Аннотация: Навеяно восхитительно длинными итальянскими словами оригинала "Имя Розы" Умберто Эко. 2009 год.
Консустанцияджите.
"Всепокайтеся!
Зряще како змию жрать твой дух!
Смерть на нас!
Будет тут змий каратель!...
И аминь.
Так?"
Умберто Эко, "Имя розы"
"Именно так, именно так, именно так!"
Франсуа Рабле, "Гаргантюа и Пантагрюэль"
Устав от промозглых ученических будней лондонского Университета искусств, я выговорил себе годичную поездку по городам южной Италии - написать игривых солнечных пейзажей к выпускной работе и пополнить коллекцию этрусских ваз для университетского музея. К тому же с
лучилось со мной несколько мелких, хотя и довольно досадных историй, которые какой-нибудь ханжа непременно прозвал бы аморальными.
Дело, разумеется, совершенно обычное, особых пояснений не требующее - в таких случаях уместно просто исчезать на некоторое время, подальше от утомительных амурных страстей и чужих рухнувших надежд. Мой дядя - ведущий профессор кафедры Античного искусства - снабдил меня рекомендациями к сеньору Фиоренцано, одному из основателей весьма теперь популярного и денежного направления в живописи, "consustanziagite", что я примерно перевел бы на русский странноватым повелительным словом "пре-су-щест-ви-те-ся!". Это название в свое время породило конфликты с церковниками, - дескать, кощунственно искажать название таинства Христова! - но эти деятели вечно чем-нибудь недовольны: то скромным положением Земли в Солнечной системе, то устройством Вселенной, то однополыми браками. Я слышал, "consustanziagite" - это искусство изображать вещь... без вещи. Подобно тому, как сложенная до предпоследней фигурки пазл-картинка однозначно диктует и место, и вид последнего недостающего элемента, мастер "consustanziagite" создает окружение, полностью определяющее подразумеваемую вещь, которая, говорят, выходит даже и ярче, и реальнее. Честно говоря, мне казалось, что я неоднократно видел что-то подобное, хотя бы у Куинджи, с его манерой изображать Луну блеском осколка бутылочного стекла, а потому плохо представлял себе оригинальность такого подхода, разделяя, однако, энтузиазм всем сердцем заботящегося о моем безбедном будущем дяди и зная его умение безошибочно чувствовать направления моды.
...И вот вместо упавшего в Темзу унылого мутного неба, которое я вынужден был терпеливо созерцать последние восемь лет, надо мной раскинулся бездонный, ослепительно лазурный купол, а у ног - белые кружева бирюзовых волн теплого Тирренского моря. Вторая половина осени выдалась знойной.
- Добро пожаловать в Италию! - сеньор Фиоренцано, жгучий сицилиец с хищным носом, не без удовольствия оглядел мой дорогой костюм, очки в золотой оправе и саквояж крокодиловой кожи, - желаете частных уроков, Александр Афанасьевич? Похвально, похвально... Только я меньше двадцати уроков не даю, нет смысла, знаете ли. Давно из России?
- Давно.
- Позвольте представить вам мою жену.
Я ожидал брюнетку, увидев же не просто светлые, но молочно-белые волосы и отдающее ледяной синевой лицо, я был удивлен вдвойне, потому что узнал эту женщину. За восемь лет она ничуть не изменилась. Из-за слишком широких скул и слишком узкого подбородка ее лицо казалось треугольным; и огромные странные глаза, словно бы наполненные замерзшими слезами-льдинками... Она на мгновение опустила веки, а потом снова взглянула на меня - точно бабочка сложила и вновь расправила крылышки. Безгубый, как щель от сомкнутых створок мидии, рот и тонкий, точно свернутый из папиросной бумаги, нос затерялись где-то на ее лице - не было ничего, кроме глаз. Она и теперь могла нравится, эта странная бледная женщина, если в первые мгновения вы не успевали слишком сильно испугаться. Она робко и радостно улыбнулась мне.
- Здравствуйте, Анна.
- Вы знакомы?
- Да, учились несколько лет в одном классе, еще в России. Еще в прошлой жизни. Рад видеть вас, Анна.
Она посмотрела на меня с изумленным немым укором. Анна была одной из тех мелких досадных историй, которые я во множестве оставил еще в России, из которой уехал сразу же после школы на поиски достойного образования и солидного положения в жизни.
...В эту ночь, одолеваемый какими-то неприятно-стыдливыми воспоминаниями, я почти не спал и рассветом уже был у художника. Мастерская Фиоренцано - трехэтажный особняк на скалистом берегу - оказался самым высоким из трех десятков домиков, ютящихся вкруг бывшего гладиаторского амфитеатра, а ныне торговой площади. Поднявшись по узкой винтовой лесенке, я ступил в обширную круглую комнату с низким деревянным потолком и широкими окнами, заставленную мольбертами и пропитанную специфическим запахом красок, лака и холстов. На стенах были развешаны картины. Анна равнодушно переводила взгляд с одной на другую, размазывая тонким бледным пальчиком краски по палитре, и я хорошо помнил эти ее движения. Много лет назад, когда мы еще сидели с ней за одной партой, она как-то с ужасом узнала, что звезды - это на самом деле гигантские шары жидкого огня, подстать нашему солнцу, и такие же ослепительно жгучие. Она достала где-то большую карту звездного неба, разложила на деревянном полу мансарды, которую я тогда снимал для нее на дядины деньги, и долго ползала по звездному небу, тщательно замазывая угольным карандашом все белые точки-звездочки, время от времени засовывая карандаш в рот, отчего кончик языка у нее стал совсем черным... Анна повернулась ко мне и улыбнулась. Вошел муж.
- Нам нужно работать. Иди к себе.
Анна опустила голову и послушно вышла.
- Как она теперь переносит... солнце? - вырвался у меня вдруг вопрос, хотя вспоминать прошлое не в моих правилах.
- В тени, - скупо ответил Фиоренцано.
- Она с детства боялась солнца. Она очень страдала от сильнейших ожогов, они всегда появлялись, тогда как другие дети преспокойно играли на самом солнцепеке. Она, знаете, больше половины жизни в больницах провела. А сейчас, я смотрю...
- Знаю. Забрал ее оттуда. Это все ее воображение и больше ничего.
"Почему же тогда она проводит время в тени?", хотел спросить я.
- Вы, кажется, на урок пришли, Александр Афанасьевич? - тон художника стал суше вяленой трески, - Оставим не относящиеся к делу разговоры. Вы и без меня знаете очевидную истину, что солнце в умеренных дозах для человека не опасно, какой бы нежной кожицей и впечатлительной натурой он не обладал. Взгляните-ка лучше на это.
Передо мной был рисунок яблока. Точнее, мне понадобилась почти минута, чтобы понять, что передо мной именно яблоко. Листья, как-то по-особому переплетенные веточки, разноцветные полосатые тарелки, желтые цветы, оброненные красные бусы на заросшей клевером тропинке, перевернутая плетеная корзинка, сахар, баночка меда... Мой рот наполнился слюной и отчетливым вкусом сочного сладкого яблока. Я не смог сдержать восторженного возгласа - видимо, специально выстроенные цветовые сочетания помогали достичь такого реального эффекта. О, да, это может стать чертовски денежным занятием! Чутье снова не подвело моего замечательного дядюшку.
- Не хватает только самого яблока, я имею ввиду, реального, физического, так? - я сглотнул слюну.
- Совершенно верно, - серьезно отозвался художник, - это потому что у яблока нет души.
- Простите?
- Моя мечта - портреты живых людей, а не изображения яблок, - говоря о живописи, Фиоренцано стал гораздо многословнее, чем говоря о жене, - Вот представьте такую задачу. Есть металлический ящик, а внутри - кубик-образец некоторого материала, который испытывают на прочность разными агрессивными средами...
Я воззрился на него с удивлением.
- Да, Александр Афанасьевич, когда-то я был инженером, да... когда-то в другой жизни. Так вот, возвращаясь к задаче, спрашивается, как защитить сам ящик от действия агрессивной среды? Дорогостоящие защитные покрытия и прочее и прочее... А ответ-то прост! Ящик - вообще лишний элемент, вполне можно обойтись без него, если заливать агрессивную среду прямо в образец. Ну, высверлить в кубике луночку и заливать... То же и с портретом, понимаете? Окружение человека скажет нам гораздо больше о нем самом, чем его собственное лицо. Лицо в портрете есть лишний элемент, как бы странно это не звучало. Лицо может, извините, банально не проспаться, оно может плохо себя чувствовать, с ним может произойти тысячи сиюминутных метаморфоз, одну из которых запечатлеет художник. И тогда сущность человека на портрете останется скрытой. Сколько угодно пусть восхищаются улыбкой Джоконды, но она, эта блистательная улыбка, ничего не скажет нам о ее обладательнице, о ее характере, сути, склонностях. Она "загадочна"! Окружение же человека лишено таких недостатков - оно многогранно, оно... э-э-э... многочисленно - извините за не совсем удачное слово - и расскажет нам все-все до конца, надо только уметь "спрашивать" вещи вокруг. Этому-то я и учу. Пока, правда, только лишь на... яблоках.
...Дни потекли за днями. Каким же волшебником я себя почувствовал, когда нарисованное мною по технике "consustanziagite" яблоко впервые стало пахнуть действительно яблоком, а не масляными красками и моей потной рубашкой! Я старался бывать у Фиоренцано в особенно знойные дни - тогда, я точно знал, Анна будет сидеть где-нибудь в темноте. Но однажды она все-таки подстерегла меня и схватив холодными пальчиками за локоть, быстро повлекла куда-то. Ее комната чем-то напоминала ее саму. Так иногда бывает у хозяев и их собак, что остроумно подметил еще Херлуф Бидструп. Комната Анны была треугольная, с белыми потолком и полом, без окон; вдоль стен помещались полки голубоватой стали со всевозможными камнями: гранит, мрамор, хрусталь, горсти топазов и аметистов. В углах стояло три ведерка с колотым льдом. На полу лежало несколько подушек. Собаки у Анны не было, зато в стеклянном ящике жило несколько белесых кактусов с блеклыми цветами. Она, наконец, выпустила мою руку, прошла вперед и вдруг резко развернулась, точно приняв какое-то бесповоротное решение.
- Забери меня отсюда, я прошу тебя, Сашенька! - с мучительным надрывом выкрикнула она.
- Но, Анна... - опешил я, не ожидая такой экспрессии от тихой молчаливой женщины. Сколько я ее знал, она никогда не повышала голос, никогда не проявляла столь бурных эмоций.
- Я не могу здесь, разве ты не понимаешь!? Солнце убивает меня! И я не могу всю жизнь провести в комнате! Мне нужно на север, далеко-далеко на север, на снег, на простор, увези меня, я прошу, я умоляю... мне тесно здесь...
- Не забывай, что ты замужем, Анна. И твой муж привез тебя сюда. А солнце... это все твои домыслы, Анна, это всего лишь самовнушение...
- Я ненавижу его!!!
"Кого, его?", хотел спросить я, но не успел. На пороге стоял Фиоренцано. Я стремительно вышел, не зная, куда от смущения девать глаза и руки, он же молча пропустил меня и аккуратно прикрыл дверь с той стороны. Выбегая на улицу, я услышал слабый женский вскрик, но пусть их - дела семейные есть дела семейные. А мне давно пора было отправляться за этрусскими вазами, поскольку время и деньги, выделенные дядей на поездку, подходили к концу. Недолго прособиравшись, я отправился в глубь страны, на всю зиму - в Старую Капую и Казерту, где активно велись раскопки старых этрусских поселений, а по окрестностям было много музеев найденных редкостей. Нельзя сказать, чтобы я не думал об Анне... Из всех женщин, которых я знал, с ней было сложнее всего: ей никогда не нужно было моих денег, и я никогда не знал, что же ей от меня нужно. Чувства неловкой стыдливости постоянно преследовали меня тогда. Не любила же она меня в самом деле?... Вернулся я лишь весной - надо было закончить обучение, поскольку я заплатил Фиоренцано вперед.
- Она умерла, - мертвенно и спокойно сообщил мне ее муж, когда я привычно вошел в большую круглую комнату на третьем этаже его мастерской. Он был сильно и, судя по внешнему виду, давно пьян.
- Как!? Когда!?
- Два дня назад. Долго была на солнце.
- Конечно, вам не до уроков теперь...
- Отчего ж? Как раз у меня есть что тебе показать, - Фиоренцано поднял на меня мутные глаза и как-то мучительно усмехнулся, но в его глазах - я готов был поклясться! - мелькнули искорки скрытого торжества.
Он широко повел рукой по кругу. На всех мольбертах - рисунки камней Анны, ее одежд, ее кактусов, ее стеклянного ящика и множество треугольников странных резких оттенков.
- Я почти закончил, Саша. Я, именно я впервые создал портрет техники "консустанцияджите"! Ты ведь уж наверное догадался, ты же не дурак, Саша... Анна оказалась просто идеальной натурщицей для моих целей. Ну суди сам, - торопливо и сбивчиво продолжал он, как будто бы я с ним спорил, как будто бы он пытался в чем-то убедить самого себя да все никак не мог, - Она замкнута, она одинока, круг ее вещей и забав ограничен, она неумна, немногословна, поглощена одной единственной странной проблемой - солнцем... А потому ее так легко рисовать! Ведь для начала всегда нужно что-то простое! Для этого-то я и привез ее сюда и позволил обставить комнату по ее странному вкусу.
- Была замкнута, была одинока...
- Ты, кажется, хочешь меня в чем-то обвинить? - опять он, казалось, слушал не меня, но свои мысли.
- Не потому ли вы пишете ее портрет, что душа одна и не может быть одновременно в человеке и в вашем творении... - как-то с трудом ворочая языком медленно произнес я.
- Средневековая чушь! - рявкнул он, побагровев, - я даю тебе возможность восхититься величайшим в мире мастерством, а ты несешь всякую чушь! Да, я тоже сожалею о ее смерти, да, но смотри же теперь, смотри!
Метаясь от мольберта к мольберту, суматошно и как-то исподтишка дергая замусоленной в палитре кистью, художник добавлял одному лишь ему видимые недостающие штрихи. Воздух все отчетливее становился густым и тяжелым. И тут... Ледяные шипы, длинные зазубренные сосульки, проткнули ворот моей рубашки и выдернули меня из комнаты, сквозь окно, а затем стряхнули, точно полудохлого пескарика вниз, на куст магнолии. С треском ломая ветки, прикрывая голову изрезанными стеклом руками, я рухнул вниз, уткнувшись носом в пряную влажную землю. Хотелось тоненько завыть от боли и страха. Кое-как протерев руками глаза, я посмотрел на дом... От дома почти ничего не осталось, только фасад с балконом, а на его месте в лучах полуденного солнца блистала ледяная радуга игл-сосулек всевозможной длины и толщины. Иглы пришли в движение, заколыхались, точно жесткие травяные стебли на сильном ветру, меня обдало брызгами и колючим ледяным крошевом. Вверх изящно выгнулась голова на длинной шее, увенчанная шапкой сосулек, точно гигантский хрустальный одуванчик.
- Мой Бог...мой Бог..., - только и смог, что прошептать я.
Дракон - а это был дракон! - одно за другим разворачивал тонкие ледяные крылья, пока их не набралось достаточно для того, чтобы он мог взлететь. Треугольная голова Анны, такая нелепая при жизни, вытянулась, стала теперь соразмерной и красивой. Огромные, в рост человека, глаза скользнули по мне, по Фиоренцано, в ужасе пытавшемуся выбраться из под придавившей ему ногу балки. Дракон встряхнул головой, его крылья вытянулись и напряглись, и он взмыл вверх. Разинув пасть, он устремился, казалось, прямо к солнечному диску... Вот кто был врагом! Не я, однажды поигравший и бросивший, не муж, использовавший ее для своего искусства. Фиоренцано дернулся изо всех сил, балка сдвинулась, приведя в движение то, что осталось от дома, и балкон обрушился художнику на голову...
Насколько же далеки от истины были попытки объяснить поведение Анны различного рода гипнозом, а то даже и редкой кожной болезнью... она была ледяным драконом!... который теперь таял под жгучими лучами южного солнца. Крылья стекали на землю, одно за другим, как тает воск пред лицом огня. Всего один раз, незадолго перед отъездом в Лондон я навещал ее в больнице; принес кулек леденцов и одну розу, говорил что-то невнятно и глупо, она так радовалась, так ласково и благодарно смотрела на меня тогда... Тошнотворное чувство стыда охватило меня. Я полз к обрыву под дождем от тающего дракона. А если бы не она, но я или Фиоренцано так... преосуществилися? Какие уродцы родились бы на свет от наших столь ничтожных душонок!? А я ведь обычный, таких как я тысячи тысяч... Вот и родились бы тысячи тысяч уродцев, тысячи тысяч монстров и, быть может, всего лишь несколько драконов из таких чистых душ, как Анна. Мир заполнился бы гиенами, гидрами и прочими тварями бестиария Сатаны, в клочьях мерзостного мяса, с козлиными рожами, с львиными шкурами и пантерьими зубами... тра-та-та, тра-та-та, открывайтесь, в ад врата!!! Вот чье пришествие предугадал еще Иеронимус Босх! Кто-то звал меня, хватал за руки. Я рвался как безумный.
Я кричал и кричал, а то, что осталось от Анны, рухнуло в прибой. Волна за волной лизали сглаженное блестящее ледяное тело, уже не головы, не крыльев было не разобрать. Словно тонкий леденец истаивал на морском берегу.