Помню, когда еще работал грузчиком на железной дороге, регулярно пил пиво в шалмане при станции.Туда по утрам приезжало похмеляться пол города смурного народа. Этой, бля. кислятиной. Пиво обычно завозили старое и теплое. Вообще какое-то гнилое и вонючее. Однако, ничего, шло в полный рост. Никто не жаловался. Дай да дай. В шалмане было душно, накурено, потно и как-то человечно. Довольно весело. Но часам к девяти народ практически рассасывался. Кто сваливал на работу, кто по своим мелким делишкам. Некоторые шли до винного, чтобы пить уже напитки покрепче. Оставались самые никчемные бичи. Я в том числе.
Выпил я свои родные две бутылки, потом еще по столам прошелся и допил, что там оставалось. А находился при этом в каком-то полусонном, потустороннем состоянии, когда все тебе как бы по хую. Все неприятные мысли на время улетучились тоже.
Так я сидел за обильно политым желтым пойлом и заваленным окурками и рыбными костями столиком. Курил Приму и глядел в окно от нехуй делать. Настроение становилось все агрессивнее. Мимо проходили поезда. На Варшаву, Берлин и Париж. Красивые, модно одетые люди расслабленно улыбались друг другу, беседуя о чем-то приятном в своих мягких купе. Я их всех ненавидел классовой ненавистью в тот миг. Хотелось, блядь буду, закидать этих уродов лимонками. Посмотреть, ебаный случай, на их искаженные диким ужасом лица. Напасть бы на этих хуесосов с ножом и шпалером, сорвать модные прикиды, порезать холеные лица, сбить надолго их хваленую заграничную спесь.Пострелять их в мягких купе. Короче, показать гадам нашу Кузькину мать.
Сам я уже давно не мог отъехать дальше этого грязного шалмана. Ну, в крайнем случае гулял в "Бешеной лошади", куда меня уже тоже не пускали из-за внешнего вида и разнузданного поведения. Приходилось прорываться, вступая в схатку с дебильными ментами. Бывало по настроению я их ложил штабелями в предбаннике, но иногда они, козлы, винтили меня в клоповник и там издевались, как хотели, петухи ебаные. Нет, не дружил я, товарищи, с ебаной системой. И не собираюсь, сукой буду.
Вчера или, может, позавчера, а то и неделю назад - что-то с памятью моей стало - я конкретно закирял с одним корешем по кличке Шпиндель. Он друган мой по всяким крутым катавасиям. Мы начали с того, что нехило крутанули одного толстого эстонца, залетного фраера, отловив его где-то здесь возле станции. Эта свинья поначалу даже по русски не шарила, но после четырех литров водяры вспомнил все и начал отлично ругаться нашим матом. Пел наши песни, смеялся до слез, хвалил наших девок и отстегивал бабло, как сумасшедший.
Мы сами со Шпинделем напились и подружек наших, Крысу и Мартышку, накиряли в жопу. Эти лахудры тоже выпить не любят из мелкой посуды с понтом на хлеб водку намазывают. Уже в "Бешеной лошади" Крыса вообще охуела напрочь. Она стала ходить среди столиков и приставать к клиентам этого мрачного заведения. Оскорбляла их по всякому, а то и била по головам. Штормило ее при этом капитально.И тут я кричу ей на весь прихуевший зал: "падай, шалава!" Чувиха сделал попытку оглянуться на мой голос и тотчас рухнула, как подкошенная, на чей-то столик. На пол полилось бухалово, посыпалась ебаная жрачка. Мы со Шпинделем смеялись, как два идиота. Потом мой друган подскочил к Крысе, поднял ее, принес за наш столик, усадил себе на колени и стал целовать и по ходу раздевать овцу задроченную. Он чуть не выебал нашу подружку в центре зала да вмешалась барменша Танька, которая постоянно сдает нашего брата в ментовку. Ей надо будет когда-нибудь отрезать голову и поиграть ею в футбол. Она вечно орет нам из-за стойки, мразь конченая, что вызывет ментов и все равно обслуживать не будет нас в таком виде и состоянии. Кричит, что мы, мол, сначала где-то ширнемся неслабо, а уже потом приходим сюда охуевать. Это точно. Мы со Шпинделем отлично двинулись маком в туалете, прежде чем сюда заявиться. Но ведь иначе тут можно умереть от скуки. Сто пудов, товарищи. И поэтому мы с карифаном послали кобылу ебаную конкретно на хуй и переместились в дальний угол, чтобы не видеть ее противной хари. Там и занялись по новой нашим эстонским пасажиром, у которого бабло по ходу не кончалось.
Но у Шпинделя скоро начался кумар, и он уже думал только об одном: как бы ему срочно догнаться мачком или другой какой-нибудь бедой. У него заклинило в тупой башке бывшего часового мастера. Только эта тема и маячила. Одно на уме - врезаться и тащиться потом весь вечер в этом тухлом баре. Здесь кругом такие рожи...просто тошно смотреть. А Шпиндель терпел-терпел, потом как скинет вдруг Крысу на пол и как заорет каким-то чужим голосом: "Да ебал я вас всех в рот, гондоны ебаные! Умрите, мрази!"
Часам к одиннадцати в шалмане стало совсем скучно.Со столиков все убрали и ебаная чистота стала меня как-то раздражать. Теперь это блатное заведение выглядело довольно прилично. Сюда забегали выпить кофе и съесть бутерброд лишь хорошо одетые граждане, которые хуй тебя когда чем угостят.Хоть сдохни. Да они и хотят, черти, чтоб мы все вымерли. Я, кстати, тоже испытывал к ним острую классовую ненависть и готов был при случае дать сукам оторваться по полной. Нет, лучше спиться, сторчаться, сбичиваться в ноль, чем быть задроченным обывателем. Нет, товарищи, они не пройдут. Но пасаран! Так любит выражаться Шпиндель.
Забежал на минутку нормальный пацан Кантик. Он вокзальный вор. Только что откинулся. Хорошо выглядит, достойно прикинут. Присел ко мне, угостил пивком и рассказал, посмеиваясь, как на днях выебал пидораса. Из любопытства. В зоне-то он их не пробовал. А тут приводят на хату к Барану, который пятнашку тянул за убийство, натурального пидора и предлагают ему засадить. Ну, он и выебал из чистого любопытства. Кантик зашелся смехом, плеснул мне еще пива и побежал по своим делишкам - наматывать себе новый срок.
После ухода Кантика я еще долго сидел за чистым до отвращения столиком, покрытым скатертью в клеточку. Все тело у меня опухло от постоянного бухалова, в голове какая-то муть вместо мыслей. Вспоминалась почему-то Мартышка с большой грудью и широкой улыбкой на блядской роже. От нее вечно воняет потом. Наверное, не моется никогда, шалава. Помню я первый раз встретил ее у Шпинделя. Как раз там у него зависали грузинские наркомы Гурам и Нудар. Такие высокомерные, расслабленные, всегда при башлях. Выебистые чурки. Я решил этих лохов кинуть. Говорю им, что у меня дома чистяка, как грязи. Берите, мол, бухло, ловите тачку и погнали. Ну, они повелись, черти. Набрали вина какого-то. Приезжаем ко мне - там голяк. Ну, я им чего-то там навешал, не помню. Они съебались и про вино забыли.Я двое суток пил в одну харю. А потом подорвался и погнал к немкам. Их сотня училась в нашем универе русскому языку. Но не долго. Мы со Шпинделем быстро просекли момент. Посадили их на дешевый вермут. Немки повелись: все же экономная нация. Называли этот ударный напиток Вермахт. Вскоре они перестали ходить на занятия. Спустили все свои марки. Продали вещи.В итоге часть из них попала в больницу с диагназом "белочка", другая часть охуела и стала громить общагу. Их забрали менты. Несколько человек спрыгнуло с двенадцатого этажа. Единицы добрались как-то на перекладных до родной Германии. Что характерно, они по ходу забыли родной язык и выражались исключительно на нашей фене.
Только я выхожу от немок, встречаю Мартышку. Она, как безумная, на меня бросается и кричит, что обыскалась Тухлого по всему городу. куда я, мол, на хуй пропал, подонок. У нее и деньги нашлись. Взяли пару больших пузырей и пошли на Тропу Хошимина за педунивер, где мы обычно бухаем, чтоб не связываться с дебильными ментами. Выпили среди горы пустых бутылок, массы окурков и кучек свежего говна. Закинулись какими-то колесами, которые Мартышка постоянно таскает в своей сумке защитного цвета. Я присел на пень и чуть было не раскис, но тотчас собрался. Вернулось ко мне мое обычное самообладание. Не гоже Тухлому терять голову в критический момент. Схватил я Мартышку за упругие ягодицы и прижал к дереву. Потом вставил так, что у овцы ябаной глазья на лоб полезли. Знай наших, пидораска. Она тащилась, как буйно помешанная. Орала на всю Тропу и кусалась, словно кошка на валокордине. Клялась постоянно через каждые три минуты, что очень по мне соскучилась.Она остро пахла потом и своим чисто женским. Я уже молчу про перегар. А охуевала так, будто сто лет не трахалась. Сучка драная. Я драл ее капитально. Очень долго, так как в запое обычно никак не могу кончить. Мартышка поимела, наверное, с дюжину оргазмов, пока я удовлетворился, наконец. При том ебаная блядь поцарапала мне всю грудь своими ярко накрашенными ногтями. Тут я опять ей засадил и на этот раз ебал очень хлоднокровно и отстраненно. По деловому как-то. Она уже не орала, только повизгивала, то приподнимаясь, то присядая. Потом как-то обмякла вся и впала в транс. Взгляд у нее стал мутный, а тело совсем вялое. Я же пилил и пилил падлу, не замечая, что наступила глубокая ночь и на небе появилась полная луна кровавого цвета. Наконец, я вынул член из ее разъебанного в смятку влагалища и сбросил с себя ее руки. Смотрел так на уродку минуты две и вдруг на меня нашло. Поперла дикая ненависть. Одним ударом свалил чувиху и стал зверски избивать ногами, обутыми в тяжелые ботинки.
Отход был очень тяжелый. Я целый день отлеживался на хате. То засыпал урывками, то резко просыпался, словно кто-то толкал меня в бок. Мотор переодически бешено стучал, а потом вдруг затихал и фурычил еле-еле. Началась шугань. Я боялся, что ко мне нагрянут черные наркомы и зарежут на хуй прямо здесь. Временами казалось, что я на глушняк замочил Мартышку и менты уже на подходе. Бросало то в жар, то в пот. Выворачивало всего, а блевать-то нечем. И как закон подлости: ни колес, ни бухла, ни денег. Так можно было бы съездить на Поляну к цыганам, купить герани и сняться на хуй. Выйти из блядского кумара. Но нет же ничего, падла.Так можно, блядь, и кони кинуть. Сто пудов. Выход один: ехать в центр и идти в Бешеную лошадь, где обязательно найдется кто-то из своих при башлях.
Только вошел - сразу, блядь, наткнулся на Мартышку. Она вся побитая, с огромным фингалом. Но, молодец девчонка, зла на Тухлого не держит и тащит его к столику, где вижу сидят Шпиндель и Крыса. Нахуярились, конечно, водярой. Кто платил не знаю. Какая на хуй разница. Я сразу, как только сел, въебал подряд два фужера водки, а потом закусил яблочком. Отпустило капитально. Огни загорелись ярче, зазвучала хорошая музыка, карифан пиздил на ухо что-то приятное. Короче, как выражается Шпиндель - мирвана. Мартышка кричит, что соскучилась по Тухлому страшно. Сто лет, блядь, не виделись. Думаю: давно ты, шалава, у меня пиздюлей не получала.Последнее что помню, это ее жирные губы. Сукой буду. И отъехал с миром.
Очухиваюсь, блядь, на лавке напротив кабака Днепр. И вижу перед собой две черные хари. Гурам и Нудар. А мне плохо. Не то слово. Очень хуево. Они же начинают пугать и грозят меня зарезать и вынимают огромную штырину. Думали, что я заменьжуюсь. Уроды! Да мне все абсолютно по хую. Тухлому смерть не страшна. Говорю придуркам: нате режьте, суки, волки позорные, хари беспредельные. Они постояли, поглядели и ушли в эту ебаную темень. Зассали меня резать. Значит, поживу еще, товарищи, поебу мозги мирным гражданам и ебаной ментовской системе.
Когда эта хуета исчезла в поисках своего вонючего ширева, которое только и волнавало их в этой блядской жизни, появилась вдруг моя Мартышка. Она была бухая в говнище и вся какая-то растерзанная. Ясно, что ее только что ебали неслабой кодлой. Все кому не лень - и мужики и бабы. Этой твари, особенно как подопьет, безразлично, кто ее трахает. Я тоже, чтобы отвлечься от кошмаров, разложил сучку на скамейке, покрытой гнилыми листьями, и выебал ее с удовольствием.Аж полегчало. Типа отпустило на время. Потом, закуривая конфискованный у нее Уинстон, я видел как она удаляется куда-то во тьму, неслабо пошатываясь.Штормило ее не хуево. Один раз она чуть не упала, но каким-то чудом удержалась и обхватила двумя руками мокрое дерево. (Шел дождь да и хуй с ним). Так она блукунялась еще некоторое время, блуждая в непонятке по скверу, пока не попала в объятие к ментам. Эти вечно голодные твари потом долго ебали ее всем своим петушиным хором в грязном клоповнике.
А я, как в тумане, созерцал двери ресторана напротив. Из него под занавесь вываливала большая толпа народа. Толстые буржуйские свиньи и их разодетые самки. Плыли к своим тачкам. Но Тухлый решил присечь это дело в корне. Он схватил снайперскую винтовку и методично, очень хладнокровно расстрелял всю эту свору. Ох, ненавижу крысиное племя. Уложил их в одну большую кровавую лужу.
Конец
КОНДРАТИЙ
Кондратий Синицын! Страшный тип, как вспомню - вздрогну. До сих пор порой снится по ночам его ужасная рожа. Ведь это он, сука, пугал меня, подростка, возле морга, который находился в подвале. Я подглядывал в маленькое оконце и видел, как Кондратий кромсает трупы, помогая доктору Бесполову. По ходу он также помог ему пропить "Волгу", которую врач купил после трех лет работы в Эфиопии. Сначала он конкретно разбил ее, катаясь с любовницей. Та оказалась в покойницкой, но Бесполов на этот раз выжил. Но вскоре запил так, что пробухал все на свете.
Кондратий, я говорю, пугал меня, подкрадываясь сзади и делая зверские рожи.Но я, что странно, не бежал от него, а замирал, словно завороженный. Он же гнал меня отовсюду: от бани, куда я зырил на моющихся по пятницам баб, а он там подрабатывал банщиком, от клуба, когда я хотел прорваться на танцы( Кондратий был дружинником), и с кладбища, куда меня неодолимо тянуло подрочить ближе к вечеру, но у мужика был там домик, в котором он ночевал и сторожил.
- Черт задроченный, - бормотал он, прижучивая меня возле упомянутых мест, - подожди, доберусь до тебя, подонка.
Одевался он очень просто - старая фуфайка на голое тело, замасленная кепчонка, поношенное и выцветшее галифе да кирзачи с пробитой подошвой. Впрочем, примерно так ходили тогда все наши мужики.
Однажды Кондратий затащил меня в подвал, где имел коморку. Там пахло трупами и сыростью.Было страшно до ужаса. Он посадил меня на бочку с вонючей капустой и зашептал хриплым голосом:
- Я сам людоед, малый, ты это учти.
И щикотал при этом трофейной большой финкой.
- Привык я, пойми козленыш, во время голодухи. Охотился за людьми, подстерегал их, забивал и хавал. За милую душу шла человечена.
Черт его знает, может, он и меня бы захавал тогда, но на мое счастье кто-то шел по подвалу и спугнул его. Я убежал и долго не мог отойти от страха. Но выводов не сделал. Однажды я прильнул к окошку бани и увидел там Синицу с бабой, Шуркой Невзоровой. Он парил ее и рассказывал всякие байки. Оба они были пьяные. Вскоре эта Шурка умерла, подавившись блином на Пасху, выпивая у Кондратия на кладбище.
- После революции, говорю, Шура, - толковал Синица в бане, - мы в деревне нашей вытащили барина своего из склепа - он там лежал, словно мумий - посадили его, сплутатора под дерево, дали в рот цыгарку и в руку держать бутылку водки. Ох, и смеялись же мы над этой картинкой, слушай, не могли просто. Держались за животики.
Кондратий как следует поддавал пару из кувшина, а Шурка, захорошев от выпитого, визжала, как падла, когда он драял ее веником.
Я вспомнил тогда, как однажды, заглянув по обыкновению после обеда в морг, увидел непутевого доктора Бесполова, лежащим в полном отрубоне на лавке, а Кондратия, стоявшим над трупом. Он запихивал выпавшие внутренности обратно, частично выбрасывая их в ведро. При этом он не выпускал изо рта Беломорину. Упоковав покойницу, он резко повернул ее к себе задом и засадил ей в жопу.
Страшный Кондратий Синицын не прекрашал попыток затащить меня в свой подвал под церковью, в которой уже давно находился клуб. Там у него, как я уже говорил, имелась каморка. В ней стояла небольшая печка-буржуйка. Жрал он там из старой и ржавой каски, пил из пробитой пулей алюминевой кружки. Хлеб и сало резал трофейной финкой, а спал на жесткой лавке, накрывшись старенькой шинелкой. В углу мяукала большая черная кошка, а за занавеской стоял злой божок, привезенный спивающимся врачом Бесполовым из далекой Эфиопии. Возле идола на полу лежали человеческие кости. Попал божок к Кандратию следующим хитрым образом. Этот рассказ я подслушал опять-таки в бане. Мужик рассказывал один случай Шурке Невзоровой, давя с ней пол литру. Оказывается, он просто украл этого идола на квартире у Бесполого, делая ему там какую-то хуйню по хозяйству. Покончив с делами, они распили бутылку "Столичной", которую этот врач-рвач все ж поставил. Он сам, после того как свою любовницу угробил, закирял по-черному. Спивался уже и пьянел от ста граммов. Уже труп не мог как следует разрезать. Вся работа на Синицу легла. Выпил Бесполый стаканюгу и отключился на хер. Ну, а Кондратий и прихватил этого Джу-Джу. Так назывался африканский идол. Доктор, перед тем как вырубиться, успел сообщить мужику, что этот истукан никто иной, как бог тьмы.
Еще я ходил зырить к деревянной уборной, в стенах которой имелись большие щели. Однажды засек там Шурку Невзорову. Покойница сидела с голыми мощными ляжками и постанывала. Потом стала материться в пол голоса, но никак не могла посрать должным образом. Меня очень волновал вопрос, удастся ли ей закончить процесс и в этом интересном месте меня прижучил страшный Кондратий. Он схватил меня за плечи и заорал:
- Ну, что, попался, заморыш, теперь тебе точно пиздец.
Мужик потащил меня через колючий кустарник, где полно битого стекла и свежего говна, к церкви. В подвале под низкими сводами он зажег фонарик и погнал меня по мрачным переходам. Наконец, мы оказались в каморке, где царил полу мрак. Лишь в углу светились глаза злого бога Джу-Джу.
- На колени, ублюдок! - крикнул Кондратий громким голосом и сильно толкнул меня в спину.
Чудом я выбрался из этого подземелья. Некоторые эпизоды просто выпали из памяти: так реально страшно все было. Очнулся я в дурдоме. Видно, крыша у меня поехала капитально. Ничего удивительно. Такой ужас. Тут всякий ебнулся бы от страха. Синица налил мне сразу полную кружку водяры и велел выпить залпом до дна. Потом дал заторнуть крутым яйцом. Прямо вбил его мне в рот.Я эти яйца с тех пор терпеть не могу. Мне казалось, что Кондратий точно собирается замочить меня. Наверное, заколет своей трофейной финкой и принесет в жертву африканскому богу Джу-Дже.
- Что, пацан, страшно? - cпрашивал злобный мудак. - Дай ка я тебя зарежу. Все равно от тебя никакой пользы не будет. Не такое нам надо молодое поколение. Ты, пацан, гнилой, порченый.
И он смеялся своим идиотским смехом. Потом Синица выпил еще водки прямо из бутылки, задрав свою харю перпендикулярно сырым сводам. Прикурил свою беломорину от буржуйки и вдруг резко бросился на меня. Повалил на холодный пол и стал колоть финкой, как поросенка. Только пока что не глубоко.
- Порченый, порченый, - бормотал он при этом.
Перед тем как окончательно покончить со мной, Кондратий плеснул себе еще водяры в кружку, отрезал добрый кусман сала. Выпил и заторнул. А после этого полез прикурить папиросу от буржуйки, но уже сильно пьяный не удержался и упал рожей в пылающую печку.
Я, истекающий кровью, со всех ног рванул из каморки. Стучало бешено сердце, ноги подкашивались. Я падал в грязь. Но летел, как стрела. Никак не мог найти выхода в темном подвале и боялся, что мужик или этот страшный Джу-Джу могут меня преследовать. И когда совсем уже отчаялся, увидел бледный свет в конце одного из проходов. Кинулся туда и больше ничего не помню.