Их было много: мельтешащих, мерзнущих, источающих страх и усталость, копошащихся меж корней, словно голодные черви.
Потом стало меньше, да не прибавилось с того ни света, ни покоя: с удвоенной силой излучали они в мир обреченность, и миру приходилось пить ее вместо воды, захлебываясь.
В ту пору, пору разбрасывания листьев, их возили от фабрики на рытье окопов, где они корячились по ночам в стылой земле, днем отсыпались в шалашах, а ветер носил разбросанные сверху бумажки: "Русские дамочки, бросайте ваши ямочки, приедут наши таночки - зароют ваши ямочки".
У одной из них могли бы быть листья. Она не искала причин, не уплывала мыслями в небытие, иногда даже позволяла коснуться краешка сознания, давая миру короткую передышку.
Это очень важно: дотронуться до чего-нибудь живого и светлого прежде чем опуститься в сон...
Вот кончаются листья и мир погружается в дрему.
Она проскальзывает по сугробам в сторону пятой ГЭС, спеша на работу, мимо все новых и новых тел, лежащих на пути, закутанных в одежды до полной потери формы - их трепыхание кончилось, уступив место тайной свободе. Когда тела еще ходили, они тоже шли туда, да не дошли в этот раз. Все меньше работников на ГЭС...
Старшая сестра определила ее жить к двоюродным теткам на Тельмана, потому что у теток хорошая печка, дающая тепло - в ней можно жечь книги, мебель и что придется. Тетки все больше лежат - у них распухли ноги, да и с обменом веществ не очень ладно, поэтому после работы она по нескольку раз бегает к Неве за водой, чтобы на всех хватило, а в это время тетки отливают от ее дрожжевого супа и возмещают недостачу сырою невскою водицей.
А она хлопает бессмысленными глазками и снова бегает. Чтобы на всех хватило...
- Надо же, какая живучая! - возмущается тетка Ксения. - Хоть бы понос ее пробрал!..
Тетка Нюша согласно помалкивает.
Добротная печка привлекает и соседку по имени Жгуниха. Она готовит здесь еду для маленького ребеночка, а когда выходит, тетки отливают от детского молока - воды на всех довольно. Но малыш все равно выживет - вода умеет быть доброй.
Есть у Жгунихи и мальчик побольше: он все время плачет, потому что старшая сестра таскает у него хлеб, а Жгуниха злится и кричит. Мальчик пока жив, но вскоре умрет, и девочка еще не знает, что краденый хлеб ей не поможет.
У тетки Нюши тоже есть сын, только взрослый. Зовется Васькой и вроде как работает на "Большевике"...
Однажды она приходит со своей ГЭС, покачиваясь и держась за стены, а тетка Ксения встречает в дверях:
- Ой, горе-то! - голосит тетка, малахольно заламывая руки. - Васька, вор поганый, приходил. Ты проверь, все ли у тебя в сундучке цело...
А ничего в дареном отцом сундучке: ни хлеба, ни карточек. Вот и тащит того Ваську в милицию. Васька плачет и клянется, что не брал, потом ругается, потом опять плачет. Перейдя Володарский мост, они останавливаются среди маленьких домиков:
- Слышь, отпусти меня, - размахивает Васька смешным перочинным ножичком. - А то я тебя зарежу.
Она пинает его, вырывает ножик, да в сугроб забрасывает. Тут-то и нагоняет долго копившаяся бесконечная усталость:
- А иди ты к черту!
Рвет заготовленное заявление и бредет обратно через мост.
Васька же стоит и плачет - то ли от облегчения, то ли от слабости, то ли от обиды - хоть и раздолбай изрядный, а не брал он тех карточек...
Второй раз у нее карточки крадут - все не идет наука впрок. А может, кому-то эти карточки важнее...
У теток тем временем бушует гроза:
- Да я вас за нее поубиваю!.. - орет старшая сестра. Незадолго перед тем она имела доверительный разговор со Жгунихой:
- Хочешь, чтоб сестра твоя жива была, - сказала та, - забери от них. Уморют или отравят. А про меня не говори ничего - мне с ними жить еще...
Старшая сестра с характером: и за себя может постоять, и за другого и даже выходить полудохлого блокадного младенца назло всем врачам, а после работы бегать по крышам - сбрасывать-тушить немецкие зажигательные бомбы...
Забрав от теток, пристраивает младшую к знакомой медичке. Там за стеклом маленькие кусочки хлеба, оставшиеся от умерших раненых. Все, на что сил достало - это отворачиваться, на всякий случай: ну, как соблазн подступит. Медичка, растрогавшись, подкармливает по мере возможностей. Да сколько их, тех возможностей...
И вот, стоит она, подпрыгивая на морозе, перед входом на фабрику, где работает старшая сестра.
При своем росте в сильно неполных полтора метра, серебристыми кудряшками и лучистыми васильковыми глазами, взиравшими на мир даже не с детской, нет, а прям-таки с младенческой беспомощностью, она не просто не тянет на свои восемнадцать... в пору бы задаться вопросом, как она вообще может жить.
А она будет жить, потому что сейчас с фабрики выйдет посторонняя женщина с маленьким бумажным сверточком, в который другие посторонние женщины сложили крошки хлеба, что отщипнули от своих скудных пайков. И она подастся навстречу всем своим существом, сияя детской то ли недалекостью, то ли открытостью, которую пронесет неизменной через долгую жизнь. Принимая все. Не оценивая - как есть.
Не изменят этого ни ранняя смерть отца, "раскулаченного" злым ударом по голове, ни сгинувшие на фронте четыре брата, ни голод, ни немецкий плен (пока гнали, да не догнали в сторону лагерей - бегали вместе с "немчиками" от родных советских бомбежек), ни болезнь матери, слегшей от немецких побоев, да так и не вставшей, ни расцвет коммунизма, ни перестройка.
Она перешагнет рубеж тысячелетий... и будет точно так же снизу вверх смотреть на своих давным-давно выросших и даже начавших седеть внуков. И, по крайней мере, один из этих внуков будет не только поражаться ее беспримерной глупости, но и изумляться, какое же это чудо, что подобные люди вообще есть на свете. И какое вдвойне чудо, что такой человек коснулся его жизни. Более того, некоторым людям точно дано знать, когда именно окончательно умрет их собственное детство.
И что с того, что серебристые локоны станут белыми и потеряют форму, ноги перестанут прыгать, а у Володарского моста совсем не останется маленьких домиков - все так же будет течь невская вода.