Аннотация: Знать - чтобы знать. Знать - чтобы предвидеть. Знать - чтобы опасаться и не допустить.
Я - Бобо.
И так будет всегда.
Назвали меня Борисом, как деда.
Но я очень рано понял, что я - Бобо.
Да, мне нравится боль. Чужая. В пять лет я первый раз поломал ножки цыплёнку - маленьким молоточком из подаренного на день рождения набора "юный столяр". Он так пищал, дёргался. Мне было интересно смотреть на него. Приятно. Весело. Бабушка прибежала на истошный писк, заплакала и стала накладывать шины - тонкие лучинки на спичечные ножки. Он пищал и дергался, пищал и дергался, а потом затих. Сдох. И это тоже было весело. Прикольно - глазки затянулись тонкой бледной плёнкой, головка и крылышки обмякли и повисли, ножки перестали дёргаться.
Бабка попыталась выпороть меня, но милая маман закатила истерику с пронзительным визгом: что свекровь-садюга мучает ребёнка, что вся эта семейка - выходцы с помойки и папаша мой - первый. Я хохотал, как заведённый, но меня не было слышно за криками дорогих родственниц. В конце концов, прибежал отец, надавал оплеух мамаше, мне - подзатыльник и велел всем заткнуться.
Потом были лягушки. Я резал их кухонным ножом. И не только потому, что мне хотелось посмотреть, какие у них кишки.
Однажды отец застукал меня за отрезанием лапок у очередного земноводного. Схватил огромными ручищами, зажал между колен и бил ремнём. Больно, унизительно, страшно. И отвратительно. Воняло: потом из подмышек, грязными ногами, чесноком изо рта. Спасла меня на этот раз бабушка. Накинулась на любимого сыночка с матом и кулаками, вырвала ненаглядного внучка, пожалела, приласкала, поставила холодный компресс на вздувшуюся задницу.
Тогда я твёрдо запомнил, что лучше делать это потихоньку, чтобы не знали взрослые.
Потом родилась сестра - большая вонючая кукла с противным голосом, орущая день и ночь. Она украла у меня мою мать. Теперь она стала и ненаглядной, и красотулечкой, и ангелочком, все ласковые слова, всё время и внимание матери доставались только ей. Я возненавидел её. Как можно любить эту пакость? Даже на горшок ходить не умеет. Иногда, когда она засыпала, я тайком щипал это мерзкое создание. Она опять начинала закатываться, и это было классно. Но ближе к году она стала произносить первые слова. И вот, после того, как я потихоньку кольнул её гвоздём, стала кричать "бо-бо" и показывать на меня пальцем.
Отец нашёл красную кровоточащую точку не её теле, гвоздь в моём кармане и чуть не убил меня. Я понял, что сестру лучше не трогать.
Также я понял, что я - Бобо. И так будет всегда.
Теперь все называют меня Боб. Как говорит мой друг Эдик:
- Кто не зовёт Боб, тот получает в лоб.
Но я-то знаю, что я - Бобо. И так будет всегда.
***
В мае солнце шпарило, как сумасшедшее. Хотелось купаться. Но вода в Волге была ещё ледяная - в верховьях по-прежнему таяли снега. Эд сказал, что знает далеко за городом, в укромном месте, небольшую заводь, она отделена от реки тонким перешейком, довольно мелкая и вода в ней уже должна прогреться. Попутно можно было испытать проходимость нового отцовского внедорожника, да и эксперимент, детали которого обсуждали всю зиму, провести.
Для нужд эксперимента позвали Верку и Ирку, прозванных пионерками за то, что "всегда готовы".
Рыжая Верка и русая Ирка выкрасили волосы в одинаковый жуковой цвет, одинаково кровожадно выглядели их длинные кроваво-красные ногти, одинаково провокационно - изображающие юбки набедренные повязки. Они считали, что это круто - выглядеть близнецами из вампирского сериала.
Всю дорогу мы с Эдом хохотали и переглядывались, девки - пили пиво, визжали, для веселья орали матерные частушки. Гаишники на нас не реагировали, только брали под козырёк, как послушные оловянные солдатики - мой папаша у них начальник.
Заводь была хороша - неподвижная, пронизанная солнцем, тёплая отстоявшаяся вода, коричневатые водоросли таинственно клубились и тайком гладили ноги, старые ивы толпились вокруг и любовались отражением тонкой серебристой листвы и купающимися голышом девчонками. Они громко визжали, ныряли, сияя нежной незагорелой кожей. Длинные чёрные волосы струились по воде, тела сверкали под солнцем.
Выпили водки и предложили развлечься в стиле садо-мазо. Дурные девки не заподозрили подвоха, согласились. Мы их связали, заткнули рты, а потом - убили. Спокойно зарезали, как кур. Всю зиму мечтали повторить подвиг столичных знаменитостей, зажаривших и съевших глупую влюблённую девицу. Но не смогли. Эда стало рвать, не выдержал моей обычной любознательности - вид окровавленных кишок на ярком солнце не понравился. Ну, а я не мастер в кулинарии, да и самому собирать хворост, разжигать костёр, разделывать мясо - западло. У меня всю жизнь Эдик на побегушках. Так, чтобы эксперимент не закончился полным пшиком, решил опровергнуть папашину любимую поговорку: сиську и письку в одной руке не удержишь. Удержал. Отрезал и удержал.
Пара оплеух - и Эд, уже пятнадцать минут как уставившийся в невидимую точку в глубине себя, пришёл в норму. Тела сложили в заранее приготовленный мешок, туда же - несколько кирпичей, крепко завязали и заткнули под корягу в заводи.
Назад решили ехать через степь, надо было, на всякий случай, запутать следы, да и испытать, наконец, внедорожник.
Степь в мае - это зелень, цветы и сумасшедшие ароматы. Гнали по бескрайнему зелёному морю, подскакивая на холмиках сусличьих нор, пересекая еле видимые грунтовые дороги, взлетая на едва укрытые зарослями цветущей верблюжьей колючки жёлтые барханы, выскочили на необычную колею - глубокую и узкую, будто по ней из года в год вагонетку таскали.
Провалились, забуксовали, мотор заглох.
На фоне красного заходящего солнца увидели странный силуэт - словно чудище из "Аленького цветочка". Огромный, поросший густой рыжей шерстью, абсолютно голый мужчина стремительно приблизился к нам. Из-под низкого лба на нас проницательно взглянули маленькие, налитые кровью глаза.
Он с кряхтением подхватил джип, легко поднял и понёс, держа на вытянутых руках, над головой. Мы парили над цветущей степью, под фантастически красивым, сияющим переливами бледно-лилового, розового, голубого и золотистого, закатным небом, и реальность медленно уплывала от нас. Для того, чтобы проверить, не сплю ли я, ущипнул Эда - он хрюкнул и треснул в ответ меня по загривку. Кажется, не сплю.
Так мы оказались в странном месте - заброшенный сад, четыре землянки и гора железа посередине. Вокруг - поля помидоров, огурцов, гороха, кукурузы, лука, бахчи арбузов и дынь.
Я подумал, что папаша скоро организует поиски, нас не могут не найти - это место должно отлично просматриваться с вертолёта. Свой любимый красный джип он узнает из тысячи.
Йети небрежно скинул машину рядом с горой железа, подхватил нас за шиворот и сунул в землянку.
- Скоро приду. Порезвимся, как ты любишь, - ткнул в меня огромным, рыжим пальцем.
Снаружи заскрежетал прочный ржавый засов.
В маленькую землянку закатный свет проникал через крошечное зарешёченное, неостеклённое оконце. Мы уселись на нары из неструганных досок и попытались понять, что с нами произошло, как выйти из положения, как бежать. Бредовость происходящего осмыслению не поддавалась. Вскоре через окошко полезли тучи голодных комаров, накинулись на свежатинку. Стало не до размышлений, только отбивайся.
Стемнело. Снова заскрежетал засов. Йети с трудом просунулся внутрь, вновь схватил нас за шиворот и вытащил наружу, как котят. Эдика он передал в руки огромной, с отвисшими грудями-холмами, покрытой серовато-зелёной шерстью, женщине-йети, что-то прорычав и добавив, чтобы мы поняли: "Развлекайся". В её руках Эд, спортсмен-самбист, загорелый двухметровый красавец, выглядел бледной тряпичной куклой. Волосатая женщина подхватила слабо дёргающегося парня подмышку и степенно удалилась в соседнюю землянку. Вскоре оттуда стал доноситься ритмичный скрип деревянного настила, шлепки и короткие порыкивания.
У меня волосы встали дыбом. Что же ждёт меня?
- Правильно соображаешь, - прорычал йети и, развернув меня спиной, прикрепил верёвкой за запястья к изгороди.
Это продолжалось всю ночь. Дикая боль разрывала все внутренности, временами казалось, что вот-вот, и он дороет тоннель до миндалин. Какое-то странное ожерелье из тяжелых разноцветных кубиков, висевшее у него на шее, ритмично билось о мои голову и шею, оставляя синяки и кровоточащие царапины. От него невыносимо несло: потом из подмышек, грязными ногами, чесноком из пасти.
Пытка закончилась, когда небо на востоке стало светлеть. Йети заставил меня дойти до землянки самостоятельно, хотя из-за дикой боли, дрожи во всём теле, подгибающихся коленей я пытался упасть на землю, да так, чтобы не подниматься уже никогда. Ещё хотелось посмотреть, не волочатся ли за мной по пыльной сухой земле мои кишки, но сил, даже на то, чтобы обернуться, не было.
На грязном земляном полу я ненадолго впал в сон-бред, в сон-оцепенение.
Рано утром меня и Эда вытряхнули из землянок на работу. Бледный, покачивающийся Эдик шепнул, что всю ночь вспахивал необъятное серо-зелёное поле, стоило эрекции ослабнуть, короткий рык в ухо волшебной силой делал естество железобетонным. Махина чуть не задавила его, поспать не удалось ни минуты.
О том, что произошло со мной, я говорить не мог - рыдания спазмами сдавливали горло. Эд как-то странно смотрел на меня, то ли сочувствуя, то ли издеваясь. Но хуже мне уже не могло стать.
Нас нагрузили вёдрами и отправили в поле, собирать ранний урожай гороха и огурцов. Как только скрылись из вида землянки, мы попытались убежать. Оказалось - уйти невозможно. Телепатическая власть йети разворачивала нас в сторону их стоянки. В попытках убежать мы - в слезах и соплях - прокрутились несколько часов на одном месте, как бараны в загоне. В конце концов, появилась серо-зелёная, ткнула нам вёдра в руки и приказала работать.
Мы подтаскивали вёдра с собранными овощами к механизму, который вчера приняли за груду металлолома. Рыжий йети открывал скрипучую ржавую заслонку, похожую на дверцу в старой деревенской печи, быстро засыпал туда принесённую нами снедь, огурцы - отдельно от гороха. С ласковым порыкиванием хлопал лапищей машину по кожуху, она вздрагивала, и из небольшого верхнего отверстия ему на ладонь выскакивал маленький ярко-зелёный кубик. Из десяти вёдер овощей получался один кубик со стороной в один сантиметр. Йети складывал кубики в небольшое красное пластмассовое ведёрко. За день каторжной работы это ведро редко наполнялось полностью.
Затем я стал свидетелем уничтожения отцовской машины. Рыжий содрал обшивку, скатал её в компактный рулон и засунул в эту дрожащую груду металлолома. Туда же закинул сорванные с нас золотые цепи, мою - с мамашиным портретом в кулоне, Эда - с полумесяцем и звездой. Похлопал по машине и зарычал - с другой интонацией. Через несколько секунд из боковой дверцы выкатились на землю десять огромных, ярко-красных, внутри позолоченных кастрюль и таких же мисок. Йети вновь засунул эту посуду в машину, а вынул пронзительно-красный, с тончайшими золотыми прожилками, кубик, похожий на драгоценный камень. Серо-зелёная тут же обкрутила его проволокой и вдела в мочку, как серьгу. Потом в механизм полетело всё, что осталось от машины - мотор, рама, сиденья, колеса. Аккуратные кубики разных оттенков серого цвета легли в красное пластмассовое ведёрко.
Мы вкалывали до темна, а ночью всё повторилось - скрип, хлопки и рычание из землянки и мой кошмар - окровавленные запястья, дикая боль, унижение и жуткая вонь.
Потекла нескончаемая, однообразная череда дней, наполненных каторжным трудом и ночей, заполненных жутью.
Мы таскали центнеры овощей с поля, йети превращали их в кубики, а кубики отправляли в огромное хранилище, вырубленное в скальной породе глубоко под землёй. Огромные стеллажи в стенах были почти доверху забиты разноцветной мозаикой запасов. Периодически появлялись другие самцы и самки, приносили ананасы, бананы, апельсины, манго, гранаты и вновь исчезали, а рыжий перерабатывал и складировал запасы:
- Скоро будет холодно, очень холодно и ночь, долгая-долгая ночь. Вы, люди, погубите планету. Спасти всех нам нельзя, изменить ситуацию - тоже. Но некоторых мы можем сохранить, так же как животных и растения, - сказал йети, засовывая в машину приблудившуюся бродячую шавку. На ладонь ему упал маленький буроватый кубик. Он вновь закинул его в верхнее отверстие и из-за заслонки с испуганным визгом выскочила грязная лохматая собачонка.
- Вот, смотрите,- он показал на своё ожерелье.
Впервые я имел возможность вблизи рассмотреть эти странные кубики на его шее: молочно белые с золотистыми прожилками, цвета слоновой кости с огненно рыжими, глубокого чёрного цвета, светло-коричневые, красноватые, они были странно скреплены между собой. Из верхней грани каждого кубика выбивалась тонкая прядь человеческих волос: золотистых, огненно-рыжих, чёрных, коричневых, они, переплетаясь, образовывали шнурок - основу.
- Мои, любимые, - похлопал он себя по груди.
Я покрылся липким потом. В очередной раз абсурдность и жуть происходящего норовили выбить из меня разум.
Каждый день я ждал, что нас, наконец, найдут. У отца достаточно власти и средств, чтобы прочесать каждый квадратный метр области.
Но этого места как будто не существовало в реальном человеческом мире: над ним не пролетали самолёты, ни разу вблизи не показалась машина, даже отары овец не проходили в пределах видимости.
Ночами, в самый знойный и засушливый период, над полями и садом, как по заказу, моросил тёплый дождик, овощи и фрукты пёрли со страшной силой, мы вкалывали, не разгибаясь.
Так прошло лето и часть осени.
Ранним октябрьским утром, зябко поёживаясь, я выбрался из землянки. Одежда превратилась в лохмотья и нисколько не согревала. Привычно побрел к кучке вёдер, готовясь приступить к осточертевшей работе, и остолбенел: прямо на меня шёл рыжий йети, а с ним две девицы. Полуголые длинноволосые платиновые блондинки, в коротких юбочках из серебристо-зелёных и жёлтых ивовых листьев. Ослепительно белая кожа сияла на солнце, глаза - цвета зеленоватой речной воды. Вокруг груди одной из них змеился тонкий серебристый шрам, и у обеих - сбегали извилистыми ручейками от диафрагмы - в самый низ, под листья. Они взглянули на меня и засмеялись прозрачным русалочьим смехом:
- Привет, Борюсик. Как поживаешь? Плохо? А мы по твоей милости совсем не жили, всё лето. Вот теперь заживём. Кровь твою будем пить, Борюнчик. Свежую, живую, тёплую кровь, - и потянули ко мне белые тонкие руки с длинными зелёными ногтями.
Как только до меня дошло, что это воскресли убитые Верка и Ирка, провалился в спасительное беспамятство.
Очнулся, а передо мной довольно ухмыляющийся йети и два новых кубика на его ожерелье качаются - серебристо-белые, с лёгким зелёным отливом, полупрозрачные.
- Наказан, хватит, - прорычал рыжий.
- Иди, - поднял за шиворот и хлопнул лапищей по заду. Я пролетел до изгороди и оттуда промямлил:
- Эдика отпустите!
- Он захотел остаться с нами, войти в новый мир.
Я представил себе бежево-чёрный кубик в другом ухе хозяйки Эда и поплёлся в степь, за поля.
***
Через три дня меня нашли чабаны и отправили в город.
В результате расследования, проведённого в связи с нашим исчезновением, были найдены трупы Верки и Ирки. На месте преступления обнаружили улики, неопровержимо доказывающие факт совершения убийства мной - дурень, любимый нож забыл в траве.
Я, наконец, прославился. Все газеты обо мне писали. Весь Интернет звенел.
Я честно рассказал отцу, а потом и следователю, всё, что со мной произошло, но они продолжали допытываться, куда я дел труп Эда. По просьбе отца обследовали указанную мной местность, но кроме четырёх древних, заброшенных землянок и странной, глубокой и узкой, внезапно обрывающейся колеи, ничего не нашли.
Судебно-психиатрическая экспертиза признала меня невменяемым. Думаю, папаша подсуетился. Можно иметь сына - сумасшедшего убийцу, но никак не уголовника. Иначе уж точно лишишься и руководящего кресла в правоохранительных органах, и всех благ, с ним связанных.
Я продолжал твердить, что надо отправить к йети спецназ и освободить Эдика, раскупорить из кубиков живых и невредимых Верку и Ирку.
Меня положили в психиатрическую больницу. Отец уступил просьбам матери и заплатил за палату повышенной комфортности, с отдельным санузлом и холодильником.
Неделю назад был суд. Меня признали виновным в убийстве Верки и Ирки, в связи с психическим заболеванием освободили от наказания и поместили в психиатрическую больницу особого типа.
Здесь комфортом и не пахнет.
Никто и никогда отсюда не убегал.
Сижу в вонючей палате в смирительной рубашке.
Рядом беснуются психи.
Выйду отсюда и порежу - любимую бабулю - в лоскуты, папашу - на ремни, мамашу - на звёзды. Она всегда говорила, что папаша не дал ей стать звездой - серая мышь из засруйского театра. Пусть получает. А сестричку заткну в бетономешалку. Будет маленький, аккуратный бетонный кубик - как она сама.
Я - Бобо.
И так будет всегда.
Я - Бобо. Я - Бобо. Я - Бобо!
Третьи сутки бьюсь башкой о стену! Когда же выскочат эти чёртовы мозги!
Я - Бобо! Бо-бо, бо-бо, бо-бо-бо-бо-бо-бо-о-о-о-о!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!