Нет, это ни разу не анализ. Я, как Винни Пух, нарезаю сходящуюся спираль вокруг горшка с мёдом, внюхиваюсь в акациевый запах, слизываю с глазурованного края сладчайшую каплю, прикидываю глубину и объём – и валюсь объятием на круглый расписной бок, обессилев от восторга.
С появлением третьей, центральной, части ("Дочки-матери") "Записки Проныры", не утратив возможностей неограниченного роста и ветвления, обрели внутреннюю цельность и отчётливую структуру. Крест, солярный знак, пришедший из непредставимой древности, символ единства стихий и сторон, миров и времён и вообще всего сущего. "Мышиная дыра" и "Владыка Океана", лежащие ближе к центру, определяют ось земля-вода. Плотные стихии. Истории любви к созданиям, давно сосуществующим с человеком, глубоко чуждым и по определению враждебным ему. Отлетевшие дальше от истока "Абсолютные неприятности" и "Время любви" – ось воздух-огонь. Лёгкие стихии. Истории любви к протеям, созданиям неведомым, неопределённым и неопределимым.
Разные ипостаси Чужого.
Во всех четырёх повестях автор использует, переосмысливая, один и тот же сюжет, быть может – первый, созданный земной культурой, самый старый и самый востребованный, вечный, этаким неуничтожимым инвариантом таящийся в сердцевине доброй половины текстов. Герой уходит в иной мир, чтобы найти сокровища и/или спасти принцессу, попадает в подземелье, изоморфное царству мёртвых и женской утробе, преодолевает невероятные опасности и возвращается-воскресает-возрождается с дарами – сокровищами, принцессой или ещё чем-нибудь полезным в хозяйстве, хотя бы новым знанием.
Вот только в "Записках" герой наверняка бы погиб, будь он один, но рядом с ним, плечом к плечу и спиной к спине, – спасаемый и спасающий, любящий и любимый, верный, надёжный, родной Чужой.
"Дочки-матери" стоят особняком и наособицу, как и положено точке пересечения осей, началу координат, истоку, ключу. Это история нисхождения в мир, воплощения в женщине – Великой Богини, Матери живого. А мать – это, знаете ли... Ей ребёнок дороже, чем она сама себе. И даже дороже, чем дитя самому себе. Для Великой Матери все живые – её дети. Чужих в её мире нет вообще.
Наверное, самый точный индикатор нравственного уровня человека (и социума) – отношение к чужому и к слабому. Почти все самоназвания архаичных народов означают "люди" или "настоящие люди". Люди, свои – только здесь, рядом. А огромный и страшный мир за частоколом, плетнём, кругом охранных костров населён чудовищами – чужими. И личины у них не совсем человечьи, и болбочут они не по-людски. Со своими можно договориться. Чужих – только уничтожить.
Мало кто любит чужих, а если и любит, то не всегда так, как самим чужим нравится. В качестве закуски любит, к примеру. (Здесь и далее – Далин. Записки Проныры)
Круг своих растёт с ростом духа-разума, ширит пределы от рода до фратрии, племени, полиса, государства, нации, союза, человечества... Но при этом сплошь и рядом отслаивает париев и прорастает "внутренними" чужими. Обыватель лихорадочно выстраивает границы, возводит частоколы и каменные стены. Чтоб как за каменной стеной. Ему до тошноты неуютно в просторном многообразии. Вот изведём под корень филистимлян и евреев, древлян и негров, еретиков и масонов, прокажённых и слабоумных, уродов и калек, гоев и геев, стрикулистов и рыжих, не таких и желающих странного – и будет нам счастье.
Не будет. Достаточно просмотреть школьный учебник истории, начиная со Спарты и Иудеи, и станет ясно: в семиосфере разнообразие так же необходимо, как в биосфере. Обречён социум, не знающий милосердия к слабым. Обречена культура, лишённая контакта с иными культурами. Дух-разум может существовать только в диалоге. И чем больше разность культурных и психологических потенциалов, чем больше усилий, такта, уважения, гибкости, открытости, ориентированности на собеседника требует диалог, тем больше он даёт обеим сторонам. Такая простая истина. Простая и ясная, как благие байки Проныры.
Зато на Мейне!.. Орлы Простора – это вам не Кабаниха с Большим Бухарцем.
Ещё с тех давних пор, когда на неё высылали всяких преступников и диссидентов из так называемых цивилизованных миров, тут завязалось совершенно интернациональное общество. А уж когда по собственной инициативе повадился прилетать кто ни попадя, население вообще стало вдрызг разнообразным - иногда и не сообразишь сразу, разумное перед тобой существо, животное, растение или какой-нибудь неодушевлённый предмет. Но, честно говоря, наших орлов это не особенно смущает. Лишь бы у боевого товарища мозги имелись - ну, не мозги, но хоть какой-нибудь аналогичный орган для думанья.
Живой живого всегда поймёт, только не вздумай воспринимать чужака как "гадость".
К слегка юродивым на Мейне относятся бережно.
Я решил, что человек своего назначения во Вселенной не стоит, если не может позаботиться о девяти разумных неприкаянных созданиях.
Глупо и наивно, но человеку может льстить симпатия сине-зеленого создания, покрытого чешуей и с глазами на стебельках.
Мы с Ци уедем в какой-нибудь приморский город и купим домик на побережье. Мне, любезный, все равно, русалка она или не русалка.
Как кашлянул тихонько. Но я понял, что на этот звук надо дешифратор строить. Потому что передо мной просто товарищ по разуму. Только не антропоид, а... как бы это сказать... рэтоид, наверное. Крысоид.
Я не знал, прав он или виноват... Но он же был живой, ребята. Он был один против троих. Ему было больно. А у меня была аптечка. Вот и все.
Мой принцип гласит: в драке я всегда за одинокого бойца. А если он совсем уж нелюдь, то, в конце концов, подкорректируем мою систему жизнеобеспечения.
И я говорю:
– Ты точно отпустишь остальных? Вот если я выберу одного из нас, ты клянёшься, что не станешь развлекаться с другими?
...И очень быстро, чтобы не начать колебаться, поднесла пистолет к виску и выстрелила.
Литератор может написать героя образованнее, умнее, даже талантливее себя, но никто не способен прыгнуть выше головы нравственно. Вся грязь авторской натуры ярко проявляется в текстах. Детские страхи и взрослые фобии, внутренние шоры, предрассудки, недомыслия автора – как прожектором освещены. Без исключений, у всех, от Уайльда до Андерсена, от Шекспира до Льва Толстого. Или наоборот, конечно, – вся свобода, смелость и стройность.
Тексты Макса Далина этически совершенны.
В мире его текстов творятся немыслимые чудеса. Вампиры приходят на зов страждущих, дабы избавить их от последних мучений и невыносимого безобразия агонии. Некромант поднимает трупы, чтобы сохранить жизни солдат и защитить свой народ. Среди пиратов – бандитов, грабителей, убийц – на каждом шагу встречаются капитаны Блады, благородные рыцари и подвижники. Пленный аристократ, раб, "опущенный" хозяином, становится для орлов Простора равным, боевым товарищем – и возвращает себе свободу без единого выстрела, силой духа и поддержкой стаи. Разумные крысы заливаются слезами катарсиса, слушая музыку. Большой Босс в ответ на бескорыстную помощь не только не проникается к дарителю законным презрением, не только не садится Иванушке-дурачку на простодушно подставляемую выю, но осыпает блаженного ответными дарами. Законченный дурак и подонок с перепугу начинает учиться у реальности, мыслить, осознавать, раскаиваться и, наконец, спасает чужую страну, добровольно взойдя на костёр. Мир, в котором даже крысы способны понять, что такое совесть и почему её надо чистить.
Вероятно, поэтому столь многих читателей тексты Далина раздражают. Не всем уютно в белых одеждах. "Есть люди, которым чистое бельё даже неприлично-с".
Естественно, байки. А какую ещё форму для нас сегодняшних, умножающих познания по самое не могу, рациональных, ироничных и недоверчивых, могут принять притчи?
Байка красна рассказчиком. В "Записках Проныры" их целая компания. Разные, индивидуальные, живые образы, тонко и точно написанные монологами. И какой же эстетический драйв, какая феерия ощущений эта виртуозная стилизация разговорной речи, в которой бурлят нравы мейнской вольницы, и встаёт личность героя, и мерцает культура его покинутой родины.
И, естественно, игра. Текст в тексте, рассказ в рассказе, анфилада смыслов, пёстрый карнавал, и за каждой дверью – неведомое, и под каждой маской – снова маска, смеющаяся обманка: читатель, учись не вестись на знакомые фишки, не верить видимости, распознавать личины и различать суть. Автор сулит истории о космических пиратах. И тотчас обманывает ожидания: вместо абордажей, морей крови и сундуков с пиастрами выскакивают два скомороха. И читатель, балдея, разъезжается глазами в разные миры и учится смотреть одновременно с полярных точек зрения: ведь Тама-Нго выглядит скоморохом для соплеменников Проныры, а Проныра – скоморох в глазах соплеменников Тама-Нго. Значит, будут площадные хохмы? А вот и нет, шуты оборачиваются учёными мужами, исследователями фольклора, и скромно отступают в толпу статистов. На сцену один за другим выходят колоритнейшие космические волки, асы травли, с полными трюмами лапши для ушей – и на блистательной смеси жаргонов и стилей, с изысканной самоиронией рассказывают... жития праведников, коими держится и возвышается мир. Как и всякий истинный праведник, они понятия не имеют о своей святости. По опыту всей истории человечества, для окружающих они должны быть дураками, психами, чокнутыми и малахольными. Их должны обчищать до нитки, мазать дёгтем, вываливать в перьях и лупить просто из любви к искусству. Они должны умирать в нищете и одиночестве. А хрена лысого! Мир изменяется для них. Удача бегает за ними влюблённым трофеем. Идя к цели, – пусть даже не достигнув её, – они обретают смысл, друзей и соратников, любящих и любимых.
И, в конце концов, понимаешь, что вся эта пляска масок – тоже суть, что мир бесконечно и радостно изменчив, полон неожиданных даров для тех, кто не застревает в колее, не боится идти бездорожьем и прокладывать новые пути.
А сейчас – хотите взглянуть, как мой тритон становится из звездолета драконом, а, господа?