Саша, он же - Шмулик Финк, к моменту описываемых событий представлял собой мальчика с виду лет восьми. Он был довольно крупным и полным ребенком, склонным к одышке. Волосы явственно медного цвета в мелких колечках. Большие голубые глаза придавали его довольно пухлому лицу выражение постоянного удивления и некоторой растерянности. Как это бывает у рыжих, нежная кожа при волнении легко покрывалась красными пятнами. Не самая лучшая кожа для Фрунзе. В отличие от других мальчишек, которые под киргизским солнцем уже в мае загорали до черноты, он мгновенно 'сгорал'. На любом открытом ультрафиолету участке Шмуликова тела тут же появлялись волдыри и ожоги. Поэтому даже в жару он ходил в шароварах, в рубашке с длинным рукавом, а голова и лицо оберегались панамкой. Ко всему прочему, Шмулик слегка заикался. В три года его покусала соседская собака, оставив ему на память глубокий шрам на правой руке. Хотя заикание было легким и почти незаметным, но в состоянии волнения он проявлялся гораздо сильнее и речь становилась неразборчивой. А волноваться Шмулику приходилось частенько. Вообще, он был ребенком пугливым и нервическим.
Финки были, что называется, 'интеллигенцией'. Поэтому в Шмулике явственно проглядывали признаки домашнего воспитания, а, значит, он по определению был 'маменькиным сынком' - характеристика справедливая, но не самая лестная. Словом, среди сверстников - худых, полуголых, черных, отчаянных и всегда голодных сорви-голов - он являл собой классический пример белой вороны.
Шмулик родился в городе Фрунзе21января 1947 года. Там его семья находилась со времен эвакуации. Причем в полном составе, то есть, мать, отец и старшая (тогда 7-летняя) сестра. Что было зримым подтверждением правоты тех, кто утверждал, что евреи воевали в Ташкенте. А Фрунзе недалеко от Ташкента, и это мало что меняет в этом прискорбном факте. Напрасно он, чувствуя свою вину, объяснял при каждом удобном случае, что был главным инженером одного из военных заводов, эвакуированных из Москвы, и что много раз пытался отказаться от брони и рвался добровольцем на фронт, но начальство, понимаешь, ни в какую. То, что отец не только не был убит на войне, но даже не вернулся с нее калекой или хотя бы с парочкой приличествующих случаю ранений, изначально было предметом скрытой зависти обитателей нашей улицы. Это отношение, сложившееся еще в войну, мало изменилось с годами. Финкам не могли простить ни относительного материального благополучия, ни, главное, того, что семья сохранилась, так сказать, в полном составе, да к тому еще и евреи...
Мы, местные и эвакуированные мальчишки, щеголявшие (как это ни кощунственно звучит) собственным сиротством или инвалидностью вернувшихся с войны отцов, устраивали Шмулику разные пакости - например, обзывали хорошо известными каждому еврейскому мальчику тех времен словами или пытались топить его в мутном и вонючем арыке, в котором спасались от азиатского зноя. Воды в том арыке было по колено. Но мы пригибали его голову так, что она оказывалась под водой и держали, пока он не начинал захлебываться. Напрасно Шмулик выставлял в качестве щита двух отцовских и одного маминого братьев, благополучно погибших на фронте, а также кучу не подлежащей призыву родни с маминой стороны, расстрелянных немцами прямо по месту жительства (Украина). Для нас это было слабым доводом.
Помимо невоевавшего отца, еще одним постоянным (хотя и скрытым) источником внутренних терзаний для Шмулика стало его имя. Мало того, что родители проявили определенную нелояльность, не назвав сына Володей. 'Почему Володей?' - спросите вы. Вспомните дату его рождения, совпавшую с кончиной Владимира Ленина. В этот знаменательный день (равно и 22 апреля - в день рождения вождя) практически всех рождавшихся особей мужеского пола принято было нарекать в его честь. Отчасти это напоминало 'ленинский призыв' в партию. Невосполнимую качественную потерю Большого Владимира пытались чисто по Гегелю компенсировать количеством нарождающихся маленьких Вов.
Нет, его назвали не в честь Вождя, а в честь деда, умершего задолго до рождения внука. Сохранился дед лишь на старых бледно-коричневых фотографиях, где среди сонма типичных еврейских лиц выделялась невероятная красавица - Шмуликова бабушка в молодости. Она-то и настояла, чтобы внуку дали имя Самуил. Времена были смутные, поэтому на семейном совете было решено, что Самуил-то, конечно, Самуил, но исключительно для внутреннего пользования. В метрике же и в прочих бумагах фигурировать будет Саша, то есть, Александр - замечательное имя без каких-либо слабых мест и изъянов.
Но бабушка-то, высматривая своего ненаглядного внука, чтобы позвать его к ужину, оглашала всю улицу громкими криками 'Самуильчик! Самуильчик!'. Только наткнувшись на него, пунцового от стыда и строившего ей зверские гримасы, она спохватывалась, и, пытаясь исправить содеянное ('...то есть, Саша, ну, Саша же, конечно...'), портила все окончательно.
Ах, бабушка, бабушка! Конечно, уже не та гордая красавица с фотографии, а добрый маленький колобок. Увы, она заставляла краснеть не только внука, но и всех членов семьи. Как часто в присутствии гостей (а среди них были не только друзья и знакомые, но и 'шишки' из числа нарождающейся киргизской элиты) возникала неловкость вследствие громких демаршей бабушки, вызванных злостным смешением 'кошерной' и 'трефной' посуды. В эти минуты гости 'деликатно' прерывали тягостную паузу, переходя на обсуждение материалов последних центральных газет. Но и тут было не разгуляться, так как через несколько минут разговор неизбежно затрагивал безродных космополитов, и снова возникала пауза с покашливаниями. Сам Финк, конечно, человек хороший и член партии, и жена у него золото и тоже прекрасный специалист (глазник), но повеселиться от души в их доме не получалось. Какие-то они не такие.
Бабушка вовсе не была религиозной фанатичкой. В сущности, ее религиозность сводилась к механическому следованию нескольким стереотипам, усвоенным еще в далеком ее детстве и с тех пор не подвергавшимся критическому осмыслению и пересмотру. Они никоим образом не касались ни сущности веры, ни этических проблем бытия. Но в следовании этим условностям она была тверда и непоколебима.
Напрасно любимый внук, из воздуха впитавший подлинно атеистическое мировоззрение, пытался разубедить ее в этих заблуждениях. Забавно было наблюдать со стороны за этими теологическими диспутами, ведшимися 75-летней 'мракобеской' и ее 6-летним оппонентом. Шмулик, сам того не ведая, использовал хитрые софистические доводы, сделавшие бы честь завзятому талмудисту, но бабушка оставалась верна своим заблуждениям.
Бабушка Шмулика была знаменита не только этим. По всей улице гремела слава ее пирожков. Да, в четверг после обеда она пекла необыкновенно вкусные пирожки, коржики и штрудели. Единственным, кто оставался абсолютно равнодушным к этим кулинарным соблазнам, был ее собственный внучек. Поэтому ей приходилось угощать своими шедеврами всю окрестную детвору. Делала она это не только по врожденному радушию, но и с прагматической целью - улучшить отношение соседских ребятишек к Шмулику. Надо сказать, что это средство налаживания отношений действовало безотказно - уже с вечера среды частота таких обращений к Шмулику, как 'жид по веревочке бежит' и 'жир-трест' резко падала, а то и вовсе сходила на нет.
Однако неправильно было бы думать, что по отношению к Шмулику велась какая-то целенаправленная травля. Нет, все эти инциденты носили, так сказать, спонтанный характер. Ну, например, папка всыпал ремня - дать тумака Рыжему для разрядки отрицательных эмоций. Поставила училка пару - снять с жир-треста панамку и перекидывать ее из рук в руки, чтобы он попыхтел. А потом пусть забирает.
При этом он вовсе не был парией. Нынче бы сказали, что он имел самый низкий 'рейтинг' в той негласной иерархии, которая неизбежно складывается в любой, даже взрослой, компании. В каждом сообществе есть 'козел отпущения', то есть, наименее ценный персонаж. На нем легче всего сорвать зло, отточить свое остроумие, а при случае и пожертвовать им. Например, указать на него как на главного виновника разбитого окна, 'стыренной' из соседского сада смородины или острого камешка, ловко пущенного из рогатки в самое выпуклое место какой-нибудь девахи из фабричного общежития. Да мало ли? И аутсайдер никогда не отречется от возведенных на него клевет, всегда возьмет вину на себя, ни за что не укажет на истинного виновника, потому как это было бы ПРЕДАТЕЛЬСТВОМ.
Но побои, насмешки и унижения - это всё политика кнута. А пряником можно добиться от Шмулика гораздо большего - абсолютной преданности. Достаточно в разгар очередного измывательства сказать этак лениво-снисходительно: 'Ну чего пристали к еврейчику? Отзынь...', как сразу глаза последнего увлажнятся слезами благодарности. А если при этом по-дружески приобнять его, да надвинуть панамку на нос и сказать: 'Ты, Санек, не ссы...', он такое намечтает про внезапную, но вечную дружбу, что тут его можно брать тепленьким. Скажи ему, доверительно отведя в сторону: 'Санек, жрать хотца. Притарань чево-нибудь, куГочку там...', а он уж бросился выполнять, только пятки сверкают. И носить будет жратву и день, и два, и неделю. Да еще из бабушкиных штруделей самые лучшие для друга ненаглядного откладывать. Но не хлебом же единым... Можно чего и получше придумать.
'Санек, а, Санек! Достань червонец. Во-о как нужно-о...' Дело, конечно, непростое и деликатное. Но на Саньку ведь можно положиться? Он достанет, если для друга. И так может продолжаться, пока в один прекрасный день не сорвется у друга с языка очередная 'жидовская морда'. Такой день обязательно наступал.
А Санек-то, ну просто умора. После слов этих (часто и нечаянных) покраснеет весь, согнется пополам, как будто ему под дых врезали, отвернется от всех минуты на три, всхлипывая как девчонка, и вдруг как припустит бежать - неуклюже, опять же по-девчачьи, а потом день-два из дома не выходит. Ну и лады, не велика потеря. Все равно никуда не денется. Мы еще как бы и не заметим, что он приближается, ноль внимания, пока сам первый не скажет: 'ЗдорОво, пацаны! Я вот тут из дому стырил... на мороженое. Может, кто хочет?' Ладно, мы обиды не помним. Так уж и быть, съедим твое мороженое, но и ты тож не обижайся. Тем более, за правду. Ты ведь жид? Жид. А я русский. Ну так что, я хныкать стану, если меня кто-то русским обзовет?
А что происходило с Саньком-Самуильчиком в эти два дня, пацанам, конечно, неведомо. Детское горе, известно ведь - самое страшное. И бороться с ним Шмулику приходилось в одиночку. Ведь родителям же о нем не расскажешь. И как следствие - слезы весь день, истерика, а к ночи температура, жар. Тут бабушка начинала суетиться и поить его чаем с вареньем, поминутно щупая лоб, мама сидела сокрушенная у одра, гладя его руку, папа потерянно топтался и спрашивал: 'Ну как ты, сынок?' Даже сестра Динка пару раз заглядывала, притихшая и без обычных своих подколок. А наутро температура спадала, солнце светило по-прежнему, и жизнь уже не казалась столь безнадежной. И его опять тянуло на улицу, к пацанам, хотя было стыдно за свое малодушие и обнаруженные при всех слезы. Надо было еще накопить мужества, чтобы как ни в чем ни бывало взглянуть бывшему другу в глаза.
Словом, внешне все шло по-прежнему, только на сердце, как пишут в самых плохих, а потому и самых искренних, книгах, оставался незаживающий рубец. Ну, положим, заживающий. И не рубец, а так - рубчик.
И опять же верно пишут в плохих книгах, что прежний опыт никого и ничему не учит. Вот и у Шмулика рано или поздно появлялся очередной друг. И что? Все то же обожание во взоре, снова мечты о вечной дружбе и готовность жизнь за нее положить. Но очередному другу жизнь Самуильчика ни к чему. Ему ведь тоже или 'пожрать хотца' или 'деньги во-о-от так нужны-ы'. А ты, Санек, достань.
А что значит - достань? У бабушки выпросить или просто стащить? Да, дружба требует жертв! И стоит того. Конечно, миссия не из приятных. Бабушка глядит подозрительно, допрос учиняет - на что, мол, и как? Ну как на что? На мороженое, понятно, на кино, на газировку... Любимому внуку отказать трудно. Но не всегда ведь и есть. Из пенсии все ж таки. Да и родители ее ругают. Мол, совсем избаловала малОго. Так что иногда и хочешь, а нету. А главное, знает ведь бабушка (а не знает, так догадывается) что не для себя внучек денег-то просит, а для дружков своих ситных. Так что нельзя же все время ему потакать. Приходится и отказывать. Тем самым толкая внучка на преступный путь.
Шмулик знает, что в папиных 'выходных' брюках почти всегда какая-то мелочь имеется, и ее можно изъять без риска, потому что папа их никогда не пересчитывает - положит в карман и забудет. Можно также Динку шантажнуть: 'Дай 5 рублей! Или маме расскажу, как ты вчера после танцев с Никулиным из ремесленного целовалась!' Это действовало безотказно, но Динка - девушка разборчивая, а потому шантаж удавался редко.
Оставалась и другая возможность раздобыть деньги для милого дружка - вынести из дома вещи, которые можно продать. Естественно, пропажа предметов повседневного пользования была бы немедленно обнаружена. Поэтому, действуя хитро и осмотрительно, Шмулик ориентировался на то, что с повседневной жизнью не связано. И тут поистине золотым дном оказались книги. В огромном книжном шкафу с широкими, в два ряда, полками их было много. Естественно, Шмулик, понимавший толк в книжках и к тому же стремившийся свести причиняемый ущерб к минимуму, не посягал ни на что ценное. По понятным причинам наружный ряд книг вообще оставался неприкосновенным. Во втором же, невидимом, ряду производился тщательный отбор. Не пострадали ни собрания сочинений, ни вообще все новое и интересное. Далее, все что было написано по-русски теоретически могло бы кому-нибудь из членов семьи когда-нибудь понадобиться. А вот написанное не по-русски или не совсем по-русски явно не могло понадобиться никому и никогда. Зато эти тяжелые фолианты в кожаных переплетах (часто с золотым, по большей части соскоблившимся, теснением) выглядели весьма солидно.
Вначале были проданы две книжки, испещренные теми же крючками, что и бабушкин молитвенник. За ними последовали несколько книжек с картинками на других иностранных языках. Эти картинки были на специально вклеенных очень толстых и гладких листах и даже переложены папиросной бумагой. Картинки сами по себе довольно красивые, но в большинстве своем идеологически невыдержанные - сплошная, понимаешь, религиозная тематика. Затем пришел черед книжек, написанных как бы и по-русски, да не совсем. С какими-то неизвестными буквами, которые только мешали чтению, хотя по большей части слова можно было разобрать. На обложках этих книг стояли то ли названия, то ли имена авторов, ничего не говорившие ни уму, ни сердцу. Какие-то канты, нитче, будды и заратустры. Все это была глубокая ветхость и старина.
Словом, после инвентаризации, каждая из задних полок приобрела пустоты, зиявшие, как дыры в заборе или во рту на месте выпавших молочных зубов.
Книжки вначале загонялись все на той же толкучке, но вскоре обнаружилось местечко получше - букинистический магазин. Там и платили лучше, да и обстановка была куда приятнее. Главным там был забавный старый еврей. Он был полуслепой. Поэтому с жадностью хватал каждую книгу и подносил ее так близко к лицу, что почти утыкался в нее своим длинным носом. Казалось, что он оценивает книги исключительно по запаху. Иногда ноздри его раздувались сильнее обыкновенного. Тогда он подзывал своего более молодого напарника, и они начинали обмениваться абсолютно непонятными словами, среди которых Шмулик запомнил только 'антик' и 'раритет'.
Совершая эти преступные деяния, он, разумеется, понимал, что разоблачение неизбежно и лишь молил, чтобы этот момент наступил как можно позже.
Шмулику какое-то время везло. Достаточно было бы, чтобы папа за этот период хотя бы раз открыл шкаф, чтобы воришка был изобличен. Но именно в это время он был настолько занят авральной работой, что отсутствовал целыми днями, включая воскресные.
Маятник судьбы, тем не менее, опускался все ниже, и Шмулик чувствовал это. И вот настал день, когда все тайное стало явным - день его Ватерлоо.
Примерно за неделю до этого, Шмулик, следуя своей методе - посягать лишь на то, что засунуто как можно дальше, что свидетельствовало о невостребованности и, стало быть, невеликой ценности данного предмета, решил проинспектировать бельевой шкафчик. И, о, радость! за стопками белоснежных и накрахмаленных простыней и наволочек, в самом углу у задней стенки он обнаружил небольшую шкатулку. В ней была куча всякой ерунды: какие-то щипчики, зеркальце, полупустой флакончик выдохшихся духов, нитки и прочая. Лишь два предмета могли представлять известный интерес для его целей - бусы и браслет. Он выбрал браслет. Дело в том, что тот как две капли воды напоминал те медные браслетики, по которым год назад просто сходили с ума все Динкины одноклассницы. Браслетики эти с тремя разноцветными стекляшками торговали цыганки. Сначала продавали по трояку, затем по пятерке, но через пару дней партия кончилась, и цыганки канули в небытие. Половина Динкиных одноклассниц щеголяла в этих браслетиках, а другая половина была готова на все, чтобы их заполучить.
Вот и браслет из шкатулки был точно такой же. Ну, разве слегка тяжелее и массивнее. И более старинный, оттого выглядел не так празднично, как цыганские браслетики. Ну, и еще одно отличие (и недостаток) заключалось в том, что камешки в нем были не разноцветные, а как обычные стекляшки - прозрачные. Тем не менее, в отсутствие цыганских конкурентов смело можно было рассчитывать на пятерик, а то и червонец. И когда очередной друг потребовал срочного вспомоществования, Шмулик достал браслет из шкатулки, они отправились на толкучку и подошли к знакомому барыге. Дальше последовал обычный обмен репликами:
- Сколько просишь? - спросил барыга, обращаясь исключительно к другу.
- А сколько даешь? - сглотнул тот, изготовившись к долгому торгу.
- Ну-ка дай поближе взглянуть... - барыга заграбастал браслет, недоверчиво и хмуро рассмотрел его, подбросил на руке, полез в задний карман штанов, долго шарил там, а потом вытащил бумажку и положил ее на распахнутую ладошку друга. Это была... пятидесятирублевка. Ладошка, подобно хищным цветам, ощутившим добычу, рефлекторно сжалась в кулак.
'Ошибся! Перепутал!' - эта мысль одновременно мелькнула у обоих друзей.
- Пошли, пошли... - зашептал друг, подталкивая совершенно ошалевшего Шмулика. Но не успели они сделать и трех шагов, как услышали голос барыги:
- Эй, пацаны, погодь! Вертухайтесь сюды!
'Ну вот...' - сердца у обоих опустились. Понурив головы, они поплелись возвращать только что обретенный клад. Но тут произошло уже вовсе немыслимое. Барыга снова полез в карман, достал червонец и сказал: "В другой раз с такими вещицами - сразу ко мне'.
- Конечно, дяденька! - заверили они и поспешили уйти. Их слегка пошатывало.
Это было невероятно! Это было чудо! Шмулик считал, что просто у барыги праздник сегодня, из-за этого настроение хорошее. Вот он и решил сделать кому-то подарок. Друг, лучше знавший жизнь, придерживался более простого и приземленного мнения: 'Да он пьяный был. Или обкурился совсем. Помнишь, как у него зенки блестели?'
Но кто бы из них не был прав, это чудесное событие следовало отметить. Немедленно устроили пир - арбузов купили, ситра от пуза, мороженого, вяленых чебаков, лепешек с творогом, семечек. Расстройство желудка, можно сказать, было обеспечено. Конечно, на пир созвали всех. И каждому новому гостю удивительная история пересказывалась заново, все больше трансформируясь. Главным героем становился, понятно, рассказчик, а роль Шмулика скукоживалась, как шагреневая кожа. В последней версии происхождение браслета было охарактеризовано крайне бегло и лаконично, а именно репликой 'мы достали', сопровождавшейся легким кивком в сторону Шмулика. Но тот вовсе не был в обиде. Напротив, совершенно счастлив. Впервые он чувствовал себя почти на равных, почти даже хозяином. Как-никак в этом празднестве была и его заслуга. Он впервые понял, как приятно созвать настоящих друзей и широким жестом пригласить их к столу. Мол, угощаю!
Было поздно, почти девять часов. Во Фрунзе темнело рано, и давно было пора домой. Он знал, что дома уже волнуются, а бабушка наверняка совершила несколько безуспешных ходок по окрестностям, шаркая больными ногами и выкрикивая: 'Самуильчик! Самуильчик!' Но не мог же он уйти первым! Только когда гости стали расходиться, он тоже позволил себе подняться и поспешить домой. Он мчался, все убыстряя шаги, чему немало способствовало предчувствие, что, похоже, придется помучиться с животом. Это предчувствие его не обмануло. Зато о другом - куда более важном и страшном - интуиция молчала. Шмулик ведь не знал, что беда обыкновенно подстерегает нас на взлете, а еще - что не только в плохих книжках, но порой и в жизни преступление влечет за собой неотвратимое и незамедлительное, наказание.
Когда он распахнул дверь в большую комнату, то обнаружил, что все семейство сидит вокруг стола, а на нем - о, ужас! - валяется раскрытая шкатулка и в беспорядке рассыпано ее содержимое. Отчаяние, казалось, парализовало бедного Шмулика, но иная - чисто физиологическая - потребность вынудила его ойкнуть и что есть мочи броситься в сад, в глубинах коего под сенью винограда смутно маячило некое дощатое сооружение. Он чудом избежал еще одного позора, едва успев опустить шаровары. На несколько мгновений ощутил облегчение, но потом нравственные и физические страдания (ибо в животе продолжало крутить) нахлынули на него с прежней силой. Не менее получаса он боролся, но если с физическими тяготами удалось как-то справиться, то нравственно он был совершенно раздавлен и чувствовал, что погиб безвозвратно! Что оставалось делать бедному Шмулику? Какой-нибудь гусар в таких обстоятельствах немедля пустил бы себе пулю в лоб. Шмулик же продолжал сидеть со спущенными штанами, машинально созерцая сквозь щели между досками свет, мирно струящийся из окон дома, который еще совсем недавно казался ему родным и надежным. И вот теперь... все кончено! Он даже застонал от чувства несмываемого позора. О, он готов был сидеть так вечно, лишь бы не смотреть в глаза бабушке и маме. А, главное, папе. Но вот он услышал приближающиеся мамины шаги.
- Иди в дом. Немедленно, - тихо и сухо сказала она и, не дожидаясь его реакции, тут же повернула назад.
Потоптавшись перед полуоткрытой дверью большой комнаты, Шмулик вошел или, лучше сказать, вполз в нее и бросил на них быстрый взгляд. Ему показалось, что папа сидит весь черный, и он от испуга и стыда снова опустил глаза, чувствуя, как к ним неудержимо подступают предательские слезы. Но он еще крепился.
- Где браслет? - очень тихо спросил отец.
- Да, скажи, где браслет? - спросила мама, как бы вторя ему, а на самом деле, чтобы не дать снова воцариться этой гнетущей тишине.
А следом за ней, подобно сирене, вступила бабушка.
- Готеню, готеню! - заголосила она, не забыв, впрочем, предварительно прикрыть форточку, чтобы соседи не слышали. - Мой внук воришка?!
Тут начался подлинный гвалт. Все кричали одновременно. Шмулик слышал только отдельные выкрики:
- Семейная реликвия!
- Настоящие бриллианты!
- Диночке на свадьбу!
Папа гудел, мама тихо плакала, бабушка воздевала руки к потолку. Даже Динка что-то пищала и всех подзуживала. Как ни странно, от их криков Шмулику стало легче. Ведь он... ведь он... Слезы брызнули из глаз, как это бывает только в детстве. Он плакал, не стыдясь. Он просил прощения. Он искренне раскаивался. Он уже и сам не понимал, как мог совершить этот ужасный поступок...Он правда-правда больше никогда не будет!..
Та тяжесть, которая еще минуту назад давила на него, куда-то исчезла. Собрание тоже явно смягчилось. Ему даже показалось, что бабушка протянула руку, чтобы погладить его, но под каменным взглядом отца быстро ее отдернула.
- Все же расскажи нам, где браслет? - повторил отец.
Шмулик, все еще всхлипывая, начал сбивчиво рассказывать. Папа в некоторых местах глухо постанывал, как от зубной боли, бабушка всплескивала руками, мама хваталась то за голову, то за сердце, но все слушали его, не перебивая. Только когда Шмулик дошел до торга с барыгой, папа спросил:
- И за сколько же вы его продали?
- За 60 рублей... - даже с некоторой гордостью ответил Шмулик.
- За сколько? За 60 рублей?! - вскричала бабушка, и утихший было гвалт вспыхнул с прежней силой.
- Ограбил!
- Идиот! Ты, ты идиот!!
А потом снова:
- Бриллианты! Семейная реликвия! Держите меня! Диночке на свадьбу!
Но на таком градусе сцена не могла долго продолжаться, и вскоре общий крик разбился на отдельные островки, голоса постепенно зазвучали глуше, можно было уже разобрать содержание отдельных партий и т.д.
В конце концов, Шмулику предъявили ультиматум. Во-первых, чтобы больше он никогда ('слышишь, никогда!') не смел выносить из дома вещей, даже, по его мнению, ненужных. Шмулик обещал. Во-вторых, чтобы он взялся за ум. Шмулик обещал и это. Чтобы слушался бабушку и помогал ей, чтобы не забывал перед сном мыть ноги. И еще, и еще... Все условия были Шмуликом безоговорочно приняты. Тем не менее, он понимал, что содеянное было слишком тяжело, чтобы вовсе обойтись без наказания. И оно должно быть суровым. После краткого совещания семейный трибунал постановил большинством в три голоса при одном воздержавшемся (бабушка), что отныне и вплоть до сентября, когда надо идти в первый класс, Шмулик будет находиться под домашним арестом. То есть, больше, чем два месяца (ведь только заканчивался июнь!) никаких больше улиц, гулянок допоздна, дружков-бандитов, купания в арыках и прочих геройств. А надлежит отныне Шмулику проводить свои дни исключительно дома и в саду. В праздности, безделье и одиночестве...
- Ничего, ничего. Может быть, наконец, за ум возьмется.
- Поскучать иногда тоже полезно...
- Хоть книжку умную прочтешь! А то ведь совсем читать перестал!..
- Ну, что, сынок, понял? Провинился - надо отвечать. Ведь виноват же? - мягко спросил папа.
Шмулик кивнул.
- Ну вот. Запирать мы тебя, конечно, не будем. Но ты помни - слово не воробей. Обещаешь из дома ни ногой?
- Обещаю...
- Ладно, гешефтмахер! - улыбнулся, наконец, папа. - Времени уж... 11 часов. Кушать будешь?
Шмулик только махнул рукой, мол, какой там кушать.
- Тогда умойся и иди спать...И чтобы больше нас не огорчал.
И потекли для Шмулика тягостные дни заточения. Он целыми днями слонялся по дому, валялся в саду на гамаке, подолгу стоял у забора, с тоской глядя на пустынную раскаленную от солнца улицу, через которую неторопливо переползали черепахи, да порой проезжал киргиз на ишаке. Его компании видно не было. В это время мы прохлаждались в арыке, который протекал по большой улице, или пытались с черного хода проникнуть в соседний кинотеатр, и если нам это удавалось, с утра до вечера смотрели крутившийся в тот день фильм, наслаждаясь относительной прохладой и полумраком зрительного зала. Если черный ход в этот день был закрыт, мы торчали на базаре, тыря у зазевавшихся теток выставленные на продажу плоды полей, садов и огородов. Да и сомлевшие от жары тетки реагировали на грабителей вяло, скорей для вида, поскольку в разгар сезона они и так продавали свой урожай практически задаром.
С утра мы отправлялись на поиски приключений, а возвращались ближе к вечеру и уже до самой темноты носились по улице, гоняя обруч, или играя в казаки-разбойники, или в ножички, или в расшибалку. Днем никого из нас обыкновенно не бывало, и Шмулик напрасно вглядывался и вслушивался в звенящую знойную тишину. Зря потомившись у забора, он уныло брел в дом и подолгу застывал перед книжным шкафом, надеясь выудить какую-нибудь интересную книжку. Увы, все хорошие книжки были уже прочитаны. Оставались только толстые без картинок тома из собраний сочинений. А там все про любовь и прочие тонкие материи. В общем, скучища...
От тоски Шмулик даже открывал Диккенса и этого, как его, Филдинга, но дальше 8-10 страниц дело не шло. Правда, в какой-то из этих книжек одного из героев звали Сэмюэль. Шмулик не сразу понял, что это - его имя, только на иностранный манер. Тоже, конечно, не бог весть что - слишком напыщенно, но все-таки не так отвратительно, как Самуил, тем более, Самуильчик.
Там же, кстати, встретилось ему и незнакомое слово 'эсквайр'. Из контекста он догадался, что обозначает оно какое-то звание или должность. Как, например, товарищ или инженер. Только стояло почему-то после фамилии. Странно, конечно. Шмулик даже примерил это словцо на себя. 'Сэмюэль Финк, эсквайр!' - торжественно произнес он. Что ж, звучало неплохо, но читать от этого интереснее не стало. Шмулик со вздохом закрыл книжку и поплелся в сад. Там он взобрался на гамак и долго лежал лицом вверх, разглядывая сквозь виноградные листья резные кусочки синего неба. Время тянулось бесконечно. Но, наконец, солнце начинало клониться к закату, тени становились длиннее, и мы возвращались очумевшие от солнца, от бесконечной беготни, от собственного крика.
Правда, через несколько дней мука домашнего ареста была прервана. Это бабушка извелась, глядя на страдания юного Шмулика, и все настойчивее требовала смягчения наказания. Мама под ее влиянием тоже стала проявлять некоторую амбивалентность. И только отец оставался неумолим. В конце концов, вся ответственность оказалась возложена на него.
- Я согласна, отменять собственные решения не педагогично, но так ведь тоже нельзя... - сказала мама. - Надо придумать ему какое-нибудь развлечение.
- Да, Гриша, если ты так уперся, то хоть придумай ему какое-нибудь развлечение, - поддержала бабушка.
Отец задумался. Вспомнив собственное детство, он вечером сразу после работы, даже не поев, удалился в сарай. Там у него находился верстак и хранились разные столярные и слесарные инструменты. Через полтора часа он появился и, судя по его лицу, не терял времени зря. Шмулику (и всем другим желающим) был торжественно предъявлен некий механизм, на первый взгляд выглядевший не слишком казисто. Более всего это было похоже на крайне примитивный пистолет или, лучше сказать, гарпун. Это был довольно толстый деревянный брусок, являвшийся как бы стволом. В нем просверлено отверстие, в которое была вставлена пружинка. С помощью специального рычажка, конструкция приводилась в действие - пружинка распрямлялась, ударяя в легкую пластинку. Раздавался резкий щелчок, и из 'дула' вылетала иголка, соединенная с этой пластинкою ниткой. Дальнобойность орудия была невелика - от силы 5-7 сантиметров. В первый момент Шмулика охватило разочарование. Но, после краткого объяснения и демонстрации принципа действия, оно сменилось восхищением и энтузиазмом.
- Это такая штука, - начал отец, - похожая на гарпун. На китов с этим гарпуном вряд ли получится,- продолжил папа, - а вот поохотиться на насекомых вполне можно. На мух, на ос и так далее. Вот смотри, я тебе покажу....
С этими словами отец осмотрелся, увидел муху, нагло усевшуюся на одну из клубничин в миске на столе, прицелился и нажал курок. Конечно, промазал. Муха успела увернуться и стала с невероятной скоростью кружить по комнате. Зато гарпун пронзил клубничную мякоть чуть ли не насквозь (только иголочное ушко торчало снаружи). Отец потянул за нитку, вытащив 'окровавленную' иголку, из клубничины брызнул сок, а Шмулик зааплодировал.
- Можно я?! Д-дай, д-дай мне пульнуть? - в крайнем возбуждении затараторил он.
Папа протянул ему гарпун, предупредив:
- Только, пожалуйста, осторожно...
Тут уж бабушка попыталась протестовать. Папа заверил ее, что это практически безопасно.
- И потом - так ведь нехорошо... Им же больно... - выложила бабушка свой последний аргумент. Но как-то вяло. Нравы по тем временам были суровые, не смягченные ни абстрактным гуманизмом, ни заботой о братьях наших меньших... Мучить кошек еще не казалось тогда серьезным грехом. Не говоря уж о насекомых. Мух же - разносчиков всяческой заразы - никак нельзя было считать друзьями человечества.
Наутро Шмулик выскочил в сад. Было еще рано и основная армия насекомых почивала. Наблюдалось лишь небольшое количество мух и мотыльков. Но для начала Шмулику и этого было достаточно. Он самозабвенно стрелял по всему, что движется. Он подкрадывался к своей ничего не подозревающей добыче, чувствуя себя индейцем на охоте за бизонами, и тщательно целился из своего страшного оружия. Мухи и мотыльки оказались неудачным объектами для охоты. У мух была слишком хорошая реакция, а потому они были неуязвимы для Шмуликова гарпуна. Мотыльки же - наоборот. Гарпунить их было легко, но жалко. Гарпун пронзал одно, а то и оба крыла насквозь, и несчастный мотылек оказывался как бы нанизан на нитку. При виде этих мучений Шмулик не не стал раздумывать о мимолетности бытия, а решительно занес мотыльков и бабочек в свою личную 'Красную книгу', добровольно наложив запрет на их отстрел.
Но этот запрет ни в коей мере не распространялся на ос, пчел и даже роскошных черно-желтых бархатных шмелей. Жалости к ним Шмулик не испытывал, ведь осы были сильными и коварными врагами, в прошлом приносившими немало неприятностей в виде болезненных укусов и самому Шмулику, и другим членам семьи. Так что они, в сущности, получали по заслугам.
Свои немалые трофеи Шмулик складывал в специально приспособленную для этого высокую банку из-под компота. К полудню тела уничтоженных или умирающих врагов полностью покрыли ее дно. Увлеченный охотой, он не сразу услышал призывный свист из-за забора. Да, мы все - пацаны - с утра, как обычно, отправились по своим делам. Но один из нас в тот день был наказан из-за накануне порванных штанов. Он маялся от скуки и, за неимением лучшего, готов был общаться даже со Шмуликом. Наконец, охотник за осами заметил его и вприпрыжку бросился к забору и немедленно продемонстрировал гарпун и банку с трофеями. У пацана загорелись глаза.
На какое-то мгновение Шмулик застыл в смятении. Он понимал, что дух наказания, которому его подвергли, запрещает общение с 'дружками'. С другой стороны, буква закона соблюдена, ведь на улицу он не выходит. Словом, перед Шмуликом встала вечная проблема: что соблюсти - Дух или Букву? Как это часто бывает, он сделал выбор в пользу буквы.
- З-заходи, конечно... - сказал он, отбросив колебания, и протянул гостю свое сокровище.
Бабушка, перед которой возникла та же дилемма - Дух или Буква, поступила в точности, как и внук. Она удовлетворилась соблюдением буквы и накормила обоих обедом. Гость моментально проглотил первое, второе и третье - бабушкин знаменитый компот, попросил добавки, после чего удовлетворенно отрыгнув, снова поспешил в сад, сопровождаемый Шмуликом.
Ближе к вечеру гость расчувствовался окончательно:
- Санек, ты настоящий друг! Другой бы пожидился дать пострелять, а ты... Ты хоть еврей, а не жадничаешь. И вообще, - добавил он, похлопывая себя по животу. - Завтра с утра снова приду. Ты жди...
Шмулик и бабушка, не сговариваясь, сочли за благо не сообщать родителям о состоявшемся визите.
Наутро вчерашний гость снова явился, да не один. Он привел еще троих, которые уже были наслышаны о новом развлечении и жаждали принять участие в восхитительной охоте. О, это был чудесный день! Каждый вновь прибывший получил доступ к гарпуну, и, хотя на каждого доставалось лишь ограниченное число выстрелов, но никто не был в обиде.
Охота продолжалась часа три. Но постепенно все противники - осы и шмели - то ли были истреблены, то ли позорно бежали. Да и мы сомлели, ибо день был на редкость жарким даже по местным понятиям. Бабка Шмулика дважды выносила большую кастрюлю с ледяным компотом, но мы быстро ее осушили. Бабка сказала, что идет на рынок, и завтра всех друзей Шмулика будет ждать новая порция.
В саду росло огромное черешневое дерево, склонявшееся над сарайчиком, в котором отец Шмулика иногда что-нибудь мастерил. Кто-то из нас предложил забраться на крышу сарая, чтобы полакомиться черешней, которой оставалось еще много, хотя птицы уже славно над ней поработали. Мы приставили к сараю лежавшую рядом лестницу, быстренько залезли наверх и улеглись в тени дерева. Ветви черешни, усыпанные огромными, тускло отсвечивающими, запыленными и сладкими-пресладкими ягодами, лежали прямо у наших рук. Мы придирчиво отбирали самые лучшие из еще непоклеванных птицами ягод, лениво сплевывая косточки прямо в кусты. Шмулик явно чувствовал себя на седьмом небе. Ведь он лежал на крыше, как равный среди равных, впитывая сладость не только черешни, но и настоящей мужской дружбы.
Но все хорошее рано или поздно кончается. Вот и мы через какое-то время слезли с крыши и от нечего делать стали бродить вдоль грядок. Кто-то из нас поднял дощечку, валявшуюся тут же, и стал этой дощечкой землю на грядке рыть-ковырять. И обнаружил кое-что интересное. Это были черви. Да какие!.. Никогда за всю свою последующую жизнь я больше таких не встречал. Омерзительные, жирные, с палец толщиной, белого цвета. Даже какие-то полупрозрачные, а внутри них переливалась отвратительная жидкость. И если нажать посильнее, эти черви (а, может быть, и личинки чего-то?) лопались, и белесая жидкость обрызгивала все вокруг. В общем, даже притрагиваться к ним было противно. Но пришлось, потому что мы заметили, как Шмулик смотрел на этих червей - не только с омерзением, как и все мы, но еще и с явным страхом. Чего же еще надо? Мы сразу оценили перспективу нового развлечения и стали бросать червей прямо в него, а потом и запихивать ему под майку. А Шмулик вел себя, как и подобает, чтобы мы могли всласть повеселиться. Он стал отбиваться, уворачиваться, а потом по-девчоночьи скрючился, прикрывая лицо и все тело локтями. Да к тому же зарыдал, а потом вообще у него началась истерика.
И тут раздался просто душераздирающий крик. Это Шмуликова бабка вернулась с рынка. Она побросала у калитки тяжелые сумки и с удивительной, учитывая ее возраст и полноту, скоростью бросилась спасать своего внука. Мы кинулись врассыпную.
Это потрясение не прошло для Шмулика бесследно. Бабка жаловалась любопытствующим соседкам, что он три дня пролежал с высокой температурой и вроде как в бреду. И его все время тошнило. Дважды пришлось вызывать врача. Но потом Шмулик потихоньку оклемался. Соседки поахали и тут же разнесли эту информацию по окрестным домам. Нас, естественно, родители выпороли. А на очередном совете в семействе Шмулика было постановлено, что он не будет выходить даже в сад, а на улицу - только вместе с бабушкой или с Динкой. Зато через месяц мы съездим на Иссык-Куль. Хорошо, Сашенька?
Так Шмулик стал выходить из дому исключительно с бабушкой и сестрой. Куда они, туда и он. Они в город - и он в город, они на рынок - и он на рынок.
А еще через две недели ехали мы с ребятами на автобусе по каким-то нашим неотложнейшим делам. Автобус остановился у рынка и надолго тут застыл. Мы решили, что он сломался. Но нет, просто ему перегораживала дорогу довольно большая и плотная толпа. Мы прильнули к стеклам и разглядели с высоты автобуса, что в центре толпы мелькают какие-то фигуры в одеждах ярких цветов - зеленых, красных, белых.
'Клоуны! Смотрите, клоуны! Айда туда!' - крикнул кто-то из нас. Идея, конечно, была вполне безумная. Откуда было взяться 'в рабочий полдень' клоунам, да еще посреди довольно оживленной по фрунзенским масштабам магистрали? Но мы как-то мгновенно в это поверили и с криками 'Клоуны, клоуны!' выскочили из автобуса, благо водитель уже давно открыл входные двери, юркнули в толпу и очень быстро протолкались в первый ряд зрителей, которые кольцом окружали совершенно пустое и круглое, на манер цирковой арены, пространство, на котором что-то происходило.
И, конечно, это были вовсе не клоуны, а совсем даже наоборот. Мы не сразу поняли, что в центре прямо на земле сидит бабка Шмулика, держит на руках внука и молча раскачивается из стороны в сторону, как будто его баюкает. И все ее зеленое платье заляпано кровью. А рядом стоит Динка, тоже в зеленом платье, что-то кричит и рыдает, и тоже вся перепачкана в крови. А сам Шмулик лежит на руках у бабки. Лицо белое-пребелое, глаза закрыты, как будто спит. И тоже весь в крови. Вот откуда эти яркие пятна, которые мы углядели из автобуса. А еще в нескольких метрах от них стоит 'Победа'. Ее дверцы распахнуты. А рядом с ней, и тоже на земле, сидит, должно быть, водитель, обхватив голову руками. И тоже раскачивается.
Потом приехала 'Скорая'. Несколько человек в белых халатах хотели взять у бабки Шмулика, но та так вцепилась в него, что пришлось унести их вместе. Динку посадили в ту же машину, и они уехали. Толпа потихоньку стала редеть и распадаться.
Кто-то из очевидцев в сотый раз пересказывал опоздавшим, как все произошло: 'Ну, девчонка-то перебежала дорогу. А малой-то за ней. А бабка на другой стороне осталась и кричит, чтобы он возвращался, малой-то. А он как раз посередь улицы стоит. Машины едут в обе стороны. Ну, он и заметался, и как раз угодил во-он под ту 'Победу'.
Как потом выяснилось, он угодил под машину 'очень удачно' и умер на месте. 'И хорошо, что так. Хоть не мучился, бедняга...'
Через несколько дней Шмулика похоронили. Для большинства из нас похороны были в диковинку. На войне очень многих поубивало, но это ж на войне. А в нашей мирной жизни пока еще царило бессмертие, и никто не умирал. Поэтому многие из нас намерены были присутствовать на похоронах.
Но накануне отец Шмулика, весь черный и усохший, обошел дома, в которых мы жили, и просил родителей, чтобы мы на похороны не приходили. Нас и не пустили, мол, 'да-да, конечно, мы понимаем'. Хотя эта просьба отца вызвала все-таки неоднозначную реакцию общественности. Я сам слышал, как одна соседка с неудовольствием говорила другой: 'Больно эти... Финки... нос задирают. Уж и на похороны к ним не приди...'
А через несколько дней мы узнали, что Финки собираются продавать свой дом. Но они, видимо, не стали дожидаться покупателей, а просто заколотили дверь и ставни дома, оставив на заборе объявление 'Продается'. А сами тихо съехали, так что никто из нас не заметил.
Вскоре начался новый учебный год. А потом еще один. И мы все реже вспоминали Шмулика и его нелепую смерть. А потом жизнь и вовсе всех нас закружила. Детство кончилось. Наступила мятежная юность. Новые дружбы, первые, вторые и десятые любови, мечты и планы. А потом, как водится, пришла и скучная взрослая пора. Где теперь все эти сорванцы с фрунзенской окраины? И вся эта история с нашим бедным недоприятелем, казалось, совсем и навсегда выветрилась из памяти. Но со временем мне все чаще вспоминается Шмулик и вся эта грустная история из моего в целом очень счастливого детства. И всякий раз я испытываю что-то похожее на чувство вины. Хотя вроде бы какая тут личная вина? А вот поди ж ты...