Аннотация: Письмо парижского студента своей матери, в котором он описывает ей встречу со странным полубезумным стариком, рассказавшим ему историю своей горькой судьбы.
КОЛЫБЕЛЬ
Дом 7, улица Ришбур, Безансон, мадам Оливии Бунэ.
Дорогая матушка! Ты наверняка расстроена тем, что я так долго не писал. Не думай, что это из-за забывчивости или пренебрежения к тебе. Просто со мной приключилась очень странная и даже жуткая история, которую я никак не в силах выбросить из головы. Позволь же поделиться ею с тобой. Может быть, мне станет легче и я больше не буду так надолго оставлять тебя без вестей.
Любопытство моё, несмотря на годичную учёбу в Коллеж де Франс и частые прогулки по Парижу, не ослабевает. Я много времени посвящаю обществу моих друзей-студентов, с которыми порой забираюсь в самые невероятные места этого города. Так вот, в один из дней мой друг Варле попросил меня об одолжении - сопроводить его на свидание с некоей девицей, давшей ему свой адрес. Я же, имея вечер свободным, согласился.
Придя на почтовую станцию, мы попросили указать нам, где находится авеню Распай. Путь, как оказалось, был неблизким, и Варле решил не скупиться на извозчика. Это была тем более удачная мысль, поскольку погода начинала портиться - нам совсем не хотелось являться к мадемуазель мокрыми до нитки. Прости мне все эти подробности, но они важны, иначе я бы, вероятно, никогда не узнал, что это за авеню Распай и чем это место так ужасно.
Итак, когда мы с Варле нашли необходимый дом и отпустили извозчика, час был уже поздний. Зная обстоятельность моего друга, я понимал, что он не покинет мадемуазель раньше чем через 3-4 часа, а потому поспешил найти укрытие от приближающегося дождя. Квартал, куда нас занесло, был просто ужасен - жалкие серые лачуги, полуразвалившиеся дома из тёмного кирпича, шуршащие по подворотням крысы, кучи мусора прямо на тротуаре. Дома были пугающе темны, но в ста шагах впереди в окнах большого каменного дома горел свет. Окрылённый, я двинулся туда. Оказалось, это был кабак. Ужасно вонючий и грязный, - но всё же это была крыша над головой. Войдя внутрь, я тут же закашлялся от дыма и запаха потных тел. Подойдя к стойке, я спросил вина, но хозяин надо мной посмеялся и ответил, что есть только пиво и ром. Я согласился на пиво. Тем временем я оглядел кабак - все столы были заняты. Я спросил хозяина, всегда ли здесь так многолюдно, он ответил, что никто из местных трудяг не любит сидеть дома, особенно в дождь. Получив пиво, я увидел, что одно место освободилось, и немедленно направился туда. За столом сидел жалкого вида старик с грязными седыми волосами. Светло-коричневый потёртый жилет на нём был как с чужого плеча. На столе стояла недопитая кружка с пивом. Взгляд старика был неподвижен - он смотрел в окно. Его обезображенное оспой и морщинистое лицо казалось маской мертвеца, лишь блеск голубых глаз выдавал в нём жизнь. Я осторожно опустился на стул и отпил немного из своего стакана. Вкус был омерзительный, я скорчил лицо и вытер рот рукавом.
"Болтают, что хозяин добавляет в пиво мочу осла", - сказал вдруг старик.
Я чуть не опрокинул стакан и закашлялся.
"Всё это бредни, не переживайте", - равнодушно произнёс он, по-прежнему не отрывая взгляда от окна.
Мы молчали. Я не знал, о чём говорить с этим оборванцем, а он пребывал где-то в своих мыслях и не торопился продолжать разговор.
За окном грянул гром и тут же пошёл дождь. Но что я говорю дождь?! Это был ливень, каких я прежде не видел! Стена воды! Улица моментально превратилась в месиво из воды, грязи, конского навоза и бумаги.
"Похоже, вы тут надолго", - с улыбкой сказал старик.
Я пожал плечами.
"Если решите уйти, лучше снимите обувь и идите босиком. Всё равно промокнете насквозь, а так хоть ботинки сбережёте".
Я посмотрел на его ноги. Они были голые и все в шрамах.
"Я не надевал обуви уже много лет", - произнёс он, отпивая из стакана.
Я не нашёлся что ответить и последовал его примеру.
"Свою последнюю пару сапог я отдал отцу, ему она была нужнее. Впрочем, у него наверняка её отняли", - грустно сказал старик.
"Кто отнял?" - спросил я.
"Служители. Мерзкие псы", - он злобно сплюнул на пол. Потом посмотрел на меня.
Мне стало страшно.
"Вы похожи на моего сына, - вдруг ласково сказал он, - хотя он старше вас. Что вы делаете здесь?"
"Я...прячусь от дождя", - ответил я, но старик, уставившись в окно, уже не обращал на меня внимания.
Гроза бушевала вовсю. Вспышки молний освещали пустые окна домов холодным светом, зрелище было не из приятных. Я мысленно клял себя и Варле за всю эту глупую затею с прогулкой.
Наше молчание затянулось, и я решил заговорить снова.
"А чем занимается ваш сын?" - спросил я старика.
Казалось, он меня не слышит. Его руки, сцепленные в замок, дрожали, он беззвучно шевелил губами. Я слегка дотронулся до его плеча. Встрепенувшись, он удивлённо посмотрел на меня.
"Кто вы? Что вы делаете в моём доме?!" - вскричал он.
Я отпрянул в испуге. За соседними столиками засмеялись. Клянусь, матушка, мне хотелось убежать без оглядки, и если б не гроза, я так и сделал бы.
"Что, Перрье, не узнаёшь своего сынка?" - хохоча, крикнул ему один из пьянчуг.
"Старый дурак", - захихикала неопрятная девица рядом с ним.
"Мой сын...", - залепетал старик.
Тогда я ужаснулся в первый раз. Его взгляд оледенил меня.
"Мой сын фонарщик. Он...он чинит фонари. Их разбивают, а он чинит. Руки у него всегда в масле, и одежда. В масле, представляете?" - он говорил сам с собой, ни на кого не глядя.
В кабаке зашумели, каждый хотел подшутить над стариком. Его называли то Перрье, то идиотом, а несколько слов были настолько грубыми, что я не решусь их тут написать. Наконец, хозяин рявкнул, чтобы все замолчали и пригрозил вышвырнуть на улицу самых шумных.
Дождь стал ослабевать, но всё ещё был довольно силён.
"Где вы живёте?" - спросил старик.
Я ответил, что в Латинском квартале. Он не расслышал и мне пришлось повторить.
"Ах, я помню это место. Мы с моей милой Мари проезжали через Блуа, когда ехали к её родителям, чтобы они благословили наш брак. Это совсем рядом с Дезэ".
"Да нет же, - отвечаю я, - в Латинском квартале, в Париже".
Он задумчиво посмотрел на меня.
"Мой дед приехал в Париж в 1718 году, - сказал старик. - Он был хороший плотник, очень хороший. Его взял к себе мастер Грожан, они стали очень дружны. Моему отцу было десять лет и он уже помогал деду в работе, а дед нарадоваться на него не мог. Грожан говорил, что двое Перрье стоят десятка бездельников, которые у него работали. Но дед был уже немолод, силы были не те, что раньше. Отец стал брать на себя почти всю работу и так уставал, что валился с ног.
Однажды, когда они с дедом работали в мастерской, к Грожану пришла одна торговка с рынка, пожелавшая купить деревянный стол. С нею была рыжеволосая девица с большой грудью и сильными руками. Когда мой отец увидел её, то целую неделю не мог успокоиться. Наконец, вызнав у мастера Грожана адрес торговки, он принарядился и пошёл туда с букетом цветов. Через месяц мой отец женился на той девице, моей матери. Она умерла, когда рожала второго ребёнка, моего брата. Он прожил лишь две недели", - договорив совсем тихо, он допил пиво.
По улице, утопая колёсами в грязи, проехала большая серая повозка. Я отчётливо услышал чьи-то стоны, доносившиеся из-под мокрой холстины, покрывавшей её.
"Кровопийцы", - с ненавистью прошипел старик, глядя вслед повозке.
"Что это?" - спросил я.
Он посмотрел на меня, будто я сказал несусветную глупость, но тут же спохватился.
"Это сторожа Бисетра. Самые мерзкие ублюдки на свете".
"Бисетра?"
Не ответив, он указал рукой куда-то в окно.
"Вон там, в конце улицы между домами. Видите?"
Приглядевшись, я увидел огромное мрачное здание с решётками на окнах.
"Тюрьма?" - спросил я. Старик покачал головой.
"Мой отец отдал туда моего деда, когда тот уже не мог держать как следует инструмент. Это было в 1725-м году. Отец говорил, в тот день было тепло и солнечно, кроны деревьев качались на ветру, сладко пели птицы. Дед радовался как ребёнок и думал, что сын везёт его в гости к моей матери и ко мне. Он очень меня любил, но никак не мог запомнить моего имени", - старик замолк и посмотрел на свою кружку.
Я внимательно слушал.
"Выпить бы ещё", - медленно протянул он.
"Возьмите, я больше не хочу", - я подвинул ему своё пиво.
Дождь заканчивался, засидевшиеся выпивохи потянулись на улицу. Старик медленно пил, по-прежнему глядя в окно. Скоро в кабаке осталось едва ли десять человек. Варле, подумал я, уже скоро отправится домой, но мне захотелось остаться. Поверишь ли ты, матушка, я впервые в жизни почувствовал к кому-то жалость. Мне хотелось плакать, хотелось обнять этого грязного нищего. И я остался, желая услышать его историю до конца.
"А кем были вы?" - спросил я его.
"Отец, - очнувшись, заговорил он, - хотел, чтобы я продолжал семейное дело. Но, взяв меня с собой к Грожану, он быстро понял, что рубанок и долото мне не даются, да и сам я не хотел этому учиться. Скрепя сердце, он отдал меня в школу, хотя ему приходилось отдавать больше половины заработка за моё обучение. А знаете, - повернулся он ко мне, - я мог стать художником".
"Вы?" - изумился я.
"Конечно, отец был против. Он старался внушить мне, что я ничего не добьюсь на этом поприще. Но я рисовал. Мне нравилось рисовать, хотя и учителя не видели во мне никакого таланта. Когда мне исполнилось пятнадцать, отец сказал, что не станет больше платить за моё обучение, и потребовал, чтобы я нашёл работу. К счастью, один мой товарищ, Карон, был сыном нотариуса. Я спросил его, нет ли у его отца места, и он ответил, что господину Карону нужен младший писарь, так что я немедленно помчался в его контору. Господин Карон был со мной очень приветлив и попросил переписать начисто очень длинное письмо. Я писал хорошо и ровно, он остался доволен и сказал, что берёт меня. Жалованье мне положили скромное, хватало лишь на холсты с красками, но и тому я был рад".
"А что же ваш отец?" - спросил я.
"Мерзавцы! - вдруг старик взорвался и грохнул кулаком по столу. - Я отдал ему свои новые сапоги, а они их украли! Я знаю, это они!"
Я был испуган и молчал, ожидая, пока он успокоится.
"Как-то мой отец сказал, что нам нужно навестить деда. Он сказал, чтобы я не пугался, и повёл меня за собой. Вскоре мы подошли к высокому серому дому. Отец сказал страже, что пришёл навестить пациента. Нас впустили.
Внутри было очень сыро и пахло гнилью. Сторожа приказали нам идти за ними. Было очень темно, и я только помню, что мы всё время спускались вниз. Говорят, людей, оставленных в Бисетре, отделяют от мира тридцать три двери. У одного из сторожей был фонарь, с которым он ходил от одной камеры к другой и искал моего деда. Отец сказал, что я могу не идти дальше, если мне страшно, но я ответил, что хочу увидеть деда так же, как и он. Наконец, мы услышали его слабый голос. Мы подошли к решетке, и я ахнул - внутри было десятка два человек, худых, небритых и грязных. Все они были в кандалах".
"Как в кандалах? - воскликнул я. - Это же не тюрьма!"
"Сторожа говорили, это потому что они буйные и могут натворить бед, если не заковать. А я-то помню, что дед мой был самым добрым на свете человеком", - старик заплакал, закрыв лицо руками.
Я подошёл к стойке и спросил рома. Хозяин долго шарил под прилавком и, наконец, выудил оттуда бутыль. Заплатив, я вернулся к столу.
"Он умер через год, - глухим голосом сказал старик. - Похоронили его в общей могиле, мы не могли заплатить за отдельную. Отец не взял меня на похороны. Он с тех пор очень мрачный стал - не улыбался, не шутил. Мы могли по несколько дней ни слова друг другу не сказать. Господин Карон меня тогда уже старшим писарем назначил, деньги появились. Я женился, привёл жену в наш дом. Отец сказал, что очень за меня рад, но я видел, что его это нисколько не тронуло. И когда Жак родился - тоже. Я за отца очень переживал, неладное что-то с ним творилось. Сидит он перед окном и смотрит, только изредка трубку набьёт или стаканчик опрокинет. По воскресеньям к деду на могилу ходил, с раннего утра и до поздней ночи его не было. Мастер Грожан к нам домой пришёл однажды, сказал мне, что отец из рук вон плохо работать стал. Я ему говорю, что это от тоски по деду. Он кивает, говорит, понимаю, но и вы меня, говорит, поймите - не могу я ему больше работу давать. И ушёл.
Нас уже пятеро к тому времени было, жена родила мне дочь. Пришлось после службы в конторе идти таскать брёвна до ночи, иначе бы совсем туго нам пришлось. Отец стал много пить, когда место у Грожана потерял. Мы терпели, подбадривали, увещевали, а он и слушать ничего не желал. Однажды домой прихожу - жена вся в слезах, надрывается. Я её спрашиваю, почему она плачет, а она говорит, что отец мой спьяну решил с внучкой поиграть, на руки её взял и стал со смехом в воздух подбрасывать, а потом уронил оземь. Зашёл я в комнату и вижу на полу кровь. Отец у окна сидел пьяный. Поднял он голову, как я подошёл, и грустно так на меня посмотрел. Сказал, что хочет к деду поближе, сказал, чтобы я его туда отдал, как он отдал деда. Я ему отвечаю, что он не буйный и не хочу я, чтоб отец за тридцатью тремя дверьми в кандалах сидел. Но он настаивал", - старик выпил рома и взгляд его прояснился.
В кабаке повисла тишина. Оглянувшись, я увидел, что хозяин и несколько пьянчуг, затаив дыхание, тоже слушали старика.
"Я долго не хотел, - наконец, продолжил он, - запрещал ему пить. Потом отец стал из дома пропадать, иногда по несколько дней, а возвращался грязный, оборванный, не узнавал никого. Должно быть, и вправду помешался от всего, что случилось. Мы с женой ходили к лучшим докторам - никто не хотел браться, все твердили одно и то же - отдайте его в Бисетр. Меня холодный пот прошибал, когда я это слышал. Отдать отца этим извергам? Чтобы они заперли его в крысиную нору, где он ослепнет без солнечного света, где о нём никто не позаботится? Вы не были там, - его лицо исказилось от ужаса, пальцы задрожали, он чуть ли не шептал, - вы не знаете, что за существа сидят там. Их тела все в гнойных нарывах и шрамах, глаза жёлтые, зубы гнилые. Они гремят цепями, дёргаются, норовя растерзать всё, что попадётся им в руки. Они хватают крыс, ломают им хребты и пожирают, разбрызгивая кровь и выбрасывая на пол зловонные потроха. Сифилитики, прокажённые, чахоточные. Там много детей, над ними издеваются. Я своими глазами видел, как один из этих скотов надругался над маленькой девочкой. Она кричала и умоляла отпустить её, но мерзавец только распалялся. Господи, - закрыл старик лицо руками, - не дай моим детям увидеть всё это".
Я ощутил на своём лице слёзы. Я беззвучно плакал, утирая глаза рукавом.
"Скоро отец уже никого не узнавал - ни меня, ни мою жену. Однажды к нам зашёл мастер Грожан - отец принял его за молочника и попросил принести две бутыли молока к обеду. У меня сердце разрывалось".
Перрье всхлипнул.
Вечером того же дня я отвёз его в Бисетр. Заживо похоронил его в этом каменном мешке".
"И вы навещаете его?" - спросил я очень тихо.
Он не слушал. Опустив глаза на свои ноги, он бормотал что-то про ботинки. Я одним махом осушил стакан рома - ощущение, будто мне изо всей силы сжали череп, я чуть не упал.
"В тот день, - тихим голосом сказал Перрье, - я вернулся поздней ночью и сказал сыну: Жак, твой дед был великим человеком. Никому не позволяй издеваться над собой и над ним. Ты должен быть сильным, мой мальчик. Больше всего на свете я хотел, чтобы он избегнул этого".
Кто-то заплакал.
"Я прихожу к отцу по воскресеньям. Сторожа меня знают и разрешают посидеть с ним час-другой. Другие пациенты, как завидят меня, крики на весь этаж поднимают. Один раз я принёс отцу чистую одежду - а через неделю её уже не было. Сторожа сказали, что он им её отдал. Жена подарила мне хорошие сапоги, кожаные, - он почти шептал, - и я их отцу отдать решил. Ноги у него больные были и все в крысиных укусах. И сапоги тоже пропали, сторожа сказали, что их крысы погрызли".
Ещё одна повозка проехала за окном. В ярости схватив стакан, старик швырнул его в витрину, раздался звон разбитого стекла. Хозяин, рассвирепев, подскочил и влепил Перрье затрещину. Бедняга кубарем покатился по полу. Сплюнув, хозяин вернулся за стойку.
Я подошёл к старику и помог ему подняться. У него был разбит нос. Цепляясь за моё пальто, он что-то лепетал. Я наклонил ухо к его губам.
"Жак, мальчик мой, - он посмотрел на меня полными слёз глазами, - не дай им забрать меня. Не дай им приковать меня к стене. Ты слышишь меня, не дай им!"
Его окровавленное лицо смертельно побледнело.
"Успокойтесь, - меня трясло как в лихорадке, я и сам чуть не падал, - не надо. Сядьте, никто вас никуда не заберёт".
Он дрожал и обнимал меня. Я старался утешить его, но он не слушал и всё бормотал одни и те же слова. Я поднялся, собираясь уйти, старик не отпускал меня. Мы вышли.
Шлёпая прямо по лужам, он медленно двинулся в конец улицы. Я понял, что ничем больше не могу ему помочь. Я стоял и смотрел, как лёгкий предрассветный ветерок колышет его лохмотья и седые спутанные волосы. Старик брёл вслед за удаляющейся грязной повозкой.
Утром Варле зашёл ко мне и спросил, почему я его не дождался, но я был так подавлен всем, что услышал за эту ночь, что не хотел его видеть и отмахнулся, сказав, что тоже нашёл себе девицу. Он беспечно рассмеялся и напомнил про лекции. Я не пошёл на них, мне никуда не хотелось идти.
Матушка, я хочу, чтобы ты знала - я люблю тебя, люблю отца и братьев. Да хранит Господь нас всех, особенно бедного Перрье.