Не бог ее сотворил, милосердный наш искупитель в венце из роз, - но вечный его противник, одетый тернием, проросший кровавыми шипами, и плевелом сделалось отчее семя в преисподней материнского лона, и, посланная в нашу земную юдоль, была она вся - смоль, кровь и снег, как то подобает проклятым.
Ах, что за волосы были у нее к пятнадцати годам - кипели, словно в адском котле, свиваясь погибельными водоворотами... и не могли, не могли растопить лица - тонкого снегового слепка, неподвижной восковой маски, и кровавой проталиной горел ее рот - но не ее рдела кровь, не ее! Прекрасна была она, что говорить, - в запекшейся саже своего рождения, в черной сарже траурных нарядов, - прекрасней меня, вдовствующей королевы, прекрасней самой матери своей - невинной сестры двенадцати околдованных братьев, портреты которой пятнали опочивальню и обеденный зал. Прекрасна - и проклята, а я - я ее вожделела. Но кто бы ее не желал?
- Я, - говорит мне архиепископ, суровей и мрачнее обыкновенного. - Она - дитя зла. Жаль, что король меня не послушал.
Напрасно старается ветер, врываясь меж радужных леденцов, леденечных створок витража, задуть добела раскаленное пламя его седин, напрасно: дух архиепископа тверд. Что ему, пережившему немилость покойного моего супруга и ненависть толпы, что ему, предрекавшему новые беды, - свержение межемирных границ, свершение собственных слов! Против прихоти короля пошел архиепископ, отвращая того брать в жены безвестную лесную красавицу, против воли народа выступил он, повелев - на костер! И был костер - благоуханно обагренный розами, и чары были разрушены, но кровь замутилась вовеки.
- Двенадцать, - говорит архиепископ, постукивая ногтем по ободу священной чаши. - В этом все дело.
- Двенадцать братьев, а не одиннадцать, - вторю ему я. - Двенадцать, всегда двенадцать - и на сей раз тоже, хотя бы потом утверждали, что семь?
Двенадцать сокрушат каинову печать окаянства, двенадцать развеют ворожбу по безбрежному лесу. Будут они близнецы, каких не рождается больше чем семеро? Будут они любовники, которых уж лучше и вовсе не счесть? Для двенадцати была ее мать - и падшие ангелы сбросили крылья, обреклись человеческой доле; двенадцать будет для дочери - и хрустальный гроб покинет ее непорочной и чистой.
- Двенадцать.
Розы освещают нам ночь - кроткие господни розы, теплым-теплые, белым-белые. Где повидаться безутешной вдове со своим исповедником, когда не в капелле, где повиниться в грехе, когда не при божьих цветах? Тихо падают со стеблей прозрачные каплеобразные бутоны. В божьем саду всегда тихо: днем - и в ночной час, как сегодня, душистым знойным летом - и зимой, как теперь. Не переживет сад нынешней ночи, распахнутого в холод витражного окна - но и мы не переживем, если руки наши дрогнут и дитя, чужое, чуждое дитя, останется во дворце.
- Потому что двенадцать месяцев? - спрашиваю я. - Или двенадцать воронов? Или двенадцать стульев? Ах, простите, это не отсюда. Или же...
- Двенадцать апостолов, - сухо прерывает меня архиепископ. - И женщина во главе.
- Вот что вас так задевает! - усмехаюсь я. - Подумать только - женщина! Magna Mater! Иначе вы, государь мой, и пальцем бы не шевельнули, верно?
- Иначе, госпожа моя, люди заподозрили бы, будто вы, неплодная, умышляете на законную наследницу, которая вот-вот войдет в возраст.
- И так будут подозревать, - собственный вздох пронимает меня до корсетных костей. - Будут и так...
Прекрасна была она в пятнадцать своих лет - а мне уже минуло тридцать. Similiasimilibuscurantur, предупредил меня архиепископ, мой негласный помощник, мой серый соучастник, и не дано мне, не дано другого пути - остудить бьющие смоляным ключом волосы в ладонях, промокнуть окровавленные губы своими... Чудо она - и чудовище, даймон благой - и демон. Таковы ли дядья у нее, зараженные чернокнижной скверной, спорыньей губительных слов, обметавшей старинный пергамент? Таковы ли они, излеченные предшественницей моей, Элизой, - первой женой бедного моего супруга, да осияют душу его небеса розой о тысяче лепестков! - излеченные молчанием от немоты, серебром крапивных шрамов от лебединого оперения?
Белые-белые розы нам светят - с отравленными колючками, бледные-бледные, заледеневшие, словно всю кровь из них высосали, и архиепископ стар, словно пергамент, с орнаментом синих жил: просто кодекс, по-фессалийски оправленный в труп. Он протягивает мне хрупкий яблоневый черешок.
- Возьми, - говорит он. - Это сокровеннейшая реликвия, слаще цветов и горше шипов. Это все, что осталось от яблока с древа познания.
Он протягивает мне чашу.
- Возьми, - говорит он. - Это утраченный Грааль.
Снега, налетевшего снаружи, помешавшегося со святыми лепестками, я зачерпываю сама. Может быть, я и сама помешалась?
Снег - мое яблоко, моей горькой, всезнающей кровью пропитанный снег, и привой его черный, как сажа, как жупелы ада, как ложе, на котором скончалась роженица. Дочь двенадцати братьям, подруга двенадцати женихам... младенец, рожденный в рубашке - в крапивной рубашке! - и с серебристым лебединым перышком во рту. Так в великой тайне поведал мне архиепископ.
Пусть будет снято проклятие, молюсь я, расписывая лицо грязью и болотным илом, обряжаясь в отрепья отребья, увеча босые ноги пешим переходом. Пусть очистится род до двенадцатого колена и домой она вернется - вся солнце и тополиный пух, плоть от плоти несчастной Элизы, ни кровинки от канувшего в небытие отца... и никогда, никогда впредь не искупит вины своего происхождения, искупав точеные губы в горячем, из раны, вине! Никогда не прольет расплавленной смолы из кос мне на щеку, никогда больше не погребет в сугробе своего неподатливого тела - исчадие мертвых, вампир, Феррефата!