Последний клочок тучи исчез из вида поспешно, будто в ускоренной съёмке. Теперь небо было безупречно голубым, но без единого следа пятновыводителя. В природе порой всё само собой складывается таким чудесным образом, что нельзя было выдумать лучше.
Его пальцы последний раз вздрогнули в сантиметре от клавиш и застыли, а потом бессильно опустились на клавиатуру. Он замер, и теперь сидел совершенно неподвижно. Голова его была наклонена слегка направо, как у больного, и со стороны всё это выглядело довольно-таки неестественно. Во всём этом вообще было много неестественного. И в странном цвете его лица - оно было будто неумело вырезано из песчаника, и в его выражении - рот был слегка приоткрыт и скошен, словно в беззвучном крике, и во взгляде - зрачки его смотрели куда-то вверх, и если бы он действительно куда-то осознанно смотрел, то следовало бы думать, что он изучает маленькую трещинку на потолке. Но во всём его облике не было ничего осознанного. Он сидел, будто мумия, недвижимый, и трудно было поверить, что где-то в глубине сосуда, называемого телом, теплится жизнь, даже больше того - творческая искра.
Свежий ветерок осторожно заглянул в открытое окно и провёл призрачной рукой по его лбу, слегка и очень нежно шевеля его светлые волосы. Но это прикосновение осталось незамеченным. Минуты тянулись, отсчитываемые не стрелками часов, а мерным стуком вентилятора под потолком. Ветерок закрутился вокруг лопастей, пытаясь разогнать мучительную атмосферу, царившую в этой светлой комнате.
Но ничего не происходило. Очередная минута со свистом отправилась из будущего в прошлое, где-то в предвечерней летней тишине завели свою песню кузнечики, где-то чуть дальше переговаривались птицы, а некоторые из них даже умудрялись сплетничать о чём-то своём, не выходя, впрочем, за границы нормативного птичьего языка. Где-то совсем далеко, где день был ещё молод, скрипели качели, вознося к солнцу колокольчики детского смеха.
Дверь нетерпеливо распахнулась, и в комнату вбежала женщина. Она не была слишком молода, но ей было ещё далеко до старухи. Словом, она была "в самом соку", как любили замечать некоторые её пожилые сограждане мужского пола, при этом довольно, но и с досадой, причмокивая: повстречайся им такая вот лет тридцать назад, они бы своего не упустили. Но она была одной из тех, кто тратит жизнь не на себя, а на всех вокруг, будто у ней ещё парочка в запасе.
Она остановилась возле стола, за которым он сидел, по-прежнему в странном оцепенении.
- Алек, - тихонько позвала она, и стало понятно, сколь мелодичен её голос. Она заботливо дотронулась до его плеча, желая совершить сказочное чудо и возродить к жизни своего спящего принца. Вот только он был совсем не принцем, да и сказка их была трагикомичной, и совсем не для детей.
Она встала позади и поверх его плеча смотрела на монитор. Открытый документ был испещрён чёрными значками, которые складывались в слова, а те, в свою очередь, в предложения и абзацы. А вот из абзацев не складывался текст. Из них складывался настоящий шедевр. Ещё один шедевр. И если вы думаете, что шедевры нельзя штамповать, то вы ошибаетесь. Всё зависит от того, кто является конвейером в том или ином случае.
- Они сказали, что в следующий раз мы закончим. Ждать осталось недолго, - его голос проскрипел, будто несмазанный механизм, и она вздрогнула. Сердце её забилось чаще, как бьётся в клетке счастливая птичка.
Она внимательно наблюдала, как жизнь возвращается к нему. Он сидел прямо, растирая непослушными руками затёкшую шею, к лицу приливала кровь, превращая его из мумии в живого человека. Лёгкие постепенно расправлялись, будто крылья, с низким свистом, охотно впуская воздух туда, где ему и положено быть.
- Они всё время обещают, - сказала она тоном человека, уставшего ждать.
- Дорогая моя, Лючия, на этот раз всё будет как должно. Скоро наступят лучшие времена, - его лучистые глаза цвета небесного наблюдали за мимолётными движениями её глаз и губ. Она колебалась - улыбнуться или нахмуриться? В конце концов, она вздохнула.
Он всегда называл её Лючия, с ударением на первый слог, и говорил, что она - единственный свет его никчёмной жизни. Родители когда-то нарекли её Люсиндой, или Люси, но за последние десять лет она совершенно забыла об этом имени, и кроме как Лючией её никто не называл. Она источала свет всем своим обликом - сияла её мягкая улыбка, и нежные пасмурные глаза, и даже от пшеничных волос исходил спокойный и тихий свет.
Она провела рукой по его коротким, чуть выгоревшим волосам.
- Давай уйдём куда-нибудь. Я ненавижу эту комнату, - это было произнесено тихо и без тени настоящих эмоций. Нельзя было с точностью утверждать, кто из них произнёс эту фразу - она будто бы сама собой соткалась из остатков мрачной тишины.
Она помогла ему встать.
- Ты не хочешь сперва прочесть, что я написал? - спросил он, всё ещё опираясь на её руку - ноги слушались не блестяще, и он с трудом сохранял равновесие.
- Нет, - мягко ответила она, стараясь не обидеть этим коротким словом. - Ведь это всё написал не совсем ты.
- Вернее сказать, совсем не я, - он криво усмехнулся. - Знаешь, я часто думаю, что было бы, если бы я сам так мог.
- Тогда бы и настали наши лучшие времена, - промолвила она одними губами, закрывая дверь за ними обоими и оставляя комнату совсем одинокой. Под потолком по-прежнему лениво крутился вентилятор, а вечерние сумерки клубились у низкого подоконника, с любопытством заглядывая в открытое окно.
Они шли под руку по пыльной провинциальной улице. В городке буйствовало лето, но сейчас, вечером, страсти понемногу улеглись, и восстановилось то мощное спокойствие и ощущение мирной силы, которое источают некоторые добрые люди.
Они шли молча, лениво разглядывая аллею, по которой ходили уже тысячу раз. Время от времени им встречался кто-то из знакомых, или кто-то из знакомых их обгонял. Они улыбались и кивали всем, и эти улыбки были тёплыми и искренними, как топлёное молоко. Лучи заходящего солнца взрывались сквозь ветви высоких деревьев брызгами лимонного сока, наполняя весь городок ровным золотистым сиянием.
Вечер был чудо как хорош, и они почти забыли о странной и страшной тайне, которая связывала их крепче семейных уз в течение многих лет.
Он украдкой поглядывал на неё, как она наслаждается и вечером, и воздухом, и светом. Он бросал на неё осторожные взгляды, когда она этого не видела. Ему иногда казалось, что рядом с ним идёт совершенная незнакомка, его персональный ангел, спустившийся с небес и обрекший себя на заточение в жизни земной во имя одной цели - спасения его заблудившейся и запутавшейся души.
Она поглядывала на него едва ли уголком глаза, её взгляд лишь слегка скользил по его лицу, и исчезал прежде, чем он успевал это заметить. Она не думала ни о чём в такие минуты. Она просто чувствовала. И она чувствовала нечто такое, что ей хотелось назвать любовью, но это слово так ни разу и не украсило её губ. Её любовь не подходила под романтические стереотипы из книг и фильмов. Любовь была вне её сознания и окружала их обоих словно крыльями. И ей порою казалось, что не будь этого невидимого кокона крыльев, жизнь истрепала бы их души до самой сердцевины, и они бы истончились и стали бы такими же чувствительными и уязвимыми как флаги под северным морским ветром.
Она улыбнулась меланхолично, а глаза подёрнулись дымкой грусти, но он не заметил этого, как не замечал и многих других неуловимых перемен в ней. Именно поэтому она оставалась для него загадкой в течение стольких лет.
- Чего бы ты сейчас хотела? - спросил он, чуть не разрушив тихое очарование вечера.
- Я бы хотела, чтобы это время длилось и длилось, и чтоб эта аллея была бесконечной, и мы шли бы и шли по ней, всё дальше и дальше от дома. И ещё я хотела бы, чтобы тучи никогда не сгущались над твоей головой, - она приостановилась и заглянула в его глаза, словно бы надеясь найти там что-то новое, ключ, подсказку, разгадку.
Он старательно не заметил её последней фразы:
- Но если бы бесконечно шли, то мы бы и устали бесконечно, ты не находишь.
- Да. И нам понадобилась бы целая вечность на отдых, и мы провели бы её вместе, - слегка кивнула она.
В офисе издателя было как всегда душно и скучно. Просторный офис казался убогой каморкой из-за больших пыльных томов, покрывавших стены стройными рядами, антикварного письменного стола, заваленного ещё более древними бумагами, грязного окна, между стёклами которого нашли свой последний приют несколько мух и большой хрустальной люстре, которая более уместно смотрелась в оперном театре. В целом же в офисе витало ощущение заброшенности и лихорадочной жёлто-зелёности. Издатель и сам был такой же - антикварный, пыльный, лихорадочный и жёлто-зелёный. По непонятным причинам, он умудрялся оставаться гостем из позапрошлого столетия, хотя современность окружила его офис со всех сторон и грозилась ворваться к нему в любую секунду. Но старик стойко держал оборону. Будучи единственным символом старого доброго мира, он знал себе цену, хотя и не собирался продаваться кому бы то ни было.
Он встретил Алека как всегда - подозрительным и лукавым взглядом левого глаза, ловко замаскированным стеклом монокля.
После этой небольшой церемонии монокль как всегда упал на стол с глухим звоном, и, не нарушая традиции, издатель тут же начал искать его, поднимая в воздух ворохи бумаг и тучи пыли. Оставив это бесполезное занятие через пару минут, он рассеяно плюхнулся в огромное кресло и жестом пригласил сесть посетителя.
Алек уселся в старомодное и жутко неудобное кресло, которое будто норовило отомстить всем садящимся за оскорбление в виде указания на его прямую функцию. Он ёрзал в кресле, тщетно пытаясь создать ощущение относительного комфорта. Но кресло было непреклонно, поэтому Алек кое-как устроился на самом краешке, решив в следующий раз принести собственный, менее враждебный, стул.
- Итак, молодой человек, чем Вы можете меня порадовать? - голос издателя будто бы производился музыкальной шкатулкой, и иногда Алек поневоле задумывался, сколько раз её надо заводить.
- Роман почти закончен, - бодро отозвался Алек. - Можно сказать, осталась последняя порция текста.
- Как насчёт точного срока?
- Не могу Вам ничего сказать по этому поводу, - сказал Алек с таким же энтузиазмом.
- Ага, вот значит как, - издатель опустил голову.
- Но я ведь ни разу Вас не подводил, - поспешно вставил Алек.
- Но и ни разу не называл точного срока окончания работы. Постоянно держишь меня в неведении. До самого последнего момента. Скажи хоть, о чём ты там пишешь?
- Я и сам толком не знаю, - развёл руками Алек, и не покривил душой - он не читал написанного, пока не была поставлена последняя точка. - Но думаю, это будет хит.
Издатель слегка поморщился при этом слове. Даже "бестселлер" было ему милее - от этого слова отдавало роскошью и блеском прошлого.
- Я верю тебе, хоть ты и с причудами... - он вздохнул.
- Как и все творческие люди - закончили они фразу хором.
Старику нравился Алек. Он понравился ему сразу - своей молодостью, энергией, блеском глаз. А уж когда издатель прочёл его первую рукопись (если это слово применимо к распечатанному тексту), то в тот же миг сделался его поклонником. Алек обладал редким даром - он умел писать идеальные книги. Она нравились всем, от мала до велика. В них было всё - от слабости и страха до юмора и воли к победе. Его романы делали людей чище и лучше, кроме того, читать их было одно удовольствие. И если уж кому и удалось совместить простоту изложения с живостью и яркостью художественной речи, так это Алеку. Ему пели дифирамбы все, с самого первого дня его на скользкой писательской дорожке. А он за эти годы ни разу не оступился и даже ни разу не зазнался. Он был удивительно спокоен и относился к славе так, как будто она к нему не относилась. Только они с Лючией знали, что так оно и было на самом деле.
Они с издателем обменялись ещё несколькими ничего не значащими, но милыми фразами добрых знакомых, и Алек покинул офис, будто возвращаясь из прошлого в будущее.
Он медленно брёл по улице, подняв ворот плаща так, чтобы оставаться неузнанным. Он в очередной раз восстанавливал в памяти события десятилетней давности. Больше заняться ему было нечем, поскольку, в отличие от большинства других писателей, он не находился постоянно внутри своей профессии, его не волновали судьбы его героев, он не обдумывал детали и не обсасывал мысленно сюжеты, словно леденцы.
И тогда было лето, как сейчас. Но только он был на десять с небольшим лет моложе. А ещё немного раньше он встретил чудесную девушку, тогда она была просто девушкой, и он не видел ангельских крыльев за её спиной, и звали её тогда Люси, а не Лючия. И оба они были подобны миллионам других молодых людей, только-только расправляющих крылья и вступающих в загадочную взрослую жизнь.
Они вскоре решили жить вместе, и он часто говорил, что пока они молоды и небогаты, но скоро наступят лучшие времена, и они будут жить, ни в чём не нуждаясь. Надо только приложить немного усилий. И она всегда верила ему. Она вообще ни разу серьёзно в нём не усомнилась. Бывало и так, что его пугала эта её непоколебимая уверенность в нём.
А в одну ночь разыгралась странная гроза. Он и она гуляли целый день, она сплела ему венок из полевых цветов, а потом и себе, и сказала, что теперь они король и королева полевых цветов. Они много смеялись, и глаза их светились счастьем, понятным лишь им двоим. А в ночь разыгралась гроза. Тучи сгустились прямо над их головами, намного раньше, чем они бы успели вернуться домой. И дождь, дождь хлынул стеной, отрезая их от остального мира.
Ту молнию ему никогда не забыть. Сначала они бежали через луг, поднимая брызги мокрой травы, сначала они смеялись. Но дождь становился всё плотнее, всё гуще, и, когда пришло время грозы, он стал совсем непроглядным. Алек потерял из виду свою подругу, и его веселье тут же прошло. А потом случилось страшное - огромная фиолетовая молния направилась точнёхонько в него, и отправила его сознание в нокдаун на несколько месяцев.
Пока он был в коме, лишь Лючия навещала его каждый день. Когда ей сказали, что если он и очнётся, то всю жизнь будет парализован и с интеллектом репчатого лука, она не испугалась. Лючия как-то внезапно повзрослела, и он до сих пор не мог понять, что заставило её променять свою молодость на заботу о калеке.
А потом случилось чудо. Он не только очнулся, но и вернулся к нормальной жизни. Нормальной, но лишь для посторонних. Лишь Лючия знала, чего стоила эта псевдонормальность.
Каждый раз, когда в город приходила такая вот странная гроза, Алек становился будто одержимым - пальцы мелькали по клавиатуре быстрее крыльев майского жука, но тело при этом оставалось абсолютно неподвижным и безжизненным. Лючия всегда оставляла его одного в такие минуты - от вида Алека, её родного Алека, в таком вот плачевном состоянии, ей становилось гадко и жутко. Он догадывался, что она часто плачет от бессилия, но ему казалось, что слава и материальное благополучие немного скрашивали её дни.
Но даже ей он никогда не рассказывал всей правды. Он твёрдо решил, что она никогда не узнает, что он заключил своеобразную сделку с неведомым - суррогат прежней жизни в обмен на кратковременную аренду его тела. Он не знал, кто находится в его теле, когда из-под его же собственных пальцев появляются потрясающие романы.
- Я стал литературным рабом, - пробормотал Алек и нахмурился.
Сложившееся положение вещей мучило его, и, как он верно догадывался, мучило Лючию. Именно поэтому он решил, что этот роман станет последним. "Лючия заслужила немного настоящего счастья, а я заслужил немного покоя", - думал Алек. Он много раз собирался покончить со всем этим, но каждый раз его что-то останавливало, а он ругал себя за малодушие. Теперь всё будет иначе. Теперь всё изменится, изменится навсегда. Он не знал, что будет дальше. Только то, что вселялось в него, было всеведущим, а он сам был просто человеком, который хотел простого счастья.
Через несколько дней вновь пришла гроза, быстрее, чем обычно, и Алек с самого утра почувствовал, что именно сегодня всё будет кончено. Лючия смутно догадывалась, о чём он думал, но так и не озвучила своих тревог. Прошедшие годы научили её смирению, и привычная апатия охватила её, когда он направился в светлую комнату с одним окном и вентилятором под потолком, лишённую всяких украшений и мебели, кроме стола и стула.
- Не волнуйся, дорогая, - он ободрил её ослепительной улыбкой, будто бы она была у него последней и самой лучшей, которую он берёг как раз для такого случая. - Они, наконец-то, наступят - наши лучшие времена.
Она не ответила ничего, лишь с усилием улыбнулась, стараясь не выдать себя.
Когда дверь за ним закрылась, она подошла к окну. Ночь была тиха и спокойна, как море. Волны воздуха перекатывались по траве неспешно, вальяжно, будто важные господа.
Только ночная тьма могла её утешить. Она знала, что через несколько минут шелковистый полог туч разорвёт яркая молния, а в нескольких метрах от неё, в соседней комнате, лишится сознания человек, без которого она не мыслила своего существования. Слёзы бессилия душили её, но плакать она не могла. Все её настоящие слёзы остались в прошлом, ещё там, в далёкой молодости.
Она плотно закрыла окно и задёрнула шторы. Комната погрузилась в полную тьму, вязкую, словно чёрный дым, и в этом дыму ей хотелось скрыться. Чёрная тоска вновь точила её изнутри, и ей хотелось выбежать из дому. Но там её ждала соперница-гроза. Лючия понимала, что Алека так просто не отпустят. И понимала, что и он это знал.
Она прислонилась к холодной стене, чтобы не упасть. Ей казалось, что вместе с тьмой к ней подкатывает безумие, готовясь поглотить её без остатка.
И этот раз будет последним. Она поможет ему.
Знакомое чувство лёгкости начало охватывать её, и последней мыслью, вспыхнувшей в её сознании, был слабый голос, возникший где-то на пути между нею и Алеком: "Спасибо тебе, мой свет, за наши лучшие времена".