|
|
||
Причина, заставившая человека покинуть Родину, у каждого своя. Но есть одна, которая всех объединяет: неуверенность в завтрашнем дне. Так скитались первобытные племена кочевников, осознав, что земля, на которой они жили, исчерпала свои возможности. И во имя спасения рода следует менять местожительство.
Когда мы расставались, Ефим Гольба сказал мне на прощанье: "Писать не буду - не хочу усложнять тебе жизнь. Я сделал выбор, а тебе жить в этой стране - и пусть у КГБ будет меньше работы".
Уезжал не просто друг, а человек, который был для многих из нас учителем, эталоном художественного вкуса. Общительный, вольнолюбивый, умудряющийся сохранить в наших тоталитарных условиях независимость, свободу мышления. Это был талантливый художник, скульптор, поэт. Власти травили его за человеческое желание жить по законам своего таланта и совести. В милиции он стоял на учете, как тунеядец. Вечно голодный, нищий, наш Пиросмани (так мы его звали) жил в подвале-мастерской. Из-под его кисти и резца выходили прекрасные работы, из-под пера - великолепные стихи и фантастические рассказы. Но ничего из этого он не мог ни продать, ни выставить, ни опубликовать. Знатоки искусства скупали у него работы за бесценок. Многие он сам раздаривал. Когда однажды воры залезли в его мастерскую и украли картины, он сказал с веселой усмешкой: "У меня воруют - значит признали". Подрабатывал он на хлеб, краски, штаны случайными приработками: то художником на заводе, то вахтером. Но надолго не мог удержаться ни на одном месте. И немудрено: когда на него нападало вдохновение, а это было почти всегда его обычным состоянием, он забывал обо всем на свете. Запирался у себя в мастерской-подвале и сутками работал. Появлялся худой, голодный, с воспаленными глазами, читал свои новые стихи, рассказы и приглашал смотреть свою новую картину или скульптуру. Мы, как могли, подкармливали его из своих скудных заработков.
Он закончил школу с золотой медалью, в университете получал повышенную стипендию... И вдруг на третьем курсе все бросил и уехал в Казахстан строить железную дорогу, поддавшись призыву партии, как многие из нас, испытать себя в трудовых подвигах. Очередная ударная стройка требовала дешевой рабочей силы. Подвига не состоялось. Он раньше многих понял этот всегосударственный обман молодежи: сотни изломанных судеб оставляли после себя "великие стройки коммунизма".
В одном из своих стихотворений он так отразил тот мир, в котором мы жили, втянутые в обман преступной системой, для которой человек был лишь подсобным материалом в создании невиданного по масштабам тоталитарного государства.
Младенец, пузырь, недотепа,
Да понял ли ты, наконец, -
Мир слеплен из грязи и пота.
И циник - творенья венец.
Он возвращается домой, в Минск. Снимает подвал-мастерскую и начинает работать: пишет картины, стихи, рассказы. В них пытается противостоять той системе жизни в стране, которая губит все честное, лучшее в человеке. Он создает творческий кружок молодых поэтов. Они читают свои стихи на улицах, в фойе кинотеатра "Центральный". Возвышенно и открыто звучит его сильный красивый голос:
Я понял: смерть легка.
Да, смерть легка.
Но надо жизнь прожить сначала
Не так - виляя, как лиса,
Средь правды и неправды.
А так: пылая, как леса,
Где отойдут слова и словеса.
Придет возвышенная осень.
Стремленье ввысь...
И к лику сосен
Тебя причислит, чист и ясен,
Осенний лес.
Милиция разгоняет их вечера поэзии. Директора кинотеатра снимают с работы за подрыв советской идеологии. С тех пор Гольба числится в списке неблагонадежных.
Ему часто видится один и тот же сон. Он сидит на красном, парящем в пространстве облаке, а под ним плывет разноцветная земля. Она все сильнее раскачивается от пьяной оргии веселящихся в дурмане людей. Тела их деформируются, сбиваются в общую массу и, как перестоявшееся тесто, стекают с покатых краев земли, смывая ее красочную оболочку. И вся эта мутная масса, вытягиваясь, исчезает в бездне. В ней лишь угадываются обезумевшие глаза и руки в болезненном изломе. И все, созданное Богом и руками человека, исчезает с поверхности земли. Она пустынна, мертва и искорежена, как выброшенная яичная скорлупа. А он остается один на этом облаке и обречен видеть исчезновение всего человечества. Он в ужасе просыпается, и ему является мысль: люди, лишенные духовной жизни, лишь плоть, которая безудержно поглощает все на своем пути - и гибнет цивилизация. Только человек духа, художник, не подвластен этому распаду.
Его обостренному художественному вкусу и необузданной фантазии тесно и душно в рамках нашей низведенной до примитива жизни, где все должны быть равны в нищете духа. Он не может с этим смириться. Когда мы, его друзья, закончили институты, он собрал нас и изложил свой план новой и желанной для всех жизни.
- Если мы хотим остаться людьми и спасти нашу страну от надвигающегося маразма, - с пылающим взором заговорил он, - нам надо уехать в глушь, к простому народу и заняться его просвещением. Соберем учителей по всем предметам, создадим школу единомышленников и начнем учить детей достойной жизни. Мы сами для себя построим жилье: двухэтажный дом, на втором этаже для каждого отдельная комната, на первом - общая гостиная. Будем в ней собираться, вести философские беседы и читать стихи. Мы превратим эту глушь в центр духовной жизни, куда, благодаря нашей работе и стараниям, будут приезжать люди со всей страны и увозить с собой наши идеи и мысли.
Мы тут же, воодушевленные, написали коллективное письмо в ЦК партии с просьбой выделить нам школу в глуши.
Ответа не последовало.
- Если они там, наверху, этого не понимают, - сказал Ефим, - значит все: наша система просуществует недолго...
Мы начали спорить с ним, доказывая трудности перехода от социализма к коммунизму. Он выругался и оборвал нас:
- Мы все - поколение рабов, изуродованных социалистической действительностью и ее теорией бесконфликтности. Если мы не вырвемся из этого дурмана, станем мертвецами еще при жизни.
Он стал сдержанней с нами своими планами о жизни, но по-прежнему охотно читал свои стихи и показывал картины. Лишь однажды ему удалось выставить одну из них на городской выставке. Называлась картина "Земля и небо". До горизонта простиралась колышущаяся пшеница, в ее изгибах под ветром отчетливо проявлялась фигура обнаженного юноши, смотрящего в небо. На нем плыли облака, образуя фигуру девушки. Это полотно резко выделялось среди других картин соцреализма: портреты передовиков производства, партийных деятелей и производственные процессы на заводах и в колхозах. Картину со скандалом сняли.
Ефим одним из первых в городе начал носить бороду. В те времена это считалось небезопасным: воспринималось, как вызов обществу. В государстве нивелировалось все: мысли и поступки, чувства и одежда. Дружинники ловили парней с узкими брюками и распарывали их бритвой по швам, длинные волосы тут же обрезали ножницами. К человеку с бородой мог придраться любой прохожий и обвинить его в том, что он своим видом позорит и подрывает нравственные устои общества. Человека с бородой не принимали на работу, а если вдруг отрастил - заставляли через партком сбрить. К нему однажды на проспекте подскочил ветеран войны с орденскими колодками на всю грудь и заорал: "Мы за тебя кровь проливали! А ты бороду носишь! Жаль, нет теперь Сталина на тебя!"
Да, мы уже второе десятилетие жили без "отца всех народов", но намертво вошли в сознание людей и стали уже генетической памятью его кровавые уроки. Наступившая "хрущевская" оттепель лишь на какой-то миг позволила людям встрепенуться от кошмарной действительности и глотнуть каплю свободы. Ее хватило лишь на то, чтобы затравленно прохрипеть о наболевшем в наших закабаленных душах. Это было похоже на радость собаки, которая, виляя хвостом, грызла брошенную ей искусственную кость.
После окончания института я, под влиянием запавшей мне в душу идеи Гольбы, уехал работать в деревенскую глушь, в школу-интернат. Ефим решил ехать со мной. У него была лишь справка об окончании двух курсов университета, но я договорился с директором школы. Поскольку учителей не хватало, тем более по рисованию, его приняли на работу. Но проработал он недолго. Со своего урока он уводил учеников в лес, на пленэр, рассказывал о природе, учил рисовать, писать стихи, рассказы. Увлекшись, часто находился с ребятами там до обеда и этим срывал следующие уроки. Его вызвал директор и объявил выговор. Ефим объяснил ему свою идею учения и воспитания детей и попросил, чтобы его уроки были последними или освободили один день. Тот, конечно, отказался, сославшись на недопустимость и противозаконность подобного.
Но в следующий раз Ефим опять увлекся на уроке.
Его уволили.
Вечером он пришел ко мне с несколькими бутылками вина. Мы пили и беседовали. Он с гневом и болью говорил о невозможности в наших условиях растить настоящих, добрых и умных, свободных духом людей.
Люди, подобные Гольбе, принимают свои фантазии за реальность и ставят свое понимание жизни выше и дружеских отношений, и самой действительности. Им до физической боли трудно видеть в обществе даже малейшее несоответствие своих понятий о жизни тем порокам, которые бытуют в нем. От противоречия их фантазии и холодной реальности происходит взрыв души, который нередко приводит к самоубийству.
Он пил, изливая передо мной свою душу. И трудно было смотреть в его печальные глаза. Я убрал последнюю бутылку, боясь, что он напьется. Он вырвал ее у меня из рук, налил полный стакан, подошел к белой, недавно мной оштукатуренной стене, и, макая палец в вино, нарисовал на всю стену голову одного из своих друзей и рюмку перед его губами, и выкрикнул:
- Ты не понимаешь меня! А вот он - понимает!
Он чокнулся с рисунком на стене, залпом допил остатки вина из бутылки и вышел с опущенной головой. Назавтра, прощаясь, сказал обреченно:
- Завидую твоей выдержке... Говорю это искренне. А мне этого не дано. Горит душа, понимаешь, горит!
Он вернулся в Минск и опять зажил своей жизнью отшельника в подвале-мастерской. Вел в нем при домоуправлении кружок по искусству для детей. Это давало ему возможность иметь крышу над головой. Зарабатывал себе на пропитание, делая поделки из подсобных материалов. Собирал на мясокомбинате кости, вытачивал из них оригинальные запонки и выжигал на них рисунки. Из осколков фарфора, добытых на свалке фабрики, создавал кулоны и расписывал их изумительными миниатюрами: пейзажи, бытовые сцены, миражи. Его изделия мгновенно раскупались в художественном салоне. Ему заказывали их целыми партиями, но он никогда не соглашался повторить уже готовое, хотя это могло принести ему неплохие доходы и обеспечить хоть сносную жизнь.
Однажды ЦК комсомола пригласил в гости великого режиссера Сергея Параджанова, недавно выпущенного из тюрьмы. Он увидел на груди одной из хозяек ЦК кулон и спросил, где она его достала. Тут же бросился в магазин, скупил все и попросил познакомить его с этим мастером. Ему устроили встречу. Ефим принес в подарок Параджанову скульптуру из дерева. Одна из секретарей ЦК взяла у него из рук скульптуру и сказала, что это их подарок. Ефим бесцеремонно перехватил свою скульптуру из ее рук, вручил Параджанову и сказал: "Это я дарю Вам. А они умеют дарить только лживые слова". - "Вы это верно подметили", - поддержал его тот. "Как Вы смеете так говорить о нашей партийной организации!" - возмутилась секретарь. Тот ответил ей с улыбкой: "Вы пригласили меня - имейте терпение выслушать именно мое мнение. А я всегда говорю то, что думаю".
Параджанов подхватил Ефима под руку и увел с собой. Они проговорили вечер. Он, узнав историю жизни Ефима и его образ мыслей, сказал ему: "Дорогой мой человек, тебе здесь не дадут жить. Приезжай ко мне. Я помогу тебе не только развивать свой талант, но и стать богатым человеком". Они договорились о встрече. Но она не состоялась: вскоре Параджанова опять посадили в тюрьму.
Прошла очередная оттепель. Снова стала стыть от мороза страна.
Наступал предел терпению человека. Начались массовые отъезды. Не родину покидали люди. Искали свободу и право людьми зваться.
Преодолев унижение, стыд и прозвище "предатель", Ефим Гольба поехал по спасительной визе за кордон. На прощанье подарил мне свои последние стихи. Заканчиваются они так:
...Во дворах жгут осенние листья.
Горький дым, сладкий дым, горький дым.
Наплутал я в погоне за счастьем.
Наплутал. Заблудился. Аминь...
2
В Нью-Йорке мое тайное желание увидеть его, видимо, услышал Бог. Наугад открыв толстый телефонный справочник, я сразу же увидел его фамилию. Очень редкую. Когда-то он пошутил: "Видимо, я потомок испанских графов: одна из провинций Испании носит мое имя".
Я позвонил, не веря в чудо. Когда услыхал его незабытый голос - слезы навернулись на глаза: друг возвращался из небытия. Все эти годы про него ходили разные слухи. И самые страшные. Домой он почти не писал: для родных с юности был отрезанным ломтем, хотя до разрыва все они гордились им.
Я ждал его на улице в районе Манхеттена, где живут художники.
Узнал его еще издалека. Та же стремительная походка и небрежно расстегнутая рубашка, но когда-то широкая борода стала клинообразной. Глаза его, всегда искрящиеся вдохновенным светом, блестели, но этот свет почему-то не притягивал, не грел.
- Что будешь пить? - спросил он.
- Что и на родине, - улыбнулся я.
- Чернила здесь не продают, - ехидно усмехнулся он.
Я ожидал поток восторгов, вопросов, а он выдернул руку, заскочил в ближайший магазин и вернулся с плоской бутылкой "Смирновской" водки.
- Пошли! - бросил он и зашагал, не оглядываясь.
Я растерянно шел за ним, и все вопросы за эти долгие годы невстреч смешались в один тяжелый: "Что с ним?"
Ошеломленный такой встречей, не помню, что он говорил и что я отвечал, и лишь как-то интуитивно отмечал, что с каждым поворотом улицы становятся все уже, темнее и грязнее. И только в маленьких магазинах ярко светились витрины и прилавки ломились от товаров.
Около дверей бара стоял, сложив на груди руки и сверкая амуницией, огромный негр-полицейский. Ефим с опаской посмотрел на него и обошел. При виде следующего он сделал то же - вот так же обходил он милиционеров на наших улицах.
Наконец, мы вошли в старый обшарпанный дом. В дверях он, заискивающе улыбнувшись, сказал швейцару, что с ним гость из России. Тот лениво взглянул на него, бросил: "Окей!" - и вновь уткнулся в телевизор.
В тесном дрожащем лифте мы поднялись на двенадцатый этаж.
В комнате царил беспорядок. Мы уселись на полу, на лежащий матрас. Ефим открыл бутылку, разлил водку по стаканам и сказал:
- За встречу! Поехали!
Я искал глазами среди нагроможденных вещей его картины и спросил:
- У тебя есть мастерская?
- Пока нет, - равнодушно ответил он, выпил залпом и вновь наполнил стаканы.
Я все пытался втянуть его в разговор, вызвать воспоминания о родине, называл имена знакомых, улицы нашего города. Он что-то бормотал в ответ, пожимая плечами. И вдруг вскочил и надрывно начал говорить:
- С голоду здесь не помрешь. Не дадут подохнуть! Америка - скатерть-самобранка, все для живота. Здесь можно подохнуть только от духовной тоски. Но ей это не грозит, как и большинству ее граждан. Нью-Йорк - это страшный город, но и великий. Лучшие музеи мира, множество театров, но они не интересуют большинство его жителей. Все это для туристов: все, кто распоряжаются этим богатством, делают на нем бизнес. Все продается! И меня они хотели купить. Но у них это не выйдет! - прокричал он в разбитое окно, угрожая кулаком бесконечным крышам, темнеющем в вечернем небе.
Он выпил залпом и продолжил говорить таким знакомым мне бархатным голосом:
- Только у нас, в России, есть дух. Больной, истерзанный, страждущий, но великий Дух! Здесь этого никому не понять. Не дано!
- Может, вернешься, - осторожно предложил я.
- Зачем, - тускло ответил он. - Там изломали мою душу. Здесь, изломанная, она никому не нужна. Все... Время ушло. Мне 50 лет - время подводить итоги. "Заверчен я Нью-йоркской круговертью. Здесь сладко пахнет жизнь. Здесь сладко пахнет смертью...", - прочитал он отрешенно с затуманенным взглядом и пояснил. - Это единственные строчки, которые я написал здесь... Ты думаешь, я ничего не сделал? Думаешь, я нищий?".
Он вскочил, отбросил вещи на полу, поднял картину в простой деревянной рамке и поставил передо мной.
- Смотри, она стоит миллион! Но я ее не продаю. Называется "Звезда, упавшая в чашку с молоком". Свою душу я не продал даже у себя на родине, а здесь... - Он сумбурно заговорил, возбуждаясь и размахивая руками.
А я застыл пораженный. Казалось, попал в мир Босха. В верхнем углу картины в матово-бордовую чашку с молоком вел след от упавшей в нее звезды. Молоко разбрызгалось по всему пространству картины, и из него проступали лица людей, зверей и птиц. С правой стороны выползала из рамы веревочная лестница и растворялась в тревожном свете облаков. Все это напоминало Ноев ковчег, конец или начало нового мира. Краски горели каким-то внутренним божественным светом и сквозь них проступала такая глубина, словно не было холста и передо мной открылась Вселенная во всей своей непознаваемой и притягивающей бездне.
Мы проговорили всю ночь. Фрагментарны и зыбки были его воспоминания о Родине, о своей жизни в ней. Он удивлялся, что все хорошо помнят его, и недоумевал, когда я на память цитировал его стихи. На какое-то время мне показалось, что он пробуждается, медленно возвращается к нашей прошлой жизни. И я начал узнавать его. Но все шло каким-то провалом, как будто человек приходил в себя от контузии.
Утром я улетал. Прощаясь со мной в аэропорту Кеннеди, Ефим Гольба сказал:
- Бог обернулся лицом к нашей родине. Ужасный эксперимент, кажется, заканчивается. Только великий народ способен выдержать такие нечеловеческие испытания и не сломаться. Я верю, у нас наступит настоящая человеческая жизнь.
- Вот и возвращайся, - радостно подхватил я. - Ты же больше всех ратовал за то, что начинает происходить у нас.
Глаза его вспыхнули тем изумительным светом, который всегда восхищал, когда он жил среди нас на родине "непризнанным гением".
- А как насчет "предателей родины"? - горько усмехнулся он, и свет в глазах погас. Он обреченно махнул рукой. - Нет, мне этого не простят.
- Кто? - спросил я.
- Родина... - Он помолчал и добавил. - А впрочем, разве власти - это родина... Вампиры и сатрапы умирают. Но вечен смертный человек.
...По причине абсурдных законов нашей жизни распадались дружеские связи, семьи, коллективы. Эти невосполняемые потери каждый из нас помнит не только в часы горести. Они с нами всегда, потому что существует память - неразрывная связь людей через время и пространство.
А если человек был творческой личностью - с нами остается бессмертный дар его души: плоды его трудов.
Ефим Гольба
СТИХИ*
***
Зажегся свет. Настала осень.
И каждый разглядеть сумел, -
По меньшей мере, он неточен
В потемках ежедневных дел.
И так на протяженье года
Одна забота за другой.
Но этот свет горел итогом
И был бессмертен, как герой.
Ведь главное в любом герое -
Любовь. Свет был высокая любовь
К деревьям, к женщинам и строю
Домов, где обрели мы кров.
И я не о прошедшем лете
Грустил и бредил, и бродил,
Но мне хотелось света, света!
...Но свет в бессмертье уходил.
***
Эти деревья
Эта деревня
Эта ночь
Из колодца со льдом
Занесло луну в каждый дом
И тихо
Заметано, перевито дневное лихо
Как корова покрытая спит деревня
Только вон там
В оконце старушка древняя
Просит о чем-то Бога
Вот проснутся
И у каждого порога
Глупым теленком - счастье.
***
Бабочка и луна
Ночь
Крылья и нежные ноздри
Пегас
Из мрака крылатые кони
Летят на свечу
Свеча обливается потом
П о э з и я
***
Весь день я ждал,
Ждал этой тишины.
В которой с близким треском
Расширяются твои глаза
И обретут размеры глаз ночных.
Спорхнули бабочки с ресниц
Мне на ладонь,
На губы,
На живот,
На простынь белую.
О, милая! Ты их сама спугни.
***
Там, куда угас закат,
Не жди восхода.
С ночью круг замкни
И обернись!
***
Здесь выдумано все.
Закаты, листья, лица...
Улыбка чудака
В кудесованьи длится.
Под словом здесь я скрыл
Бумагу книг, полотна.
В них трепетанье крыл.
В них ворожба полета.
Зачем себя пытал?
Зачем пылал?
Зачем летал?
Зачем он краскам дал
Власть углубляться в даль.
Зачем?
Ответ улыбкой уничтожен.
Улыбка чудака с улыбкой Будды схожа.
И, как кораблик у причала,
Она у зыбкого лица.
А мир все так же ждет конца.
А мир все так же ждет начала.