- Дедушка, расскажи - как у тебя было в первый раз? - с любопытством, заговорщицки понижая голос, спрашивает Митя. Я чувствую, что смущённо улыбаюсь. Вчера сын Саша провёл небольшую мужскую беседу с моим правнуком, который любезно называет меня дедушкой, опуская противное "пра". Конечно, им это в школе преподают, но... не верю, что на людях такое объяснение получается лучше.
Может, соврать - сказать, что не помню? Но в том-то и дело, что такое не забудешь...
Это было под Севском. Двадцать шестого августа сорок третьего года. Нашу роту бросили в атаку. Сначала всё тихо, прошли пустые немецкие окопы, взяли в плен троих перепуганных пацанов. Комроты осмотрелся, скривился и подозвал меня.
- Лукин, возьми пятерых бойцов, сбегай вон туда, - показал он влево, где виднелся редковатый лесок. - Проверишь, нет ли там фрицев. Если увидишь хоть двоих - в бой не вступай, возвращайся - доложишь. Задание уяснил?
- Так точно, - хотел я ответить молодцевато, но получилось не очень. Через пару минут мы вшестером покинули траншею и, опасливо оглядываясь, направились к лесу. Ещё пять минут спустя очутились среди деревьев и осмотрелись. Никого... или?..
Где-то зарычал мотор. Немецкий или наш? Глупость... Откуда тут наши, мы первые... И всё же рокот мотора - не пара фрицев.
- Идём дальше? - боязливо спросил один паренёк, его только позавчера прислали из Новосибирска. Я кивнул было и тут же дал знак остановиться: рокот мотора приблизился.
- За деревья!
Рокот превратился в ров, и на поляну выехали мотоциклисты. Чёрт, от них не уйти...
- Быстро к нашим! Расскажете, что видели, а я этих задержу! - это я прокричал, уже вскидывая автомат...
Что было дальше, плохо помню. Мотоциклисты куда-то исчезли... Рядом взорвалась граната... Пришёл в себя возле какого-то покосившегося сарая. Только теперь сообразил, что драпал через лес, стреляя назад, отвлекая немцев от той стороны, куда ушли ребята. А теперь неплохо бы самому остаться в живых...
Я зашёл в сарай. Никого, только грязная солома на полу.
Из соломы на меня взглянули наполненные ужасом большие чёрные глаза. Чисто по привычке я повёл стволом. Чёрные глаза широко раскрылись, солома зашевелилась, и я увидел худенькую, чумазую, измученную девчонку.
- Не надо... - произнесла она, но я ничего не расслышал. Неужели оглох во время боя?
- Не бойся, - постарался выговорить я - и на этот раз кое-как разобрал. - Свои. Русские. Советские.
Девочка слабо кивнула, её взгляд просительно лёг на мой автомат. Я опустил ствол.
- Ты здесь скрываешься?
Она кивнула. До меня стало доходить.
- Родители еврейской национальности?
- Папа на фронте. Маму расстреляли, - едва расслышал я. - Бабушку тоже. И тётю, братика...
Я покачал головой, сел рядом с девочкой и положил рядом автомат.
- На, поешь.
Сунул ей паёк - краюху хлеба и "второй фронт", банку американской тушёнки. Открыл фляжку. Дрожащими руками девочка схватилась за еду.
- Погоди, дай открыть банку.
Слух понемногу возвращался. До меня дошло, что говорить надо потише - фрицы наверняка поблизости.
Девочка вцепилась острыми зубами в хлеб, сунула палец в банку и начала слизывать. Да уж ясно, чем она тут питалась чёрт знает сколько времени.
Я подождал, пока она насытится. Прислушивался: вроде поблизости никого. Ну, что - идти к своим? И эту девочку забрать с собой? Или лучше ей здесь подождать?
- Спасибо, - хрипло выговорила она и улыбнулась. Нет, вести её через лес слишком опасно. А тогда...
Я не успел додумать - совсем рядом бабахнуло. Мы оба вздронули - и началось. Засвистели снаряды, завыли мины - и грохот, гром. Земля под ногами затряслась, будто в лихорадке, а бедный сарай жалобно заскрипел, угрожая развалиться...
Пока до меня доходило, о чём это она толкует, её пальчики начали расстёгивать мою гимнастёрку. Я перестал соображать, как быть да что делать - руки сами бросились помогать ей. Рядом легли гимнастёрка, штаны, сапоги, почерневшее от грязи рваное платьице...
Её руки бегали по мне, будто зверьки, дыхание обжигало, полные слёз глаза молили... А я, забыв, что снаружи рвутся мины, что надо как-то пробраться к своим, что в любую минуту сюда могут вломиться фрицы - обнимал исхудавшее тельце, ощупывал каждую косточку, нежные маленькие грудки, ловил губы этого ребёнка...
Она вскрикнула. От боли или страха?
- Как зовут тебя? - с трудом произнёс я, стараясь не потерять рассудок.
- Фаня...
- Тебе восемнадцать-то есть?
- Да...
Может, она соврала, но я уже не мог остановиться.
Ыу! Ыу! - выли снаружи мины.
Бум! Бах! - вторили им разрывы.
Крак-крак... - зловеще намекали доски сарая.
Ах... хах... - вырывалось из нас, и ни мины, ни взрывы не могли это остановить...
Мы вскрикнули и содрогнулись одновременно - и мир вокруг померк на минуты.
- Спасибо тебе, родной мой, - шепнула она и поцеловала меня в сосок. - Я счастлива. Не представляешь - как...
- Ты у меня первая, - зачем-то сказал я, а невидимка внутри ехидно добавил: "Смотри, как бы не последняя".
Фаня действительно стала моей первой и последней. Вместе мы вернулись в часть, Фаня стала медсестрой. Вместе дошли до Берлина и расписались на Рейхстаге. Правда, тогда с нами был уже Саша...