Когда она сдавила шарфом его шею, он кайфанул неслабо и припомнил разом, как это было с самого начала.
Ясное осеннее утро, немного прохладное, бодрящее. Его слегка ведет и подташнивает после практически бессонной ночи. Но, в общем, самочувствие нормальное, да плюс еще эйфория от путешествия за границу. К тому же в тугих карманах новых джинсов солидная пачка долларов. Это еще как греет.
Пестрый многоликий базар - толпы народа - изобилует всем этим ярким ширпотребом сомнительного производства, но с обязательным лейблом: "маде ин ненаше". Паша меняет пять баксов у дилера с табличной на шее. Получает свои деревянные. Покупает баночку пива. Пиво - бельгийское, кажется - и пачку сигарет "Кент".
Потом в баре эта девушка скажет, что "Кент" - ее самые любимые, обожает их просто, куря одну за другой из пачки, положенной щедро на столик. Паша не жлоб. Наработал, теперь можно и расслабиться на всю катушку. Оттопыриться тут на родине. Изматывают, однако, эти загранпоездки, жить порой не хочется. Унижения одни чего стоят. Наглые таможенные чиновники, эти личные досмотры, когда приходится раздеваться наголо... Напряг страшный. Поборы всякие. Да, много нюансов... Зато и навар неслабый.
Они пили зеленый банановый ликер, потом еще какой-то синий-синий, аж страшно стало, что выпьешь, и сам станешь такого цвета. Пока окончательно не перешли на "Амаретто" с привкусом миндаля. Выпили несколько бутылок.
Он все рассказывал ей про Турцию, из которой только что вернулся. Настроение было очень даже клевое (товар удачно сдал и с отличной девчонкой познакомился), пока не появился этот ханыга со знакомой мордой. Постепенно Паша признал его - служили вместе в армии.
"А помнишь", - говорил ханыга, блаженно улыбаясь, выпивая, не отрываясь, стакан Распутинской - угощение Паши. За встречу. Тыщу лет не виделись. Потом еще денег дал бичуге на "Свежесть" по его просьбе. Очень тот, оказывается, уважает эту гадость. Весь обносившийся, вонючий. Опустившийся до последней стадии. (Как его только сюда пустили, заведение, вроде, приличное). С испитой веснушчатой рожей. А в армии был орел, уже старик, когда Паша только что прибыл, молодой еще. Покрикивал на салабона, посылал в буфет за сигаретами и водкой через весь гарнизон, что было чревато, так как уж больно зверствовал патруль из комендатуры. Комендант по виду настоящий эсэсовец, как их показывали в фильмах Пашиного детства - бледное фанатичное зверское лицо и кричит, трясется, плюется, будто в истерическом припадке. Гоняет строевым до изнеможения. На губе очень плохо. Камеры сырые, холодные, не уснешь ночью, а днем на страшной жаре и жутком морозе роешь этот чертов противотанковый ров и попробуй только остановиться на минуту, сразу получишь еще пят суток. А ханыга этот издевается потом в сушилке, бьет сапогом под зад, заставляет лизать этот сапог...
Теперь вот Паша процветающий бизнесмен при деньгах и даже зеленых, а этот черт, бравый когда-то сержант, совсем, считай, стал доходягой. Можно было, конечно, послать его на хер, но Паша добрый - угостил и даже дал ему башлей опохмелиться.
Остался, тем не менее, осадок от непредвиденной встречи, и воспоминания нахлынули неприятные. Но ненадолго. Закурил хорошую сигаретку, посмотрел на симпатичную девушку напротив - зовут Света, лет двадцать пять, то есть на десять моложе его.
"Я часто в этот бар захожу", - рассказывала Светлана потом, когда они окончательно определились на ночь в домике этого голого по пояс придурка с баяном, что попался им в темноте переулка, после того, как Паша провалился в люк канализации, - "меня там постоянно снимают", - улыбалась она гордо, - "и мужики, и бабы, вот помнишь, только ты подсел, один чувак отвалил сразу же, такой лысоватый, маленький, толстенький, он еще бутылку французского коньяка с собой прихватил недопитую, жлоб, вспомнил, да? Это фотограф один, водил меня к себе в студию сниматься обнаженной, в разных там крутых позах, извращенец полный, между нами".
Она стояла перед Пашей совсем голая. Грудь у нее маленькая, даже бюстгальтер не носит, а жопа очень приличная и ноги крупные, сильные, накачанные".
"Светлана", - прошептал он, лежа на диване среди грязных до черноты простыней, рваного одеяла. Хозяин, Саша, выделил им лучшую комнату, после того, как Паша отстегнул ему пару баксов за ночлег. Сразу отношение стало другое, как увидел зелень. Глазки забегали, что ни скажи, поддакивает, улыбается, услужливо кивает. Сволочь, рабская натура. Раскололся даже на водочку. Они, конечно, со Светкой как пришли сразу произвели впечатление: на стол поставил "Амаретто" (уже и не помнил, какая бутылка за вечер), сигареты "Кент", шоколадки "Сникерс" и "Марс". Эти жлобы приторчали, понятное дело. Надька, Сашкина баба, очень аккуратно, чуть ли не любовно обработала Пашины раны спиртом. Она, оказывается, бывшая медсестра. А не то могло быть заражение.
"Да как же ты провалился в эту клоаку? - все спрашивала по ходу. - Ведь вообще мог разбиться насмерть".
Выпили за второе рождение. Надя пошла танцевать фигурный вальс. Саша, ее мужик, совсем голый до пояса, хилый, лихо, если только слегка меланхолично, растягивал баян, а может, гармошку: Паша не сек в народных инструментах. Но ему по пьяни нравилось, как играет и поет хозяин. Хвалил. Тексты песен какие-то свежие, не затертые. А ведь у человека горе - "москвич" родной недавно угнали, негодяи.
"С концами, дядя, - категорически определила Светлана, после того, как он со слезой поведал о своем несчастье. - И не думай искать, бесполезно это".
"Правильно говоришь, молодец, не стоит дергаться", - согласился бедолага с девушкой, мол, глухой номер эти поиски: пустая трата денег и времени.
И обратно стал наяривать что-то грустное, щемящее сердце радостной тоской про железную дорогу, тайгу, конвой, слезы матери, побег, расстрел... Фольклор, что звучит всю жизнь по всей России.
"Да понимаете, - объяснял Паша гостеприимным хозяевам, как он с подругой очутился в этих краях, - мы тут один дом искали, вернее, старинный особняк: пригласили нас в гости на день рождения... и как меня угораздило в этот люк, ну, темень, конечно, полная, а там, правильно Надя говорит, клоака точно, теперь еще долго буду говном пахнуть", - он рассмеялся от всей души. Вот еще катастрофия.
"Ладно, хоть жив остался, моли бога, руки и ноги целы, все нормально, а раны эти заживут моментом, я их отлично обработала, как учили", - утешала хозяйка, выделывая сложные фигуры вальса.
Их действительно приглашал один малознакомый художник, который хотел рисовать Светлану. Еще там в баре-подвальчике. Он был уже практически отвязанный. Рассказывал, повторяя раз десять, наверное, одно и то же, про зверское убийство своего друга, журналиста Перьсеянцева. Об этом и в газетах писали. Найден у себя дома с признаками насильственной смерти. Что только с бедолагой не делали, прежде чем замочить. Даже шкуру снимали с живого, и все из-за каких-то полмиллиона деревянных. Он дал им в долг, а эти бандиты пришли и требовали назад расписку. Перьсеянцев, конечно, ни в какую. Принципиальный был человек. Тогда они начали его пытать, резать на части. Короче, нашли в луже крови то, что осталось.
"Но я им не дамся, гадам, - кричал пьяный и ненормальный художник на весь бар, - я не зря кун-фу изучал и боевое карате". Он вскочил, стал прыгать среди тесно стоящих столиков, показывая всем, какие он знает приемы, отчаянно размахивая руками и ногами, выкрикивая при этом нечто дикое. "Ко мне уже раз приходили черти. В окно лезли. Но я их вот так и вот этак, а потом еще вот каким образом, поломал им, сволочам, конечности... А если что... - он вдруг замер и выхватил из кармана кожаной куртки револьвер с барабаном, - видели вы такую штуку, а?"
"Сыграем в русскую рулетку", - совсем неожиданно для себя грустно предложил Паша уже прилично под кайфом. Ту еще усталость сказывалась. Вчера только в Стамбуле. Сумасшедший город, сплошной базар, все торгуют, кажется, круглые сутки, когда спят, непонятно, но и мафии хватает, предлагают любой товар: давай садись в тачку, отвезем туда, где все есть недорого, но Паша не дурак: за десять долларов замочат делать нечего. А в баре - садится проститутка тебе на колени, посидит пять минут, и сутенер уже требует с тебя сто баксов, попробуй, не дай. Ну и коррупция, конечно, просто зверская, на каждом шагу чиновникам и полицейским отстегивай, достают просто.
Художник обнял Пашу и крепко поцеловал в губы.
"Люблю русских людей, а жидов, продавших Россию, ненавижу", - прошептал горячим шепотом.
"Ты знаешь, что ты очень похож на Джаггера", - сделал ему Паша комплимент в свою очередь.
"Это Джаггер похож на меня", - крикнул художник весело и разбил о стенку фужер.
Светка сидела, словно каменное изваяние, нога на ногу, в руках бокал с синим ликером и сигарета, подбородок квадратный, взгляд жесткий, колючий. Сама такая белокурая, с короткой стрижкой. Чувствовалась в чувихе некоторая крутость.
"Ну, смотрите, ребята, только обязательно приходите, буду ждать вас, - настойчиво приглашал их художник, - будут интересные гости, шампанское, икра с крабами".
И дал им примерные координаты.
"Да там сразу увидите - старинный особняк. Найдете".
Они часа два, если не больше, лазили по этому отдаленному от центра району, куда на моторе повезли только за баксы. Вроде бы, раза три-четыре выходили на какой-то запущенный старый дом, который запросто мог быть тем самым особняком. Долго стучали в двери, но внутри было тихо-тихо, никаких признаков жизни. И окна совсем не горят. Ничего даже похожего на вечеринку.
"Я хочу в туалет", - проговорила Света измученным голосом человека, которому весь кайф поломали. Как будто Паша виноват.
"Хорошо, - сказал он, - давай прямо здесь".
"Подержи меня", - попросила она.
Было темно до такой степени, что он сидел только силуэт писающей женщины, зато отлично чувствовал эти сильные ноги, широкие плечи, весь тяжелый корпус, обширный зад... мощная струя ударила по запущенной в конец клумбе, некогда, видимо, роскошного сада.
Только у Саши, полуголого мужика с баяном на груди, этого смурного клиента, что совершенно случайно попался им во время блужданий от дома к дому и пригласил в гости, они, наконец, расслабились. Света, казалось, была очень довольна. Она ведь еще раньше, когда он пытался отвезти ее к себе домой посмотреть видео, сообщила, что вечер без компании она считает напрасно прожитым.
Саша пел под баян или гармошку, какая разница, душераздирающие песни, а Надя танцевала фигурный вальс. Те еще артисты. Оба худые, корявые. Он в одних брюках на тощих ногах, она - в синем спортивном костюме, вся костлявая и бледная.
"Слушайте в Турции, - рассказывал Паша, развалившись на диване, прилично уже под кайфом, - одну бабу из нашей группы арестовали в универмаге. Она там карты продавала, и туз пик показался полицейскому похожим на пророка Мухамеда. Подходят двое усатых и тащат ее в участок. Я пытался отбить, они как швырнут. Локтем разбил витрину, порезал себе руку о стекло. Вот видите, какая глубокая рана, - он продемонстрировал всем присутствующим, закатав рукав рубашки, - еще толком не зажила. Пошел к врачу, там укол сделали, перевязали, смазали йодом и говорят: плати сорок долларов. Не слабо, да? А после еще в полиции били палкой по пяткам за сопротивление властям и порчу имущества. Ладно, хорошо хоть отпустили. Тюрьмы у них очень страшные. Кошмар. Средневековье просто. И главное, содержание за свой счет. Ты сам должен платить зелеными. Рассекаете? А откуда у меня такие деньги? Сдох бы там, вот и все дела".
"Что ж все-таки с той женщиной стало, которую за карты арестовали?" - спросила сердобольная Надя, не переставая выделывать сложные фигуры.
"Ей тоже повезло, кстати. Судья ее спрашивает, сколько она получает в России. Ну, она все как есть: пят долларов в месяц. Тот расплакался и велел отпустит женщину".
"Ничего, лет через десять и у нас будет все, как в Турции", - заметил глубокомысленно неглупый мужик Саша.
Они еще долго пили уже глубоко заполночь. Сначала "Амаретто", которое отдавало экзотикой, потом левую водку, наконец, вообще какую-то гадость, самогон, наверное, не лучшего качества. Закусывали уже строго солеными огурцами, салом, маринованными помидорами. Перешли на "Беломор". Саша все наяривал, не уставая, свои печально-удалые, Света, казалось, веселилась от души, попав в интересную компанию, Надя совсем зафигурялась с этим вальсом, а Паша считал нужным рассказывать о своих путешествиях, дойдя последовательно до поезда, на котором возвращался домой из Москвы.
В купе было страшно холодно и по голове всю ночь била громкая музыка. Не спалось, естественно, и делать нечего, приходилось слушать и видеть отчасти, лежа на второй полке, что происходило внизу.
А ничего особенного. Просто трое мужиков выпивали себе на здоровье, вот и все. Один был явно постарше, командовал: давайте, ребята, вмажем. Идти нам никуда не надо. Сейчас выходить опасно. Что кругом делается, сами знаете. Преступность дикая, порядка нет никакого. А мы здесь будем сидеть в безопасности. Закроемся. Так, давай хапнем. Наливайте. Разные истории будет рассказывать. Шутить. Смеяться. Можно и друг над другом, верно? Я, например, не против, если вы надо мной насмехаться будете. Сейчас только дернем. Даже издеваться можно, ничего страшного. А что? Можно плеваться, мужики. Спокойно. Дайте курить, а? Да насрать... Будем мазать друг друга и безобразничать. Нет порядка, я говорю. Гори оно все гаром. Правильно? Но сначала послушайте мою историю. Вот раз решили мы под Новый год бить свинью. Собрались. Ну, там, я, брательник мой младший. Батя и дядька пришел нам помогать. Выпили, конечно, как следует перед этим делом. Дядька и говорит: не будем мы специалиста звать, зачем зря тратиться, я сам ее зарежу. Ну ладно. Пьяные все, конечно. Пошли в хлев. Вывели свинью. Мы держим, а дядька режет. Колет ее, падлу, а свинья визжит, дрыгается, сил нет. Никак не замолкает. Дядька колет ее, сучку, пыряет ножом и никак не может успокоить. Он ей, видно, легкое проколол, она хрипит, кровью брызгает, мы сами все в крови. Наконец-то умолкла. Ну, все, вроде, порешили. Дядька пошел нож мыть, а мы уже начали палить ее, обрабатывать, как надо. Вдруг свинья как вскочит, как бросится бежать по двору. Мы хватаем, еле-еле ее держим, сил никаких нет. Дядька прибегает, опять ее колоть начал, никак не может, кончит заразу, все визжит и визжит, живучая. Пришлось, делать нечего, звать специалиста. Наливать ему, конечно, а что поделаешь. Тот ее одним ударом уговорил. Замолчала и больше не дергалась. Надо знать куда бить - под лопатку.
Паша чуть не блеванул от такого рассказа, да и запах в купе становился слишком уж смрадным. Вышел подышать в коридор. Через какое-то время дверь открывается, и как-то боком, раком выползает тот самый мужик, инициатор веселья. Рожа у него, и так поросячья. Была все облевана и перепачкана говном, трико приспущено, жирный зад полуоткрыт и окровавлен. Он тяжело отдувался, сопел, но ничего не говорил.
"Что у вас там было, пассажир? - спросила у него проводница, проходя мимо. Заглянула в купе и тотчас вылетела оттуда с криком: - Вот же свиньи, что делают!" А Паша так и простоял у окна до самой своей станции.
А где-то уже совсем глубокой ночью Паша и Света оказались, наконец, вдвоем в отведенной им "лучшей" комнате. На самом деле, грязной, засранной. Просто хлев какой-то. И пахнет, кроме всего прочего, крысами. На диване валяется растрепанная книжка, единственная в этом доме.
"О, ты смотри, что они читают, - говорит Света с восторгом, - люблю Чейза, обожаю".
Потом она стояла перед ним совершенно обнаженная. Он видел, что волосики у нее на лобке пострижены под модную "канадку". Острый такой треугольничек. Аккуратный, очень ровненький.
Он встал перед девушкой на колени. Умолял:
"Светочка, подрочи".
"Кому, тебе или себе?" - спросила она слегка взволнованно, но одновременно деловито.
"Себе, конечно".
Она долго и яростно мастурбировала перед ним, порой выворачивая, озорничая, всю пизду наизнанку, чтобы лучше видно было, стоя над Пашей, как статуя победителя. На лице с квадратным боксерским подбородком выражение презрения к слабым.
За стенкой долго ругались Саша с Надей. Выясняли свои блядские отношения. В конце концов, мужику, видимо, надоели разборки, устал он препираться с бабой и заехал ей баяном по голове. Опять и опять. Инструмент всхлипывал жалобно при каждом ударе, однако в сердце человека не было места состраданию в такое жестокое время, когда всем все по херу.
Паша стал целовать Свете ноги. Долго лизал ей пизду. Она в итоге не выдержала - повалила его легла сверху. Сначала медленно, довольно мягко, потом все энергичней, яростней, покрикивая на него, матерясь, вдавливая его в этот жалкий диван. Становилось аж больно. Паша начал постанывать. Света вдруг кончила взрывчатым оргазмом с пронзительным воплем. Резко вскочила, схватила и натянула на себя его новые джинсы.
"Клевые у тебя леваки. Ого, а в кармане баксы. Я забираю их, ладно? Это мне на трусики. И джинсы тоже - они мне как раз по размеру, правда?"
"Я хочу в туалет", - произнес Паша подавленно.
"Давай прямо здесь, на улицу я тебя все равно не выпущу. Я тоже, кстати, хочу ссать".
Сильная струя мочи чуть не сбила его с ног, как только он присел в раскорячку. Она забрызгала ему лицо, грудь...
Как он любил, черт возьми, это почти каменное лицо, чуть ли не маску покорителя... голубые глаза, бессмысленный взгляд, короткую стрижку, эти маленькие совсем сиськи... большой зад, крепкие ноги...
"Ешь, давай", - внезапно приказала она, показывая на его теплые еще какашки. Выходила турецкая еще пища.
"Не хочу", - промолвил он довольно вяло.
Тогда она ударила его в первый раз. Ногой в лицо. Потом еще и еще. Била и материла, обзывая обидно по-всякому, пока не пошла кровь из носа. Стала совать в разбитые губы фекалии.
Он лежал у ее ног поверженный, весь раздавленный.
"Поиграем в скарфинг", - предложила неожиданно девушка с улыбкой на губах, как бы примирительно.
"Что это такое?" - спросил он.
"Ну, помнишь Есенина и Айседору Дункан. Они увлекались. О, это высочайший кайф, чтоб ты знал. Можно веревкой, но лучше шарфом. Тут главное не увлечься слишком и не потерять сознание, а том можно и с концами отъехать. Я однажды с подругой занималась этим делом, так та чуть не удавилась, хорошо я спасла. Откачала. А все равно она погибла в Польше. Бандиты ее замочили и труп целую неделю возили в автобусе, пока вся группа полностью не отоварилась. Жара стояла страшная, она стала уже разлагаться. Паша, ты сейчас поймешь, что скарфинг поглавнее гашиша будет".
Она легла с ним рядом и нежно накинула на шею шарфик. Он кайфанул неслабо и, уже теряя сознание, отчаянно протянул руку, судорожно схватил свой член, резко дернул с выдернул его с корнем. Крепко зажал в руке окровавленную плоть.
Конец
ПОЛОЖИТЕЛЬНЫЙ
Это был длинноногий, сутуловатый, остроносый, хищноватый на вид средних лет мужчина, одетый в обязательную кирзу и фуфайку. С рюкзачком за плечами. Там хлебушек, который возил регулярно из города в свою родную деревню Кощино, чтоб кормить скотину.
Ходил быстро, руками махал энергично, говорил охотно. Не матерился. Не курил, почти не пил. Из рассказов его на станции становилось ясно, что мужик он положительный и справный. Хороший хозяин, чуть ли не мастер на все руки. Косу набить, забить борова. По плотницкому делу все мог, да и по столярному. Землю знал, как свои пять пальцев. Умел обращаться с домашними животными. А больше всего на свете любил порядок.
"Вот случай вам для примера, - говорил он двум старушкам, пока ждали дизель, - щас этих грабителей развелось, страшное дело. И вот идут раз парень с девушкой, гуляют вечером, а навстречу им двое - мол, снимайте одежду. Ага. Только у мальца оказалась с собой рация. Понятно? Он и сообщает быстренько в милицию. Те говорят ему: задержи бандитов минут на десять, мы подъедем. Ну, он отвлекает негодяев разговором. Тут, бац, машина подъезжает. Грабители ходу эти, а милиционеры по им с пистолетов: бах-бах. Одного положили наповал прямо, другого тяжело ранили. Умер, гад, в больнице. Только так и надо с ними, подлецами, бабаньки, обнаглели ж, твари, вконец".
Старушки вздыхали, охали, поддакивали, вздыхали. Припомнили сами поучительный случай про школьницу, которую раздели намедни среди бела дня чуть ли не в центре города. Сняли куртку, свитер, джинсы, кроссовки. Не говоря о часах, украшениях и прочей ерунде. Пустили домой голую.
Или вот еще спекулянты эти на базаре надоели всем, возмущались старушки. Пусть бы свое продавали - огурчики там, помидорчики, яички - никто б им слова не сказал, так яны ж по деревням ездят, скупают все дешевле, а продают в три раза дороже.
"Вооружаться надо, вот что, и наводить порядок, - рекомендовал Положительный, - громить их, зверей".
"Я тут как-то пошел к одному - стоит такой молодой, здоровый, красная морда. Пахать бы такому в деревне, а он, слышь, жевательной резинкой торгует, сволочь. Я ему и говорю: вот запихать бы тебе эту жвачку в твою глотку, падла, в пасть прямо, весь твой поганый ящик, чтоб ты навек подавился этой дрянью. Или вот еще пьяницы обнаглели вконец, гады. Например, Чик, хамлеев сын. Ну, каждый вечер пьяный ко мне лезет и лезет в хату. Я ему говорю: нет у меня ничего, что ты сюда ходишь? А он не понимает, скотина, все прется и прется в наглую. Ну, я его предупредил раз и два, мол, придешь еще - сильно пожалеешь. Не понимает человек. Хоть бы что. Налил бельмы и обратно лезет. Тогда беру я лом и по горбу ему - хряп, он - брык с копыт. Готов. Переломал негодяю хребтину".
Старые поддакивали: правда, спьянствовались, засИдились, сблюдовались, теперь зубами об стенку. Одобряли действия Положительного. Чик, Хамлеев сын, им самим надоел впритык.
"И представляете, бабаньки, как померла моя женка, Настя, он, пьяная морда, на поминки приперся. Ну не хам ли? Беру это я оглоблю - как дал ему - он у меня с крыльца так и загремел вместе с костылями, паразит. А матка его, Дуня, тоже, ох, стерва. Вы ж ее прекрасно знаете. Вот слушайте. Сплю это я однажды на сеновале с собакой моим Жуком и чую, он чего-то забеспокоился. Я выглянул - вижу, Дуня с мешком крадется к моей поленнице дров. Вороват, значит. Ах, думаю, тварюга! Беру палку (это в четыре часа утра, учтите), подхожу незаметно сзади - как дал ей, падле, по голове изо всех сил. Она - брык и валяется. Днем встречаю ее - за голову держится. Спрашиваю: что ты, Дуня? Отвечает: это я шла за водой к колодцу, поскользнулась, упала и ушиблась. Не поскользнулась ты, объясняю ей, а моей палки попробовала. Еще будешь дрова у меня таскать, не так получишь.
И что вы думаете, бабаньки? Не прошло и недели, обратно сплю это я с моим собаком Жуком на сеновале и чую, что он тревожится. Вылазию - так и есть. Снова Дуня крадется с мешком к моей поленнице. Думает поживиться. Но у меня там уже хитрая вещь от воров придумана была. Называется "Насторожка". Только дернешь одно полено - на тебя сразу несколько дровин падает. Дуня дернула, тут на нее и посыпалось. Лежит, встать не может. Много ль ей надо в 78 лет, а?
В общем, валяется она, а я иду мимо, когда уже давно рассвело. Спрашиваю: что ты здесь отдыхаешь, Дуня? Та мне: да вот шла, милый, за водой в колодец, поскользнулась, упала, встать не могу, подсоби, мол.
Эх, говорю, Дуня, не к колодцу ты шла. За водой ночью с мешком не ходят. И не поскользнулась ты, а дровы из моей поленницы воровать полезла и получила за это по голове. Попробовала мой "Насторожки". Смотри, еще раз сунешься, хуже будет.
И что вы думаете, бабаньки? Послушалась она меня? Куда там. Сплю я это с Жуком на сеновале и чую, собака мой неспокойный стал. Выхожу, а Дуня возле моих дров опять со своим мешком драным. Думает поживиться. Чик же, хамлеев сын, за пьянкой не может снабдить матку дровами. Идиот! У меня ж на этот случай сильное средство приготовлено было. Называется "Давилка". Только Дуня одно поленнице дернула - вся поленница, как есть на старую так и рухнула. Придавило, конечно, ворюгу насмерть. А пусть не лезет. Урок ей и подобным тварям".
Старушки слушали Положительного, охали, ахали, вздыхали. Не знали, что и сказать по такому случаю. С дровами у всех них было не очень.
"А есть еще штука одна, тоже очень замечательная, - сообщал Положительный напоследок, когда грязно-красный дизель уже приближался к станции, - меня один мужик из Сибири научил, у нас тут до такого еще не доперли. Называется "Дробилка". Ставится возле хлева и бьет исключительно по ногам. Я однажды трех цыганов-скотокрадов ею разом уложил. Так и рухнули, только сунулись, волки противные. Раздробил чертям нерусским все кости. Вызвал милицию. Они приехали и взяли их прямо тепленькими за жопу, - заканчивал положительный мужик свои нравоучительные истории.
***
А вскоре Положительный вообще прославился. О нем даже в газете написали и сообщили по радио. Он что сделал? Когда воры и всякая сволочь совсем обнаглели в связи с разрухой, голодом, бесхозяйственностью, обнищанием масс, беззаконием, параличом власти, резким подорожанием продуктов питания, он заминировал свой огород, и, когда однажды два негодяя полезли воровать у него картошку да лук с морковкой, рвануло там, что от ублюдков остались лишь жалкие клочки.
Конец
ПОТОП.
В самом начале этого смурного рассказа я сидел в приятном купе скорого поезда, где замечательно пахло французскими духами, а не чьими-то вонючими носками. Никто не чавкал рядом, не скрипел зубами. Не кричал и не стонал. Я кушал не колбаску противную, а вкусную конфетку, сосал апельсиновый леденец, курил заграничную сигаретку с фильтром.
Стояло лето в самом начале и зеленая нежная трака, божьи пташки, липкие листочки, всякие козявки, желтый мягкий песочек и трогательные пипки доводили мня практически до экстаза. То есть эрекция мне не давала покоя до самого пункта отправления, хотя я и сам щипал себя постоянно за пухлый член или просил тех, кто случались рядом. Ну, например, эту славную девушку, которую лечил небольшими дозами сладковатой Кубанской от тяжелого отходняка, что она заработала честно накануне вечером в кабаке, куда заглянула на минутку: ну, знаешь как, встретила друзей, нельзя же отказаться, когда угощают, бокал за бокалом, так и накачалась шэмпом.
Я купил две водки у официанта с внешностью певца Петра Мамонова. У него на роже было написано крупными буквами: ПОДТОРГОВЫВАЮ СПИРТНЫМ С ПЕРЕПЛАТОЙ. Был теплый день, за окном порхали птички, проносился красивый русский пейзаж с его горочками, рощицами, полянками, березками в новых сарафанах, разноцветными домиками и ясным пока небом. А потом пошел дождь и смыл всю эту идиллию на хуй. Я имею в виду Потоп. То есть всех этих пятнистых коровок, черных овечек, смирных лошадок, трактора с прицепами и пьяных трактористов, насажавших красномордых бабенок, едущих в лес за опенками и кричащих на всю околицу как устали от этой жизни ебаной. Также многое другое, включая само небо, что постепенно становилось как застиранное... и, наконец, слиняло полностью. Как и не было его никогда. А все, что оставалось пока, было какое-то засранное. Суров наш Бог, оказывается, а мы, убогие, все баловались, надеялись на некоторое послабление. Ан, нет, дорогие мои, не уйти видно от расплаты аккурат апосля зряплаты. Ладно, не хотелось думать о крайне неприятном до поры до времени.
Вагон наш плавно покачивало, мы слегка забалдели после двух пол стаканов и болтали обо всем на свете совершенно раскованно. Любая тема для нас не была табу. Ее звали Леночка. На мину замечательная была мартышка и веселая такая, прямо забавница. А умница какая! Просто золотая. Вся ароматненькая, мягонькая, шоколадная. Одно время работала в книжном магазине, потому что любила читать книжки, тянулась девушка к знаниям, но вскоре уволилась и предпочла заняться фарцовкой. Так, она утверждала, больше зарабатываешь, а ведь в ее возрасте, когда хочется иметь прикид обалденный, немаловажно сколько ты имеешь в день. Червонец или стольник.
"Представляешь", говорила она мне, с наслаждением закуривая, когда этот дождик, преддверие знаменитого потопа уже начинал накрапывать, слегка царапая окно купе, но еще вовсю светило солнце, никем пока не похищенное, пахло цветами и травами просто одуряюще, " тут нас примерно месяц назад менты прихватили пьяных и подкуренных. Со мной два мальчика было, а у них шмотки и наркотики. Шировые оба и просто отвязанные. Замороженные. Прикинь, что им было потом. Избили нас козлы сразу же для профилактики, ни о чем не спрашивая... Меня-то отпустили, потому что на мне ничего не было, а ребята, кажется, попухли. По крайней мере, я их с тех пор не встречала, а раньше они постоянно в центре крутились. Видишь, какая жизнь у нас неустроенная, все время рисковать приходится. Сесть же запросто можно и очень хорошо, это я тебе точно говорю. Опасности подстерегают на каждом шагу, я сказала бы".
Лена ехала на концерт "Пинк Флойд". На ней маечка, под которой только загорелое тело. Где так успела? Уже на югах побывала. Вот как. Вся черная в самом начале лета. Фирма. Потому что уже отдохнула в Ялте еще весной. Путанит понемногу, призналась она, затуманившись взглядом. "Да лучше б я туда не ездила, Коша, честное слово, " рассказывала она, нервно подергиваясь, " ну, представляешь, во0первых, нас там только приехали на пляже сразу обокрали. Прикинь, мальчики этим занимаются лет по двенадцати. Из дома убежали и по всей стране мотаются. Их потом менты нашли, только тряпки наши конечно уже тю-тю. А у пацанов этих там полная палатка, оказывается, фирменными вещами набита была. Кроме всего прочего две американские тачки обчистили. Ужас, что творится. Потом нас там наперстники чуть не убили. Приебались чего-то - мол, мы им помешали своими делами заниматься: еле сдернули от них, падла. Кроме того, в этой ебаной Ялте на каждом углу кирпичи продают накачанные подростки. Ну, знаешь, что такое? Ну, стоят такие амбалы, качки, и предлагают купить кирпич, скажем, за штуку. Если не даешь деньги, сразу бьют этим кирпичом по фейсу. Улет просто. Такая жизнь. Мраки! Лучше б мы туда не ездили. Жалели, знаешь как. Хорошо хоть через пару дней на одних мужичков из Италии вышли, плотно сели на этих итали, продержались за их счет недельку".
"А я помню твою подружку",- сказал я, вспоминая с удовольствием эту девчонку, с какой Леночка была вместе, когда мы вчетвером устроили неслабую развлекуху на одной интересной хате. Со мной был Кент, который только что освободился, оттянув три года из положенных одиннадцати, что получил в свое время за такое же количество ударов топором по голове тестя. Выручил старик, полковник КГБ - у него на Лубянке оставались старые связи. В то утро Кент позвонил мне и сказал, что есть срочное дело, надо обязательно встретиться. Оказалось, накануне он пил с какой-то шкурой и в результате у него остались ее кошелек и куртка. Так вот, шмель он возвращать не собирается ни в коем случае, а куртку вернул бы, потому что хочет по страшной силе продолжить знакомство: чувиха ему очень понравилась. К тому же там документы. Пол паспорту мы быстро вычислили адрес девицы, но ее не оказалось дома. Денег было рублей пятьсот, и мы не кисло посидели в ресторане, где и зацепили Леночку с подружкой, кактамеезвали. Кирнули их малость и уже сами порядком окривев, и, как у нас водится, охуев, вернулись на тот самый флэт, потому что ключи были в куртке этой бестолковой, куда-то исчезнувшей подружки Кента. Уже на хате выпили бутылку коньяка с лимоном в сахаре. Потанцевали немного под магнитофон. Потом разделись и разделились. Я был с Леночкой. Она вертлявая, озорная, сексуальная до безобразия. Заводная до бешенства. Стонала и кричала, царапалась, кусалась, визжала, как будто ее режут. Кончая, называла меня любимым, милым, самым лучшим. Просила еще и еще. Я выебал ее во все дырки. Даже в ухо, клянусь жизнью. Потом мы опять объединились все вчетвером, уже абсолютно голые, стесняться нечего. Выпили, что осталось, потанцевали быстрые танцы. Запыхались, сели на мягкий диван, стали рассказывать анекдоты, кто какие знал. Сидели все рядышком, вплотную. Курил, смеялись, балдели. По прошествии некоторого времени Кент предложил сделать чэндж. Все, разумеется, были не против разнообразия. Подружка Кактамеезвали любила страх всякие раскованно-рискованные позиции - например, на боку, сидя сверху, стоя в туалете над очком или лучше всего раком, уцепившись руками в подоконник. Она была похудей, чем Ленка, но с более волосатой пиздой. Если на то пошло, начистоту, то есть, без дураков, я таких мохнатых еще в своей жизни не видел или мне просто казалось в тот миг от сверхвозбуждения. Но заторчал капитально. Был в диком восторге. Поставил ее на стул, сучку, стал ласкать черную гривку, прижиматься к ней щекой, целовать слегка солоноватенькое и даже пролил туда несколько горьких слез умиления. Вкушал за всю хуйню аромат этого главного места, шептал чувихе всякие нежности. Просто подыхал от удовольствия, приговаривая, какая она у нее замечательная. Девка тоже тащилась, курва пиздатая. Просто плакала от наслаждения. Млела, мычала, мучила свой клитор больших размеров, залезала пальцами в распухшее влагалище, буйно заросшее...шептала что-то непонятное, но эротичное до безумия...
...короче, весь этот сумасшедший сейшн продолжался довольно долго, но лихая подружка Кента так и не появилась. Видно набухалась где-то до отрубона, тварь немытая, с горя от большой потери. У друзей своих, наверное, таких же ебнутых как она сама. А домой заглянуть не доперла, глупая.
"Сволочь", повторял и повторял Кент, имея в виду только ее, "какая, бля, сволочь. Ведь мне никто не нужен, я ее одну хочу по страшной силе, адом буду, желаю целовать ей ножки в дырявых чулочках, начиная с маленьких пальчиков, лизать все выше и выше, снимать трусики и делать ей приятно, хорошо, замечательно ... пиздец всему!"
Но подвела на это раз бабу знаменитая женская интуиция. По пьяни, разумеется, когда некоторые чувства как бы притупляются. Прождали мы ее весь вечер напрасно. Трахаться надоело, смеяться тоже.
"Слушайте", - сказал нам всем Кент, когда все просто опротивело и Агрессия в красной косынке стояла в полный рост на пороге квартиры, криво улыбаясь, - давайте устроим здесь погром."
Все, казалось, только этого и ждали. Девчонки наши завизжали от восторга, предчувствуя острое удовольствие. Утонченное наслаждение. Мы, как были неодетые, возбужденные, накинулись на мебель и иные предметы быта. Мы терзали все эти клеенки, обивку, дермантин, кожу. Рвали руками, ломая ногти, кусали зубами. Разыскали кой-какой инструмент. Молотили чем попало - топором, молотком, стамеской... Разрезали диван кухонными ножами выпускали ему, мещанину, пружины на волю. Надругались над потрохами. Стулья, те непрочные оказались, как у нас делают. Мы их моментально разломали и потом уже орудовали вовсю ноками почем зря - по чашкам-чашкам, тарелкам-тарелкам, стаканам-стаканам. Разнесли всю кухню на хер. Подушки распустили само собой: только пух и перья по комнатам. Одеяла, простыни, матрасы разрезали ножницами, сваливали в угол и поджигали к едренефене. Потом залили водой конечно, чтоб самим не сгореть там. Дышать стало практически нечем, но мы не унимались, продолжали дальше. От обоих кресел остались одни воспоминания в виде экзотических цветочков. Обои содрали и стены расписали все матерными словами - хуй, пизда, ебтвоюмать и так далее, словарь слэнга у нас, слава богу, богатый. В цветной телевизор Кент запустил массивной пепельницей. Разбил весь экран в дребезги, как раз когда Ельцин выступал перед народом...
... в конце концов, мы порядком устали, задышали тяжело, но были довольны до усрачки. В итоге кому-то пришло в голову прямо гениальное - насрать и нассать на это дело. Очень остроумно, не так ли? К тому же мы все хотели давно как из пушки. Короче, наложили там неслабые кучи: в середине комнаты на истерзанном паласе, на поверженной, всей распиленной ножовкой стенке, в осколках и пыли китайского фарфора, на тех же жалких останках ненавистного нам дивана. После чего мы, мужики, ходили и поливали это дело, крепок зажав в руках свои шланг, чувствуя себя, наконец, настоящими мужчинами, как в фильмах про Джеймса Бонда, вообще суперменами точно, а девчонки наши, вообразя себя секс-бомбами, били мощными струями кипятка в потолок, о котором мы как-то забыли.
Теперь вот мы с Леночкой, любуясь красивеньким русским пейзажиком за окошком купе скорого поезда, понимали, что все это блядство очень скоро должно смыться божьим гневом - поля, рощи, свежая травка, трепетные листочки, вкусные веточки, забавные жучки, муравьи труженники, милые паучки, вся тварь господняя, кофточки молоденьких девочек и их ждущие чего-то важное письки... набухшие почки, печень, плесень, кишки, сопли, черепа и скелеты целые в могилках - все это ебаное добро, копимое веками - молоковозы эти желтые и красные КАМАЗы, эту и многую другую дрянь... В общем, близился пиздец полный. А мы вспоминали с девушкой ту замечательную оргию, перешедшую в славный погром, смеясь и радуясь от всей души. Было чего хоть перед смертью вспомнить.
"Я, между прочим, скоро в Штаты уезжаю, познакомилась тут с одним американцем", - шепнула она мне на ухо и лизнула, до чего ж приятно, аж дрожь по всему телу, " надоело гнить, тут ловить, согласись, Коша, абсолютно нечего, нет сил терпеть больше, к тому ж один хуй, Потоп скоро, спасутся только избранные."
"Правильно делаешь", - одобрил я, уже прилично захорошев от нехуевой Кубанской, сладковатой на вкус, " хоть поживешь там малость по-человечески".
" А "Пинк Флойд", Коша, эта такая группа... блядь, просто обалдеть можно, ну, супер!" - бормотала она, закатывая глазки туда, где парили маленькие ангелы и трубили чуть слышно с потемневшего изрядно неба, " у нас, знаешь, есть свой бункер для посвященных, мы там слушаем крутые диски. Поверишь на хуй? Мы тащимся там от всякой заебательской музыки и, не знаю как ребята, а мы, девчонки, кончаем по десять раз за сейшн. Это нечто сверхчеловеческое, Коша, хочется закрыть глаза навеки и плыть, плыть куда-то... а очнуться уже в Штатах!"
Ленка смеялась, падла, и плакала одновременно, прижимаясь ко мне легкой маечкой, под которой неслабая грудь без всякого лифчика. Я залез ей туда рукой, стал поглаживать твердые, все возбужденные соски. Потом целовал их и ликовал как кто-то приговоренный к смертной казни, но прощенный за пять минут до экзекуции. Чувиха обмякла вся, расстегнула джинсы и нырнула туда к себе в трусики ручкой, чтоб потешить пальчиком то, что давно уже было мокренькое и готовенькое ко всему на свете. Стала гладить свою писю и мычать, закатывая глазки к ангелочкам, что смотрели на такое с любопытством, отложив на время трубы. Довольно сурово они все ж лицезрели подобное и не моргали голубыми глазами, полными скорби по падщему роду человеческому, но и любви к нам, падлам. Ненависти также ко всему свету, пришедшему в полную негодность.
"Я привыкла этим делом с детства заниматься, Коша, пойми на хуй, это ж так приятно, когда дрочишь, зачем отказывать себе в удовольствиях, каких, если разобраться, не очень в жизни много", говорила Лена как на исповеди некоторое время спустя, когда мы кончили практически одновременно, причем я облил ей спермой грудь, живот и ноги, черные как у негритянки, - я просто лучше, блядь, себя узнала, поверь мне , таким вот образом, - продолжала она то ли оправдываясь, то ли хвастаясь, - короче, ни о чем не жалею..."
Я поцеловал ее крепко в пухлые губки, испытывая неподдельную нежность, одобряя девочку целиком и полностью, а она, не будь дурой, попросила меня тут же поцеловать ее гораздо ниже в эти две набухшие дольки чудесного плода, вечно нас к себе манящего...
"...скоро в Штаты, скоро в Штаты!" - кричала Леночка, улетая, задыхаясь, матерясь, плюясь мне прямо в рожу, а после, уже себя не помня, орала такое, чего лучше не вспоминать даже в подобном смурном рассказе...
КОЛБАСА АПЕЛЬСИНОВАЯ, ОСТАНОВКА НЕВНИМАТЕЛЬНАЯ
Гена Храповицкий живет в той же деревне, где и я. Дочка купила ему здесь старенький домик лет пять-шесть назад. "Жить с ним совершенно невозможно стало", - жаловалась мне эта ничего себе бабенка лет тридцати. - "Да и тесно у нас с мужем, одна комната в общаге, а тут еще велосипед украли спортивный...я отца подозреваю, больше некого". "Муж дочкин мне, кстати, не нравится", говорит Гена, когда выпиваем у него в хате, приютившейся сбоку в ямке возле пруда, где не только опасные немецкие мины, но и толстые караси, которых, говорят, едали в охотку со сметаной еще польские паны, прежние владельцы этих красивых мест, - "неа, не нравится ни грамма",- корчит он гримасу отвращения на своей морщинистой, щетинистой, пожелтевшей роже, - "не пьет, не курит. Я ему говорю: слушай что, Михалыч, не интересный ты человек, с тобой и поговорить не о чем. Смеется только в ответ хитрожопый черт. Сам не пьет, а самогон гонит и мне же другой раз продает в три дорога. Разве справедливо?
Храповицкий или дачник, как его называют местные, потому что он нигде не работает, а только ворует - рожь, картошку, пшеницу, яблоки, курей, удобрения...вообще что все, плохо положено, мечтает, признается мне по пьяни, "ковырнуть" деревенский магазин, "лавку", когда туда привезут побольше водки. "Надо только время выждать и подгадать хорошенько, чтоб не прогореть",- шепчет он мне и подмигивает, и делает таинственные знаки двумя оставшимися пальцами на правой руке, будто кажет козу. "Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная",- поясняет и смеется до кашля, играя во всю морщинами и колючей жесткой щетиной.
А, насмеявшись вдоволь, переходит вдруг непонятно с какой стати на язык глухонемых. Долго на руках чего-то доказывает, пытаясь объяснить мне, видимо, какую-то правду.
Я не понимаю, мне все осточертело, по херу. Я жду, откровенно говоря, конца света, который по всем признакам вот-вот наступит.
А Гена-дачник вдруг спрашивает меня на чисто русском.
"Вот, слушай что, ты мужик вроде нормальный, а зачем билет берешь в электричке?" Он, мол, не раз это за мной замечал.
Я слегка опешил неожиданным вопросом. Сбит несколько с толку. Причем тут это? Речь-то не о том. Пытаюсь оправдаться, однако, говорю, что иногда только, в исключительных случаях, когда это грозит штрафом.
Храповицкий меня стыдит, отчитывает.
"Брось ты это грязное дело совсем", - говорит он и резко опускает вниз свои два пальца.
"Смотри, видишь топор",- опять меняет дачник тему и показывает в дальний угол. Там действительно что-то виднеется.
"Ну, вижу", - говорю я, допивая резко стакан "соку". Гена гонит из яблок с добавлением хлеба и помета. Получается довольно крепкая зараза.
"Я им иногда играюсь". Тут он хватает колун, начинает бить им себя в грудь, потом по плечам ,по спине, выкрикивая при этом что-то непонятное, но явно угрожающее, подкидывает топор в воздух, ловко ловит его на голову, идет плясать в присядку, жонглируя топориком прямо замечательно; садится, наконец, на жопу и передвигается, таким образом, до печки и обратно, словно смазанный скипидаром. Потом валится на пол и на бок, обнимает топор, поглаживает его, бормочет что-то ласковое, как бы это женщины.
***
"Однажды", - рассказывает Гена Храповицкий, дачник, намолчавшись вдоволь и непонятно к кому обращаясь- то ли ко мне, наливающему себе еще "соку" из трехлитровой банки, то ли к любимому топору: "однажды, слухай что, покупал я на вокзале водку, но какую-то левую, без этикетки и на пробке ничего не написано. Продавал мне старик ушлый гад хитромордый. Он меня предупреждает сразу:"гляди, мужик, водка эта опасная, непонятная, можешь выпить и не выжить".
Я один черт купил. Думаю: а, ебись оно все на хуй!
Гена-дачник улыбается тут, подмигивает мне ли, невидимому старику или верному любимому топору.
"Купил я, блядь, все-таки эту опасно-непонятную водяру возле вокзала и сразу же пошел под переходку через пути, чтоб выпить заразу в темном месте. Мне что, рисковать не в первый раз: я и "бло" это пил, синьку для мойки окон. Помню, было у нас четыре пузырька на троих. Один мужик как вмазал - сразу крякнул, подох ,то есть. Второй заснул моментально. Просыпается: я смотрю на него: он красный весь, как советский флаг. Говорю ему: вот тебе пузырек, земляк, на пей, может, побелеешь. И точно. Выпил он и стал белый, как смерть. Эту синьку, между прочим, уметь пить надо. Обязательно с солью или там с камсой. Что-то очень соленое должно быть непременно, а иначе опасно. Плохо будет. Ладно, стою я с этой левой водкой возле вагона, открываю бутылку. Вдруг вижу, появляется из темноты этот самый старый черт, который мне эту левую водяру продал. Я ему сразу: хочешь, батя, на выпей. Не жалко ведь. А он--хитрый жук тертый, ушлый. Отвечает: давай ты первый, мужик, а я после тебя тяпну, если не сдохнешь сам, значит все в порядке, пить можно, тогда и я попробую, что за гадость, даже интересно.
Я думаю: а ебись оно все в рот! И только хотел вмазать из горла прямо, как появляется из вагона проводница и ко мне обращается: эй, мужик, ты когда выпьешь, не вздумай здесь поссать, а то вы, мужики, любите, я знаю, как выпьете сразу вас ссать тянет обязательно.
Я обиделся, конечно, на нее. Ну что ты, кричу ей, женщина! Обижаешь. Храповицкий не такой. Да никогда в жизни!
И выпил этот опасный напиток. Смотрю, ничего нормально хорошо проскочила зараза. Сам живой, вроде. Захорошел даже капитально на старые дрожжи. Все, прижилась, падла, как надо. Никаких последствий. Даю бате, мол, пей отец, все путем, там грамм пятьдесят тебе как раз осталось.
Отдал я ему бутылку, а сам дальше пошел. Иду-иду. Вдруг слышу крики прямо душераздирающие в районе трамвайного парка на улице Желябова. А там темень страшная, ничего в упор не видно. Что такое?
Непонятно. Но орет явно женщина очень истерически. Подбегаю это я на крик дикий и вижу между трамвайными рельсами какую-то черную рожу. Ну, я сперва думал, почернел человек от бухалова, такое у нас бывает. Присмотрелся после: нет, вижу настоящий натуральный негр из Африки. И тянет у нашей бабы из рук сумочку. Та визжит просто оглушительно. Тут я подлетаю. Как дал ему в торец, он рухнул прямо плашмя, а туфли с ног слетели, когда падал. Женщина сразу куда-то исчезла, я смотрю, никого нет поблизости. Беру тогда эти негритянские шкары, постукал их один об другой, сбил грязь и сразу ходу оттуда.
Иду себе дальше. Я не знал, что дежурная в будке все это дело видела, как я негра отоваривал, и вызвала уже милицию. Тут они как раз подъезжают на "козле". Хопа--грузят негра-безсознания и меня прицепом. Мол, там в ментовке разберутся. По дороге интересуются мусора: ты в какой части служил, земляк, что так четко его вырубил?
Я им отвечаю, что нигде я не служил, отвяжитесь, менты.
Они не верят. Рассказывай, мол, да что б такого здорового мужчину с ног свалить надо специальные приемы знать как минимум.
Я им говорю, что ничего подобного, просто есть одна такая точка, куда надо бить, вот и вся хитрость. Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная.
* * *
Привезли меня, слушай что, в ментовку. Там майор меня встречает мне знакомый. Спрашивает: Храповицкий, ты что ли?
Говорю, что я, конечно, сто пудов.
А почему, интересуюсь, у тебя губы синие? И протягивает мне зеркало. Я смотрю: действительно, посинели очень и вспоминаю, что пил недавно какую-то отраву, закусывал камсой, чтоб не крякнуть.
Опять какую-нибудь дрянь пил, Храповицкий? - спрашивает майор.
Я соглашаюсь, крыть нечем, придется отвечать.
А зачем негра избил? - продолжает майор. Он же без сознания.
И когда придет в себя неизвестно. Врачи борются за его жизнь. Вот так, Храповицкий.
Тут я стал рассказывать, как все было на самом деле и доказывать, что этот черный гражданин у женщины сумочку вырывал, она, мол, орало дико, страшно, истерически, и я пришел на помощь. Менты мне не верят. Где эта женщина, никто ее не видел, а вырубленный негр имеется в наличии.
Да на хер он мне упал, ваш негр, менты, говорю им, отвяжитесь вы от человека. Вот же блядь какая колбаса апельсиновая, остановка невнимательная.
Майор этот мой знакомый говорит: да, не повезло тебе, Храповицкий, был бы это наш человек какой-нибудь, мы б тебя отпустили, но как то есть иностранец, получишь ты свои пять лет сто пудов и к бабке не ходи.
Ну, слухай, что дальше. Поехал я, конечно, в зону. Отсидел там достаточно, а когда только три месяца оставалось, переводят меня на химию. Там у них такая комната была--вроде, штрафная. То есть, если у тебя будет три нарушения--пошел обратно в зону. Это называлось возвратка.
В комнате кровати стояли застеленные, тумбочки--в них вермишель, сахар, чай--но брать нельзя. На вешалке фуфайки весят, рубашки хорошие--не дай бог тронешь.
Я спрашиваю тогда у дежурного мента: где ж ребята?
Отвечает, что все пошли на возвратку. Не выдержали.
Ладно, живу я так день-другой. Третий. Удивляюсь. Вдруг - что на меня нашло. Прошелся по карманам тех фуфаек. Тут меня дежурный мент и засек. Ага. Одно нарушение есть.
Ничего, живу дальше. А жрать-то хочется. Терпел-терпел да и прошелся по тумбочкам .Вермишель эту, чай, хлеб, сахар - все забрал и захавал. Ну и обратно накрыл меня мент дежурный как закон подлости. Второй штраф значит. А тут еще
Как на грех приводят одного парня, здоровый такой лоб. Литовец. Он сразу, ни слова не говоря, берет на вешалке новую рубашку, надевает на себя и начинает ходить по комнате. Туда-сюда, туда-сюда. Я удивился сначала. Потом предупреждаю его: слушай, парень, лучше полож вещь, ведь не твоя же, ребята на возвратку пошли, а ты зачем не свое берешь?
Литовец ноль внимания на мои слова. Туда-сюда, туда-сюда. Так и мелькает.
Тогда я не выдержал. Подлетаю--как дал ему в одну точку. Он брык с копыт и готов. Валяется плашмя. Я налетел сверху, злости накопилось на негодяя много, и в грудь его ногами - хрясь. Изо всех сил. Тот--кхи так и затих.
И тут, конечно, опять этот мент дежурный вылетает. Змей поганый. Врывается в комнату, кричит: все, Храповицкий, три нарушения у тебя есть, пошел ты опять в зону на возвратку. И тащит меня к майору. Тот говорит: эх, Храповицкий, хороший ты мужик, жалко мне тебя. Ведь три месяца всего оставалось. А теперь обратно поехал ты в зону. Ну ладно, слушай что, дам я тебе совет. Ты сейчас пиши заявление, что ты хронический алкоголик, и иди ко врачу. Тебя тогда должны в дурдом отправить на лечение. Полежишь там до конца срока, отдохнешь. Понял?
А как же? Сто пудов. Я все написал как надо, отнес бумагу ко врачу, он мне направление выдал. И пошел я лечиться.
* * *
Прихожу я в дурдом, значит. Там врач мне говорит: слухай что, Храповицкий, будешь хорошо себя вести, от водки воздерживаться, мы тебя месяца три лечить будем, пока твой срок не кончится, а если запьешь, сразу выгоним и пойдешь ты на возвратку.
Я соглашаюсь, конечно, не нарушать режим. На хер нужно. В зону-то не охота.
Врач тогда говорит: давай раздевайся. Я разделся. Он мне делает укол просто зверский. Следом дает стакан водки выпить и подводит к зеркалу. И вот я вижу, что весь посинел сначала, а потом пошел пятнами по роже и всему телу и чувствую, что губы помертвели, стал я задыхаться.
Лепила мне объясняет: вот, Храповицкий, что с тобой будет, если начнешь пить опять. И--трах. Еще один укол делает. Начал я тут оживать потихоньку.
Да это все херня. Запугивают они нас, черти. Мне и антабус давали, чтоб вызвать отвращение к спиртному. Я его жрал пачками и никакого толка. Херня все это, говорю".
Гена-дачник прервал тут свой рассказ, стал на карачки, подкинул топорик к потолку, поймал его на бестолковку, закинул обратно в темный угол до поры до времени. Сел за стол и налил себе из банки
"соку".
Продолжил:
"Ну, слушай что дальше. Приходит, значит, санитарка с машинкой. Вот такая огромная тетка. Я думал, она мне яйца брить хотела, говорю ей: давай я сам, зачем тебе мои яйца держать?
А она: мне твои яйца на хуй не нужны, мне твоя борода нада.
А я, между прочим, на зоне отличную бороду себе отрастил под освобождение спецом, чтоб показаться в таком виде на воле. Большая была, красивая. Густая. Хотел произвести впечатление.
Нет, объясняю, бороду я тебе не дам.
Я сейчас как врежу, санитарка мне угрожает, ты у меня долго отдыхать будешь.
Но тут врач ей говорит, мол, отвяжись от человека, это не дурак, а от алкоголя у нас лечиться будет.
Та говорит, что так бы сразу и сказали, и повела меня мыться. А вода в душе прямо ледяная. Еле вытерпел. Дала мне переодеться в больничное и повела в палату, потому что специального отделения для алкашей у них не было.
Ну, вхожу. Дураки кто где. Одни под кроватью, другие на кровати, третьи просто на полу валяются. Кто бегает взад-вперед, кто на тумбочке отдыхает, кто на стенку лезет. Я вошел--они все на меня уставились, как на чудо. Я перед ними с этой бородой, будто индеец стою. Обступили со всех сторон. Глазеют. Вот-вот, кажется, накинутся и разорвут на части.
Думаю: ах, вы черти! Как топну на них ногой, как закричу нечленораздельно. Просто дико, истерически, оглушительно. Они мигом попрятались. Исчезли моментально, гады, как и не было их. Ни одного в упор не видно.
Непонятные вообще люди эти психи. Разговаривать с ними невозможно, сколько
раз пробовал, не получается. Не-а. Ты им одно, а они тебе что-то свое гонят, невразумительное. В столовой жрут или руками, или прямо из миски ртом. Ложек для них не существует. А один дурак там вообще не ходил в столовую, лазил в туалете, куда кидали окурки, доставал их из унитаза и хавал прямо на месте. Ох, санитары ж и пиздили его за это!
Мне сперва непривычно было в дурке, к тому ж дураки мои сигареты всю дорогу крали. На табуретку положу--обязательно спиздят, под подушку стал прятать--один черт своровывали. Спасу от них нет
Пошел ко врачу, говорю: нет, не могу больше с дураками жить, выписывайте меня, лучше опять в зону пойду. На возвратку.
И, правда, привык со временем, даже нравиться стало. Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная.
Один дурак там часто хуй дрочил. Вот я его подучил: слушай что, друг,
как санитарка войдет, начинай дрочить--дам сигаретку.
Он согласился. И точно. Только она входит, он достает свою елду и начинает дрочить у стенки, прямо у этой здоровой тетки на виду.
Она рассвирепела и ко мне летит: признавайся, Храповицкий, ты научил?
Я отнекиваюсь, отвяжись, мол, кричу, на хер мне это надо. Храповицкий не такой. Ни боже мой. Она все равно пошла и настучала врачу.
Меня перестали на улицу выпускать. А до этого каждый день гулял.
И там, рядом с нашим отделением был корпус, где лежали бабы. Вот раз я иду, смотрю, в окошке девушка стоит. Ножки, фигурка, грудки, - все такое отличное. Орет в форточку: мужик, кинь сигаретку. Я кричу в ответ: а ты покажи. Она--полный вперед.
Показывает...ну там...я молчу.
Гена-дачник закрыл лицо руками и задумался. Задышал тяжеловато и замолчал минут на несколько. Потом взял себя в руки и продолжил.
"Кинул я ей сигаретку и думаю: как же мне туда проникнуть? Мужиков-то к бабам не пускают, а то там такое бы началось--гаси свет.
Думал-думал, ничего в голову так и не пришло. На окнах - то решетки. Кинул девушке еще три сигаретки и пошел дальше. А она после этого стекло разбила и осколком себе горло перерезала. Мгновенно просто насмерть. Санитары ничего не успели сделать. Это, наверное, студентка была. Они от большого ума и напряга на мозг часто с ума сходят.
* * *
Все ж месяц я там прожил в дурдоме, оставалось еще два последних. Не выдержал я, однако, заскучал. Подкупил санитара, послал его за водярой. Он притащил десять штук. Ну, я сам выпил и ребят угостил. Что там началось после этого--туши свет. Дураки все разделись абсолютно наголо, разнесли всю палату на хер. Все койки, тумбочки, табуретки разломали на кусочки. Они ж, психи, вообще неимоверно сильные. Громили все подряд. Санитарку эту здоровенную и зловредную, что надо мной постоянно измывалась, затащили в туалет и замочили там зверски, растерзали на части среди говна и вони. Рвались к бабам в соседний корпус, но тут ворвались санитары--целый полк, наверное, все амбалы, как на подбор, и зафиксировали нас простынями. Связали всех моментом и прекратили бунт. Это они могут, обучены. Ну и отпиздили, конечно, как же без этого у нас. Больно было страшно, но дураки, кажется, боли не чувствуют. По крайней мере, по ним не видно было. Дураки они вообще чудные люди. Один там был, слухай что, привел в ЗАГС козу на веревке. Говорит: зарегистрируйте меня с этой козой, хочу, чтобы она стала мне законной женой.
На следующий день после погрома меня выписали из дурдома. Отправили все-таки на возвратку. Колбаса апельсиновая, остановка невнимательная".
Закончил Гена свой рассказ и опять за топор, баловаться.
КОНЕЦ
ЛУННЫЙ КАМЕНЬ
Пал Палыч лежал на раздолбанной койке, застеленной грязным синим одеялом. Печь едва тлела, топить как следует, было нечем. Остальное в комнате--поломанный стол, чуть живой стул да телевизор старой марки, который давно уже не работал, потому что перегорела какая-то лампа, а доставать новую не было ни денег, ни желания. Не беда однако. Краткие сюжеты "Марианны" пересказывала человеку его знакомая, Надька Проказова.
"Луис Альберто выстрелил, Палыч",- было последнее, что она сообщила при краткой встрече возле коровника. С тех пор ее там больше не видели. Баба явно отлынивала от работы, пьянствовала, пропивала все деньги, детей кормить нечем. Старшая ее, лет десяти девчонка, украла в магазине буханку хлеба, забралась в сарай и съела ее так быстро, что налетевшие мигом местные не успели у нее отобрать.
Пал Палыч или Юный Пионер, как его звали деревенские неизвестно почему, лежал на койке и умствовал, прикидывал, то есть, пытаясь осмыслить то, что творилось кругом. Какие-то непонятные начались дела. Неустойчивость во всем полная. Все суетятся, дергаются, мечутся, нервничают даже очень. Одним словом охуевают люди. Переживают за страну, говорят, что новое правительство убивает их морально. Все вокруг рушится, не за что зацепиться просто. Ни гимна нет своего, ни конституции, ни герба. Ко всем прочим бедам еще самая главная--колхоз этот "Авангард", где Палыч проживал все последние годы, хотя и не работал нигде, так как не позволяли убеждения - он думать был мастер, рассуждать, мыслить - идет, кажется, с молотка. Уже несколько месяцев без председателя и вот-вот, ходят упорные слухи, должны продать итальянцам.
"Дожились", - мычит недовольный неумытый Юный Пионер(мужик лет пятидесяти с большой черной совсем цыганской бородой), - " не хватало нам русским еще на иностранцев пахать". О себе лично он не думал, потому что промышлял неизвестно чем и ему хватало, а вот за народ болел, Жалко ему было жителей деревни Варваровщина, ставшей ему второй родиной.
Да, неизвестно чем, казалось, занимался Пал Палыч, а на самом деле у него имелись всякие разные хитрые способы для продления существования. Одно время, например, он занимался буквально следующим: вырезал из дерева красивый крест или "хрест", как он называл свое изделие, и хитрым способом опускал его в пустую бутылку. Хорошо смотрелось, особенно с подсветкой где-нибудь в интересном интимном месте, скажем, на трюмо.
Однажды он даже понес свое произведение в церковь, Подошел к первой встречной монашке в черном и спрашивает:"скажи, где тут у вас поп самый главный?" Женщина интересуется:"а тебе он зачем?" "Нужен,"-говорит ей Юный Пионер," у меня к нему дело. Видишь хрест в бутылке? Хочу ему такие поставлять, а он пусть толкает, Деньги поровну,"
Монашка тут как закрестится, как замашет на Палыча руками. Мол, прочь отсюда, антихрист. Вдруг сам поп показался легок на помине. Здоровый такой мужик с большим серебряным крестом поверх одежды. Прогнал мужика за ворота палкой. Возле церкви показал умелец свою бутылку фотографам, что фотографируют желающих на фоне памятника архитектуры семнадцатого века. Те удивились его умению и посоветовали налить в бутылку водички и попробовать толкнуть вещицу под Пасху, когда сюда толпы народа валят. Как бы этот хрест в святой водице плавает.
Пал Палыч, вроде, загорелся этой идеей, хотел побольше таких сувениров наделать и резко обогатиться, но мало помалу стал остывать, апатия одолела. Захотелось положить на все, послать к черту и не покидать больше родной Авангард, который любил по своему всей душой и сердцем. К тому же, куда приятней было лежать на койке и умствовать.
А тут еще новая завмаг подрядила его на халтуру--колоть-пилить дрова, так он вообще забыл обо всем на свете. Она вдовой осталась недавно и ходила по деревне, как чумная. Ничего делать уже не могла, оставаться одна дома боялась. То у одного мужика поспит, то у другого. К Юному Пионеру тоже заглянула на ночь глядя. Спала на полу. Толстая, обрюзгшая вся, дрожащая от страха и от водки. А под утро и подрядила мужика на работу(очень упрашивала), пообещав хорошо заплатить за все дела.
Завмаг эта, Михаловна, сюда в Варваровщину, из Эстонии недавно переехала с мужем отставным полковником. Там жить невозможно стало, она уверяла, из-за гонений на русских. Никаких прав у русскоязычного населения, прижали просто Приехали сюда, купили дом в Варваровщине. Вроде зажили неплохо, а тут, бац, у полковника рак обнаружили внезапно. Недолго мучался. Как говорится, крякнул.
Той осенью вообще в деревне трех мужиков не стало. Полковник этот раз, потом еще полковник, друг первого, который выпил на поминках какой-то левой водки с нехорошей примесью, так его бедного парализовало и к утру загнулся, посиневший весь перед смертью. А третий человек, Кудила его звали, пропал без вести. С концами. В свое время он был известен тем, что пил по черному и пел песню: Все пропью, баян оставлю.
Михаловна очень переживала, когда ее муж неожиданно склеил ласты. Хотела его с попом похоронить(местные некоторые говорили, что так якобы завещал сам покойник), однако, ждали-ждали батюшку из церкви--обещал быть непременно--так и не приехал. Не посылать же второй раз да и некогда. Знать судьба такая у человека, нагрешил много полковник. Закапали как обыкновенного колхозника.
Юный Пионер против умершего ничего не имел, кстати. Тот ему ничего плохого не сделал. Даже наоборот, приглашал Палыча в гости, угощал водкой. Сам большой любитель был поддать этот военный, хотя ему и нельзя было злоупотреблять: диабет
тик он и по ногам сильно било, после каждой поддачи. падал, если приходилось добираться домой от еще-полковника, с которым обычно вместе пили.
Пал Палыч однажды донес пьяного полковника на руках до дома и тот не забыл этого, отблагодарил мужика по-человечьи. И вот именно в тот вечер, подсабив ближнему, Юный Пионер пошел к своей знакомиой бабе, Надьке Проказовой, которая давно уже приглашала его к себе в гости, только он не решался никак. Сомнения какие-то одолевали, постоянно чего-то боялся.
"Вредина", - выговаривала ему доярка при встрече, - "какой же ты, Палыч,
вредина". От самой же несло навозом, самогоном и силосом.
Она была, впрочем, относительно молодая, лет тридцати, симпатичная, черненькая, небольшого роста, но полненькая и, по видимому, распутная.
" Четыре ребенка у нее и у всех детей разные отчества", - рассказывал Палыч "эстонке", как ее прозвали в деревне, желая посоветоваться с умной и авторитетной женщиной. Солидной, хорошо одетой, умеющей просто, но хитро не придерешься
шься, обсчитать в магазине, обвешать или специально подмочить мешок с песком, чтоб тяжелей был. К тому ж, она прибыла сюда в турлы считай что из-за границы. У нее и разговор совсем особый, не то что у местных - с небольшим приятными акцентом, благородный, хотя она русская в принципе баба, когда-то здешняя. Это после внезапной смерти мужа-полковника она несколько опустилась, перестала за собой следить, опухла вся, подурнела на морду лица, пропахла мочей и калом и вообще одурела от водки, так как фактически не просыхала, колотилась постоянно аж дрожь. Уже не могла для себя ничего толком приготовить, иной раз и обоссытся прямо за прилавком.
"Позор а не женщина", - говорила про нее категорически Проказова, которая сильно ревновала полковницу к Палычу и зла была к тому же на завмага страшно, потому что та как-то раз наедала ее на двести рублей.
" Сгорит она, "- предрекала доярка, - "вот увидите, сгорит эта дура обязательно, вот увидите, ничего уже на хуй не соображает. Томочка, доярка сменная, рассказывала: приходит она к Михаловне с молоком, хотела на вино поменять, которое только для своих под прилавком, а та спит прямо на полу и возле печки валяются горящие головешки..."
Ладно, это уже после было, а по-первости "эстонка" вполне нормальная была. Юный Пионер ее уважал и к ней прислушивался.
"Распутная баба сразу видно", - говорила полковница про Проказову, выслушав Палыча очень внимательно,- "держись от нее подальше, советую, спокойней тебе будет, а не то наживешь неприятностей. Заходи лучше к нам в гости, и муж тебя приглашает. К нему еще-полковник придет, выпивать будут. Приходи, Палыч, обязательно. А, представляешь, до тридцати лет мой муж вообще водку не пил, в рот не брал. Вот как с этим летчиком познакомился с Севера, так и запил. Тот просто алкаш конченый и моего споил. Водой их теперь не разольещь, то есть водярой. Пьют на смерть, кто кого перепьет".
Пал Палыч слушал, помогая завмагу заносить в подсобку колбасу, и пока та болтала, засунул себе палку под фуфайку. Хотел было идти, а женщина его не пускает.