Вчера днём было сыро и сумрачно, капало с крыши, по лужам ветер гнал мелкую рябь, и ничто не предвещало скорого прихода зимы. Но уже вечером всё изменилось, замело, закружилось, и ярко красная полоска термометра за моим окном резко устремилась вниз. В результате сегодня мы проснулись в совсем другую эпоху - ледниковую. На дворе белым-бело, деревья гнутся под тяжестью снега, сорока трещит на ветке, возвещая о наступивших переменах, и люди идут по скверу радостные с раскрасневшимися лицами. Они тоже довольны приходу настоящей зимы - снежной, морозной, вопреки всяким прогнозам о всеобщем потеплении, такой зимы, какой она должна быть, и какой она была в моём детстве. Помнится, мы тогда с братом, собираясь в школу, всегда слушали радио, не отменят ли учёбу из-за сильных морозов. Радио у нас было железное, круглое, выкрашенное чёрной краской, тарелкой называлось. Из такой Левитан объявлял советским гражданам о победах в Великой Отечественной войне... и о поражениях тоже в самом её начале. Голос у него был особенный - мужской, проникновенный, такому голосу верили все.
Завтракали мы часов в семь всей семьёй, иногда раньше, родителям нужно было успеть на работу. Опоздания тогда не приветствовались, за них нужно было отвечать.
Позавтракав и собрав портфели, мы с братишкой забирались на печь и уже оттуда дослушивали радио. Если объявляли, что мороз больше двадцати пяти градусов, то ученикам с первого по восьмой класс в школу можно было не идти. Услышав такое сообщение, мы радовались, потому как кататься на лыжах можно было и при такой погоде. Стоило только дождаться ухода родителей, им работу не отменял никто ни при какой погоде. А мы, оставшись одни, одевались потеплее, доставали из сарая лыжи, прикрепляли их к валенкам и устремлялись в ближайший овраг. На его склонах уже катались соседские ребятишки, которым, как и нам, мороз был ни по чём. Отрывались мы тогда по полной...
И вот сегодня, проснувшись, мы увидели, что пришла точно такая же зима - белая, пушистая, морозная. Мама сидит у окна в своей комнате и смотрит на улицу. Она тоже довольна произошедшими переменами, взгляд у неё живой, и морщинки на лице разгладились. Я смотрю на неё, волосы у мамы за последний год стали белыми-белыми под стать снегу, да и сама она стала похожей на божий одуванчик. Говорит тихо, также тихо вздыхает, и лицо при этом светится. С неё бы иконы писать, был бы я Рублёвым, точно бы это сделал. Красить волосы она не желает. Я как-то заикнулся об этом, а она мне в ответ:
- Куда мне, сынок, - отвечает, - с крашеными волосами, я ведь никуда не хожу, да и куда мне ходить. У тебя здесь тепло, уютно, батарея вон какая. Сиди, ноги грей и смотри в окно. А там красота какая... божья, - прибавляет она с придыханием, - смотрю, и птичек своих вспоминаю. Сейчас они тоже на юге греются. Их в этом году у меня трое вывелось, я посчитала. Они теперь там греются, а я здесь у тебя, сынок.
- Грейся, мама, - говорю я, - сегодня суббота, выходной. Жена нам что-нибудь вкусненькое приготовит.
- А вечером вы снова на тренировку пойдёте? - вкрадчиво спрашивает она, и голос у неё просящий, - может, сегодня пропустите. Отдохнёте, со мной посидите.
Она всегда так говорит, когда у нас тренировка. Надеется, что, может быть, в этот раз не пойдём. Одумаемся, как она говорит. В последнее время она всё чаще заводит разговоры о нашем отдыхе.
- Вот помру, - говорит она, - схоро́ните меня, как положено, и потом не работайте. Поживите в своё удовольствие.
- Да мы уж сами на пенсии, - отвечаю я, - отдыхай, не хочу.
- Ну и что, - возражает она, - ты всё равно бегаешь с утра до ночи как угорелый, всё дела у тебя. Не присядешь толком, не поешь спокойно. Дела никогда не кончатся, - продолжает она, - ты их брось, сынок, посиди со мной, я тебе что-нибудь расскажу интересное. Я много чего помню из своей жизни, она у меня трудной была. Лена сегодня на кухне пусть не старается сильно, картошки пусть сделает толчёной с маслицем и ладно. А ты сальца достань из морозилки, хлебца порежь чёрного, да чесночка не забудь почистить. Сало - оно силу даёт, - мама склоняет голову набок и с улыбкой смотрит на меня, - вам же сегодня на тренировку, - вдруг спохватывается она, и мне кажется, что делает она это нарочно, - может, и я кусочек съем, - она снова улыбается, и я не пойму, серьёзно она это говорит или шутит, - для меня сало после одного случая, который в войну приключился, сладким стало. Больше скажу, - продолжает она, - с тех пор оно для меня медовое. Садись, сынок, на диван, я тебе расскажу, как всё было, а ты послушаешь.
Я усаживаюсь на диван в маминой комнате и приготавливаюсь слушать. В её комнате тепло, в окно пробивается зимнее солнышко, занавески отсвечивают жёлтым на паркетном полу, нам хорошо вместе с ней.
- Это случилось в первый год оккупации, - начинает она, - зима тогда выдалась долгой и очень холодной. Нас было у мамы к тому времени семеро, я была старшей, мне одиннадцать стукнуло. Отец недавно вернулся с Финской войны, пришёл с неё инвалидом и был плохим помощником в работе на огороде. Но кое-чем мы всё же запаслись на зиму: картошкой, капустой, свёклой, морковью, вот только заправлять всё это было нечем. Поешь пустого, и через час голоден, а на морозе такая еда ещё быстрее выветривалась. До войны мы поросёнка держали, но в начале зимы его немцы забрали. Вернее, не немцы, а румыны. Эти противнее и злее были, не посмотрели, что семь детей в семье мал мала меньше, отняли нашего поросёнка. А морозы в ту пору начались с самого ноября и в декабре уже стояли за тридцать. И снегу навалило столько, что поутру мать не могла двери в сенцах открыть, приходилось мне в окно вылезать и откапывать вход лопатой. К концу февраля наши припасы стали заканчиваться, и самые малые дети, Коля с Ваней, начали пухнуть от голода. Мать смотрит на них и всё время плачет, а тут ещё повадился к нам полицай ходить. Придёт, сядет за стол, выпьет принесённой с собой самогонки, закусит нашей картошкой, которой уже почти не осталось, и давай смеяться. Тычет в нас пальцем:
- Что-то вы толстеть начали, - говорит, а сам заливается.
Мать молчит, не смеет ему перечить. Осенью она видела, да и я тоже, как он наших пленных расстреливал. Из пистолета, сам. Страшно было до смерти. Наших ребят тогда, молодых солдатиков, в первую осень много в плен набрали. Никто из них зиму не пережил, кто с голоду умер, кого полицаи расстреляли. А этот, выпив и закусив, продолжал над нами глумиться.
- Собаку, - говорит, - держите, не съели ещё, значит, хорошо устроились.
И новый взрыв хохота. А у нас тогда, действительно, собака жила, ещё до войны к нам прибилась. Мы её Белкой назвали. Маленькая такая, чуть больше кота, рыжая, но умная, страсть. В ту зиму мы её уже не кормили, она сама пропитание находила. Бегает целый день где-то, и только на ночь домой приходит. На ночь мы её в хату к себе пускали. Вот она нас и спасла в ту зиму.
Мать отвернулась к окошку и замолчала. Я видел, как она достала платок и вытерла им глаза. Признаться, я тоже это сделал незаметно, рукавом рубашки смахнул мокрость у обоих глаз. Потом мы немного помолчали, слышно было только, как жена гремит на кухне посудой.
- Продолжай, мама, - попросил я, хотя уже слышал этот рассказ. Думаю, и она помнила, что его уже мне рассказывала. Но сегодняшний пейзаж за окном напомнил ей о былом, и маме захотелось выговориться.
- Сейчас такая же зима, - продолжила она, повернувшись ко мне, - только сейчас все сыты, и дай бог, сынок, чтобы вы никогда не узнали, что такое голод. А Белка наша, - на лице у неё засветилась улыбка, - беспородной была, но такой умной. В январе к нам немца на постой прислали. Нам самим есть нечего, а тут ещё один рот появился, дополнительный. Но мать придумала, как его выжить. Коля с Ваней ползают по полу, ну и сделают своё дело - кто в углу, а кто под столом даже. Мать не спешит убирать за ними. Запах свежий стоит, тёплый такой, душистый. Немец ходит по хате, нос воротит, за стол не садится. "Руссишен швайн" кричит, а мать словно не слышит, не реагирует на его крики. Короче, съехал он от нас, переселился в другую семью, где малых детей не было. А к полицаю, который к нам приходил выпивать-закусывать, тоже определили на постой двух поляков. У него в зиму два поросёнка остались, немцы их не забрали, но на счёт поляков он засомневался, поэтому взял одного поросёнка и зарезал. Разделал его на мясо и сало и спрятал, но не в погребе, там его могли постояльцы найти, а в сугробе зарыл в своём огороде. Уложил сало в деревянный ящик, вырыл яму в снегу поглубже и в ней закопал. Поляки, как он и думал, там его не нашли, зато нашли собаки, нюх у них получше, чем у поляков. Разрыли они сугроб, стащили крышку с ящика и уволокли всё сало. Наша Белка, даром что маленькая, самой проворной оказалась, притащила во двор два огромных куска, килограмма по три каждый. Как мы радовались ему, не передать. Мать ухватила это сало и бегом в хату вместе с Белкой. Та скачет между нами детьми, радуется, будто понимает, что она сделала. Дескать, вот я какая, всех вас спасаю. Я до сих пор это помню. Месяца два потом мать готовила картошку и суп, заправляя их салом. Еда эта такой вкусной была, такой сладкой, закрою глаза, и до сих пор тот вкус ощущаю. Тогда мне и стало казаться, что сало то мёдом пахнет, и потом, когда я впервые мёд попробовала, то только убедилась в этом. Так мы протянули до мая, а там щавель пошел, отец стал ходить на рыбалку, карасей ловить. Возьмет удочки, доковыляет до озера, а обратно уже с уловом. Так мы и выжили, - закончила свой рассказ мама, - благодаря нашей Белке.
- Хорошая была у вас собака, - вздохнул я, - и имя вы ей дали правильное, Белка. Его потом увековечили после полёта в Космос. Они со Стрелкой первыми там побывали. А сегодня у тебя будет возможность сравнить, - прибавил я, - какое сало вкуснее. То, легендарное, или наше из морозильника.
Я посмотрел на маму и улыбнулся.
- Ты тоже мечтал стать космонавтом, - напомнила она, - но стал инженером, и это неплохо. Главное, мне у тебя хорошо, а сала я сегодня съем кусочек. Медового, - улыбнулась она.