Дело было московским сырым летним вечером. Я шагал мимо бесчисленных ресторанов и кафешек улицы Мясницкой. Тут и там виднелись закрытые ставни и странички с “Аренда” — следы недавнего карантина. Но те, кто устоял, были битком и не бедствовали.
При этом все понимали, что теперь, после вируса, начинается новая эпоха. И что по прежнему можно пить в Чешском Уголке пиво и заедать его ароматным гуляшом — а вот угадать, какой будет новая эпоха, решительно невозможно.
Окутанный сомнениями, словно древняя пагода, опутанная лианами, я дошёл до Лубянки и зашагал на юг, где знаменитый книжный магазин Библио Глобус.
Увы, обилие книг, пусть даже неплохо изданных, в тот день меня угнетало.
Как метко заметил БГ где-то на ранних альбомах:
В книгах всегда много правильных слов,
Но каждую ночь я вижу всё как в первый раз.
Да, правильных слов было слишком много. Три этажа магазина были забиты книгами от ведущих гончаров и филологов, уважаемых классиков и разрекламированных новых лауреатов. Все эти книги были очень правильными, но никуда не годились.
В библиофильском отделе сложены советские издания, они должны были вызывать ностальгию. Но теперь ничего, кроме ностальгии, не вызывала и вся остальная литература, что теснилась на здешних полках.
В отделе детективов я увидел целую полку Рекса Стаута, но даже она меня не развлекла.
Я блуждал по этому библио-лабиринту и пытался понять — есть ли здесь хоть какой-то выход, или все полки уже покрыл мох ностальгии?
Я нашёл то, что мне нужно, в подвальном этаже, где приходится смотреть книги. согнувшись. На столе посреди зала с каталогами живописи лежал огромный том — словно святая книга посередине святилища.
Это было дорогущее даже для меня издание, озаглавленное Masterpieces of Fantasy Art: циклопический альбом Бориса Вальехо и близких к нему художников. И стоило её раскрыть — у меня захватило дух.
Нет, эта книга была не обычным собранием букв и картинок. Эта книга была окном в другой мир.
Там, в другом мире, высокие, мускулистые и красивые люди и монстры сходились в схватках, взмывали в небо на крыльях или хрустальных шарах, а их жизнь среди каменистых пустынь состояла из подвигов и приключений. Смена эпох не зависела там от войн, эпидемий и отчаянных мер правительства — напротив, каждый достаточно великий герой мог согнуть эпоху в бараний рог и совершить нечто невероятное.
Этот мир звал, привлекательный даже своими опасностями.
И тут мне вспомнилась одна фраза, из совсем другой эпохи и стиля, но невероятно созвучная:
«Вальехо, или, может быть, Маяковский».
Я не помнил, как именно она звучит. Но точно помнил, откуда она взялась: из цикла Хулио Кортасара «Некто Лукас».
В этом эпизоде друзья приходят к чудаку Лукасу и спрашивают, имеет ли значение направление творчества и насколько оно понятно потребителю?
И Лукас отвечает (велибром, для убедительности), что творчество само по себе — эксперимент, путешествие, выход за рамки. Творец рвётся за пределы привычного, традиционного, обычного… порой даже в области словообразования, грамматики, орфографии, пунктуации.
Результат не всегда понятен даже самому творцу, не говоря о широкой публике. Но именно в поиске создаётся что-то свежее и значительное, и:
...Муза примиряется с Писцом
в редчайший миг, который мы зовем
Вальехо или, скажем, Маяковский.
Получается, я вспомнил эту строчку неточно. Но в виде одностишья мой вариант (как мне кажется) звучит даже лучше. А вариант переводчика хорош как часть целого.
Имеется в виду, конечно, не тот Вальехо, который Борис и художник, а совсем другой — Сесар Авраам Вальехо Медонца, поэт и бунтарь, классик перуанской литературы. Он прожил бурную и хаотичную жизнь — родился в Андах, среди индейцев, умер в Париже, среди сюрреалистов, а в промежутке успел и скататься в СССР, и вступить в Коммунистическую партию, и помочь республиканцам в Испании. И даже поработать на вольфрамовой шахте и написать про это книжку “Вольфрам”.
Много ли вы знаете поэтов, которые бы работали на вольфрамовых шахтах?..
Да, у Кортасара был другой Вальехо. Но в конце концов изменил же я строчку, чтобы её было удобно вспоминать? Почему бы в этой строчке не оказаться строчкой про художника Вальехо? Или про художника Вальехо и поэта Вальехо — одновременно?
(Ведь и Маяковский был художник по образованию).
Между всем этим была какая-то связь — едва уловимая связь под хаотической коркой привычного нашего мира...
А чтобы окончательно замкнуть все круги — Библио Глобус расположен на Лубянке, как раз по соседству с музеем Маяковского. И бритая бетонная голова бунтаря жизни и революционера творчества смотрела мне вслед, когда я, полный смятения, брёл к метро и пытался собрать воедино весь тот рой мыслей, что поднялся у меня в голове.
Купленная книга болталась в пакете, похожая на огромную антикварную шкатулку с сокровищами.
На Лубянке, возле жёлтого дома, трогать меня побоялись. Но когда выходил на Тёплом Стане, — заметил, что за мной увязались двое, здоровенные и неповоротливые, как диплодоки.
Но за полчаса в метро я успел изучить и впитать из книги достаточно много.
Я дошёл до арки соседнего двора и сделал вид, что туда поворачиваю. А когда они свернули тупо следом — выскочил из засады и зарубил их мечом!