Щемит сердце, ах как же щемит. И какой черт дернул меня в такую жару, за часами этими идти. Не мальчик уже давно, восьмой десяток разменял. Сходил бы вечером, не так жарко. Целый год часы стояли, не трогал, а тут понес, ремонтировать. Вот и когда часы остановились, также сердце щемило, столько лет ходили не врали, а тут стали... Думал и я вслед за ними остановлюсь, навсегда. Ан, нет, год уже прошел, а я все здесь, живу...
Часы эти, мы с моей Марусей, на свадьбу нашу купили. Тогда только такие были, простой деревянный, лакированный ящичек, маленький циферблат в окошечке, и гири... Давно уж Маруси нет, десять лет прошло, как не стало. А я все живу, маюсь. Маруся всегда красивая была, а тогда, после свадьбы, нигде в мире красивее ее не было, молодая, в сарафане ситцевом, веселая, жизнерадостная... А какие планы строили...
Хорошо, что нитроглицерин есть. Надо сесть, вот здесь, на остановочке, и таблеточку пососать, отпустит. А то уже ничего не вижу, ватно все и ноги не слушаются.
Также было в сорок пятом, когда ранили, да и жара была. На поле один сухостой был, выжженный. Медсестренка молодая, увидела меня, подбежала, ногу перевязывать. Наверное, не заметила, что у меня в животе еще две дырки. Крови то мало было, ну и думала, что только в ногу. Перевязала, и пошли мы, поковыляли. Вот также было, ничего не чувствовал, ватный весь был, но заставлял себя идти, повис на сестренке, и шел. Говорил, мол, брось, "тяжелый" я, у меня в животе еще все разворочено, но она молча тащила, и тащила. Не помню ее, ни лица, ничего не помню. Только звездочка на пилотке у нее перекосилась, и запах. Запах белья после прожарки, такой чистый, с примесью лекарств. Как донесла, не знаю, очнулся уже в медсанбате.
Ну вот, вроде полегче. А печет, то как. Градусов тридцать наверное. Еще посижу и пойду.
А в шестидесятом, когда мне на работе мешок картошки выдали, и я тащил его километров пять домой, тоже жарко было. Упрел весь, еле дошел, но дошел ведь. А как Маруся обрадовалась, но и ругала. Ругаться она не умела, встанет, надуется, и своим ласковым, тихим голосом говорит: "Что ж ты Ваня, не бережешь себя. Ты нам с Митенькой и Анечкой, здоровый нужен, сильный, а ты надрываешься...". И так смешно у нее это получалось, что и улыбался, и виноватым себя одновременно чувствовал.
Ладно, надо встать и идти. Чуть-чуть осталось, метров пятьсот. Дойду. Главное не упасть, часы жалко. Разобьются. Двести рублей за ремонт отдал, а если разобьются, то уже ремонтировать нечего будет.
Когда часы купили, они своим боем спать мешали, а потом привыкли, даже не слышали... Когда Маруся умерла, я ночами долго уснуть не мог, все часы слушал. А когда сломались, тоже спать не мог, непривычно было, без часов. Одиноко и пусто. Часы... Часы первое наше приобретение с Марусей. Долго думали, что купить. Тогда особо и купить то нечего было, в послевоенные годы. Комод хотели или кровать. Но Маруся сказала, давай часы купим, мы жить вместе будем, и они вместе с нами. Будут все наши радости и горести видеть, и тик-так, тик-так размерять их. Хорошо сказала. Вот поэтому я и подумал, когда Маруся умерла, что они встанут, ждал. Но они не встали, а потом в голову себе вбил, что и я умру, когда они остановятся. Не умер.
Вот, опять щемит. Хорошо, что на бульваре скамеечки есть. Посидеть надо. Главное не спешить. Немного осталось. Отдохну еще, и дойду.
Хорошая жизнь у нас с Марусей получилась. И радости были, и горести. Детей двух воспитали, хороших детей. Разъехались они от нас, разлетелись. Ладно хоть раз в год приезжают. Уже у внуков дети есть, правнуки. Обещали этим летом привезти, показать. В следующем месяце приедут, наверное. Надо будет хоть конфет купить, и пряников с печеньем. Дети с внуками всегда их любили, особенно подушечки в какао, а правнукам рано еще. Только редко где теперь такие конфеты встретишь. Перестали делать, наверное. Надо поискать будет, на рынке.
Надо идти. Немножко ведь, до дома. Господи, дай силы, дойти, не упасть.
Маруся, незадолго до смерти, иконку купила, в серванте поставила. Спорили мы, но недолго. "Бога ведь нет, никогда не верили, да и молитв не знаем. Зачем купила?", а она: "Да пусть стоит, жалко что ли. На жизнь нашу грешную смотрит. Скоро в гости к нему пойдем". Ну вот, Маруся уже там, а я еще здесь. О Боге думаю. Да нет его, если был бы - душа у человека была бы. А если душа есть, то не станет он войны начинать, не станет другого убивать. Дети в младенчестве умирать не будут, безгрешные, как наш Витенька. Ему и трех годиков не было, когда он умер. Маленький гробик, такой, голубым крепом обтянут. И сам он, личико чистенькое, ясненькое... Маруся ему костюмчик сшила из моего, парадно-выходного, черного, и рубашечка белая была, с галстучком. Так и похоронили.
Ну вот и подъезд виден уже. Еще немножко. Но почему легче не становиться? Надо сейчас врачей вызвать будет. Да дома прибрать, и письмо детям не забыть на стол положить. Написал, когда Маруся умерла, думал и сам вскоре за ней отправлюсь. Но живу еще. Да не забыть, денег положить, на всякий случай. Мало ли что, чтобы потом не говорили, что бедный был. Пять тысяч у меня есть. Должно хватить.
Вот и полегчало, легко то как. А то уже умирать собрался. И спокойно, хорошо. Давно так не было. Хорошие таблетки, жалко дорогие. Только что-то не то. Вот я лежу, внизу, почему я таким высоким стал?. А вот часы разбитые, и я лежу, ЛЕЖУ!!! Но я же вижу себя, только тела не ощущаю. И лечу, все выше, выше, выше... Значит, есть душа, есть Бог. И я к нему. Спокойно-то как! Хорошо! Легко! А там Маруся, Витенька...