Меня ищут и скоро найдут. Улика лежит в очаге - нетленная под слоем вчерашней золы, нечетная, непарная, несчастливая левая, и даже если я окорнаю себе ноги мясным тесаком, так что чулка будет не натянуть, а примерить обувку - подавно, уже все напрасно, уже слишком поздно. Меня найдут и узнают - под спудом искусно наведенной грязи, с кровоточащими язвами на месте вырванных с корнем драгоценностей... найдут и узнают его - башмачок на собольем меху, кто бы ни преуспел в поисках первый - люди кронпринца или собственное мое семейство.
Слишком уж мы провинциальны. И я тоже - слишком, никакая не ровня наследнику престола. Только и есть во мне королевского, что имя.
...Край наш бесплоден, снега - изобильны, города растут плохо, цветут еще хуже, охотней хиреют и вянут. Не розы мы разводим - рдяные угли, и на выгонах круглый год бродит вместо овец перекати-поле поземки, и окна глохнут в сорняках морозных узоров, не дающих пробиться озимому солнцу. Виданное ли дело - в такой-то глуши ожидать, что однажды приедет король! Виданное ли дело - чтобы приехал его неженатый первенец, прекрасный как лето и в белом с золотом платье! А все же - приехал, и поселился со свитой у бургомистра в доме на холме, и созвал бал для богатых и знатных, и состоится он сегодня!
- Матушка, можно ли мне отправиться с вами? - спрашиваю я, подпирая цветок пламени в очаге хворостяной тычиной. Ноют колени, намятые каменным полом, во рту горько от вездесущей гари. - Мне так бы хотелось отправиться с вами!
- Элла, ох Элла! - изящно вздрагивают кремовые губы в трюмо, и укоризненный голос мироточит из зазеркалья. Она не оборачивается. Она примеряет шляпку, это важнее. - Разумеется нет! Помни о том, кто ты.
- Элла, ох Элла, ох Элла! - подливают певучего елея сестрицы, и гладкое стеклышко пудреницы, одно на двоих, подергивается рябью на их лбах и в уголках глаз. - Помни о том, кто ты! Помни, да как следует!
Я помню. Помню: она, величавая, статная, - мне не родня и не мать. Помню: они, длинноволосые, нежнотелые, мне совершенно чужие. Родители мои покоятся сразу за порогом, глубоко в мерзлоте, под сенью раскидистого ледяного кристалла, за которым я ухаживаю, поливая каждое утро холодной водой. Волосы у меня острижены коротко, чтоб не мешали в работе; под грубой, невыделанной кожей больше костей, чем плоти, больше веревок и жил, чем костей, а лицо выветрено оспой. Слуг мы себе позволить не можем, поэтому кто-нибудь непременно должен быть дома, всегда, неотлучно, - отгонять стужу, поддерживать святой огонь, кто-нибудь самый младший и с детства привычный к труду.
- Пойми, дитя, - продолжает отражение, по шею погруженное в тяжелую кованую раму, под прикосновениями пальцев одеваясь белилами, румянами и сурьмой. - Принц холост, и это - шанс для девочек, благо происхождением мы не уступаем правящей ветви, а возраст...
- Но что же я? - припадает к ее стопам мой шепот.
- Ох Элла, Элла! - только и отвечает она, подхватив дочерей под руки и удаляясь прочь - по льду мостовых, натертому полиролью, в зеркальную залу бургомистра. Ничего-то у нас не осталось - ни зерна в закромах, ни лошадей на конюшне, ни пышных нарядов, ни расписной кареты - ничего, кроме теней былой роскоши в амальгаме, призраков из ртути и серебра, среди которых живут с неких пор они трое, а я - я забочусь о тепле, ведь посеянная искра распускается костром лишь в выпуклом мире людей.
Не колодезную стынь и темень - белый кипяток выплескиваю я в сердцах на родительскую могилу, на ограненный непогодой кристалл и отчеканенные на нем имена мертвых. И - чудо! - словно побег, выметывает он одинокую черную трещину, и трещина выметывает из потаенных своих недр мне к ногам сгусток янтарной смолы, а следом - сверток платины. О, что за убранство в них скрыто - платье доброго рыжего золота в метели богатой отделки, и длинные острые шпильки с навершьями лалов и жадов, и башмачки на собольем меху! Мне ли теперь медлить, отвергнув и мысль встретиться с принцем? Слезно откланявшись душам усопших за щедрость, я надеваю платье, путаясь по неопытности в крючках и застежках, облекаю ступни переливчатой пуховой негой, вонзаю острия шпилек глубоко в щеки, чтобы рытвины болезни послужили гнездом самоцветным камням. И бросаю неопалимую купину пламени на произвол судьбы, опостылевшую кухонную утварь - на поживу зимнему пожару, и, подвязав к башмачкам извечные коньки, спешу в особняк бургомистра, круглый полярный день залитый солнцем, где на ступенчатых завитках мраморной лестницы встречает гостей радушный хозяин - и принц.
Принц одет в платье доброго рыжего золота с поволокой серебряной вышивки. Принц прекрасен как лето, хотя некрасив - под грубой, невыделанной кожей больше костей, чем плоти, больше веревок и жил, чем костей, но у него живое и умное лицо, и, увидев меня, он обмирает всем телом, а затем, словно разом забыв и о долге, и о светских приличиях, ведет меня в залу для танцев, и свита, попарно разбиваясь вдребезги, со звоном голосов и грохотом смеха тянется за ним по пятам, а бургомистр, лепеча извинения запоздавшим, гнойно зеленеет от гнева и унижения.
- Как тебя зовут, лучистое чудо? - спрашивает принц во время вальса. - Я и не думал, что здесь бывают... что здесь будешь ты!
Пристальные взоры устремлены на нас обнаженными мечами, зеркала от горячего шепота меркнут в испарине, так что мачеха с сестрами могут лишь злобно шипеть, блуждая впотьмах по ту сторону влажной завесы. Им, сбитым с торной дороги и толку, не настичь меня, не отнять у меня принца - неженатого и бездетного, несмотря на возраст, единственного монаршего сына, который будет повелевать и людьми, и их нравами.
- Меня зовут Элла! - вскрикиваю я, задыхаясь, когда его губы склоняются к моим и не нащупывают на своем пути никакой иной преграды, кроме слов. - Элла, меня зовут Элла! Если угодно вашему высочеству...
- Королевское имя, - одобрительное кивает принц, когда в хозяйской опочивальне мои объятия повивают его по рукам и ногам, врастают ногтями в южную знобкую кожу. - Истинно королевское. И ты - истинный дар для будущего короля. Тебе об этом известно, Элла?
- Мой принц прикажет мне следовать за ним? - не смея надеяться, всхлипываю я, и он, не видя моего лица и не слыша внятных речей, все равно угадывает смысл вопроса по движениям языка. - Мой принц увезет меня в столицу?
- Принц клятвенно обещает Элле... принц поставит Эллу перед алтарем и объявит свой выбор перед народом и богами... горе тому, кто решится возразить наследнику престола! Даже король, мой отец, не решится... потому что и сам король был молод... и обрел свою судьбу в диких окраинных землях, обрел и в одночасье потерял по вине... ох Элла, Элла!
Мне удается ускользнуть под утро - покинув на попечение чужой челяди и белое с золотом платье, и украшения, вывернутые в пылу страсти из разбереженных оспин, и правый башмачок, увязший в талом воске тысячи свеч, которые горели ночь напролет. Второй я, вернувшись восвояси, прячу в остывшем очаге и терпеливо жду, когда же появится принц и утвердит свое право. В какое бешенство, должно быть, пришли вчера горожане, в какую ярость придут они сегодня, узнав о помолвке, но что им делать, если не примириться, покорившись августейшей воле?
...Разве что повесить принца во дворе, а потом приняться за меня. Слишком уж мы провинциальны. И я тоже - слишком, поскольку никак не умею поверить в совершившуюся расправу. Тонкость интриги - мастерство королей, а меня не взяли бы даже в подмастерья. Только и есть во мне королевского, что имя: Элла, по брату и преемнику славного короля Осберта.