На первый взгляд, в упор, мир приятно понятен и описывается простой бинарной оппозицией "мы – они". Вот плоский космос, блин между раем и адом, в центре я, вокруг наши, вон граница, за нею хаос и всё не как у людей, там чужие. Соседи, деревенские колдуны (ведунья и мельник), лесные разбойники, люди не нашего круга, уголовники, нехристи, гяуры и гои, чурки, хохлы и жиды, иностранцы и прочие басурмане с пёсьими головами.
На второй, искоса – всё устроено несколько сложнее, даже если оставаться в плоскости, не видя вертикалей, ведущих душу вверх или вниз. Человек – существо, создающее смыслы, и единственный способ их создания – проведение, осознание, соблюдение, преодоление и расширение границ. Меж собою и ближним, меж собою и миром, между миром и антимиром. В этом лабиринте географических и семиотических полупроницаемых мембран, кроме центра, где осью стоит жёсткая норма, определяющая картину мира, и стены, за которой клокочет антимир, существуют окраины. Они вроде и здесь, и не отсюда. Они не упихиваются в нормативы. И на окраинах творятся чудные вещи. Даже в приграничье обыденной квартиры. В кладовке, кроме дрели, шуб и банок с вареньем, таятся во тьме чудовища детских страхов, а в шкафу могут обнаружиться не только блузки-юбки, но и скелет бабушкиного любовника, и дверь в неведомое. На сельской околице испокон жили кузнецы – не так чтобы колдуны, но всё-таки. На задворках города, когда-то – в предместьях, мансардах и подвалах, ныне – в подъездах, подворотнях и метро – ошиваются маргиналы. Гистрионы и еретики, пьянчуги и подпольщики, компании подростков и понаехавшие тут, диггеры и хиппи, наркоманы и некроманты, непризнанные и неприкаянные, беспризорные и блаженные. На периферии семиосферы, вдали от окостеневшей нормы, рождаются новые социальные структуры и отношения, языки культуры, формы и даже виды искусства. На обочине каноничного художественного текста – у рамки, в дальних пейзажных планах и эпизодических образах, в набросках и черновиках – высверкивают эстетические новшества, которые станут каноном для будущего поколения. С неосвещённых окраин сознания прыгают на язык проговорки, несущие больше информации о человеке, чем тщательно продуманные речи. На периферии поля зрения мы быстрее и вернее замечаем мелькнувшее, новое, непонятное, чем прямо перед собой.
За чертою – Чужой. Ужасный видом, дикий поведением, болбочущий на варварском наречии. У черты – Иной. Похожий и не похожий на меня. Оборотень, куда опаснее чужого, потому что не отличимый от своего. И только краем глаза, боковым зрением, можно под человечьей личиной увидеть жуткую суть твари.
О бродящих среди нас кровожадных монстрах, маскирующихся под людей – рассказ Максима Далина
"Краем глаза".
Такая длинная присказка – к ещё одной страшной истории? Да их, этих Педров, и не сосчитаешь. Незатейливые, точно кухонный нож, детские страшилки: ведьма-людоедка в маске соседки, учительницы или – запредельный кошмар – мамы. Фольклорные былички всех времён и народов: ликантропы и волколаки, гули и упыри, Вендиго и Огненный Змей. Классические "Рассказы Ляо Чжая о необычайном". Изысканный, как вонючая орхидея, сборник "Пионовый фонарь". Легион уморительных американских триллеров и ужастиков. Совсем уж недавний обстоятельный, косящий под документальный, труд Бушкова "НКВД. Война с неведомым". Полноте, стоит ли вообще отдельного разговора очередная история в неисчислимой толпе ей подобных?
По мне – стоит. Эта маленькая "правильная предновогодняя страшная история" (так она отрекомендована в аннотации) отличается от известных мне ужастиков. Она другая, и хотя в ней выдержаны и правильный образ твари, и почти традиционный сюжет – неважно: "Краем глаза", как и положено правильному художественному тексту, шире изложенной в нём истории, больше самого себя.
В большинстве страшных историй автор рассказывает. Для беллетристики этого достаточно (хотя хороший беллетрист не рассказывает, какой нрав у N, а показывает его нрав в словах и поступках). Но художественный текст – не путеводитель, а мир. Он может – и должен – впустить читателя в себя. Погрузившись в живой мир текста, читатель обретает возможность разглядеть и расслышать его изнутри, вдохнуть его запахи, пройти его дорогами, стать очевидцем и собеседником. Судить о нём самостоятельно, вынести собственные впечатления и выводы, подчас независимые от мнений автора: текст порождает собственные смыслы.
Однако. Чтобы сплести из слов живой мир, автор должен сначала изучить его – в упор, пристальней и глубже любого читателя. А Далину удался невероятный фокус: мир "правильной страшной истории" виден не в фокусе, словно краем глаза. Петербургский двор, налитый сумраком промозглого декабрьского вечера, плотно материален – и тем страннее, по контрасту, люди и события, что маячат на меже дня и ночи, тем зыбче их смысл, тем острее тянет вглядеться в мерцание реальности, поймать мелькающие на краю восприятия тени.
Но как удалось?.. Вот перед тобой картина: жёлтый кадмий, жжёная сиена, знакомый приёмчик – импасто, мощные мазки мастихином, резкие штрихи кистью, всё просто и всё на виду, ничего скрытого, ну почему в этих ясных подсолнухах сияет тайна? Откуда она? Как он это сделал?
Всё это азбука, синьоры. Чистая техника. Правильная, чистейшей прелести, техника сотворения чуда. Необходимое для профессионала в искусстве умение Далина увидеть в обычном – новогодних гирляндах на голых кронах и детских игрушках, тёмной арке двора и кожаной куртке, той-пуделе и глазах опера – необычайное. И передать дальше. Возможно ли разложить эту интуитивно-синтетическую технику на отдельные приёмы? Не возьмусь. Наверное, единственный очевидный – точный выбор фокального персонажа.
Героине рассказа, "из глаз" которой мы воспринимаем происходящее, повезло. Она удачно проскочила девяностые, сокрушившие немало судеб, в том числе её однокашников, и обрела убежище в социальной середине, в самом центре общепринятых представлений о благополучной норме. Алина Игоревна Филонова – среднее арифметическое чаяний миллионов российских женщин, воплощение "правильного" женского счастья. Любящая и любимая жена. Нежная мать. Среднего достатка – не миллионерша, но вполне обеспечена. С приличным даме дипломом, интеллигентной профессией и престижной работой – психолог в некоей фирме. Со средним мышлением – даже психологическое образование не только не вывело разум Филечки на новый уровень, но приучило клеить на всё и всех за пределами её нормы ярлычки предосудительных девиаций или психопатологий.
Потому что Филечка боится. Навсегда напуганная страшной реальностью, только в убежище она чувствует себя в безопасности – и всеми силами крепит его стены, сужающие бесконечную вселенную до бункера и духовный горизонт до дверного глазка. Мысли её только об этих скрепах – муже и сыне, ими она заслоняется от мерзкого мира. Мир и его обитатели Филечку не интересуют: через дверной глазок видно лишь своё, привычное, остальное расплывается страшными зыбкими рожами. Муж, сын да приходящая мама – больше в норку никому и ничему хода нет. Ни работе – фирма вспоминается лишь в связи с подарком мужу. Ни любимой подруге – скатилась, спилась, умерла, ужас-ужас, а почему, и можно ли было помочь, Филечка не думает, она вообще старается не думать о плохом. Ни случайно встреченному предмету школьной влюблённости – он выламывается из стандартов, он огромен и непонятен, он говорит о необычайном и сам – чудо, а Филечка хорошо усвоила, что благих чудес не бывает. Любые чудеса и диковины – смертельно опасные чудовища из-за дальней грани, они рвут её картину мира, а значит – грозят разрушить убежище. Надо запереть дверь, закрыть глаза, заткнуть уши, сказать: не бывает – и ужасы не доберутся до неё, канут в нети.
Поэтому чудесный спаситель, этот раздражающе непостижимый конгломерат необычайных и противоречащих друг другу черт, никак не собираемых в приемлемый образ, для Филечки – такой же кошмар, как и кровавые преступники, от которых он предостерегает. Поэтому Филечка не понимает. Даже самых простых вещей. Как это брутальный бугай лелеет совершенно не подходящую ему крошечную собачонку гламурной породы? Как это битый жизнью мужик способен светло улыбаться? Как это тупой мент цитирует Некрасова, читает мысли, бросается спасать, защищать и помогать? Поэтому Филечка не слышит, вытесняя его странные речи на обочину сознания. Сват твердит "твари" и "не люди" – в памяти Филечки откладывается привычное "маньяки". Помилуй, какие маньяки в нашем дворе, почти в убежище? Нет и не может быть. Сват говорит "может выглядеть даже ребёнком" – она шарахается от мужика стандартно-уголовной внешности. Сват ненормальный – и Филечка профессионально вешает диагноз: шизофреник. Сам маньяк. Поскорее избавиться от него, вытолкать за межу – и в мой мирок вернётся налаженный порядок.
Нет. Не вернётся. И не Сват тому виной и причиной.
Как правило, страшилки стремятся ошеломить и напугать, оттолкнуть от опасного края. Пощекотав себе нервы, читатель с новой силой ценит уютную, понятную, безопасную обыденность – и укрепляет стены убежища. Далин же ведёт героиню и читателя – на край? Нет, к осознанию: мир, изрезанный границами, весь – приграничье. Стены – иллюзия. Надёжных убежищ не существует. Каждый из нас стоит на юру, под беспредельным звёздным небом, наедине с миром, и единственный достойный человека способ существования – говорить с ним, слушать и слышать, смотреть и видеть, и прямо, и боковым зрением. Только так научишься вовремя замечать чудеса и отличать тварей от ангелов.
Героиня рассказа не в силах принять бесценный опыт:
Дикое знание, которого не могло быть, знание, разрушающее порядок вещей, уходило куда-то вглубь души за обыденной, хоть и необычной суетой...
Может быть, примет читатель?