- Что ж, этого следовало ожидать, - говорит морская ведьма. Она встречает тебя в оскаленных дверях своего жилища, как если бы заранее знала о визите, и удильщик в ее руке - единственный источник света здесь, в черной бездне океанского желоба, - знобко подрагивает, словно она устала его держать: подрагивает в такт не течениям, а ее странно обрывистому пульсу. - Одинокие прогулки, несбыточные мечты, античная статуя в укромном уголке сада, я ничего не забыла? Их мало уцелело, знаешь ли, этих мраморных красавчиков: и наверху, откуда они родом, и у нас внизу. Впрочем, твой-то всегда был в фаворе, хоть каменный, хоть живой.
Морская ведьма молода и прекрасна. Это правда, что ее чертог - догола обглоданный временем остов левиафана, а все убранство - колонны ядовитых водорослей, колонии цепких полипов; правда и то, что обитает она в глубинной тьме и привечает изгоев, которым не к кому больше пойти, но ты вдруг понимаешь: морская ведьма, самое презираемое существо на дне и в вышних водах, не слишком отличается от тебя, со всей твоей царственной родословной.
Это сходство - едва ли не пощечина, даже теперь, в твоем бедственном положении. Но что-то удерживает тебя от резкой отповеди. Быть может, ее волосы - цвета закатного солнца в волнах, винноцветные, как говорят на земле моряки, несолоно волн хлебнувшие. Ее волосы не уложены тугим венцом вокруг головы подобно твоим собственным, а клубятся зловещим облаком, расплываются возле лица не вином, а кровью. И еще ее глаза... Что-то не так с ее глазами, и ты поневоле чувствуешь жалость, однако подлинного чувства в твоем сердце меньше, нежели тревожного предчувствия.
- А потом, разумеется, сквозь звезды чистого искусства - к терниям любви? - не отступается морская ведьма, и ее вопрос сквозит насмешкой с проблеском печали. - И лучший способ снискать любовь - спасение утопающего? Если погода не благоприятствует - учиним шторм, если предмет нашей страсти опытный пловец - оглушим его обломком весла, прежде чем вынести на отмель и без помех запечатлеть поцелуй до кости?
- Нет, - впервые подаешь голос ты. - Я тут ни при чем. И буря тоже. Все было вовсе не так! Все было спокойно, когда его корабль... он просто начал разваливаться.
- Покушение - да еще в античном духе? Кто бы не усмотрел в этом перст судьбы! Что ж, займись, пригляди за своим двуногим избранником, раз уж не в силах к нему приглядеться, как он того стоит. Пригляди-пригляди - лишней твоя забота не будет. Когда исчерпаны все пристойные случайности вроде кораблекрушения посреди тихой бухты, в ход обычно идут и отравленный дар, и травленый клинок. Повезет - по крайности умрешь с ним вместе... или вместо него, чем не польза.
- Повезет? - недоумеваешь ты.
- Если твой принц тебя не полюбит, - не без участия к твоей незавидной участи вразумляет морская ведьма. - Но даже если полюбит, бессмертной души тебе не видать. Знаю я эти сладкоречивые сказки: стань ему дороже отца с матерью, поселись безраздельно в его грезах, и пусть священник соединит ваши руки перед алтарем, а гости под торжественные гимны и непотребные шутки отнесут новобрачных на ложе. Вот только даровать бессмертную душу такому созданию, как ты, человек способен, лишь погубив свою собственную. Впрочем, есть ли у него что губить? Быть может, твой принц был проклят задолго до встречи с тобой?
Последние слова звучат иначе: как недоброе обещание, как приговор. Но ты почти не слушаешь. Ты хочешь услышать не это, и терпение в конце концов переполняет чашу твоих уст, расплескивается горячечной надеждой:
- Значит, я могу рассчитывать на твою помощь?
- Да, вполне, - отвечает морская ведьма, возвращаясь к насмешливой печали. - Я дам тебе напиток, который изменит твой облик, позволит жить на поверхности, во всем уподобит людям.
Она не зовет тебя в дом. Морская ведьма велит тебе ждать снаружи, во тьме, а сама растворяется меж исполинских ребер своего обиталища, среди водорослей и полипов, и только блуждающий огонек удильщика указывает ее путь сквозь хищную гущу щупалец, жгутиков и стрекал. Ты не любишь глубин, тебя пугает безвидный мрак абиссали, но чертог морской ведьмы, и особенно - врата его пасти, не подсвеченные даже пламенником ада, - твой воплотившийся въяве кошмар. Китовое чрево, которого не насытить одной-единственной морской ведьмой, будит в тебе утробный ужас оракула. Ты знаешь, что никогда не попрекнешь хозяйку недостатком учтивости - скорее поблагодаришь: за чуткость - вслух, но про себя - за отсрочку.
- Возьми, - говорит морская ведьма, вновь появляясь на пороге. Она протягивает тебе флакон, лучащийся нездоровым, гнилостным светом. - Выпей на рассвете где-нибудь на берегу, подальше от досужих глаз. Будет больно, но лишь до обморока. Это все.
Ты не веришь. Ты скептически хмуришься и прячешь обе руки за спину, оберегая и их и себя от соблазна.
- Все? - переспрашиваешь ты с вызовом. - И морская ведьма не потребует с меня платы? Не вырежет язык, дабы тот помалкивал о моих чувствах? Не раздробит каждый сустав моих пальцев, возбраняя излить эти чувства в письме? Чего ты от меня ждешь взамен, говори!
Морская ведьма пристально вглядывается в кальдеры твоих зрачков. Удильщик в ее руке уже не вздрагивает, а сотрясается всем своим утлым телом, точно вскипевшая кровь часто бьет в его грудь, обваривает румянцем его впалые щеки.
- Нет, - наконец произносит она и качает головой, отчего багряная мгла ее неприбранных волос расползается шире, как вино из опрокинутого кубка или порез под нажимом ножа. Морская ведьма и выглядит под стать: мертвецки пьяной - или смертельно раненной. - Этого у тебя нет.
Морская ведьма молода и прекрасна, но ни ее молодость, ни красота больше ничего для тебя не значат: не оскорбляют, не вводят в заблуждение. Прежде чем она овладевает собой и насмешка, настоянная на печали, изъязвляет уголки ее губ, ты успеваешь заметить: у морской ведьмы - человеческие глаза.
Должно быть, она тоже замечает, как исказилось твое лицо, а потому тотчас же скармливает удильщику мелкую рыбешку и его фонарик гаснет. Теперь весь свет - болезненный, замогильный - сосредоточен во флаконе с зельем, который морская ведьма влагает в твои ладони. Ты не противишься. Твои ладони - податливая белая глина, готовая принять любую форму.
- Глупышка, - беззлобно улыбается морская ведьма из темноты. - Надо же: язык, пальцы... Быть может, и рот прикажешь зашить, ведь поцелуй глаголет яснее слов? А как насчет других частей? - она выразительным жестом обводит твою фигуру, не прикасаясь, однако все внутри и вовне тебя стынет, словно со дна внезапно брызнул ледовитый ключ.
Ты хочешь отпрянуть, но не одни ладони - вся твоя плоть превратилась в белую глину, послушную чужой воле. Ты думаешь: вот она, метаморфоза! какой крепкий напиток, ему не преграда флакон! - ты цепляешься за эту нелепость, точно утопающий - за топящего, лишь бы не поддаться отчаянию. Морская ведьма ни мгновения не медлит с решающим ударом:
- Зачем усугублять твои муки? Ты все равно не посмеешь назвать ему свое имя.
- Я знал, что однажды ты придешь, - говорит принц. Его взгляд отполирован до лихорадочного блеска и шпажно заострен, но бьет мимо, беспомощно царапая паркет. - Всегда это знал.
Ты взираешь на него снизу вверх, ожидая продолжения. Твое сердце не замирает от счастья, не заходится в восторге, как было в первый раз, когда принц усадил тебя на бархатную подушку возле своих ног и мягко взял за подбородок, не принуждая - только приглашая! - посмотреть ему в глаза. Люди спросили бы: сколько воды утекло с тех пор? Но ничего текучего поблизости нет, ни реки, ни ручья - лишь озера, болота и запретный для тебя океан. Ты отмеряешь время иначе - длиной волос, которые королевский куафер состриг под корень, не сумев одолеть въевшуюся в них соль, и которые уже отросли до плеч: легкие, шелковистые, изобильно унизанные жемчугом. Твое время сочится рыбьим ихором: когда воспаленные рубцы под воротником надрывает чересчур глубокий вздох, словно ты по-прежнему дышишь жабрами, или когда конная прогулка до мяса истирает струпья на внутренней поверхности бедер.
Твое время истекает - и ты хочешь, чтобы оно истекло до капли: стекло клепсидры треснуло, сосуд не наполнить вновь.
Тебе многому пришлось научиться - умалчивать, лгать, что ни миг держаться настороже. Пребывание во дворце поначалу напоминало ордалию: каждый твой шаг встречали раскаленные угли подозрений и ревности, каждое слово - о семье, о родных краях, о бегстве из дома - докрасна обжигало рот. Придворные видели перед собой выскочку, правящая чета - злой рок, если не хуже, никто тебе не верил, и тем надежнее все обманывались, но принц...
Принц догадался сразу.
Это он нашел тебя на взморье, в крови и слизи второго рождения, и отнес в свои покои, и велел обращаться с тобой как со знатной особой. Тебя не смутила чрезмерность его гостеприимства: в тот же день он принародно объявил, кому обязан жизнью, не оборвавшейся в котле Эгира, но прорвавшей сети Ран, и целую неделю все королевство от мала до велика праздновало чудесное спасение, и даже уличные канавы струили вино и мед. Это он без счета пожаловал тебя титулами и землями; молва, впрочем, низводит его милость до милостыни, приписывая щедроту за щедротой твоим неустанным посягательствам. Это он всюду появляется в твоем обществе, не обременяя тебя какой бы то ни было должностью или службой при дворе. Сплетники поскромнее утверждают, что причина - в твоей несравненной красоте, которой не умаляют ни шрамы от сиреномелии и синдактилии, ни полустертая мозаика ихтиоза; сплетники посмелее - что принца пленила твоя искусность на ложе.
Тебе бы хотелось, чтобы они были правы, и лицемерные скромники, и циничные смельчаки. Ночь за ночью ты бродишь по комнате, сколько хватает места, и нож, некогда рассекший твой русалочий хвост надвое, теперь входит выше, вспарывает тебя от живота до ключиц по шву красно-зеленого наряда. Ты не думаешь о бессмертной душе, или брачных обетах, или неискупимом проклятии, которое навлекаешь на себя и на принца - навлекаешь в любом случае, беседы с дворцовым капелланом не пропали втуне. Тебя снедает единственная мысль: если любовь - мерзость пред богом и позор для любовника, то вожделение простительно, ведь оно оставляет след не в летописях или черных легендах, а всего лишь на теле - до первого погружения в море.
Дворцовый капеллан отзывается о тебе: несчастное, заблудшее дитя! Дворцовый капеллан относится к тебе с состраданием, и советует не обольщаться той блестящей ролью, которую ты играешь в свите, и все повторяет как бы между прочим, словно ты можешь забыть: никто не свободен от обязательств.
- Никто не свободен от обязательств, - говорит принц. Его голос ржав от металла, пронизывающего каждое слово, и дыхание тоже отдает ржавчиной: ему больно, понимаешь ты, и это застарелая боль - она старше твоего появления из пены прибоя, если не самого появления на свет.
- Да, ваше высочество, - опускаешь ресницы ты. - Есть те, кто молятся, и те, кто сражаются, и те, кто работают, но ни один человек не свободен.
- У тебя на родине иные порядки?
Ты воскрешаешь в памяти прошлое: сугробы детрита в горных расселинах и мелководную сепию, винтовые лестницы ракушек, выпукло иллюминированный бестиарий предвечной эпохи. Твои зубы были так остры, что поцелуй мог с легкостью перейти в трапезу, а ногти без труда справлялись с черепахой, забившейся внутрь своего скелета, или с утопленником, которого не смягчило заточение под спудом камней в горячем источнике.
- У нас говорят: пожирай - или будешь пожран, - отвечаешь ты, и вы оба смеетесь, смакуя солоноватую, как устричный сок, присказку, только бы не возвращаться к тягостному объяснению.
- В суровых краях - суровые нравы, - кивает принц. - Там до срока взрослеют и никогда не умирают, ведь мирную смерть всякий раз опережает гибель.
Ты смотришь в сторону, привычно ругая себя за давний промах. Когда принц спросил о возрасте, честность сыграла с тобой скверную шутку. Тебе пятнадцать, но русалочье совершеннолетие нетерпеливо: оно наступает раньше, чем твердо встает на ноги человек. Люди не торопят зрелость, если могут позволить, и хотя знать обручена с колыбели, с супружеством в высших кругах принято медлить. Принц вполовину старше тебя и до сих пор не женат. Здесь в ходу свое присловье: кто спешит с днем завтрашним - теряет день сегодняшний. Или еще: скорому рассвету - долгое затмение.
- Но мы не лучше, - продолжает принц. - У нас есть закон - и есть обычай. Закон гласит: бесплодные короли или негодные первенцы должны отречься, обычай же требует отдать земное земле, а морское - морю, чтобы мир пребывал в равновесии.
- Покушение? - спрашиваешь ты.
- Да, мой маленький найденыш. Море не приняло жертвы, и заговорщики вряд ли соберутся с силами для новой попытки, народ их больше не поддержит... Но скажи мне: какой долг превыше - перед вассалом или перед сюзереном?
- Когда вы взойдете на трон, ваше высочество, сюзереном для вас станет бог.
Принц окидывает тебя испытующим взглядом, и в этом взгляде словно в лезвии палаческого меча отражается вся твоя полуправда: риф Дьявола в качестве апанажа, и неумение плавать, как плавают люди, и пристрастие к пажеским ми-парти, зеркально раздваивающим тело, и нарочитая манера сидеть, подогнув ногу в зеленом чулке, чтобы его красная пара казалась оттиском испанского сапога над ступней, обугленной черным бархатом туфельки. Ты не боишься церковного суда, не боишься наемных убийц, но проницательность принца подобна приговору, куда прощение вписано чернилами, а вина - молоком. В тоскливых снах, что владели тобой до метаморфозы, принц проникался к тебе любовью или проникал со страстью, не подозревая о твоей истинной природе, и брезгливо отшатывался, нащупав жесткие рыбьи перышки между влажных завитков. Однако действительность терзает тебя порочным противоречием, разнимает красно-зеленые одежды поперек цветов: принц знает, кто ты, и не отвергает тебя.
- Мои предки были бедными рыбаками, - в упор произносит он. - Они жили морем, они роднились с ним, и море вознаградило их сторицей, даровав богатство и победы над врагами. С годами связь ослабла, о ней стали забывать - сначала дворяне, за ними чернь, но мы - мы не забывали никогда. Мне ведом долг перед народом... и я в долгу перед тобой.
- Вы ничего мне не должны, ваше высочество, - шепчешь ты, признавая поражение. Тебе знакома корона его отца, и тиара его матери, и малый венец наследника: такого металла не нацедить из рудных жил, не выплавить в кузнечном горне, и тщетно ювелиры пытаются время от времени вторить неведомому мастеру, воспроизводя в серебре или золоте бентическую фантасмагорию. Королевский герб несет на красно-зеленом щите рыбу, которую поздняя традиция объясняет благочестием, хотя никаких заслуг в борьбе за веру к объяснению не присовокупляет. Сокровищница полна драгоценностей, ковчежцы и табернакли - чудодейственных диковин, но символ королевской власти - манок, отверзающий море, чтобы насытить голодных и ублаготворить кормильцев.
- Мне ведом мой долг, - говорит принц. - И я его исполню. Но прежде ответь: твоя семья примет тебя, если ты решишь с ней воссоединиться?
Перед твоим внутренним взором - девять старших сестер и бабушка, что воспитала всех вас в Й'ха-нтли по праву царствующего монарха. Перед твоим мысленным взором - морская ведьма, молодая и прекрасная. У нее человеческие глаза, каких не нажить глядя в воду. Эти глаза предупреждали тебя, как предупреждала и размытая по течению прическа: вялые пряди в жемчужинках воздуха - и ни крупицы соли. Винноцветные в лучах закатного солнца, при свечах ее волосы будут рыжими, как твои собственные - как у всякого создания, наделенного долговечностью плоти вместо бессмертной души.
- Да, ваше высочество, - отвечаешь ты, не колеблясь. - Мой побег наверняка разгневал домашних, и все же они будут рады вновь заключить меня в объятия.
- Неужели? И не поступят с моим маленьким найденышем сообразно девизу? - передразнивает принц, так что от желчной усмешки зримо ржавеют губы. - Пожирай - или будешь пожран... Увы, дитя, мы нисколько не лучше. У рыжих нет души? Зато у непогрешимых ипокритов их по две, чтобы одна не знала, чего жаждет другая. Как они тебя ненавидят! Как ненавидят - и с какой пылкостью уповают, что ты довершишь начатое ими! И тогда... Если даже я не в безопасности, может ли кто-то обезопасить тебя? Но за мои ошибки ты расплачиваться не будешь. Что ж... Воздадим земное земле, а морское - морю.
- Ваше высочество?
- Моя свадьба завтра, - бросает принц - не в лицо, а к твоим ногам: левая подогнута, правая вытянута допряма, отчего под зеленым шелком отчетливо обозначается каждая мышца. - Потом я твой.
- Пожалуйста, не надо, - говоришь ты, но тебя никто не слышит. Ты можешь негодовать, или рыдать, или кощунствовать - все твои излияния вязнут в немоте, а чернила бледнеют до молока, едва коснувшись бумаги. - Нет никакой необходимости, правда!
Принц сомнамбулически покачивает головой - в унисон с морской зыбью, колышущей на рейде свадебный корабль, и снимает с твоего запястья эмалевую чешуйку.
- Витраж... - рассеянно откликается он, поднимая ее к свету. - Наборные картины, лунное стекло... Мы не создали их, а заимствовали, верно?
Ты умолкаешь. Язык тебе не повинуется, словно подрезан у основания, гнойно-сладкая флегма залепляет рот, не давая разжать хрупких человеческих зубов. Хрупкие человеческие ногти напрасно сминают начаток письма: его призрачных строк не вгоняет в краску беспокойный жар твоего стиснутого кулака. Принц знает, кто ты. Это твой укус настиг его в агонии удушья, когда посиневшая кровь застила взор, сгущая белесое небо в цианистый океан; это твоя хватка стоила ему надломленного ребра, из которого родилось твое тиктаалическое желание выйти на берег. Он успел понять, что обречен, и готов был безропотно принять свой жребий, однако пиршество обернулось поцелуем - до кости, как резонно укорила тебя морская ведьма, но поцелуем, и перепончатые руки не увлекли на дно, а бережно уложили на подсохший в час отлива песок. Принц не любит тебя - и все же не отвергает, потому что он узрел в тебе божество.
- Когда связь была сильна, мои предки не старились, - говорит принц, изучая свои ладони. Между его пальцами тоже есть перепонки - от пясти до первого сустава: их кожистые складки сидят не внатяг и скорее стесняют, нежели облегчают движения. - На склоне лет они спускались под воду, где глубоко: в поноры, голубые дыры - и либо захлебывались насмерть, либо обретали вторую ипостась. Это было очень давно, мой маленький найденыш. Не стану обещать, что непременно перевоплощусь, последовав их примеру: чистая линия нашего рода загрязнена, в ней больше скудельного праха, чем ила.
- Вы еще не на склоне лет, ваше высочество, - возражаешь ты. - Даже не на излете, если угодно. И вы не свободны от обязательств: жизнь из моря, но не море из жизни: земля преходяща, вода же пребудет вовеки.
Принц улыбается - мучительно, вопреки настоящему настроению, отчего все его лицо сводит судорога.
- Ничего не получится. Так - не получится. Ты думаешь, я не пробовал? К чему длить земные дни, если я все равно не оставлю потомства?
Полутемная каюта объемлет вас китовым чревом. На палубе раскинут шатер, где ожидает брачной ночи невеста: она старше тебя и, пожалуй, прекраснее - не выщербленная инкрустация перламутром и кораллами, не высшая сущность, которой нельзя отказать. Но принц медлит здесь, возле тебя, распрощавшись с гостями и отослав слуг. Твое сердце застывает на мгновение - и падает, как падает пелена с глаз: бездетные короли получаются из негодных первенцев. Принц не влюблен в свою избранницу, не влюблен ни в одну женщину, он не боится погубить душу, или попрать священные догматы, или переступить через собственную натуру. Ты не смеешь назвать принцу свое имя, однако оно для него не тайна: он мог бы назвать свое имя тебе, если бы только не... Твой возраст? Или твое происхождение? Или твоя внешность?
Ты не тешишь себя иллюзиями: это интерес всегда продиктован причиной, а его отсутствие в причинах не нуждается. Принцу ведом долг, и долг этот будет уплачен даже против твоей воли, но еще никто никому не задолжал любви.
С вожделением все проще - ему не хозяева ни люди, ни боги. Оно слепо и оттого простительно: плоды его подчас не имеют ничего общего с корнями.
То, что ты делаешь затем, - право, которое принц признал за тобой сам: право благословлять и карать, право вершить его судьбу. В тебе нет никаких иных чувств и устремлений, кроме предельной сосредоточенности, когда ты берешь его за подбородок и целуешь, пока жжение в воспаленных рубцах не пропитывает сукровицей твой воротник, - а потом кладешь руку на две ладони ниже его богато расшитого пояса. Прежде чем принц отталкивает тебя - не столько с досадой, сколько в недоверчивом замешательстве, ты убеждаешься: твое тело, каким бы химеричным оно ни стало после метаморфозы, не вызывает отвращения в его теле.
- Тебе же всего пятнадцать! - вспыхивает он, и неискренность его гнева ясно дает понять: тебе всегда будет пятнадцать, сколько бы эонов ни сравнялось на деле, и этот предлог ничуть не обиднее любого другого.
Принц уходит, не взглянув лишний раз в твою сторону, но уходит - с решимостью, которая позволяет рассчитывать на успех. Он принадлежит не тебе, он никогда тебе не принадлежал и принадлежать не будет, как бы ни клялся в обратном, однако ты ощущаешь только усталость - и ничего кроме нее. Одиночество обволакивает тебя подобно благоуханной амбре, не умея ни переварить, ни исторгнуть из чуждого мира прочь. Для этого потребен нож, который бы вскрыл некрепко сомкнувшиеся створы жаберных щелей, а после - соль, ведь она исцеляет всякое увечье, хотя не способна вырастить кристалл души даже в обезвоженной досуха раковине.
Под утро ты покидаешь каюту и с обнаженным клинком бредешь к смолистому борту. Тебе незачем остерегаться праздного любопытства, незачем таиться в тенях: корабельная команда пьяна, гости в сонном беспамятстве, а молодожены всецело поглощены друг другом, чтобы допустить существование кого-нибудь третьего. Ты улавливаешь их негромкие голоса, минуя шатер, и обоюдная приязнь, звучащая в каждой реплике, внушает тебе надежду, что море сегодня удовольствуется жертвой, которая для тебя и не жертва вовсе.
Ты заклинаешь, склонившись над игристыми волнами: пусть он живет, пусть она живет, пусть они живут в согласии, если не в любви, но живут, живут - живут на завоеванной некогда суше! Красно-зеленый костюм обременяет тебя, ты избавляешься от него с ожесточением, какого заслуживают насосавшиеся миксины или загнившие бинты, однако под ним - то же, что в нем: свежая рана, трупная плесень.
- Пожирай - или будешь пожран, - говоришь ты, раздваивая зеркальным лезвием рубцы на горле: мясо-красные под нажимом, тинисто-зеленые в отражении. Тебе больно - но лишь до холодной испарины и обильной слюны.
Кровь наполняет твой рот морской водой, ты вдыхаешь ее - и бросаешься за борт. Там, в пенных сгустках предгрозового семени, уже ждут твоего падения девять сестер: Унн, и Бара, и Химинглева, и Сунд, и Дуфа, и Хефринг, и Бюльгья, и Фьорд, и Ла. Они простирают по ветру свои распущенные в преддверии бури волосы, они держат тебя на плаву, и роняют очистительные слезы на твою шею, засевая йодом и медью кинжальные борозды, и по-чаячьи стенают: ты с нами, ты опять с нами, брат...