Тишина и темнота - два могущественных образа, которыми легко начать любую сказку. Или закончить.
Они отзываются в нас эхом вечности, из которой мы вышли, не помня, и в которую уйдем, не сознавая.
Они - то, что окружает каждого из нас, нами не являясь, потому что любая жизнь - это беспокойство, мерцание энергии, стремление к свету.
Жизнь - это желание.
Я лежу на левом боку на мраморном столе в изножьи саркофага, в похоронном покое моего мужа-отца, небтауи-шех Бакара, называемого также фараоном.
Он начал готовить свою усыпальницу сразу после вступления на престол, когда ему едва исполнилось семнадцать лет. Как мне сейчас.
Тридцать лет гора превращалась в пирамиду - её склоны срывались, грани выравнивались, наклонные стены лицевались кварцем богов - тем, что пьет энергию солнца и накапливает её в серебряных колоннах, греющих и освещающих каждое жилище. Внутри горы выжигались коридоры - храмовыми лучами, которые используются для обустройства сакральных покоев, ведь каждый небтауи-шех после смерти становится богом Осири, одной из граней Малааха всемогущего, по чьей воле случаются все вещи между землей и небом.
Я, любимая новая жена своего отца, заживо похоронена в его склепе, погружена в темноту и тишину и подготовлена мастерами-бальзамировщиками к тому, чтобы последовать за моим фараоном в царство Херет-Нечер.
Бальзамировщики знают свое дело. Все отверстия моего тела опорожнены, вычищены и накрепко зашиты золотыми нитями, глаза ослеплены, барабанные перепонки проткнуты. Умерев здесь, под горой, я мумифицируюсь естественным образом, и легки будут мои шаги по водам, омывающим Херет-Нечер, и велика моя сила в мире духа. Множество обрядов направлено на увеличение силы умершего в загробном царстве, странно, что никто по доброй воле не пользуется способом, применённым ко мне.
Когда в тебя не могут попасть ни свет, ни звук, ни вода, ни пища, ни запах, ни ощущение, тогда сквозь телесный ужас и смертную панику постепенно проступает глубочайший покой, и ты видишь себя, по-настоящему видишь. Не ту, что называлась "Мересанк", а вечную сущность, единую с семью гранями Малааха и со всеми живыми существами.
В этом безмолвии и бесчувствии, когда все ощущения, которые мне доступны - это внутренние сигналы от моего тела, я вдруг понимаю невероятное.
Я не умираю. Я исцеляюсь, мои раны зарастают.
Веками жрецы сгущали священную кровь фараонов, не позволяя ни капле уйти за пределы семьи, направляя её в одно русло, чтобы разбудить дремлющую в ней древнюю силу, принесенную со звёзд.
И вот она - во мне.
Мои глаза горят огнем - это тело восстанавливает выжженные хрусталики и роговицу. Я чувствую, как плоть вокруг моих губ и ануса исторгает из себя золотые скобы, которыми их зашили.
У меня пока еще нет сил, чтобы разорвать полосы серебряного льна, которыми примотаны к бокам мои руки, но скоро я, наверное, смогу это сделать.
Я сглатываю. Очень хочется пить.
"Мересанк" означает "Та, что любит жизнь", или "Живая Вопреки", если использовать иероглифы Прежнего Царства.
Моё имя истинно.
И есть лишь один способ это подтвердить.
- Небтауи, кому были ведомы все семь истинных имён Малааха, строили ковчеги, способные проходить между звёзд. Они вмещали сотни тысяч людей и множество канак каемвас, которые могли создавать съедобное из несъедобного, вычленять употребимое из бесконечного, сохранять память о том, что помнить невозможно. Между мирами ковчеги проводили Акер Анх, из которых в нашем мире произошли фараоны. Они были прекрасны и сильны, их плоть исцелялась от ран и не знала увядания. Они открывали окна между мирами, и ковчеги скользили в них, как нить проходит в проколотую иглой дыру. Ты уже спишь, дочь?
- Нет, мать, я не сплю, пожалуйста, ещё!
- И случилось так, что над одним из миров ковчег разбился, как глиняный горшок, уроненный на мраморные плиты, и все Акер Анх сгорели и погибли.
- Только они?
- Нет, не только Акер Анх, много людей погибло с ними, и многие канак каемвассломались безвозвратно, а те, в ком были осколки душ их создателей - умерли.
- Когда это было?
- Сотни поколений назад. Но с тех пор жрецы пытаются призвать благословение Малааха и возродить Акер Анх. В тех из нас, кто выжили, кровь не имела достаточной силы. Поэтому мы не вольны в любви, Мересанк. Мы сгущаем кровь по указанию жрецов. Наш муж - мой и моей сестры - родился нашим старшим братом, мы очень ссорились в детстве. Но вступая на престол, фараон утрачивает свою человеческую сущность, становится вместилищем божественного семени, и его принимают те, на кого укажут расчёты жрецов. Пятерых детей мы родили нашему мужу-брату, фараону Бакара. И никто из вас, кажется, не Акер Анх. Я не знаю, сколько ещё поколений должно пройти, прежде чем кровь обретёт силу.
- А Эб Шуит? Зачем жрецам Нижний Гарем? Я их боюсь!
- Такова воля Малааха, как её трактуют жрецы. Как в нас боги вдохнули разум и бессмертную душу, так и мы должны пытаться сеять разум там, где он возможен. Это бремя небтауи, бремя высокой крови. Жрецы сеют семена. Неизвестно, будет ли урожай, но если не сеять, то ведь точно не будет.
- Я скучаю по Аха. Его сейчас тоже укладывают спать? Почему нам больше нельзя быть с ним вместе?
- Не оспаривай, не думай, не спрашивай. Спи.
Мальчик-подросток в льняном платье, с косичкой на затылке бритой головы, пытался дотянуться из-за колонны и выхватить у тоненькой девочки, очень на него похожей, квадрат толстого дымчатого стекла.
- Отдай! Мама, пусть Мересанк отдаст пластину! Это мужская, у тебя руки отсохнут! Фу, дура, никогда на тебе не женюсь!
- Вот уж горе-то! Сейчас разрыдаюсь так, что всю пластину твою залью горючими слезами, она заискрит и навсегда погаснет...
Мать со вздохом отняла у Мересанк пластину, убрала в нишу в серебряной колонне посреди комнаты.
- Вам обоим нечего с нею делать, дети, - сказала она. - Вечерние развлечения еще не настали. И, Мересанк, это действительно мужская пластина. Там есть для тебя неподобающее. Нельзя.
Мересанк криво улыбнулась. Теперь она просто обязана была утащить и просмотреть пластину полностью, до последнего окошка и иероглифа. Но мать смотрела строго, чуть хмурилась, и Мересанк потупилась и послушно поклонилась.
- Идите поиграйте вдвоем, - сказала мать и погладила девочку по голове, полностью бритой за исключением косички у виска. Чуть дернула за косичку, как за язычок колокольчика, улыбнулась. Мересанк поняла, что это более ласковая и весёлая из их матерей. Вторая была строже и никогда не улыбалась. Зато рассказывала интересные сказки...
Мересанк и её брат-близнец Аха вышли во двор, залитый зеленоватым полуденным солнцем.
- Сам ты дурак, - запоздало сказала Мересанк. - Ушли бы, спрятались и вместе поиграли с пластиной. А теперь что делать целый час?
- У тебя какой следующий урок? - спросил Аха, вздыхая. Он уже и сам понял, что сплоховал.
- Письмо. Узелковое, ох, после него пальцы болят. А у тебя что?
- Боёвка, - Аха сладко потянулся. - Сегодня копья. Или кинжалы? Не помню.
Мересанк дёрнула его за косичку на затылке, он рассмеялся.
- Пойдём в Нижний гарем? - предложил он. - Поглазеем на уродов. Я тебя финиками угощу. Настоящими, с дерева, не из канак каемвас.
- С косточкой?
- Ага. Ну что, пойдем?
- Не знаю, - засомневалась Мересанк. - Я их боюсь.
- А мы на стене посидим, высоко, не опасно.
В Верхнем гареме дворца жили девушки небтауи - Те, кто пришел со звёзд.
Раз в десять лет каждая из семей должна была отдать в гарем фараона одну из своих дочерей. Дети Верхнего гарема считались почётно рожденными, их хорошо учили, они часто оказывались в списках жрецов.
Нижний гарем составляли самки Эб Шуит - Тени, отброшенные Богами, Рожденные здесь. Набирались они изо всех видов, населяющих мир. Некоторые выглядели почти как люди, но имели широкие плоские хвосты и по четыре пары грудей, у других мощные мускулы перекатывались под гладкой шкурой, и с клыков капала пена. Иногда племена бродячих небтауи, тех, кто жизни в городах предпочитал кочевки в горах или на равнинах, привозили особеных самок для Нижнего гарема - редкие диковинки, пойманные в странных местах.
Конечно, мужчины из семьи фараона никогда не ложились с этими самками. Это было бы опасно и мерзостно перед лицом богов. Но мужские обряды небтауи, помимо обрезания, символизировавшего окончание детства, включали и "сбор семян в закрома", означавшего конец юности и мужскую готовность. Жрецы "засевали поля", используя свои священныеканак каемвас и парализующие копья на длинных древках.
Гибриды, небедж, редко бывали удачными. Мересанк казалось - они были намного страшнее изначальных животных, даже самые опасные из которых обладали простой, естественной грацией, принадлежали этому миру. Небедж были не таковы. Телесно они часто бывали будто изломаны и многие очень страдали - не могли нормально ходить или плавать, с трудом дышали из-за искажения костей, мучались от трескающейся и нарывающей кожи. Но жрецы не давали им умереть - в большинстве случаев их держали в особых вольерах, подключали к канак каемваси "засевали" снова.
Мересанк и Аха болтают ногами и едят финики - брат поделился по-честному, по полтора десятка каждому.
Мересанк-на-стене ест бездумно, хоть и не торопясь - всё же не каждый день достается настоящий фрукт, выращенный деревом, а не переделанный кухонным канак каемвасиз кучи отбросов, или из чего там берется материал.
Я, Мересанк-в-пирамиде, мучительно сглатываю при воспоминании об этих сладких, лакомых плодах, о веселом смехе Аха, о том, как, не глядя, я знала его ощущения, как это бывает у близнецов. О беззаботном солнечном полудне моих тринадцати лет.
Чувствует ли Аха, что сделал со мною? Перед началом казни старый бальзамировщик почтительно, но не глядя в глаза, предложил мне растворить во рту прозрачный шарик, убирающий боль. В его медовой глубине дрожало пойманное солнце, это было красиво. Через несколько минут меня ослепили, и больше я ничего красивого не видела. Шарик давно перестал действовать.
Слышит ли Аха мою боль? Трёт ли горящие огнём глаза, окидывая взглядом приготовления к своей коронации? Шумит ли кровь у него в ушах? У меня зарастают барабанные перепонки. Вокруг него бьют барабаны радости, звучат систры - люди празднуют восхождение нового Фараона. Провожают старого - Бакара, и дочь-царицу его Мересанк, вечно спящую у его ног.
"Дочь моя, поднимись,поднимись со своего левого бока и повернись на правый к этой свежей воде и к этому тёплому хлебу, которые я принёс тебе" - так они будут петь, как поют мёртвым уже тысячи лет.
- Зачем они засевают Нижний Гарем? - спросила Мересанк задумчиво, когда финики кончились. Под ними был большой вольер, где росли деревья, стоял каменный навес, а в грязном пруду лежало ужасное, искореженное существо с серым телом бегемота, длинным змеиным хвостом и страшной плоской головой. Существо тяжело дышало и явно не радовалось яркому зеленому солнышку.
Аха пожал плечами.
- Не знаю точно. Но много лет подслушивая жрецов, могу предположить.
- Ну?
- Воинство. Им нужны сильные, опасные чудовища - с самыми острыми когтями, самыми сильными мышцами, которые могут хватать, рвать, убивать быстро и много. Разные, потому что в воинском деле важно разнообразие. Поэтому они пытаются делать их так, чтобы они плавали, прыгали, ползали, летали.
- Но почему они засевают их семенем небтауи? - спросила Мересанк, не отводя глаз от навеса, под которым виднелся гибкий хвост с тёмной кисточкой на хвосте.
- Разум, - ответил Аха коротко. - Армия должна иметь хотя бы зачатки разума, чтобы быть управляемой. Толпа животных - не армия, чудовище, ведомое лишь инстинктом - не воин. Очень мудро, что делают жрецы. Они создают из нас Акер Анх, способных открывать проходы в другие миры, а из них, - он кивнул на лабиринт вольеров под ними, - из них делают армию, способную их завоевать...
Он стал кидать косточки от фиников в раздутую самку в пруду. Один попал ей в глаз, она подняла голову, и Мересанк содрогнулась - глаза у неё были совершенно человеческие, большие и полные страдания. Раскрыв пасть, чудовище заревело.
- Перестань, - сказала Мересанк.
- Меня это забавляет, - Аха отвел руку с косточками, взял еще одну, прицелился. Мересанк потянулась выбить у него косточку из рук, и вдруг потеряла равновесие. Она вскрикнула, Аха испугался, попытался её подхватить и удержать, но было поздно - Мересанк съехала по стене, перевернулась и неловко упала к её подножию.
- Я сбегаю за стражей и верёвками, - крикнул ей Аха, поднимаясь и поворачиваясь бежать.
- Постой, - испугалась Мересанк. - Не оставляй меня!
- Продержись несколько минут, - сказал Аха. - Я отсюда тебе ничем помочь не могу, только смотреть. Чем быстрее я уйду, тем быстрее вернусь и мы тебя вытащим.
И он спрыгнул со стены в сад и исчез.
Девочка огляделась, нервно потягивая косичку у виска. Чудовище-бегемот заметило её, снова заревело - на этот раз Мересанк увидела полную пасть острых зубов - медленно поднялось на толстые ноги и направилось к ней.
Мересанк попыталась подняться и вскрикнула - на ногу было не наступить.
- Помогите! - крикнула она, встала на корточки и поползла, раня колени о камни, но хоть как-то увеличивая расстояние между собою и жутким бегемотом. - Помогите мне!
Большая тень закрыла солнце, тяжелые лапы ударили в пыль, где Мересанк только что была. Девочка не видела, что за существо, солнце было прямо над его головой. Видела лишь хвост, тот самый, что был под навесом, только теперь она поняла, что толщиной он с её руку. Кисточка на конце хвоста сердито била о землю. Существо зашипело угрожающе. Бегемотиха ответила рёвом - она была уже близко и Мересанк ощутила смрад её дыхания, острый и удушливый. Существо, решившее защитить её (или отбить на обед для себя, но пусть так, лишь бы протянуть, пока Аха вернется со стражниками), припало к земле, раскинуло огромные крылья за спиной, зарычало в ответ так, что у Мересанк заложило уши, а бегемотиха остановилась, кинула последний злой взгляд на девочку и потрусила обратно к пруду.
Мересанк перевела дыхание. Чудовище повернулось, обогнуло ее гибким, текучим движением, село напротив. Мересанк прижала руку ко рту, онемев от удивления.
Вдоль боков огромного песчаного хищника бааст были сложены гигантские крылья, а на плечах сидела человеческая голова с лицом самой Мересанк или её брата Аха. С такими же яркими зелёными глазами, смуглой кожей, чуть вздёрнутым носом и крупными губами. Волосы падали тёмными спутанными волнами. Чудовище склонило голову, рассматривая девочку, потом легло в пыль так, что их глаза были на одном уровне.
- Сешш-еп, - прошипело оно. - Ессть Сешшеп.
Ему явно тяжело было произносить человеческие звуки, но в глазах сиял разум и оно не выглядело опасным. В конце концов, оно только что защитило Мересанк. Она взглянула в конец вольера и увидела, что жуткая бегемотиха по-прежнему ест её глазами.
- Мересанк, - сказала она, прижимая руку к груди. - Я - Мересанк. Спасибо.
- Мерессанк. Сесстра, - сказало чудовище.
Нет, не чудовище. Сешеп. Наверное, и вправду сестра - в закромах жрецов много семян фараона, никто не считает их побегов среди Эб Шуит.
Мересанк попробовала подняться, но на ногу наступить не могла, покачнулась. Тем же гибким движением Сешеп оказалась рядом, её спина была на уровне плеча Мересанк.
- Держать, - сказала она. - Падать нет, Мересанк.
Девочка ухватилась за основание крыла, встала ровнее.
- Ты можешь летать? - спросила она с интересом.
- Нет, - ответила Сешеп, прикрывая свои яркие глаза.
Над ними вскрикнула охотничья птица атеф, как кричит она, завидев добычу, и камнем падает с небес, замедляясь лишь у самой земли. Сешеп подняла голову, смотрела на птицу жадно.
- Так, - сказала она. - Сешеп желать.
Мересанк погладила её крыло - оно было плотным, сильным, с шелковистыми перьями. Но тело, действительно, было слишком велико, чтобы подняться в воздух.
- Мересанк, - крикнул Аха со стены. За ним виднелись двое стражников. - Ты жива! Жрец Уаджи, хранитель ключей, спешит за тобой.
Часть стены отошла в сторону и в вольер вбежал Уаджи - высокий, горбоносый. Он был очень встревожен, но, увидев Мересанк живой, перевел дух и поклонился.
- Позволь отнести тебя во дворец, госпожа, - попросил он, узнав, что у неё повреждена нога.
- Прощай, Сешеп, - крикнула Мересанк от дверей. - Спасибо! Я буду приходить к тебе и говорить с тобой.
Сешеп склонила голову и улыбнулась, потом ушла обратно под навес. Мощный хвост бил по лапам.
- Эта самка бесплодна, - сказал Уаджи. - Мы храним её, потому что она - удачный небедж, но если от неё нельзя получить плодов, то...
- Не трогайте её, - попросила Мересанк. Уаджи пожал плечами.
- Пока не тронем. Продолжим засевать. Жаль, что она получилась слишком тяжелой для полёта.
Нога у Мересанк была сломана, но наутро оказалась целой. Матери поджали губы, посмотрели друг на друга и велели Мересанк никому не говорить, как быстро срослась кость.
Когда жрец Уаджи пришел её проведать, матери сказали, что лекарь ошибся, а отпечатков перелома из канак каемвас найти не удалось, будто их и не делали.
Мересанк приходила к Сешеп пару раз в неделю. Ей не разрешили спускаться в вольер и она обычно сидела на стене. Иногда показывала язык бегемотихе, та ревела, обнажая острые зубы.
Сешеп жадно учила новые слова и разговаривала всё лучше - с нею раньше никто не занимался.
Особенно она полюбила загадки и стишки, вроде "Был ребенок - не знал пелёнок. Стал стариком - сто пелёнок на нем". Её разум находил глубокое удовольствие в попытке угадать, представить, перевести с языка символов и иносказаний в язык настоящих вещей.
- Это кочан араха, - говорила Мересанк, и Сешеп замирала, потом рычала от восторга, смеялась, каталась в пыли, изгибаясь, как игривая кошка.
Мересанк её очень полюбила.
Я пытаюсь угадать, что сейчас делает Сешеп.
Мне хотелось бы думать, что её оставят в покое, под навесом в Нижнем гареме, смотреть, как над горизонтом встаёт розовая Старшая Луна, а за нею, через пару часов, жёлтая, как мед, Младшая.
Но я понимаю, что Аха нужно избавиться от всего, что связано со мною, и очень скоро он лично укажет, кто из бесплодных небедж будет принесен в жертву Сету, тёмной грани Малааха.
Я собираюсь с силами и начинаю растягивать полосы бинтов, притягивающих к телу мою правую руку. Тройной рывок и расслабиться. И снова. И снова. У меня не очень много времени, но и не мало. Я не боюсь.
Я доверяю своей судьбе.
Часто в жизни мы паникуем и страдаем потому, что боимся поверить в то, что происходящее с нами - не просто так, что это шаг, рывок к чему-то большему, к следующей части. Что лишения и боль в настоящем не продлятся вечно, но пройдут и забудутся. Что не нужно думать о том, что принесет будущее, когда утихнет боль отвергнутой любви, достаточно ли будет сил или здоровья у того, кем мы еще не стали. Нужно сначала им стать, а к этому пути у каждого свои.
Мой путь - чередовать напряжение и расслабление и тянуть прибинтованную к телу руку, сильно напрягая плечо. И есть только это, более ничего.
На шеститысячной попытке бинт немного подается, и я могу увеличить усилие.
Еще пять тысяч - и зазор между рукой и животом уже в ладонь, а всё моё тело в холодном поту.
В гробнице фараона много запечатанных кувшинов с пивом, медовой водой, крепким вином из-за моря. Я вдоволь напьюсь, нужно только встать с этого стола.
Бинт трещит и рвётся, моя правая рука свободна. Но я прекращаю двигаться, лежу, тяжело дыша, слушая свою кровь, собираясь с силами перед следующим ходом.
Я думаю о том, как отец научил меня играть в сенет.
- Жрецы зачитают Списки, - жарко прошептал Аха на ухо Мересанк. - Ты станешь моей. Скоро.
- Если на то будет воля Малааха, - ответила она, чуть улыбаясь и высвобождая руку.
Аха отмахнулся, будто и не слышал ее.
- Ты очень красива, - сказал он и положил руку на её бедро. Она опустила взгляд, вопросительно подняла бровь: "что это на моем бедре?"
- Положи свою так же, - сказал Аха хрипло. Мересанк положила. Так они стояли друг против друга - он горячий, она холодная, как будто готовы были закружиться в танце под звуки струн систра.
- Ты красив, как я, - сказала наконец Мересанк. - Я знаю твои руки, я касалась их ещё до рождения. Я знаю твои ноги - они меня пинали в утробе матери.
- Вот так? - спросил Аха и сделал подсечку. Если бы Мересанк учили чуть хуже, она бы растянулась на полу, или пришлось бы надеяться, что Аха ее поймает. Но её учили хорошо и она отскочила, ловкая, как кошка.
- Да, так, - сказала она, смеясь. - Только там было некуда отпрыгнуть. Пойдем, Аха. Мне надоело брить голову и хочется наконец почувствовать себя взрослой.
Они взялись за руки и пошли по прохладным коридорам дворца к храмовому крылу, где их и других молодых небтауи ждала церемония взросления - расставание с детской косичкой на голове, когда ее срезают, а кожу умащают мазью и облучают особым светом из храмового канак каемвас. После этого волосы перестают расти и разрешается носить парики.
У их матерей было много париков - кудрявые светловолосые, темно-рыжие длинные и чёрные, как смоль, заплетённые во множество тонких косичек. Всегда одинаковые для обеих, чтобы различить их было невозможно.
Мересанк родилась на полчаса раньше - поэтому она первой взошла на серебряный алтарь. Аха нахмурился, будто только сейчас осознал её первородство.
Её детскую косичку срезали и положили ей на колени, на голову возложили тяжелый, сияющий тусклым золотом немес.
Церемонию вёл Уаджи - бывший жрец Нижнего гарема, а теперь хранитель Ковчега - части дворца, выстроенной вокруг того, что осталось от древних небтауи.
Жрецы сказали положенные слова, Уаджи воздел руки и немес испустил вспышку жара, который Мересанк увидела с закрытыми глазами и угадала в нем белый-белый свет звезд, среди которых проходил ковчег предков, свободный между мирами.
Жрецы запели - высоко, торжествующе - и Мересанк поднялась с алтаря взрослой женщиной, без единого волоска на гладкой голове, с широкой улыбкой "наконец-то".
Сёстры и братья, матери, сотни людей в алтарном зале чествовали её взросление, хлопали ладонью о ладонь и тоже улыбались. В человеке, стоящем у входа, Мересанк узнала своего отца, небтауи-шех Бакара - она не видела его много месяцев. Отец ни капли не постарел, выглядел по-прежнему тридцатилетним.
Мересанк остановилась и поклонилась ему, счастливая.
"Ликуй, пой, о отец мой, ибо милостью Малааха взошли семена твои, и прекрасны их побеги, и щедрым будет урожай".
Люди обернулись, и в радости и благодарности склонились перед своим фараоном.
Бакара наклонил голову, оперся на высокий светящийся золотом посох, и продолжил смотреть, как свершается ритуал взросления над его детьми и детьми его народа.
Мересанк и Аха сидели на скамье в саду Верхнего гарема. На обоих были символы их нового статуса - парики. Аха выбрал длинные волосы цвета соломы, Мересанк - зелёные кудри до плеч.
Она сунула палец под парик, почесала горячую кожу.
- Жарко в них, - пожаловалась она.
- Зато солидно, - отозвался Аха.
Группа красивых девушек в тонких струящихся платьях прошла мимо, двое последних захихикали, толкнули друг друга локтями, чуть поклонились.
- Я теперь могу к ним ходить хоть каждый день, - сказал Аха, улыбаясь им вслед. - "Сбор семян в закрома" прошел, я - мужчина.
- Что же не идёшь? - спросила Мересанк, поднимаясь и забирая со скамьи свёрток с медовыми лепешками для Сешеп.
- Я жду, когда жрецы зачтут Списки Осири, - сказал Аха. - Жду, когда они скажут, что ты должна стать моей. Жду тебя, Мересанк.
Она чуть помедлила, потом прижала свёрток к груди и ушла, не ответив.
Матери вошли к Мересанк перед сном, когда она уже смыла с лица дневные краски и сняла парик и одежды. Они сели на пол, скрестив ноги, и Мересанк послушно опустилась между ними. Матери смотрели на неё с любовью и беспокойством.
- Завтра огласят Списки, - начала та из матерей, что сидела справа.
- Мы уже знаем, - сказала вторая. - Уаджи из жрецов только что был у нас в покоях.
- Аха? - спросила Мересанк, не поднимая глаз.
- Нет, - ответили матери хором.
Мересанк думала напряженно. Ответ должен быть неожиданным - иначе матери не нарушили бы тайну, придя к ней. Для неё выбран тот, кого никто не ждёт.
- Жрец решил, что с тобой нужно поговорить заранее, - сказала мать-справа и Мересанк поняла, что она удручена и тревожна. - Потому что в Списках то, чего не было уже четыре столетия. Но жрецы чувствуют, что Акер Анх почти здесь, нужно лишь протянуть руку, сгустить кровь сильнее, и они начнут рождаться.
- Кто будет моим мужем? - спросила Мересанк мёртвым голосом.
- Великий фараон, небтауи-шех Бакара, твой отец, - сказали матери одновременно, и от этого странного двойного эха в голове у Мересанк зазвенело и поплыло, она без памяти упала назад, и её голый затылок стукнул о плиты пола.
- Нет, - говорил Аха, будто песчаный рехем выплевывал ядовитые шипы. Попадет такой в ногу - и отнимется нога на неделю. - Они не могут... Он не посмеет... Ты моя!
Аха наклонился вперед, дышал тяжело, его лицо налилось кровью.
Неподалеку щебетали, сгрудившись, девушки из Верхнего гарема. Наверняка сплетничали о Списках, гадали, кого с кем назовут. Мересанк махнула им рукой, они подошли, поклонились.
- Позаботьтесь о принце, - сказала Мересанк. - Он очень напряжен.
Она повернулась и пошла к стене Нижнего гарема, к своей Сешеп.
- Мересанк, - позвал Аха. Она обернулась. Он пытался противиться, но девушки уже окружили его, смеясь, уже отвлекали лёгкими касаниями, невесомыми ласками. - Мересанк...
Он сам не знал, что хотел сказать, а она не знала, что хотела услышать.
Мересанк осторожно спустилась по стене прямо на спину Сешеп, и та долго катала её по вольеру.
- Лететь бы с тобой ввысь, - сказала Сешеп, раскрывая и складывая огромные крылья. - Но тяжело.
Мересанк хорошо понимала это чувство.
- Где бегемотиха? - спросила она, оглядываясь.
- Таурт неплодна, - сказала Сешеп с сожалением. - Убита. Её плоть была горька. Сешеп жива ради Мересанк.
Мересанк вцепилась в гриву на её спине и расплакалась горячими медленными слезами.
По традиции, после оглашения Списков все присутствовавшие вознесли благодарность Малааху.
Даже великий небтауи-шех Бакара. Выражение его прекрасного смуглого лица без возраста прочитать было трудно.
Впрочем, жрецы его тоже наверняка предупредили заранее.
Были и пары, услышавшие в Списках счастливое для себя, давно заветное. Они благодарили богов, улыбались, но все взгляды возвращались к фараону и Мересанк. Удивление народа было ощутимо, но никто и никогда не оспаривает жреческие списки.
Для Аха в этом году жрецы никого не выбрали.
Он был на церемонии с двумя девушками из Верхнего гарема - полными, гибкими, закутанными в разноцветный шёлк, со скрытыми под масками лицами.
Лицо Аха тоже казалось маской - зеленоглазой маской гнева.
Мересанк шла по коридору дворца к Ковчегу.
В конце церемонии Списков, перед завершающим ее обрядом "Соединения рук", жрец Уаджи склонился к ней и доверительным шепотом сообщил, что если она не подчинится по доброй воле, то её парализуют, подключат к канак каемвас и засеют семенем фараона насильно, как одну из Эб Шуит, как самку животного.
Не было стыда сильнее.
На Мересанк были брачные одежды её семьи - зелёные и золотые полосы, струящийся шёлк.
Она уже видела огромную серебристую дверь впереди - в Ковчеге двери не открывались вперед, а уезжали вверх, если канак каемвас двери узнавал тебя, и если тебе было позволено находиться в чертогах фараона. Песчаник стен дворца сменился плотным серым материалом, гладким и тёплым на ощупь.
Мересанк шла с прямой спиной, с гордо вскинутым подбородком. Но когда сильная рука вдруг схватила её и рывком дёрнула в одну из коридорных ниш, она не удержала равновесия и упала на грудь Аха. В нише было темно, но она видела, как влажно блестят его глаза и зубы.
- Дай мне свою одежду и парик, - сказал Аха. - Я пойду в покои фараона вместо тебя.
- И что? - спросила Мересанк.
- И всё, - ответил Аха, и его пальцы задержались на рукояти кинжала у пояса.
- Ты - моя, - опять повторил он.
- Я не твоя, - сказала Мересанк, - я своя собственная.
Она вывернулась из-под его руки, выскочила из ниши и быстро побежала по коридору к огромной серебряной двери.
- Ты запыхалась, - сказал её отец, поворачиваясь и улыбаясь дочери от серебряной колонны, у которой он сидел, скрестив ноги, за низким резным столиком. Колонна мягко светилась.
- Я торопилась, - ответила Мересанк и одним движением сбросила свое полосатое платье, перешагнула через его шёлковые волны, вышла на свет.
Фараон смотрел на неё со смесью грусти, веселья и восхищения.
- Я - Бакара, - сказал он наконец, - Первый в своём доме, небтауи-шехлюдей, пришедших со звёзд. Я не стану вести себя, как племенной бык, плясать под бряцание систра жрецов.
Он глубоко вздохнул.
- Ты совершенна в своей красоте, дитя моё. Оденься и иди сюда. Садись напротив. Скажи, Мересанк, умеешь ли ты играть в сенет? Смотри - на поле тридцать клеток. У каждого из нас пять фишек. Мы бросаем кубики и двигаем их, чтобы они вышли с доски, вышли из этого бренного мира в другой, более совершенный. Так как оба игрока этого хотят, а выигрывает лишь один, по пути мы будем друг друга убивать. Погибшие фишки могут возродиться вот здесь, в Доме Нефер, он символизирует, что всё будет хорошо, у всех и всегда, даже если не сразу. Опасная ловушка - Дом Воды, видишь этот символ Хаоса? Здесь фишка тонет...
Отец терпеливо объяснил мне правила, мы сыграли семь раз. Я выиграла один.
Он принес мне покрывало, и я спала до утра в ногах его огромной кровати, как сейчас сплю в ногах его саркофага.
Вдалеке от того золотого вечера, глубоко под пирамидой, я открываю глаза. Вижу лишь темноту и не могу понять - по-прежнему ли я слепа, или здесь совсем нет света.
Мои руки теперь свободны, я опираюсь о мрамор и сажусь. Ноги спеленуты льняными полосами, я нахожу концы и разматываю их. Аккуратно вытягиваю золотые нити из углов своих губ, из промежности, это очень больно, я кричу и плачу, но знаю, что заживёт быстро.
Моргаю, стараясь хоть что-нибудь увидеть, слёзы заливают глаза. Сквозь их пелену я вдруг вижу - вижу! - мягкое золотистое сияние и шагаю к нему. Это светится посох отца, лежащий поперек его груди.
Для мумификации жрецы используют те же вспышки света из канак каемвас, что и для облучения голов взрослеющих детей. Так сказал мне жрец Уаджи, когда меня собирались казнить выпусканием крови на алтаре, а потом мумифицировать вместе с мужем-отцом.
Но мои матери интриговали и уговаривали, чтобы похоронить меня заживо, настаивая, что я заслуживаю худшей казни.
Это было деянием любви, они хотели верить, что я - Акер Анх, что я выживу и уйду из-под пирамиды.
Я больше не хочу мысленно разделяться на счастливую девочку из прошлого и на страдающее существо, запертое в собственном теле.
Я - одна. Я - Мересанк.
Во вторую ночь мы говорили о других мирах, об управлении народами, о богах и жрецах.
- Они правы, - сказал отец. - Акер Анх близко. Смотри, Мересанк.
И он сложил ладони крест-накрест, а когда медленно развел их, я увидела тонкую плёнку окна в другой мир - под иными звездами блестела река, а луна была одна, белая и круглая. Крупное животное плеснуло в камышах. Руки отца дрогнули, видение пропало.
- Я - очень слабый Акер Анх, - сказал он. - Это всё, что я могу. Ты станешь сильнее. Я научу тебя, дочь. У нас много времени.
Он ошибался.
На третью ночь канак каемвасотцовских покоев не впустил меня. Я постучала, потом постучала громче, потом приложила руку к глазу стены.
- Ты - Мересанк, - сказала дверь шелестящим холодным голосом. - Но Мересанк уже внутри.
Спорить с канак каемвасне только невозможно, но и очень глупо, но я всё же собиралась начать. Но дверь отворилась изнутри, и на пороге встал мой брат Аха - одетый в точности как я, в зелено-золотом платье, с короткими рыжими волосами.
- Что ты сделал, Аха? - спросила я в ужасе.
- Освободил тебя, сестра, - сказал он, глядя мне в глаза, и протянул окровавленный кинжал, рукоятью вперёд. Не думая, я взяла его и шагнула мимо Аха.
Отец был мёртв, он лежал с перерезанным горлом у края низкого столика для сенет, кровь заливала доску, и "Дом трёх Истин", и опасный "Дом воды".
Я упала на колени, прижала к губам его совсем ещё тёплую руку, и время остановилось.
Аха мне что-то говорил, потом перестал и ушёл. Через какое-то время вбежали жрецы и стражники, у меня отняли кинжал, кто-то что-то обвиняюще кричал. Я помню смуглое, горбоносое лицо Уаджи, блеск его глаз. Помню лица моих матерей - впервые в моей жизни они вели себя по-разному - одна плакала, другая сжимала губы от гнева.
- Как ты могла, Мересанк! - воскликнула она.
- Это не я, - сказала я.
- Все канак каемваси вся жреческая охрана Ковчега подтверждают - кроме Мересанк, здесь никого не было, - сказал Уаджи и посмотрел на меня недобро. - Кто же еще мог совершить такое?
- Кто, Мересанк? - с болью спросила вторая мать.
Я закусила губы. Жрецы подняли тело отца, его голова бессильно откинулась, открывая страшную рану на шее. Я разрыдалась.
В дверях встал Аха - уже в мужской одежде, в серебряном парике. Матери переглянулись, очевидно, подумав одну мысль.
- Где ты был, Аха? - спросили они тихо.
Прежде чем ответить, Аха посмотрел на Уаджи. Тот прикрыл глаза в каком-то знаке.
- Я провел вечер в Верхнем гареме, - сказал он. - Трое девушек могут за меня поручиться. Я был с ними.
И только на секунду он взглянул на меня. В его взгляде было сожаление и... торжество?