММУ СТЕРИЛИЗАЦИИ И ИЗВЛЕЧЕНИЕ 30 000 ДЕТЕЙ ИЗ КРАСНЫХ СЕМЕЙ. СЧИТАЕТ, ЧТО ВСЕ КРАСНЫЕ ДЕГЕНЕРАТИВНЫ, И ЕСЛИ ПОЗВОЛИТЬ РАЗМНОЖАТЬСЯ, ИСПАНСКАЯ РАССА Ослабеет. БЕЗУМИЕ, КОНЕЧНО, ТАК СКАЧАТЬ. КОММУНИСТЫ ПРОСТО НЕПРАВИЛЬНО, А НЕ ЗЛО. РОЗА ЛЮКСЕМБУРГ САМАЯ УМНАЯ ЖЕНЩИНА, КОТОРУЮ Я КОГДА-ЛИБО ВСТРЕЧАЛ. КАНАРИС.
   Фон Герсдорф сделал последнюю затяжку сигаретой, прежде чем потушить ее. - Иисусе, - сказал он.
   - Я полагаю, никакого отношения? - сказал я жестоко. - Фон Фершуер и профессор фон Дона-Шлодиен?
   Фон Герсдорф нахмурился. - Кажется, я встретил фон Дона-Шлодиена, который командовал фрайкором во время восстания в Силезии. Он был моряком, а не врачом. Возможно, Канарис имел в виду своего сына. Но я категорически возражаю против намека на то, что моя семья каким-либо образом потворствует стерилизации умственно отсталых людей".
   - Успокойся, Бисмарк. Я не предлагаю ничего, из-за чего тебя вышвырнули бы из клуба.
   - В самом деле, Гюнтер, я удивляюсь, как ты мог так долго оставаться в живых. Особенно при нынешнем правительстве".
   - Мне нравится, как ты это говоришь, - сказал я ему. - Как будто ты думаешь, что другое правительство не за горами.
   "Это очень просто. Когда мы избавимся от Гитлера, у нас будет правительство, достойное этого имени".
   - Вы имеете в виду правительство баронов. Или даже восстановление монархии".
   'Неужели это так плохо? Скажи-ка. Мне интересно ваше мнение.
   - Нет. Вы просто думаете, что вы есть. И меня больше интересует ваше мнение о том, что происходит в Германии сейчас, а не о том, что может произойти в будущем. Ты в абвере. Вы должны знать больше, чем большинство о том, что происходит. Как вы думаете, возможно ли, что немецкие врачи проводят подобные эксперименты?
   'Честно говоря? Я думаю, что нацисты способны практически на все. После Борисова..."
   - Борисов?
   "Это город в Минской области. В начале 1942 года мы узнали, что вокруг Борисова действовало шесть лагерей смерти, где систематически уничтожалось более тридцати тысяч евреев. С тех пор мы узнали о существовании многих более крупных лагерей: Собибор, Хелмно, Освенцим-Биркенау, Треблинка. Я ни на минуту не сомневаюсь, что в этих местах происходят такие вещи, которые привели бы в ужас любого порядочного немца. Столь же очевидно и то, что психически слабых уже убивают в специальных клиниках по всему рейху".
   - Я так и думал.
   Мы оба помолчали, прежде чем фон Герсдорф взмахнул открытым текстом в руке. - Ну, вот вам и мотив, - сказал он. - Совершенно очевидно, что этот доктор Берругете был ублюдком. И заслужил быть убитым.
   - С таким отношением я не думаю, что у вас есть большое будущее в качестве полицейского, полковник.
   - Возможно, нет.
   - Разве вы не говорили, что у доктора Крамсты был брат Ульрих, убитый в испанском концентрационном лагере?
   'Да. Я сделал. Только я не знаю, имеет ли к этому отношение Берругете.
   - Но она могла бы.
   "Она могла бы в этом".
   "Доктор Крамста был очень тихим в автобусе из аэропорта после того, как выяснилось, что доктора Кортеса заменил доктор Берругете. Казалось, она сразу узнала его имя. В том числе и то, что она знала, где твой Маузер. По ее собственному признанию, она умела им пользоваться. Я не удивлюсь, если она сможет пустить пулю в петлицу с расстояния в сто метров.
   - Что-нибудь еще, прежде чем вы позвоните в полицию?
   "Рядом с маузером была сигарета. Карузо. Доктор Крамста курит Carusos. И на ее туфлях была грязь, когда я пришел к ней сегодня вечером.
   Фон Герсдорф взглянул на свои сапоги ручной работы. - Мои ботинки тоже в грязи, Гюнтер, но я никого не убивал. Он покачал головой. - Тем не менее, это может помочь объяснить, почему стрелок промазал, когда стрелял в вас. Хотя, если честно, я начинаю думать, что это была ошибка. Ненавижу думать, как ты относишься к своим врагам, если ты так же относишься к своим друзьям.
   Я потушил свою сигарету и терпеливо ухмыльнулся.
   - Я не говорил, что собираюсь ее прислать, - сказал я. - Я просто хочу знать, кто это сделал, вот и все. В случае, если есть еще эксперты из международной комиссии, она решает убить. Послушайте, нам может сойти с рук один - хотя присяжные заседают до завтрака, - но я не могу представить, чтобы они все оставались в Красном Бору и спокойно занимались своими расследованиями, в то время как какая-нибудь современная Медея ведет личную вендетту против европейского судебно-медицинская профессия.
   - Возможно, нет, - признал фон Герсдорф. - Хотя маловероятно, что у доктора Крамсты был мотив убить кого-либо из них.
   'Я не знаю. Этот француз, доктор Костедоат, кажется мне весьма заманчивым.
   Фон Герсдорф рассмеялся. - Да, немцу никогда не нужно много поощрений, чтобы застрелить француза. Итак, что ты собираешься делать? Помириться с ней? Выбить у нее признание из пистолета до конца дня? Пожалуйста, позаимствуйте мой центр внимания.
   'Я не уверен.' Я пожал плечами. - Это все-таки адский выстрел метлой - выстрелить в меня и прицелиться, чтобы не попасть. Пуля прошла мимо меня всего в нескольких сантиметрах.
   - Да, я понимаю, что вы имеете в виду, - сказал он. 'Я думаю.'
   - Я имею в виду, что в конце концов он мог очень легко попасть в меня. Вот это мне труднее всего понять - не она ли стреляла в Берругете.
   - Ты слишком ей нравишься, чтобы рисковать убить тебя, не так ли?
   'Что-то такое.'
   - Может быть, она стреляет даже лучше, чем ты думаешь.
   - Я думал, ты на ее стороне.
   "Я на ее стороне. Мне просто нравится наблюдать, как ты развлекаешься мыслью о том, что кто-то, кто тебе явно очень нравится, возможно, был готов убить тебя в погоне за своей местью.
   - Да, это звучит очень забавно, когда вы так говорите. Я удивляюсь, что у вас нет партитуры, чтобы читать, пока вы наслаждаетесь шоу. Просто чтобы вы могли опережать события на пару тактов".
   - Так поступил бы хороший офицер разведки.
   "Ммм хм. Вы знаете, я тоже читаю партитуры, полковник. Они не в кожаном переплете и не напечатаны Бернхардом Шоттом, и я не думаю, что вы найдете их очень забавными, но они меня развлекают. Тот, что сейчас у меня на коленях, - это опера не с одним убийством, а с несколькими. Возможно даже, что все они связаны одним и тем же лейтмотивом, только мой слух еще не настолько искусен, чтобы уловить, что это такое. Видишь ли, я глухой.
   'Напомни мне. О других убийствах.
   - Два связиста, Рибе и Грайсс; д-р Батов и его дочь; а теперь доктор Берругете.
   "Давайте не будем забывать об убийстве бедного Мартина Квидде. Мы по крайней мере знаем, кто его убил.
   'Да. И знаешь, я немного устал слышать, как ты упоминаешь об этом, потому что мне пришла в голову глупая идея, что я убил его, чтобы твои каштаны не попали в носовой мешок лошади. Ваш и половина генерального штаба в Смоленске.
   - Не думай, что я не благодарен. Я. Как и генерал фон Тресков. Или вы не слушали?
   "Может быть, я плохо слышу после того, как в меня стреляют".
   - Но те другие. Ты же не думаешь, что их тоже убил доктор Крамста?
   - Нет, конечно. Из-за того, что ее даже не было здесь, когда происходили те другие убийства. Я просто напоминаю себе, что я не очень хороший детектив, так как ни по одному из них еще никого не арестовали. Что на самом деле может быть лучшей причиной, которую я могу придумать, чтобы убедить меня в том, что доктор Крамста в конце концов невиновен.
   'Да, ты прав. Пока что из тебя получается куда более эффективный убийца, чем из всех, с кем тебе доводилось работать.
   - Хотел бы я сделать вам такой же комплимент, полковник.
   *
   Я встал рано и направился к столовой. Завтрак всегда был лучшим приемом пищи в Красном Бору. Был кофе - настоящий кофе, меньшего фон Клюге не потерпел бы - сыр, ржано-пшеничный и цельнозерновой хлеб, соленое масло, булочки с корицей, кофейный пирог и, конечно, много колбасы. Конечно, у рядовых жизнь была совсем другой, и никто в штабе группы не задавал слишком много вопросов о том, что они ели на завтрак; Никто не задавал слишком много вопросов о колбасе, и обычно считалось, что это конина, но на столе также были банки с настоящим Lowensenf из Дюссельдорфа, чтобы ваша колбаса по вкусу была больше похожа на настоящую свиную колбасу, которую вы ели дома. . Графин со шнапсом всегда оставляли на столе на видном месте для тех, кто любил начинать день с лишнего кирпича в стене. В общем, я ел все, включая шнапс, так как у меня было мало времени на обед и еще меньше времени на кофе и яблочный пирог, которые волшебным образом появлялись в столовой около четырех часов. Некоторым немецким офицерам действительно удалось поправиться за время пребывания в Смоленске; в отличие, конечно, от смолян, не говоря уже о наших военнопленных: никто из них не мог поправиться.
   Несмотря на то, что я проспал допоздна, я встал до того, как в кают-компанию прибыла какая-либо международная комиссия. Как и фельдмаршал, фон Клюге, увидев меня, подошел к моему столу, нетерпеливо вытолкнул стул и сел. Его гранитно-серое лицо было этюдом рычащей ярости, как у горгульи в старой немецкой церкви.
   - Я так понял от полковника Аренса, что это вы сочли нужным прошлой ночью бить моего человека Дьякова дубинкой по голове, - сказал он сквозь стиснутые желтые зубы. Было ясно, что он укусил бы меня, если бы не был офицером и джентльменом.
   "Сэр, при всем уважении, он был пьян и стрелял в людей", - сказал я.
   'Мусор. Я мог бы понять твои действия, Гюнтер, если бы он ехал в трамвае или в переполненном здании. Но нет - он был посреди ебаного леса. Ночью. Я должен был думать, что каждый, у кого есть мозги в голове, понял бы, что он в безопасности. Мне кажется, что единственными людьми, которых он мог расстрелять, были несколько тысяч ваших любимых убитых поляков.
   Внезапно они оказались моими мертвыми поляками.
   - В то время это казалось не таким, сэр. Генерал фон Тресков попросил меня помочь его адъютанту и...
   'Кто-нибудь был ранен? Нет, конечно, не были. Но, как какой-то тупой, деспотичный берлинский головорез, ты должен был проломить ему череп. Наверное, тоже понравилось. Такова репутация берлинской полиции, не так ли? Разбивать черепа, а потом задавать вопросы? Ты должен был оставить его в покое, чтобы он отоспался. Ты должен был подождать до утра. К настоящему времени он был бы вполне управляемым, а не чертовски бесчувственным.
   'Да сэр.'
   - Мне только что звонили из больницы. Он все еще без сознания. А на голове у него шишка размером с твой гребаный мозг.
   Фон Клюге наклонился вперед и протянул длинный тонкий указательный палец к центру моего лица. В его дыхании чувствовался легкий запах алкоголя, и я подумал, не отхлебнул ли он уже глоток из графина со шнапсом. Я знал, что, как только он уйдет, я сам его выпью - есть лучшее начало мужского дня, чем быть выжженным разгневанным фельдмаршалом.
   - Вот что я тебе скажу, мой голубоглазый друг-нацист. Тебе лучше молиться, чтобы мой человек выздоровел. Если Алок Дьяков умрет, я тебя отдам под трибунал, а потом сам тебе веревку под ухо подвяжу. Ты слышишь? Я повешу тебя за убийство. Точно так же, как я повесил этих двух ублюдков из Третьей танковой гренадеры. И не думайте, что я не могу. Вам сейчас далеко до защиты РСХА и так называемого Министерства просвещения. Здесь, в Смоленске, всем заправляю я, а не Геббельс или кто-то еще. Я здесь командую.
   'Да сэр.'
   'Жопа.'
   Он резко встал, опрокинув стул, на котором сидел, повернулся, оттолкнул его ногой и вышел из беспорядка, оставив меня нуждающимся в чистом нижнем белье. Я и раньше подвергался словесной критике, только не такой публичной или, возможно, такой угрожающей, и фон Клюге был прав в одном: я был далеко от относительной безопасности Берлина. Немецкий фельдмаршал - особенно тот, чья верность была дорого куплена Гитлером, - мог делать более или менее все, что ему заблагорассудится, имея за спиной целую армию.
   Не то чтобы министерство выглядело так, будто оно могло мне чем-то помочь, так как вскоре после отъезда фельдмаршала ординарец передал мне телетайп от статс-секретаря Отто Дитриха в министерстве, в котором сообщалось, что, если международная комиссия покинет Смоленск до завершения своей работы, то ни Словенцик, ни я не должны даже утруждать себя возвращением домой. В сообщении говорилось, что наша общая ответственность заключалась в том, чтобы любой ценой сохранить тайну смерти доктора Берругете. Я плеснул себе в затылок второй стакан шнапса, поскольку маловероятно, что я мог чувствовать себя хуже, чем сейчас.
   - Слишком рано для этого, не так ли?
   Инес Крамста стояла позади меня с чашкой кофе, булочкой с корицей и сигаретой. На ней было то же сочетание брюк, блузки и куртки, что и прошлой ночью, но она все равно выглядела лучше, чем большинство женщин.
   - Все зависит от того, лег я спать или нет.
   - А ты?
   "Да, в конце концов; но я не мог спать. У меня было слишком много о чем подумать. Я вынул сигарету у нее изо рта и затянулся на секунду, проводя ее к свободному столику. Мы сели.
   - Я совершенно уверен, что шнапс не поможет вам думать лучше, чем обычно.
   - Ну, в этом весь смысл. Слишком много думать вредно для меня. У меня появляются идеи, когда я думаю. Сумасшедшие идеи, будто я знаю, что здесь делаю.
   "Включают ли некоторые из этих безумных идей меня?"
   - После прошлой ночи? Они просто могут. Опять же, это неудивительно. Кажется, ты многогранная женщина.
   - У меня сложилось впечатление, что вас действительно интересует только одна часть. Ты дуешься, потому что я не позволил тебе переспать со мной прошлой ночью?
   'Нет. Просто, даже когда я думаю, что, возможно, знакомлюсь с вами, я обнаруживаю, что совсем вас не знаю.
   - Ты думаешь, это потому, что я умнее тебя?
   - Это или все, что я узнал о вас, доктор.
   Она не дрогнула. Я должен был передать ей это, если она убила доктора Берругете, она была крутой.
   'Ой? Например, что?
   - Во-первых, я узнал, что вы и полковник Рудольф Фрейхерр фон Герсдорф связаны родственными узами.
   Инес нахмурилась. - Я мог бы сказать тебе это.
   - Да, и мне интересно, почему вы этого не сделали, когда предложили мне арестовать его за убийство доктора Берругете. Это было очень мило с твоей стороны. Я потушил сигарету в пепельнице, прежде чем тихо сунуть окурок в карман.
   Она лукаво улыбнулась, а затем остановила ее булочкой с корицей. Это, конечно, не мешало ей быть милой - не в моих глазах.
   - Мы не совсем близки, Рудольф и я. Уже нет.'
   - Он сам мне это сказал.
   - Что еще он тебе сказал?
   - Что ты был коммунистом.
   - Такие вещи называются историей, Гюнтер. Это любимая тема немцев. Особенно такие отсталые пруссаки, как Рудольф.
   Я вздохнул. - Семейная вражда, да?
   'Не совсем. Толстой говорит, что каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Но это просто неправда. В любой семье одни и те же причины доставляют неприятности всем: политика, деньги, секс. Вот как это было для нас. Думаю, так у всех".
   Я вздохнул. "Я не думаю, что что-то из этого покрывает те проблемы, в которых я сейчас нахожусь".
   "Ваша беда в том, что вы упорно видите себя личностью в систематизированном коллективистском мире. Проблема - это то, что определяет тебя, Гюнтер. Без проблем у вас нет смысла. Вы могли бы подумать об этом когда-нибудь.
   "Когда меня повесят, мне будет очень утешительно знать, что у меня действительно не было другого выбора, кроме как сделать то, что я сделал".
   - У тебя действительно неприятности, не так ли? Она заботливо коснулась моей руки. 'Что случилось?'
   - Фельдмаршал сказал мне, что повесит меня, если его русский путцер сдохнет.
   'Бред какой то.'
   - Он серьезно.
   - Но какое это имеет отношение к вам?
   - После того, как вы легли спать, я попытался вразумить этого парня. Он был пьян и угрожал расстрелять людей. Немцы.'
   - И вы постучали слишком сильно, да?
   - Вы все понимаете, доктор.
   'Где он сейчас?'
   "В государственной больнице. Бессознательный. Может быть, хуже этого. Я не уверен, что есть кто-то, кто знает разницу".
   - Туда прошлой ночью забрали тело Берругете?
   'Да.'
   - Тогда почему бы нам не заглянуть к нему, прежде чем я проведу вскрытие?
   - Профессор Бутц может вас пощадить?
   - Вскрытие немного похоже на занятие любовью, Гюнтер. Иногда нет необходимости готовить из него еду.
   Я улыбнулась ее откровенности. - Что ж, приятного аппетита, доктор.
   - Я возьму свою сумку.
   *
   В СГМА мы нашли Алока Дьякова в оживленной палате, полной русских, где кровати стояли всего в нескольких сантиметрах друг от друга; в отличие от немецких палат в больнице, эта была шумной и неукомплектованной. В поношенном белом халате, от которого он казался необыкновенно чистым, и с повязкой на голове, Дьяков сидел в постели, почти оправившись и полный раскаяния за свое вчерашнее поведение. Палатной медсестрой оказалась Таня. Она пару раз с опаской встретилась со мной взглядом, пока коротко разговаривала с Инес, а затем оставила нас троих наедине. Я ничего не сказал ни одному из них о том, что мне было известно о прошлом Тани - теперь, когда я увидел условия, в которых она работала, я почти пожалел, что помог лейтенанту Восс положить конец ее другому источнику доход.
   - Сударь, - сказал Дьяков, схватив мою руку, - он, кажется, поцеловал бы ее, если бы я не отдернул ее, - я очень сожалею о том, что было прошлой ночью. Я глупая пьяница .
   - Не извиняйся, - сказал я. - Это я тебя ударил.
   'Было ли это? Я не помню. Я ничего не помню. Я до свидания, защита. Инстинктивно он осторожно коснулся своего черепа сбоку и вздрогнул. - Вы здорово меня ударили, сэр. Башка Болит. Я не знаю, что вызывает у меня самую большую головную боль сейчас. Водка или что-то еще, чем ты меня ударил. Но я это заслужил. И спасибо, сэр. Большое спасибо.'
   'Для чего?'
   - За то, что не стрелял в меня, конечно. Он поморщился. - Красноармейцы, НКВД, пьяного из ружья точно бы расстреляли-с. Без колебаний. Я уверен, что это больше не повторится. Прошу прощения за то, что доставил столько хлопот. Я скажу это и полковнику Аренсу.
   - Маруся, - сказал я. "Кухарка в замке. Она беспокоилась о тебе, Дьяков. Как и фельдмаршал.
   'Да? Тоже фельдмаршал? Пиздато . Он вернет мне мою работу? Как его путцер ? Есть надежда для меня?
   - Я бы сказал, что есть очень хороший шанс, да.
   Дьяков громко вздохнул с облегчением, и я порадовался, что не собираюсь закуривать сигарету. Затем он громко рассмеялся. - Тогда мне очень повезло, парень.
   - Это доктор Крамста, - сказал я ему. - Она посмотрит на тебя и увидит, что с тобой все в порядке.
   - Действительно, ему надо сделать рентген, - пробормотала она. "Машина работает нормально, но, по словам медсестры, нет пластин, на которых можно сделать снимок".
   - Так сильно головой? Я ухмыльнулся. - Сомневаюсь, что рентгенограмма прошла бы сквозь кость.
   Дьякову это показалось забавным. - Дьяков - его не так-то просто убить, а?
   Инес села на край кровати Дьякова и осмотрела его череп, а затем глаза, уши и нос, прежде чем проверить его рефлексы и затем объявить, что ему не угрожает непосредственная опасность.
   - Значит ли это, что я могу покинуть это место? - спросил Дьяков.
   "Если бы это был кто-нибудь и где-нибудь еще, я бы посоветовал им остаться в постели и отдохнуть несколько дней. Но здесь.' Она тонко улыбнулась и огляделась, когда мужчина в палате начал очень громко кричать. - Да, ты можешь уйти. Я думаю, в Красном Бору тебе было бы намного приятнее.
   Дьяков поцеловал ей руку и, когда мы ушли, еще благодарил нас.
   - Ты уверен, что с ним все в порядке? Я попросил.
   - Ты спрашиваешь как человек, который беспокоится о нем или о себе?
   - Я, конечно.
   "Я думаю, на данный момент твоя шея в достаточной безопасности", - сказала она мне.
   - Что ж, это облегчение.
   Мы спустились в подвал, в больничный морг, где на полу лежало тело доктора Берругете, все еще полностью одетое и лежащее на тех же грязных, окровавленных носилках, на которых его вынесли из леса в Красном Бору. Были и другие тела, и они были сложены на каких-то дешевых деревянных полках, как банки с фасолью. Когда мы вошли в комнату, она на мгновение заставила нас замолчать, прижав руку к моему рту.
   - О, Боже мой, - медленно пробормотала она.
   Там был фарфоровый стол для вскрытия, сильно заляпанный и выглядевший так, как будто его недавно использовали, с отрезком резинового шланга, подсоединенным к крану и сливу. Комната была залита искусственным светом, который зеленел на треснувшей плитке стен и отражался на хирургических инструментах Инес Крамста, когда она, качая головой, методично раскладывала их, как карты в смертельной игре терпения. Здесь воняло, как на скотобойне - с каждым вдохом вы чувствовали, что вдыхаете что-то опасное, эффект, который усиливался жужжанием случайных летающих насекомых и влажностью, которую вы чувствовали под ногами.
   - Они даже не помыли тело, - пренебрежительно сказала она. - Что это за чертова больница?
   - Русский вид, - сказал я. - Делает все возможное на войне. Из тех, кому на самом деле наплевать. Выбирайте.'
   "Мне показалось, что я видела ужасные госпитали в Испании во время гражданской войны", - сказала она. - Та палата наверху была зоопарком. Но это... это действительно дом рептилий.
   - Вы были в Испании? - невинно спросил я. - Во время гражданской войны?
   - Похоже, мне понадобится твоя помощь. По крайней мере, чтобы посадить его на стол. Не обращая внимания на мой вопрос, Инес надела платье и перчатки, а затем промокнула свои прекрасные ноздри духами. 'Хочу немного?'
   'Пожалуйста.'
   Она провела им по мне, скрестив ткань на моем лбу для комедии, а затем мы подняли застывшее тело на стол, где всего за несколько секунд она срезала одежду острым как бритва ножом. Ее рукава были закатаны, а в области между краем платья и перчаткой виднелась мускулистая рука, которая сильно дрожала, когда она держала нож. На мгновение я подумал, что люблю ее, но прежде чем я был уверен, я знал, что сначала мне придется ответить на вопрос, который остался в глубине моего сознания, как неуклюжая застежка на воротнике. Убила ли она Берругете?
   - Насколько я понимаю, это не первое ваше вскрытие, - сказала она.
   'Нет.'
   Я мог бы справедливо добавить, что это было мое первое вскрытие, на котором главный подозреваемый проводил процедуру, но мне было интересно посмотреть, скажет ли Инес Крамста что-нибудь, что могло бы выявить вину. В этом не было особого плана, и все это вызывало у меня беспокойство, потому что это было не что иное, как низкопробная уловка, предназначенная для того, чтобы вызвать какой-то эмоциональный отклик у женщины, которой я восхищался. В конце концов, если Берругете наполовину тот ублюдок, каким его называл Канарис, а Инес виновна в его убийстве, то ее следует похвалить, а не обмануть, заставив молчаливо признать свою вину. Но на ее лице было мало эмоций, как и в ее руках или в ее тоне.
   "Я была в Барселоне какое-то время в тридцать седьмом", - сказала она, наконец, отвечая на мой предыдущий вопрос. Ее голос был ровным, ровным и совершенно невыразительным, как будто большая часть ее концентрации была направлена на нож, который провел розово-серую линию по центру туловища мертвеца. "Я провел десять месяцев, работая в клинике Народного фронта. За это время я увидел некоторые вещи, которые останутся со мной на всю оставшуюся жизнь. И зверства, которые были совершены с обеих сторон. Это навсегда излечило меня от политики. Ты мог бы сказать это Рудольфу, когда в следующий раз будешь сплетничать обо мне.
   - Почему ты сам не скажешь ему?
   'О, нет.' Она звучала на мгновение настороженно. "С тех пор с горы утекло слишком много воды, чтобы это произошло. Мы недолго были любовниками. Он тебе это сказал?
   'Нет. Нет, он этого не сделал. Только то, что твой брат встретил несчастный конец. В Испании.'
   - Это один из способов описать это. Она позволила себе тихую улыбку. - На вашем месте я бы не стал так быстро исключать его из-за этого. Руди гораздо безжалостнее, чем кажется.
   'О, я знаю. Он может быть взрывоопасен. А кто сказал, что я его исключаю?
   - Только то, что вы казались обидчивыми, когда я упомянул об этом прошлой ночью. Доктор Берругете был на свадьбе Рудольфа, как вы знаете. В 1934 г. Берругете заканчивал учебу в Германии и, кажется, знал семью Ренаты. Крекер фон Шварценфельдты.
   - По его словам, вы тоже были на его свадьбе.
   - Верно, но я не приглашал Берругете. Она снова улыбнулась. - Тесен мир, не так ли?
   - Похоже на то. Я сделал паузу. - По крайней мере, так это должно выглядеть сверху. Я полагаю, что на той высокой вершине горы, которую вы с фонами и цу с удовольствием делите друг с другом, довольно многолюдно.
   - Это беспокоит тебя, не так ли? Идея немецкой аристократии.
   - Я полагаю, вас это тоже беспокоило. Или еще почему юношеский большевизм?
   - Так и было. Но, похоже, теперь есть о чем беспокоиться, кроме простого вопроса унаследованного богатства и привилегий. Разве вы не согласны?
   - Не могу с этим поспорить. Что с ней вообще случилось? Его жена.'
   "Рената? Боже, она была прекрасной женщиной. Самая прекрасная женщина, которую я когда-либо знал. Она умерла в прошлом году, не так ли? Кажется, ей было всего двадцать девять. Я забыл, что это было, точно. Осложнения после родов, наверное, не помню.
   Она работала быстро и без промедления, выяснив прежде всего, что в Берругете выстрелили дважды - в голову и сердце - прежде чем выковырять пулю из его груди и, за неимением чашки Петри, положить ее в пепельницу, но только после того, как выбросишь пепел и использованные спички. Руки у нее были твердые - достаточно твердые, чтобы выстрелить из рукоятки метлы и попасть туда, куда она целилась.
   - Что ж, это был сюрприз, - пробормотала она.
   'Что было?'
   - Я полагал, что ему выстрелили только в голову.
   - Может быть, это и не сюрприз для меня. Вчера я слышал три выстрела. Только одна из этих пуль попала в мою сторону.
   "Есть второе огнестрельное ранение и тот факт, что у него даже было сердце".
   - Ты говоришь так, будто знал его. Возможно, со свадьбы.
   - Нет, - сказала она. - Я никогда с ним не разговаривал. Я говорил тебе. Но я знал о нем, конечно. Его репутация шла впереди него. Как я уже говорил, он придерживался довольно крайних взглядов на расовую гигиену. На всем, наверное. Она внимательно посмотрела на грудную пулю, которая теперь была в ее щипцах. - Боюсь, баллистика - не мое. Не могу сказать, от маузера с ручкой от метлы или нет. Вы должны отдать пулю профессору Бутцу. Посмотрите, что он из этого делает. Он эксперт по баллистике.
   - Так что я верю.
   - Наверное, скажу вам, из какой партии боеприпасов он вышел, зная его.
   'Да. Я ожидаю этого.
   "Один в сердце, один отвес между глазами; тот, кто стрелял в этого человека, должно быть, был стрелком. Тот маузер, который они нашли, находился не менее чем в семидесяти пяти метрах от тела. Если предположить, что он уронил его в том месте, откуда стрелял, то это хорошая стрельба в сумерках, не так ли?
   - С прикладом? Я не знаю.'
   "Я не думаю, что мог бы сделать такой выстрел. Кроме того, приклада не было на ружье, когда его нашли.
   - В машине его тоже не было, - сказал я. "Я полагаю, что он разобрал оснастку, намереваясь вставить ружье обратно в приклад, а затем запаниковал, уронил ружье и просто выбросил приклад".
   "Мне кажется, что стрелок не из тех, кто впадает в панику. Он крадет пистолет из машины фон Герсдорфа, а затем спокойно стреляет в Берругете в охраняемой зоне, которую патрулируют солдаты Вермахта. Нужна холодная голова, чтобы сделать что-то подобное. Ему даже удается сделать третий выстрел в вашу сторону, прежде чем он сбегает.
   "Только тот не был точным".
   - Это все зависит, не так ли? она сказала. - О том, пытался он ударить тебя или нет.
   - Да, хорошая мысль. Я не думал об этом.
   - Конечно. С тех пор, как это случилось, ты чешешь ухо.
   Инес подняла голову Берругете за волосы. Выходное отверстие размером со сливу на затылке было достаточно чистым. "Я не думаю, что есть большой смысл в проведении обдукции мозга", - сказала она. "Пуля, которая попала ему в голову, явно исчезла. Мы ничего не узнаем, кроме того факта, что он был застрелен.
   "Нет, я полагаю, что нет".
   Она уронила его голову обратно на стол с глухим стуком, как будто ей было все равно, что с ней случилось. Он, конечно, был мертв, и Берругете это не могло не волновать, но все же я привык к тому, что патологоанатомы относятся к своим трупам с чуть большим уважением.
   "Вносит изменения, я полагаю," сказала она.
   - Как это?
   "Все в Катынском лесу были убиты выстрелами в затылок с соответствующим выходным ранением во лбу. Это наоборот.
   - Я думаю, вы найдете новинку там, где сможете.
   - Конечно, - мрачно сказала она. - Можешь называть это так, если хочешь. Знаешь, любой из этих пуль было бы достаточно, чтобы убить его.
   - Полагаю, невозможно сказать, что было первым. Выстрел в голову или в грудь.
   Она покачала головой. 'Невозможно. В любом случае, похоже, стрелок хотел удостовериться в своей жертве.
   Она сполоснула свои резиновые перчатки длиной с резиновую трубку и сняла их, хотя грудная клетка Берругете все еще была открыта. Казалось, что из его внутренностей вырвался небольшой вулкан.
   "Разве не принято класть немного печенки и сала обратно и снова зашивать его?" Я сказал.
   - Да, - сказала она, холодно закуривая сигарету. - Но какой в этом смысл? Не похоже, что его семья увидит его. Его ни за что не отправят обратно в Испанию из Смоленска. Нет, я должен был подумать, что его посадят в коробку и закопают, а вы? В таком случае зашивать его - пустая трата времени.
   Я пожал плечами. - Я полагаю, вы правы.
   - Конечно, я прав.
   - Все равно это выглядит несколько неуважительно. Для него.'
   - Может быть, я не совсем ясно объяснил тебе, Гюнтер, но это был нехороший человек. На самом деле, я бы даже сказал, что этот человек чудовище".
   "Я не могу не согласиться с этим описанием. Принудительная стерилизация - это самое плохое, что может быть".
   - Вам простительно, если вы так думаете, - сказала она. - Но если бы я сказал, что этот человек расстреливал республиканцев, чтобы проводить вскрытия, чтобы увидеть, есть ли что-нибудь необычное в их мозгах, - что бы вы на это сказали? Вы все еще хотите, чтобы я аккуратно зашил его из уважения к его трупу?
   "Я думаю, что, может быть, и стал бы. Я старомодный тип, я полагаю. Мне нравится делать все по книге, если я могу. Тебе известно? Правильный способ. Так дела обстояли до 1933 года. Иногда мне кажется, что я единственный по-настоящему честный человек, которого я знаю".
   - Не думал, что ты такой разборчивый, Гюнтер.
   'Да, это правда; все больше и больше, я думаю, в то время как все остальные, кажется, становятся менее. Сейчас я даже не жульничаю в пасьянсе, если могу. На прошлой неделе я доложил адъютанту, что съел вторую порцию за обедом.
   Инес вздохнула. - О, очень хорошо.
   Она бросила сигарету на пол и порылась в бумажнике, прежде чем достала большую изогнутую иглу, которая выглядела так, будто ею можно было сшить парус на " Крузенштерне " . Она с мастерской скоростью продела шовный материал через игольное ушко и подняла его для моего осмотра.
   - Это подойдет?
   Я кивнул в знак одобрения.
   Она на мгновение собралась над столом, а затем принялась за работу, снова зашивая Берругете, пока он не стал похож на вытянутый футбольный мяч. Это была не самая аккуратная работа, которую я когда-либо видел, но, по крайней мере, они не будут использовать его для демонстрации в витрине местного мясного магазина.
   - Ты никогда не будешь работать у портного, - сказал я. - Только не с такими швами.
   Она громко чихнула. "Я никогда не умел накладывать швы. В любом случае, боюсь, это лучшее, что я могу для него сделать. Это больше, чем он сделал для своих жертв, могу вам сказать.
   - Так я слышал. Я закурил и смотрел, как она снова полоскает перчатки, а потом инструменты. - Как ты вообще попал в этот бизнес?
  
   'Судебная медицина? Я говорил тебе раньше, не так ли? У меня не хватает терпения на все боли, боли и воображаемые недуги живого пациента. Я предпочитаю работать с мертвыми.
   - Звучит достаточно цинично, - сказал я. - Я имею в виду, на сегодняшний день. Но на самом деле, что это было? Я хотел бы знать.'
   - А теперь?
   Она вынула сигарету изо рта, секунду задумчиво затянулась, а затем потрепала меня по щеке.
   - Спасибо, - сказала она.
   'Для чего?'
   - За то, что спросил меня. Потому что я почти забыл настоящую причину, по которой я начал работать с мертвыми. И вы правы: это произошло не по той причине, о которой я только что вам сказал. Это просто глупая история, которую я придумал, чтобы не говорить людям правду. Дело в том, что я повторял эту ложь так часто, что сам почти начал в нее верить. Можно сказать, настоящий нацист. Как будто я был кем-то совершенно другим. И вы можете подумать, что то, что я вам скажу, напыщенно, даже немного претенциозно, но я серьезно, каждое слово.
   - Единственной целью судебной медицины является поиск истины, и, если вы не заметили, в Германии в наши дни ее очень мало. Но особенно в области медицины, где истинное и правильное мало что значит, кроме того , что является немецким . Однако теории и мнениям нет места рядом с секционным столом; больше нет политики и сумасшедших идей о биологии и расе. Судебная медицина требует только тихого сбора подлинных научных доказательств и построения разумных выводов, основанных на честном наблюдении, а это означает, что речь идет об одном аспекте медицинской практики, который не был захвачен нацистами и такими фашистами, как он. ' Она стряхнула пепел с трупа Берругете, прежде чем вернуть сигарету мне в губы. - Это ответ на ваш вопрос?
   Я кивнул. - Возможно, доктор Берругете как-то связан со смертью вашего брата?
   - Что заставляет вас так говорить?
   - Ничего, кроме того факта, что ты только что использовала его как пепельницу.
   'Может быть. Я не могу быть уверен. Ульрих и около пятидесяти русских членов интернациональных бригад были схвачены и заключены в концентрационный лагерь Сан-Педро-де-Кардена, бывший монастырь недалеко от города Бургос. Я не думаю, что кто-либо, кто не был в Испании, может иметь реальное представление о том уровне варварства, до которого эта страна опустилась во время войны. О жестокостях, причиняемых обеими сторонами, но в особенности фашистами. Моего брата и его товарищей использовали в качестве рабов, когда Берругете, моделью которого, между прочим, была Святая Инквизиция и который однажды написал статью, выступающую за кастрацию преступников, получил от генерала Франко разрешение патологизировать левые идеи. Конечно, военные были в восторге от того, что наука использовалась для обоснования их мнения о том, что все республиканцы - животные. Так Берругете присвоили высокое воинское звание, а заключенных, в том числе и моего бедного брата, перевели в клинику в Сьемпосуэлосе, которую возглавлял другой преступник по имени Антонио Вальехо Нагера. Никого из них больше никогда не видели, но точно там погиб мой брат. И если его убил не Берругете, то это сделал Вальехо. По общему мнению, он был таким же плохим.
   - Извините, - сказал я.
   Она снова выхватила сигарету у меня изо рта и на этот раз удержала ее.
   - Итак, хотя я и сожалею о том, что работа международной комиссии поставлена под угрозу, я ничуть не сожалею о смерти Берругете. В Испании много хороших мужчин и женщин, которые будут ликовать и благодарить Бога, когда узнают, что правосудие наконец настигло его. Если кто здесь и заслужил пулю в голову, так это он.
   - Хорошо, - сказал я. 'Справедливо.'
   Я положил руку на ее мягкую щеку, и она наклонилась к моей ладони, а затем нежно поцеловала ее. Она начала немного плакать, и я обнял ее за плечи другой рукой и притянул к себе. Она не сказала больше ни слова, но в этом не было необходимости; мое прежнее подозрение теперь исчезло. Я немного медленно соображаю в таких вещах и полон полицейской осторожности, что мешает мне вести себя как любой нормальный человек, но теперь я был уверен, что Инес Крамста не стреляла в Берругете. После десяти лет работы в "Алексе" ты понимаешь, когда кто-то убийца, а когда нет. Я посмотрел ей в глаза и увидел правду, и правда заключалась в том, что это была женщина с принципами, которая верила в вещи, и эти вещи не включали уловки и хладнокровное убийство, даже если это был кто-то, кто заслуживал быть убитым. .
   Я увидел и другую истину, не менее важную: я думал, что люблю ее.
   - Пошли, - сказал я. - Убираемся отсюда к черту.
   У входной двери больницы меня догнала медсестра Таня.
   - Герр Гюнтер, - сказала она. - Вы едете в Красный Бор?
   'Да.'
   - Не могли бы вы вернуть эти вещи Алоку Дьякову? Она объяснила, протягивая мне большой коричневый конверт: "Он уехал минут десять назад - поймал попутку обратно в Красный Бор с несколькими демобилизованными гренадерами - до того, как я успела вернуть его личные вещи: его наручные часы, его очки, его кольцо, немного денег. Стандартная политика больницы - вынимать содержимое карманов пациентов, когда их приносят, чтобы обеспечить их сохранность". Она пожала плечами. - Вы понимаете, здесь много воровства.
   'Безусловно.' Я посмотрел на Инес. 'Это то место, куда ты хочешь пойти? Вернуться в Красный Бор?
   Она взглянула на часы и покачала головой. - Профессор Бухтц, наверное, сейчас в Грущенках с комиссией, - сказала она. - Может, ты отвезешь меня туда?
   Я кивнул. 'Конечно. Куда угодно.
   - Если хочешь, можешь отдать ему пулю, которую мы вытащили из сердца Берругете, - услужливо добавила она. - И посмотри, что он из этого сделает. Не то чтобы я думал, что будут большие сомнения в том, что он исходил от той красной девятки, которую ты нашел.
   - Все в порядке, - сказал я. - Я собираюсь еще раз осмотреть место преступления. Посмотри, не пропустил ли я что-нибудь. И, может быть, найти пропавший приклад.
   Так что я отвез ее в штаб местной полевой милиции в Грущенки, где все катынские документы, извлеченные из могилы номер один, теперь были выставлены на специально застекленной веранде деревянного дома.
   Когда мы приехали, стало ясно, что международная комиссия уже на месте и что и Бухц, и Словенцик, легко различимые в серой форме, окружены экспертами. Большинству этих мужчин было за шестьдесят, многие из них были бородатыми, несли портфели и делали записи, в то время как Словенцик терпеливо переводил замечания профессора Бухца. Официальные фотографы снимали, и в воздухе гудело не только уместные вопросы - воздух был полон комаров. Это было больше похоже на Заднепровский рынок на Базарной площади, чем на международную следственную комиссию.
   Я остановился рядом с полковником фон Герсдорфом, который, прислонившись к капоту своего "мерседеса", курил сигарету.
   Когда мы вышли из "Татры", он кивнул мне, а затем, более осторожно, Инес. - Как дела, Инес? он спросил.
   - Ну, Рудольф.
   - Господи, ты еще не арестовал эту женщину, Гюнтер? добавил он. - Разве раны Зигфрида не хлынули свежей кровью, когда виновный Хаген стоял, так сказать, рядом с трупом? Он ухмыльнулся. - Когда мы в последний раз говорили о чем-то, я думал, что она хорошо замешана в убийстве доктора. Мотив, возможность, вся Дороти Л. Сэйерс. И не забывайте, красивые большевики самые опасные, знаете ли.
   Он снова засмеялся, и, конечно же, то, что он сказал, должно было быть шуткой, но Инес Крамста так не считала. И ввиду того, что произошло дальше, я тоже.
   Мгновение она молча смотрела на меня, но когда у нее отвисла челюсть, стало ясно, что она почувствовала, что я ее предал.
   - О, понятно, - тихо сказала она. - Это объясняет, почему...
   Инес моргнула от явного удивления и хотела было отвернуться, но я сделал шаг за ней и схватил ее за руку.
   - Пожалуйста, Инес, - сказал я. 'Это не так. Он не это имел в виду. А вы, фон Герсдорф? Скажи ей, что ты просто пошутил. У меня никогда не было намерения вас арестовывать.
   Фон Герсдорф бросил сигарету и выпрямился. - Э, да. Я просто пошутил, конечно. Моя дорогая Инес, никто из нас ни на минуту не подумал, что вы на самом деле застрелили доктора. Ну, я, конечно, не знал. Ни на мгновение.
   Это признание было не менее косолапым, чем его шутка, и по ее лицу было ясно, что ущерб был действительно нанесен. Мне казалось, что кто-то только что отбросил табурет, на котором я стоял, и теперь я висел за шею на очень тонком шнуре.
   - Теперь это кажется очевидным, - сказала она, вырывая руку из моей хватки. - Все эти интересующие вопросы об Испании и моем брате. Вы пытались выяснить, стрелял ли я в доктора Берругете, не так ли? Ее ноздри немного раздулись, а глаза снова наполнились слезами. - На самом деле вам пришло в голову, что... подумать, что вы думали, что я мог провести вскрытие человека, которого я убил.
   - Инес, пожалуйста, поверь мне, - сказал я. - У меня никогда не было намерения вас арестовывать.
   - Но вы все еще рассматривали возможность того, что я мог убить его, не так ли?
   Она, конечно, была права, и мне было немножко стыдно за это, что, конечно, она смогла прочесть в моих глазах и на моем лице.
   - О, Берни, - сказала она.
   - Может быть, всего на минутку, - сказал я, пытаясь подобрать слова, которые могли бы ее удовлетворить. Я почувствовал, как мои ноги отчаянно тянутся к табуретке, на которой я стоял, но было уже слишком поздно. 'Но не больше.' Я покачал головой. - Больше нет, слышите?
   Ее разочарование во мне - ее смятение от того, что я мог когда-либо заподозрить ее в убийстве, - уже перерастало в гнев. Ее лицо вспыхнуло, а мышцы челюстей напряглись, когда, закусив губу, она посмотрела на меня с новым презрением.
   "Я действительно думала, что между нами было что-то особенное, - сказала она. - Теперь я вижу, что ужасно ошибался на этот счет.
   - Честное слово, Инес, - сказал фон Герсдорф, снова надевая начищенный ботфорт. - Этим ты делаешь из мухи слона. Вы действительно есть. Бедняга только делал свою работу. Ведь он полицейский. Его работа - подозревать таких людей, как ты и я, в том, чего мы не делали. И вы должны признать, что на какое-то время вы стали вполне обоснованным подозреваемым.
   - Заткнись, Руди, - сказала она. - Хоть раз узнай, когда лучше промолчать.
   "Инес, у нас есть кое-что особенное, - сказал я ей. 'Мы делаем. Я тоже это чувствую.
   Но Инес покачала головой. - Возможно, да. По крайней мере, на мгновение или два.
   Ее голос был хриплым от эмоций. Это заставило меня остро осознать, как сильно я хотел утешить ее и позаботиться о ней, и если бы не тот факт, что это я причинил ей боль, я мог бы сделать то же самое.
   - Да, мы были хорошей парой, Гюнтер. Когда я впервые был с тобой, мне действительно казалось, что мы больше, чем просто мужчина и женщина. Но все это не имеет никакого значения, когда один из двоих решает поиграть с другим в полицейского, как ты только что сделал со мной.
   - В самом деле, Инес, - пробормотал фон Герсдорф.
   Но она уже шла прочь, к Бютцу и международной комиссии, не оглядываясь, и навсегда из моей жизни.
   - Прости, Гюнтер. Я не хотел, чтобы это произошло. Знаешь, я действительно должен был помнить. Как и многие левши, Инес никогда не отличалась чувством юмора". Он улыбнулся. - Но послушай, я думаю, она переживет это. Я поговорю с ней. Положите вещи правильно. Получите отсрочку для вас. Вот увидишь.'
   Я покачал головой, потому что знал, что отсрочки никогда не будет.
   - Не думаю, что это возможно, полковник, - сказал я. - На самом деле я в этом уверен.
   - Я хотел бы попробовать, - сказал он. "Честно говоря, я чувствую себя ужасно". Он покачал головой. - Я понятия не имел, что вы с ней... стали так близки. Это было... это было неосторожно с моей стороны.
   Я мало что мог сказать на это. Фон Герсдорф был прав в том, что это была небрежность с его стороны, хотя я мог бы добавить, что это была типичная небрежность с его стороны и всех прусских аристократов. Они были просто беспечными людьми, беспечными, потому что им было наплевать на всех, кроме самих себя. Именно их беспечность позволила Гитлеру завладеть страной в 1933 году; и по своей небрежности они не смогли убрать его сейчас, лет десять спустя. Они были небрежны, и тогда другим людям приходилось разбираться или разбираться с беспорядком, который они устроили.
   Или нет.
   Я ушел. Я выкурил в одиночестве пару сигарет и посмотрел на голубое небо сквозь недавно отчеканенные листья на верхушках высоких, шевелящихся серебристых берез и понял, насколько, особенно в этой части мира, вся человеческая жизнь гротескно хрупка. И чувствуя на своем лице проблески сырого русского солнца - чего, в конце концов, было гораздо больше, чем могли когда-либо сделать бедные призраки четырех тысяч поляков, - я в конце концов сумел восстановить несколько почерневших, покрытых пеплом фрагментов моего прежнего самообладания.
   Чуть позже я нашел нервного лейтенанта Фосса на краю толпы. Несколько полевых полицейских изо всех сил старались отличить тех, у кого была причина быть там, от тех, у кого ее не было, что было непросто, так как многие немецкие солдаты и местные жители, не прислуживающие при исполнении служебных обязанностей, пришли посмотреть, из-за чего вся эта суета.
   "Что за гребаный цирк". Восс раздраженно хлопнул себя по шее. "Христос знает, что произойдет, если русские партизаны решат напасть сегодня".
   "Я думаю, что малярия или старость скорее сразят некоторых из этих парней, чем русская ручная граната", - сказал я и сильно хлопнул себя по щеке. "Я почти хочу, чтобы снова было холодно, чтобы мы могли избавиться от чумы этих гребаных насекомых".
   Восс хмыкнул, соглашаясь.
   - Кстати, как поживает этот русский ублюдок, которого ты прошлой ночью избил дубинкой? Дьяков? Кстати, хорошая работа, сэр. Если кого и нужно было стукнуть по голове, так это фаворита фельдмаршала Ивана.
   - Жив, слава богу. И на обратном пути в Красный Бор к своему хозяину.
   - Да, я слышал, что сегодня утром Умный Ганс сорвал полоску с твоего лица. Интересно, что у Дьякова есть на фельдмаршала, что он так себя ведет.
   - Да, правда?
   Я отвел Восса на небольшое расстояние, чтобы спросить, не встревожило ли внезапное отсутствие покойного доктора Берругете наших уважаемых гостей.
   - Вовсе нет, - сказал Восс. Напротив, некоторые из них, казалось, испытали облегчение, узнав, что ему пришлось вернуться в Испанию. Во всяком случае, так им сказал Словенцик. Семейная трагедия, которая потребовала его немедленного возвращения ночью.
   "После того, что я узнал о нем сегодня, я не удивлен, что они рады видеть спину этого человека. И я не удивлен, что кто-то пустил в него пулю. Два на самом деле. Согласно результатам вскрытия, на котором я только что присутствовал, он был ранен один раз в голову и один раз в грудь".
   - Мог ли это сделать один из них? - спросил Восс, взглянув на комиссию.
   Я скривился. - Я так не думаю, а вы? Посмотрите на них. Ни один из них не выглядит так, будто он может проткнуть вену иглой, не говоря уже о том, чтобы выстрелить из маузера с ручкой от метлы и действительно попасть во что-нибудь.
   - Но если не один из них, то кто?
   'Я не знаю. Вы уже нашли этот приклад?
   'Нет. Честно говоря, я не могу позволить мужчинам искать его. У нас много работы, чтобы держать людей подальше от этого места и Кэтин-Вуда.
   'Все в порядке. Я как раз возвращаюсь в Красный Бор. Я сам поищу акции.
   *
   Там, в Красном Бору, в лесу цвели все полевые цветы, и трудно было поверить, что идет война. Огромная служебная машина фон Клюге была припаркована перед его виллой, но почти везде не было и намека на то, что это место было чем-то иным, кроме курорта, которым оно когда-то было. За аккуратными занавесками деревянных изб, где раньше останавливались русские, чтобы набрать сернистой родниковой воды для опорожнения кишечника, ничего не шевелилось. Были только деревья, шепчущиеся на ветру, и несколько птиц, нарушающих тишину своими яркими восклицаниями о том, что наконец-то пришла весна.
   Я проехал через ворота и, оставив машину, пошел к месту, где оперативники нашли орудие убийства, отмеченному флажком полевой милиции. Я стал обыскивать высокую траву и кусты. Я делал это все увеличивающимися кругами, ходил вокруг места, как стрелки на часах, пока примерно через час не нашел лопаткообразный приклад Маузера из полированного дуба, прислоненный к дереву. Сразу стало ясно, что это было то самое место, откуда стрелок выстрелил в Берругете, потому что к ветке дерева примерно на высоте головы был привязан кусок веревки, через который любой, стремящийся прицелиться, мог протолкнуть ствол маузера. сантиметровый ствол, а затем прочно закрепил его парой быстрых оборотов. Место, где было найдено тело доктора Берругете, находилось почти в сотне метров и не было окружено ни деревьями, ни кустами. Однако менее очевидным было то, как стрелок мог использовать ту же самую длину веревки, чтобы выстрелить в меня в противоположном направлении; ему нужно было бы повернуться более чем на сто пятьдесят градусов вправо, в результате чего ствол маузера ударился бы о другую ветку того же дерева. Другими словами, выстрелить в меня с того же места при галстуке было невозможно. Это озадачило меня и заставило задуматься, мог ли быть второй стрелок.
   Я сунул отрезок веревки в карман и провел следующие тридцать минут, тщательно обыскивая траву, пока не нашел две латунные гильзы от пуль. Третью я искать не стал, так как сразу было видно, что они не могли быть выпущены из одного и того же ружья: одна гильза от 9-миллиметрового маузера, другая - что-то покрупнее - скорее всего винтовочная пуля.
   В Красном Бору стояла весенняя тишина, а в голове теперь буйство шума. Наконец один ясный голос выступил против шума. Был ли там один стрелок или два? Или, может быть, один боевик с двумя разными видами оружия - пистолетом и винтовкой? Конечно, стрелять в меня из винтовки имело смысл - я был более дальней мишенью. Но почему бы не выстрелить и в Берругете из винтовки - если только причина не заключалась в том, чтобы использовать одолженный маузер, чтобы обвинить кого-то еще?
   Я подошел к перевернутому пню, под которым я пытался зарыться, спасаясь от предполагаемого убийцы, и огляделся, ища стоящее дерево, в которое вместо меня попала третья пуля, и когда я нашел его, я провел следующие несколько минут. выковырив его своим складным ножом.
   На моей ладони лежали два бесформенных куска металла, один из которых - выдолбленный из дерева - был больше другого, вытащенного из моего кармана, а до этого из груди Берругете.
   *
   Когда международная комиссия вернулась с утренней проверки документов в Грущенках и пошла обедать в красноборскую офицерскую столовую, я разыскал профессора Бухца.
   Инес, вошедшая с ним в столовую, проигнорировала меня, словно я был невидимкой, и продолжила путь в столовую.
   Я жестом пригласил Бутца следовать за мной. - Несомненно, вы уже кое-что слышали о событиях прошлой ночи. Несчастная смерть доктора Берругете.
   - Да, - сказал Бутц. - Лейтенант Словенцик рассказал мне об этом и о насущной необходимости осторожности. Что именно произошло? Все, что сказал мне Словенцик, это то, что Берругете нашли убитым в лесу.
   - Его застрелили в лесу из "Маузера С96", - сказал я. - Я знаю это только потому, что мы нашли оружие на земле недалеко от тела.
   - Ручка от метлы, а? Хороший пистолет. Не могу понять, почему мы перестали их использовать. Хорошая тормозная способность.
   "Что еще более важно, как наши гости? Поверили ли они этой истории: Берругете внезапно пришлось вернуться домой в Испанию?
   'Да, я так думаю. Никто из них не прокомментировал это, хотя профессор Навилл сказал, что рад видеть его спину. Там нет потерянной любви, это точно. При данных обстоятельствах это было очень удовлетворительное утро. Наиболее эффективна демонстрация польских документов, извлеченных из могилы номер один. И убедительно. Запах, вернее, его отсутствие в Грущенках говорит о том, что мы смогли не торопиться с бумагами. Я думаю, что прочитать их в Катынском лесу было бы трудно. Осмотр могил и вскрытие, конечно, еще впереди. Франсуа Навиль, пожалуй, лучший из экспертов, задающий самые проницательные вопросы, тем более, что он, кажется, так сильно ненавидит нацистов. Я предполагаю, что именно по этой причине он отказался брать какие-либо платежи из Берлина, в отличие от некоторых других. Некоторые из них менее принципиальны, чем Навиль, что, конечно, делает мнение швейцарца тем более ценным. Он хорошо говорит по-русски, что полезно, поскольку он намерен сам взять интервью у нескольких местных жителей - тех, кого сместил судья Конрад. И он совершенно свободен в своих взглядах на политику и права человека. Несколько раз этим утром он недвусмысленно говорил мне, что думает о "герре Гитлере" и его еврейской политике. Я не знал, что сказать. Да, он оказался очень неуклюжим парнем, наш профессор Франсуа Навиль.
   "Есть вероятность, что смерть доктора Берругете каким-то образом связана со смертью связиста Мартина Квидде, - сказал я ему. - Помнишь, в начале апреля? Что там произошло? Из проведенных вами баллистических тестов вы смогли определить, что это было не самоубийство, а убийство.
   'Да все верно. Квидде был застрелен из "вальтера", который мы нашли не у него в руке. Подозреваю, полицейский пистолет. Какой-то дурак полагает, что мы просто примем самое очевидное объяснение.
   Я кивнул, очень хорошо изображая человека, который был совершенно невиновен в этом глупом преступлении.
   - И вы дали мне время до конца месяца, чтобы найти его убийцу, прежде чем сообщить об этом в гестапо. Для того, чтобы избежать ненужных действий против местного населения".
   - Очень принципиально с твоей стороны. Бутц кивнул. - Не забыл. Интересно, если бы вы были, хотя.
   - Это одна из пуль, убивших Берругете, - сказал я, протягивая ему стреляную пулю и гильзу. - Ваша очаровательная помощница, доктор Крамста, первым делом вытащила его из его груди сегодня утром, когда проводила вскрытие.
   "Хорошая девочка, Инес Крамста. Первоклассный патологоанатом.
   "Гильза, которую я нашел позже, когда обыскивал местность". Я сделал паузу, а затем добавил: "Да, это она".
   "Хотя не повезло. Ее брат был убит в Испании. А ее родители погибли во время бомбардировки всего год назад.
   - Я не знал.
   Бутц посмотрел на металл на своей ладони и кивнул. - Девять миллиметров, судя по всему. Однако Quidde был застрелен из Walther. Не Маузер. ППК.
   'Да, я знаю. Послушайте, сэр, мне нужно знать больше того, что может рассказать мне только автор " Следов металла в пулевых ранениях ".
   'Конечно. Я к вашим услугам.'
   "Прошлой ночью в Красном Бору прозвучало три выстрела. Два в Берругете и третий у кого-то еще.
   - Я ничего не слышал, - признался профессор. - Но вчера вечером я выпил больше одной порции шнапса. С другой стороны, я заметил, что деревья и земля здесь как бы заглушают звук. Это заметное явление. НКВД выбрало удачное место, чтобы убить этих поляков.
   "Я знаю, что было три выстрела, - продолжал я, - потому что третий выстрел был сделан в меня".
   'Действительно? Откуда вы знаете?'
   "Потому что, к счастью, он не попал в меня и ударился о дерево, из которого его выкопали всего несколько минут назад". Я протянул ему пулю и вторую латунную гильзу.
   Бутц улыбнулся с почти мальчишеским энтузиазмом. "Это начинает быть интересным, - сказал он, - поскольку очевидно, что этот третий выстрел, который вы описываете, был произведен не из красной девятки, а из винтовки".
   Я кивнул.
   - Вам нужно больше узнать об этой винтовке, - сказал он.
   - Все, что вы мне расскажете, будет полезно.
   Бутц взглянул на пули в своей руке и на другой конец зала, где члены комиссии теперь расселись за разные столы и с довольно очевидным удовольствием читали меню обеда: для большинства приехавших в Смоленск судмедэкспертов офицерская столовая в Красном Бор приготовил лучшую еду за долгое время.
   - Ну, раз уж вы об этом заговорили, то мне бы хотелось ненадолго сбежать от этих парней. Кроме того, это снова пирог с миногой. Я никогда не увлекался миногой, а ты? Противные вещи. Этот своеобразный спирально-зубчатый рот у этих существ. Ужасный. Да, почему бы и нет, капитан? Пойдемте в мою хижину и посмотрим поближе на то, что вы нашли.
   В своей опрятной избушке Бухц снял военный ремень, расстегнул верхнюю пуговицу гимнастерки, сел, взял со стола увеличительное стекло, включил настольную лампу и внимательно осмотрел низ медного кожуха винтовки, который я нашел возле заброшенный приклад Маузера.
   "На первый взгляд, - сказал он, - я должен был сказать, что это исходило от стандартного пехотинца M98. Судя по внешнему виду, это довольно обычная восьмимиллиметровая пуля. Кроме одного. В M98 используется винтовочный патрон без закраины с узким горлышком, и он имеет закраину, что заставляет меня думать о другой винтовке и предполагать, что патроны были заряжены чем-то немного другим: чем-то более тяжелым и более подходящим для охоты. Возможно, пуля из винтовки Бреннеке. Да. Почему бы и нет?'
   Он взял пулю и поместил ее под объектив своего микроскопа, где смотрел на нее в течение нескольких минут.
   - Я так и думал, - наконец пробормотал он. "БУКСИР. Пуля с торпедообразным хвостовым оперением и твердым сердечником для более крупной дичи, например, оленя. Разработан в 1935 году. Вот что у вас есть. Он посмотрел вверх и ухмыльнулся. - Тебе повезло, что ты здесь. В вас стреляли из приличного охотничьего ружья. Если бы это попало в тебя, Гюнтер, ты бы лишился значительной части головы. Когда у меня будет больше времени, я, наверное, смогу сказать вам, что это за металл; может быть, немного больше, например, откуда взялись эти боеприпасы.
   - Вы уже многое мне рассказали, - сказал я, недоумевая, откуда он узнал, что стрелок целился мне в голову - хотя, возможно, это было просто разумное предположение. - А что за охотничье ружье?
   "Ну что ж, Маузер уже пятьдесят лет производит превосходные охотничьи ружья. Я бы сказал, Маузер 1898 года. Но, учитывая тот факт, что я почти перепутал эту пулю, я мог бы сказать, что это Маузер Оберндорф Модель В или Сафари. Бутц нахмурился. - О, я только что подумал. Вы знаете, у кого есть пара Обендорфов, не так ли? Здесь? В Красном Бору.
   - Да, - мрачно сказал я. - У меня уже была такая же мысль.
   - Хитрость.
   Я закурил. - Послушайте, мне очень не хочется снова спрашивать вас об этом, сэр, но не могли бы вы пока помолчать? Фельдмаршал меня уже недолюбливает; его Путцер прошлой ночью напился и начал размахивать пистолетом, так что мне пришлось штамповать ему голову.
   - Да, я слышал об этом сегодня утром от Восса. Это не похоже на Дьякова. Когда с ним познакомишься, Дьяков неплохой малый. Для Ивана.
   "Фельдмаршалу я не понравлюсь больше, если по лагерю станет известно, что, как мы думаем, для убийства меня могло быть использовано одно из его любимых охотничьих ружей".
   - Конечно, - сказал Бутц. - Даю слово. Но послушайте, я многим обязан фельдмаршалу; Я обязан ему своей комиссией. Если бы не он, я бы до сих пор томился в Бреслау, так что мне не хотелось бы, чтобы обошли стороной то, что это я идентифицировал эту пулю как выпущенную из такой винтовки, как его".
   Я кивнул. "Я, конечно, ничего не буду говорить об этом, - сказал я ему. 'На данный момент.'
   - Но вы же не думаете всерьез, что вас пытался убить Гюнтер фон Клюге? он спросил. 'Ты?'
   'Нет, я сказал. "Я думаю, что если бы фельдмаршал действительно хотел моей смерти, он мог бы найти гораздо лучший способ сделать это, чем застрелить меня лично".
   'Да. Он мог бы.' Бутц мрачно усмехнулся. - Тогда ты можешь просто остаться здесь. Если ты будешь ждать в Смоленске достаточно долго, русские будут у тебя на коленях.
   *
   Я пропустил обед. Увидев вскрытие Берругете, я не был так голоден. Единственной едой, которую я хотел, была бутылка шнапса на обеденном столе, но это означало бы терпеть каменное безразличие Инес Крамста к моему существованию. Это причиняло больше боли, чем следовало бы. Поэтому я вернулся к машине, думая, что могу поехать в замок и послать сигнал в министерство, сообщив им, что члены комиссии уже забыли о Берругете и что их работа идет, как и предполагалось. Иногда полезно иметь обязанности, в которых можно укрыться.
   Я выехал за ворота и на восток, по главной Смоленской дороге. Примерно на полпути я снова увидел Пешкова, пальто которого развевалось на усиливающемся ветру. Я не остановился, чтобы предложить ему еще одну поездку. У меня не было настроения куда -то везти двойника Гитлера . Я тоже не пошел в замок. Вместо этого я продолжал идти. Полагаю, вы могли бы сказать, что я отвлекся, хотя это было бы преуменьшением. У меня было отчетливое чувство, что я потерял гораздо больше, чем уважение прекрасной женщины, что, потеряв ее хорошее мнение обо мне, я потерял также несколько лучшее мнение, которое в последнее время сложилось о самом себе; но ее доброе мнение было важнее, не говоря уже о ее запахе, ее прикосновениях и звуке ее голоса.
   У меня была половинчатая идея пойти на Заднепровский рынок на Базарной площади и купить еще одну бутылку, как чекушку , которую купил для нас доктор Батов, хотя я был бы так же удовлетворен более смертельным пивом , о котором он меня предупреждал - возможно более того: полное и продолжительное забвение звучало для меня просто прекрасно. Но за несколько кварталов до рынка полевая полиция перекрыла Шлахтхофштрассе для всех транспортных средств - по их словам, сигнал тревоги; подозреваемого в терроризме, который отсиживался в железнодорожном депо недалеко от главного вокзала, - и поэтому я развернул машину, снова проехал несколько метров на запад, остановился и просто сидел, выкуривая еще одну сигарету, прежде чем до меня дошло, что я прямо у гостиницы Глинка. А через некоторое время я зашел внутрь, потому что знал, что у них там всегда есть водка, а иногда даже шнапс и много других способов отвлечь человека от того, что его беспокоит.
   Без швейцара с тех пор, как братья Рудаковы уехали из Смоленска, госпожа Глинки теперь присматривала за входом в храм, как и за девушками внутри; она была не более чем бабушкой в довольно заметном парике с длинными локонами в версальском стиле. Щербатая, со слишком ярко накрашенными губами и в дешевом черном пеньюаре, она имела лицо и фальшиво-скромные манеры испорченной доярки и была жадной, как голодная лиса, но разумно говорила по-немецки. Она сказала мне, что они еще не открыты, но все равно впустила меня, когда увидела мои деньги.
   Внутри это место было украшено как Голубой ангел, с множеством высоких зеркал и облупленным красным деревом и маленькой сценой, где девушка в очках, одетая только в Stahlhelm , сидела на пивной бочке и наигрывала мелодию на фортепианном аккордеоне, которая скрывала ее довольно очевидную наготу. , или, по крайней мере, почти. Я не узнал мелодию, но увидел, что у нее красивые ноги. Над камином висел большой портрет Глинки, лежащего на диване с карандашом в руке и партитурой на коленях. По мрачному и болезненному выражению его лица я догадался, что он разочаровал женщину, которой он был увлечен, и она сказала ему, что между ними все кончено; либо так, либо это его музыка была зажата до смерти на аккордеоне.
   Мадам провела меня в угловую комнату с высоким потолком и видом на улицу, где стояла зловонная кровать с зеленым изголовьем на пуговицах и маленькой жестяной чашечкой для чаевых. На деревянном полу был зеленый ковер, на кровати розовые простыни, а на стене почти висели шоколадно-коричневые обои. Люстра на потолке была сделана из ячменно-сахарного стекла без осколка, как будто кто-то пытался откусить от него кусочек. Комната была настолько депрессивной, насколько мне нужно. Я вручил мадам пригоршню оккупационных знаков и велел ей прислать мне бутылку, какую-нибудь компанию и солнцезащитные очки. Тогда я снял гимнастерку и поставил единственную пластинку на патефон - Эвелин Куннеке всегда была местной любимицей за все концерты, которые она давала для солдат на восточном фронте. Я прижалась лицом к грязному оконному стеклу и выглянула наружу. Половина меня недоумевала, почему я здесь, но это была не та половина меня, которую я слушал в тот момент, поэтому я расшнуровал ботинки, лег и закурил.
   Через несколько минут пришли три польки с водкой, сняли с себя одежду, прибавлю я, без просьбы, и легли вплотную ко мне на кровать. Двое лежали по обе стороны от меня, как пара пистолетов; третья лежала у меня между ног, положив голову мне на живот. Кажется, ее звали Полина. У нее было красивое тело, как и у других, но я не очень много делал, и они тоже. Они просто гладили меня по волосам, делились сигаретами и смотрели, как я пью - слишком много - и вообще презирали себя. Через некоторое время одна из них - Полина - попыталась расстегнуть мои брюки, но я отмахнулся от ее руки. Было достаточно утешения в их праздной наготе, которая казалась естественной и напоминала одну из тех старых картин, изображающих какую-то суровую сцену, отсылающую к пастырской поэзии или глупой мифологии, как это иногда бывает в старых картинах. К тому же, если выпить достаточно, это вызывает только желание спать и снимает остроту любых мыслей, которые могли бы этому помешать; такова была общая идея, во всяком случае. Подумав, что я играю в какую-то застенчивую игру, Полина засмеялась и попыталась снова расстегнуть меня, и тогда я взял ее за руку и сказал ей на своем запинающемся русском языке - на мгновение я забыл, что она полька, а говорит по-немецки - что ее компания и того из ее друзей было вполне достаточно для меня.
   - Что ты делаешь в Смоленске? - спросила она, когда поняла, что я совершенно серьезно настроен быть серьезным.
   - Притесняю русских, - сказал я ей. "Взять то, что не принадлежит Германии. Совершение преступления поистине исторических масштабов. Убийство евреев в промышленных масштабах. Именно этим мы и занимаемся в Смоленске. Не говоря уже о других местах.
   - Да, но ты лично. Что вы делаете? Кем вы работаете?'
   - Я расследую смерть четырех тысяч ваших соотечественников, - сказал я ей. "Польские офицеры, захваченные русскими в результате нечестивого союза между Германией и Россией, а затем убитые в Катынском лесу. Расстреливали одного за другим и складывали в братскую могилу, один на другой, как множество сардин. Нет, не как сардины. Больше похоже на ужасную лазанью со слоями макарон и чем-то более темным и скользким между ними. Иногда мне снится кошмар, что я часть этой лазаньи. Что я лежу в луже жира между двумя разлагающимися человеческими слоями.
   Какое-то время они молчали, потом заговорила Полина. - Это то, что мы слышали, - сказала она. - Что были тысячи тел. Некоторые солдаты, которые приходят сюда, говорят, что весь район пахнет чумой.
   - Но это правда? - спросил другой. - Только мы слышим много слухов о том, что происходит в Катынском лесу, и трудно понять, чему верить. Солдаты такие лжецы. Они всегда пытаются напугать нас.
   - Это правда, - сказал я. "Отдай сердце. Хоть раз немцы ни о чем не врут. Весной 1940 года русские убили здесь четыре тысячи польских офицеров. И многих других, кроме того, в нескольких других местах, о которых мы пока не знаем. Возможно, целых пятнадцать или двадцать тысяч человек. Время покажет. Но прямо сейчас мое правительство скорее надеется первым рассказать об этом миру.
   "Мой старший брат служил в польской армии, - сказала Полина. "Я не видел его с сентября 1939 года. Я даже не знаю, жив он или мертв. Насколько я знаю, он мог быть одним из тех людей в лесу.
   Я сел и взял ее лицо в свои руки. - Он был офицером? Я попросил.
   'Нет. Сержант. В уланском полку. 18-й улан. Вы бы видели его на коне. Очень симпатичный.'
   - Тогда я искренне сомневаюсь, что он один из этих людей.
   Это была ложь, но я хотел сказать это из лучших побуждений; к тому времени мы знали, что целых три тысячи тел, найденных в братских могилах в Катыни, принадлежали польским унтер-офицерам, но говорить ей об этом казалось неправильным, пока она лежала рядом со мной. Три тысячи унтер-офицеров показались мне много - пожалуй, столько унтер-офицеров было во всей польской армии. Не то чтобы я думал, что она встанет и уйдет, просто у меня не хватило духу на правду. И, в конце концов, какая еще одна ложь сейчас, когда столько лжи было и, наверное, еще будет сказано о том, что на самом деле произошло в Катынском лесу?
   - И уж точно лошадей мы не нашли, - добавил я в подтверждение.
   Полина вздохнула с облегчением и откинула голову мне на живот. Вес ее головы был слишком велик для меня.
   - Что ж, это облегчение, - сказала она. - Знать, что он не один из них. Мне бы не хотелось думать, что он лежит там, а я лежу здесь.
   - Нет, конечно, - сказал я тихо.
   - Но это было бы иронично, не так ли, Полина? сказал один из других рядом со мной. - Вы оба в восьмистах километрах от дома, в чужой стране, лежите на спине весь день и всю ночь.
   Полина бросила взгляд на подругу. - Знаешь, ты не похож на других немцев, - сказала она, меняя тему.
   - Нет, ты так ошибаешься, - настаивал я. "Я такой же, как они. Я ничуть не хуже. И никогда не делайте ошибку, думая, что среди нас есть порядочные люди. Мы не стоим выеденного яйца. Никто из нас не стоит выеденного яйца. Поверь мне на слово.
   Полина рассмеялась. - Почему бы тебе не позволить мне помочь тебе забыть обо всем этом?
   - Нет, послушай меня, это правда. Ты тоже знаешь, что это правда. Вы видели тела, повешенные на углах улиц, в пример остальному местному населению.
   Я выпил еще и попытался заарканить бродячую мысль, бегущую вокруг моей головы, как бродячая лошадь. Этот образ, а также картина шестерых русских, повешенных на веревке гестапо, очень сильно запомнились мне. Я не знал, почему. Возможно, дело было в веревке в кармане гимнастерки, которую я отвязал от дерева стрелка в Красном Бору. И уверенность, что с тех пор я видел что-то, что имело отношение ко всему этому.
   Я выпил еще, и мы просто лежали на кровати, и кто-то снова включил единственную немецкую пластинку, и наяву мне приснилась страшная аллегория поэзии, музыки, судебной патологии и мертвых поляков. Это всегда были мертвые поляки, и я был одним из них, неподвижно лежащим на земле с двумя телами, прижатыми рядом со мной и одним на мне сверху, так что я не мог пошевелить ни руками, ни ногами; а потом землеройная машина завела двигатель и стала засыпать могилу тоннами земли и песка, и деревья и небо постепенно исчезли, и все стало удушающей тьмой, без конца, аминь.
  
  
   ГЛАВА 11
   Пятница, 30 апреля 1943 г.
   Когда я в конце концов проснулся, мои глаза и кожа блестели от страха при мысли о том, что меня похоронят заживо. Или мертв. И то, и другое казалось невыносимой идеей. Мои сны всегда, казалось, предназначались для того, чтобы предупредить меня о смерти, и они быстро превращались в кошмары, когда оказывалось, что предупреждение пришло слишком поздно. Подпитываемый алкоголем и депрессией, этот ничем не отличался от худших из них.
   Три девушки ушли, и все было залито лунным светом цвета мочи, который, казалось, добавлял еще больше омерзения в и без того грязную комнату. За окном лаяла собака, и паровоз двигался в дальних железнодорожных станциях, как большое хриплое животное, которое не могло решить, куда идти. Сквозь пол доносились звуки музыки, мужские голоса и женский смех. Я чувствовал, как будто одна из неровных пружин кровати скручивается через мой желудок.
   Броневик на Шлахтхофштрассе проехал мимо окна, тряся грязное стекло в сыром оконном проеме. Я взглянул на свои наручные часы и увидел, что уже далеко за полночь, а это значит, что пора идти и привести себя в порядок. Французская делегация, в том числе Фернан де Бринон, госсекретарь Виши, прилетела накануне днем, а сегодня утром несколько немецких офицеров, включая меня, должны были сопроводить их к могилам тех тел, которые уже были эксгумированы в Катынском лесу - среди два польских генерала, Мечислав Сморависки и Бронислав Богатыревич.
   Когда я встал с кровати, на пол упала пустая бутылка из-под водки и пепельница, балансировавшая у меня на груди. Не обращая внимания на непреодолимое чувство тошноты, я нашел свои ботинки и гимнастерку, а когда сунул руки в карманы и нашел отрезок веревки, которую отвязал от дерева в Красном Бору, я вспомнил, во что я ввязался. пытаясь вспомнить, прежде чем выпивка забрала меня.
   Пальто Пешкова. Когда я проезжал мимо него по дороге из Красного Бора в замок, его пальто, обычно завязанное на талии веревкой, было свободно. Он потерял веревку? Была ли эта веревка сейчас в моем кармане? А если так, то был ли Пешков тем боевиком, который убил Берругете и выстрелил в меня?
   Я спустился вниз, а затем - после искреннего и продолжительного благодарности мадам за то, что дала мне поспать, - вышел на ночной воздух Смоленска, вырвало в сточную канаву и побрело обратно к машине, поздравляя себя с тем, что другое дело - дело Я пытался забыть - теперь был забыт. Теперь, если бы я только мог вспомнить свое имя.
   К тому времени, когда я был на пути в Витебск, я начал чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы снова думать о своих обязанностях, и я остановился в замке и отправил сообщение Геббельсу, как я изначально собирался сделать. Лейтенант Ходт, дежурный офицер связи, сам обслуживал рацию, потому что несколько его людей, включая Лутца, заболели лихорадкой.
   - Это проклятое место, - сказал он. "Мужчин продолжают кусать насекомые".
   Я кивнула на ярко-красную шишку сбоку на его шее.
   - Похоже, тебя самого укусили.
   Он покачал головой. - Нет, это была одна из пчел полковника. Болит, как кровавое пламя.
   Я предложил ему сигарету.
   - Сдался, - сказал он, качая головой.
   "Ты должен начать сначала", - сказал я ему. "Насекомые не любят дым. Меня не кусали с тех пор, как я попал сюда.
   - Этого я не слышал. Ходт ухмыльнулся. - Говорят, что фон Клюге сильно тебя укусил, Гюнтер. Говорят, твоя голова до сих пор лежит на полу офицерской столовой.
   Я попытался ухмыльнуться - впервые за последнее время; это почти сработало, я думаю. - Он переживет это, - сказал я. "Теперь, когда его Putzer выписали из больницы".
   - По-моему, ты ударил его недостаточно сильно.
   - Учитывая угрозу фельдмаршала повесить меня, - сказал я, - приму это за комплимент.
   Снова веревка. Я должен был найти Пешкова, вернуть ему пояс и при этом внимательно следить за выражением его лица.
   - Да, вы должны, - сказал Ходт. - Этот человек чертовски надоедает. Он всегда здесь. Ведет себя так, как будто это место принадлежит ему. Только никто не хочет раздражать фельдмаршала приказом убираться.
   - Может быть, это происшествие вразумит Дьякова, - сказал я. - Я уверен, что фельдмаршал переговорит с ним.
   - Хотел бы я разделить ваше доверие к фельдмаршалу.
   Вернувшись в машину, я еще немного подумал о Пешкове и вспомнил его знакомство с историей НКВД - как он знал о Ягоде, Ежове и Берии. Было ли в его знаниях что-то большее, чем просто интерес к политике и текущим событиям? Я открыла бардачок и засовывала туда веревку, когда заметила коричневый конверт и вспомнила, что у меня еще остались вещи Алока Дьякова из больницы. Я положил конверт на сиденье рядом с собой, чтобы не забыть вернуть их, и поехал. Я не успел уйти очень далеко, как из кустов мне навстречу выскочило животное, и я инстинктивно резко затормозил. Волк, наверное? Я не был уверен, но теперь, когда мы открыли могилы, их привлекал запах тел, и часовые сообщили, что ночью видели несколько могил. Я взглянул на пассажирское сиденье и увидел, что содержимое конверта высыпалось на пол машины, так что я рискнул навлечь на себя гнев часового, который отключил свет, включив свет карты, чтобы забрать их. Как сказала медсестра Таня, там были часы, золотое кольцо, пара очков, немного оккупационных денег, ключ и простой кусок тонкой латуни сантиметров десять длиной.
   И вдруг все мысли о веревке в бардачке и Пешкове пропали.
   Я смотрел на пустую латунную обойму из автоматического оружия. Это работало так: вы вставляли съемную обойму из девяти пуль, расположенных одна над другой, в верхнюю часть пистолета, а затем вставляли их прямо в магазин, оставляя полосу гордо стоять над пистолетом. Когда вы снимали обойму съемника, затвор попадал на первый патрон в патроннике, и оружие было готово к стрельбе. Маузер был единственным производителем, использовавшим подобный механизм заряжания. Обойма для съемника M98 вмещала пять патронов и была короче; это был зажим для рукоятки маузера, и по степени полировки зажима было почти наверняка, что это был один из зажимов для стриптиза, которые были в дверном кармане "мерседеса" фон Герсдорфа, а до этого в отцовском "мерседесе". безупречный деревянный презентационный футляр.
   Они были полезны, и вы старались не выбрасывать их. Если только это не было prima facie доказательством убийства, в таком случае вам следовало бы выбросить его, как только вы зарядили ружье, и уж точно не держать его по привычке в кармане, несомненно. То, что я держал в руках, было самой очевидной уликой убийства, которую я видел за долгое время, и если бы не мое похмелье, я, возможно, обрадовался бы. Но минутное размышление убедило меня в том, что есть еще серьезные основания для осторожности; простая скрепка для стриптиза в кармане русского вряд ли убедила бы такого человека, как фельдмаршал фон Клюге, в том, что его путцер убил доктора Берругете. Я собирался выяснить, почему он его убил, а для этого мне нужно было узнать гораздо больше об Алоке Дьякове, прежде чем передать то, что я узнал, его хозяину.
   Тут-то я и вспомнил о штыке в машине фон Герсдорфа. Если Дьяков убил Берругете из пистолета фон Герсдорфа, возможно ли, что он использовал острый, как бритва, штык офицера абвера, чтобы перерезать горло?
   Я выключил свет карты и на мгновение посидел в темноте Катынского леса, прежде чем вернуться, наконец, к единственному разумному объяснению - объяснению, которое учитывало странную верность фельдмаршала своему собственному Путцеру . Все было именно так, как я предполагал с самого начала, и бизнес с девушками по вызову, который Рибе вел с замкового коммутатора, был не чем иным, как селедочным дымом, попавшим мне в глаза.
   Фон Клюге знал, что телефон на его столе не работает должным образом - я помню, как он жаловался на это оператору, когда я был в его кабинете. Должно быть, он слишком поздно понял, что его компрометирующий разговор с Адольфом Гитлером мог быть подслушан двумя связистами из 537-го полка, дежурившими на коммутаторе в замке. Алоку Дьякову, который часто бывал в замке и уезжал к своей подруге Марусе, было бы относительно несложно проверить дежурный список и посмотреть, кто звонил по телефону во время визита вождя в Смоленск и - на его приказ хозяина - убить их, не подозревая, что один из них уже подумал записать разговор на пленку. Естественно, фон Клюге правильно предполагал, что вождь одобрит действия Дьякова.
   Если бы хоть что-то из этого было правдой, мне пришлось бы проводить расследование в отношении Алока Дьякова еще более тщательно, чем можно было предположить.
   Я снова включил фонарик и еще раз взглянул на ключ из коричневого конверта. Это был ключ от мотоцикла BMW.
   Теперь все начало обретать смысл. В ночь своего убийства Рибе и Грейсс едва ли стали бы настороже встречать у гостиницы "Глинка" такую знакомую им фигуру, как Дьяков; и звук немецкого мотоцикла, который услышал сержант СС, побеспокоивший их убийцу, теперь объяснился: у Дьякова был доступ к БМВ. Это, конечно, объясняло, почему их убийца решил бежать по Витебской дороге: он направлялся домой, в Красный Бор.
   А если он убил Рибе и Грайса, то почему не убил и доктора Батова и его дочь? Здесь мотив понять было труднее, хотя склонность убийцы к использованию ножа выглядела убедительно. Дьяков мог легко узнать об их существовании от фон Клюге после того, как я обратился к фельдмаршалу с ходатайством о предоставлении убежища двум русским в Берлине - ходатайство, которое он отверг. Возможно ли, что фельдмаршал был настолько против идеи предоставления им права переехать и жить в Берлине, что приказал своему путцеру убить и их?
   Но если он только что застрелил доктора Берругете, то почему Дьяков пошел в Катынский лес и напился? Может быть, чтобы отпраздновать смерть военного преступника? Или причина была более прозаична - привлекая к себе внимание в Катынском лесу, он просто пытался создать алиби на случившееся в Красном Бору? В конце концов, кто бы заподозрил пьяного мужчину, угрожавшего застрелиться, в хладнокровном и расчетливом убийстве испанского доктора? И помог ли я с этим алиби, сделав его бесчувственным?
   Но я забегал вперед. Сначала нужно было выполнить элементарную детективную работу - работу, которую я должен был сделать несколько недель назад.
   Я поехал обратно в Красный Бор и припарковался рядом с "мерседесом" фон Герсдорфа. Дверь его машины, как обычно, была не заперта, и, сидя на пассажирском сиденье, я обыскал бардачок в поисках штыка, намереваясь отдать его профессору Бутцу в надежде, что он сможет найти следы человеческой крови на лезвии. Но этого не было. Карман в двери я тоже проверил и под сиденьем, но и там его не было.
   'Ищу что-то?'
   Фон Герсдорф стоял прямо у машины с пистолетом в руке. Пистолет был направлен на меня. Я резко сел.
   - О, - сказал он. - Гюнтер, это ты. Что, черт возьми, ты делаешь в моей машине почти в час ночи?
   - Ищу твой штык.
   - Зачем?
   - Потому что я думаю, что его использовали для убийства тех двух связистов. Точно так же, как ваш маузер был использован для убийства доктора Берругете. Между прочим, я нашел твой приклад.
   - А ты? Хороший. Слушай, я легко понимаю, почему из меня получится лучший подозреваемый, чем из Инес Крамста. У нее ноги лучше, чем у меня.
   - Я не говорил, что вы подозреваемый, полковник, - сказал я. - В конце концов, я не думаю, что вы были бы настолько неосторожны, чтобы использовать свой собственный маузер. Нет, я думаю, что кто-то другой использовал пистолет и штык, которые, как он знал, были в этой машине - вполне возможно, с намерением скомпрометировать вас на каком-то более позднем этапе; а может быть, они ему просто были удобны, я не знаю.
   Фон Герсдорф убрал свой вальтер в кобуру и подошел к задней части машины, где открыл багажник. - Штык здесь, - сказал он, доставая его. - И когда вы говорите "кто-то", Гюнтер, я полагаю, вы не имеете в виду доктора Крамста.
   'Нет, я сказал.
   - Забавная штука с этим штыком, - сказал фон Герсдорф, протягивая его мне. "Когда я на днях достала его из бардачка, на минуту подумала, что это не мое".
   'Почему?' Я вытащил штык из ножен, и лезвие блеснуло в лунном свете.
   - О, это было мое. Я просто думал, что это не так. Вот почему я убрал его в багажник.
   - Да, но почему вы решили, что это не ваше?
   - Это тот же штык, только ножны другие. Моя была свободна. Этот очень подходит. Он пожал плечами. "Немного загадки, правда. Я имею в виду, они не чинят себя, не так ли?
   - Нет, - согласился я. - И я думаю, вы только что ответили на мой вопрос.
   Я рассказал ему о штыке и осколках сломанных ножен, найденных в снегу возле тел Рибе и Грейсса.
   - Значит, вы думаете, что это, наверное, были мои ножны? - сказал фон Герсдорф.
   'Да. Я делаю.'
   'Христос.'
   Потом я рассказал ему о скрепке для стриптиза, которую нашел в кармане Алока Дьякова; и как Алок Дьяков был теперь моим лучшим подозреваемым в убийстве Рибе и Грайса.
   "Мы должны быть очень осторожны в своих действиях", - сказал он.
   'Мы?'
   'Да. Ты же не думаешь, что я позволю тебе сделать это одному, не так ли? Кроме того, я хотел бы увидеть спину этого русского ублюдка.
   - А фон Клюге?
   Фон Герсдорф покачал головой. - Я не думаю, что у тебя есть шанс причинить ему этим боль, - сказал он. - Не без этой ленты.
   'Что ты имеешь в виду?'
   - Я передал его генералу фон Трескову, - сказал фон Герсдорф. "Он счел его слишком опасным для использования и уничтожил".
   - Очень жаль, - сказал я, но вряд ли мог винить генерала за то, что он, как и я, подумал, что магнитофонная запись предложения командира купить лояльность одного из его главных фельдмаршалов солидным чеком - это слишком. опасно держать.
   - Вы помните, что фон Донаньи и Бонхёффер были арестованы. В то время мы больше беспокоились о гестапо, чем о Гюнтере фон Клюге. И я боюсь, что для свержения Гитлера потребуется гораздо больше, чем магнитофонная запись компрометирующего разговора".
   Я кивнул и вернул ему штык.
   - Так какой следующий шаг? он спросил. - Я имею в виду, что мы идем за Дьяковым, не так ли?
   - Нам нужно поговорить с лейтенантом Воссом, - сказал я. - Ведь это он первый столкнулся с Алоком Дьяковым. Русский рассказал мне свою версию того, что произошло в дороге, многое из того, что я забыл. Я отвлёкся на приезд членов международной комиссии, когда он мне сказал. Думаю, нам нужна вся история Восса.
   *
   Перед сном я вернул Дьякову конверт с его вещами. В его хижине горел свет, и поэтому мне пришлось постучать в его дверь и рассказать ему историю, которой, как я подозревал, он поверил лишь наполовину.
   - Медсестра дала мне конверт, чтобы я вернул его вам, - сказал я, - а потом, боюсь, я совсем о нем забыл. Твои вещи были в моей машине весь день.
   "Я вернулся в больницу, чтобы забрать его", - сказал он. - А потом я искал вас, сэр. Никто не знал, где ты.
   Вспомнил ли он, что скрепка для стриптиза была у него в кармане?
   - Извини, - сказал я. - Но что-то случилось. Кстати, как твоя голова?
   - Возможно, не так плохо, как у вас, - сказал он.
   - О, это так очевидно?
   - Может быть, только такому пьянице, как я.
   Я пожал плечами. - У меня плохие новости, вот и все. Но теперь я в порядке. Я хлопнул его по плечу. - Рад видеть, что ты тоже в порядке, старина. Никаких обид, а?
   - Никаких обид, сэр.
   *
   Позднее тем же утром у польских могил нас было двадцать человек, из которых по крайней мере половина были французами, включая де Бринона, двух старших армейских офицеров и трех репортеров, которые носили береты и курили острые французские сигареты и в целом выглядели как персонажи из Пепе ле Моко. . Де Бринон был мужчиной лет пятидесяти, в светло-коричневом плаще и офицерской фуражке, которая делала его немного похожим на Гитлера и казалась жеманством, учитывая, что он был всего лишь юристом. Фон Герсдорф, который знал об этих вещах, сообщил мне, что де Бринон был аристократом, не иначе как маркизом, и что у него также была жена-еврейка, которую парижское гестапо убедили игнорировать. Это могло бы объяснить, почему он так стремился выглядеть как нацист. Французы придавали большое значение приходу в Катынский лес, потому что казалось, что до польско-советской войны 1920 года французы послали четыреста армейских офицеров для помощи в обучении польской армии, и многие из них, включая два генерала сейчас в Катыни - остались в составе 5-го егерского полоне, чтобы сражаться с Красной армией маршала Тухачевского. Все это означало, что Восс, Конрад, Словенцик, фон Герсдорф и я провели впустую утро, отвечая на бесконечные вопросы и извиняясь за запах, довольно самодельные деревянные кресты на могилах и внезапную перемену погоды. Появился даже Бухц, предоставив международную комиссию в руки Польского Красного Креста, чтобы тот проводил свои собственные вскрытия именно так, как они считали нужным. Кто-то нас сфотографировал: на снимке Восс объясняет де Бринону "худшее военное преступление" России, который смотрит на него неловко, как будто полностью осознавая тот факт, что он тоже будет расстрелян французами за военные преступления в апреле 1947 года. в то время как два французских генерала делают то, что французские генералы всегда делают лучше всего: выглядят умно.
   Священника не было: поляки уже совершили надлежащее отпевание, и никто не считал важным еще раз помолиться об умерших. Религия была последним, о чем кто-либо думал.
   После того, как мы избавились от французов - что никогда не занимает много времени у немцев, - мы с фон Герсдорфом отвели Фосса в сторону и попросили его немного посидеть с нами в машине полковника абвера. В своем длинном полицейском мундире и фуражке высокий военный полицейский - он был самым высоким из всех мужчин, стоявших у могил, - казался красивой фигурой. Стройные мужчины хорошо смотрятся в фуражке, а когда они немецкие офицеры, то выглядят деловито, как будто им не до приличий и формальностей. В его собачьих чертах лица и в том, как он держал себя, был лишь намек на Гейдриха, и на мгновение я задумался, как бы бывший рейхспротектор Богемии отнесся к моим усилиям в Катыни. Не много, наверное.
   Фон Герсдорф раздал сигареты, и вскоре нас окутал запах табачного дыма, который очень приятно отличался от вонючей атмосферы Катынского леса.
   - Расскажите об Алоке Дьякове, - сказал полковник, переходя прямо к делу.
   - Дьяков? Восс покачал головой. - Он лиса, вон тот. Знаете, для бывшего школьного учителя он отлично стреляет из винтовки. На той неделе один из парней-мотоциклистов, обогнавших машину фельдмаршала, рассказал мне, что видел, как Дьяков сбил собаку с высоты семьсот пятьдесят метров. Видимо, думали, что это волк, а оказалось, что это дворняжка какого-то бедного фермера. Дьяков тоже очень расстроился. Он сказал, что любит собак. Любит собак, ненавидит красных. Правда, у него на этой винтовке оптический прицел - такой же, как у фельдмаршала, - но чему бы он ни учил, я не думаю, что это была латынь и история.
   - Что за зрелище? Я попросил.
   "Цейсс. ЗФ42. Но эта винтовка на самом деле не предназначена для того, чтобы иметь прицел. Винтовку должен изготавливать опытный оружейник.
   - Верно, - сказал фон Герсдорф. - У меня есть такой же.
   - Что, здесь, в Смоленске?
   'Да. Здесь, в Смоленске. Мне поговорить с адвокатом?
   Увидев, что Восс нахмурился, я прямо представил его в картину, а затем подтолкнул его к дополнительной информации о русском Путцере .
   - Вероятно, это было в начале сентября 1941 года, - сказал Восс. - Мои ребята были на юго-востоке города, внутри Ельнинского выступа.
   "Это был пятидесятикилометровый фронт, который наша 4-я армия протянула от города, чтобы сформировать плацдарм для дальнейшего наступления на Вязьму", - пояснил фон Герсдорф. "Русские попытались окружить, но потерпели неудачу благодаря нашему превосходству в воздухе. Но это только что не удалось. Это была самая крупная неудача, понесенная нашими армиями до Сталинграда".
   - Мы действовали на флангах выступа, - продолжал Восс. "Примерно десять километров по дороге на Мстислав, и им поручено ликвидировать последние очаги сопротивления. Партизаны, несколько дезертиров из 106-й мсд и 24-й армии, несколько частей НКВД. Наши приказы были просты. Он пожал плечами и стал выглядеть уклончиво. - Разумеется, всех, кто еще сопротивлялся, следовало расстрелять. Также всем, кто сдался, кто подпадал под правила, изданные генералом Мюллером, которые мы тогда все еще применяли. Пока их не отменили в июне прошлого года".
   Фосс говорил о гитлеровском приказе комиссара, требующем, чтобы заключенные, являющиеся активными представителями большевизма, в число которых, безусловно, входил и НКВД, были без промедления расстреляны.
   "Мы уже много настреляли, - сказал он. "Это была расплата за то, через что мы прошли. Женевская конвенция, кажется, не имеет большого значения, чем дальше от Берлина. Так или иначе, мы наткнулись на этот ГАЗ с открытым верхом, который съехал с дороги возле фермы".
   ГАЗ был русским полноприводным автомобилем - эквивалентом Татры.
   "В нем сидело три человека. Двое из них были одеты в форму НКВД - водитель и один из мужчин сзади. Они были мертвы. Третий мужчина, Дьяков, был в штатском. Он был в полубессознательном состоянии и все еще был прикован наручниками к боковой балке в задней части ГАЗ, и, казалось, был очень рад нас видеть, когда немного пришел в себя. Он утверждал, что был арестован НКВД и что его посадили в тюрьму или, что еще хуже, двое других, на которых он напал, когда "Штука" обстреляла дорогу перед автомобилем.
   "Мы нашли ключи от наручников и починили его - его немного потрепало, когда машина съехала с дороги, а возможно, и двое НКВД, когда его арестовали. Он хорошо говорил по-немецки, и когда мы его допрашивали, он сказал нам, что работает учителем немецкого языка в школе в Витебске, за что его и арестовали, хотя к тому времени он зарабатывал на жизнь браконьерством. По его словам, говорение по-немецки автоматически вызывало подозрения у тайной полиции, но позже у нас сложилось впечатление, что настоящая причина его ареста, вероятно, больше связана с тем, что он был браконьером, чем с чем-либо еще".
   - Какие бумаги были на него у Дьякова? Я попросил.
   - Только его прописка , - сказал Восс. - Это вид на жительство и миграционно-учетный документ.
   - Нет внутреннего паспорта?
   "Он сказал, что это уже было конфисковано НКВД во время предыдущей проверки безопасности. Это то, что НКВД назвало "открытым арестом", поскольку в Советской России мало что можно сделать без внутреннего паспорта".
   - Это удобно. А энкавэдисты? Какие у них были документы?
   - Обычные удостоверения НКВД в матерчатом переплете. А в чемоданчике водительское удостоверение, комсомольский партбилет, какие-то транзитные талоны и удостоверение на ношение оружия.
   - Надеюсь, вы сохранили эти документы, - сказал я.
   - Боюсь, оригиналы сгорели в пожаре вместе со многими другими документами, - сказал Восс. - Кажется, одного из офицеров звали Кривиенко.
   - Уничтожен?
   - Да, - сказал Восс. "Вскоре после того, как мы перебрались на нашу стоянку в Грущенках, партизаны подвергли минометному обстрелу".
   'Я понимаю. Это тоже было очень удобно. Для Дьякова.
   - Думаю, у меня есть фотографии тех, кто находится в офисе абвера в Смоленске, - сказал фон Герсдорф. "Стандартной практикой абвера является фотографирование всей захваченной документации НКВД".
   - А Дьяков это знает?
   'Я сомневаюсь в этом.'
   - Лучшее время, чем настоящее, - сказал я. - Давай посмотрим?
   По дороге в армейскую комендатуру у меня возникло еще несколько вопросов о Дьякове.
   - Как он попал на встречу с фельдмаршалом, ради бога? Я попросил.
   Фон Герсдорф неловко откашлялся. - Боюсь, это моя вина, - сказал он. - Видишь ли, я вел допрос. Я расспросил его, чтобы узнать, что он может рассказать нам о НКВД. Проблема с приказом о комиссарах заключалась в том, что мы никогда не получали хороших разведывательных данных, а иметь одного из их собственных заключенных было чуть ли не лучшим выходом. Он действительно очень помог. Или так казалось в то время. В ходе этого интервью мы с Дьяковым разговорились о том, на какую дичь здесь можно охотиться".
   - Конечно, - сказал я легко.
   "Я надеялся на оленей, но Дьяков сказал мне, что все олени были убиты местными охотниками в пищу прошлой зимой, но вокруг еще много кабанов, и если мне интересно, он может показать мне, где все лучшие места были и даже организовали для нас драйв. Я случайно упомянул об этом фон Клюге, который, как вы знаете, очень увлеченный охотник, и он очень загорелся перспективой охоты на кабана в России - в его поместье в Пруссии таких загонов бывает несколько в год. Таким счастливым я его не видел с тех пор, как мы взяли Смоленск. Охота на кабана была организована должным образом, для нескольких орудий - фельдмаршала, генерала, меня, фон Бёзелагера, фон Шлабрендорфа и других старших офицеров - и должен сказать, что она прошла очень успешно. Я думаю, у нас есть три или четыре. Фельдмаршал был в восторге и почти сразу же приказал провести еще одну атаку, которая оказалась столь же успешной. После этого он решил сделать Дьякова своим Путцером , с тех пор побегов стало больше, хотя в последнее время кабаны как будто исчезли - я думаю, мы их всех перестреляли, откровенно говоря, - вот почему фельдмаршал теперь охотится на волков, не говоря уже о зайце, кролике и фазане. Дьяков, кажется, знает, где все хорошие места. Восс прав; Я думаю, гораздо более вероятно, что этот парень был местным браконьером.
   - Не говоря уже об убийце, - сказал я.
   Фон Герсдорф выглядел смущенным. "Вряд ли я мог знать, что что-то подобное произойдет. Во многих отношениях Дьяков очень приветливый парень. Просто с тех пор, как фельдмаршал взял его под свою опеку, он стал для себя законом и невыносимо самонадеян, в чем вы сами убедились прошлой ночью.
   - Не говоря уже об убийце, - повторил я.
   - Да, да, вы высказали свое мнение.
   - Тебе, - сказал я. - Но если он прилипнет, мне понадобится нечто большее, чем чертова клипса для стриптиза. Так что будем надеяться, что найдем что-нибудь в файлах абвера.
   Офис абвера в Смоленской комендатуре выходил на небольшой огород, засаженный овощами и обращенный к окнам местного министерства иностранных дел Германии. Кроме того, вы могли видеть зубчатые зубцы на вершине восточного Кремля. На стене кабинета висела карта Смоленской области и более крупная карта России, с четко обозначенным красным фасадом и неудобно ближе, чем я предполагал ранее. Курск, где теперь перед Красной Армией была сосредоточена немецкая бронетехника, находился всего в пятистах километрах к юго-западу от нас. Если русские танки прорвут наши рубежи, они смогут добраться до Смоленска всего за десять дней.
   Молодой дежурный офицер с настолько поразительно аристократическим акцентом, что я чуть не рассмеялся, - откуда они взяли этих людей? Я удивился - был у телефона и быстро закончил разговор, когда мы появились в дверях. Он встал и бойко отдал честь. Фон Герсдорф, обычно отличавшийся безупречными манерами, направился прямо к шкафам с документами, не удосужившись представить нас, и начал рыться в ящиках.
   - Что вы говорили о восстании в Варшавском гетто, лейтенант Насс? - пробормотал он.
   - В отчетах бригадного генерала Струпа указано, что всякое сопротивление прекращено, сэр.
   - Мы уже слышали это раньше, - сказал он. "Я поражен, что сопротивление длится так долго. Женщины и маленькие мальчики сражаются с яростной мощью СС. Помяните мои слова, джентльмены, мы слышим об этом не в последний раз. Через месяц жиды еще будут подниматься из своих склепов и подвалов.
   Наконец он нашел искомый файл и положил его на картографический столик у окна.
   Он показал мне фотографии документов, найденных на убитых энкавэдистов и на Алока Дьякова.
   - Прописка , найденная на Дьякова, ни о чем нам не говорит, - сказал я. "Фотографии нет, и она может принадлежать кому угодно. По крайней мере, кто-нибудь, кто звал Алока Дьякова.
   Следующие несколько минут я внимательно рассматривал фотографии двух удостоверений НКВД - одного на имя майора Михаила Спиридоновича Кривиенко и другого на имя сержанта Николая Николаевича Юшко, шофера НКВД.
   'Ну, что же вы думаете?' - спросил фон Герсдорф.
   - Вот этот, - сказал я, показывая двоим мужчинам фотографию удостоверения личности Кривиенко. - Я не уверен насчет этого.
   'Почему?' - спросил Восс.
   - Правая страница достаточно четкая, - заметил я. "Не так просто убедиться, не имея в руках оригинала документа, но штамп на странице с изображением слева выглядит подозрительно тусклым на фотографии в правом нижнем углу. Как будто его сняли с чего-то другого и приклеили. К тому же окружность штампа кажется немного несоответствующей".
   - Да, ты прав, - сказал Восс. - Раньше я этого не замечал.
   - Было бы лучше, если бы вы заметили это вовремя, - многозначительно сказал я.
   - Так что ты говоришь, Гюнтер? - спросил фон Герсдорф.
   - Что, может быть, Дьяков действительно Михаил Спиридонович Кривиенко? Я пожал плечами. 'Я не знаю. Но просто подумайте об этом на минуту. Вы майор в машине НКВД с пленным, когда понимаете, что немцы, вероятно, всего в нескольких милях дальше по дороге, что вас в любой момент могут схватить, а это означает автоматический смертный приговор для сотрудников НКВД. Не забывайте тот Приказ Комиссара. Ну так что ты делаешь? Возможно, вы застрелите собственного шофера, а затем заставите своего заключенного - настоящего Алока Дьякова - раздеться и надеть форму НКВД. Затем вы надеваете на него одежду и тоже убиваете его. Вы берете фотографию из внутреннего паспорта Дьякова и используете ее вместо фотографии в своем удостоверении НКВД. Они были найдены рядом с фермой, так что, возможно, он мог использовать яичный белок, чтобы приклеить картинку. Или, может быть, какая-то смазка с оси, я не знаю. Потом вы уничтожаете свою фотографию и настоящий внутренний паспорт Дьякова - одним фальшивым документом можно обойтись, но не двумя. Затем вы сбиваете ГАЗ с дороги и делаете все похоже на аварию. Ваше последнее действие - приковать себя наручниками к поручню и ждать спасения в роли Алока Дьякова. Какой немец мог спорить с человеком, который был таким очевидным узником НКВД? Особенно человеку, хорошо говорящему по-немецки. Почти автоматически вы будете менее подозрительны к нему.
   "Правильно", - сказал Восс, который все еще злился из-за моего предыдущего комментария. "Мы его вообще не подозревали. Ну, ты же не понимаешь, когда находишь человека в плену у красных? Вы только предполагайте - к тому же мои люди устали. Мы были в пути несколько дней.
   - Все в порядке, лейтенант, - сказал я ему. - На подобные русские уловки попадались и люди получше тебя. Наше правительство относится к Протоколам сионских мудрецов как к евангелию еще с 1920-х годов".
   - То, как ты рассказываешь эту историю, Гюнтер, - сказал фон Герсдорф, - звучит очевидно; но чтобы это осуществить, потребуется чертовски много нервов".
   Я повернулся к Воссу. - Сколько так называемых комиссаров расстреляло ваше подразделение, лейтенант?
   Восс пожал плечами. "Сбился со счета. Хоть сорок или пятьдесят. Откровенно говоря, это было похоже на стрельбу по кроликам".
   - Тогда Дьяков - назовем его пока так? - ему было нечего терять, подумал я. Расстрелян без промедления или расстрелян после попытки игры остаться в живых.
   - Да, но, обманув нас, - спросил фон Герсдорф, - почему бы однажды ночью не вернуться к своим линиям?
   - И отказаться от милого причала здесь, в Смоленске? Доверие фельдмаршала? Трехразовое питание? Столько выпивки и сигарет, сколько вы можете выдержать? Не говоря уже об отличной возможности шпионить за нами - возможно, даже совершить какие-то мелкие акты саботажа и убийства? Нет, я должен сказать, что он хорошо устроился здесь. Кроме того, его собственные линии находятся за сотни километров. В любой момент на этой дороге он мог быть арестован, а затем расстрелян полевой полицией. И если он когда-нибудь вернется к своим линиям, то что? Принято считать, что Сталин не доверяет людям, побывавшим в немецких пленах. Скорее всего, он закончит с пулей в затылке и неглубокой могилой, как эти гребаные поляки.
   - Вы очень убедительны, - признал лейтенант Восс. - Если бы это был какой-нибудь Иван, а не Дьяков, вы могли бы уже посадить его в тюрьму. Но все это только теория, не так ли? Ничто из этого ничего не доказывает.
   - Он прав, - согласился фон Герсдорф. - Без этих оригиналов документов, удостоверяющих личность, у вас все равно ничего нет.
   Я задумался. - То, что вы только что говорили о евреях варшавского гетто. Выходят из своих склепов и подвалов.
   "Нужно восхищаться таким мужеством. И сожалеть о том обращении, которое приводит к ситуации, когда немецкие военные ведут себя как армия кондотьеров из средневековья. Я знаю, что да, и многие другие, кроме меня.
   Фон Герсдорф на мгновение закусил губу и горько покачал головой. Я попытался перебить его идеей, которая только что пришла мне в голову, но, увидев, что полковник едва договорил, я пинком закрыл дверь на случай, если кто-нибудь услышит наши повышенные голоса - даже после Сталинграда в Смоленске было много людей, служивших в вермахте, которые все еще поклонялись Адольф Гитлер.
   "Все эти учения в Катынском лесу - разве красные не ужасны? это то большевистское варварство, против которого борется Германия - все это чушь, пока мы взрываем синагоги и стреляем из танков по школьникам коктейлями Молотова. Что, мы думаем, мир не заметил, что мы делаем в Варшаве? Неужели мы искренне верим, что общественное мнение будет игнорировать такой героизм? Неужели мы действительно ожидаем, что американцы когда-нибудь перейдут на нашу сторону после того, как мы убили тысячи легковооруженных евреев в Польше на основании того, что мы обнаруживаем здесь, в Смоленске? Он сжал кулак и на мгновение держал его перед лицом, словно желая ударить им кого-нибудь - возможно, меня. "Восстание в варшавском гетто продолжается с 18 января, задолго до того, как в Катынском лесу нашли человеческую кость, и это скандал всей Европы. Что это за министр пропаганды, который думает, что трупы тринадцати тысяч еврейских повстанцев могут быть спрятаны или проигнорированы, в то время как мы приводим сюда мировых репортеров, чтобы показать им тела четырех тысяч убитых поляков? Вот что я хотел бы знать.
   "Когда вы так говорите, - сказал я, - это звучит нелепо".
   'Нелепый?' Фон Герсдорф рассмеялся. "Это самая абсурдная чепуха в области связей с общественностью, которую я когда-либо слышал. И благодаря тебе, Гюнтер, мое имя навсегда будет связано с ним как человека, нашедшего первое тело в Катынском лесу.
   - Тогда скажи ему это, - предложил я. "Джоуи Крип. Скажи ему это в следующий раз, когда увидишь его.
   "Вряд ли я могу быть единственным человеком, который думает так же. Боже мой, я полагаю, что есть много нацистов, которые признают очевидную истину того, что я говорю, так что, возможно, я это сделаю".
   - И что хорошего в этом? Серьезно. Послушайте, полковник, я слишком стар, чтобы лгать самому себе, но я не настолько глуп, чтобы не уметь лгать другим. У меня было гнилое чувство в животе каждое утро в течение последних десяти лет. Едва ли было хоть один день, когда я не спрашивал себя, смогу ли я жить при режиме, который я не понимал и не желал. Но что мне делать? А пока я просто хочу посадить человека за убийство трех, а может, и пяти человек. Это немного, согласен. И даже если мне удастся его ущипнуть, я не получу от этого большого удовольствия. На данный момент быть полицейским кажется единственно правильным, что я могу делать. Я не уверен, что это имеет смысл для человека с таким обостренным чувством чести, как ты. Но это все, что у меня есть. Так. То, что вы только что говорили о евреях варшавского гетто, поднимающихся из своих склепов и подвалов. Это натолкнуло меня на мысль, что делать с Дьяковым.
   *
   Вход в Смоленский собор вел вверх по широким ступеням под огромным белым сводом, размером с цирковой шатер. Внешние коридоры с их низкими крышами и фресками с довольно похожими на фей ангелами больше походили на сказочные гроты. Внутри золотой иконостас напоминал пару прилавков на улице, полной ювелирных лавок, и обрамлял яйцо Фаберже центральной святыни и копию Мадонны (оригинал был уничтожен во время битвы за Смоленск), которая смотрела из окна своего сверкающего дома со смесью досады и смущения. Свет от сотен мерцающих свечей, горевших в нескольких высоких медных люстрах, придавал интерьеру собора древний, языческий оттенок, и вместо христианской Мадонны я бы не удивился, увидев весталку, поддерживающую священный огонь множества свечей. или соткать фигурку из соломы, чтобы бросить ее в Тибр. Всякая религия кажется мне чем-то герметичным.
   Под предводительством сержанта танковых инженеров, который был экспертом по обезвреживанию скрытых бомб - по словам фон Герсдорфа, сержант Шлахтер обезвредил более двадцати мин, оставленных красными на двух оставшихся мостах через Днепр, и в результате был дважды награжденный пионер - мы с полковником осторожно спустились по длинной и узкой винтовой каменной лестнице, ведущей в склеп собора. Там был небольшой лифт, но он перестал работать, и никто не пытался его починить, на случай, если он тоже заминирован.
   Сильный запах сырости и разложения наполнял наши ноздри, как будто мы углублялись в темные недра земли, чтобы найти саму реку Стикс; но, как сообщил нам Шлахтер, склеп и церковь на самом деле были не такими уж старыми:
   "Рассказывают, что во время великой осады Смоленска в 1611 году защитники города заперлись здесь, а затем подожгли склад боеприпасов, чтобы он не попал в руки поляков. Произошел взрыв, и все в склепе, в том числе и сами Иваны, были уничтожены или убиты. Вероятно, это правда. Так или иначе, это место пришло в полную негодность, и в 1674 году его пришлось снести; но это было в 1772 году, прежде чем перестройка была закончена, потому что первая попытка провалилась, и поэтому, когда Наполеон объявился и всем рассказал, каким чудесным, по его мнению, был собор, ему могло быть всего около тридцати или сорока лет. Здесь внизу сыро только потому, что не построили хороший дренаж для фундамента - это рядом с подземным родником, понимаете? Вот почему эти первоначальные защитники сочли это хорошим местом для баррикады в первую очередь - из-за доступа к пресной воде. Но не настолько сыро, чтобы не взорвался заряд взрывчатого вещества.
   "Основные заряды взрывчатки мы убрали, когда захватили собор, - пояснил он. - По крайней мере, снаряд, который должен был взорвать это место до самого неба, когда иваны выйдут из Смоленска. Вот это я называю чертовым предположением. Красная Армия заполнила весь этот ебаный склеп взрывчаткой, как в 1611 году, и думали взорвать его радиовзрывателями с расстояния в несколько сотен километров, как в Киеве; только на этот раз они забыли, что сигнал не может пройти под землей, поэтому заряды не сработали. Мы бродили наверху несколько дней, прежде чем нашли вещи здесь. Он мог взорвать нас в любой момент.
   'Вы уверены, что хотите это сделать?' - спросил я фон Герсдорфа. - Я не вижу смысла в том, чтобы мы оба рисковали своими жизнями. Это была моя сумасшедшая идея, а не твоя.
   - Вы забываете, - сказал фон Герсдорф, - что я раньше снаряжал и обезвреживал противопехотные мины. Или вы забыли Арсенал? Кроме того, я гораздо лучше говорю по-русски, чем вы, и, что более важно, я тоже читаю. Даже если вам удастся открыть один из картотечных шкафов НКВД, и вам не снесет голову, вы на самом деле не знаете, какого черта вы ищете.
   - В этом вы правы, - признал я. - Хотя я даже не уверен, что то, что мы ищем, находится здесь.
   'Нет, конечно нет. Но, как и вы, я думаю, что это, безусловно, стоит попробовать. Я очень хотел получить шанс спуститься сюда, и теперь вы дали мне хороший повод. В любом случае, вдвоем мы справимся с работой гораздо быстрее, чем в одиночку.
   У подножия лестницы Шлахтер отпер тяжелую дубовую дверь и включил свет, чтобы осветить длинный подвал без окон, полный картотечных шкафов, книжных полок и религиозной атрибутики, включая несколько драгоценных на вид серебряных икон и пару запасных люстр. . Большой маркер в виде желтого черепа и скрещенных костей висел на отрезке проволоки, протянувшейся через всю комнату, а кое-где - на стенах и шкафах - красными меловыми пометками.
   - Правильно, джентльмены, - сказал Шлахтер. 'Обратите внимание пожалуйста. Я собираюсь сказать вам то, что сказал бы любому, кто присоединяется к танковым инженерам. Прошу прощения, если что-то из этого звучит как базовая подготовка, но это основы, которые помогут сохранить вам жизнь.
   - То, что у нас здесь внизу, - дело рук настоящего шутника Ивана. Он, должно быть, провел здесь несколько дней, разыгрывая для нас розыгрыши. Смешно для врага, конечно, но не для нас, уверяю вас. Вы открываете что-то и обнаруживаете, что что бы вы ни тянули - ящик, дверь шкафа, папка с полки - связано коротким отрезком шнура с полукилограммом пластиковой взрывчатки, которая взорвется до того, как твоя рука перестала двигаться. У меня один человек потерял лицо, а другой потерял руку, и, честно говоря, у меня просто нет свободных людей для такой работы прямо сейчас - не тогда, когда еще так много нужно прояснить. Эсэсовцы предложили мне несколько русских военнопленных, чтобы очистить эту комнату, но я старомоден; Я не верю в такие вещи. Кроме того, объект был бы поражен, если бы обезвреживание скрытой бомбы приводило к разрушению того самого предмета, который в первую очередь делает необходимым ручное обезвреживание такого рода боеприпасов.
   "Итак, вот как это работает. Вы должны найти их. Это трудная часть - то есть трудно найти их, не получив неприятный сюрприз. Тогда я приду и займусь делом. Итак, первое, что нужно сделать, это понять своего противника. Цель использования скрытой бомбы не в том, чтобы причинить жертвы и ущерб. Это просто средство для достижения цели. Главное - создать в сознании врага атмосферу неуверенности и подозрительности. Это снижает боевой дух и создает определенную степень осторожности, которая замедляет его движения. Может быть, так. Но нет ничего плохого в некоторой неопределенности здесь.
   "Пожалуйста, выбросьте из головы все ваши предубеждения о русских, потому что я могу сказать вам, что человек или люди, изготовившие эти устройства, хорошо понимали суть скрытых бомбардировок, заключающихся в малой хитрости и разнообразии, не говоря уже о психология человека. Пока вы здесь, необходима постоянная бдительность. Это должно стать второй натурой. Острое зрение и подозрительный ум помогут вам выжить в этой комнате, джентльмены. Вы должны искать признаки необычной активности, которые предупредят вас о потенциальных опасностях. Потратьте хорошее время, глядя на что-то, прежде чем подумать о том, чтобы прикоснуться к нему.
   "И следующие подсказки могут указать на наличие ловушки: что-нибудь ценное или любопытное, что могло бы стать хорошим сувениром; внешне безобидные, но нелепые предметы. В других случаях в других местах я находил бомбы в самых неожиданных предметах: фонарик, наполненный шарикоподшипниками и взрывчаткой; бутылка с водой; столовый нож; прищепка для белья; под прикладом брошенной винтовки; если его можно сдвинуть или поднять, он также может взорваться, джентльмены.
   Он указал на одну из икон, прислоненных к стене склепа. У него была дорогая на вид серебряная оправа. На стене рядом с иконой красная меловая отметка.
   "Возьмите, например, эту икону, - сказал он. - Это как раз то, что может украсть какой-нибудь легкомысленный фриц. Но под рамой находится лист бумаги, закрывающий дыру в половицах, и спусковой крючок, соединенный с пятьюстами граммами пластиковой взрывчатки. Достаточно, чтобы оторвать человеку ногу. Может, всю ногу. Люстры на проводах, так что их тоже не трогайте. И если вас это интересует, то остатки картотеки, которую вы видите в конце комнаты, должны быть красноречивым доказательством того риска, которому вы подвергаетесь.
   Он указал на почерневший деревянный шкаф для картотеки, в котором когда-то было три ящика и который был ростом с маленького человека: верхний ящик свешивался под углом с направляющих, а содержимое выглядело как остатки костра; на деревянном полу прямо под ним было темно-коричневое пятно, которое могло быть кровью.
   - Посмотри на это внимательно. В этом ящике было всего двести граммов пластика, но этого было достаточно, чтобы стереть с человека лицо и ослепить его. Время от времени взгляните на него еще раз и спросите себя - хочу ли я оказаться прямо перед такой спрятанной бомбой, когда она взорвется?
  
   "Другие вещи, на которые следует обратить внимание, - это гвозди, электрические провода или куски проволоки; неплотные доски пола, недавняя кирпичная кладка; любая попытка сокрытия; новая краска или следы, которые, кажется, не вписываются в окружение; но, честно говоря, этому списку нет конца, поэтому лучше всего рассказать вам о трех основных способах эксплуатации скрытой бомбы, которые вы найдете в этой комнате. Это метод вытягивания, метод давления или метод выпуска. Также имейте в виду, что очевидная ловушка может быть использована для маскировки присутствия другой; и всегда помните: чем больше манекенов мы найдем, тем больше вероятность того, что ваша бдительность уменьшится. Так что продолжайте обращать внимание. Безопасная процедура - делать все медленно. Если вы встретите малейшее сопротивление, прекратите то, что вы делаете. Не отпускай, а позвони мне, и я посмотрю повнимательнее. В большинстве этих устройств есть отверстие для английской булавки; чтобы нейтрализовать устройство, я воспользуюсь гвоздем, булавкой или куском прочной проволоки и вставлю его в отверстие для английской булавки, после чего с устройством можно будет безопасно обращаться".
   Сержант инженеров потер свое щетинистое лицо и на мгновение задумался. Щетина, покрывавшая его лицо, не так уж сильно отличалась от его бровей или щетины, покрывавшей его голову. Его голова была похожа на камень, покрытый сухим мхом. Голос у него был не менее грубый и лаконичный, а акцент, вероятно, нижнесаксонский - как будто он собирался рассказать анекдот про Маленького Эрни. На его шее висело маленькое распятие на цепочке, которое, как мы вскоре обнаружили, было самой важной частью его набора для утилизации.
   'Что-то еще? О, да.' Из рюкзака, висевшего на плече, он вручил каждому из нас стоматологическое зеркало, перочинный нож, кусок зеленого мела и маленький фонарик. "Ваше защитное снаряжение. Эти три вещи помогут сохранить вам жизнь, джентльмены. Прямо тогда. Давайте начнем.'
   Фон Герсдорф сверился со своей записной книжкой. "По нашим данным, мы считаем, что материалы дела лежат на полках, а собственные личные дела НКВД, вероятно, находятся в тех шкафах, помеченных знаком наркомата - серпом и молотом поверх меча и красного знамени. с кириллическими символами HKBD. Ни один из ящиков, кажется, не отмечен в алфавитном порядке - хотя есть небольшая прорезь - так что, возможно, карточки с маркерами были удалены. К счастью, Кривиенко начинается с кириллической буквы К, которую легко заметить человеку вроде вас, не читающему по-русски. К сожалению, в кириллице тридцать три буквы. Вот, я написал для вас алфавит, чтобы вы имели лучшее представление о том, на что смотрите. Я займусь шкафами в левой части комнаты, а ты, Гюнтер, займись правой стороной.
   - А я посмотрю, что на полках, - сказал сержант Шлахтер. "Если ящик в безопасности, поставьте на нем зеленый крестик. И не захлопывай их, ради всего святого, когда закончишь.
   Я подошел к первому шкафу с документами и долго изучал его, прежде чем переключиться на нижний ящик.
   "Обратите внимание на дно ящика так же, как и на верх, - сказал Шлахтер. "Ищите провод или кусок шнура. Если ящик открывается благополучно, и это именно тот ящик, который вы ищете, не вытаскивайте файл, не соблюдая тех же мер предосторожности, что и для всего остального здесь".
   Опустившись на колени, я выдвинул тяжелый деревянный ящик всего на два-три сантиметра и осторожно посветил фонариком в образовавшееся пространство. Не заметив ничего подозрительного, я осторожно выдвинул ящик еще немного, пока не убедился, что там нет проводов или спрятанных бомб, а затем заглянул внутрь; все папки были озаглавлены буквой К. Я ненадолго остановился и начал осматривать выдвижной ящик сразу над ним; Я знал, что на нижней стороне ничего нет, поэтому еще раз вытянул его на пару сантиметров и внимательно рассмотрел узкую щель; этот ящик тоже был безобиден и содержал папки, начинающиеся на букву К, поэтому я встал и стал смотреть на последний ящик в шкафу; и когда, наконец, я убедился, что и он в безопасности - как и два предыдущих, он содержал К файлов, - я поставил мелом крест на всех трех ящиках и, глубоко вздохнув, отступил. Я взглянул на свои наручные часы и на мгновение сцепил руки, чтобы они не дрожали. Проверка одного картотечного шкафа и определение того, что в нем нет спрятанных бомб, заняла у меня десять минут.
   Я огляделся. Шлахтер находился между двумя высокими металлическими полками, заполненными бумагами и папками; Фон Герсдорф проверял дно ящика своим стоматологическим зеркалом.
   - Такими темпами нам понадобится весь день, - сказал я.
   - У тебя все хорошо, - сказал сержант. "Уборка такой комнаты может занять целую неделю".
   - Есть мысль, - пробормотал фон Герсдорф. Он поставил зеленый крест на ящик перед собой и перешел к следующему шкафу примерно в метре позади меня.
   Так продолжалось - мы втроем работали с черепашьей скоростью - еще пятнадцать или двадцать минут, и именно фон Герсдорф нашел первое устройство.
   - Привет, - сказал он спокойно. - Кажется, я нашел кое-что, сержант.
   'Подожди. Я приеду и посмотрю. Господин Гюнтер? Прекратите работать, сэр, и подойдите к двери. Я бы предпочел, чтобы вы не находили другое устройство, пока я помогаю полковнику.
   "Кроме того, - добавил фон Герсдорф, - нет никакого смысла в том, чтобы трое из нас получили его, если файл, так сказать, активен".
   Это был хороший совет, и, как было приказано, я вернулся к двери. Я закурил сигарету и стал ждать.
   Подошел сержант Шлахтер, встал рядом с фон Герсдорфом и долго и пристально смотрел на ящик, который полковник все еще держал приоткрытым, но не раньше, чем он поцеловал маленькое золотое распятие на цепочке у себя на шее и положил его в рот.
   - О да, - сказал он с распятием в зубах. - За краем ящика зацепилась скрепка. Он прикреплен к длинному проводу. На проволоке есть провисание, так что я думаю, мы можем быть уверены, что это не натяжное устройство, а бомба, предназначенная для срабатывания при вытаскивании ударника. Если вы не возражаете, сэр, возможно, вы могли бы осторожно выдвинуть ящик еще на несколько сантиметров, пока я не скажу вам остановиться.
   - Очень хорошо, - сказал полковник.
   - Стоп, - сказал сержант. - Теперь держите его ровно, сэр.
   Шлахтер просунул руки через узкое пространство в ящик.
   - Пластическая взрывчатка, - сказал он. - Думаю, около полкилограмма. Более чем достаточно, чтобы убить нас обоих. Электрическая сухая батарея и два металлических контакта. Это простое устройство, но от этого не менее смертоносное. Вы продолжаете выдвигать ящик, вы подтягиваете одну пластину к другой, вы вступаете в контакт, батарея посылает сигнал на детонатор, и бум. Батарея вполне может быть разряжена после всего этого времени, но нет смысла рисковать. Не могли бы вы передать мне небольшой кусок глины для лепки, сэр?
   Фон Герсдорф порылся в рюкзаке сержанта и вынул кусок глины.
   - Не могли бы вы передать это мне в ящике стола, сэр.
   Полковник засунул свою руку в ящик рядом с рукой Шлахтера, а затем осторожно вытащил ее.
   "Я положу немного глины вокруг металлических контактов, чтобы предотвратить замыкание", - сказал сержант. - И тогда мы сможем вытащить детонатор.
   Долгая минута спустя Шлахтер показывал нам пластиковую взрывчатку и детонатор, который в ней находился. Взрывчатка размером с теннисный мяч была зеленого цвета и выглядела точно так же, как пластилиновая пластилин, который Шлахтер использовал для изоляции металлических контактных полос. Он оторвал провода от детонатора, а затем проверил 1,5-вольтовую батарею AFA с парой собственных проводов, которые были присоединены к небольшой велосипедной фаре. Лампочка ярко загорелась.
   "Немецкая батарея". Он ухмыльнулся. - Вот почему, я полагаю, он до сих пор работает.
   - Я рад, что это вас забавляет, - заметил фон Герсдорф. "Я не думаю, что мне нравится идея быть взорванным нашим собственным оборудованием".
   "Происходит постоянно. Бомбардировщики "Иван" очень изобретательны. Шлахтер понюхал взрывчатку. - Миндаль, - добавил он. "Эта вещь тоже наша. Нобелевская премия 808. На мой взгляд, слишком много. Половина меньшего количества даст тот же результат. Тем не менее, тратить не хочу, не. Его улыбка стала шире. "Возможно, я воспользуюсь этим, когда придет моя очередь ставить ловушки для Иванов".
   - Ну, это, конечно, утешение, - сказал я.
   - Они трахаются с нами, - сказал Шлахтер. "Мы трахаемся с ними".
   День прошел благополучно, были обнаружены и обезврежены еще три спрятанные бомбы, прежде чем мы нашли то, что искали: личные дела НКВД, начинавшиеся с кириллической буквы "К".
   - Я нашел их, - сказал я. "Файлы К".
   Позади меня появились фон Герсдорф и сержант. Через несколько минут он определил файл, который мы искали.
   - Михаил Спиридонович Кривиенко, - сказал фон Герсдорф. - Похоже, твоя идея окупилась, Гюнтер.
   Ящик оказался чистым, но сержант напомнил мне не вытаскивать папку, пока мы не убедимся, что это безопасно, и проверил это сам, снова с распятием во рту.
   'Это работает?' - спросил фон Герсдорф.
   - Я все еще здесь, не так ли? Мало того, я точно знаю, что это чистое золото. Все остальное к настоящему времени было бы сорвано. Он передал фон Герсдорфу досье майора Кривиенко толщиной не менее пяти сантиметров. "Лучше вынеси его наружу, - добавил он, - а я пока закроюсь здесь".
   - С удовольствием, - сказал фон Герсдорф. "Мое сердце, кажется, вот-вот вырвется из-под туники".
   - Мой тоже, - признался я и вышел вслед за полковником абвера из дверей склепа. "Я не был таким нервным с тех пор, как в последний раз Королевские ВВС прибыли в Берлин".
   В дверях полковник возбужденно раскрыл папку и посмотрел на фотографию человека на первой странице, который, в отличие от Дьякова, был чисто выбрит. Фон Герсдорф закрыл нижнюю часть лица мужчины рукой и взглянул на меня.
   'Что вы думаете?' он спросил. - Это не лучшая фотография.
   - Да, это может быть он, - сказал я. "Брови выглядят почти так же".
   - Но либо мы нарисуем на картине бороду и испортим ее, либо нам придется уговорить Дьякова сходить к цирюльнику.
   - Возможно, мы сможем сделать копию, - предложил я. - В любом случае фотография в этом деле совсем не похожа на фотографию удостоверения личности майора Кривиенко, которая у вас есть. Это другой человек. Настоящий Дьяков, я полагаю.
   - Да, похоже, ты был прав насчет этого.
   - Если бы мои нервы еще не были расшатаны от пребывания здесь, я бы предложил поискать материалы дела Дьякова. Держу пари, на тех полках есть что-то о нем, а, сержант?
   - Я подойду к вам через минуту, джентльмены, - сказал сержант Шлахтер. "Я просто хочу сделать небольшую заметку о том, где сегодня были найдены все устройства".
   Фон Герсдорф задумчиво кивнул. 'Первая страница; кадровое дело майора Кривиенко Михаила Спиридоновича в УВД НКВД по Смоленской области; подписано собственноручно тогдашним заместителем начальника НКВД неким Лаврентием Берией в Минске; Значок Днепростроя - значит, он был офицером НКВД, который когда-то руководил принудительными работами в лагере для военнопленных; Медаль "Заслуженный работник НКВД" - этого, наверное, и следовало ожидать от майора; Знак Ворошиловского снайпера за стрельбу, на левой груди гимнастерки - ну, это, конечно, согласуется с тем, что мы уже знаем об этом человеке, да. Что он может стрелять. Но стрелять в что? Я думаю. Дикий кабан? Волки? Враги государства? Очаровательный. Но послушай, с этим файлом нужно еще поработать, прежде чем мы представим его фельдмаршалу. Я вижу, что сегодня я не буду много спать, пока буду переводить то, что здесь написано.
   - Хорошо, - сказал сержант, - я иду. Но больше мы его не видели. Всё равно не живой.
   После этого мы могли только сказать майору Ондре, его разъяренному командиру - сержант Шлахтер был его самым опытным человеком в Смоленске, - что понятия не имеем, что произошло.
   Сам он думал, что возле двери в безопасной зоне по ближнюю сторону от предупреждающего знака была намеренно расшатанная половица; пространство непосредственно под деревянной доской уже было проверено на наличие реле давления и было совершенно безопасным, но каждый раз, когда кто-то стоял на одном конце доски, открытый гвоздь на противоположном конце поднимался на несколько миллиметров рядом с другим гвоздем в стене; мы - и другие, помимо нас - должны были пройти по этой части пола много раз, прежде чем, наконец, она соприкоснулась и замкнула цепь, которая взорвала несколько килограммов гелигнита, спрятанных за муляжом штукатурки в стене. Взрыв сбил с ног и полковника, и меня. Если бы мы стояли в комнате рядом с сержантом, то, наверное, тоже погибли бы, но сержанта убил не сам взрыв, а велосипедные шарикоподшипники, вдавленные в пластилин, как несколько пригоршней конфет. Их совокупный эффект был подобен обрезу и снес человеку голову так же чисто, как шашка кавалериста.
   - Надеюсь, вы думаете, что оно того стоило, - сказал майор Ондра. - Восемнадцать месяцев мы не трогали этот склеп, и по чертовски веской причине. Это чертова смертельная ловушка. И все для чего? Какой-то гребаный файл, который, наверное, уже устарел. Чертов позор, вот что это такое, господа. Это чертовски стыдно.
   В тот же вечер мы пошли на похороны сержанта. Товарищи похоронили его на солдатском кладбище у Окопной церкви, на Гертнерейштрассе, возле панцергренадерской стоянки в Новосёлках, чуть западнее Смоленска. После этого мы с полковником подошли к берегу Днепра и оглянулись через город на собор, где всего несколько часов назад встретил свою смерть Шлахтер. Собор как бы парил над холмом, на котором был построен, как будто, подобно вознесению Христа, физически возносился на небеса, что, я полагаю, и было желаемым эффектом. Но никто из нас не чувствовал особого утешения в этой конкретной истории. Или правда. Даже фон Герсдорф, который был католиком, признался, что в последнее время он крестится в основном по привычке.
   Когда мы поехали обратно в Красный Бор, я заметил, что бардачок фон Герсдорфа теперь содержит все взрывчатое вещество Nobel 808, которое сержант Шлахтер спрятал в склепе, по крайней мере, пару килограммов этого вещества.
   - Я уверен, что смогу найти ему достойное применение, - тихо сказал он.
  
  
   ГЛАВА 12
   Суббота, 1 мая 1943 г.
   Международная комиссия во главе с профессором Навилем возвращалась в Берлин, чтобы составить отчет для доктора Конти, главы министерства здравоохранения Рейха, оставив Польский Красный Крест - с самого начала поляки работали отдельно от международной комиссии - все еще в Катыни. Мы с Грегором Словенциком провожали членов комиссии в аэропорт в автобусе, и, понятно, они были рады отъезду - Красная Армия с каждым днем становилась все ближе, и никто не хотел находиться рядом, когда они, наконец, прибыли в Смоленск.
   Я был рад увидеть их обратную сторону, и все же это путешествие оставило во мне чувство довольно опустошенной, поскольку - ее работа с профессором Бютцем теперь завершилась - Инес Крамста решила лететь обратно в Берлин с комиссией. Она полностью игнорировала меня всю дорогу до аэропорта, предпочитая смотреть в окно, как будто меня не существовало. Я помог донести ее багаж до ожидавшего меня "Фокке-Вульфа" - Геббельс, разумеется, прислал свой собственный самолет, - и надеялся сказать что-нибудь в качестве искупления за то, что подозревал ее в убийстве доктора Берругете; но извиниться не представлялось возможным, и когда она повернулась на своем элегантном лакированном каблуке и исчезла в дверях самолета, не произнеся ни единого слова, я чуть не вскрикнул от боли.
   Я мог бы сказать ей правду - что, может быть, она слишком многого хочет от мужчины. Вместо этого я оставил его в покое. За те несколько недель, пока она была в Смоленске, моя жизнь казалась кому-то важнее, чем мне; и теперь, когда она уезжала, я снова не очень заботился об этом, так или иначе. Иногда именно так и бывает между мужчиной и женщиной: что-то мешает этому, например, реальная жизнь, человеческая природа и множество других вещей, которые не хороши для двух людей, которые думают, что их тянет друг к другу. Другой. Конечно, вы можете избавить себя от боли и неприятностей, дважды подумав, прежде чем что-то делать, но большая часть жизни может пройти мимо вас таким образом. Особенно на войне. Я не жалел о том, что случилось, - как я мог? - только то, что она собиралась прожить остаток своей жизни в полном и абсолютном неведении относительно остальной части моей жизни.
   После этой трогательной сценки мы со Словенциком снова сели в карету и поехали на ней обратно в лес, где увидели сцену большого волнения: русские военнопленные, работавшие под надзором полевой полиции и Алока Дьякова, нашли еще одну могила. Этот - номер восемь - находился более чем в ста метрах к юго-западу от всех остальных и гораздо ближе к Днепру, но я мало обращал внимания на эту новость, пока граф Казимир Скаржинский, генеральный секретарь Польского Красного Креста, не сообщил мне во время обеда, что ни одно из тел в восьмой могиле не было одето на зиму. Кроме того, в их карманах лежали письма, удостоверения личности и вырезки из газет, которые, казалось, указывали на то, что они встретили свою смерть на целый месяц позже других поляков, которых мы нашли. Между Скаржинским, профессором Бухцем и лейтенантом Словенциком завязалась дискуссия о русском лагере для интернированных, из которого были вывезены мужчины, но я не вмешивался в нее и, как только смог, вернулся в свою хижину и попытался сдержать свое нетерпение, пока Полковник фон Герсдорф остался в своей хижине, переводя файл, который мы нашли в склепе Успенского собора.
   Это был очень долгий день, так что я немного покурил, немного выпил и немного почитал Толстого, что похоже на многое другое и почти противоречит терминам.
   Чтобы избежать встречи с фельдмаршалом, я рано пообедал и пошел гулять. Когда я вернулся в свою хижину, анонимная записка под дверью гласила:
   Я ПОНИМАЮ, ВЫ ИЩЕТЕ ДОПОЛНИТЕЛЬНУЮ ИНФОРМАЦИЮ ОБ АЛОКЕ ДЬЯКОВЕ - НАСТОЯЩЕМ АЛОКЕ ДЬЯКОВЕ, А НЕ НЕГРАМОТНОМ КРЕСТЬЯНЕ, ВЫДАЮЩЕМСЯ ЭТИМ ЧЕЛОВЕКОМ. Я ПРОДАМ ВАМ ДЕЛО ЕГО ГЕСТАПО/НКВД ЗА 50 МАРОК. ПРИХОДИТЕ ОДИН В СВИРСКУЮ ЦЕРКОВЬ В СМОЛЕНСКЕ С 10 ДО ОДИННАДЦАТИ ЧАСОВ СЕГОДНЯ, И Я дам ВАМ ВСЕ, ЧТОБЫ ЕГО УНИЧТОЖИТЬ НАВСЕГДА.
   Бумага и конверт были хорошего качества: я поднес бумагу к свету, чтобы увидеть водяной знак. Магазин Nathan Brothers на Унтер-ден-Линден был одним из самых дорогих магазинов канцтоваров в Берлине, пока еврейский бойкот не вынудил его закрыться. Напрашивается вопрос, почему тот, кто когда-то мог позволить себе дорогие канцелярские товары, просил пятьдесят марок за файл.
   Я перечитал записку еще раз и внимательно обдумал формулировку. Пятьдесят марок составляли почти все наличные, которые у меня были, и их нельзя было раздавать легкомысленно, но они стоили каждого пенни, если дело действительно окажется настоящим. Конечно, будучи сыщиком в Берлине, я пользовался услугами многих осведомителей, и просьба о пятидесяти марках представила мне более надежный повод для предательства: если ты собираешься выдать человека, ты можешь получить за это и деньги. Я мог это понять. Но почему автор употребил слова "дело гестапо/НКВД"? Могло ли гестапо знать об Алоке Дьякове гораздо больше, чем я предполагал? Возможно ли, что у них уже было дело на Дьякова? Тем не менее, десять часов вечера - не то время, когда мне нравится находиться в отдаленной части города во вражеской стране. И вы можете назвать это суеверием с моей стороны, но я решил взять с собой два ружья, на всякий случай: вальтер ППК, который я всегда носил с собой, и - с аккуратным прикладом и удобным ремнем для переноски - маузер. что мне еще предстояло вернуться к фон Герсдорфу. С тех пор, как началась война, я всегда считал, что два ружья лучше, чем одно. Я зарядил оба автоматических пистолета и вышел к машине.
   Дорога на восток в Смоленск к северу от Петропавловского моста через Днепр, как обычно, была заблокирована полевым патрулем милиции, и, как обычно, я немного поговорил с ними, прежде чем ехать дальше. Единственный путь к Свирской церкви, не требующий отклонения в тридцати милях на запад, лежал через этот мост в центре Смоленска, и я подумал, что разговор с ребятами на блокпосту может дать мне некоторый ключ к разгадке личности мой новый информатор. У полевых полицейских можно многому научиться, если относиться к ним с уважением.
   - Скажите, мальчики, - сказал я - они меня, конечно, знали, но, как и все, я все равно должен был предъявить им свои документы, - что еще здесь было за последний час?
   - Военный транспорт, - сказал один из копов, сержант. - Несколько парней из 56-го танкового корпуса, которые стояли в Витебске и которым сейчас приказано идти на север. Они направлялись к железнодорожной станции. Они говорят, что едут в место под названием Курск и что там назревает большое сражение. Потом были ребята из 537-го связиста, которые собирались на Глинку на ночлег.
   Он заставил "вечер" у Глинки звучать так же невинно, как поход в кино.
   - Естественно, вы взяли их имена, - сказал я.
   - Да, сэр, конечно.
   - Я хотел бы увидеть эти имена, если бы мог.
   Сержант пошел за планшетом и, хотя это была еще одна яркая лунная ночь, показал мне список под фонариком, прикрепленным к его шинели. 'Ничего плохого?' он спросил.
   - Нет, сержант, - сказал я, просматривая список. Ни одно из имен ничего мне не говорило. - Я просто любопытствую.
   - Это работа, не так ли? Люди не понимают. Но что бы было с каждым из нас без нескольких любопытных копов, которые охраняли бы нас?
   *
   Церковь находилась в изолированной и тихой части города к западу от Кремлевской стены, вдали от жилых домов и военных постов. Построенный из розового камня всего с одним куполом, он располагался на вершине пологого травянистого холмика и выглядел как уменьшенная копия Успенского собора; была даже окружающая стена из белой лепнины с восьмиугольной колокольней и большими зелеными деревянными воротами, через которые можно было попасть в церковь и на ее территорию. Внутри церкви не горел свет, и, хотя ворота были открыты, место выглядело так, будто даже летучие мыши на колокольне взяли ночной отпуск, чтобы отправиться куда-нибудь повеселее.
   Я припарковался у подножия небольшой дорожки, ведущей к воротам, и набрал горсть ручек от метлы. Автомат чувствовал себя комфортно большим в моей руке и легко лежал на моем плече, и хотя старую коробчатую пушку, возможно, было трудно чистить (одна из причин, по которой ее заменил Вальтер), это было надежное оружие, чтобы наводить его и стрелять. Особенно ночью, когда длинный ствол облегчал прицеливание, а ложа делала его более солидным. Не то чтобы я ждал неприятностей, но лучше быть к ним готовым, если оно появится с пистолетом в руке.
   Я медленно прошел через ворота колокольни, которые были почти такой же высоты, как и купол самой церкви, и занимали угловое положение на стене, откуда открывался прекрасный вид по крайней мере на две трети церковной территории. Прежде чем войти в церковь, я обошла ее один раз - по часовой стрелке на удачу - просто посмотреть, не ждет ли кто-нибудь сзади, чтобы устроить мне засаду. Никто не был. Но когда я вошел в церковь, я обнаружил, что дверь заперта.
   Я постучал и ждал без ответа. Я снова постучал, и в церкви он прозвучал так же глухо, как биение сердца в моей собственной груди. Было видно, что внутри никого нет. Я должен был уйти тут же, но, полагая, что, возможно, я пропустил другой вход, я еще раз прогулялся по церкви. На этот раз я пошел против часовой стрелки, что, оглядываясь назад, вероятно, было ошибкой. Другого входа не было - по крайней мере, ни одного из открытых, - и, думая теперь, что все это было пустышкой, я начал спускаться по склону к воротам колокольни. Я не успел уйти далеко, как остановился как вкопанный, потому что мне потребовалась всего доля секунды, чтобы увидеть, что кто-то закрыл ворота. В то же мгновение было так же очевидно, что с восьмиугольной колокольни, наверное, тот же кто-то неотрывно наблюдал за мной. Мой нос дернулся: я был как кролик на нейтральной полосе. Он снова дернулся, но было слишком поздно. Я был дураком, и я знал, что я дурак, и теперь ничего нельзя было изменить.
   В другую половину той же доли секунды громкий выстрел попал в полированный дубовый приклад, который я прижимал к груди; но за это я непременно был бы убит, а так удар сбил меня с ног и швырнул на траву. Но я знал, что лучше не ползти в укрытие. Во-первых, не было ни одного, до которого я мог бы добраться вовремя, а во-вторых, тот, кто стрелял в меня, сдвинул затвор и всадил еще одну пулю в казенную часть и, вероятно, уже смотрел на меня в прицел. В такую ночь крот с одним глазом мог бы пустить мне пулю в голову. Мой лучший шанс состоял в том, чтобы притвориться мертвым - в конце концов, стрелок попал мне в самую точку, и он не должен был знать, что его пуля на самом деле попала в кусок твердого дерева.
   У меня болела грудь и затылок, и я хотел застонать, а затем закашляться, но я лежал как можно тише и сдерживал остатки дыхания внутри своего тела, ожидая либо почти долгожданного забвения, которое будет обеспечен еще одним выстрелом или звуком шагов моего нападавшего, идущего ко мне, поскольку он почти неизбежно пришел посмотреть, куда попала его пуля. Я еще никогда не встречал человека, который не хотел бы проверить точность своей стрельбы, если бы мог. Прошло несколько минут, прежде чем я услышал шаги на какой-то лестнице, а затем дверь, открывающуюся за воротами, и я наслаждался взглядом червяка человека, идущего через церковный двор в лунном свете.
   Маузер - без плечевой ложи, которая, разделенная надвое, теперь лежала на земле по обе стороны от моего тела - все еще был в моей руке, и, видя это, он должен был выстрелить в меня еще раз, просто чтобы убедиться. Вместо этого он взвалил винтовку на ремень и подошел ко мне, остановился на мгновение и зажег сигарету от зажигалки. Я не видел его лица, но прекрасно видел его ботфорты. Как и его дорогая бумага и сигареты , этот человек был немцем . Он громко вдохнул, а затем пнул револьвер в моей руке носком начищенного немецкого ботфорта. Это был мой сигнал. В следующий момент я уже стоял на коленях, не обращая внимания на боль в груди, наводил длинный ствол метлы на человека с винтовкой и нажимал на спусковой крючок, не особо задумываясь о том, куда выстрел попадет в него. его вниз. Он выругался, потянулся к ремню и выронил сигарету, но было уже слишком поздно. Выстрел резко отбросил его в сторону, и я точно знал, что попал ему в левое плечо.
   На нем был офицерский кожаный плащ и стальной шлем ; пара защитных очков сидела на передней части шлема, а пара толстых мотоциклетных перчаток была спрятана под его ремнем. Он был похож на немца, но борода была безошибочной. Это был или был Алок Дьяков, которого я теперь немного лучше знал как майора Кривиенко. Он прикусил губу и извивался на земле из стороны в сторону, словно пытаясь устроиться поудобнее. Я должен был выстрелить в него снова, но я этого не сделал. Что-то помешало мне нажать на курок во второй раз, хотя я очень этого хотел.
   Этого колебания было достаточно, чтобы он вернулся ко мне со штыком в руке.
   Я вскочил на цыпочки за секунду и сделал почти полный круг, чтобы избежать острого острия лезвия. Если бы я был великим Хуаном Бельмонте с плащом в руке, я бы не смог сделать это лучше. Потом я выстрелил в него снова. Второй выстрел был для него столь же удачливым, как и для меня: пуля прошла через тыльную сторону руки, держащей штык, и на этот раз он упал, схватившись за руку и выглядя совершенно неспособным к третьей атаке, но я пнул в любом случае, просто на всякий случай. Я расстраиваюсь, когда люди пытаются выстрелить, а затем заколоть меня в течение нескольких минут.
   Я выдохнула и глотнула немного воздуха.
   После этого у меня была единственная проблема, как доставить Кривиенко в тюрьму на Киверштрассе. У меня не было наручников, у "Татры" не было багажника, в который я мог бы его закинуть, а полевая рация, которая раньше была в кузове машины, теперь вернулась в замок. То, что он ударил его ногой по голове, тоже мало помогло, так как это просто привело его в бессознательное состояние - я уже сожалел об этом. Через некоторое время я снял с его винтовки кожаный плечевой ремень и использовал его вместе со своим галстуком, чтобы связать ему руки за спиной. Затем я выкурил сигарету, ожидая, пока он придет в себя. Я решил, что будет лучше допросить его до того, как я возьму его под стражу, и чтобы сделать это как следует, мне нужно, чтобы он какое-то время был один.
   Наконец он сел и застонал. Я закурил еще одну сигарету, с благодарностью затянулся и сунул между его окровавленными губами.
   - Это был хороший выстрел, - сказал я. "Мертвая точка. Если вам интересно, пуля попала в приклад маузера. Это тот самый маузер, которым вы стреляли в доктора Берругете.
   - А я все думал, как ты это выдержал, пизда жопо глазая .
   - Наверное, я просто счастливчик.
   - Пожи вём увидим , - пробормотал он. 'Если ты так говоришь. Знаешь, ты должен поблагодарить меня, Гюнтер. Я мог убить тебя раньше и не сделал этого. В Красном Бору.
   - Да, я не могу этого понять. Вы, должно быть, имели меня прямо в ваших прицелах. Как сегодня вечером.
   "В то время я просто хотел убрать тебя с дороги, а не убить. Большая ошибка, да? Он сильно затянулся сигаретой и кивнул. "Спасибо за дым, но с этим покончено".
   Я вынул его изо рта и стряхнул.
   "Качественная бумага для заметок была приятной чертой", - сказал я. "Я был готов поверить, что автор - немец. Я полагаю, вы использовали личный блокнот фельдмаршала. И просит пятьдесят марок. Это тоже было хорошо. Вы не ожидаете, что человек, который просил у вас денег, на самом деле просто хочет вас застрелить. Я огляделся. - Я должен передать это вам. Это место - оно вдохновлено. Тихо, в стороне, чтобы никто не услышал выстрела. Я захожу, как крыса в капкан, а ты там, наверху, в башне, с отличным полем обстрела. Ну, в основном. Скажи мне, что было бы, если бы я пошел за церковь?
   - Ты бы никогда не зашел так далеко, - сказал он. "Обычно мне не нужен второй укол".
   - Наверное, нет.
   - Я не думаю, что вы выпили, товарищ?
   - Дело в том, что у меня есть. Я вынул маленькую фляжку - она была полна шнапса, который я украл из столовой, - и дал ему откусить, прежде чем отхлебнуть себе. Я нуждался в этом почти так же сильно, как и он; мне казалось, что на грудь наступил слон.
   'Спасибо.' Он покачал головой. - Я думал, что если я только убью Берругете, вы, фрицы, попытаетесь это скрыть ради вашей международной комиссии. Фон Клюге все равно ненавидит всех этих чертовых иностранцев. Он просто хотел, чтобы они как можно скорее ушли из Красного Бора. Но раз ты офицер и все такое - хотя он тебя тоже ненавидит - ну, он чувствовал себя обязанным приказать полевой полиции провести расследование. Не то чтобы Восс мог найти свой член в штанах, но все же, вдобавок ко всему, мне это дерьмо было не нужно. Итак, я приложил один прямо к твоему черепу, чтобы ты держал голову опущенной, пока я не уйду.
   'Хорошо. Я у тебя в долгу. Но почему вы застрелили Берругете? Я не могу понять это. Какое тебе дело до него?
   - Вы ничего не знаете, не так ли? Он болезненно усмехнулся. "Это действительно смешно, как много ты не знаешь после всего этого времени. Дайте мне еще выпить, и я вам скажу.
   Я дал ему еще немного шнапса. Он кивнул, облизнул губы, а затем облизнул их.
   "До войны я был политработником в интербригадах в Испании. Я любил это место. Барселона. Лучшее время в моей жизни. Я тогда все слышал об этом фашистском докторе, о том, что он сделал с некоторыми моими товарищами. Эксперименты над мозгом живых людей, потому что они были коммунистами, и тому подобное. Тогда я поклялся, что если у меня когда-нибудь появится шанс, я убью его. Так что, когда он появился здесь, в Смоленске, я ни хрена не мог в это поверить. И я знал, что у меня никогда не будет другой возможности, поэтому я сделал это и ни на мгновение не жалею об этом. Я бы сделал это снова через десять секунд".
   - А почему маузер, а не винтовку?
   "Настроение. Всю свою жизнь я был влюблен в оружие.
   - Да, я видел из вашего дела НКВД, что вы получили значок "Ворошиловский стрелок".
   Он этого не признал - только продолжал говорить: "Когда я был в Каталонии, у меня был маузер, такой же, как у вас в руке. Я любил этот пистолет. На мой взгляд, лучший пистолет, который вы, фрицы, когда-либо делали. Вальтер хорош - хорошая останавливающая сила и нормально для кармана пальто, и он не заедает, я скажу это за него - но в полевых условиях вы не можете победить Маузер, хотя бы потому, что у него есть десятка. магазин выстрелов. Знаете, из этого пистолета стреляли в царя. Когда я увидел, что такой есть у полковника фон Герсдорфа, мне не терпелось попробовать его. Так что я позаимствовал его и использовал, чтобы убить доктора.
   - Ты чертов лжец, - сказал я. - Вы прекрасно знали, что профессор Бутц - специалист по баллистике. Ты просто хотел сбить нас со своего следа. То же самое и с веревкой, которой вы прицеливались, - ведь ею Пешков подвязывал пальто, не так ли? Просто чтобы свалить вину на кого-то другого.
   Кривиенко снова усмехнулся.
   - Вы догадались, что если вы воспользуетесь своей винтовкой, мы дадим профессору Бутцу пулю, и он скажет нам, какая винтовка использовалась. Ваша винтовка. Итак, вы позаимствовали пистолет фон Герсдорфа. Вы знали, что он был в дверном кармане его машины, как вы знали, что в бардачке был штык - тот самый штык, которым вы убили доктора Батова и его дочь, а до них, вероятно, двух связистов в гостинице "Глинка". Я полагаю, фон Клюге подтолкнул вас к этому.
   "Может быть, он сделал, а может и нет, но это мой страховой полис, не так ли? Потому что то, что ты знаешь, можно положить в гребаный спичечный коробок. А то, что ты докажешь фельдмаршалу, и корки хлеба не смажет.
   - Я не знаю, что мне нужно что-то доказывать, не так ли? Ваше слово против немецкого офицера? Как только мы сбреем тебе бороду в тюремной больнице, мы сопоставим тебя с фотографией в твоем деле НКВД и докажем ко всеобщему удовлетворению, что ты майор наркомата. Сомневаюсь, что даже фельдмаршал захочет вам помочь, как только мы это продемонстрируем.
   - Может быть, он подумает, что должен мне помочь. Чтобы держать рот на замке. Вы думали об этом? Кроме того, зачем мне убивать доктора Батова? Или, может быть, ты думаешь, что он и меня к этому подтолкнул. Вы думали об этом?
   - Я предполагаю, что вы как-то связаны с тем, что произошло в Катынском лесу. Может быть, вы даже были в команде убийц, казнивших всех этих поляков. Когда вы узнали от фельдмаршала, что я просил убежища в Германии для Батова и его дочери, вы задали ему несколько вопросов, и фон Клюге рассказал вам то, что я ему сказал: что у Батова есть документальные свидетельства того, что там произошло. в Катынском лесу. Итак, вы замучили и убили их обоих и забрали гроссбухи и фотографии из квартиры Батова. Я полагаю, Батов выдал Рудакова и, возможно, вы его тоже убили. Его брат, швейцар в гостинице "Глинка", - ну, может быть, сложил два плюс два и побежал; или, может быть, вы его тоже убили, на всякий случай. Кроме того, это то, что у тебя получается лучше всего, не так ли? Ты хорош в убийстве кабанов и волков, но еще лучше ты убиваешь людей. Как я почти обнаружил на свою цену.
   "Не очень хорошо. Если бы я был так хорош, как вы говорите, капитан, я бы еще раз выстрелил вам в голову, прежде чем спуститься с башни.
   - Возможно, ты не рад, что не убил меня. Но я рад, что ты все еще жив, мой друг. Ты будешь очень полезным свидетелем в Германии. Ты станешь знаменитым".
   ' Idl ti na fig. Кривиенко покачал головой. -- Что за чепуха , -- сказал он. - Босс ничего этого не допустит.
   - О, ему придется это разрешить, - сказал я. - Видишь ли, не только я буду там, чтобы убедить его, что он должен. Есть еще полковник фон Герсдорф. И даже если фон Клюге не хочет верить, что вы были причастны к тому, что случилось с Батовым и в Катыни, ему придется поверить, если ему об этом расскажет кто-то из его знатного сословия.
   Кривиенко усмехнулся. - Лучше для тебя, если ты отпустишь меня. Лучше для тебя и лучше для меня. Ему будет стыдно, и он этого не оценит. Я тебя о-чень прошу. Отпусти меня, и ты меня больше никогда не увидишь. Я просто исчезну. Он кивнул вправо. "Река в той стороне. Я просто пойду туда и исчезну. Но нам обоим придется заплатить ад, если вы попытаетесь сделать эту палку.
   - Думаешь, я отпущу тебя только потому, что это может смутить фон Клюге?
   - Он отпустит меня, если ты этого не сделаешь. Просто чтобы избежать скандала.
   - Я думаю, что если до вас дойдет дело до обвинения его в подстрекательстве к убийствам связистов, то это будет ваше слово - слово майора НКВД - против слова немецкого фельдмаршала. Никто не поверит ничему, что вы скажете. Как только вы окажетесь под стражей, я предполагаю, что фон Клюге постарается как можно больше отдалиться от вас. Я нахмурился. "Кстати, а как вы прошли блокпост на мосту, а ваше имя не значилось в оперативных записях? Ты не плавал, так как ты это сделал? Все лодки между этим местом и Витебском были реквизированы прошлым летом.
   "Беда с вами, немцы, вы думаете, что есть только один способ содрать шкуру с кошки".
   - Судя по тому, что я слышал, большинство людей пользуется ножом.
   "Я расскажу вам за еще одной рюмкой, - сказал он, - как я полагаю, даже вам удастся узнать, рано или поздно".
   Я поднес фляжку к его губам и вылил немного в рот.
   ' Спасиба. ' Он пожал плечами. - Метрах в пятистах выше по реке есть простой деревянный плот. Некоторые подруги сделали это для меня. Вы, наверное, видели их в реке, когда они связывают бревна вместе, чтобы перевозить вещи вверх и вниз по реке. И у меня был длинный шест, которым я просто толкал его. Ничего более сложного, чем это. Вы найдете мотоцикл, спрятанный в кустах на другом берегу. Послушай, если ты не собираешься меня отпускать, то я хотел бы обратиться к врачу. Мое плечо болит, и я истекаю кровью. Вы упомянули что-то о тюремной больнице?
   - Я должен убить тебя прямо здесь.
   'Возможно тебе следует.'
   Я схватил его за воротник и поставил на ноги. 'Пошевеливайся.'
   - Что, если я не хочу идти?
   "Тогда я могу выстрелить в тебя снова. Вы должны знать, что есть много способов сделать это, не причинив себе слишком много вреда. Я схватил его за ухо и вставил в него ствол маузера. - Или я мог бы отстрелить твои сальные гребаные уши по одному. Думаю, никто, кроме тебя и палача, не будет сильно возражать, если в твоей голове не будет пары ложек.
   *
   Я поехал обратно к Петропавловскому мосту и пинком сбросил пленника с пассажирского сиденья на землю. Я велел оперативникам доставить Кривиенко в тюрьму на Киверштрассе и, после того как врач обработает его раны, запереть его на ночь в одиночной камере.
   - Я буду там со списком обвинений утром, - сказал я, - как только поговорю с полковником фон Герсдорфом.
   "А это Дьяков-с", - сказали они. - Пуцер фельдмаршала .
   - Нет, - сказал я. "Настоящий Дьяков мертв. Этот человек - майор НКВД по фамилии Кривиенко. Это он убил тех двух немецких связистов. Я не упоминал ни русских, которых он убил, ни испанца; Немцы не очень беспокоились о людях из других стран, кроме Германии. - И он все еще опасен, так что обращайся с ним осторожно, слышишь? Он лиса, вон тот. Он только что пытался меня застрелить. И почти удалось. Если бы не ложа, которая мне мешала, я был бы мертвецом".
   Моя грудь все еще болела, так что я расстегнул рубашку, чтобы взглянуть, и в свете фонарика гончей псарни я увидел синяк размером и цветом с фризскую татуировку.
   Вернувшись в Красный Бор, я сразу заметил, что "мерседеса" полковника нет, и когда я постучал в дверь его барака, чтобы сообщить ему, что Кривиенко раскрыл свою руку, ответа не последовало, и ни одна лампочка не горела.
   Я отправился в офицерскую столовую в поисках информации о его местонахождении.
   - Разве вы не видели объявление? - спросил сержант столовой - берлинец, который, как мне показалось, был немного теплым.
   - Какое уведомление?
   "Большинство офицеров Верховного командования обедают сегодня вечером в столовой универмага в Смоленске в качестве гостей коменданта местной армии".
   Поэтому я положил под дверь фон Герсдорфа записку, в которой просил его позвонить мне, как только он вернется в Красный Бор.
   Затем я пошел спать.
  
  
   ГЛАВА 13
   Воскресенье, 2 мая 1943 г.
   Я проснулся от стука в дверь, который был громче, чем казалось разумным даже для человека, который мог бы провести весь вечер за выпивкой с начальником городского гарнизона. Я зажег свет и, все еще в пижаме, спрыгнул с кровати, сделал шаг к двери - это была не очень большая хижина - и открыл ее. Вместо полковника фон Герсдорфа снаружи стояли трое солдат - капрал и два рядовых. У них были пистолеты-пулеметы, и, судя по их лицам, они хотели сделать гораздо больше, чем просто привлечь мое внимание к голубой луне.
   - Капитан Гюнтер? - сказал капрал.
   Я взглянул на часы. - Два часа ночи, - сказал я. - Люди, вы что, никогда не спите? Убирайся отсюда.
   - Пойдемте с нами, пожалуйста, сэр. Вы арестованы.'
   Мой зевок сменился удивлением. - Какого черта?
   - Пожалуйста, пойдемте с нами, сэр.
   "По чьему приказу меня арестовывают? Какова плата?
   - Пожалуйста, сделайте, как вам сказано, сэр. У нас нет времени на всю ночь.
   Я сделал паузу на мгновение и обдумал свои варианты, что не заняло много времени после того, как я заметил, что один из рядовых держит палец на спусковом крючке своего MP40. Как и многие солдаты в этой части мира, он выглядел так, будто ему не терпелось застрелить кого-нибудь.
   - Могу я одеться или это строго так, как ты?
   - Мне приказано, чтобы вы немедленно шли с нами, сэр.
   'Хорошо. Если ты этого хочешь.
   Я взял свою шинель и хотел было надеть ее, когда капрал отобрал ее у меня и начал обшаривать карманы, и тут я вспомнил о вальтере, который там был, только он добрался до него первым.
   - Забавный парень, да?
   Я почувствовал, что смущенно ухмыляюсь. - Я как раз собирался упомянуть об этом, капрал.
   - Конечно, - сказал капрал. - Когда он был у тебя в руке, может быть, и указывал мне на живот. Мне не нравится, что вы пытались взять с собой пистолет при задержании. Он сделал шаг ближе - достаточно близко, чтобы я почувствовала запах пота на его рубашке и запах обеда в его дыхании. - Знаешь, в моей книге это считается сопротивлением при аресте.
   - Нет, капрал, я как раз надевал пальто. Уже поздно, и я забыл, что пистолет в кармане.
   - Чертовски хорошо, - сказал капрал.
   - Нам не нравятся люди, сопротивляющиеся аресту, - сказал солдат с зудящим пальцем на спусковом крючке.
   - На самом деле я не сопротивляюсь аресту, - сказал я. "Пистолет был недосмотром".
   - Все так говорят, - сказал капрал.
   'Они? Кто они? Ты говоришь так, будто постоянно арестовываешь людей, хотя очевидно, что ты ни хрена не понимаешь, что делаешь. А теперь отдай мне мое пальто, и пойдем, куда бы мы ни направлялись, чтобы разобраться в этом вздоре.
   Он вернул мне мою шинель, и, надев ее, я последовал за ними на улицу. Меня вели не в столовую, не в адъютантскую контору и даже не в фельдмаршалские апартаменты, а в ожидавший фургон.
   'Куда мы идем?'
   - Садись. Скоро узнаешь.
   - Хотя ясно, что это не так, - сказал я, усаживаясь на заднее сиденье, - потому что скоро будет прямо сейчас.
   - Почему бы вам не заткнуться, сэр? - сказал капрал и забрался в фургон.
   'Сэр. Мне нравится, что. Забавно, как уважительно звучат люди, когда им просто не терпится дать тебе по голове".
   Он не стал мне противоречить, поэтому я помолчал несколько минут, но это длилось недолго. Не после того, как мы выехали из главных ворот и направились в город. Мне все меньше и меньше нравилось мое положение. Чем дальше мы удалялись от Красного Бора, тем больше времени ушло на то, чтобы старший офицер разрешил мое затруднительное положение; и не только это: меня тоже было легче убить. Я знал, на что способны эти люди. Несмотря на все усилия таких людей, как судья Гольдше, Вермахт был таким же жестоким и безразличным к человеческой жизни и страданиям, как и наш враг. В первые дни "Барбароссы" я видел, как солдаты по дороге в Россию расстреливали из пулеметов мирных жителей из чистого ада.
   - Послушай, - сказал я, - если это как-то связано с этим проклятым русским дураком Дьяковым, то я сочту за одолжение, если ты пойдешь и найдешь полковника фон Герсдорфа - из абвера? - и сообщить ему о моем положении. Он поручится за меня. Как и лейтенант Восс из полевой полиции.
   Никто из них не сказал ни слова - они просто смотрели прямо перед собой на пустынную проселочную дорогу, как будто меня не существовало.
   - Знаешь, я бы посчитал еще большей услугой, если бы ты вынул этот MP40 из моего уха. Если мы наткнемся на кочку на дороге, у меня могут возникнуть серьезные проблемы со слухом".
   - Думаю, у вас уже проблемы со слухом, - настаивал капрал. - Разве ты не слышал, как я говорил тебе заткнуться?
   Я скрестила руки и покачала головой. - Ты же знаешь, что мы на одной стороне, капрал. В этой войне. Я не могу пользоваться доверием лидера, но министр пропаганды очень обидится, если я не смогу показать нашим важным иностранным гостям Катынский лес сегодня утром. Это сделает всю его тщательную работу бессмысленной. Не думаю, что было бы презумпцией сказать, что доктор очень разозлится, когда узнает, что меня арестовали. Я обязательно выясню, кто вы такой, и сообщу ему, что вы были крайне бесполезны.
   Я ненавидела себя за то, что сказала все это, но на самом деле мне было страшно. Меня, конечно, арестовывали и раньше, но жизнь, казалось, мало что значила так далеко от дома, и после того, что я видел в Катынском лесу, мне казалось слишком легко, что моя может внезапно оборваться в какой-нибудь канаве, расстрелянной в лесу. затылок сварливым армейским капралом.
   - Я просто выполняю приказ, - сказал капрал. - И мне плевать, кого ты знаешь. Кто-то вроде меня - кто-то на дне кучи - все это дерьмо не имеет никакого значения. Я просто делаю то, что мне говорят, понимаете? И это конец. Офицер говорит: "Стреляйте в этого ублюдка", и я стреляю в этого гребаного ублюдка. Так почему бы вам не поберечь свое гребаное дыхание, капитан Гюнтер? Я устал, как собака. Все, что я хочу сделать, это закончить свою чертову смену, лечь спать и поспать пару часов, прежде чем мне придется вставать и снова делать то, что мне говорят. Так что трахни себя и трахни своего маленького друга в министерстве".
   - Вы определенно умеете обращаться со словами, капрал.
   Я проверила рот и укрылась в тепле воротника пальто. Доехали до окраины Смоленска и снова до КПП у Петропавловского моста. Дежурили те же ребята из полевой полиции. И именно они заполнили некоторые пробелы, пока капрал показывал им наши подписанные приказы.
   - Вы знаете, что здесь происходит? - спросил я у питомников.
   "Извините, сэр, - сказал один из них - человек, с которым я разговаривал раньше, - но мы сделали так, как вы сказали. Мы спускались с арестантом в тюрьму, но когда мы остановились на блокпосту возле Комендатуры, фельдмаршал, который был в попутной машине, увидел нас и, главное, увидел своего Путцера , Дьякова. Дьяков рассказал ему какую-то историю о том, как вы пытали его в отместку за то, что на днях фельдмаршал сорвал с вас полоску в офицерской столовой. По крайней мере, так, я думаю, он сказал. Во всяком случае, фельдмаршал поверил ему и пришел в ярость. Никогда не видел, чтобы он выглядел таким взбешенным. Получился цвет свеклы. Боюсь, он отменил ваши приказы и заставил своего конвоя везти Дьякова прямо в СГМА; затем он спросил, где вы были. Мы сказали ему, что вы вернулись в Красный Бор, и он сказал, что если мы увидим вас раньше него, то немедленно поместим вас под строгий арест и доставим в Лучинскую башню.
   - Где это, черт возьми? Я попросил.
   - В стене местного кремля-с. Вообще не очень приятное место. Гестапо иногда использует его, чтобы смягчить своих заключенных. Простите, сэр.'
   - Скажи Воссу, - сказал я. - Скажи Воссу, что, по-моему, меня сейчас туда везут.
   Один из других полевых полицейских вернул наши приказы и махнул рукой, чтобы мы шли.
   Через несколько минут мы подошли к круглой угловой башне из красного кирпича. Снаружи это было неприступное место; внутри запретное стало прямо запретным: сыро и вонюче, и это была только прихожая. Камера, где мне предстояло провести остаток ночи, находилась за тяжелым деревянным люком в полу и спускалась вниз по скользким каменным ступеням. Это было похоже на погружение в рассказ Э.Т.А. Хоффмана. У подножия лестницы я понял, что был один, а когда обернулся, то увидел сапоги капрала, выходящие через люк. Это было последнее, что я видел. В следующий момент люк рухнул с громким хлопком, похожим на удар метеорита о вершину горы, и я погрузился во тьму, которую можно было порезать ножом.
   Когда я взял себя в руки, я соскользнул с остальной части лестницы на спине, а затем встал. Напрягая глаза, чтобы увидеть, есть ли что-то большее, чем я сам, бедняга, и протягивая руки перед собой, чтобы не наткнуться на какую-нибудь стену или дверь, я смотрел то в одну, то в другую сторону, но была видна только тьма. Набравшись остатков моего сильно испытанного мужества, я глотнул немного холодного влажного воздуха и позвал. - Привет, - сказал я. - Здесь есть кто-нибудь?
   Ответа не последовало.
   Я был один. Я никогда не чувствовал себя более одиноким. Сама смерть не могла чувствовать себя намного хуже. Если целью моего заточения было, как выразилась гончая на мосту, смягчить меня, то я уже чувствовал себя довольно мягким. Я не мог бы чувствовать себя мягче, если бы я был сделан из сливочного сыра.
   Я сел и терпеливо ждал, пока кто-нибудь придет и скажет, что со мной будет. Но это было бесполезно. Никто не пришел.
  
  
   ГЛАВА 14
   Понедельник, 3 мая 1943 г.
   Меня отпустили за пару часов до суда, чтобы я успел помыться, поесть, надеть форму и посоветоваться с судьей Йоханнесом Конрадом, который любезно согласился защищать меня. Мы встретились в кабинете армейской комендатуры, где Конрад сообщил мне, что я обвиняюсь в покушении на убийство Алока Дьякова, который также был главным свидетелем; что фон Шлабрендорф должен был предстать перед судом; и что фельдмаршал фон Клюге сам председательствовал на суде.
   - Он может это сделать? - спросил я Конрада. "Едва ли он беспристрастен".
   - Он фельдмаршал, - сказал Конрад. "Он может делать в этом театре все, что, черт возьми, хочет. У кайзера было гораздо меньше власти, чем у фон Клюге в Смоленской области".
   - Разве ему не нужны два других судьи?
   - Не совсем так, - сказал Конрад. "Нет никакого юридического требования, чтобы было два других судьи. И даже если бы они были, они все равно делали бы только то, что он им сказал. Он покачал головой. - Вы знаете, это выглядит не очень хорошо. Я думаю, он действительно хочет тебя повесить. На самом деле он, кажется, даже неприлично торопится сделать это.
   - Меня это не очень беспокоит, - сказал я. - Слишком много улик против его путцера , Дьяков. Как только это всплывет, все рухнет, как бумажный дом".
   Я рассказал Конраду, что узнал о том, кем на самом деле был Дьяков, и что полковник фон Герсдорф и досье НКВД на майора Кривиенко, которое он переводил всю субботу, докажут все, что я сказал.
   - Мы с полковником довольно тесно работали над этим, - сказал я. - Он так же стремится доказать, что Дьяков действительно майор Кривиенко, как и я. Между этими двумя нет любви".
   Конрад выглядел огорченным. - Все это очень хорошо, - сказал он, - но полковника фон Герсдорфа никто не видел с субботнего обеда коменданта в офицерской столовой универмага. И, похоже, никто не знает, где он.
   'Какая?'
   "Он получил сообщение, пока был на ужине, встал и ушел, и с тех пор его никто не видел. Его машины тоже нет.
   Я неловко сглотнул. Неужели Кривиенко уже убил полковника, когда пытался застрелить меня? Это, безусловно, объяснило бы, почему он был так уверен в том, что останется на свободе.
   - Посмотрим, сможешь ли ты узнать точное время, когда полковник ушел от ужина в универмаге, - сказал я.
   Йоханнес Конрад кивнул.
   - Тогда мне нужно, чтобы вы отправили срочное сообщение в министерство пропаганды.
   - Я уже сделал это, - объяснил Конрад. - Доктор Геббельс сейчас в Дортмунде. К сожалению, связь и железнодорожное сообщение там были нарушены из-за бомбардировок Королевских ВВС прошлой ночью. Самый тяжелый со времен Кёльна, видимо. А наши собственные местные коммуникации были нарушены новым русским наступлением на кубанском и новороссийском направлениях".
   - Я начинаю понимать неприличную спешку фон Клюге, - сказал я. - А как насчет Бюро по расследованию военных преступлений? Что насчет судьи Гольдше? Вам удалось связаться с ним?
   'Да. Но и в этом мало утешения.
   'Ой?'
   - Боюсь, у судьи Гольдше связаны руки, - сказал Конрад. - Как вы знаете, это бюро - всего лишь подразделение юридического отдела Главного военного командования. Он получает приказы от отдела международного права ОКВ и Максимилиана Вагнера; а Вагнер - который и так был болен - ну, он подчиняется доктору Рудольфу Леманну. И мне жаль вам об этом говорить, но вряд ли Леманн вообще что-то сделает. Боюсь, что политика здесь деликатна, Гюнтер.
   - Как и моя шея.
   "Видите ли, недавно Леманн написал служебную записку в министерство иностранных дел, в которой утверждал, что виновные в совершении французами военных преступлений против немецких солдат должны оставаться на усмотрение французских судов. Он также приказал приостановить все казни во Франции, чтобы улучшить отношения с французским правительством. Ни то, ни другое не понравилось некоторым из наших более высокопоставленных генералов в Берлине, которые считали, что Леманн перегнул палку и что это вопросы для командующих местной армией, большинство из которых и в лучшие времена недолюбливали юристов. И это еще не все. Рудольф Леманн из Позена, как и фон Клюге; он из Восточной Пруссии, близкий друг фельдмаршала и обязан своим продвижением в должности генерал-полковника юридического отдела вооруженных сил не кому иному, как Гюнтеру фон Клюге. Доктор Леманн ни за что не попытается вмешаться в то, как фон Клюге управляет делами в группе армий "Центр". Не без потери своей опоры власти и главного покровителя. Конрад вздохнул. - Прости, Гюнтер, но так уж вышло.
   Я кивнул и закурил одну из сигарет Конрада. На улице был самый теплый день в году; у всех - даже у русских - была улыбка на лице, как будто лето наконец-то действительно пришло. Все, кроме меня.
   - Генерал фон Тресков, - сказал я. - Поговори с ним, пожалуйста? Он должен мне одолжение. Большая услуга размером с магнитофон. Вы можете напомнить ему об этом. И вы можете использовать именно эти слова. Он поймет, что это значит.
   - Генерала нет в городе со вчерашнего дня, - сказал Конрад. - Как вы, возможно, знаете, к северу отсюда, в месте под названием Курск, планируется крупное наступление, и как главный оперативный офицер AGC он обсуждает материально-техническое обеспечение с фельдмаршалом фон Манштейном и генералом Моделем. Он не вернется в Смоленск раньше четверга.
   "К этому времени я уже буду повешен". Я ухмыльнулся. "Да, я начинаю осознавать всю степень моего затруднительного положения".
   - Я также говорил с лейтенантом Воссом, - сказал Конрад. - Он готов дать показания от вашего имени.
   - Что ж, это облегчение.
   'Неохотно.'
   - Он боится рассердить фельдмаршала.
   'Конечно. Фельдмаршал очень поддерживал полевую полицию на этом театре военных действий. Это фельдмаршал дал Воссу свой пехотный штурмовой значок. И кто позаботился о том, чтобы оперативникам дали, как считается, весьма удобную стоянку в Грущенках. Он пожал плечами. - В сложившихся обстоятельствах он вряд ли станет очень убедительным свидетелем.
   - Кажется, у меня не так много друзей, не так ли?
   - Есть еще одна вещь, - сказал Конрад.
   'Да?'
   - Профессор Бутц, который своим нынешним положением также обязан фельдмаршалу фон Клюге, можно даже сказать, своей реабилитацией, - провел некоторые судебно-медицинские экспертизы вашего личного Вальтера ППК. Он не совсем уверен - из-за отсутствия надлежащего оборудования здесь, в Смоленске, тесты не дали результатов - но есть вероятность, что ваш пистолет был использован для убийства капрала связи Квидде. Профессор Бутц предположил, что вы могли застрелить Квидде.
   Я пожал плечами. - Ну, я не вижу, чтобы тот факт, что это был мой пистолет, ничего не доказывал, - сказал я. - Маузер-метла фон Герсдорфа была использована для убийства доктора Берругете. Очень вероятно, что Кривиенко пытается подставить меня для Берругете, точно так же, как он пытался подставить полковника фон Герсдорфа".
   - Да, я вижу это, капитан, - сказал Конрад. "К сожалению, здесь судят не Кривиенко. Ты. И вы могли бы рассмотреть это также. Этот маузер был найден в вашей хате, а не в хате Дьякова. Извините, я имею в виду Кривиенко.
   Я улыбнулась. "Вы должны восхищаться чьим-то хозяйством", - сказал я. "Повесить меня - отличный способ замести часть нашего нераскрытого преступления в ближайшую мышиную нору".
   "Честно говоря, я думаю, что ваш единственный реальный шанс - это признать, что вы ошиблись в своих суждениях", - сказал Конрад. - Сдаться на милость суда и признать, что, хотя вы действительно стреляли в Алока Дьякова, вы не хотели его убивать. Я не вижу другой альтернативы".
   - Это моя лучшая защита?
   'Я думаю так.' Он пожал плечами. - Тогда мы посмотрим, как снять с тебя другие обвинения. Может быть, к тому времени полковник вернется в Смоленск.
   - Да, возможно.
   - Послушайте, я верю тому, что вы говорите. Но без каких-либо доказательств, подтверждающих вашу историю, доказать ее к удовлетворению этого суда, когда он будет созван, будет почти невозможно. Нельзя отрицать, что во всем этом есть элемент неудачи".
   "Не просто элемент". Я выдохнул. - Это вся периодическая таблица.
   Я нервно потер шею. "Говорят, что перспектива быть повешенным чудесным образом концентрирует человеческий разум. Я не уверен, что употребил бы это слово чудесным образом. Но в концентрации сомнений нет. Особенно, когда ты сам видел несколько повешений.
   - Вы говорите о Хермихене и Куре.
   'Кто еще?' Я оттянул воротник туники от шеи - он был тугим - и глубоко и ровно вздохнул. - Можешь и мне сказать. Виселица с оконной рамой во дворе тюрьмы на Киверштрассе. Они воздвигли его снова?
   - Я действительно не знаю, - сказал Конрад.
   Поскольку он только что пришел с допроса потенциального катынского свидетеля в тюрьме на Киверштрассе, я знал, что он лжет.
   На мгновение мне приснился кошмар: я задыхаюсь на виселице на Киверштрассе, мои ноги болтаются, как лоскут, одно плечо тянется к небу, а мой язык свисает изо рта, как моллюск, покидающий свою раковину. И мое сердце пропустило удар, а затем еще один.
   - Сделай мне одолжение, - сказал я Конраду. - Я собираюсь написать письмо доктору Крамсте. Если я действительно замахнусь на это, ты увидишь, что она это получит?
   *
   Мой военный трибунал начался в армейской Комендатуре в десять утра, в той самой комнате, где еще в марте судили Хермихена и Кура, прежде чем их повесили, конечно. После моего разговора с фельдмаршалом фон Клюге это казалось предрешенным - и мне, и ему. Несомненно, он чувствовал то же самое по поводу этих последних слушаний. Я был уверен в этом, когда он вошел в комнату с хмурым взглядом и полностью избегал моего взгляда. Я прошел через достаточно уголовных процессов, чтобы понять, что это нехороший знак. Он посмотрел на свои наручные часы. Это тоже не было хорошим знаком. Вероятно, он надеялся признать меня виновным, чтобы меня повесили до обеда.
   Конечно, я мог бы сказать одну вещь, чтобы сорвать мой суд, хотя я думал, что на самом деле это очень мало поможет мне в спасении жизни. Мое необоснованное утверждение - пленка, разумеется, была уничтожена, - что Адольф Гитлер заплатил крупную взятку в обмен на лояльность фон Клюге, вряд ли снискало мне расположение моего судьи, и весьма вероятно, что он приказал бы мне немедленно выполнение в любом случае; тем более что оставалась и его вероятная причастность к убийствам двух связистов из замка, которые могли подслушать его разговор с вождем. Наверняка именно это он и спешил скрыть. Изменит ли что-нибудь мое упоминание об этом в суде? Кто из прусских рыцарей и баронов вермахта поверил бы такому крестьянину, как я, вместо собрата-аристократа?
   Нет, судья Конрад был прав. Единственным моим реальным шансом было признать ужасную ошибку - отдаться на милость военного трибунала и сознаться, что, хотя я действительно дважды выстрелил в Алока Дьякова, я на самом деле не собирался его убивать. По крайней мере, это было правдой. И, конечно же, даже фельдмаршал не мог приказать казнить немецкого офицера за то, что он просто ранил русского Путцера . Изнасилование и убийство - это одно; простой случай телесных повреждений на Иване был другим.
   Но вскоре стало ясно, что я ошибался. Несмотря на мою мольбу, фон Клюге по-прежнему намеревался выслушать все доказательства, которые могли означать только одно: он все равно намеревался меня повесить, но ему нужно было оправдать это показаниями Путцера - рассказом русского, который я на самом деле хотел убить его.
   Кривиенко с сильно забинтованной левой рукой на перевязи, но в остальном выглядевшей ничуть не потрепанной, был, надо сказать, весьма убедительным свидетелем - чего и следовало ожидать от человека, который был майором НКВД. По тому, как он говорил, у меня сложилось сильное впечатление, что мой процесс был не первым показательным процессом, на котором он присутствовал или давал показания: он говорил с видом честности, который убедил бы Инквизицию. Он даже ухитрился сделать вид, что сожалеет о том, что ему пришлось рассказать суду, как я угрожал и пытал его одним выстрелом, потом другим. В какой-то момент настоящие слезы покатились по его лицу, когда он рассказал суду, как искренне опасался за свою жизнь. Даже я был убежден в собственной вине.
   Русский почти закончил давать показания, когда, к моему величайшему облегчению, дверь в задней части зала суда открылась, и вошел полковник фон Герсдорф. Его появление вызвало настоящий переполох не потому, что он опоздал, а потому, что его мужчина в форме немецкого адмирала. Адмиралы редко встречались в этой части России, не имеющей выхода к морю. У мужчины были белые волосы, матросский румянец, кустистые брови и круглые плечи. Единственным украшением на его довольно потрепанной гимнастерке был первоклассный Железный крест - как будто это действительно все, что было нужно. Я сразу догадался, кто это, хотя сам его не узнал. У фон Клюге не было такой проблемы, и он и остальные придворные тут же встали, потому что этот человек все-таки был главой абвера - никто иной, как адмирал Вильгельм Канарис. Его самого сопровождали две жесткошерстные таксы, которые верой и правдой стояли у пяток знавших лучшие времена башмаков.
   - Джентльмены, простите, пожалуйста, за вторжение, - тихо сказал Канарис. Он окинул взглядом комнату, которая теперь была мужчиной, стоящим по стойке смирно, и мягко улыбнулся. - Полегче, джентльмены, полегче.
   Суд расслабился. Все, кроме фельдмаршала фон Клюге, который выглядел совершенно сбитым с толку прибытием немецкого шпиона.
   - Вильгельм, - пробормотал фон Клюге. 'Какой сюрприз. Меня не проинформировали. Никто - я понятия не имел, что вы едете в Смоленск.
   - Я тоже, - сказал Канарис. - И, если быть с вами откровенным, я чуть не попал сюда. Мой самолет должен был вернуться в Минск с неисправным двигателем, и полковник фон Герсдорф был вынужден приехать и забрать меня на своей машине, а это шестьсот километров туда и обратно. Но мы как-то справились. Я не могу отвечать за бедного барона, но я очень рад быть здесь.
   - Я в порядке, сэр, - сказал фон Герсдорф и подмигнул мне. - И в конце концов, это прекрасный день.
   - Да, теперь, когда я здесь, я очень рад, что пришел, - продолжал Канарис. - Потому что я вижу, что еще не поздно сыграть полезную роль в этом процессе.
   - У вас есть преимущество передо мной, Вильгельм, - сказал фон Клюге.
   - Ненадолго, старина. Не долго.' Он указал на стул. - Могу я сесть?
   - Мой дорогой Вильгельм, конечно. Хотя, если вы только что проделали весь этот путь по дороге, то, может быть, лучше будет прерваться, чтобы вы освежились, после чего мы с вами можем поговорить наедине.
   'Нет нет.' Канарис снял фуражку морского офицера, сел и закурил маленькую острую сигару. - И, при всем уважении, я пришел не к вам, не к полковнику фон Герсдорфу и даже не к этому наглецу. Канарис указал на меня. "О котором я много слышал во время моего путешествия".
   Фон Клюге раздраженно покачал головой. - Он более чем наглый, сэр. Он откровенный лжец, отъявленный негодяй, которого обвиняют в попытке убийства невиновного человека и позор для мундира немецкого офицера".
   - В таком случае он непременно должен быть сурово наказан, - сказал Канарис. - И вам следует немедленно приступить к этому испытанию. Так что, пожалуйста, не останавливайтесь из-за меня.
   - Я рад, что вы согласны, Вильгельм, - сказал фон Клюге, снова садясь. 'Спасибо.' Он взглянул на фон Шлабрендорфа и кивнул ему, чтобы он продолжал допрашивать свидетеля, но Канарис, похоже, еще не закончил говорить. В самом деле, он едва начал.
   - Но я все же хотел бы знать, кого пытался убить капитан Гюнтер.
   - Мой русский путцер , сэр, - сказал фон Клюге. - Это человек с перевязанной рукой, который сейчас дает показания. Его зовут Алок Дьяков.
   Канарис покачал головой. 'Нет, сэр. Имя этого человека не Алок Дьяков. И его никогда нельзя было назвать невиновным человеком. Не в этой жизни. И, возможно, не следующий. Он терпеливо попыхивал сигарой.
   Русский встал и, казалось, собирался что-то сделать, пока не увидел, что фон Герсдорф наставил на него пистолет.
   - Что здесь происходит? - пробормотал фон Клюге. - Полковник фон Герсдорф? Объяснись.'
   - Всему свое время, сэр.
   "Я думаю, что на данном этапе, - сказал Канарис, - было бы лучше, если бы мы очистили суд от всех, кто не имеет непосредственного отношения к этим судебным разбирательствам. Я собираюсь сказать кое-что, что, возможно, не всем нужно слышать, старый друг.
   Фон Клюге коротко кивнул и встал. "Эти разбирательства приостановлены", - сказал он. - Пока э... адмирал Канарис... и я...
   - Мы с вами, естественно, можем остаться, - сказал Канарис фельдмаршалу, когда из комнаты толпой начали выходить люди. - Полковник фон Герсдорф, капитан Гюнтер, судья Конрад - вам тоже лучше остаться, поскольку вы играете ключевую роль во всем этом деле. И вы, конечно, герр Дьяков. Да, я думаю, тебе лучше пока остаться, не так ли? В конце концов, именно из-за тебя я пришел сюда.
   Когда во дворе не осталось никого, кто не был назван адмиралом, фон Клюге закурил сигарету и попытался сделать вид, будто он все еще командует военным трибуналом; но по правде говоря, теперь все знали, у кого была рука кнута. Прежде чем продолжить, Канарис поиграл с ухом одной из такс.
   - Я думаю, тебе следует приготовиться к шоку, Гюнтер, - сказал Канарис фон Клюге. - Видите ли, этот человек - человек, которого вы знаете как Алок Дьяков, ваш Путцер , - офицер НКВД, и я узнал его, как только явился в этот военный трибунал.
   'Какая?' - сказал фон Клюге. 'Бред какой то. Он был школьным учителем.
   - Мы с этим человеком уже встречались по крайней мере однажды, - сказал Канарис. "Как вы, возможно, знаете, во время гражданской войны в Испании я несколько раз был в Испании и за ее пределами, создавая немецкую разведывательную сеть, которая существует по сей день и продолжает служить нам очень хорошо. Иногда мне забавляло проверить себя и свое владение испанским языком, работая среди красных. И именно в Мадриде я встретил человека, которого сейчас вижу в этом суде, хотя он, возможно, помнит меня лучше как сеньора Гильермо, аргентинского бизнесмена, изображающего из себя сторонника коммунистов. Я ездил в советское посольство в Мадриде в январе 1937 года, чтобы встретиться с ним, когда он был военным атташе Михаилом Спиридоновичем Кривиенко. Он был в Испании, чтобы помочь создать интернациональные бригады на стороне республиканцев, хотя справедливо сказать, что в качестве политического комиссара в Барселоне и Малаге ему удалось расстрелять столько же из них, сколько и людей на стороне республиканцев. фалангисты. Не так ли, Михаил? Анархисты. троцкисты. ПОУМ. Любой, кто не был сталинистом, на самом деле. Ты всех убивал.
   Кривиенко промолчал.
   - Не верю, - сказал фон Клюге. 'Это невероятно.'
   - О, уверяю вас, это чистая правда, - сказал Канарис. - У полковника есть досье НКВД на Кривиенко, подтверждающее это. Думаю, именно поэтому он пытался убить капитана Гюнтера. Потому что он понял, что капитан на него напал. И он определенно убил несчастного доктора Берругете из-за того, что узнал о нем, когда был комиссаром в Испании. Я полагаю, что он, возможно, также убил еще несколько человек с тех пор, как мы, немцы, захватили Смоленск. Не правда ли, Михаил?
   Теперь глаза Кривиенко были на выходе. Но пистолет Вальтер фон Герсдорфа стоял у него на пути.
   "И до этих последних преступлений он и еще один человек по фамилии Блохин часто бывали в Смоленске с командой палачей НКВД, убивая врагов революции и Союза Советских Социалистических Республик. Включая, рискну, несколько тысяч польских офицеров весной 1940 года. Кривиенко умеет лучше всего: убивать. Всегда был. О, он очень умен. Во-первых, он отличный лингвист: говорит по-русски, по-испански, по-немецки, даже по-каталонски - это очень сложный для изучения язык. Я никогда не делал. Но убийство - специальность Кривиенко. Видите ли, он потерпел неудачу в Испании, а неудачу очень трудно объяснить такому тирану, как Сталин, да и вообще всем тиранам. Это объясняет, почему сейчас он всего лишь майор, когда он был полковником в 1937 году. Я полагаю, ему пришлось совершить ужасно много убийств, чтобы компенсировать свои неудачи в Испании. Не так ли, Михаил? Вас чуть не расстреляли по возвращении в Россию, не так ли?
   Кривиенко ничего не сказал, но по выражению его лица было ясно, что он знает, что игра проиграна.
   "Как только полковник фон Герсдорф рассказал мне о Кривиенко, я понял, что это должен быть тот самый парень. Значит, я просто обязан был приехать сюда, в Смоленск, и, скажем, отдать дань уважения? Видите ли, никто из вас не может знать, что полковник Кривиенко несет прямую ответственность за смерть одного из моих лучших агентов в Испании - человека по имени Эберхард Функ. Функ был застрелен, но не раньше, чем этот человек до нас безжалостно и жестоко пытал его. С ножом. Вот как он предпочитает убивать. О, он воспользуется пистолетом, если придется. Но Кривиенко любит чувствовать на своем лице последний вздох своей жертвы". Канарис снова затянулся сигарой. - Он был хорошим человеком, Фанк. Вы знаете, дальний родственник нашего рейхсминистра экономики. Честно говоря, я никогда не думал, что смогу сказать Вальтеру Фанку, что человек, пытавший и убивший Эберхарда, наконец-то пойман".
   Фон Клюге приобрел тихий оттенок серого, а его сигарета так и осталась непокуренной в пепельнице. Его руки были глубоко засунуты в карманы, и он был похож на школьника, у которого конфисковали любимую игрушку.
   - Вопрос, конечно, - сказал Канарис, - чем занимался Кривиенко, пока он здесь, в Смоленске, работает на тебя, дружище? Чем он занимался, пока был вашим Путцером ?
   - Мы много ходили на охоту, - глухо сказал фон Клюге. 'Это все. Охота.
   - Я уверен, что вы это сделали. По словам Руди, Кривиенко организовал для вас успешную охоту на кабана. Да, наверное, это было очень весело. В этом нет ничего плохого. Но у Руди есть свое мнение о том, чем он еще занимался, не так ли, Руди?
   - Да, сэр, - сказал фон Герсдорф. "Из его досье НКВД ясно, что Кривиенко никогда не был обученным шпионом. У него была квалификация полицейского и палача, как уже сказал адмирал. С тех пор, как немцы пришли в Смоленск, он затаился, завоевав наше доверие. Ваше доверие, фельдмаршал. Ждем удобного случая, чтобы начать посылать информацию о наших планах Иванам. Я считаю себя частично ответственным за это; в конце концов, я познакомил вас двоих.
   - Да, да, - сказал фон Клюге, словно надеясь, что это улучшит ситуацию в Берлине.
   "Конечно, зимой все было тихо, так что Кривиенко мало что мог сделать, кроме как вмешиваться в гладкое расследование капитаном Гюнтером резни в Катынском лесу. Вероятно, именно Кривиенко помог увести или, возможно, даже убить другого офицера НКВД по имени Рудаков, который также был причастен к Катынскому расстрелу; и что он убил местного врача по имени Батов, который мог предоставить нам бесценные документальные свидетельства того, что на самом деле произошло со всеми этими несчастными польскими офицерами".
   - Подобные доказательства были бы совершенно неопровержимы, - добавил Канарис. "В настоящее время Кремль уже утверждает, что все это катынское расследование было подстроено, частью циничной черной пропаганды абвера, чтобы глубоко вбить клин во вражескую коалицию. Всем очевидно, что этих поляков убили русские, хотя это не помешает русским говорить иначе. Конечно, как только майора Кривиенко предстанут перед свидетелями в Берлине, им будет гораздо труднее поддерживать эту ложь. Наверняка они еще будут утверждать, что мы его вынудили, или что-то в этом роде. Ложь - вот что умеют большевики. Но, несмотря на все это, Кривиенко дает уникальную возможность представить миру одну неоспоримую правду об этой войне. Я уверен, что вы цените этот факт так же, как и я, фельдмаршал.
   Фон Клюге тихо хмыкнул.
   "Теперь, когда до нашего нового наступления на Курск осталось всего несколько недель, Кривиенко стал более активным, - сказал фон Герсдорф. - Почти наверняка он убил двух связистов из 537-го полка, потому что они обнаружили, что он подслушивал ваши личные разговоры с командиром, вероятно, о новом наступлении, и использовал рацию в замке для отправки сообщений своему связному в Советская военная разведка - ГРУ. И что он также убил третьего связиста - капрала Квидде - когда тот обнаружил неопровержимые доказательства того, что Кривиенко убил двух его товарищей.
   Конечно, все это было неправдой; Фон Герсдорф наверняка рассказал бы Канарису о магнитофонной записи разговора Гитлера с фон Клюге и о взятке, но Канарис был слишком умен, чтобы сказать фон Клюге, что он знал, что это была настоящая причина убийства связистов. Поставить в неловкое положение фельдмаршала явно не входило в планы абвера. Это было определенно не на мне, и я решил, что лучше последовать хитрому примеру адмирала и держать язык за зубами о том, что я знаю.
   - По крайней мере, это то, что я напишу в своем отчете, Гюнтер, - заметил Канарис.
   - Понятно, - тихо сказал фон Клюге.
   - Не будь к себе слишком строг, дружище, - сказал Канарис. - Шпионы повсюду. Офицерам слишком легко попасться вот так на войне. Даже фельдмаршал. Ведь только в прошлом году выяснилось, что человек из моего штаба - майор Туммель - шпионил в пользу чехов.
   Он бросил сигару на деревянный пол и растер ее ботинком, прежде чем взять одну из собак и положить ее себе на колени.
   - Посмотри на это с другой стороны, - сказал Канарис. - Вы помогли задержать важного свидетеля того, что произошло здесь, в Катыни. Кто-то, кто принимал непосредственное участие в убийствах этих несчастных польских офицеров. Это не так хорошо, как иметь фотографии и гроссбухи, но это следующая лучшая вещь. И я абсолютно уверен, что вы очень хорошо из этого выйдете.
   Фон Клюге задумчиво кивал.
   Все это время Кривиенко хранил более или менее молчание, спокойно куря сигарету и наблюдая за автоматом в руке фон Герсдорфа, как кошка, ожидающая случая броситься в щель медленно закрывающейся двери. У него могла быть одна рука на перевязи, но он все равно был опасен. Однако время от времени он улыбался или качал головой и бормотал что-то по-русски, и было ясно, что на каком-то будущем этапе - может быть, в Берлине - он намерен оспорить версию событий адмирала. Это видел и фельдмаршал. Его не зря звали Умным Гансом.
   Наконец, когда Канарис, казалось, закончил говорить, русский медленно встал и, повернувшись спиной к своему бывшему хозяину, поклонился в сторону маленького адмирала.
   - Могу я кое-что сказать? - вежливо спросил он. 'Адмирал.'
   - Да, - сказал Канарис.
   - Спасибо, - сказал Кривиенко и погасил сигарету.
   Он выглядел ничуть не испуганным. Я подумал, что в его поведении была удивительная доля неповиновения, хотя он, должно быть, знал, что в Берлине его, скорее всего, ждут тяжелые времена.
   - Тогда я хотел бы сказать, что я действительно убил всех упомянутых вами людей, герр адмирал, - доктора Берругете, доктора Батова и его дочь. Братья Рудаковы плывут по Днепру. Я не отрицаю ничего из этого ни на одну минуту. Однако вы, возможно, хотели бы знать, что настоящая причина, по которой я убил двух связистов, была не совсем такой, как вы описали. Был еще один...
   Звук выстрела заставил всех подпрыгнуть - всех, кроме Кривиенко: пуля попала ему прямо в затылок, и он рухнул лицом вниз на пол, как перегруженная вешалка. На мгновение я подумал, что его застрелил фон Герсдорф, пока не увидел вальтер в протянутой руке фельдмаршала.
   - Вы ведь ни на минуту не думали, что я позволю этому ублюдку поставить меня в неловкое положение перед всеми в Берлине, не так ли, Вильгельм? - холодно сказал он.
   - Нет, я полагаю, что нет, - сказал Канарис.
   Фон Клюге сделал автоматический сейф, положил его на стол перед собой и уверенно вышел из комнаты. Канарису как раз хватило времени, чтобы подобрать пистолет фон Клюге и осторожно положить его на пол рядом с телом Кривиенко, прежде чем все, кого ранее попросили уйти, ринулись назад.
   Пришлось отдать должное адмиралу: у него было замечательное присутствие духа. Это действительно выглядело так, как будто Кривиенко мог приставить пистолет к своему затылку и нажать на курок. Не то чтобы это, я полагаю, имело бы какое-то значение - вряд ли кто-то мог бы обвинить фельдмаршала в убийстве, во всяком случае, в Смоленске.
   "Этот русский парень застрелился", - объявил Канарис для всех присутствующих. - Из собственного пистолета фельдмаршала. И добавил тихо: - Как сцена из пьесы Чехова. Что ты думаешь, Руди?
   'Да сэр. Это именно то, о чем я думал. Иванов , я бы сказал.
   Я подошел к неподвижному телу Кривиенко и толкнул его носком сапога. Человек был без дыхания, а крови на полу было так много, что мне почти не нужно было наклоняться и искать пульс, хотя было бы достаточно легко взять его за запястье. Любопытно, как он упал лицом вниз, с одной рукой, слегка заведенной за спину, как будто она была там привязана. Смерть наступила от единственного выстрела в голову. Пуля попала мужчине чуть выше затылка, пробив затылочную кость, близко к нижней части черепа; точка выхода находилась в нижней части лба. Выстрел был произведен из пистолета немецкого производства калибром менее восьми миллиметров. Выстрел в голову потерпевшего выглядел так, как будто это дело рук опытного человека. Я считал более чем вероятным, что тело окажется в неглубокой могиле - безымянным и неоплаканным.
   - Любопытно, но похоже, Берни, что свидетелем Катынского расстрела вам, в конце концов, не суждено стать свидетелем, - сказал фон Герсдорф. 'Нет, я сказал. 'Нет я не. Но, может быть, в очень малой степени к мертвым была допущена справедливость".
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"