Эта вода похожа на ртуть. Я ступаю в нее каждое утро, и мне всегда кажется, что, скатываясь, тяжелые гладкие капли непременно оставят на коже следы. Разрезая темную поверхность, я вижу, как подрагивает рогоз, цепляясь сонными головами за дымные клочья неторопливого утреннего тумана. Проплываю еще немного, разворачиваюсь, ныряю. Расходящаяся волна привычно качает тонкие стрелы осоки.
На круглые камни ложатся потеки. Я роняю с волос медленную воду на истертые ступени, нащупываю мокрыми подошвами шершавые доски и смотрю вверх, где крыльцо и отливающий серебристым вьюн - вверх, в зияющий черным провал. Я запираю дверь, когда отправляюсь к воде. И закрываю крыльцо на крошечную - на уровне коленей - калитку. Но сейчас все снова распахнуто и бессмысленно таращится мне в лицо. На перилах застыла пыльная коричневая бабочка с блекло-желтыми разводами на бугристой спине. Мертвая голова. Они прилетают в сумерках и стрекочут у покрытой копотью лампы, которую я выношу на крыльцо, чтобы разбавить ночь, сжимающую лес. Темнота опускается с неба, колыхаясь безжалостным скатом, и окутывает дом, заползает вовнутрь. Из окон бывает видно, как перестает блестеть в пруду вечерняя вода, и осока пропадает, слизывается выплеснувшимися из ниоткуда чернильными языками.
Утренние сумерки не такие, как вечерние. Они дышат свежестью, а не сыростью, обволакивают легкостью, а не смутной тоской. Только мои - опять разбиваются, распадаются тысячами капель, стоит переступить высокий порог. Здесь не растут туберозы, но их душный аромат пронзает мне горло. Я слышал, что умирающим грезятся странные запахи. Просто так, без причины. Возможно, я нездоров, и болезнь говорит со мной приторным языком разлагающихся цветов. Иногда мне кажется, что я постепенно схожу с ума. Словно память моя, тщательно собранная в картинку головоломка, безвозвратно лишается кусочков. Вот как этим утром, когда я вновь нахожу на полу воздушное одеяние нежного цвета ранней сирени и на измятой подушке - бесконечный тонкий волос, свернувшийся затейливой виньеткой. Я бросаюсь к столу, на бумагу ложатся небрежные брызги. Кое-где буквы начинают расплываться, но я не обращаю внимания. Так и есть. Она снова читала мою рукопись, несчастную историю, которую я терзаю уже четвертый месяц.
И никак не могу закончить. Все в ней замерло, застыло, уснуло и не шевелится, словно кто-то выключил ее дыхание, превратив целый мир - в картонные декорации, а героев - в плоские марионетки. У меня не получится дописать, мне не вернуться в их души, пока моя собственная не справится с этим безумием.
Сколько времени я провожу у пруда? Доплываю до середины, один раз погружаюсь в воду и направляюсь обратно к берегу. Холодный туман не успевает рассеяться полностью, когда я уже поднимаюсь по ведущей к крыльцу лестнице. И спотыкаюсь о следы чужого присутствия. Женщина. Она устраивает в комнатах беспорядок, перекладывает все по своему желанию, заталкивает мою одежду в глубину шкафа, спит в моей постели, читает мои книги. И рукопись. Страницы сочатся ненавистным запахом туберозы. Может быть, незваная гостья оставила где-то склянку с духами. Может быть, даже на самом видном месте. Может быть, даже нарочно. Ведь раскидывает она свое белье в моей спальне и наполняет пепельницы измятыми окурками. Я не курю вызывающе тонкие сигареты с белым фильтром. И не трогаю ее вещи. Сдвигаю в сторону, если они оказываются на моем пути. Запрещаю себе их видеть, вычеркиваю из окружающей меня разумной реальности. Я не сумасшедший. Но потом, после очередного ее визита, они оказываются на моем пути снова. И снова тубероза отравляет воздух.
У меня перехватывает дыхание. Поспешно распахиваю окна, ветер с радостью врывается в дом, подбрасывает исписанные листы. Я едва успеваю схватить готовую разлететься бумагу. И вижу на полях незнакомые строчки. Некрасивым, развалистым почерком: "Бред. И я такое уже читала. Скучно".
Первая реакция - гнев. Я не раскрываю замыслов даже своему агенту. Готовая рукопись - вот что ему достается. Витиеватые общие фразы - вот чем довольствуется мой издатель. Какое нахальство. Каждую мою книгу превозносят до небес за оригинальность. И я не намерен делать исключений. Хм. Впрочем, если автор комментария - дама из местной публики, то я не удивлен.
Местные жители глупы и невежественны. Однажды я спросил старуху, у которой покупал в деревне монастырский хлеб, не видала ли она в окрестностях пруда и моего дома какую-нибудь женщину. Она подскочила и грохнула каравай прямо в пыль. Больше я в деревне ничего не покупаю - едва завидев мой велосипед, они просто захлопывают двери. Иногда кричат что-то вслед. Я не очень хорошо понимаю южные диалекты, но, вроде бы, что-то про воду и уток.
О да, утки. У местных жителей удивительные суеверия. Вокруг полно озер, но они режут своим птицам крылья и вкапывают наполненные водой корытца прямо во дворах. И я видел, как забили камнями роскошного красавца-селезня, который сумел добраться до одного из близлежащих прудов и с заходом солнца ковылял обратно. Кажется, они думают, что от чужой воды в уток вселяется нечистый. Дикие, безграмотные люди.
Да нет, конечно, она не из здешних краев. Может быть, стоит еще раз съездить в город... И да, она права: проклятую рукопись снова нужно править.
Господи, я, наверное, болен.
***
Эта вода похожа на темное расплавленное стекло. Я спускаюсь сюда нечасто, и мне всегда кажется, что она может не пожелать выпустить меня обратно. Разрезая прохладную поверхность, я вижу, как трепещет рогоз, цепляясь сонными головками за последние клочья утреннего тумана. Проплываю еще немного, разворачиваюсь, ныряю. Расходящаяся волна привычно качает тонкие стрелы осоки.
На круглые камни сотней потоков обрушивается вода. Отяжелевшие волосы облепляют мне спину, щекочут бедра. Истертые ступени быстро намокают и становятся скользкими. Я осторожно нащупываю шершавые доски подошвами и поднимаюсь вверх, к оплетенному серебристым плющом крыльцу. Я ничего не запираю, когда отправляюсь к воде. Но сейчас дверь почему-то захлопнута, и даже крошечная - на уровней коленей - калитка старательно прикрыта. Ветер. На перилах расселась огромная уродливая бабочка, коричневая с желтоватыми разводами на мохнатой спине. Эти разводы напоминают череп. Омерзительное создание, она часто прилетает на свет и громко стрекочет у лампы, которую я по вечерам выношу на крыльцо. Когда становится темно, лес словно придвигается к дому, и не видно даже пруда. Я люблю ночь и, если бы не эти бабочки, ходила бы купаться по вечерам.
Вечерние сумерки не такие, как утренние. Они теплые и дышат спокойствием. По утрам бывает холодно, вода выглядит странной, и иногда мне кажется, что я постепенно схожу с ума. Как будто что-то стирается из памяти, кусочками. Сколько времени я провожу у пруда? Я доплываю до середины, один раз погружаюсь в воду и направляюсь обратно к берегу. Даже туман не успевает рассеяться полностью, когда я поднимаюсь по ведущей к крыльцу лестнице. И, возвращаясь в дом, нахожу повсюду следы чужого присутствия. Мужскую одежду, которую давно убирала в шкаф, обнаруживаю вновь разбросанной по комнатам, грязные полотенца в кухне и ванной, горки выбитого из трубки пепла на подоконниках, раскрытые книги на ковре. И бумагу.
Исписанные листы покрывают столешницу небрежным веером. Это не мой почерк, это писала не я, но мне кажется, что я когда-то это уже читала. Недорассказанная, непрочувствованная история. Не моя. В который раз начинаю сгребать бумагу в угол стола и в который раз замечаю, что листов стало больше. Мой таинственный гость продолжает рассказывать. Но нет, повествование не становится интереснее. Оно по-прежнему напоминает плохую театральную постановку. Картонные декорации, бездушные марионетки. Как жаль. Я с досадой хватаю лежащую рядом ручку: "Бред. И я такое уже читала. Скучно".
В кухонном шкафу опять плесневеет забытая краюшка. Это монастырский хлеб, его продает пожилая женщина в деревне. Однажды, проезжая мимо, я хотела купить у нее каравай, но она, увидев, что я остановилась и направляюсь в ее сторону, закричала, замахала руками и грохнулась прямо в пыль. Я вскочила на велосипед и умчалась. Так и не знаю, что с ней случилось. Я плохо понимаю местный язык.
Жители деревни невежественны и чересчур набожны. Иногда я вижу их издалека, на дороге и в лесу: они отворачиваются и крестятся; ведь я не из здешних краев. И я не хожу больше в деревню - за продуктами стала ездить в город. Он не так далеко, и там никто не обращает на меня внимания. Даже хорошо, что не приходится много разговаривать; последнее время я совсем растеряна. И даже боюсь. Эти провалы в памяти, появляющиеся из ниоткуда вещи. И дурацкая история, написанная чужим почерком. Мелким и некрасивым. Мне хотелось бы рассказать ее по-другому. Я слышала, что у людей бывают раздвоения личности, и они не помнят половины того, что делают. Просто так, без причины. Такая болезнь. После завтрака я, пожалуй, еще раз искупаюсь. И не забыть взять этот хлеб. Вдруг в пруду будут утки.
Господи, я, наверное, больна.
***
Эта вода похожа на струящийся по ветру шелк. Солнце прошивает ее серебром и золотом, и кажется, что если в нее войти, можно вспыхнуть пламенем. Только холодным. Я не собирался сегодня опять купаться, но отчего-то оказываюсь у пруда. Круглые камни на берегу обжигают подошвы, и стекающая с меня вода высыхает почти мгновенно. Протестующе шелестит рогоз, тонкие стрелы осоки раздвигаются, и появляется что-то темное. Я роняю полотенце, с любопытством прищуриваюсь.
Искрящуюся поверхность разрезает крупная утка. Расходящаяся волна нарушает подрагивающий рисунок солнечных бликов. Серая с рябью птица наклоняет голову, заинтересованно косит на меня ярко-коричневым глазом. Никогда не видел в этом пруду ничего живого. Я поднимаю полотенце и обнаруживаю под ним ссохшийся кусок монастырского каравая. Как кстати я принес его сюда. Черствый хлеб крошится плохо; утка кружит у берега, ждет. Я ломаю и рву краюшку на бесформенные куски.
Первый ловится на лету. Не дожидаясь, пока птица его проглотит, кидаю второй. Он оказывается немного в стороне и, быстро размякнув, начинает погружаться. Утка бросается следом, промахивается жадно раскрытым клювом и, решительно дернув пестрой макушкой, ныряет.
Что-то меняется на поверхности воды; я не успеваю поймать, что именно. На мгновение блики темнеют, словно над прудом близко проносится чья-то тень. Я крепко зажмуриваюсь, открываю глаза. Хлебное крошево валится у меня из рук. К берегу плывет жемчужного цвета селезень, потряхивает ослепительно изумрудной головкой, разбрызгивая во все стороны сверкающую воду.
Несколько кусочков хлеба оказываются в пруду. Селезень направляется к ним, но успевает схватить лишь один. Остальные медленно опускаются в глубину. И за каждым - птица ныряет. И с каждым разом - выныривая - меняет обличье. Самец превращается в серую утку, неприметная самка - в селезня с роскошным оперением.
Мне страшно. Я взмахиваю руками и, оступившись, падаю обратно в теплую воду. Птица с криком шарахается в сторону, растопыривает обрезанные крылья, изо всех сил молотит лапами, пытаясь оторваться. Мой рот полон холодного пламени, мое тело спеленуто струящимся по ветру шелком, мои ноги завязли в темном расплавленном стекле.