Аннотация: Мужчина берет на воспитание подростка. Зачем?
Странный высокий незнакомец в черной одежде. Тень презрительной ухмылки на бледном лице. Пристальный взгляд черных глаз. В них... ненависть? Уже? Он впервые видит меня, как и я его. Когда это я успел настолько провиниться перед ним?
Родственнички. Предупреждали меня, что их терпение небезгранично. Выполнили-таки свое обещание, сволочи. И вот он здесь, чтобы забрать меня в исправительную школу, в давно обещанный за грехи моего рождения и существования ад. Там, по словам дядюшки, меня будут пороть за малейшую провинность и запирать в карцер без еды и воды на неделю, а то и две. Я раньше не особо верил в эти страшные сказочки. Но зловещий вид одетого, несмотря на жару, в официальный костюм явно очень сильного физически мужика подтверждает каждое слово. Хрен его знает, частная школа какая-то... Мало ли уродов.
Как бы то ни было, но проверять истинность дядюшкиных слов на своей шкуре я не намерен.
Пора. Сейчас. Пошел.
Я срываюсь с места и устремляюсь к калитке, но не успеваю сделать и пары шагов.
После трех дней, проведенных в сыром темном подвале на хлебе и воде, трудно держаться на ногах, не то что бегать. Тем более, я сильно простудился, пока отлеживался на холодном полу после основательного вколачивания в мою голову и другие части тела очередной дозы "ума-разума". Сопротивление бесполезно. Ягненок против волка. Видел в мультике. Очень верная картинка.
Дядюшка мгновенно пресекает отчаянную попытку побега. Железная рука успевает перехватить меня за шиворот. От мощного рывка заваливаюсь назад, старая водолазка впивается в горло, душит, я хриплю, силясь вдохнуть и подняться на ноги.
Получаю мощный подзатыльник. От резкой оглушительной боли словно что-то лопается в ушах, меня подбрасывает, темнеет в глазах, ощущение недолгого полета и погружение в милосердную тьму, в которой растворяется боль и страх.
Прихожу в себя в коридоре дома родственничков. Привычный отвратительный запах, мокрая одежда липнет к телу - нашатырь и вода. Старые верные средства. Внезапно происходит нечто весьма странное - дядюшка протягивает мне кружку с водой и таблетки. Я в ужасе отшатываюсь от его неожиданной доброты, но он настойчив, буквально запихивает лекарства мне в рот. Глотаю, не разжевывая, едва не подавившись, и жадно пью, стуча зубами о края посудины. Руки трясутся так, что вода выплескивается на пол и одежду. Дяде быстро надоедает эта "комедия", он не дает мне допить, выхватывает кружку, опять резко тянет за шиворот, вздергивая меня на дрожащие слабые ноги и припечатывая к стене:
- Поднимайся и убирайся. Отдаю тебя в надежные руки, племянничек. Ты давно выпрашивал.
Волна безысходности размазывает мои мертвые от высокой температуры и ужаса мозги по расплывающейся фигуре, появляющейся в дверном проеме.
Никак не могу сфокусировать взгляд: зрение у меня неважное, а после недавнего обморока я более или менее вижу только то, что оказывается непосредственно перед моим носом. Свет, врывающийся с улицы, размывает границы, окружая черный силуэт обжигающим мои воспаленные от жара глаза невыносимым сиянием. Нет, это не садист-препод из, без сомнения, охеренно дорогой платной школы для никому не сдавшихся детей приехал за мной. Это Люцифер, изгнанный с небес, собирает души своих будущих слуг, неспешно шествуя по дороге в ад. Все ближе и ближе, вытравливая из меня остатки жизни этим невыносимым свечением.
Я не выдерживаю и зажмуриваюсь, понимая, что успел отравиться проникающим даже сквозь плотно сжатые веки, разъедающим внутренности сиянием. Шаги, рука на плече. Я замираю, но ненадолго. Меня сильно тошнит. Осмеливаюсь пошевелиться: тру за ушами, безжалостно щиплю себя за мочки, вычитал где-то, что это помогает справиться с рвотными позывами, съезжаю по стене и судорожно сглатываю, когда чужие пальцы, больно вцепившись в плечо, тащат меня вверх. Тошнит. Как же меня тошнит. Если меня вырвет прямо на Люцифера, то на раскаленную сковороду я попаду уже сегодня. Выдираюсь из железных пальцев и бросаюсь в сторону туалета, успеваю. Прощайте, таблетки.
Цепляясь за стену, чтобы не упасть, обреченно опустив голову, подхожу к ожидающему меня Люциферу. Сдерживаю желание отшатнуться в ожидании удара, понимая, что сильно провинился, заставив Черного Господина ждать.
- Вы еще долго собираетесь продолжать этот цирк? - впервые слышу его голос. - Я спешу. Протяните мне вашу руку.
Люцифер, не дожидаясь, пока мои плавящиеся от высокой температуры мозги обработают полученный приказ, хватает меня за запястья и рывком подтягивает к себе. Прохладные пальцы перемещаются на мой подбородок. Он запрокидывает мою голову и устремляет свой огненный взор в мои глаза, прожигая меня насквозь не хуже недавнего сияния. Взгляд прямо в душу. Растворяюсь в черном пламени глаз. Не спастись. Резко начинает болеть голова, точнее я вдруг начинаю ощущать, что вся боль моего многострадального тела сконцентрировалась в одной точке где-то внутри черепа. Подгибаются колени, пытаюсь отвести взгляд, но куда мне противостоять Сатане, если я и перед дядей беспомощнее, чем кролик перед мясником.
Бред, вызванный высокой температурой и голодом? Возможно. Каким-то непостижимым образом я начинаю видеть картины из своей никчемной жизни. Словно по телевизору наблюдая за знакомыми, неоднократно пережитыми, уже подзабытыми и совсем свежими сценами из моей жизни, наполненной бесконечной тьмой оскорблений, унижения, несправедливости и боли. Тьма. Я понимаю: Он ищет тьму. Он должен убедиться, что в моей жизни было достаточно зла, что меня не вернуть к свету, что я смогу стать Его верным слугой.
Картины начинают сменять одна другую все быстрее. И каждая из них - очередное окно в непроглядную тьму. Карусель поднятых Люцифером из глубин моего сознания дьявольских видеороликов уже набрала приличную скорость, мне становится все хуже. Наконец лента обрывается, разжимаются тиски пальцев. Я отшатываюсь, врезаюсь в стену, из носа что-то течет. Вытираю - кровь. Кружится голова, очень хочется пить, колени подгибаются. Пальцы Люцифера на моих запястьях. Сгребает в охапку, словно щенка, крепко прижимает к своей груди. Я успеваю вдохнуть странный запах и удивиться тому, как приятно, оказывается, пахнет сера, которой неминуемо должен был пропитаться даже сам воздух вокруг Князя Тьмы. И теряю сознание.
Прихожу в себя на диване, укрытый красивым пушистым пледом. Незнакомая комната. На полу ковер, похожий на него висит у тети на стене. Под окном со странной короткой занавеской, едва достающей до подоконника, прямо на полу стоит белый горшок с плющом. Рядом с ним еще один, с алоэ. Люцифер, Князь Тьмы, и алоэ в горшке на полу. Сердце вдруг начинает биться, как недавно пойманная несчастная пичужка в тесной клетке: диван, плед... О, Боже! Я никогда, ни разу в жизни, не сидел, и уж тем более не лежал на диване или на любой другой мягкой поверхности. Слежавшееся за годы ватное одеяло в моей каморке возле кухни, моего закутка за ванной, за стиральной машинкой, в коридоре на первом этаже, в гараже, с ранней весны и до поздней осени, когда становилось понятно, что замерзнуть насмерть мне не грозит. В чулане во время наказания одеяло мне не полагалось. У меня никогда не было "своего" уголка. Я кочевал по дому и гаражу в зависимости от настроения опекунов. Лейтмотивом выживания всегда был девиз: "Убирайся из-под ног, а то...".
Тот, кто по ошибке уложил меня на диван да еще укрыл волшебным пушистым пледом, конечно же, не знал, что таким уродам, как я, не полагается ничего, что необходимо нормальным людям, не живущим в вечном страхе узнать, в чем именно заключается вторая часть лейтмотива, начинающегося с "Убирайся из-под ног, а то...".
Я пытаюсь подняться, чтобы быстрее убраться с дивана и избежать заслуженного наказания. Тело плохо слушается, плед кажется очень тяжелым. Я с трудом сдвигаю его и пытаюсь сесть. Не получается. Кружится голова, трясутся руки, меня колотит в ожидании порки или чего похуже. Дядя, верно, знал, о чем говорил. Нужно убраться с этого долбанного дивана. Я сползаю под плед, переваливаюсь на пол, больно ударяюсь и прикусываю губу, подавляя вскрик. Какое-то время я лежу в полуобморочном состоянии, потом собираюсь с силами и сажусь. Сидеть очень больно. Я переношу тяжесть тела на бедро, но руки не желают служить мне опорой и начинают дрожать и подгибаться. Опасаясь упасть лицом в пол, разбить губы или нос и измазать кровью ковер, я медленно ложусь на живот и закрываю глаза, чтобы хоть немного отдохнуть от мельтешения черных точек перед ними.
Где это я? Как сюда попал? Кто привез? Я в школе для "уродов"? В личных апартаментах привидевшегося мне Люцифера? Бред. Еще алоэ это с толку сбивает. Вроде я что-то видел перед тем, как на меня напал рой черных мошек. Что-то не менее странное, чем цветы на полу. Открываю глаза: да, вот оно! Я буквально забываю вдохнуть от изумления. Книги! Полки с книгами от пола и до самого потолка. Во всю стену, совсем рядом, только руку протяни! О, Боже, сколько книг... Онемев от счастья, я невольно тянусь к полке, расположенной ближе всего к полу. Не дотягиваюсь. Преодолевая боль и головокружение, подползаю ближе.
Все мое детство до школы я провел в информационном вакууме: работа, гараж, забиться за ванну или в чулан, чтобы не получить пинок от любого, кто увидит меня и захочет сорвать злость. Залезть за вешалку с зимней одеждой. Спрятаться, скрыться, стать невидимкой.
Книги были недоступны и драгоценны. Любую случайно попавшую мне в руки книгу я выучивал буквально наизусть. Книги были для меня источником самой большой радости и самых страшных наказаний.
Научился я читать очень рано (мне, кажется, еще и трех не было) способом, за который мне не раз влетало. Бездетная старушка, жившая напротив, частенько соглашалась бесплатно присмотреть за мной, когда родственникам приспичивало куда-либо уехать. Я был тихим и болезненным ребенком, способным долго, не шевелясь, сидеть, словно кукла, там, где мне укажут. Я почти не разговаривал: не с кем было, да и по губам за каждое лишнее слово получать не хотелось. Соседка смотрела телевизор, и я вместе с ней. Но у нее быстро начинала болеть голова, и она ложилась отдохнуть, вручая мне старую энциклопедию. Как-то само собой получилось, что она, бывшая учительница начальной школы, начала показывать мне буквы. Ее радовало, что я, испытывая вечный голод по любой информации, мгновенно запоминаю ее объяснения. "Ах, какой умненький у вас племянник!" - эта фраза из ее уст неизменно обрушивала на мою голову многочисленные бедствия, а на задницу - удары дядюшкиного ремня. Я боялся этих слов, так же, как и того, что меня в очередной раз могут не отпустить "под присмотр к сумасшедшей старухе", а вместо этого запрут в туалете.
У соседки, как ни странно, совсем не было детских книг, похожих на те, что часто швырял мне в голову разошедшийся братец. Получалось так, что у нее в доме я учился читать по энциклопедии и разным "взрослым" произведениям, а в доме опекунов читал все, что попадало в разорванном и перепачканном виде в мусорную корзину. В основном это были обрывки ярких и манящих книжек, которые тетя покупала для сына. Опекуны не любили читать даже газеты, предпочитая узнавать новости из телевизора.
Впрочем, дядя был сволочью, но не идиотом: он быстро выяснил, что в капризного сынулю легче запихнуть лишнюю ложку кашки, если в этот момент я ему читаю сказку. Братец безо всяких капризов ложился вовремя спать, если я сидел рядом и читал ему в сотый раз его любимые сказки. Он не любил нового, предпочитал слушать одно и то же и часто засыпал, не дослушав. Благодаря этим его особенностям, в доме крайне редко появлялись новые книжки.
После ремонта, затеянного племянником, у соседки на чердаке обнаружилась покрытая пылью стопка учебников начальной школы, бог знает каких годов издания. Мне было разрешено забрать их с собой, но я побоялся это сделать, опасаясь, что мои сокровища будут уничтожены. Если опекуны заставали меня врасплох с книгой, то я получал огромную порцию дополнительной работы по дому, а книгу дядя забирал, и не знаю, куда девал, но она исчезала навсегда.
Я научился быть начеку. Книги приходилось прятать, словно улики тяжких преступлений. Это было ужасно трудно. Тетя обладала маниакальной страстью к поддержанию кристальной чистоты и талантом находить непорядок где угодно. Ее было трудно обмануть, но я постепенно научился. Дело в том, что она никогда не нарушала свой собственный план проведения уборки. Если, к примеру, во вторник и четверг положено было "вылизывать" гостиную и спальни, то книгу можно было без особых опасений спрятать за картиной в коридоре. Если по пятницам и средам надлежало драить коридор и "хозяйственные службы", то книга исчезала за кассетами с мультиками на полке в комнате брата. Главным было спрятать ее так, чтобы потом незаметно достать и спрятаться где-нибудь почитать, не привлекая внимания.
Вскоре я знал наизусть все подаренные мне учебники. Ради того, чтобы продолжать читать, пришлось пойти дальше по дороге обмана и хитрости. Теперь, при любой попытке родственников спровадить меня к старушке, я начинал упираться и умолять дядю не делать этого, сочиняя всяческие ужасы. И кошки ее меня кусают, и у меня аллергия на кошачью шерсть, и соседка заставляет меня за ними убирать, не дает смотреть телевизор - я нес такую чушь, что самому становилось стыдно. Эта тактика срабатывала всегда. Меня награждали крепким подзатыльником и, как котенка, буквально зашвыривали на соседское крыльцо. Я стал бывать у учительницы даже чаще, чем прежде.
Книги, книги, мои дорогие, драгоценные друзья! Не знаю, как бы я выжил без вас. Перечитывал вечерами заученные наизусть строчки учебников, лежа в коридоре на животе, подсунув книгу в полоску света, пробивающуюся из-под двери гостиной. Я был далеко от этого стерильного жестокого мира, погружаясь в чтение, грезя наяву. Иногда я до того увлекался чтением и фантазиями, что приходил в себя, только получив по лбу открывающейся дверью гостиной, когда кому-нибудь приспичивало оторваться от телевизора, чтобы выйти в туалет.
Когда началась школа, у меня появилось больше возможностей раздобыть книги. Но время чтения старых учебников не прошло без последствий. Мне было отчаянно скучно на уроках. Меня ругали за все: за неряшливый внешний вид, за порванные братцем тетради, за несделанное домашнее задание. Я испробовал все, что мог. Старался учиться лучше всех, просыпался среди ночи и в туалете, на унитазе, делал домашние работы. И бросил их делать, когда дядя стал меня лупить за "ночные фокусы", за то, что я хочу быть "слишком умным". Я старался подробно и максимально точно отвечать на уроках. За это получил репутацию "умника". Я перестал отвечать, и меня выпорол дядя, после того как училка наябедничала, что я "выделываюсь".
Ко второму году обучения я жил тройной жизнью: в школе изображал недалекого придурка, дома делал за братца "домашки", а ночью и на уроках тайком читал взятые в библиотеке книги.
Боже, как мне хотелось читать! Частенько я задерживался в школьной библиотеке, читая все подряд. Я шел на это, прекрасно зная, что дома меня ожидает наказание, а то и сильная порка за "опоздание" и "наплевательское отношение к своим обязанностям". Когда я услышал эту фразу из уст косноязычной тетки, принесенную ею с родительского собрания, я не удержался и засмеялся. Что было потом, вспоминать не хочется.
Домой я книги старался приносить как можно реже после одного случая. Дядя как-то вычислил мое укрытие за вешалкой. Он вытащил меня оттуда и порвал библиотечную книгу. А потом выпорол меня за "постоянные странности" и "чертову лень".
- Нормальные дети вообще читать не любят! Думаешь, я не вижу, что ты только и думаешь, как бы от работы улизнуть, неблагодарная свинья! - орал он.
В тот день я и так провинился: опоздал из школы и что-то там не успел купить в магазине. На следующий день дядя выпорол меня снова, когда выяснилось, что за испорченную книгу нужно платить. Я принес деньги в библиотеку и выслушал о себе много не нового и совсем не интересного. Потом незаметно проник в самый дальний угол книгохранилища и спрятался за давно облюбованным заваленным старыми порванными книгами шкафом. Туда никогда никто не заглядывал. Там я залез за такое же старое заваленное книгами кресло и, после двух порок подряд, забылся в глубоком обмороке.
Когда очнулся, долго не мог понять, где я нахожусь. Сильно хотелось пить. У меня, видимо, поднялась температура. Мне было очень плохо и легче не становилось. А при мысли, что меня ждет дома, хотелось повеситься. Я все-таки сумел выбраться незамеченным. Домой не пошел. Бродил по городу дотемна, не решаясь вернуться и нарваться на очередное наказание. Прекрасно понимал, что этим только усугубляю свою вину. Так и ходил по улицам, стараясь держаться подальше от людей. Дремал на остановках, когда становилось совсем плохо. Пил воду из луж, когда был уверен, что никто не видит.
Для меня тот день слился в один сплошной поток дождя, жара, боли и ужаса перед наказанием. Я абсолютно потерялся и не понимал, что делать. Видимо, мозги совсем отключились от температуры: я вышел из города и куда-то пошел по дороге.
Закончилось все банально. Видимо, кто-то все же заметил странного ребенка, шатающегося по небольшому городку, и позвонил в полицию. Возле меня остановилась полицейская машина. У меня еще хватило мозгов сказать, что, мол, просто прогуляться решил и назвать адрес родственников. Меня посадили на заднее сиденье и без дальнейших разговоров отвезли к ним. Я плохо помню дальнейшее, но тот случай дорого мне обошелся и многому научил. Я сильно заболел, а по школе обо мне распространился слух как о "странном, склонном к побегам неблагодарном мальчишке". Эту версию озвучил мне школьный психолог, после того, как я вернулся после воспаления легких.
Меня и до этого дразнили то "ботаником" и "заучкой", то "молчуном" и "придурком", а теперь стали постоянно интересоваться в Африку я хотел сбежать или в Китай. Идиоты.
После "побега" стало совсем худо. У тетушки появилась привычка звонить моей "классной", выясняя, закончились ли уроки и где я. Стоило мне опоздать на десять минут, как разражалась гроза. Еще во время болезни я заметил, что теперь к старым упрекам и обвинениям прибавились новые: "неблагодарная скотина", "мы для него, а он...", "опозорил нас". Собственно, долго болеть мне не дали. Знакомый врач послушал мои легкие и прописал мне уколы, не задавая лишних вопросов. Едва я смог держаться на ногах, как на меня вновь свалили прежние обязанности к вороху накопившихся за дни моей болезни проблем с наведением стерильной чистоты. Идеально выполненные домашние задания для брата тоже никто не отменял. На книги времени не оставалось, разве что ночью. Но я так уставал, что засыпал буквально на ходу, с огромным трудом доживая до того времени, когда мне будет разрешено отправиться в постель.
Я начал сходить с ума от информационного голода. И постепенно сошел окончательно, когда в "один прекрасный день" заявил, что родственники могут катиться на все четыре стороны одновременно, если не позволят мне хотя бы пару часов в день проводить время в библиотеке. Естественно, я прекрасно понимал, что дядя с удовольствием выслушает мои пожелания и тут же даст мне возможность их исполнить. Нет, он не бил меня. Выслушал и заявил: "Кто не работает тот...". Угу, трудно не догадаться. Мне было поставлено условие: если я в библиотеке, то в этот день на еду могу не рассчитывать. Я закусил удила и пошел на принцип.
Знаете, ребенку, даже самому упрямому, очень трудно вести борьбу со взрослыми. Я вычитал это в книге "Джен Эйр" как раз в те голодные дни. И я на своей шкуре прочувствовал это. Я каждый день демонстративно являлся домой ровно на два часа и двадцать минут позже. Двадцать минут занимала дорога от школы до дома. Я по-прежнему вкалывал на родственников, как дядя на свою фирму, но он за это получал все, что желал, а я теперь не получал ничего, кроме крыши над головой и скудного завтрака. Не знаю, что двигало мной - упрямство ли, чувство ли собственного достоинства, которое во мне всегда было особенно сильно, заглушая порой инстинкт самосохранения.
Странно избирательным было это чувство. Оно не позволяло мне уступить дяде, но спокойно относилось к тому, что уже на третий день я начал воровать хлеб из отбросов в школьном буфете. Крайне осторожно, только тогда, когда я был уверен, что никто не видит, но воровал. Быстро рассовывал по карманам стареньких, доставшихся от брата брюк и пиджака школьной формы и потом съедал свою добычу вечером в туалете, когда был уверен, что родственники уже спят.
Через несколько дней я совершил открытие. Пришел домой вовремя, так как библиотека оказалась закрыта. Но тетя сделала вид, что не видит меня в упор. Меня не покормили. Я не настаивал, ловя на себе испытующие взгляды. Никак не реагировал на издевки типа "кушать захотел, бедненький", "и года не прошло". И остался голодным, но не покоренным. Противостояние затягивалось. Родственники решили меня сломать, во что бы то ни стало. Из моего расписания исчез завтрак и походы в магазин за продуктами. От обязанности выносить мусор меня тоже освободили. Кто бы сомневался! Вдруг я доем остатки еды из мусорного ведра. Я, честно говоря, был весьма близок к этому. Хлеб в школьном буфете удавалось добыть не всегда.
Тут в семействе родственников случился переполох: тетю положили в больницу. По такому случаю брата отправили к сестре дяди. Дом оставался закрытым целый день, пока дядя не приезжал с работы и не запирал меня в редко использовавшейся ванной на первом этаже. Утром выпускал меня, пинком вышвыривал на крыльцо, запирал дом и уезжал на работу. Нужно сказать, что дело было в ноябре. Дождь и холод. Мне некуда было пойти, я сидел в библиотеке до закрытия. Один раз попросился подождать у соседки-учительницы, но вдруг поймал себя на том, что жадно смотрю в миски котов и провожаю глазами быстро исчезающий корм. Я поспешно попрощался и ушел. Бродить по городу не рискнул. Забился поглубже в угол много раз выручавшей меня старой остановки недалеко от дома. Она представляла собой нечто вроде цементной сараюшки без дверей, без окон, зато с крышей и деревянной скамейкой. Сидел, поджав отмерзающие ноги. Снимал растрескавшиеся старые кроссовки, растирал мокрые онемевшие пальцы. Прыгал, приседал, отжимался от лавочки. Думал, где найти еду, работу. С работой было безнадежно: я обошел все магазины и рынки. Везде меня пригрозили отвести в полицию. Кое-куда сам побоялся зайти, увидев знакомых. Эти упражнения и поиски работы повторялись каждый день. Холодный сарай-остановка стал моим убежищем. Я старательно прятался от каждой проезжающей мимо машины, от каждого автобуса и пешехода. Регулярная физическая активность на свежем воздухе, несомненно, полезное дело. Особенно на голодный, то есть абсолютно пустой желудок. Полезная в плане того, чтобы я сдался и на коленях приполз к дяде, умоляя меня простить.
Я бы сдался. Я уже готов был к этому. Но дяде было не до меня: тетя в больнице, какие-то неприятности в фирме. Он вернулся поздно. Совсем. Может, часов в одиннадцать. Я, шатаясь и еле держась на ногах, подошел к нему. Близко подошел. Он не стал меня слушать - врезал мне так, что я отлетел куда-то. Больше ничего не помню.
На следующее утро доплелся до школы и попался на глаза директриссе. Она отозвала меня, поцокала укоризненно и... отвела меня в буфет. Покормить? Как бы не так.
- Если что-нибудь останется, отдайте ему в конце рабочего дня, - приказала она заведующей буфетом, - у него тетя в больнице, мы должны поддерживать друг друга в трудную минуту.
Я провалялся на парте до конца уроков. Ровно сидеть не получалось. Болела шишка на голове и живот. В школе было тепло, но я уже давно не мог согреться. Слабость. Головокружение. Звон в ушах. Я, наивный идиот, представлял себе, как окончатся уроки, я подожду, пока народ разойдется по домам, и пойду в буфет. Первый раз за столько дней не для того, чтобы украсть. Эти гребаные уроки наконец-то закончились. Подождал, пришел. На меня посмотрели, как на грязь под ногами, как на таракана. Брезгливо, словно на утонувшую в ведре с молоком мышь:
- Ничего нет. Все съели. А огрызки - на подносе, да ты и сам знаешь.
Вчерашний удар дяди был милосерднее. От стыда у меня просто вышибло дыхание. Я резко развернулся и убежал. Не знаю, откуда после многодневного постоянного недоедания у меня взялись силы, но я бежал долго, через весь город. Упорно так бежал. В ушах стояли "огрызки" и "сам знаешь". В глазах было темно, в голове тоже. В душе - беспросветный мрак. Тьма. И нечем дышать. И незачем жить.
Очнулся возле моря, когда на меня с лаем бросились собаки. Целая стая, жившая на давно не использовавшейся базе отдыха.