И Я ПРОЙТИ ЕЩЕ СМОГУ

сюжет киносценария

По мотивам произведений

Джерома Селинджера,

Сола Беллоу,

Марселя Пруста

Действие условно происходит в Америке, в Париже и в Москве

Действующие лица:

Филипп Герцог - профессор средних лет, романтик

(Филипп в юности)

Фиби - сестра Герцога

Шура - брат Герцога

Отец и мать Герцога

Маделин - жена Герцога, с которой он разводится

Джун - дочь Герцога и Маделин

Рамона - знакомая Герцога, его ученица

Тетя Тамара - старая служанка Герцогов и Рамоны

Валентин Герсбах - приятель Герцога и любовник Маделин

Феба - жена Герсбаха

Сын Герсбаха и Фебы

Стредлейтер - сокашник по колледжу

Экли - сокашник по колледжу

Мать Стредлейтера

Старый Историк

Лукас Асфальтер - друг Герцога - зоолог

Сандор Антолини - старший товарищ Герцога с малых лет

Беатрис - жена Сандора Антолини

Кармел - дочь Сандора Антолини

Таттл - сосед по даче

Полицейский, сержант, таксист, санитары, секретари, прохожие

Сцена 1

ОБЪЯЛИ МЕНЯ ВОДЫ ДО ДУШИ МОЕЙ - написал крупными буквами мелом на черной доске, приставленной к стене, Герцог и подписал - КЭНДЗАБУРО ОЭ. Отошел, вытер тряпкой руки от мела и удовлетворенно бухнулся в соломенную кресло-качалку, развернутую к окну в сад. Укрывшись в сельской глуши, он безостановочно писал в газеты, общественным деятелям, друзьям и близким, писал на доске мелом, расписывался в конце и потом стирал рукавом, чтобы потом написать новое письмо. Для Беркшир на западе Массачусетса это была вершина лета. В большом старом доме Герцог был один. Он ел хлеб из бумажного пакета, роняя крошки на бумаги и смахивая их рукавом, бобы из консервной банки и сыр чеддер. Иногда щипал малину в заросшем саду, с рассеянной осторожностью поднимая колючие ветки. Спал он на голом матрасе - на своем охладелом супружеском ложе. Либо в гамаке, накрывшись пальто. Во дворе его окружала высокая остистая трава, белая акация и кленовая поросль. Когда он ночью открывал глаза, звезды казались подступившими призраками.

ГЕРЦОГ. И всего-то светящиеся газовые тела, минералы, теплота, атомы, жопа...

Бормотал спросонья и отмахивался от них, переворачиваясь на другой бок. Когда приходила очередная мысль, он шел записать ее в кухню. Там у него был штаб. Когда он с письмом в голове возбужденно шел по саду, он отмечал, что розовые побеги обвили водосточную трубу, он отмечал шелковицу, которую вовсю обклевывали пернатые. Дни стояли жаркие, вечера - распаленные и пыльные.

ГЕРЦОГ (мысли вслух). Мой бывший друг Валентин и моя бывшая жена Маделин пустили слух, что мой рассудок расстроился... (вдруг уже одухотворенно), благодаря Уолтеру Уинчеллу я вижу, как Иоганн Себастьян Бах надевает черные перчатки перед тем, как сочинить заупокойную мессу.

Валентин Герсбах, любовник Маделин, тоже обаятельный мужчина в брутальном смысле, тяжелый подбородок, полыхающая копна медных волос, которые буквально перли у него из головы, из-за протеза у него ныряющая, как колыхание гондольера, походка, как-будто проплыл за окном.

Сцена 2

Меблирашка на 17 авеню в Нью-Йорке. Из окна дыхание большого города. Вечер. Вид на Манхеттен.

ГЕРЦОГ (мысли вслух). Лежа в своей меблирашке на 17 авеню в Нью-Йорке, я иногда воображаю себя неким заводом, производящим из себя личную историю. Задумываясь над прожитой жизнью, я ясно сознаю, что все в ней напортил - решительно все... Перебирая на вонючем диване столетия - девятнадцатое, шестнадцатое, восемнадцатое, в последнем я выудил афоризм: - Моя жизнь не затянувшаяся болезнь, моя жизнь - затянувшееся выздоровление.

Лежа на животе, он продолжает подводить итоги.

ГЕРЦОГ. Умный я человек или идиот? Может, и были у меня в свое время задатки умного человека, но я предпочел витать в облаках, и прохвосты обобрали меня дочиста (вскакивает, подходит к запущенному зеркалу в ванной). Прежде я был красивый мужчина, а теперь это не лицо, а хроника мордобоя. Тьфу. Даже смотреть противно. Я прекрасно начал докторской диссертацией по философии “Место природы в английской и французской политической философии 17-18 веков”. Закрепил репутацию несколькими статьями и книгой “Романтизм и Христианство”. Наррангасеттская корпорация годами выплачивает мне пятнадцать тысяч долларов на дальнейшие занятия романтизмом. Романтики... Плоды этих занятий хранятся у меня в старом чулане в старом саквояже на верхней полке, восемьсот страниц старых сбивчивых препирательств, так и не подступивших по сути к существу дела, и тоже старого.

Удовлетворенный собственной суровостью, наслаждаясь жесткой дотошностью своего приговора, он лежит на диване, заведя руки за голову и праздно вытянув ноги.

ГЕРЦОГ. И при всем том мы сохраняем наше обаяние...

Сцена 3

Голова юного Филиппа упирается в плечи впереди стоящего мужчины. Вагон поезда гулко ныряет в тоннель. Слышен нарастающий грохот. Команда школьников едет на фехтовальное состязание в Нью-Йорке. Герцог - капитан команды. На нем все снаряжение и рапиры. Постоянно выскакивают на станциях и смотрят на схему. Везде толпа, давка. Кончается тем, что Филипп забывает в очередном вагоне амуницию, успевает только выхватить рапиры из закрывающихся дверей поезда. Ребята окружают его на как-то вдруг опустевшей станции метро. В глазах немой укор. Он стоит в центре и с трудом поднимает глаза на своих товарищей по команде.

Сцена 4

Филипп стоит руки по швам перед старым историком. Тот болен - простыл, сидит в кресле, накрытый клетчатым пледом.

СТАРЫЙ ИСТОРИК. Мы проходили Египет с четвертого ноября по второе декабря. Ты сам выбрал тему для своей экзаменационной работы. Не угодно ли тебе будет послушать, что ты написал?

ФИЛИПП. Не стоит, сэр.

СТАРЫЙ ИСТОРИК. Египтяне были древней расой кавказского происхождения, обитавшей в одной из Северных областей Африки. Она, как известно, является самым большим материком в восточном полушарии. Кто является?

ФИЛИПП. Африка, там же написано.

СТАРЫЙ ИСТОРИК. А я думал, раса, египтяне... Дальше - в наше время мы интересуемся египтянами по многим причинам. Современная наука все еще добивается ответа на вопрос - какие тайные составы употребляли египтяне, бальзамируя своих покойников, чтобы их лица не сгнивали в течение многих веков. Эта таинственная загадка все еще бросает вызов современной науке двадцатого века... Да уж, точно бросает. А дальше - Дорогой мистер Спенсер! Вот и все, что я знаю про египтян. Меня они почему-то не очень интересуют, хотя вы читаете про них очень хорошо... А знаешь ли ты, дорогой мой мальчик, что кроме египтян в жизни найдется еще, пожалуй, две-три вещи, которые так же интересны, точнее, кроме них нет уже абсолютно ничего интересного в этой жизни? А впрочем, будь здоров. Счастливого пути!

ФИЛИПП (мысли вслух). Это он уже орал мне вслед. Никогда я бы не стал орать вслед “Счастливого пути”. Гнусная привычка, если вдуматься.

Сцена 5

Та же меблирашка. Сам неспособный ничего планировать, Герцог только сейчас стал понимать насколько продуманно освобождалась от него Маделин.

ГЕРЦОГ (мысли вслух). Черт побери. С какой завидной методичностью она от меня освобождалась! За шесть недель до того, как меня выставить, она убедила опять-таки меня за двести долларов в месяц снять дом в районе Мидуэя. Въехали, навесил полки, они упали, я снова навесил. Расчистил двор, починил ворота гаража, вставил в окна вторые рамы. Всего за неделю до разговора о разводе она отдала почистить и выгладить мои вещи и в последний день покидала их все в коробку, а коробку потом спустила в подвал: кладовка нужна ей самой. До самого последнего дня в отношениях между нами сохранялся самый серьезный тон. В ясный пронизывающий осенний день это все и случилось.

Мысли Герцога принимают ясные очертания.

ГЕРЦОГ. Я был на заднем дворе, занимался оконными рамами. Первый морозец уже прихватил помидоры. Трава была густая и мягкая. Она особенно хороша с приходом холодных дней в утренней паутине. Обильная роса держится долго. Побеги побурели, красные плоды лопнули. Я видел Маделин в верхнем заднем окне, она собирала Джун спать, потом услышал пущенную в ванне воду. Теперь она звала меня из кухонной двери. От резкого ветра с озера в раме дребезжало стекло. Я осторожно прислонил раму к веранде и снял парусиновые рукавицы, берет хотел было снять, но передумал - как чувствовал, что предстоит долгая дорога. На ней были черные чулки, туфли на высоком каблуке, бледно лиловое платье индейского тканья. Она надела опаловые серьги, браслеты, надушилась, на новый пробор расчесала волосы и до блеска засинила веки. Прямой, красивой линией сходившийся от бровей нос слегка подергивался, когда она перевозбуждалась.

Герцогу даже этот тик был дорог. В окне на стеклянных полках декоративно выстроились венецианские и шведские бутылочки. Сейчас к ним подобралось солнце и зажгло их. На стену легли волны, струйки цвета, призрачные скрещения полос, и в центре, над головой Маделин, разгорелось большое белое пятно.

МАДЕЛИН. Мы больше не можем жить вместе. Мне больно признать, что я никогда тебя не любила. И никогда не полюблю. Поэтому нет смысла продолжать все это.

ГЕРЦОГ. Но я-то люблю тебя, Маделин.

Шаг за шагом Маделин набирала тонкости, блеска, глубины. Она постепенно расцветала, ожили брови, этот ее греческий нос, глазам передался жар, горлом подымавшийся из груди. Она была в ударе.

МАДЕЛИН. Ты должен беречь это чувство. Я верю, что это настоящее. Ты действительно меня любишь. Ты должен понять, какое для меня унижение признать крах этого брака. Я вложила в него все, что имела. Я совершенно раздавлена.

И вот Герцог, бледный и издерганный, но еще крепкий мужчина, затянувшимся по случаю весны вечером лежит на нью-йоркском диване, имея снаружи клокочущий энергией город, осязаемую и обоняемую речную влагу, он лежит в своем одиноком углу, он лежит и воображает, как все могло обернуться, если бы он не стал ловить и осмысливать слова Маделин.

Герцог реально все представляет. Сцена как-будто по-настоящему. А просто, например, дал ей пощечину. Сбил с ног, схватил за волосы, поволок, визжащую и отбивающуюся, по комнате, выпорол до крови. В клочья изорвал платье, белье и тут же сжег их, содрал ожерелье, отвесил пару затрещин, в конце концов.

Вздохнув, он отменил эту первую мысленную расправу. Он даже испугался, что втайне способен на такую жестокость.

ГЕРЦОГ (мысли вслух). Бр-р. Нет, просто предложить ей убраться из дома. В конце концов, это его дом. И если она не может с ним жить, то пусть катится ко всем...

И опять испугался скандала. В той комнате с горящими бутылками Герцогу даже в голову не пришло постоять за себя. Продолжается прежний разговор.

МАДЕЛИН. Я ходила к адвокату.

ГЕРЦОГ. К кому?

МАДЕЛИН. К Сандору Антолини, раз он твой приятель. Он говорит, ты можешь пожить у него. Пока будешь устраиваться.

Поверженно простертый на диване в виде рухнувшего шимпанзе, забросив руки за голову и разбросав ноги, он лучившимися больше обыкновенного глазами вглядывался в свои тогдашние садовые дела с той отрешенностью, с какой рассматриваешь четкое мелкое изображение в обратную сторону подзорной трубы.

ГЕРЦОГ. Страдалец, страдалец-балагур.

Сцена 6

У Герцога была Рамона. У Рамоны цветочный магазин на Цветочной авеню. Ей хорошо за тридцать, чрезвычайно привлекательная, с легким иностранным шармом, образованная. Магазин она получила в наследство вместе с магистерской степенью от Колумбийского университета в области истории искусств. Она посещала вечерние лекции Герцога. Вообще говоря, он был против романов со студентками, даже если те были специально рождены для них, как Рамона Донзелл. Несколько раз на неделе Герцог ужинал у нее. Из обшарпанной аудитории они катили на такси в ее маленькую квартирку в Вест-сайде.

РАМОНА. Ты только послушай, как бьется сердце.

Он с трудом поймал запястье и стал лихорадочно нащупывать пульс.

РАМОНА. Мы уже не дети, товарищ профессор.

Она переложила его руку на другое место. У нее была всюду поспевающая походка, рассыпавшая резкую, в кастильском духе, каблучную дробь. Она входила в комнату с вызывающим, отчасти надменным видом, трогая рукой бедро, словно под эластичным поясом у нее был спрятан нож. Страдая, Герцог страдал со вкусом.

В магазине у Рамоны на Цветочной авеню.

РАМОНА. Эта сука оказала тебе услугу. Тебе будет только лучше, вот увидишь.

Вдруг ему пришло на ум, что Рамона стала сексуальной профессионалкой или жрицей.

ГЕРЦОГ. Не представлял, что смогу соответствовать настоящему мастеру постельных дел. Может, я действительно куплю себе что-нибудь на лето?

Меблирашка. Герцог упаковывает летние вещи, которых стесняется, и собирается дать тягу от Рамоны.

Представил такую картинку: как ручного медведя, она водит его в Истхемптоне по коктейлям. Смеющаяся, не закрывающая рта Рамона, выпроставшая плечи из какой-то своей крестьянской блузки, головка в темных кудряшках и запах ее духов. Он их почти слышал и даже потянул носом в своей меблирашке. Задумался, сев на крышку чемодана и продавив ее, но не заметил.

ГЕРЦОГ. Да, есть в глубине мужского естества что-то такое, что на подобный запах говорит Кря. Некий рефлекс, которому нипочем возраст, душевная тонкость, мудрость, опыт, история скольких там веков и даже высшая математика, черт возьми, чего уж тогда говорить о низшей. Здоров человек или немощен, но на запах надушенной женской плоти идет дремуче: Кря, Кря.

Представил как Рамона выводит его в новых брюках, полосатом пиджаке и в соломенной шляпе с ленточкой на веревочке.

Чемодан собран, он запирает окна и задвигает шторы. Он распрямился, задержал дыхание.

ГЕРЦОГ. Только не плачь, идиот.

В платяном квартале тележки загородили такси дорогу. На верхних этажах гремят электрические швейные машинки - вся улица сотрясается. Такой звук, словно полотно рвут, а не сшивают. Улицу затопил этот грохотный шквал. Сквозь него проталкивает фуру с дамским пальто негр. У него красивая борода, он дует в золоченую детскую дудочку. Дудочки не слышно в грохоте. Потом движение открывается, и такси с рычащей малой скорости дернулось на вторую.

ТАКСИСТ (вполоборота). Время поджимает.

Они резко свернули на Парк авеню и Герцог испуганно ухватился за сломанную ручку окна. Показался парк. В озере плавали утки.

ГЕРЦОГ. И куда все-таки деваются утки зимой?

ТАКСИСТ. А?

При всем желании окно не открыть. А откроешь - задохнешься от пыли. Тут одно ломают, а другое строят. Авеню забита бетономешалками, внизу долбят землю и вбивают сваи. Наверху к небу жадно рвутся стальные ослепительные конструкции. Герцог все-таки высовывается из окна. На шляпу ему просыпается побелка. Герцог размахивает приветственно руками и кричит.

ГЕРЦОГ. Выше стропила, плотники!

Сцена 7

Герцог вспоминает о детстве в Монреале. Они всей семьей с корзиной груш усаживаются на зеленый ворс в вагоне, осы кружат над грушами, но пахнет чудесно. Папа Герцог чистит грушу русским ножиком с перламутровой ручкой. Он с европейской сноровкой снимает кожицу, вращая плод, и режет его на куски. Между тем паровоз вскрикивает и клепаные вагоны приходят в движение. Выбрасывается струя пара как на картине Монэ. Солнце и фермы выкладывают на дыму геометрические фигуры. Поезд повисает над Святым Лаврентием. Герцог нажимает в туалете педаль и в отверстую воронку видит, как пенится река. Потом он стоит у окна. Река сверкает, выглаживая каменные горбины, вскипает пеной на Лашинском пороге. На другом берегу Коновага. Индейские хижины там стоят на сваях.

На вокзале сейчас. У сегодняшнего поезда-скорохода литая грудь, сверкает стальное членистое тело. В нем не едят груш. В нем не едут Уилли, Шура, Фиби и мама. Выходя из такси, Герцог вспомнил, как мать, смочив слюной платок, вытирает ему лицо.

Сцена 8

У него вымок воротник и взмокло под мышками, пока он брал билет в вокзальной толчее, еще он купил ТАЙМС и чуть не разорился на шоколадку КЭДБЕРРИС, но не купил. Он хотел позвонить Рамоне в ее магазин, но на сдачу дали пятицентовик, а он в телефонный автомат никак не хотел засовываться. Он сидит скрючившись, уперев в грудь саквояж - свой походный столик, и быстро пишет в сшитом спиралью блокноте. Пишет к старому своему другу Лукасу Асфальтеру, университетскому зоологу.

Вспоминает, как они встретились. Асфальтер работает в Ньюйоркском Музее науки.

ГЕРЦОГ. Я знаю, что ты обожал свою обезьяну, и жалею, что она умерла. Но зачем же было делать Рокко искусственное дыхание рот в рот тем более, что он умер от туберкулеза и наверняка кишел микробами?

АСФАЛЬТЕР. Страшно неприятно говорить тебе, Филипп, но ты связался с законченными психопатами.

Подвальные окна распахнуты во внутренний дворик. Ожили черные от сажи тополя, вышелушив красные сережки. В соломенном кресле сидел шимпанзе Рокко с большими потухшими глазами.

АСФАЛЬТЕР. Я не могу допустить, чтобы ты свернул себе шею. Лучше скажу. У нас есть лаборантка, она сидит с твоей дочкой...

ГЕРЦОГ. Конкретно.

АСФАЛЬТЕР. Она много чего рассказала про Маделин и Валентина Герсбаха. Он там днюет и ночует на Харпер авеню.

ГЕРЦОГ. Он единственный, на кого можно положиться. Он показал себя настоящим другом.

АСФАЛЬТЕР. Ты что? Не знаешь?

ГЕРЦОГ. Что я не знаю?

АСФАЛЬТЕР. Я считал само собой разумеющимся, что при твоем уме ты должен был знать. По крайней мере, догадываться.

ГЕРЦОГ. Ты о Маделин? Я понимаю... иногда... молодая все-таки женщина.

АСФАЛЬТЕР. Не иногда - всегда.

ГЕРЦОГ. Не смей так говорить (тело Герцога обмякло).

АСФАЛЬТЕР. Расстегни воротник. У тебя не обморок ли?

Асфальтер гнул книзу голову Герцога.

АСФАЛЬТЕР. Колени разведи.

ГЕРЦОГ. Пусти.

Все это время, сложив на груди лапы, на них красными сухими глазами взирала громоздкая обезьяна.

ГЕРЦОГ (мысли вслух). Смерть! Так вот она какая.

АСФАЛЬТЕР. Тебе лучше?

ГЕРЦОГ. Открой хоть окно. Такая у вас вонища.

АСФАЛЬТЕР. На, глотни воды.

ГЕРЦОГ. Лук! Это правда про Валентина с Маделин?

АСФАЛЬТЕР. Нет, не правда. Точнее еще не вся правда. Я тебе потом расскажу.

Герцог лег грудью на стол и переплел пальцы. В глазах его мотались сережки, красноватые и фиолетовые.

Сцена 9

Под ногами неистовствуют вагонные колеса. Набегают и заваливаются назад леса и выгоны, ржавеют рельсы на запасных путях, ныряют на бегу провода. Герцог вспоминает.

ГЕРЦОГ. В Италии весна, В Турции цветут пальмы, в Нью-Йорке я вышел в мартовскую вьюгу.

Встретил сочувственно глядевший Герсбах, тогда еще ближайший друг. На нем штормовка, черные калоши, ярко-зеленый шарф. На руках он держит дочку Герцога Джун. Он обнял Герцога. Джун поцеловала в щеку. Прошли в зал ожидания. Герцог достал игрушки и детские вещи, флорентийский бумажник для Герсбаха и польское янтарное ожерелье для его Фебы. Поскольку метель разыгралась, пошли в Серф-мотель. К утру намело сугробы. Озеро вспушилось и снежно сияло, теснимое хмурым горизонтом.

В поезде сейчас. Кондуктор - вымирающая порода - вытягивает билет из-под ленты Герцоговой шляпы. Компостируя его, хочет что-то сказать, но не сказал. Кондуктор сует билет за номерную планку на кресле и уходит, а Герцог продолжает писать себе на чемодане.

Сцена 10

Герцог вспоминает. Феба, жена Герсбаха, собирает сына в Темпл. Входит Герцог.

ФЕБА. Вэл у себя в комнате. Извини, мне некогда.

Герсбах навешивает книжные полки. Сосредоточенный, тяжелый, замедленный в движениях, он размечает доски, стену, пишет на штукатурке цифры. Ловко управляется с ватерпасом, подбивает костыли. Толстое, кирпично-красное, вдумчивое лицо, широкая грудь, скособоченная на протез фигура. Слушая рассказ Герцога о вспышке Маделин, он привередливо подбирает сверло для электродрели.

ГЕРЦОГ. Мы уже ложились.

ВАЛЕНТИН. Так.

ГЕРЦОГ. Разделись.

ВАЛЕНТИН. Были какие-нибудь попытки?

ГЕРЦОГ. С моей стороны? Никак нет. Она отгородилась стеной из русских книг. В моей постели! Там уже бумага крошится.

ВАЛЕНТИН. Опять жаловался?

ГЕРЦОГ. Не без того, наверное. Скорлупа, кости, банки консервные под столом. Каково ребенку это видеть. Под столом, под диваном.

ВАЛЕНТИН. Вот где твоя ошибка. Она терпеть не может занудного лживого тона. Я буду говорить начистоту. Ни для кого не секрет, что вы оба для меня самые дорогие люди. И я тебя предупреждаю, хавер, не мелочись. Кончай с этим поносом и будь абсолютно честным.

ГЕРЦОГ. Я понимаю. Она переживает кризис, ищет себя. А я, бывает, срываюсь. Мы с Эдвигом обсуждали эту проблему. Но в воскресенье вечером...

ВАЛЕНТИН. Ты точно не приставал к ней?

ГЕРЦОГ. Конечно. Потому что ночью до того мы были близки.

ВАЛЕНТИН. Я не спрашивал тебя об этом, идиот! Я спрашивал про воскресенье. Научись, черт побери, простым вещам. Если ты не будешь со мной честным, я ни хера не смогу сделать.

ГЕРЦОГ. Да почему же мне не быть честным с тобой?

ВАЛЕНТИН. Может, вам врозь спать?

ГЕРЦОГ. Можно, конечно, перебраться в детскую. Только Джун и так плохо спит. Ночью встает и бродит в пижаме. Проснусь, а она у моей постели.

ВАЛЕНТИН. Кончай про ребенка. Не припутывай ее сюда.

ГЕРЦОГ. Я не в состоянии соображать.

Герсбах вздохнул и медленно прошелся вдоль стены ныряющей походкой гондольера.

ВАЛЕНТИН. Не будем про то, чем ты дышишь. Допустим, ты гнида. Допустим даже - уголовник. Ничто, ничто не поколеблет моей дружбы. Это тебе не жук насрал.

ГЕРЦОГ (вдруг насторожившись от догадки, но отбросив ее). Точно не жук.

ВАЛЕНТИН. Я стерплю все, что ты мне сделал.

ГЕРЦОГ. Что я тебе сделал?

ВАЛЕНТИН. Думаешь, мне Фебе не хочется дать коленом под зад? Этой клиппе? Но уж такая их бабская природа.

ГЕРЦОГ. Какая такая природа?

ВАЛЕНТИН. Она, сука, тебя испытывает: такой важный профессор, на конференции зовут, пишут со всего света. Она хочет, чтобы ты признал ее важность тоже. Ты фаримтер менш.

ГЕРЦОГ. Баримтер.

ВАЛЕНТИН. Фе-бе, какая разница? Может, все дело в твоем эгоизме. Что не стать настоящим менш. Ты никак не надышишься своим драгоценным дерьмом. Вот уж повезло - столь редкая личность, и умирает от любви. Уссаться просто.

ГЕРЦОГ. Тебе бы скипетр еще в руки.

ВАЛЕНТИН, Я как потерял ногу?

Они вышли на улицу.

ВАЛЕНТИН. Пошел за продавцом воздушных шариков. Он в дудочку дудел.

ГЕРЦОГ. Но в прошлый раз ты мне рассказывал другую историю.

ВАЛЕНТИН. Как-будто я потерял уже несколько ног.

ГЕРЦОГ. С тебя станется.

ВАЛЕНТИН, Нагибаюсь с кровати потом, и на пол падает капелька крови. А под кроватью мышь.

Сидит мышь и смотрит на эту каплю. Только кончик уса подрагивает.

ВАЛЕНТИН. Под кроватью был свой маленький мир. И тут я понял, что ноги у меня больше нет.

ГЕРЦОГ. Я тоже понял.

ВАЛЕНТИН. Чего ты понял?

ГЕРЦОГ. Пошел ты ...

Сцена 11

Герцог опять стоит у окна в вагоне. Быстрее, еще быстрее. Поезд пронзает пейзаж. С ревом проносится мимо маленьких деревушек.

ГЕРЦОГ (мысли вслух). Рамона, Рамона - лучшей жены мне не найти. Толковая. Образованная. Живет в хорошем районе. Обеспеченная, черт побери. А в сексуальном отношении просто чудо природы. Какая грудь! Роскошные плечи. Подобранный живот. Ноги коротковаты и кривоваты - так это и замечательно! Не зевай, Герцог!

ГЕРЦОГ. Да, а как же насчет денег? Придется обратиться к брату Шуре. Например так: - Дорогой Шура, кажется, я должен тебе 1500 долларов. Интересно, кому это кажется? Ну, не важно. Что, если мы округлим цифру до 2000? Очень нужно. Черт бы тебя побрал. То есть меня побрал. У Герцогов есть, конечно же, свои фамильные проблемы, но скупость никогда не входила в их число. Мой плутократ Шура обязательно тут же нажмет кнопку и скажет секретарю (представляет в лицах).

ШУРА. Пошлите сейчас же чек этому раздолбаю Филиппу Герцогу.

ГЕРЦОГ. Или не так:

ШУРА. Пошлите сию же минуту чек этому раздолбаю Герцогу.

ГЕРЦОГ. Вот так вот скажет мой брат Шура.

Герцог представляет.

ГЕРЦОГ (мысли вслух). Он посматривает из лимузина с княжеским высокомерием. Мой красивый плотный седоволосый брат. На нем костюм, которому нет цены. На нем вигоневое пальто. Итальянская шляпа. Его побрили на миллион долларов. И розовым лаком покрыли... Нет, не покрыли. Шура всех знает, всех покупает и всех презирает. Шура, если хотите, истинный ученик Томаса Гоббса. Мировые проблемы для дураков. Жируй во чреве левиафана и являй обществу гедонистический пример. Шуру забавляет, что я могу его любить. И меня он презирает меньше других, из родственных чувств.

Сцена 12

Юный Филипп сидит в бейсбольной кепке козырьком назад, утонув по уши в глубоком кресле.

ФИЛИПП (разговор к миру). Привет всем. Меня сегодня выперли из колледжа. Это плохая новость, а вот хорошая: мне уже больше никогда не придется учиться в этом вонючем колледже. Бывает, что нипочем не можешь вспомнить, как это было. Я все думаю, когда же Стредлейтер вернулся со свидания с Джейн? Понимаете, я никак не вспомню, что я делал, когда вдруг услышал его шаги в коридоре. Он еще когда идет из умывалки утром, то всегда лупит всех младшеклассников мокрым полотенцем по голове. Такой кретин. Наверное, я все еще смотрел в окно, но вспомнить не могу. Ужасно я волновался. Она занимается балетом, эта Джейн Галлахер. Каждый день по два часа упражняется, даже в самую жару. Боится, что у нее ноги испортятся. А я с ней все время в шашки играл. Она никогда дамки не переставляла. Выйдет у нее какая-нибудь шашка в дамки, так она ее с места не сдвинет - так и оставит в заднем ряду. Выстроит все дамки в заднем ряду и ни одного хода не сделает. Ей просто нравится, что они стоят в последнем ряду. Мне даже в уборную хочется, когда я волнуюсь. Но я не иду. Волнуюсь, оттого и не иду. Никак не перестану волноваться и не иду. Если бы вы знали Стредлейтера, вы бы тоже волновались. Я раза два ходил с этим подлецом на свидания. Я знаю про что говорю. У него совести нет ни капли. А вот и он.

Входит Средлейтер.

СТРЕДЛЕЙТЕР. Куда к черту все пропали? Ни живой души - форменный морг.

Он стал раздеваться. Про Джейн ни слова. Ни единого словечка. Развязывает галстук.

СТРЕДЛЕЙТЕР. Ты написал мне сочинение?

ФИЛИПП, Вон оно, на твоей собственной кровати.

Стредлейтер подходит и читает. Расстегивает рубаху. Стоит читает, а сам гладит себя по голой груди с самым идиотским выражением лица.

СТРЕДЛЕЙТЕР. Что за чертовщина, Филипп? Ты про какую-то дурацкую рукавицу!

ФИЛИПП. Ну так что же?

СТРЕДЛЕЙТЕР. То есть как это - что же? Я же тебе говорил, надо описать комнату или дом, балда!

ФИЛИПП. Ты сказал, нужно какое-нибудь описание. Не все ли равно что описывать: рукавицу или что?

Филипп снова в кресле разворачивается к зрителю лицом.

ФИЛИПП (мысли вслух). А я взял и стал описывать бейсбольную рукавицу моего братишки Алли. Эта рукавица была очень живописная, честное слово. У моего брата, у Алли, была бейсбольная рукавица на левую руку. Он был левша. А живописная она была потому, что он всю ее исписал стихами. И ладонь, и кругом, и везде. Зелеными чернилами. Он написал эти стихи, чтобы можно было их читать, когда мяч к нему не шел. И на поле нечего было делать. Он умер. Заболел белокровием и умер. Он вам понравился бы. Он был моложе меня на два года, но раз в пятьдесят умнее. Алли был ужасно рыжий и никогда не злился. Я вам расскажу до чего он был рыжий. Помню, когда весной я гонял мяч, и все время было такое чувство, что стоит мне обернуться, и я увижу Алли. И я обернулся и вижу, сидит он на своем велосипеде за забором и смотрит, как я бью.

Возвращение к диалогу со Стредлейтером.

СТРЕДЛЕЙТЕР. Эх, черт бы тебя подрал! Все ты делаешь через жопу, кувырком. Ничего удивительного, что тебя отсюда выкинули, из этой школы. Никогда ты ничего не сделаешь по-человечески! Никогда! Понял?

ФИЛИПП, Ладно, ладно. Давай сюда листок.

Филипп подошел, выхватил у него листок и разорвал.

СТРЕДЛЕЙТЕР. Что за черт! Зачем ты разорвал?

Филипп бросил клочки в корзину и все. Потом лег на кровать. Стредлейтер разделся, остался в одних трусах. Филипп закурил, лежа на кровати.

ФИЛИПП. Поздно же ты явился, черт побери, если ее отпустили только до девяти тридцати. Она из-за тебя не опоздала?

Стредлейтер сидел на краю своей койки и стриг ногти на ногах.

СТРЕДЛЕЙТЕР. Самую малость опоздала. А какого черта ей было отпрашиваться только до половины десятого, да еще в субботу?

ФИЛИПП. В Нью-Йорк ездили?

СТРЕДЛЕЙТЕР. Ты спятил! Как мы могли попасть в Нью-Йорк, если она отпросилась только до половины десятого?

ФИЛИПП. Жаль, жаль!

СТРЕДЛЕЙТЕР. Слушай, если тебе хочется курить, шел бы ты в уборную. Ты-то отсюда уже выметаешься, а мне тут еще торчать пока не окончу.

ФИЛИПП (мысли вслух). Курю как сумасшедший и все. А он повернулся на бок и ногти свои подлые стрижет. Ничего себе, школа! То при тебе прыщи давят, то ногти на ногах стригут.

ФИЛИПП. Ты ей передал от меня привет?

СТРЕДЛЕЙТЕР. Угу.

ФИЛИПП (мысли вслух) Черта лысого он передал, подонок.

ФИЛИПП. А что она сказала? Она по-прежнему ставит дамки в последний ряд?

СТРЕДЛЕЙТЕР. Не спросил. Что мы с ней - в шашки играли весь вечер по-твоему?

ФИЛИПП, Раз вы не ездили в Нью-Йорк, где же тогда вы с ней были?

Стредлейтер, наконец, обрезал свои ногти, встал в одних трусах и давай играться, в бок плечом толкать.

ФИЛИПП. Брось! Куда же вы девались, раз вы не поехали в Нью-Йорк?

СТРЕДЛЕЙТЕР. Никуда. Сидели в машине и все.

ФИЛИПП. Брось! В чьей машине?

СТРЕДЛЕЙТЕР. Эда Бэнки.

ФИЛИПП. Что ж вы с ней делали в машине Эда Бэнки? Путались, да?

СТРЕДЛЕЙТЕР. Вот я сейчас намажу твой язык мылом!

ФИЛИПП. Было дело?

СТРЕДЛЕЙТЕР. Это профессиональная тайна, братец мой.

Филипп вскакивает с постели и что есть силы бьет Стредлейтера по зубной щетке, чтобы она разодрала его подлую глотку. Только промахивается. Стукнул по голове и все. Но тут Филипп очутился на полу, а Стредлейтер сидел на нем красный как рак.

СТРЕДЛЕЙТЕР. Ты что, спятил?

ФИЛИПП. Пусти, дурак! Уйди от меня, сволочь поганая, слышишь?

СТРЕДЛЕЙТЕР. Ну-ка замолчи, Филипп!

ФИЛИПП, Ты даже не знаешь, как ее зовут, Джин или Джейн, кретин несчастный!

СТРЕДЛЕЙТЕР. Замолчи, или я тебе так врежу!

ФИЛИПП. Сними с меня свои вонючие коленки, болван, идиот!

СТРЕДЛЕЙТЕР. Я тебя отпущу, только замолчи, слышишь? Если отпущу, замолчишь?

ФИЛИПП. Да.

Стредлейтер отпустил Филиппа.

ФИЛИПП. Все равно ты кретин, слабоумный идиот, сукин сын!

Тут Стредлейтер совсем взбесился.

СТРЕДЛЕЙТЕР. Филипп, в последний раз предупреждаю, если ты не заткнешь глотку...

ФИЛИПП. А чего мне молчать? В том-то и беда с вами, с кретинами. Вы и поговорить по-человечески не можете. Кретина за сто миль видно: он даже поговорить не умеет.

Тут Стредлейтер развернулся по-настоящему и Филипп опять очутился на полу. Кровь у Филиппа текла из носа отчаянно. Когда он открыл глаза, Стредлейтер стоял прямо перед ним. У него в руках был умывальный прибор. Видно, он здорово перепугался.

СТРЕДЛЕЙТЕР. Я же тебя предупреждал. Сам виноват, черт проклятый. Слушай, пойди-ка умойся, что-ли.

ФИЛИПП. Сам иди умой свою проклятую рожу!

Сцена 13

Филипп так и не встал, пока он не ушел. Потом он никак не мог отыскать эту треклятую шапку. Наконец, нашел. Она закатилась под кровать. Он ее надел и повернул козырьком назад.

ФИЛИПП (мысли вслух). Я купил ее тогда, когда все от меня отвернулись из-за этой проклятой формы для фехтования. Мне она сразу понравилась - настоящая охотничья шапка.

Филипп через ванную заходит в соседнюю комнату.

ФИЛИПП. Экли? Ты не спишь?

Было темно, и Филипп споткнулся о чей-то башмак. Экли приподнялся на подушке. Его лицо в темноте было намазано чем-то белым от прыщей.

ФИЛИПП. Ты что делаешь?

ЭКЛИ. То есть как это - что делаю? Хотел уснуть, а вы, черти, подняли тарарам. Из-за чего вы дрались?

ФИЛИПП. Где тут свет?

ЭКЛИ. Зачем тебе свет? Ты руку держишь возле выключателя.

Филипп зажег свет.

ЭКЛИ. О, ч-черт! Что с тобой?

ФИЛИПП. Поцапались немножко со Стредлейтером.

Филипп сел на пол.

ФИЛИПП. Давай сыграем в канасту.

ЭКЛИ Да у тебя кровь идет. Ты бы приложил что-нибудь?

ФИЛИПП. Сама пройдет. Ну как? Сыграем в канасту или нет?

ЭКЛИ. С ума сошел - канаста! Да ты знаешь который час?

ФИЛИПП. Еще не поздно. Часов одиннадцать, полдвенадцатого.

ЭКЛИ. Слушай. Мне завтра рано вставать. я в церковь иду, а вы, дьяволы, подняли меня среди ночи. Хоть скажи, из-за чего вы подрались?

ФИЛИПП. Долго рассказывать, тебе будет скучно слушать. Можно эту ночь мне поспать на кровати Эла?

ЭКЛИ. А черт его знает, когда он вернется?

ФИЛИПП. Как это? Сегодня же точно не вернется.

ЭКЛИ. Знаю, но как я могу сказать - спи, пожалуйста, на его кровати! Разве полагается так делать?

ФИЛИПП. Ты - принц, Экли, детка. Ты настоящий принц, нет, правда. Ты джентльмен и ученый - дитя мое. У тебя случайно нет сигарет?

ЭКЛИ. Из-за чего вы подрались?

ФИЛИПП. Из-за тебя. Я защищал твою честь. Стредлейтер сказал, что ты гнусная личность.

ЭКЛИ. Это правда? Он так и сказал?

ФИЛИПП. Шучу. У вас тут воняет. Отсюда слышно как твои носки воняют, ты их отдаешь в стирку или нет?

ЭКЛИ. Не нравится - иди знаешь куда?

Филипп лежал на чужой кровати и думал про Джейн.

ФИЛИПП. Эй, Экли! Экли, да проснись ты. Как поступают в монастырь? Нужно быть католиком или нет?

ЭКЛИ. Конечно нужно, свинья же ты, только для этого разбудить человека! Скажи лучше, выграли вы у тех из Нью-Йорка?

ФИЛИПП. Ладно, спи. Все равно я в монастырь не уйду. Вдруг там будут одни кретины или подонки?

ЭКЛИ. Ну знаешь.

ФИЛИПП. Успокойся. Никто твою религию не трогает. Хрен с ней.

Филипп встал и торжественно пожал ему руку.

ЭКЛИ. Это еще что такое?

ФИЛИПП. Просто хочу тебя поблагодарить за то, что ты настоящий принц. Ты молодчина, Экли!

ЭКЛИ. Умничай, умничай.

Филипп не стал слушать и вышел в коридор, собрал вещи, Стредлейтер даже не пошевелился на своей кровати. Потом надел свою охотничью шапку задом наперед, вышел в коридор и заорал во всю глотку.

ФИЛИПП. Спокойной ночи, кретины!

Потом с грохотом побежал вниз по лестнице. Какой-то болван набросал внизу ореховой скорлупы и Филипп чуть не свернул себе шею.

Сцена 14

Вызывать такси было поздно, пришлось Филиппу идти на станцию пешком. Ему повезло, когда он пришел на вокзал. Он ждал поезда всего десять минут. Пока ждал, набрал снегу и вытер лицо.

ФИЛИПП (мысли вслух). Я люблю ездить поездом, особенно ночью. Когда в вагоне светло, а за окном темень, хоть глаз выколи. А по вагону разносят кофе, сэндвичи и журналы. Обычно я беру сэндвич с ветчиной и штуки четыре журнала. Но сегодня неохота было читать. Просто так сидел и ничего не делал. Снял свою охотничью шапку и сунул в карман.

Вдруг в Трентоне вошла дама и села рядом. Вагон был почти пустой, а она все равно села рядом с Фолиппом. Потому что он сидел на переднем месте, а у нее была огромная сумка. И она выставила эту сумку прямо в проход, так что кондуктор или еще кто мог споткнуться. Должно быть, она ехала с какого-нибудь приема или с бала. На платье были орхидеи. Лет ей было около сорока - сорока пяти. Она была очень красивая. И вдруг она говорит.

ДАМА. Простите, это у вас наклейка школы Пэнси?

Действительно на одном из чемоданов Филиппа осталась эта наклейка - дешевка, ничего не скажешь.

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Ах, значит вы учитесь в Пэнси?

ФИЛИПП. Да, я там учусь.

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Как приятно! Может быть вы знаете моего сына? Эрнест Стредлейтер - он тоже учится в Пэнси.

ФИЛИПП. Знаю, он в моем классе.

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Ну, как мило! Непременно скажу Эрнесту, что я вас встретила. Как ваша фамилия?

ФИЛИПП. Рудольф Шмит (мысли вслух- не хотелось ей рассказывать свою биографию, а Рудольф Шмит был нашим старым швейцаром).

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Нравится вам Пэнси?

ФИЛИПП. Там не плохо. Конечно, это не рай, но там не хуже, чем в других школах.

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Мой Эрнест просто обожает школу.

ФИЛИПП. Да, он очень легко уживается и вообще прекрасно умеет ладить с людьми.

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Правда? Вы так считаете?

ФИЛИПП. Ну конечно!

Она сняла перчатки. Ну и колец у нее! Воображение Филиппа разыгралось.

Филипп велел кучеру везти его в ночные рестораны Парижа, это была единственная надежда на счастье. Филипп доехал до Золотого дома, дважды заглянул к Тортони, потом в Английское кафе, и нигде ее не нашел, но когда он с потерянным видом зашагал к своему экипажу, ждавшего его на углу Итальянского бульвара, то столкнулся с женщиной, и это была она - мама Стредлейтера. Он сел в ее экипаж. В руке у нее был букет орхидей. И еще Филипп увидел эти цветы под кружевной косынкой у нее в волосах. Они были приколоты к эгретке из лебяжьих перьев. И за корсаж были засунуты опять-таки орхидеи. У нее еще не совсем прошел испуг после встречи с Филиппом, как вдруг шарахнулась налетевшая на что-то лошадь. Их тряхнуло. Мама Стредлейтера вскрикнула, задрожала всем телом. Ей стало нечем дышать.

ФИЛИПП. Ничего, ничего, не бойтесь.

Чтобы она не упала, Филипп обнял ее и притянул к себе.

ФИЛИПП. Главное, не разговаривайте, отвечайте мне знаками, иначе вам

будет еще труднее дышать. Вы ничего не будете иметь против, если я

поправлю цветы на платье? Как бы они не выпали.

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Да, да, конечно, пожалуйста.

ФИЛИПП. Нет, нет, главное, не разговаривайте! Вы совсем задыхаетесь.

Вы отлично можете отвечать мне жестами - я пойму. Значит, вы правда,

ничего не имеете против? Посмотрите, вот тут немножко...

по-моему, на вас насыпалась пыльца, позвольте, я стряхну. Так вам

не очень неприятно, так не больно? Может, вам щекотно? Я боюсь

помять платье. Понимаете, их действительно необходимо прикрепить,

иначе они упадут, а вот если я их засуну поглубже... Скажите по

чистой совести. Это вас не коробит? А если я их понюхаю? Мне хочется

проверить, пахнут ли они еще или нет. Я не знаю, как они пахнут.

Можно? Скажите откровенно.

Она чуть заметно, с улыбкой пожала плечами, как бы говоря:

“Чудак! Вы же видите, что это доставляет мне удовольствие.”

Филипп погладил другой рукой щеку мамы Стредлейтера.

Мама Стредлейтера пристально на него посмотрела томным и

многозначительным взглядом, каким смотрят женщины

флорентийского мастера, глядевшие из-под полуопущенных век

блестящие ее глаза, большие, продолговатые, точь-в-точь как

у тех женщин, казалось, вот-вот выльются, точно две слезы.

Она выгибала шею, как женщины на картинах из языческой жизни

и на картинах религиозного содержания. И хотя, без сомнения,

это была для нее привычная поза, хотя она знала, что это наиболее

выигрышная поза, и хотя она следила за собой, как бы не забыть принять

ее, все же она делала вид, будто напрягает крайние усилия, чтобы

удержаться в этом положении. И прежде чем она как бы нехоты

приблизила губы к Филиппу, он на мгновение обхватил ее голову руками.

Опять в поезде.

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Только что сломала ноготь в такси (она мило улыбнулась), мы с отцом Эрнеста часто тревожимся за него. Иногда мне кажется, что он не очень сходится с людьми. Он очень чуткий мальчик. Може быть, он ко всему относится серьезнее, чем следовало бы в его возрасте.

ФИЛИПП (мысли вслух). Ничего себе, чуткий. Да в крышке от унитаза и то больше чуткости.

ФИЛИПП. Не хотите ли сигарету?

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. По-моему, это вагон для некурящих, Рудольф.

Она взяла сигаретку и Филипп дал ей прикурить.

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Кажется у вас кровь идет носом, дружочек.

ФИЛИПП. В меня попали снежком с ледышкой. Да, ваш Эрни, он у нас в Пэнси общий любимец. Вы это знали?

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Нет, не знала!

ФИЛИПП. Мы не сразу в нем разобрались. Он занятный малый. Правда, со странностями. Взять, к примеру, как я с ним познакомился. Когда мы с ним познакомились, мне показалось, что он немного задается. Я так думал сначала. Но он не такой. Просто он очень своеобразный человек. Его не сразу узнаешь. Он вам говорил про выборы?

МАМА СТРЕЛЕЙТЕРА. Нет.

ФИЛИПП. Про выборы в нашем классе. Понимаете, многие хотели выбрать нашего Эрни старостой класса. Все единогласно называли его кандидатуру. Понимаете, никто бы лучше не справился бы. Но выбрали другого. И знаете почему? Потому что Эрни просто не позволил нам всем выдвинуть его кандидатуру. Оттого что он такой у вас скромный, застенчивый и еще, еще порядочный. Вы бы его отучили, честное слово. Не от порядочности, конечно, от нее не отучишь, а от застенчивости такой. Разве он вам не рассказывал?

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Неет, не рассказывал.

ФИЛИПП. Это на него похоже. Да, главный его недостаток, что он слишком скромный, слишком застенчивый.

В этот момент вошел кондуктор проверять билет у миссис Стредлейтер, и Филиппу можно было замолчать.

ФИЛИПП. Не угодно ли вам выпить коктейль? Можно пойти в вагон-ресторан.

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Но, милый мой, разве вам разрешено заказывать коктейли?

ФИЛИПП. Вообще-то нет, но мне подают, потому что я такой высокий. А потом у меня седые волосы ( он повернул к ней голову и показал - она вконец обалдела). Почему бы вам не выпить со мной?

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Нет, пожалуй, не стоит. Спасибо, дружочек, но лучше не надо. Эрнест мне писал, что он вернется домой в среду. Что рождественские каникулы начнутся только в среду. Но ведь вас не вызвали домой срочно? Надеюсь у вас никто не болен?

ФИЛИПП. Нет, дома у меня все здоровы. Дело во мне самом. Мне надо делать операцию.

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Ах, как жалко.

ФИЛИПП. Мне и самому жалко. Да ничего серьезного. Просто у меня такая крохотная опухоль в мозгу.

МАМА СТРЕДЛЕЙТЕРА. Не может быть!

ФИЛИПП. Это ерунда. Опухоль совсем поверхностная. И совсем малюсенькая. Ее за две минуты соскоблят.

Потом она читала журнал ВОГ, а Филипп смотрел в окно, в котором не было ничего видно, кроме того, как она читает журнал ВОГ.

Сцена 15

Герцог у своего старшего друга адвоката Сандора Антолини.

САНДОР АНТОЛИНИ. Рядом с выпивкой, считаю, ты не откажешься спать.

В комнате толклась школьная компания дочери Сандора Кармел Антолини. Раскладушка стояла рядом с баром.

САНДОР АНТОЛИНИ (к подросткам). Вон отсюда, накурили, аж в глазах темно. Вам лучше пепельницы нет, чем бутылка из-под колы?

Герцог, еще красный от холода, продолжал стоять с чемоданом. Сандор убрал фужеры с полок.

САНДОР АНТОЛИНИ. Разгружайся малыш. Раскладывай свои пожитки. Через пять минут едим. Би в ударе.

Герцог послушно выложил на полки свое добро: зубная щетка, бритва, гигиеническая присыпка, снотворное, носки, старенькое малоформатное издание Блейка.

САНДОР АНТОЛИНИ. Выкарабкаешься, ничего страшного, ты умничка.

Темноволосая Беатрис, жена Сандора Антолини, с яркими без помады прелестными губами сказала.

БЕАТРИС. Филипп, мы понимаем, как ты переживаешь.

САНДОР АНТОЛИНИ. Суки приходят и уходят, знал бы ты их повадки, и вообще что творится в городе Нью-Йорке. Если она уходит - хер с ней! Велика беда. Я, например, тоже от голубоглазых натерпелся, но у меня хватило ума влюбиться в эту прекрасную пару карих глаз. Что у пуританина ложь, то у приличного человека - вежливость. Никогда не пойму, чем ей-то приглянулся такой урод. Ну ничего, ничего...

БЕАТРИС. У нас ты можешь расслабиться.

ГЕРЦОГ. Не понимаю я ничего. Всякое у нас было, но вроде бы жизнь налаживалась. Мади сказала, что как только закончит диссертацию, мы заведем второго ребенка.

САНДОР АНТОЛИНИ. Потому что сам с претензиями, и женился на бабе с претензиями. Каждый интеллектуал по-своему мудак. Вы на свои же вопросы не знаете ответа. Хоть ты как раз не безнадежен, Филипп.

ГЕРЦОГ. Сандор, Беатрис, опять развод, такой кошмар, опять на улице в мои-то годы, не могу взять в толк. Это в сущности - та же смерть...

САНДОР АНТОЛИНИ. Малышку жалко, а ты выкарабкаешься.

Сандор подошел и как-будто хотел погладить Герцога по голове.

Сцена 16

Герцог вспомнил как много лет назад, когда его выперли из колледжа и он не хотел показываться на глаза родителей, то пришел в дом к учителю Антолини. Пришел среди ночи, разбудив их телефонным звонком. Мистер Антолини сам открыл двери.

САНДОР АНТОЛИНИ. Филипп, мой мальчик, господи, да он вырос чуть ли не на полметра. Рад тебя видеть.

ФИЛИПП. А как вы, мистер Антолини? Как миссис Антолини?

САНДОР АНТОЛИНИ, О, у нас все чудесно. Давай-ка куртку. А я думал, что ты явишься с новорожденным младенцем на руках. Деваться некуда. На ресницах снежинки тают. Беатрис! Как там кофе?

БЕАТРИС (из кухни). Готов! Это Филипп? Здравствуй, Филипп!

ФИЛИПП, Здравствуйте, миссис Антолини.

САНДОР АНТОЛИНИ. Садись, Филипп.

Видно было, что мистер Антолини немного на взводе. Комната выглядела так, будто гости только что ушли. Везде стаканы, блюда с орехами.

САНДОР АНТОЛИНИ. Прости за беспорядок. Мы принимали друзей миссис Антолини из Барбизона. Бизоны из Барбизона!

Миссис Антолини прокричала что-то из кухни.

ФИЛИПП. Что она сказала?

САНДОР АНТОЛИНИ. Сказала, чтобы ты не смотрел на нее, когда она войдет. Она встала с постели. Хочешь сигарету? Ты куришь?

ФИЛИПП. Спасибо. Иногда курю, но очень умеренно.

САНДОР АНТОЛИНИ. Верю, верю (он дал прикурить от огромной зажигалки). Так, значит ты и Пэнси разошлись, как в море корабли.

ФИЛИПП. Нет, английский я сдал хорошо. Но я провалился по устной речи. У нас был такой курс. Вот я по нему и провалился.

САНДОР АНТОЛИНИ. Почему?

ФИЛИПП. Сам не знаю. Понимаете, на этих уроках каждый должен был встать и произнести речь. Вроде импровизации на тему и все такое. А если кто отклонялся от темы, все сразу так и кричали - отклоняешься. Меня это просто бесило. Я и получил кол.

САНДОР АНТОЛИНИ. Но почему же?

ФИЛИПП. Да сам не знаю. Действует на нервы, когда все орут - отклоняешься. А вот я почему-то люблю, когда от темы отклоняются. Гораздо интереснее выходит.

САНДОР АНТОЛИНИ. Разве ты не хочешь, чтобы человек придерживался того, о чем он тебе рассказывает? Слушай, Филипп, можно я задам тебе короткий, несколько старомодный педагогический вопрос? Не думаешь ли ты, что всему свое время и свое место?

ФИЛИПП. Да, наверное это так.

БЕАТРИС (входя). Вот вам и кофе, джентльмены.

ФИЛИПП. Здравствуйте, миссис Антолини.

БЕАТРИС. Филипп, не надо на меня смотреть.

У нее голова была вся в металлических штучках и выглядела она неважно точно.

БЕАТРИС. Милый, все, что Филиппу может понадобиться, лежит в бельевом шкафу.

САНДОР АНТОЛИНИ. Не хочу тебя пугать, Филипп, но я совершенно ясно представляю, как ты благородно жертвуешь жизнью за какое-нибудь пустое нестоящее дело. Знаешь, что сказал один психоаналитик? Он сказал, что признак незрелости человека - то, что он хочет благородно умереть за правое дело, а признак зрелости - то, что он хочет смиренно жить ради правого дела.

Но Филипп уже спал.

Сцена 17

Опять сейчас у мистера Антолини в гостях.

САНДОР АНТОЛИНИ. Причем умереть, причем волосы? Что ты несешь, я только сказал, что ребенка присудят молодой матери.

ГЕРЦОГ. Ты знаешь, Сандор, что такое человек массы? Человек массы, человек толпы. Ее душа. Всеобщий уравнитель.

САНДОР АНТОЛИНИ. А ты - чистоплюй. Откуда ты, такой принц, взялся? Ты хочешь позаботиться о собственном ребенке или нет?

Герцог вспомнил, что он когда заснул в прошлый раз мальчишкой и мистера и миссис Антолини, то среди ночи он внезапно проснулся. Мистер Антолини сидел на его кровати и гладил его, сонного, по голове. Филипп вскочил, как ужаленный. И опрометью бросился одеваться, бормоча что-то бессвязное.

Длинными ручищами Сандор облапал Герцога за поясницу и привлек к себе.

САНДОР АНТОЛИНИ. Не будь перекати-полем, профессор. Веди нормальную жизнь. Где тебя только не носило - Канада, Чикаго, Париж, Нью-Йорк, Массачусетс. А братец твой выбился на дорогу здесь, в своем городе. А у Герцога нет денег в банке, зато его имя найдешь в библиотеке, кому вдруг приспичит.

Герцог вспомнил, когда юный Филипп выходил на улицу в тот раз рабочие с большого грузовика разгружали рождественскую елку. У них плохо получалось.

РАБОЧИЙ. Держи ее, чертову куклу, так ее растак.

ФИЛИПП (мысли вслух) Как-то неловко ругать такими словами рождественскую елку.

Сцена 18

Герцог вспоминает. У Маделин была квартира в старом доме. Они спали на сафьяновом раскладном диване. Всю ночь Филипп азартно, восторженно мял ее тело. В любви кто-то всегда забегает вперед. Случалось, она пускала злую, страдальческую слезу. А вообще ей тоже нравилось. В семь часов на долю секунды опережая будильник, она напрягалась, и когда он поднимал трезвон, выдохнув яростное ЧТОБ ТЫ уже неслась в ванную. Арматура была старая. Развязные краны водометно извергали холодную воду. Сбросив пижамную куртку, голая по пояс, она с ожесточением терлась тряпочной губкой, розовея грудью. Тихий, босой, прикрывшись пальто, входил Филипп и заинтересованно садился на край ванной. Ее бесило, что он глазеет на нее, приперся в ванную, что на нем ничего нет, кроме пальто. Занимаясь собою, она не глядела на него. Надев лифчик и комбинацию, она натягивала свитер с высоким воротом. Все что она делала, было вслепую и наверняка. Так работают граверы, кондитеры и акробаты на трапеции.

Герцог вообразил или припомнил, как они с Мади проникли в театре за кулисы. Они были просто очарованы, когда увидели, как среди журналистов, светских людей и приятелей актрис, которые здоровались, разговаривали и курили, точно в частном доме, молодой человек в черной бархатной шапочке, в юбочке цвета гортензии, с нарумяненными щеками, - ожившая страница из альбома Ватто, - с игравшей на губах улыбкой, глядя вверх, изящным движением едва касался одной ладонью другой, легко подпрыгивал и казался существом до такой степени инородным этим благоразумным господам в пиджаках и сюртуках, между которыми он, как безумец, проносил восторженную свою мечту, таким чуждым их житейским заботам, таким далеким от условий их цивилизации, таким непослушным законам природы, что когда они следили глазами за арабесками, которые так свободно вычерчивали меж декораций его крылатые, причудливые, загримированные прыжки, то на них веяло такой же успокоительной свежестью, как при виде мотылька, заблудившегося в толпе. Но тут Герцогу показалось, что Мади загляделась на танцовщика, в последний раз повторявшего фигуру танца, который ему предстояло исполнить в дивертисменте, и лицо Герцога нахмурилось.

ГЕРЦОГ. Ты могла бы смотреть и в другую сторону.

МАДЕЛИН. Да ведь я же его знаю, это мой приятель! Как он сложен!

Вы только посмотрите на его ручки - они тоже танцуют, как и весь он!

Танцовщик повернулся к ней лицом, и из-под сильфа, которого

он старался изобразить, проступила человеческая его личность:

ровное серое студенистое вещество его глаз дрогнуло и

блеснуло между подведенными затвердевшими ресницами, а улыбка

растянула рот на нарумяненном лице, потом, точно певица, из

любезности напевающая арию, за которую ее превознесли, он, чтобы

позабавить молодую женщину, стал делать то же движение ладонями,

передразнивая самого себя с тонкостью пародиста и веселостью ребенка.

МАДЕЛИН. Ах, какая прелесть! Он подражает самому себе!

Опять в ванной. Его пугала ее рисковость. Сначала она наносила слой крема на щеки, втирала его в нос, в подбородок, в мягкую шею. Помахав перед лицом полотенцем, начинала накладывать грим. Примостившись на краю роскошной ванны и не спуская с Маделин глаз, он надевал штаны, заправлял рубашку. Она не замечала его. В каком-то смысле она старалась избавиться от него. Она пудрилась, снуя пуховкой, все с той же заваливающейся в отчаяние быстротой. Потом, вопрошая зеркало, подставлялась левым профилем, правым, взлетом рук к груди наметив поддерживающий жест. Теперь смазать веки вазелином. Подкрасить ресницы какой-то проволочкой. Сразу же без запинки тронуть черным карандашом внешние углы глаз. Ухватив большие портновские ножницы, она тянулась к челке. Лезвия клацали по-ружейному, производя в Герцоге испуг, короткое замыкание. Здоровый мужик. усевшийся на помпезное корыто с волокнисто потрескавшейся эмалью, он был захвачен преображением Маделин. Напитав губы бесцветной мазью, она красила их грязновато-красной помадой. Лизнув палец. наносила последние штрихи. Теперь хорошо. Она надевает тяжеленную твидовую юбку до пят.

Сцена 19

У Рамоны. У тети Тамары стали бить часы. Герцог прошел в ее комнату взглянуть на их старозаветный фарфоровый циферблат. К таким часам полагался налаженный быт - постоянный дом.

РАМОНА (входит). Вот ты где, тетя Тамара была бы польщена, что ты зашел в ее музей царизма.

ГЕРЦОГ. Старинные интерьеры.

РАМОНА. Старуха тебя обожает.

ГЕРЦОГ. Я сам ее люблю.

РАМОНА, Говорит, что при тебе в доме стало светлее.

ГЕРЦОГ. При мне?

РАМОНА. Ладно. Филипп, кушать подано, а тебе еще открывать вино.

На столе стояли красные гладиолусы.

ГЕРЦОГ. Как вкусно, боже мой, как вкусно.

РАМОНА. Что же ты делал весь день. Наверное, от меня сбегал?

ГЕРЦОГ. Не от тебя.

РАМОНА, Ты привык иметь дело с трудными женщинами. Привык к отпору. Тебе нравится, когда они портят тебе жизнь.

ГЕРЦОГ. Всякий клад стерегут драконы. Иначе нам не понять, чего он стоит.

РАМОНА. Недалеко же ты уехал. По-моему, ты во мне не разобрался. С месяц назад ты записал меня в начальницы сексуального цирка. Как-будто я акробатка какая-нибудь. Не такое уж заурядное дело жениться на женщине вроде Маделин, да еще обзавестись таким дружком вроде Валентина Герсбаха.

ГЕРЦОГ. Иногда я вижу в нас комическую троицу. Говорят, этот Герсбах подражает моей походке, повторяет мои слова. Герцог номер два.

РАМОНА. Однако он сумел убедить Маделин, что превосходит оригинал.

ГЕРЦОГ. Мы очень возвышенно жили, все трое. Кроме Фебы. Та просто коптила небо. У нее муж-инвалид. Новенький и исправный ей не по карману. Она дешево купила его - бракованный экземпляр. Я спросил у Маделин, не стал ли Валентин ее любовником.

РАМОНА. Что же она ответила?

ГЕРЦОГ. “Не дури, Герцог. Ты же знаешь какой он примитив. Абсолютно не мой тип. Между нами совершенно другого рода близость. Когда в Бостоне он пользуется туалетом, в квартирке не продохнуть. Неужели ты думаешь, что я могу отдаться человеку с таким вонючим дерьмом?”

РАМОНА. Неужели так и сказала? Странная женщина. Очень странное существо.

ГЕРЦОГ. К тому же не забывай, что Валентин тоже незаурядная личность. такой человек, как Герсбах, может быть весельчаком, простаком. Садистом, человеком без тормозов. Без руля и без ветрил. Без сердца. Может душить друзей в объятиях. Нести околесицу. Смеяться шуткам. Или быть глубоким. Он творит непостижимую реальность. Скорее радиоастрономия скажет, что происходит в десяти миллионах световых лет от нас, чем удастся разгадать головоломки Герсбаха. Он говорил про Маделин: - Сучара бешеная, сердцем изболелся за эту малахольную.

РАМОНА. Ну и парочка. И все-таки тебе нужно вернуться к научной работе.

ГЕРЦОГ. У меня такое ощущение, что мне ее навязали.

Высоко над Гудзоном стояла луна. Словно обессилевшая от собственной белой силы, она лениво покачивалась на волнах Гудзона. Тут появляется Рамона. Толчком открыв дверь ванной, она замирает напоказ в светлой кафельной раме. Надушенная, до бедер открытая. Только черные узенькие кружевные трусики и туфли на трехдюймовых гвоздиках. Вот и весь наряд, плюс губная помада и чернота волос. Луна качается на волнах Гудзона.

Сцена 20

Осторожно ступая, юный Филипп пробирался по коридору своей квартиры, выгнанный их колледжа. Пробирался к комнате своей младшей сестренки Фиби. Она спала. Он боялся разбудить шумом родителей. Фиби тут же проснулась.

ФИБИ. Филипп! Когда ты приехал?

ФИЛИПП. Сейчас.

ФИБИ. Получил мое письмо? Я тебе написала целую страницу.

ФИЛИПП. Да, получил, не шуми. Спасибо.

ФИБИ. Послушай, мама сказала, что ты приедешь только в среду. А мама с папой пошли в гости.

ФИЛИПП. Раньше отпустили. А в котором часу они придут? Знаешь, я купил тебе пластинку, но по дороге разбил. Был пьян.

Он достал из кармана осколки.

ФИБИ. Отдай мне эти куски. Я собираю.

ФИЛИПП. Шура приедет домой на Рождество?

ФИБИ. Мама сказала, может, приедет, а может нет.

ФИЛИПП. А что у тебя с рукой? (он увидел на локте у Фиби пластырь)

ФИБИ. Один мальчишка из нашего класса меня толкнул, когда я спускалась по лесттнице в парке. Хочешь, покажу?

ФИЛИПП. Не трогай. А почему он тебя столкнул с лестницы?

ФИБИ. Не знаю. Мы с одной девочкой измазали ему весь свитер чернилами. Он всегда за мной ходит. Как пойду в парк, и он за мной.

ФИЛИПП. А может ты ему нравишься?

ФИБИ. Не хочу я ему нравиться. Филипп, почему ты приехал до Среды? Тебя выгнали! Папа тебя убьет.

ФИЛИПП. А знаешь, кем бы я хотел быть?

ФИБИ. Папа тебя непременно убьет.

ФИЛИПП. Знаешь такую песенку - Если ты ловил кого-то вечером во ржи...

ФИБИ. Не так: если кто-то звал кого-то вечером во ржи... Это стихи Роберта Бернса.

ФИЛИПП. Знаю, что Бернса. Я думал, что там: ловил кого-то вечером во ржи. Понимаешь, я себе представил, как маленькие ребятишки играют вечером в огромном поле, во ржи. Тысячи малышей и кругом ни одного взрослого, кроме меня. А я стою на самом краю скалы, над пропастью, понимаешь? И мое дело ловить ребятишек, чтобы они не сорвались в пропасть. Вот и вся моя работа. Наверное я дурак.

ФИБИ. Филипп! Одна девочка научила меня икать. Вот послушай.

Сцена 21

Сейчас Герцог опять наощупь двигался вдоль знакомой до одури с детства квартиры. Неслышно открыв дверь своим ключом, он слышал что старая тетя Тамара пошла в кухню. Он слышал ее медленные шаги в коридоре. В прошлый свой приход он долго ждал снаружи, пока старая тетя Тамара встанет и, кряхтя, отыщет нужный ключ. Потом они пили чай на веранде. Солнце играло в старых склянках на комоде. Лимон переливался, а сахар белым искрился и рассыпался бриллиантами по снегу, как в русской сказке про Серебряное копытце. Герцог быстро прошел в тесную гостиную. Там шторы были опущены. Он включил лампу сбоку от стола. Ища выключатель, он тронул древний шелк абажура и выбил тончайшую пыль. Он открыл секретер, вытянул по бокам опорные бруски и опустил на них крышку. Потом вернулся к двери и запер ее, предварительно убедившись, что Тамара доплелась до кухни. В ящиках все было ему знакомо. Кожа, бумага, золото. Он рылся спеша, возбужденно, со вздувшимися венами на лбу и наконец нашел то, что искал. Револьвер папы Герцога. Старый револьвер с никелированными накладками на стволе. На столе стояла фотография папы в форме чекиста. Герцог щелкнул и открыл оружие. Там было две пули. Снова щелкнув, он закрыл его и положил в карман. Слишком выделяется. Он вынул бумажник и на его место положил револьвер. А бумажник сунул в задний карман брюк. Зачем-то прихватил из ящика русские старые ассигнации и тоже сунул в карман трубкой, перетянутой резинкой. Петр Великий в богатом гербе и прекрасная царственная Екатерина - герои его игр в детстве с братом Шурой в казино на заднем дворе под водосточной трубой, обвитой жимолостью. Быстро вышел, хлопнув входной дверью. Тетя Тамара на кухне не расслышала.

Сцена 22

Он газанул на перекрестке, по орлиному вцепившись в руль, не зная какой дорогой ему лучше добраться до Харпер авеню. Маделин грозила арестом, если он покажется возле дома, и поэтому Герцог озирался на полицейских. В глазах стояла картина, как Герсбах запирает одну Джун в машине, чтобы она не путалась под ногами дома. Он жал и жал на газ, оставаясь в своем ряду. На Харпер авеню он оставил машину за углом и проулком пошел к задам дома. На бетонной дорожке хрустел песок и гравийная крошка. Он пошел осторожнее. Задние изгороди совсем одряхлели. Он увидел распустившуюся жимолость. Проходя мимо гаража, он закрыл лицо руками - здесь с крыши свисали плети шиповника. Прокравшись во двор, он немного постоял. Навернувшиеся слезы мешали. Он промокнул глаза лацканом пиджака. Весь двор был как на ладони. Он увидел бельевую веревку, на ней трусы Маделин, дочкины юбочки, платьица, носочки. Подойдя ближе к окну, он заглянул в кухню. Там Маделин. Он перестал дышать. Распущенные волосы шевелились на спине, когда она переходила от стола к мойке, убираясь после обеда, скребла тарелки - споро, хватко, как она умела. Он смотрел на ее строгий профиль, склоненный над раковиной, на подбородочную складку, который она выявила, сосредоточенно крутя кран и взбивая пену. Теперь он захотел посмотреть на дочь. Следующим было ванное окно, уже повыше. Он вспомнил, что подставлял бетонный брусок когда рвал из окна раму с марлей. Он обернулся. Вот и бетонный брусок - слева от дорожки. Он забрался на него. Шум падающей воды заглушал другие звуки. В бурливой воде с плавающими игрушками светилась его дочь. Она подняла голову, заговорила с кем-то невидимым. Потом протянулась мужская рука и закрыла воду. Герсбах собирался мыть дочь Герцога. Теперь видна его поясница. Он топтался вокруг старомодной ванны, нагибаясь, выпрямляясь по-гондольерски, потом с видимым усилием стал опускаться на одно колено. Распластавшись на стене, уперев подбородок в плечо, Герцог видел, как Герсбах закатал рукава пестрой спортивной рубашки, откинул назад пылающие густые волосы, взял мыло. Джун хихикала, крутилась, брызгала водой, показывала белые зубки, морщила нос, шалила. Герсбах мягко журил ее и мыл очень бережно. Потом тщательно вытер и попудрил большой пуховкой. Малышка скакала в полном восторге. Завернул в полотенце и вынес. Потом вернулся. Рыжие волосы ходили вверх-вниз. Он мыл ванну. Сейчас Филипп мог его убить. Левой рукой он тронул револьвер и тут же отдернул руку. Через калитку вышел в проулок.

Сцена 23

Наконец он обнял Джун. А та сжала ручонками его лицо и поцеловала. Изнемогая от желания ощущать ее, почувствовать детский запах, Герцог стиснул в объятиях ее косточки. Асфальтер стоял рядом и улыбался с выражением некоторой неловкости, потея лысым черепом. Они были на длинном сером марше перед музеем науки в Джексон парке. Выгрузившись из автобусов, ребятня шла черными и белыми косяками под учительской и родительской опекой. Сверкая на солнце, стеклянные двери в бронзовой гарнитуре ходили взад и вперед, и, торопясь, входили и выходили эти человечки, пахнущие молоком и писками.

АСФАЛЬТЕР. Я подойду на это самое место в четыре часа.

Сцена 24

Юный Филипп посмотрел на часы в гардеробной. И вдруг увидел Фиби через стеклянную дверь музея. Он вышел на улицу и стал спускаться по каменной лестнице навстречу Фиби. На ней была его дикая охотничья шапка. А еще она тащила огромный чемодан. Ееле-еле тащила.

ФИЛИПП. Я думал, ты уже не придешь. А на кой черт тебе этот чемодан?

ФИБИ. Мои вещи. Я еду с тобой.

ФИЛИПП. Что?

ФИБИ. Я все тащила по черной лестнице, чтобы тетка Тамара не увидела. Он не тяжелый. В нем только два платья, туфли, белье, носки, и всякие мелочи. Можно мне с тобой, Филипп? Пожалуйста.

ФИЛИПП. Нет, нельзя. Замолчи!

ФИБИ. Почему нельзя? Я не буду мешать. Я только поеду с тобой и все. Если хочешь, я и платьев не возьму.

ФИЛИПП. А я-то думал, что ты будешь играть в спектакле. Что ты будешь играть Бенедикта Арнольда в этой пьесе. Что же ты затеяла?

Он взял у нее чемодан и хотел отнести его в гардероб в музее, чтобы на обратном пути из школа она захватила его.

ФИЛИПП. Идем. Никуда я не еду. Я передумал. Перестань реветь, слышишь? Пойдем. Я отведу тебя в школу. Ты позавтракала?

ФИБИ. В школу я больше не пойду. Можешь делать все, что тебе угодно, а в школу я больше не пойду. И вообще заткнись.

Они пошли в парк. В пруду плавали утки. Было безлюдно - разгар рабочего дня. Накрапывал дождь. Филипп посадил Фиби на карусель и стал ее катать, а сам бегал по кругу. Потом она захотела слезть.

ФИБИ. Садись. Теперь я тебя прокачу.

ФИЛИПП. Нет. Я лучше посмотрю на тебя.

ФИБИ. Я на тебя больше не сержусь (Фиби вдруг поцеловала Филиппа, потом вытянула ладонь). Сейчас пойдет дождь.

Она залезла Филиппу в карман, вытащила его охотничью шапку и нахлобучила ему на голову.

ФИЛИПП. А ты разве не наденешь?

ФИБИ. Сначала ты поноси. Ты мне правду сказал? Что никуда не уедешь? Ты на самом деле вернешься домой?

ФИЛИПП. Да. Беги скорей, а то твою лошадку сейчас займут.

Фиби побежала скорей покупать еще билет и поехала второй круг. Начался ливень как из ведра. Фиби кружилась под навесом, а Филипп стоял, сглатывал капли и плакал от счастья, глядя на свою младшую сестренку.

Сцена 25

С Джун в музее.

ДЖУН. В Брукфилде я видела дельфинов. Они были в моряцких шляпах, звонили в колокол, танцевали на хвосте и играли в волейбол.

ГЕРЦОГ. Ну уж это ты выдумываешь.

ДЖУН. Да, не в волейбол, а в баскетбол. Вон, вон же черепаха!

Одетое в костный панцирь, существо выплывало их глубины бассейна, вялая голова с клювом, извечно погасшие глаза, лапы, в медленном усилии толкающие стекло. На спине красивые выпуклые плашки. За собой черепаха тянула пук паразитных водорослей.

ГЕРЦОГ. Ты в шахту спускалась здесь?

ДЖУН. Страшно там.

ГЕРЦОГ. А цыпляток хочешь посмотреть?

ДЖУН. Я уже видела.

ГЕРЦОГ. А еще раз не хочешь?

ДЖУН. Хочу. Мне нравится. Дядя Вэл показывал мне в прошлый раз.

ГЕРЦОГ. Я знаю дядю Вэла?

ДЖУН. Ой, папка, ты дразнишься! (Она прыснула и обняла его за шею). Он мой отчим. Сам знаешь.

ГЕРЦОГ. Это мама так говорит? Это он запирал тебя в машине?

ДЖУН. Да.

ГЕРЦОГ. А что ты делала?

ДЖУН. Плакала. Только немного.

ГЕРЦОГ. А ты любишь дядю Вела?

ДЖУН. Люблю. Он смешной. Он делает рожицы. Ты умеешь делать рожицы?

ГЕРЦОГ. Иногда.

ДЖУН. Зато истории у тебя лучше. Как про звездного мальчика.

ГЕРЦОГ. У которого все лицо усеяно веснушками?

ДЖУН. Вроде звездного неба. И каждая веснушка была как звезда. и было их полный набор: Большая Медведица и Малая, Орион, Близнецы, Бетельгейзе, Млечный путь. Все до единой и каждая на своем месте.

ГЕРЦОГ. И только одну звезду никто не мог признать.

ДЖУН. Мальчика показывали всем астрономам, но никто ничего не мог про эту звезду толком сказать.

ГЕРЦОГ. И тогда он пошел к старому-старому астроному Хайраму Шпитальнику с белой бородой до самой земли. Он жил в шляпной коробке. Дедушка Шпитальник вылез из коробки с телескопом в руках, направил телескоп на лицо Руперта - мальчика звали Рупертом - и сказал, что это самая настоящая звезда, еще не открытая.

ДЖУН. А вот и цыплятки. Желтенькие. Папа, а почему ты больше не бреешься у нас дома?

ГЕРЦОГ. Бритву на работе оставил.

Сцена 26

Герцог с Джун едут в машине.

ДЖУН. А дядя Вэл пишет стихи и читает маме. А сам сияет как денежка. А еще мама не велела говорить тебе про дядю Вэла, что ты будешь сердиться.

ГЕРЦОГ. Я не буду сердиться.

ДЖУН. Дядя Вэл очень хороший, только я его не люблю.

Джун сидела сзади и гладила ручонками волосы Герцога.

ГЕРЦОГ. Почему?

ДЖУН. Он нехорошо пахнет.

ГЕРЦОГ. А мы купим ему флакон духов.

Когда Герцог выворачивал на главную магистраль, он не учел, что машины разгоняются после поворота и грузовичок-фольксваген ударил автомобиль Герцога сзади и бросил его на столб. Джун завизжала и вцепилась в плечи Герцогу. А самого Герцога бросила на руль.

ГЕРЦОГ. Малышка!

В глазах потемнело. Издалека доносились всхлипыванья и причитания по папочке Джун. Его положили на траву. Очень близко слышался шум поезда с Иллинойского вокзала.

ГЕРЦОГ. Где Джун? Где моя дочь?

Он приподнялся и увидел дочь невридимой между двумя неграми-полицейскими. Один разглядывал царские русские деньги, а другой вертел в руках старый револьвер.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Разрешение на ношение оружия у вас есть?

ГЕРЦОГ. Это пистолет моего отца. Он умер. Я вез эту вещь к себе в Массачусетс.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Оружие заряжено. Здесь две пули, сэр. А это что за деньги?

ГЕРЦОГ. Пустые бумажки. Взял на память.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. А где документы на машину?

ГЕРЦОГ. Я взял напрокат. В аэропорту О-Хэар. Документы в бардачке.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Вы - Филипп?

ГЕРЦОГ. Да, я - Филипп.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Ваш ребенок?

ГЕРЦОГ. Девочка моя.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Ты бы приложил платок к голове, Филипп. У тебя кровь идет, наверное, там на лбу ссадина.

ГЕРЦОГ. Не имеет значения. Джун, сядь сюда, милая, сядь с папой на травку. У папы немного болит голова.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Разрешение на оружие у вас есть?

Сцена 27

С Герцогом разговаривал сержант в полицейском участке.

СЕРЖАНТ. А почему сразу не отвести ребенка к матери?

ГЕРЦОГ. Видите ли... Мы не поддерживаем отношений, потому что очень их испортили.

СЕРЖАНТ. Вроде вы ее боитесь.

ГЕРЦОГ. Нет, сэр, это не совсем так.

СЕРЖАНТ. Тогда, может, она вас боится?

ГЕРЦОГ. Просто мы так договорились. Я ее не видел с осени.

СЕРЖАНТ. Ладно, позвоним вашему дружку и мамаше тоже.

ГЕРЦОГ. У нее нет претензий, сержант.

СЕРЖАНТ. У кого купили револьвер?

ГЕРЦОГ. Я его не покупал. Он принадлежал моему отцу. И эти русские рубли тоже.

СЕРЖАНТ. Такой вы сентиментальный.

ГЕРЦОГ. Да, такой сентиментальный сукин сын, если угодно.

СЕРЖАНТ. И насчет их вы сентиментальный?

Сержант постучал пальцем по пулям по одной и по другой.

СЕРЖАНТ. Ладно, будем звонить. Джим, пиши фамилии и номера.

ГЕРЦОГ. Фамилия моего друга - Асфальтер.

СЕРЖАНТ. А другая фамилия - Герцог, на Харпер-авеню, так? Иди, Джим.

ГЕРЦОГ. Мне надо позвонить брату, чтобы прислал своего адвоката. А если меня выпустят под залог...

СЕРЖАНТ. Вас выпустят под залог. Поручители найдутся. Так зачем вы ходите с заряженным пистолетом, Филипп? Стрельнуть в кого хотите?

ГЕРЦОГ. Пожалуйста. сержант. Мне неприятно, что ребенок слышит такие вещи.

СЕРЖАНТ. Вы заварили эту кашу, а не я. Или попугать кого хотели, зуб на кого имеете?

ГЕРЦОГ. Нельзя для девочки достать пакет молока?

СЕРЖАНТ. Дайте Джиму 25 центов. Он принесет.

ГЕРЦОГ. С соломинкой - а, Джун? Ты любишь пить через соломинку?

ДЖУН. Папа. Ты не рассказал про самых-самых.

ГЕРЦОГ. А-а, ты имеешь в виду нью-йоркский клуб самых-самых людей?

ДЖУН. Да. про них.

Она села у него на стуле между колен.

ГЕРЦОГ. Есть такое общество, где сошлись самые-самые люди. Там есть самый волосатый лысый человек.

ДЖУН. И самый лысый волосатый.

ГЕРЦОГ. Самая толстая худая женщина.

ДЖУН. И самая худая толстая.

ГЕРЦОГ. Самый высокий карлик и самый маленький великан. Самый глупый умница и самый умный глупец. Самая уродливая красавица и самая красивая уродина.

ДЖУН. А что они делают, пап?

ГЕРЦОГ. Каждый субботний вечер они устраивают ужин с танцами и проводят конкурс.

ДЖУН. Кто отличит одного от другого.

ГЕРЦОГ. Правильно. И если ты отличишь самого волосатого лысого от самого лысого волосатого, то получаешь приз.

В эту минуту вбежала растрепанная и испуганная Маделин.

МАДЕЛИН. Где мой ребенок (она бросилась к Джун и сгребла ее в охапку). Ребенок не пострадал?

СЕРЖАНТ. С ней все в полном порядке.

Маделин нервно ощупывала Джун, опустившись перед ней на одно колено.

СЕРЖАНТ. Это отец ребенка, леди?

МАДЕЛИН. Да. Я развелась с ним не так давно.

СЕРЖАНТ. Он живет в Масачусетсе?

МАДЕЛИН. Я не знаю, где он живет. Это меня абсолютно не касается.

Герцог необычайно отчетливо видел ее: обливная грудь в квадратном вырезе жакета, обливные ноги нежно-коричневого оттенка. И совершенно обливное лицо, особенно лоб, до невозможности гладкий.

СЕРЖАНТ. Этот пистолет вам знаком?

Такой силы взгляда, с которым Маделин впилась в оружие, Герцог никогда не видел.

МАДЕЛИН. Так он его, значит. И патроны.

СЕРЖАНТ. Он был при нем. Он вам знаком?

Ткнув пальцем в пули и прямо глядя Герцогу в глаза, Маделин впервые обратилась к нему.

МАДЕЛИН. Одна предназначалась мне, правда?

СЕРЖАНТ. На этом кончим, леди. Берите ребенка и ступайте.

ГЕРЦОГ. До свидания, Джун. Ну целуй сюда в щеку.

СЕРЖАНТ. Сейчас я кончу ваше дело, Герцог.

ГЕРЦОГ. Я должен внести залог?

СЕРЖАНТ. Триста долларов. Только настоящих, а не как эти.

ГЕРЦОГ. Если можно, разрешите мне позвонить.

Сержант жестом велел ему взять десятицентовик из мелочи на столе. Герцог про себя отметил бесстрастность изборожденного морщинами, вызолоченного лица со строгим носом и крупными губами, и величайшее достоинство седой курчавости на голове. Его тяжелые персты указывали на телефонную будку.

ГЕРЦОГ. Можно попросить Александра Герцога?

ШУРА. Филипп! Где ты пропадал, Филипп? Старуха вчера вечером звонила. Я потом глаз не сомкнул.

ГЕРЦОГ. Шура, ты не беспокойся. Я в главном полицейском управлении. Уже все живы. Не мог бы ты за меня уплатить триста долларов?

ШУРА. Что значит не мог? Какой разговор! Мы тебя с прошлого лета не видели. Да за такое удовольствие я последние штаны с себя сниму и тебе отдам.

ГЕРЦОГ. Штаны не надо, Шура. Надо заплатить.

Сцена 28

ШУРА. Ты вроде бы не очень расстроен.

Озадаченно спросил Уилл, когда они с Герцогом выходили из-под сени главного полицейского управления.

ГЕРЦОГ. Не очень.

ШУРА. Чем ты занимался, Филипп?

ГЕРЦОГ. Не суди по виду. Вот когда мы были маленькими и заблудились на озере Вандавега, вот тогда было да, а сейчас так. Погулять вышел.

ШУРА. Зачем тебе понадобился пистолет?

ГЕРЦОГ. Но ты же тогда взял папину цепочку от часов, а я взял русские деньги и к ним пистолет.

ШУРА. Чтобы их охранять.

ГЕРЦОГ. Я тебя тоже люблю, Шура.

Сцена 29

До места он добрался назавтра днем. Дом был в двух милях от поселка, в холмах. Погожее дивное лето в Беркширах. Воздух легкий, ручьи быстрые, леса густые, трава свежая. И птиц в заповеднике Герцога развелось как в заповеднике.

ГЕРЦОГ. И незачем меня было посылать в этот чертов колледж, и незачем мне было знать про этих чертовых дохлых фараонов.

Я - Озимандия, я - мощный царь царей!

Взгляните на мои великие деянья.

В большом светильнике над постелью он нашел совят. Чтобы не беспокоить эти плосколицые создания, он утащил матрац в другую комнату и открыл там окно. Герцог разлегся на матраце.

ГЕРЦОГ. Дорогая Маделин! Ты редкостное существо! Ей-ей! Создаст же Господь такое! Что касается тебя, Герсбах, то Маделин в твоем полном распоряжении! Радуйся и наслаждайся. Ты, я знаю, искал меня в ее плоти. Так меня там больше нет, дурачок.

Нужно было взять воду из цистерны. Насос проржавел. Он поработал рукояткой и устал. Он пошел посидеть под деревьями. На кадиллаке приехал Шура.

ГЕРЦОГ. Поедем до Таттлов, Шура.

ШУРА. Поедем.

Когда они подъехали, Таттл стоял у своих маломощных высоких бензонасосов.

ТАТТЛ. Я знал, что вы вернулись, мистер Герцог.

ГЕРЦОГ. Отчего же, Таттл?

ТАТТЛ. Ну во-первых по дому из трубы.

ГЕРЦОГ. А, ну да, африканский телефон.

ТАТТЛ. А во-вторых, дама тут одна все порывалась до вас дозвониться, не то Хармона, не то Армона.

ГЕРЦОГ. Рамона.

ШУРА. Кто такая у нас Рамона?

ГЕРЦОГ. Женщина, в самом высоком и низком значении этого слова.

ШУРА (подозрительно). И ты собираешься ей звонить?

ГЕРЦОГ. Конечно.

ШУРА. Ну тогда я поехал. Да, ты серьезно хочешь послать Джун то старое пианино?

ГЕРЦОГ. Мне цвет нравится этого пианино и его запах. Такой яблочный попугаистый цвет. Под стать здешним местам. Джун будет рада.

Герцог опять один следовал по своему саду. Дойдя до гамака, он упал в него.

ГЕРЦОГ. Теперь у меня нет больше слов. Совсем. Ни для кого. Адью.

Сцена 30

Пруд. В нем плавают утки. Камера подымается. Московский зоопарк на Красной Пресне. На берегу пруда стоит Филипп с семьей и кормят уток белыми рассыпчатыми крошками хлеба.

FIN