Аннотация: Итак, как я и обещал некоторым, я присоединяюсь жалкой когорте переписывателей чужих произведений и примазывателей к чужому таланту. Можете ругаться! Я не обижусь!))))
Надежда Андреевна Дурова.
Андрей Викторович Руб.
Кавалерист-девица.
Глава 1.
Нечего описывать путешествия моего из Малороссии от тетки под надзором старого Степана и в товариществе двенадцатилетней Аннушки, его дочери. Оно началось и кончилось, как начинаются и оканчиваются подобные вояжи: ехали на протяжных тихо, долго и наконец приехали. Отворяя дверь в зал отцовского дома, я услышала как маленькая сестра моя, Клеопатра, говорила: 'Подите, маменька, какая-то барышня приехала!'. Сверх ожидания, матушка приняла меня ласково. Ей приятно было видеть, что я получила тот скромный и постоянный вид, столько приличествующий молодой девице. Хотя в полтора года моего отсутствия в доме я много выросла и была почти головою выше матери, но не имела уже ни того воинственного вида, делавшего меня похожею на Ахиллеса в женском платье, ни тех гусарских приемов, приводивших мать мою в отчаяние.
Прожив несколько дней дома, я узнала причину, заставившую прислать за мною. Отец мой, всегда неравнодушный к красоте, изменил матери моей в ее отсутствие и взял на содержание прекрасную девочку, дочь одного мещанина. По возвращении матушка долго еще ничего не знала, но одна из ее знакомых думала услужить ей, объявив гибельную тайну, и отравила жизнь ее ядом, жесточайшим из всех, - ревностию! Несчастная мать моя помертвела, слушая рассказ безумно услужливой приятельницы, и, выслушав, ушла от нее, не говоря ни слова, и легла в постель.
Когда батюшка пришел домой, она хотела было говорить ему кротко и покойно, но в ее ли воле было сделать это! С первых слов терзание сердца превозмогло все! Рыдания пресекли ее голос. Она била себя в грудь, ломала руки, кляла день рождения и ту минуту, в которую узнала любовь! Просила отца моего убить ее и тем избавить нестерпимого мучения жить, быв им пренебреженною! Батюшка ужаснулся состояния, в котором видел мать мою. Он старался успокоить ее, просил не верить вздорным рассказам но, видя, что она была слишком хорошо уведомлена обо всем, клялся богом и совестию оставить преступную связь. Матушка поверила, успокоилась и простила.
Батюшка несколько времени держал свое слово, оставил любовницу и даже отдал ее замуж, но после взял опять, и тогда-то мать моя в отчаянии решилась было навсегда расстаться с неверным мужем и поехала к своей матери в Малороссию, но в Казани остановилась. Батюшка, не зная этого, написал в Малороссию где жила я, убеждая мать мою простить ему и возвратиться, но в то же время и сам получил письмо от матери моей. Она писала, что не имеет силы удалиться от него, не может перенесть мысли расстаться навек с мужем, хотя жестоко ее обидевшим, но и безмерно ею любимым! Умоляла его одуматься и возвратиться к своим обязанностям. Батюшка был тронут, раскаялся и просил матушку возвратиться. Тогда-то она послала за мною, полагая, что присутствие любимой дочери заставит его забыть совершенно недостойный предмет своей привязанности.
Несчастная! Ей суждено было обмануться во всех своих ожиданиях и испить чашу горести до дна! Батюшка переходил от одной привязанности к другой и никогда уже не возвращался к матери моей! Она томилась, увядала, сделалась больна, поехала лечиться в Пермь к славному Гралю и умерла на тридцать пятом году от рождения, более жертвою несчастия, нежели болезни!..
Увы! Бесполезно орошаю теперь слезами строки эти! Горе мне, бывшей первоначальною причиною бедствий матери моей!.. Мое рождение, пол, черты, наклонности - все было не то, чего хотела мать моя. Существование мое отравляло жизнь ее, а беспрерывная досада испортила ее нрав и без того от природы вспыльчивый и сделала его жестоким. Тогда уже и необыкновенная красота не спасла ее. Отец перестал ее любить, и безвременная могила была концом любви, ненависти, страданий и несчастий.
Матушка, не находя уже удовольствия в обществе, вела затворническую жизнь. Пользуясь этим обстоятельством, я выпросила у отца позволение ездить верхом. Батюшка приказал сшить для меня казачий чекмень и подарил своего Алкида. С этого времени я была всегдашним товарищем отца моего в его прогулках за город. Он находил удовольствие учить меня красиво сидеть, крепко держаться в седле и ловко управлять лошадью. Я была понятная ученица. Батюшка любовался моею легкостию, ловкостью и бесстрашием. он говорил, что я живой образ юных лет его и что была бы подпорою старости и честию имени его, если б родилась мальчиком! Голова моя вскружилась! но теперешнее кружение было уже прочно. Я была не дитя: мне минуло шестнадцать лет! Обольстительный удовольствия света, жизнь в Малороссии и черные глаза Кирияка, как сон, изгладились в памяти моей. но детство, проведенное в лагере между гусарами, живыми красками рисовалось в воображении моем. Все воскресло в душе моей! Я не понимала, как могла не думать о плане своем почти два года! Мать моя, угнетенная горестию, теперь еще более ужасными красками описывала участь женщин. Воинственный жар с неимоверною силою запылал в душе моей. Мечты зароились в уме, и я деятельно зачала изыскивать способы произвесть в действие прежнее намерение свое - сделаться воином, быть сыном для отца своего и навсегда отделиться от пола, которого участь и вечная зависимость начали страшить меня.
Матушка не ездила еще в Пермь лечиться, когда в город наш пришел полк казаков для усмирения беспрерывного воровства и смертоубийств, производимых татарами. Батюшка часто приглашал к себе обедать их полковника и офицеров. Ездил с ними прогуливаться за город верхом, но я имела предусмотрительность никогда не быть участницею этих прогулок: мне нужно было, чтобы они никогда не видали меня в чекмене и не имели понятия о виде моем в мужском платье. Луч света озарил ум мой, когда казаки вступили в город! Теперь я видела верный способ исполнить так давно предпринятый план. Видела возможность, дождавшись выступления казаков, дойти с ними до места, где стоят регулярные полки.
Наконец настало решительное время действовать по предначертанному плану! Казаки получили повеление выступить. Они вышли 15-го сентября 1806 года. В пятидесяти верстах от города должна была быть у них дневка. Семнадцатого - был день моих именин, и день, в который судьбою ли, стечением ли обстоятельств, или непреодолимою наклонностию, но только определено было мне оставить дом отцовский и начать совсем новый род жизни.
В день семнадцатого сентября я проснулась до зари и села у окна дожидаться ее появления: может быть, это будет последняя, которую я увижу в стране родной! Что ждет меня в бурном свете! не понесется ли вслед за мною проклятие матери и горесть отца! Будут ли они живы! Дождутся ли успехов гигантского замысла моего! Ужасно, если смерть их отнимет у меня цель действий моих! Мысли эти то толпились в голове моей, то сменяли одна другую! Сердце мое стеснилось, и слезы заблистали на ресницах. В это время занялась заря, скоро разлилась алым заревом, и прекрасный свет ее, пролившись в мою комнату, осветил предметы: отцовская сабля, висевшая на стене прямо против окна, казалась горящею. Чувства мои оживились. Я сняла саблю со стены, вынула ее из ножен и, смотря на нее, погрузилась в мысли. Сабля эта была игрушкою моею, когда я была еще в пеленах, утехою и упражнением в отроческие лета, и почему ж теперь не была бы она защитою и славою моею на военном поприще? Я буду носить тебя с честию, - сказала я, поцеловав клинок и вкладывая ее в ножны. Солнце взошло. В этот день матушка подарила мне золотую цепь. Батюшка триста рублей и гусарское седло с алым вальтрапом. Даже маленький брат отдал мне золотые часы свои. Принимая подарки родителей моих, я с грустию думала, что им и в мысль не приходит, что они снаряжают меня в дорогу дальнюю и опасную.
День этот я провела с моими подругами. В одиннадцать часов вечера я пришла проститься с матушкою, как то делала обыкновенно, когда шла уже спать. Не имея сил удержать чувств своих, я поцеловала несколько раз ее руки и прижала их к сердцу, чего прежде не делала и не смела делать. Хотя матушка и не любила меня, однако ж была тронута необыкновенными изъявлениями детской ласки и покорности. Она сказала, целуя меня в голову:
- Поди с богом!
Слова эти весьма много значили для меня, никогда еще не слыхавшей ни одного ласкового слова от матери своей. Я приняла их за благословение, поцеловала впоследнее руку ее и ушла.
Комнаты мои были в саду. Я занимала нижний этаж садового домика, а батюшка жил вверху. Он имел обыкновение заходить ко мне всякий вечер на полчаса. Он любил слушать, когда я рассказывала ему, где была, что делала или читала. Ожидая и теперь обычного посещения отца моего, положила я на постель за занавес мое казацкое платье, поставила у печки кресла и стала подле них дожидаться, когда батюшка пойдет в свои комнаты. Скоро я услышала шелест листьев от походки человека, идущего по аллее. Сердце мое вспрыгнуло! Дверь отворилась, и батюшка вошел: Что ты так бледна? - спросил он, садясь на кресла, - здорова ли? Я с усилием удержала вздох, готовый разорвать грудь мою. Последний раз отец мой входит в комнату ко мне с уверенностью найти в ней дочь свою! Завтра он пройдет мимо с горестью и содроганием! Могильная пустота и молчание будут в ней! Батюшка смотрел на меня пристально:
- Что с тобою? Ты, верно, не здорова? Я сказала, что только устала и озябла. Что ж не велишь протапливать свою горницу? Становится сыро и холодно.
Помолчав несколько, батюшка спросил: - Для чего ты не прикажешь Ефиму выгонять Алкида на корде? К нему приступа нет. Ты сама давно уже не ездишь на нем, другому никому не позволяешь. Он так застоялся, что даже в стойле скачет на дыбы, непременно надобно проездить его. Я сказала, что прикажу сделать это, и опять замолчала. Ты что-то грустна, друг мой. Прощай, ложись спать, - сказал батюшка, вставая и целуя меня в лоб.
Он обнял меня одною рукою и прижал к груди своей. Я поцеловала обе руки его, стараясь удержать слезы, готовые градом покатиться из глаз. Трепет всего тела изменил сердечному чувству моему. Увы! Батюшка приписал его холоду!
- Видишь, как ты озябла, - сказал он. Я еще раз поцеловала его руки. - Добрая дочь! - примолвил батюшка, потрепав меня по щеке, и вышел.
Я стала на колени близ тех кресел, на которых сидел он, и, склонясь перед ними до земли, целовала, орошая слезами, то место пола, где стояла нога его. Через полчаса, когда печаль моя несколько утихла, я встала, чтоб скинуть свое женское платье. Подошла к зеркалу, обрезала свои локоны, положила их в стол, сняла черный атласный капот и начала одеваться в казачий униформ. Стянув стан свой черным шелковым кушаком и надев высокую шапку с пунцовым верхом, с четверть часа я рассматривала преобразившийся вид свой. Остриженные волосы дали мне совсем другую физиономию. Я была уверена, что никому и в голову не придет подозревать пол мой. Сильный шелест листьев и храпенье лошади дали знать мне, что Ефим ведет Алкида на задний двор. Я впоследнее простерла руки к изображению богоматери, столько лет принимавшему мольбы мои, и вышла! Наконец дверь отцовского дома затворилась за мною, и кто знает? может быть, никогда уже более не отворится для меня!..
Приказав Ефиму идти с Алкидом прямою дорогою на Старцову гору и под лесом дожидаться меня, я сбежала поспешно на берег Камы, сбросила тут капот свой и положила его на песок со всеми принадлежностями женского одеянья. я не имела варварского намерения заставить отца думать, что, я утонула, и была уверена, что он не подумает этого. Я хотела только дать ему возможность отвечать без замешательства на затруднительные вопросы наших недальновидных знакомых. Оставив платье на берегу, я взошла прямо на гору по тропинке, проложенной козами. Ночь была холодная и светлая. Месяц светил во всей полноте своей. Я остановилась взглянуть еще раз на прекрасный и величественный вид, открывающийся с горы: за Камою, на необозримое пространство видны были Пермская и Оренбургская губернии! Темные, обширные леса и зеркальные озера рисовались как на картине! Город, у подошвы утесистой горы, дремал в полуночной тишине. Лучи месяца играли и отражались на позолоченных главах собора и светили на кровлю дома, где я выросла!.. Что мыслит теперь отец мой? Говорит ли ему сердце его, что завтра любимая дочь его не придет уже пожелать ему доброго утра?
В молчании ночном ясно доходили до слуха моего крик Ефима и сильное храпенье Алкида. Я побежала к ним, и в самую пору: Ефим дрожал от холода, бранил Алкида, с которым не мог сладить, и меня за медленность. Я взяла мою лошадь у него из рук, села на нее, отдала ему обещанные пятьдесят рублей, попросила, чтоб не сказывал ничего батюшке, и опустив Алкиду повода, вмиг исчезла у изумленного Ефима из виду.
Версты четыре Алкид скакал с одинакою быстротою, но мне в эту ночь надобно было проехать пятьдесят верст до селения, где я знала, что была назначена дневка казачьему полку. Итак, удержав быстрый скок моего коня, я поехала шагом. скоро въехала в темный сосновый лес, простирающийся верст на тридцать. Желая сберечь силы моего Алкида, я продолжала ехать шагом и, окруженная мертвою тишиною леса и мраком осенней ночи, погрузилась в размышления:
'Итак, я на воле! свободна! независима! я взяла мне принадлежащее, мою свободу: свободу! драгоценный дар неба, неотъемлемо принадлежащий каждому человеку! Я умела взять ее, охранить от всех притязаний на будущее время, и отныне до могилы она будет и уделом моим и наградою!'.
Тучи закрыли все небо. В лесу сделалось темно так, что я на три сажени перед собою не могла ничего видеть, и, наконец, поднявшийся с севера холодный ветер заставил меня ехать скорее. Алкид мой пустился большой рысью, и на рассвете я приехала в селение, где дневал полк казаков.
Тучи закрыли все небо. в лесу сделалось темно так, что я на три сажени перед собою не могла ничего видеть, и, наконец, поднявшийся с севера холодный ветер заставил меня ехать скорее. Алкид мой пустился большой рысью, и на рассвете я приехала в селение, где дневал полк казаков.
*****
Полковник и его офицеры давно уже проснулись и собрались все в полковничью квартиру завтракать. В это время я вошла к ним. Они шумно разговаривали между собою, но, увидя меня, вдруг замолчали. Полковник, с видом изумления, подошел ко мне.
- Которой ты сотни? - спросил он поспешно.
- Я не имею еще чести быть в которой-нибудь из них, но приехал просить его об этой милости.
Полковник слушал меня с удивлением.
- Я не понимаю тебя! Разве ты нигде не числишься?
- Нигде.
- Почему?
- Не имею права.
- Как! Что это значит? Казак не имеет права быть причислен к полку казачьему! Что это за вздор!
- Я не казак.
- Ну, кто же ты, - спросил полковник, начинавший выходить из терпения. - Зачем в казачьем мундире, и чего ты хочешь?
- Я уже сказал вам, полковник, что желаю иметь честь быть причислен к вашему полку, хотя только на то время, пока дойдем до регулярных войск.
- Но всё-таки я должен знать, кто ты таков, молодой человек, и сверх того разве тебе не известно, что у нас никому нельзя служить, кроме природных казаков?
- Я и не имею этого намерения, но прошу у вас только позволения дойти до регулярных войск в звании и одеянии казака при вас или при полку вашем. Что ж до вопроса вашего, кто я таков, скажу только то, что могу сказать. Я - дворянин, оставил дом отцовский и иду в военную службу без ведома и воли моих родителей. Я не могу быть счастлив ни в каком другом звании, кроме военного, потому я решился в этом случае поступить по своему произволу. Если вы не примете меня под свое покровительство, я найду средство и один присоединиться к армии.
Полковник с участием смотрел на меня, пока я говорила.
- Что мне делать? - сказал он вполголоса, оборотясь к одному седому есаулу. - Я не имею духа отказать ему!
- На что же и отказывать, - отвечал равнодушно есаул, - пусть едет с нами.
- Не нажить бы нам хлопот.
- Каких же? Напротив, и отец и мать его будут вам благодарны впоследствии за то, что вы дадите ему приют. с его решимостью и неопытностию он попадет в беду, если вы его отошлете.
В продолжение этого короткого переговора полковника с есаулом я стояла, опершись на свою саблю, с твердым намерением, получа отказ, сесть на своего питомца гор и ехать одной к предположенной цели.
- Ну хорошо, молодой человек, - сказал полковник, оборотясь ко мне, - ступай с нами. Но упреждаю тебя, что мы идем теперь на Дон, а там регулярных войск нет. Щегров! Дай ему лошадь из заводных!
Высокого роста казак, вестовой полковника, пошел было исполнить приказание. Но я, спеша пользоваться возможностью играть роль подчиненного воина, сказала:
- У меня есть лошадь, ваше высокоблагородие! Я буду ехать на ней, если позволите.
Полковник рассмеялся: - Тем лучше, тем лучше! Поезжай на своей лошади. Как же твое имя, молодец?
- Я - Александр!
- А по отчеству?
- Васильем звали отца моего!
- Итак, Александр Васильевич, на походе ты будешь ехать всегда при первой сотне. Обедать у меня и квартировать. Иди теперь к полку, мы сейчас выступаем. Дежурный, вели садиться на коней.
Вне себя от радости, побежала я к своему Алкиду и как птица взлетела на седло. Бодрая лошадь, казалось, понимала мое восхищение. она шла гордо, сгибая шею кольцом и быстро водя ушами. Казацкие офицеры любовались красотою Алкида моего и вместе хвалили и меня. Они говорили, что я хорошо сижу на лошади и что у меня прекрасная черкесская талия. Я начинала уже краснеть и приходить в замешательство от любопытных взоров, со всех сторон на меня устремленных, но такое положение не могло быть продолжительно. Я скоро оправилась и отвечала на расспросы учтиво, правдоподобно, голосом твердым, покойным, и казалась вовсе не замечающею всеобщего любопытства и толков, возбужденных появлением моим среди войска Донского.
Наконец казаки, наговорясь и насмотревшись на коня моего и на меня, стали по местам. Полковник вышел, сел на черкесского коня своего, скомандовал:
- Справа по три! - и полк двинулся вперед.
Переднее отделение, нарочно составленное из людей, имеющих хороший голос, запело: 'Душа добрый конь', - любимую казацкую песню. Меланхолический напев ее погрузил меня в задумчивость: 'Давно ли я была дома! В одежде пола своего, окруженная подругами, любимая отцом, уважаемая всеми как дочь градоначальника! Теперь я казак! В мундире, с саблею. Тяжелая пика утомляет руку мою, не пришедшую еще в полную силу. Вместо подруг меня окружают казаки, которых наречие, шутки, грубый голос и хохот трогают меня!'
Чувство, похожее на желание плакать, стеснило грудь мою! Я наклонилась на крутую шею коня своего, обняла ее и прижалась к ней лицом... Лошадь эта была подарок отца! Она одна оставалась мне воспоминанием дней, проведенных в доме его! Наконец борьба чувств моих утихла, я опять села прямо и, занявшись рассматриванием грустного осеннего ландшафта, поклялась в душе никогда не позволять воспоминаниям ослаблять дух мой, но с твердостию и постоянством идти по пути, мною добровольно избранном.
Поход продолжался более месяца. Новое положение мое восхищало меня. Я научилась седлать и расседлывать свою лошадь, сама водила ее на водопой, так же, как и другие. Походом казацкие офицеры часто скакали на лошадях и предлагали и мне испытать быстроту моего Алкида против их лошадей. Но я слишком люблю его, чтоб могла согласиться на это. К тому ж мой добрый конь не в первом цвете молодости, ему уже девять лет. И хотя я уверена, что в целом казачьем полку нет ни одной лошади, равной моему Алкиду в быстроте, точно так же, как и в красоте, но всё-таки не имею бесчеловечного тщеславия мучить своего товарища от пустого удовольствия взять верх над тощими скакунами Дона. Наконец полк пришел на рубеж своей земли и расположился лагерем в ожидании смотра, после которого их распускают по домам. Ожидание и смотр продолжались три дня. Я в это время ходила с ружьем по необозримой степи Донской или ездила верхом. По окончании смотра казаки пустились во все стороны группами. Это был живописный вид: несколько сот казаков, рассыпавшись по обширной степи, ехали от места смотра во всех направлениях. Картина эта припомнила мне рассыпное бегство муравьев, когда мне случалось выстрелить холостым зарядом из пистолета в их кучу.
Щегров позвал меня к полковнику:
- Ну вот, молодой человек, нашему странствию конец! А вашему? Что вы намерены делать?
- Ехать к армии, - смело отвечала я.
- Вы, конечно, знаете, где она расположена? Знаете дорогу, по которой ехать, и имеете к этому средства? - спросил полковник, усмехаясь.
Ирония эта заставила меня покраснеть:
- О месте и дороге я буду спрашивать, полковник, что ж касается до средств, у меня есть деньги и лошадь.
- Ваши средства хороши только за неимением лучших. Мне жаль вас, Александр Васильевич! Из поступков ваших, более, нежели из слов, уверился я в благородном происхождении вашем. Не знаю причин, заставивших вас в такой ранней юности оставить дом отцовский. Но если это точно желание войти в военную службу, то одна только ваша неопытность могла закрыть от вас те бесчисленные затруднения, которые вам надобно преодолеть прежде достижения цели. Подумайте об этом.
Полковник замолчал, я также молчала, и что могла я сказать! Меня стращают затруднениями! Советуют подумать... Может быть, хорошо было бы услышать это дома. Но, удалясь от него две тысячи верст, надобно продолжать, и какие б ни были затруднения, твердою волею победить их! Так думала я и все еще молчала. Полковник начал опять:
- Вижу, что вы не хотите говорить со мною откровенно. Может быть, вы имеете на это свои причины, но я не имею духа отпустить вас на верную гибель. Послушайтесь меня, останьтесь пока у меня на Дону. Покровительство опытного человека для вас необходимо. Я предлагаю вам до времени дом мой, живите в нем до нового выступления нашего в поход. Вам не будет скучно, у меня есть семейство, климат наш, как видите, очень тепел, снегу не бывает до декабря, можете прогуливаться верхом сколько угодно. Конюшня моя к вашим услугам. Теперь мы поедем ко мне в дом, я отдам вас на руки жене моей, а сам отправлюсь в Черкасск к Платову. Там пробуду до нового похода, который не замедлится. Тогда и вы дойдете вместе с нами до регулярных войск. Согласны ли вы последовать моему совету?
- Я принимаю предложение ваше с искреннею благодарностью.
Надобно было не иметь ума, чтоб не видеть, как выгодно для меня будет дойти до регулярного войска, не обращая на себя внимания и не возбуждая ни в ком подозрения. Полковник и я сели в коляску и отправились в Раздорскую станицу, где был у него дом. Жена его чрезвычайно обрадовалась приезду мужа. Это была женщина средних лет, прекрасная собою, высокого роста, полная, с черными глазами, бровями и волосами и смугловатым цветом лица, общим всему казачьему племени. Свежие губы ее приятно улыбались всякий раз, когда она говорила. Меня очень полюбила она и обласкала. Дивилась, что в такой чрезвычайной молодости отпустили меня родители мои скитаться, как она говорила, по свету.
- Вам, верно, не более четырнадцати лет, и вы уже одни на чужой стороне. Сыну моему осьмнадцать, и я только с отцом отпускаю его в чужие земли. Но одному! Ах, боже! Чего не могло б случиться с таким птенцом! Поживите у нас, вы хоть немного подрастете, возмужаете, и, когда наши казаки опять пойдут в поход, вы пойдете с ними, и муж мой будет вам вместо отца. Говоря это, добрая полковница уставливала стол разными лакомствами - медом, виноградом, сливками и сладким только что выжатым вином: Пейте, молодой человек, - говорила доброхотная хозяйка, - чего вы боитесь? это и мы, бабы, пьем стаканами. трехлетние дети у нас пьют его, как воду. Я до этого времени не знала еще вкусу вина и потому с большим удовольствием пила донской нектар. Хозяйка смотрела на меня, не сводя глаз: Как мало походите вы на казака! Вы так белы, так тонки, так стройны, как девица! Женщины мои так и думают. они говорили уже мне, что вы переодетая девушка! Говоря таким образом, полковница хохотала простодушно, вовсе не подозревая, как хорошо отгадали ее женщины и какое замирание сердца причиняют слова ее молодому гостю, так усердно ею угощаемому. С этого дня я не находила уже никакого удовольствия оставаться в семействе полковника, но с утра до вечера ходила по полям и виноградникам. Охотно уехала бы я в Черкасск, но боялась новых расспросов. я очень видела, что казачий мундир худо скрывает разительное отличие мое от природных казаков. у них какая-то своя физиономия у всех, и потому вид мой, приемы и самый способ изъясняться были предметом их любопытства и толкования. к тому же, видя себя беспрестанно замечаемою, я стала часто приходить в замешательство, краснеть, избегать разговоров и уходить в поле на целый день, даже и в дурную погоду. Полковника давно уже не было дома, он жил по делам службы в Черкасске. единообразная бездейственная жизнь сделалась мне несносна. я решилась уехать и отыскивать армию, хотя сердце мое трепетало при мысли, что те же расспросы, то же любопытство ожидают меня везде. но по крайности, думала я, это будет некоторым образом мимоходом, а не так, как здесь я служу постоянным предметом замечаний и толкованья.
Решась ехать завтра на рассвете, я пришла домой засветло, чтобы уведомить хозяйку о своем отъезде и приготовить лошадь и сбрую. Входя на двор, я увидела необыкновенную суетливость и беготню людей полковника. увидела множество экипажей и верховых лошадей. Я вошла в залу, и первою встречею был возвратившийся полковник. Толпа офицеров окружала его, но между ними не было однако ж ни одного из тех, с которыми я пришла на Дон.
- Здравствуйте, Александр Васильевич! - сказал полковник, отвечая на поклон мой, - не соскучились ли вы у нас? Господа, рекомендую, это русский дворянин. Он будет спутником нашим до места.
Офицеры слегка поклонились мне и продолжали разговаривать о своем походе.
- Ну как же вы проводили ваше время, Александр Васильевич? Полюбился ли вам Дон, и не полюбилось ли что на Дону? - говоря это, полковник лукаво усмехался.
Поняв смысл последнего вопроса, я покраснела, но отвечала вежливо и сообразно шутке:
- Я старался не прилепляться слишком к прекрасной стороне их, чтоб не заплатить за это поздним сожалением.
- Вы очень хорошо сделали, - сказал полковник, - потому что завтра чуть свет и мы, и вы должны сказать прости нашему тихому Дону! Мне вверен Атаманский полк, и мы имеем повеление идти в Гродненскую губернию. Вот там вы будете иметь случай, вступить в какой угодно регулярный полк, их там много.
В три часа утра я оседлала своего Алкида и привела его к строю казаков. Но как полковника тут еще не было, то я, привязав свою лошадь, пошла в ту залу, где собрались все офицеры. Множество молодых казачек пришли проходить своих мужей. Я была свидетельницею трогательного зрелища. Щегров, бывший всегда при полковнике в походе, был с ним же и на Дону. Его отец, мать, жена и три взрослые и прекрасные дочери пришли проводить его и еще раз проститься с ним. Умилительно было видеть, как сорокалетний казак, склонясь до земли, целовал ноги своего отца и матери, принимая их благословение, и после сам точно так же благословил дочерей своих, упавших к ногам его. Обряд этого прощанья был совершенно нов для меня и сделал на душу мою самое горестное впечатление!
'Вот', - думала я, - 'как должно расставаться детям с отцом и матерью! А я убежала! Вместо благословения неслись за мною упреки раздраженных родителей, а может быть... ужасная мысль!'.
Погрузясь в эти печальные размышления, я не слыхала, как все уже вышли и зала сделалась пуста. Шорох позади меня пробудил мое внимание и извлек из горестных мечтаний очень неприятным образом. Ко мне подкрадывалась одна из женщин полковницы:
- А вы что ж стоите здесь одни, барышня? Друзья ваши на лошадях, и Алкид бегает по двору! - это сказала она с видом и усмешкою истинного сатаны. Сердце мое вздрогнуло и облилось кровью, и я поспешно ушла от мегеры!
Казаки были уже в строю. Близ них Алкид мой рыл землю копытом от нетерпения. Поспешая взять его, я встретила строгий взгляд полковника:
- В вашем положении надобно всегда быть первым. Для вас это необходимо, Александр Васильевич, - сказал он, выезжая перед фронтом.
Наконец обычное: 'Справа по три!' ,- двинуло полк с места. Скоро опять раздалось: 'Душа добрый конь!'. Опять возобновились сцены прежней походной жизни, но я теперь уже не та. Сделавшись старее несколькими месяцами, я стала смелее и не прихожу более в замешательство при всяком вопросе. Офицеры Атаманского полка, будучи образованнее других, замечают в обращении моем ту вежливость, которая служит признаком хорошего воспитания, и, оказывая мне уважение, ищут быть со мною вместе.
Атаманский полк, с которым я целый месяц добиралась сюда, следует в Гродно. Казаки острят пики и сабли. К моему Алкиду приступа нет! Храпит, прыгает, брыкает! Добрый конь! Какая-то будет наша участь с тобою! Мы пришли в Гродно. Полк пробудет здесь только два дня, а там пойдет за границу. Полковник призвал меня:
- Теперь вы имеете удобный случай определиться в который угодно из формирующихся здесь кавалерийских эскадронов, но последуйте моему совету, будьте откровенны с начальником того полка, в который рассудите определиться. Хотя чрез это одно не примут вас юнкером, по крайней мере, вы выиграете его доброе расположение и хорошее мнение. А между тем, не теряя времени, пишите к своим родителям, чтоб выслали вам необходимые свидетельства, без которых вас могут и совсем не принять, или, по крайней мере, надолго оставят рядовым. Я поблагодарила его за совет и за покровительство, так долго мне оказываемое, и наконец, простилась с ним. На другой день казаки ушли за границу, а я осталась в Гродно.
Гродно. Я одна! Совершенно одна! Живу в заездной корчме. Алкид - конь мой беспрестанно ржет и бьет копытом в землю. Он также остался один. Из окна моего вижу я проходящие мимо толпы улан с музыкою и пляскою. Они дружелюбно приглашают всех молодых людей взять участие в их веселости. Пойду узнать, что это такое. Это называется вербунок! Спаси боже, если нет другой дороги вступить в регулярный полк, как посредством вербунка! Это было бы до крайности неприятно. Когда я смотрела на эту пляшущую экспедицию, подошел ко мне управляющий ею портупей-юнкер, или, по их, наместник.
- Как вам нравится наша жизнь? Не правда ли, что она весела?
Я ответила: - Правда..., - и ушла от него.
На другой день я узнала, что это полк Коннопольский, что они вербуют для укомплектования своего полка, потерявшего много людей в сражении, и что ими начальствует ротмистр. Собрав эти сведения, я отыскала квартиру наместника, вчера со мною говорившего. Он сказал мне, что если я хочу определиться в их полк на службу, то могу предложить просьбу об этом их ротмистру Казимирскому, и что мне вовсе нет надобности плясать с толпою всякого сброду, лезущего к ним в полк. Я очень обрадовалась возможности войти в службу, не подвергаясь ненавистному обряду плясать на улице, и сказала это наместнику. Он не мог удержаться от смеха:
- Да ведь это делается по доброй воле, и без этого легко можно обойтиться всякому, кто не хочет брать участия в нашей вакханалии. Не угодно ли вам идти со мною к Казимирскому? Ему очень приятно будет приобресть такого рекрута. Сверх этого я развеселю его на целый день, рассказав о вашем опасении, - говоря это, наместник хохотал от всего сердца.
Мы пошли. Из комнаты наместника нам надобно было проходить через ту большую горницу, о которой я уже говорила, что находится во всякой корчме. Она была полна улан и завербовавшихся рекрутов. Все это плясало и пело. Стараясь скорее миновать шумную толпу, я ухватила руку наместника. Но в то же время один из улан, схватя мой стан рукою, влетел со мною в круг и, топнув ногой, приготовился начать мазурку, которую уже несколько пар прыгали и скользили без всякого порядка. Наместник освободил меня из рук этих очарованных плясунов. Смех его удвоился от этого неожиданного случая. Наконец мы пришли на квартиру к Казимирскому.
Ротмистр Казимирский, лет около пятидесяти, имеет благородный и вместе воинственный вид. Добродушие и храбрость дышат во всех чертах приятного лица его. Когда я вошла, то он, видно сочтя меня за казацкого офицера, вежливо поклонился и спросил:
- Что вам угодно?
- Желаю служить в Коннопольском полку! Узнав, что именно вам поручено комплектовать сей полк, пришел просить о принятии меня в службу.
- Вас, на службу в Коннопольский полк! - сказал ротмистр с удивлением. - Вы казак, принадлежите к войску Донскому, и в нем должны служить.
- Одеяние мое вас обманывает. Я, русский дворянин и, следовательно, могу избирать род службы, какой хочу.
- Можете ли доказать это?
- Нет! Но если вам угодно поверить одному слову моему, что я точно русский дворянин, то я буду уметь ценить такое снисхождение и по окончании кампании обязываюсь доставить в полк все, что нужно для подтверждения справедливости слов моих.
- Как же это сделалось, что вы носите казачий мундир?
- Отец не хотел отдавать меня в военную службу. Я ушел тихонько, присоединился к казачьему полку и с ним пришел сюда.
- Сколько лет вам? Как ваша фамилия?
- Мне семнадцатый год, фамилия моя Соколов. Ротмистр оборотился к одному офицеру своего полка: - Как думаешь? Принять его?
- Как хотите. Почему ж и не принять. Теперь война, люди надобны, а он обещает быть молодцом.
- А если он казак и почему-нибудь хочет укрыться от своих, вступя в регулярный полк?
- Не может этого быть, ротмистр! На лице его написано, что он не лжет, в этом возрасте притворяться не умеют. Впрочем, если вы откажете, он пойдет к другому, который не будет так излишне осторожен, и вы потеряете хорошего рекрута...
Весь этот переговор был по-польски. Ротмистр оборотился ко мне:
- Согласен поверить вашему слову, Соколов! Надеюсь, что вы оправдаете мою доверенность вашим поведением.
Я хотела было сказать, что в скором времени он сам увидит, стою ли я чести быть принят в число воинов, имеющих завидное счастие служить Александру. Но, промолчала, боясь, чтоб не сочли этого за неуместное самохвальство. Я обратилась только с просьбой:
- Я имею лошадь и желал бы на ней служить, если можно.
- Нельзя, - ответил ротмистр, - Вам дадут казенную. Однако ж вы можете держать ее при себе до времени, пока найдете случай продать.
- Продать! Алкида! - вскрикнула я невольно. - Ах, сохрани меня боже от этого несчастия!! Нет, господин ротмистр, у меня есть деньги, я буду кормить свою лошадь на свой счет и ни для чего в свете не расстанусь с нею!
Казимирский сам был от колыбели кавалерист. Ему очень понравилась моя привязанность к наилучшему товарищу в военное время. Он сказал:
- Лошадь ваша будет иметь место на моей конюшне и вместе корм. А вы можете на ней ехать за границу. Я, пожалуй, возьму на себя исходатайствование вам позволения служить на ней.
После этого велел послать к себе одного из улан, при нем находившихся, и отдал меня ему в смотрение, приказав учить меня маршировать, рубиться, стрелять, владеть пикою, седлать, расседлывать, вьючить и чистить лошадь, и, когда я несколько научусь всему этому, тогда обмундировать и употреблять на службу. Улан, выслушав приказание, тогда же взял меня с собою в сборню, так называется изба, а иногда и сарай, где учат молодых солдат всему, что принадлежит до службы....
Я очень люблю ходить ночью одна в лесу или в поле. Вечор я зашла весьма далеко от местечка, и было уже за полночь, когда я возвращалась домой. Предавшись, по обыкновению, мыслям, я шла скоро, не замечая мест. Вдруг стон глухой и как будто из-под земли раздавшийся прервал и тишину ночи, и мои мечтания. Я остановилась, осматриваясь и прислушиваясь, я слышу опять стон и вижу себя в десяти шагах от кладбища. Стон несся оттуда. Ни малейшая тень страха не взволновала души моей. Я пошла к кладбищу, отворила ограду и, вошедши туда, ходила по всем могилам, наклонялась, прислушивалась. Стон разносился по всему кладбищу, и я, продолжая идти от одной могилы к другой, перешла наконец за церковь и с удивлением услышала, что стон наносится ветром со стороны болота, находящегося в полуверсте от кладбища. Не понимая, что бы это могло значить, я спешила дойти туда и узнать, что бы это могло быть. Но прошла недалеко... под ногу предательски подвернулся корень - и я с размаху грянулась о землю. Пред глазами вспыхнули звезды...
Глава 2.
Открыв глаза, я несколько охренел. Открыв и закрыв их ещё раз, я приподнялся и оглядел себя насколько смог... Я СОВЕРШЕННО ОХРЕНЕЛ!!!
ВОТ ЭТО Я ПОПАЛ!!!
Да не может этого быть!
На мне какая-то короткая фигня, непонятные штаны, вытянутая вверх фуражка, сапоги... И чувствую я себя как-то непривычно...
'Мама родная! Да что ж это! Да не может этого быть!'.
Я торопливо схватился за самое дорогое и пощупал себя между ног.
'Я... - БАБА!!!'.
Потом кое-как стянув штаны - пощупал вживую ещё раз.
- Баба-а ... а-а-а!!! - тоскливо взвыл я и сунул руку под рубаху. - И гру-у-удь... О-о-ой...
И тут же из темноты, со стороны какой-то вонючей болотины, мой тоскливый вой в унисон подержала какая-то паскуда и, похоже, с издевательской интонацией.
Я начал судорожно оглядываться. Рядом церковь какая-то вроде. Кресты какие-то деревянные - кладбище что ли? Но долго думать мне дали. В мою голую задницу и ляжку моментально впилась реальность - пара оголодавших комаров, разом приведя меня в чувство. С дикой злобой и огромным удовольствием я прихлопнул кровососов и натянул штаны обратно.
- И что мне теперь делать?! И вообще где я?! - проорал я вопрос в темную тишину.
Ответом мне был новый издевательский стон со стороны болота.
- Козел ты!!! И мама твоя! И родственники твои долбоё....!!! Понял?! 'Ф бабруйск, жывотное!!!'.
Поорав неизвестно кому я слегка успокоился. Поглядев при свете Луны на ту фигню которая на мне одета, я только и смог, что выругаться. Пуговицы с орлами, 'самшив' с ручной строчкой... да вообще всё! Всё говорило мне о том, что занесло меня - качественно и далеко. Но прирожденный оптимизм успокоил меня. А ум, выпестованный в бесконечных торговых схватках, мгновенно стал искать плюсы моего положения.
Ладно, начнем по порядку. Как я вообще здесь оказался?
Не помню!... Что-то подсказывает мне, что это явно не программа 'Розыгрыш'.
А что я последнее помню?
Мать твою! Ритуал удался!!! Вот ведь долбанные сатанисты!
Пили мы с Казиком во 'Встрече'. Потом... потом мы оказались на кладбище.
Как?
Провал. Не помню... Но что кладбище было - точно. Память потихоньку начала возвращаться... и похмелья у меня не было... - это-то тело не пило. О-ё...!!!
Кладбище...?
А! Ехали мы мимо кладбища. Нам было очень весело и девки были. А там огоньки двигались. НУ И КОЙ ЧЕРТ ПОНЕС МЕНЯ НА ПОДВИГИ?!
Как самый храбрый - я попёрся посмотреть, что там такое. Ну на кой!!? По песочной дорожке я зашел в какой-то глухой угол, а там эти... готы. Или не готы, а сатанисты. Один черт - сектанты какие-то недобитые. В черных балахонах и раскрашенные все, как пидоры в трауре.
Потом...?
Не помню. Кажись, меня здорово треснули меня по затылку. Очнулся я под мрачное пение хорала. Если это можно назвать 'пением' и 'хоралом'. Эти размалеванные козлы блеяли что-то - тянули какую-то лабуду, вроде как на латыни. Хотя может и не на латыни. Я был привязан к какому-то камню. Ага, и во рту у меня был кляп. И друган мой не спешил мне на помощь. Сцука!
А потом...?
Потом ихний главный достал кривой 'кинджал', здоровенный такой старинный грубокованный ножик и пошёл ко мне. Взмах... блеск... и я здесь.
Я судорожно ощупал себя. Ран вроде нет... - только шишка на голове.
'Может я рехнулся?', - задал я вопрос сам себе.
На что женский голос мне ответил:
- Господи мой Боже! Неужель сошла я с ума, когда ударилась?!
- А ты кто? Шиза? - несколько растерянно поинтересовался я.
- А ты кто - бес?! - тотчас испуганный голос ответил мне.
Я так и сел. Голос был девичий и, похоже, это прорезалась хозяйка тела. Только не спрашивайте, как я это слышал или понял. Понял и все!
- Бес Шиза, я умерла? - с некоторой гордой обреченностью поинтересовались у меня.
- Э... я не бес... и ты не умерла. Это меня перенесло.
- Коль я не умерла, то почему - темно? И почему я божий свет не вижу? И тела своего я совсем не чувствую... - в голосе появилась жуткая грусть. И через секунду: - Ты хочешь обманом завладеть бессмертною душой моей?! - это было уже с трагическим надрывом. - Так знай, тебе я не поддамся! - это было произнесено уже с вызовом. - Тебе меня ничем не удастся прельстить! Я верую в Господа нашего Христа, против коего все твои козни бессильны!
Я несколько растерялся от такой эмоциональности и напора. Да и от того, что в голове... нас было двое... Да, мля! Ото всего!!! Читал ведь я про разных 'попаданцев', но чтоб двое в одной голове и чтобы в бабу?! У-у-ю... Что же делать-то? Тем временем, в моей голове кто-то начал горячо и истерически молиться вслух.
- Эй!... Девушка!...
В ответ молитва стала горячее и громче.
- Э-эй!!! Алё!...
Реакция всё та же...
- Я Вельзевул... - зловещим голосам начал я. (Чего-то никто кроме него, в голову не пришел). - Я владыка преисподней...
За каким чертом я это сделал, я и сам бы не смог себе объяснить. Сатанистов что ли долбанных вспомнил, или просто от дури зачем-то решил девочку попугать.
- Я щас заберу твою душу-у... - провыл я и демонически захохотал.
В ответ раздался испуганный писк... и тишина.
'Она что, сознание потеряла что ли? Интересно... как сознание, может потерять сознание? Вот же хрень!'.
Я поднялся на ноги и двинул к церкви. Сидеть на холодной земле, ни разу ни прикалывало. Ещё простатит заработаешь... И тут я сообразил, что простатит мне в этом теле не грозит. Как я матерился, когда это осознал!!!
Надо теперь хоть узнать, куда меня всё-таки занесло. Чего-то барышня долго молчит. По ходу зря я так пошутил...
Осознание того что я влип, придавило мою тушку бетонной плитой. Девка эта в какой-то форме... на ролевиков ни разу не похоже. И бог никакой со мной не разговаривал, как я читал в каком-то 'проекте'. А если б поговорил - я бы обрадовался. Тогда хоть что-то понятно стало.
Я стал мучительно выискивать плюсы своего положения. Самый большой - это то, что я живой. Пощупав бицепсы и плечи, я понял, что баба не бодибилдерша, но спортом каким-то занималась. Скорее всего, волейболом или большим теннисом... хотя, если тут прошлое, какой на хрен теннис. По всем канонам меня должен ждать 'рояль в кустах'. Скривившись, я даже несколько огляделся. А вдруг!?
Но ни пистолета, ни какого-нибудь завалящего бластера не наблюдалось. Попадос! Только обшарпанная церквуха... могилы какие-то с крестами и тишина... 'И мертвые с косами стоят'... не, не стоять.
Я стал соображать дальше. Гражданская война? Ага, вылезешь - спросят 'За кого ты хлопчик?' и расстрел. Гражданская...? Так баба не в кожанке. Хотя, что я могу знать? Может она не достала. Тогда-то - это был дефицит. Да и потом идти, не зная где ты - явное самоубийство. Может она бандерша какая-то... ну из банды. Или не бандерша... - бандитка. А тут зеленые шишку держат. Батька Махно, например. Вот он - зачетный чел. Ага, а она - его любовница... Тьфу ты, пропасть! Так и станешь его любовницей. Тогда там и других атаманов полно было. И все отморозки.
А раз я в её теле... то теперь я буду его любовница. От такой перспективы у меня захватило дух. Едва ЭТО представив, я понял, что убийство с расчленением - это в некоторых случаях... весьма оправданная мера самозащиты.
Чего-то долго она в отключке. Может, померла ненароком? Твою же мать! Если она померла, то скоро завоняет. Хотя... тела-то у неё нет. Не завоняет...
- Вы, сударь Бес - хам! - звенящим от негодования голосом прервала мои размышления хозяйка тела.
- Слышь, ты... - я не бес и не дьявол. Так что, ты не очень-то разоряйся! Просто скажи, кто ты и куда я попал. Ну?
- Странны мне ваши речи сударь... и непонятны. Вы не благородный человек! Вы заговорили со мной, хотя мы даже не представлены друг другу. Вы вообще - кто?
- А-а... это типа - мужчина должен представляться первым?
- Так может я всё-таки сплю...? - с сомнением протянула моя собеседница, и моя правая рука внезапно пребольно ущипнула левую.
- Ты охренела?! - прошипел я, потирая больное место.
Она прошипела тоже.
- Не сплю... раз больно. Убирайся вон из моего тела и из моей души!
- Сколько экспрессии, блин! Можно подумать я бы отказался вернуться обратно! - заорал я. - Нет у меня вариантов, вернуться обратно. Я не то, что обратно, я даже не знаю - где я? Это ты понимаешь?! Что думаешь, мне, что ли в кайф - бабой оказаться! - задал я вопрос и чуть не взвыл от безысходности.
Во мне бушевала целая буря чувств, но показать это перед бабой - не... Никогда!
- Слышь подруга, давай просто поговорим...
- Я вам не подруга!
- Красавица... э... сударыня... оправят нас с тобой на пару в 'дурку', - выдвинул я убойный аргумент. - И проведем мы в некомфортных условиях остаток жизни.
- Странны твои слова...
- Да, бля! Если ты думаешь, что Я сейчас на седьмом небе от счастья... - то ты дура! - взорвался я. - Не можешь просто сказать, где я?! Ни под расстрел, ни в дурку... - лично мне как-то не охота! Обоих нас положат... если, что. Это ты понимаешь?!
- Да как вы смеете обращаться ко мне в таком тоне?! Я - дворянка, если вы не заметили и девушка. И с подобные слова мне не пристало слушать. Вы сударь не на конюшне, - её негодованию не было предела. - Вы хам!
- Хам, козел, идиот, сволочь... Да!!! Все это всё я! Чё - тебе легче стало?! Ты тупая?! Не доходит, что мы попали? Оба?! Надо договариваться! Так... стоп! - я резко изменил тон. - Я извиняюсь... Сударыня, я был не прав, прошу прощенья на коленях.
Сомнительное сопение мне было ответом.
- Да ты не дуйся. Давай просто поговорим. Давай представим, что ничего не было! Я почему-то чувствую, что 'жить нам предстоит вместе долго и счастливо...'. И может даже... 'мы умрем в один день', - продолжил я знаменитую фразу.
И тут я понял некоторую двусмысленность последнего предложения. Настолько 'близок' я не был еще ни с одной женщиной. Она блин, манерная. И из дворян. Это многое меняет.
- Тогда... - она как-то тяжело вздохнула, - представьтесь...
- Александр Васильевич Соколов.
- Как?!
Она что глухая или тупая? Но я терпеливо представился ещё раз:
- Александр Васильевич Соколов, менеджер на мясокомбинате или, проще говоря - торговый представитель. Не бог весть какое достижение но, увы... так сложились обстоятельства. А чего это ты так удивилась?
- Всё дело в том, сударь, что я представилась в полку тем же самым именем...
- Чего? - теперь по ходу я изображал тупого.
- Я скрыла, что я женщина - поступивши в службу.
Мое отношение к армии - такое же, как и у большинства. Нужно быть большим идиотом, чтоб попасть туда. А уж отправиться добровольно?! Мля, она что, скрытая милитаристка? Так - стоп! Тут времена другие и люди другие. Сравнивать то отношение к армии и наше - нонсенс. Но надо с чего-то начать. Выяснить куда всё-таки меня занесло.
- Э-э... барышня... а можно пару вопросов?
- Что ж задавайте. Знать Бог не стерпел такого обмана и покарал меня... - устало вздохнула девушка.
- Какой сейчас год?
- Год ныне тысяча восемьсот седьмой.
- А зовут тебя как?
- Надежда Андреевна Дурова.
Что-то такое забрезжило в сознании. Фамилия какая-то знакомая.
- Цирк зверей?
- Что?
- Да слыхал я, про одну Дурову - она 'Цирк зверей' организовала. Не твоя родственница?
Тут я сообразил, что несколько перепутал времена.
- Нет у меня родственниц в цирке, - с негодованием ответила мне она. - Я ныне поступила в кавалерию.
Мысль метавшаяся в моем... теперь уже нашем черепе, закончив свой извилистый путь, озарила светом истины мой затхлый разум. Я вспомнил ЭТУ Дурову... - кавалерист-девица! Вот это я попал!!!
Не удержавшись, я высказал своё отношение к происходящему. Коротко и очень емко на могучем русском языке моих предков ходивших врукопашную. Высказав все это - я в отчаянии притих. Пытаясь ОСОЗНАТЬ и ПРИНЯТЬ мое нынешнее положение. Получалось пока плохо.
Моя 'половина'... 'реципиент'... хозяйка тела... была несколько шокирована моим мат... моей экспрессией, чувством и напором.
Она взяла и разревелась. Не нашла ничего лучшего.
Пришлось опять её успокаивать и извиняться. Но договорились. Она оказалась вполне вменяемой. Главное, оказалось убедить её, что я не бес и никакого отношения к этой мистике не имею.
Минут десять расспросов на кладбище возле какой-то церквухи... и черт его знает в каких временах, я наконец понял - куда меня занесло. Как - пока непонятно. Но это отложим.
Меня, вернее мою душу или что там есть. Короче, мое я, закинуло в самое начало карьеры - Шурочки Азаровой. Видел я раза два это кино. Не говоря уж про анекдоты. Только вот там зима была и год восемьсот двенадцатый.
- А поручика Ржевского ты не знаешь? - на всякий случай уточнил я.
- Нет...
- Сколько лет тебе говоришь?
- В приличном обществе не задают таких вопросов!
Ого! Вот откуда оказывается, растут корни у этого ответа. Ещё в седой древности бабы скрывали свой возраст.
- Ладно. Делать-то что теперь?
- Я пришла сюда служить!
- А мое мнение никого не интересует?
- Нет! Я иду...
Последовала короткая борьба за обладание телом. Естественно выиграл его я. Что опять-таки доказывает несостоятельность завиральных теорий разных там феминисток. Как лев - царь природы, так и мужчина - главный. Я пощупал руки-ноги-плечи. За что и был немедленно обруган и что характерно в совершенно в не парламентских выражениях. И вот верь после этого женщинам. Меня за тоже самое - облили презрением. Да ещё и извиняться пришлось... Ну нет справедливости!
- Ты не врубаешься?! - заорал я в ответ.
- Чего?
- Ты не понимаешь? Я теперь тоже хозяин этого тела и имею право на свое мнение. Убьют-то нас вместе...