Аннотация: Не фантастика. На любителя. Любителя пофилософствовать и поразмышлять о смысле жизни.
Последняя стружка вышла удивительно ровной и тонкой. Отложив инструмент, он поднял ее на вытянутой руке, заслонив заходящее солнце, уже заглянувшее под навес. Стружка мягко засветилась изнутри желтым и розовым, будто живая плоть. Засветилась так ровно и нежно, что сердце застучало сильней – очень редко у него получалось нечто подобное. И каждый раз появление такого маленького чуда, вдруг сошедшего в обыденность и оказавшегося в руке, вызывало удивление и щемящий восторг в груди, которого он всегда почему-то немного стыдился. Но радость от любования красотой всегда размывала, растворяла в себе стыд, и в итоге ненадолго рождалось иное, редкое и удивительное чувство – порой просто давно забытое, а иногда и какое-то совершенно новое.
Так получилось и в этот раз. Первый порыв вечернего ветерка чуть шевельнул пыльную, в засохших, грязноватых потеках листву старого дерева возле навеса – не разогнав, а будто подчеркнув влажную духоту. Но вдруг удивительным образом подтвердив хрупкость, изменчивость – и в тоже время единство окружающего мира. Непостижимо выраженное в безлюдности узкой улицы, сбегающей к ровной глади воды, теплоте нагретых за день беленых стен в легких трещинках, красноватых от пыли крыш с воркующими на них голубями. И яркой голубизне промытого утренним ливнем неба, молча скрепляющего целостность открывшейся взору картины. Которая тут же вызвала отклик в душе – светлое, но чуть тревожное предчувствие неведомых перемен, близких и неизбежных. Сопровождаемое сладостным, безоглядным их предвкушением, совсем как в детстве.
Он медленно опустил руку, чуть сощурившись от ударившего в глаза, но уже не яркого солнца, и бережно положил стружку на край верстака. Перестав светиться, она все еще продолжала хранить в себе очарование, спрятав его в своей бархатистости, невесомости и тонком изгибе. Очарование, особенно сильное тем, что уже завтра утром она его утратит, превратившись в простой и блеклый кусочек сухого дерева, больше похожий на труху и способный напомнить разве что о бренности всего земного.
Выйдя из-под навеса и бросив последний взгляд на почти доделанную работу, завершить которую можно будет не торопясь уже завтра к полудню, он медленно обошел угол дома и направился к крыльцу, бережно неся в себе возникшее чувство. Которое уже начало слегка бледнеть и утекать из груди тонкой струйкой - но он всеми силами подстегивал его, стараясь во что бы то ни стало удержать и заставить сохранить яркость. Отчетливо понимая, что это невозможно и уже заранее грустя об утрате. Грустя, и в то же время неторопливо размышляя. О том, что увы, но мир так устроен, и прелесть настоящего очарования именно в его мимолетности. И что даже красота природы, порой подчеркнутая многолетней старостью, не вечна. А всегда неожиданная красота творений рук человеческих столь же быстро преходяща, как и очарование юности, и лишь немногие из этих творений могут жить веками, все равно неизбежно утрачивая случайно найденную гармонию.
И тем более удивительно, как масса вроде бы случайных обстоятельств может дать неожиданный всплеск красоты в мире. И что даже грубое вмешательство человека в тонкое равновесие природы иногда дает такие поразительные результаты. Вот росло себе дерево, неторопливо и бережно наращивая кольца в стволе и ветвях. Его миновали страшные, валящие лес бури. Насекомые не досаждали ему, внедряясь в самую сердцевину, а лишь мирно сожительствовали в корнях и под корой, помогая опыляться в пору цветения. И дерево выросло здоровым, стройным, с ровными и аккуратными кольцами древесины. Но именно из-за здоровья и стройности человек выбрал именно это дерево, резко и грубо вмешался в неторопливое и ровное течение событий, острым железом прервал его жизнь. Потом столь же грубо разделал и равнодушно отволок на продажу обглоданный ствол. А потом ствол попал к другому человеку, и он уже более тонко, но также жестоко вторгся острым железом в целостность бережно взращенной многолетней древесины – и вдруг на свет появилась красота! Неожиданная и мимолетная, увиденная только им одним, но от того не менее прекрасная и жизнеутвеждающая! И появилась она вопреки всем грубым человеческим вмешательствам в течение жизни, хотя ими же и порожденная… Но главное и не менее удивительное здесь – грань. Тонкая грань, отделяющая прекращение чьей-то жизни от убийства. Красоту в убийстве может найти только перешедший на темную сторону, а оттуда не видно истинной красоты этого мира…
Прибежавшая неизвестно откуда тучка закрыла солнце, и, поднявшись на крыльцо, он на ощупь вошел в прохладный полумрак дома. Досадливо отбросив принявшие неприятное течение мысли, остановился, прислонившись плечом к шершавой стене, и вновь попытался сосредоточиться на посетившем его чувстве.
Интересно, действительно ли грядут перемены или это просто приятный отзвук из пережитого в детстве? В любом случае, прочувствовать такое хотя бы несколько минут – редкость и большой подарок. Пожив на свете и многое повидав, он научился ценить подобные мгновения, наравне с нынешней своей спокойной и размеренной жизнью. В глубине души считая и то, и другое вознаграждением себе за пережитое в прошлом.
Но положенное кем-то время незаметно прошло, и чувство покинуло его, как всегда оставив где-то в груди лишь свою оболочку, будто кокон упорхнувшей бабочки. И это призрачное напоминание о пережитом будет обволакивать и тревожить душу, задавать ей настрой еще долго, может быть несколько дней. Но само чувство уже не вернется, как не возвращаются бабочки в свой кокон. Вот и на этот раз его наивная надежда оказалась – впрочем, как и всегда – тщетной. Осознав это, он покорно вздохнул и неторопливо пошел вглубь дома, направляясь к лестнице. Глаза уже привыкли, и дом перестал казаться погруженным в полумрак.
- Мария!
- Да! Я здесь! Мой руки и поднимайся, ужин почти готов!
Зайдя под лестницу, он подошел к рукомойнику и тщательно помыл руки. Потом не менее тщательно вытер их жестким сероватым полотенцем – именно такие он и любил, не поддаваясь на периодические призывы Марии купить более тонкие и нежные.
Поднимаясь по лестнице, привычно скрипнул третьей ступенью, и как всегда подумал о том, что правильно решил в свое время не подправлять изъян рассохшегося дерева. Этот резкий, но неожиданно мелодичный скрип, отдаленно напоминающий напев пастушьей дудочки, успокаивал душу и очень удачно вписывался в чуть сумрачный, но теплый и дружелюбный облик старого дома. И оставался на удивление неизменным в течение многих лет.
Кухню он, вопреки обычаям, решил обустроить на втором этаже, и не прогадал – тут получилось намного уютнее. А Мария со временем так привыкла к ней, что окончательно перестала пользоваться кухней во дворе - делая исключения лишь на редкие праздники, когда в дом съезжались гости, и нужна была большая жаровня для мяса.
Перешагнув через порог, он неторопливо прошел к столу и уселся за него, кивнув Марии, которая на миг оторвалась от нарезания овощей, обернулась и приветливо улыбнулась своей чарующей улыбкой. Улыбка у нее была удивительной – открытой, чуть озорной, но в то же время застенчивой. И каждый раз, когда он приходил есть, она ему улыбалась именно так. А он, в свою очередь, еще за порогом предвкушал эту улыбку.
Положив руки на стол, он привычно огляделся, любуясь уютом и заведенным Марией порядком и, в тоже время, ища краешком глаза появившиеся или только намечающиеся поломки и неисправности - как делал всегда, заходя в любое из помещений в своем доме. И если находил, то без лишнего шума их подправлял. Или оставлял до поры, считая какую-нибудь трещинку достойно вписавшейся в общий облик дома.
Закончив неторопливый и внимательный осмотр и не найдя никакого изъяна, он еще раз вздохнул – на этот раз облегченно, будто выдыхая напряженность рабочего дня, - чуть иронично поджал губы и расслабленно откинулся назад, уперевшись лопатками в жесткую, но удобную спинку стула. И с удовольствием осмотрел кухню еще раз – но уже не всматриваясь в детали, а наоборот, стараясь охватить ее всю чуть рассеянным и вроде бы беспорядочно блуждающим взглядом.
Мария питала страсть к керамике, и ровные ряды глиняной посуды выстроились на специально сделанной для нее верхней полке – основательной, с высоким бортиком, чтобы какой-нибудь горшок не свалился ненароком. А в дальнем и самом темном углу висели пучки засушенных трав, безвольно направив сухие кисточки аккуратно срезанных стебельков в потолок. И именно они, вместе с разномастными горшками на полке, создавали основной уют на кухне – а вовсе не стоящий в противоположном углу светильник, как считала жена.
Неизвестно откуда взявшаяся тучка ушла, и вновь засиявшее солнце заглянуло в окно, первым делом высветив выскобленное до матового блеска дно большого медного таза с длинной ручкой, висевшего на крючке у края полки с керамикой. Отразившись в нем, солнце будто бы прислало в дом своего племянника – или внучку – с маленькой, но серьезной и неотложной миссией. И сейчас этот ребенок с важным и чуть горделивым, но от этого еще более детским видом сиял, вися на расстоянии ладони от стены и пытаясь донести до людей свое послание. Но люди скорее всего не поймут его, глупо радуясь и улыбаясь неизвестно чему, и нетерпеливый малыш вскоре разочарованно убежит, ничего не оставив на память. Разве что тусклую медь одиноко висящей большой посудины, послужившей ему временной опорой.
Улыбнувшись неожиданно пришедшему в голову образу ребенка-посланника солнца, он перевел взгляд на жену, все еще стоящую к нему спиной и продолжающую торопливо постукивать ножом, дорезая овощи.
Несмотря на большую разницу в возрасте, женаты они были уже давно. Но тщательно скрываемое восхищение ее отзывчивым характером и скромностью, удивительно сочетающимися с веселой непосредственностью, не покидало его с первого дня их знакомства. И подтверждение этого редкого сплава душевных качеств супруги он с радостью находил буквально в каждом ее слове или грациозном движении – даже когда она сердилась или просто сидела с рукодельем на коленях.
Вот и сейчас, глядя на ее тонкую талию над красивым изгибом бедер, просматривающимся сквозь складки простой и свободной домашней юбки из грубой, ворсистой ткани, он исподволь любовался женой, одновременно ловя взглядом отрывистые, чуть стесненные движения локтя правой руки, в которой она держала глухо стучащий нож. И в этом торопливом стуке, напряженности локтя и спины отчетливо улавливалось, что это последние штрихи, и вот-вот все будет готово. Предчувствуя скорое завершение простого кухонного действа – и одновременно боясь, что она почует его восхищенный взгляд и обернется, прервавшись раньше времени, - он торопливо перевел взор на ее ноги, а затем на прическу. И сразу же смутился своей суетливости, вызванной неопределенными и смешными опасениями. Но тут же был вознагражден, так успел уловить приятное сочетание блеска ворсинок юбки в солнечном луче и мягкой игры света в волосах жены.
А солнце между тем неуловимо сдвинулось в своем бесконечном вращении, и подмеченное им сияние проявило себя во всей полноте. Мария вдруг будто бы вся засветилась изнутри, как еще недавно это сделала стружка, но только более нежно и трепетно. Юбка покрылась рыжеватым пушком, а в белизне кофты проглянул розовый оттенок, словно кожа пыталась показать себя через ткань. И над всем этим засиял золотистый полумесяц с волнующе размытыми краями, мягко накрывший кудри жены. И вновь мир вокруг пропитало сладостное напряжение, которое всегда являлось предвестником чуда – маленького или большого. Он даже затаил дыхание, пытаясь впитать в себя полностью и удержать в памяти образ, неожиданно рожденный светилом. Но тут за окном пролетела птица, на мгновение заслонив собой солнце и отбросив будто мигнувшую тень – и волшебный образ исчез, разрушившись и потеряв свою целостность, сменившись просто приятной для глаз игрой света на стройной женской фигуре.
Он досадливо сморщился и даже привстал, чтобы глянуть в окно в попытке увидеть разрушительницу чудесного видения. И увидел – большой, угольно-черный ворон уселся на соседнюю крышу, разогнал голубей и принялся по-хозяйски расхаживать по ее краю.
В груди начала зарождаться обида на глупую птицу, неожиданно сильная, но ее тут же развеяла Мария. Она перестала стучать ножом, развернулась и плавно понесла к столу миску, полную его любимой бобовой похлебки. Бережно ставя миску, она снова улыбнулась – на этот раз сдержанной и чуть самодовольной улыбкой женщины, подающей еду своему мужчине. Затем чинно положила ложку – и не удержалась, выскочила из образа благовоспитанной домохозяйки: торопливо присела было напротив, но потом заполошно всплеснула руками, вскочила, быстро и чуть суетливо подала на стол блюдо с овощами, затем маленькую тарелочку свежих маслин и кувшин с соком. Плавно покрутила расслабленной рукой у плеча в неопределенном жесте, но тут же, как девчонка, смешливо прыснула, прикрывшись ладонью, и, наконец, снова уселась, подложив одну ногу под себя и подперев щеку кулачком.
Он снова сдержанно улыбнулся, не спеша взял ложку и наклонился над тарелкой.
Похлебка по случаю жары была остуженной и насыщенный аромат уже утратила, но зато можно было различить примешавшиеся к нему запахи овощей, маслин и даже сырого дерева разделочной доски. И вместе с общим запахом кухни, состоящим в основном из легкого, но неистребимого духа сухих трав, получилась изумительная смесь, которую хотелось вдыхать еще и еще. Он наклонил голову, чуть прищурился и втянул в себя запах еще раз – так, что защекотало ноздри – но обоняние под конец вдоха уже притупилось. На ум тут же пришло сравнение с чувствами, которые угасают так же, как и запахи – чем больше и острее хочется их ощущать, тем быстрее они притупляются.
А Мария, тем временем, с явным удовольствием пустилась в рассказы о своих простых и незамысловатых новостях, вертящихся вокруг цен на рынке и нравов приезжих торговок. При этом живо всплескивала руками и изображала в лицах диалоги, иногда привставая со стула или приседая пониже, заставляя стол изображать торговый прилавок.
Он слушал вполуха, размеренно и степенно поднося ложку ко рту, но украдкой продолжал любоваться женой, рассеянно и как бы невзначай посматривая на нее.
Однако, эта охотничья хитрость оказалась тщетной – Мария, чисто по-женски, уловила скрытое внимание, и речь ее сделалась более плавной, а жесты чуть более выразительными. И он, уже не скрываясь, принялся открыто любоваться ею – с обожанием во взоре, лишь слегка прикрытым легкой иронией. Иронией взрослого мужчины, в полной мере осознающего себя и свое место в мире – и в то же время пытающегося утаить хотя бы часть восхищения и нежности, неожиданно пропитавших его естество.
Понимая это, но не подавая виду, чтобы ненароком не сделать больно, пробив хрупкий панцирь мужской гордости, Мария изо всех сил старалась не повышать голос и не допускать в него даже тени ответной иронии.
Он видел это, и в ответ проникался еще большей симпатией и благодарностью к жене. А она понимала, что он видит. И это обоюдное понимание постепенно нарастало, становясь все более теплым и всеобъемлющим.
Он уже не разбирал слов – просто слушал ее. И вдруг понял, что Мария, словно поймав неведомый ритм, принялась плести руками и голосом невидимый узор в воздухе между ними. Неуловимо-прекрасный узор, который он силился разглядеть – и не видел. Но при этом все сильнее и сильнее ощущал его красоту – божественно-совершенную, и в то же время чуть тревожную, щемящую сердце противоречием между гармонией и незавершенностью.
А узор неторопливо, но уверенно рос - накрывая стол, охватывая пространство кухни и осторожно выпуская ажурный уголок за окно.
Пораженный и восхищенный этим наваждением, он даже слегка прищурился, боясь упустить, потерять ощущение внезапно проявившейся целостности их маленького мирка, скрепленного безмолвно и сладостно дрожащим переплетением невидимых, но в то же время явно светлых, золотистых нитей, выхваченных его женой откуда-то из основ бытия, из-под самых глубоких его корней.
Наваждение не пропало, даже слегка усилилось – и тут вдруг вернулось чувство грядущих перемен. Вернулось впервые в жизни. И тоже усилилось, буквально разлилось в воздухе. Настолько сильно, что коснулось Марии. Она замолчала на полуслове и опустила глаза, но сплетенный ею узор удивительным образом остался в пространстве, лишь чуть ослабив свое мерцание.
А к нему пришло спокойное и глубокое понимание, что вернувшееся чувство – не случайная игра разума, сложившаяся из мозаики впечатлений.
Посерьезневшая, но на удивление спокойная Мария медленно подняла глаза, их взгляды встретились, и он увидел, что это понимание пришло и к ней.
Теплая волна поднялась в его груди и рванулась ей навстречу. И тут же получила отклик – будто прозрачный, но почти зримый серебристый мостик протянулся между ними над поверхностью стола.
Он замер в недоумении, слегка нахмурившись, затем тряхнул головой. Сплетенный Марией узор пропал, но мостик остался, лишь чуть потускнел. А Мария спокойно оглядела соединившее их ажурное нечто, мягко и не по годам мудро улыбнулась уголками рта, затем протянула ему руку.
Он осторожно взял ее ладонь в свою – и мостик пропал. А вместе с ним и странное напряжение, висевшее в воздухе – словно вселенная облегченно выдохнула. Но взамен возникло ощущение какого-то полного единения - и плотного прозрачного кокона, окружившего их обоих. От неожиданности он сжал ее ладонь чуть сильнее – и тут мир буквально перевернулся. Точнее повернулся так, что они оказались в центре мироздания. Которое тут же замерло в шатком равновесии, словно ожидая от них чего-то. Чего-то очень важного – пристальное внимание мира он ощутил буквально кожей. И растерялся – не зная, что делать дальше.
Но враз повзрослевшая Мария все поняла первой, снова загадочно улыбнулась и встала, мягко увлекая его за собой. Не выпуская руки, обвела его вокруг стола и потянула в глубину дома. И он понял, что это правильно. Тем же самым спокойным и глубоким пониманием, что пару мгновений назад. И нашел подтверждение во вновь схлынувшем напряжении вокруг – словно вселенная выдохнула второй раз.
Он уже не удивился, когда Мария привела его в спальню. И все было ясно без слов – только легкий стыд от страха поспешить и сбиться, неловко соскользнуть с волны заданного миром ритма.
Мария глубоко задышала, крепче прижимая его к себе, а он не мог оторвать взгляда от ее глаз – то зажмуренных, то внезапно распахивающихся, но не видящих ничего, словно всматривающихся глубоко в себя. И глядя на ее глаза, он понимал что все – правильно, это главное. Ее и его предназначение в жизни. То, чего терпеливо ждало от них мироздание. Неспешно готовя ее и его к этому. Но не заставляя и принуждая – а мягко подводя, оставляя свободу выбора. И также мягко, но недвусмысленно дав понять, когда этот выбор надо сделать.
Он ответно обнял Марию покрепче – и почувствовал, что в нем зреет маленькая бело-голубая звездочка, которую он почему-то обязательно должен передать ей.
И тут же яркой вспышкой, в одно мгновение, неким внутренним, на удивление ясным взором увидел всю свою жизнь, словно череду застывших картинок – беззаботное детство, юность, внезапно прерванную потоками крови, долгие годы невзгод и лишений, закалившие его и позволившие стать настоящим мужчиной. Встречу с Марией и слова старика-провидца, предсказавшего эту встречу задолго до того, как он начал помышлять о женитьбе.
Тут же вернулся в настоящее – но не удержался и скакнул в грядущее. Промелькнувшее такой же чередой картинок.
Увидел ребенка на руках Марии, улыбавшейся невероятно мудрой улыбкой, впервые увиденной им сегодня.
Какие-то поля, холмы, деловито снующие жрецы... И страдание. Снова страдание, кровь. Тело, завернутое в саван. Тысячи, миллионы людей, скорбящих о нем и поклоняющихся ему.
А еще большой, тяжелый камень у себя на плечах.
В груди поднялась тягучая, темная волна – зачем? Зачем это все?! Неужели та жизнь, которую он выстрадал и заслужил – незаслуженна? И должна прерваться, превратившись опять в муку? За что? Разве он не вправе продолжать наслаждаться покоем и размеренным созерцанием гармонии мира? Разве всей своей прошлой жизнью он не заплатил сполна за сегодняшнюю?
Темная волна в груди сгустилась, и перед глазами возник давешний черный ворон, разгуливавший по крыше.
Он встряхнул головой, отгоняя образ птицы – и словно очнулся.
Мария еще сильнее обхватила его руками и, приподняв голову, нежно поцеловала в шею.
А он должен передать ей зародившуюся в нем звездочку. Хотя бы в благодарность миру за пережитые недавно удивительные мгновения. И в мире ничего не происходит просто так – значит, он должен помочь миру, если тот его о чем-то попросил. Попросил недвусмысленно, но по-доброму, не заставляя и не принуждая. И он свой выбор сделал.
Но звездочка в груди вдруг потускнела и исчезла.
В разлившийся тишине было слышно только учащенное дыхание Марии.
Мир вернулся на прежнее место. Будто ничего не было.
Через некоторое время Мария прикоснулась к его плечу и тихо спросила:
- А как ты думаешь, что это?
Он помолчал, раздумывая.
- Не знаю. Но мне почему-то кажется, что это готовилось очень, очень долго. И возможно, чуть позже все случится, как и было задумано. А может быть, это произойдет через тысячу лет.