- Ты совершенно неверно используешь этот термин. - За окном серые бетонные дома уверенно душили закат.
- Термин?
- Да, именно термин.
- По-твоему, талант - это термин? А цвет - явление идеологическое?
- Остроты - не твоя стезя, ох, не твоя.
- Будь осторожен, у меня очень уязвимое эго.
- Я буду даже более, чем осторожен. Просто пошлю тебя... - большой грязно выругался.
- Спасибо.
Беседа, продолжавшаяся уже больше часа, начала бы утомлять постороннего наблюдателя. Но они были вдвоем, оба молоды, оба в той или иной степени амбициозны. Один из них, невысокий, худой и все время сжатый словно пружина, с хитрым прищуром, считал, что их взгляды сходны. Второй - выше ростом, крупный, полноватый увалень со скучающим лицом намеренно не разрушал эту иллюзию.
- Я просто пытаюсь объяснить, что я хотел сказать.
- Можешь не стараться, - раздраженно ответил тот, что был побольше, второй.
-Я просто хотел сказать, - продолжал первый, - что совершенно неважно, что ты думаешь о своем произведении, пока его не оценил кто-то независимый.
- Как ты...? - Второй попытался перебить его, но первый продолжал.
- Ты не можешь говорить, хороша фотография или плоха до тех пор, пока кто-то другой не взглянет на неё и не оценит.
- Это чушь! Во-первых, ты не посторонний и не независимый. Ты запечатлен на этой фотографии. И, во-вторых, если я чувствую, что фотография хороша, значит стоит её оставить.
- Вот и оставь её в своём архиве, пускай лежит там, зачем показывать её всем?
- Да на черта она мне нужна? Она хороша, поэтому я хочу показать её. - Второй старательно делал вид, что раздражен.
- Я тебя не понимаю, - первый пожал плечами и потянулся к бутылке, стоявшей на столе между ними.
Пластиковый стол под окном - непременный атрибут дешевых кафе - шатавшийся от каждого неаккуратного движения, смотрелся странно на этой кухне с недавно поклеенными бежевыми обоями, чистыми линолеумом и неожиданно старой металлической раковиной с черными пятнами отбитой эмали. Раковина находилась справа от стола на расстоянии вытянутой руки, напротив окна, и, чтобы помыть в ней посуду, непременно нужно было включать свет из-за того, что моющий спиной заслонял окно. Сток раковины был пластиковым, жирно лоснящимся. На этот жир налипла пыль, и от этого сток выглядел давно не бритым. В том месте, где он проходил в стену, на обоях образовалось коричневое пятно, вытянувшееся к полу. Второй периодически возвращался взглядом к этому пятну, хотя и пыльная труба стока, и пятно на обоях, и качающийся стол, и запах засохшей еды, и пейзаж за окном вызывали в нем неприятное ощущение. Он знал, что скоро сядет солнце, закат задохнется, и в полумраке настольной лампы и пятно, и старая раковина, и коричневый пластиковый стол - все станет естественнее, мягче, проще. Последним лучом из-за бетонной коробки солнце высветило пошлость вытянутого коричневого пятна. И скрылось. Эта вспышка пробудила в обоих жажду, они выпили налитое в рюмки и, не глядя друг на друга, стали подыскивать, каждый в своей голове, тему для разговора.
- Когда они появятся? - спросил второй, хотя для него это не имело никакого значения.
- Не знаю. Они не звонили. Но сказали, что вечером.
- Уже вечер.
- Значит скоро.
- Выпьем ещё?
- А они принесут?
- Принесут.
- Тогда выпьем.
От выпитого прошлый разговор то всплывал у них в головах, то снова опадал как на волнах прибоя. Эти волны не давали уже сосредоточиться на отдельных репликах, а лишь оставляли общее впечатление незавершенности и взаимных упреков. Каждый думал, что им следовало бы разойтись, но они ожидали гостей, да и водка ещё оставалась.
Первый поднялся, чуть постоял, опираясь на стол и словно пытаясь внести порядок и замысел в движение отдельных частей тела. Затем резко и неловко повернулся и зашагал по коридору из кухни в сторону туалета, хлопнул дверью, и, справившись со шпингалетом, заперся. Второй сосредоточился на невыразительном виде из окна, стараясь не прислушиваться к доносившимся из туалета звукам. Затем ему на глаза попалась тетрадь, придавленная настольной лампой к крышке стола, блестящей как плитка шоколада. Он аккуратно потянул её, сначала одной рукой, потом обеими, не поднимая лампу, и надорвал кончик, стыдливо скривился, поднял лампу и положил тетрадь перед собой. Обычная ученическая тетрадь с зеленой обложкой, покрытой пылью, жирными пятнами, засаленная в том месте, где пальцы касались её, чтобы развернуть. Он открыл её на середине и прочел: "Пустота... в голове, в сердце. Даже в животе. Пустота везде. Офисный планктон питается пустотой. И только мои руки хотят, чтобы я это писал, отпуская свою мысль в свободный полет и записывая, то, что хочется белоногому киту в красной тельняшке..." Второй приподнял правую бровь, удивленно пробегая глазами по строкам, записанным разными почерками на листах, местами надорванных, сморщившихся вокруг кружков от донышка стакана. "Почему нужны наркотики для того, чтобы увидеть белый шоколад на гладкой простыне пыльного небытия? Не подыскивая слова, не ставя запятых, не получая того, чего заслуживаешь, оставляя и оставаясь словно дерьмо, присохшее к подошве сапога дона Кихота - бесполезный неодушевленный предмет, участвующий в его подвигах".
У него появилось ощущение, что он читает нечто личное, написанное в расчете на то, чтобы стать публичным, в расчете поразить кого-то своим наносным безумием, выдуманным наркотическим бредом. Звуки из коридора его уже не волновали, он пробирался дальше. "Наверстывая не упущенное нереальной музыкой, уткнуться в собственные письмена без какого бы то ни было на это повода... Я всего лишь хотел сказать, что когда бегут по строкам глаза, невозможно определить, споткнулся я во сне или наяву... Вообще, понятийный аппарат полностью отсутствует, я словно тот кот, выпрыгивающий из шляпы, и голова кружится все сильнее и сильнее, оставаясь на месте, прикрученная болтами к пустоте".
У него и правда закружилась голова от прочитанного или от выпитого. Ему стало не по себе, словно он узнал чью-то грязную тайну, которую не слишком тщательно скрывали. Как в тот день, когда он, уже сильно напившись, в незнакомой квартире, полной знакомых людей, искал комнату, в которой мог немного подремать. Он вошел в спальню и увидел двоих парней. Один стоял на коленях перед другим, лицо на уровне гульфика брюк, рука на его бедре. Они взглянули на него так, словно ничего не происходило, он же, немного замешкавшись, отступил и закрыл дверь, не сказав ни слова.
Звонок у входной двери выдернул его из вязкой мути воспоминаний. Один звонок, другой, третий. Понимая, что первый не может открыть дверь, он торопливо сунул тетрадь дальше под лампу, торопливо встал, задев стол, подошел к входной двери. В глазке маячили какие-то тени.
-Кто там?- спросил второй неожиданно высоким голосом. Из-за двери послышался неразборчивый гул знакомых голосов. Он открыл дверь и тут же торопливо отступил от гостей, ввалившихся в тесную из-за коричневого шкафа прихожую. Среди прибывших были как малодостойные, так и весьма талантливые и приятные люди. Они потрясали бутылками с выпивкой, музыкальными инструментами и на разные голоса исполняли какую-то песню. Накатившая было странная меланхолия от прочитанного тетрадного откровения мгновенно улетучилась, когда он стал ловить бутылки с алкоголем и вытряхивать их из своих объятий на многострадальный кухонный стол. Затем из его объятий пришлось вытряхиваться незнакомым девицам, прибывшим вместе с гостями. Второй предчувствовал приятный кутеж, а также удовлетворение о того, что девицы вытряхивались из его объятий не слишком поспешно.
Затем была ночь, и было утро. И была выпивка, и песни, и веселье, в котором растворились они оба, не замечая друг друга. И кипяченая вода вместо сока, и поцелуи без разбора, и осколки стекла на полу, и нижнее белье на показ. И обморочный, с приоткрытыми глазами, сон со сновидениями, скользящими по лезвию чернильного моря, заливавшего все пространство под веками.
Утро торопилось превратиться день, когда кто-то из них толкнул дверь и вышел из дома во двор. Солнце освещало дом с противоположной стороны двора, и ,отражаясь в бесчисленных окнах, било в глаза. Свежая зелень, покрывшая ветви деревьев и кустов, яркая зеленая трава и легкий теплый ветер успокаивали издерганные нервы, обещали тепло, негу и восстановление душевного равновесия. Он хотел забрать это наступающее лето с собой, схватить этот теплый ветер, эти блестевшие на солнце как лакированные зеленые листья, эту свежую траву, этот запах завтрашнего летнего дня, и унести с собой. И достать темным зимним вечером из уголка памяти, и увидеть не голую обледенелую землю и облепленные снегом голые ветки деревьев, раскачивающихся на холодном ветру, а теплый солнечный день расцветающего лета. И глядя на него, спросить себя: "А заслужили ли мы эту зеленую картину? Достойны ли мы этого лета?"