Невер Моровски: "Было солнечно. Темноволосый худощавый юноша задумчиво стоял у входа в центральную библиотеку, где порой скрашивал неблаженные часы, когда подолгу сидел в безлюдном отделе иностранной литературы. Там он детально изучал те немногочисленные греко-римские фолианты, что хранились в фондах, и тем самым убегал от суровой обыденности в литературные леса, где чувствовалось дыхание классической древности. Его погружённость в себя продолжалась не более двадцати минут: она была прервана шумом летящих голубей, появившихся будто из ниоткуда. А в нескольких шагах от него стояла светлоокая и улыбколюбивая дева, аккуратные перси которой, как и многие другие красоты утончённого тела, были сокрыты длинным платьем цвета морской воды с узорами, отдалённо напоминающими статных лебедей. Её наружность была вне малейшего намёка на многообразие пошлостей и столь великолепна, что непременно отпечатывалось на скрижалях сердца всякого, кто чуток к подлинной красоте. Она сладкозвучно поприветствовала несколько растерянного юношу, узнавшего в ней близкую подругу, и неподдельно поинтересовалось, отчего же он, глядя на неё, так сильно прищурил веки. Сначала он замер, чтобы взвешенно обдумать ответ, затем обрёл решительность и, тихим голосом поздоровавшись, неспешно подошёл к ней, нежно похлопал по левому плечу и, обуздав строптивую музу, торжественно изрёк: "Как тяжело очам, когда на тебя с одной стороны единовременно взирают два светила!"... Именно так я и написал. Что скажете, хорошо ли вышло?"
Фаутория Чиветта: "Весьма интересно, но точно ли это была его знакомая? Хотя... я догадалась! Противная зарисовка... Кыш, кыш отсюда! Опять этот ворон на моём чудесном оливковом дереве!"
***
Я и мой визави, слывший тонким знатоком европейской словесности, сидели на самой обыкновенной скамейке где-то на окраине вечного города. Оба - коренастые европейцы, элегантно одетые и не чуждые свободомыслия. Мы обсуждали наследие одного великого грека и пытались вносить собственные пометки на полях его диалогов.
Упиваясь той гармонией художественного стиля и мудрости, что присуща его сочинениям, я с особым старанием декламировал объёмные пассажи и снабжал их импровизированным комментарием. Собеседник, разумея ход движения моей мысли, уверенно подхватывал и развивал её. Наше единство в акте рассуждения, длившемся много часов, было поразительным.
Уже смеркалось, нам пора было расходиться по домам, чтобы суметь проснуться вовремя и отправиться на работу. Но увлечённость была столь сильна, что отвлекаться на такие мелочи, как время, было попросту невозможно.
Мы разошлись лишь под утро, уже изрядно уставшие. Прощаясь, я прошептал "delle oscillazioni tra fuga contemplativa e impegno politico" [1]. Он промолчал, но экзегеза этого безмолвия была до боли проста: мы прекрасно поняли друг друга. La vita fugge [2], но проблема, терзавшая мудрецов прошлого, всё так же тяготит и ныне.
***
Когда-то ей было сказано, что язык должен в меру скользить по поверхности и погружаться в глубины, но она, как это часто бывает, прослушала без особого внимания. Однажды её язык осваивал ботинок пустослова и в итоге поранился о молнию, что была не донца застёгнута. Тогда вспомнились эти слова и пришло осознание: поверхность и глубина не те, да и чувства меры нет. Впрочем, девушка так и не поняла до конца, что же имелось в виду, а подходящий толкователь остался лишь в чертогах её памяти...в давно потускневших образах.
______
[1] с итал. "колебания между бегством к созерцательности и вовлечённостью в политику"
[2] с итал. "жизнь бежит"