В январе 1965 года Д. И. Блохинцев неожиданно уступил директорские полномочия Н. Н. Боголюбову и возглавил Лабораторию теоретической физики, создание которой сам инициировал при образовании ОИЯИ в 1956 году. Этому событию предшествовал своеобразный 'парад планет' в октябре 1964-го: 14-го Н. С. Хрущёва отправили на пенсию, 16-го китайцы взорвали свою первую ядерную бомбу, и в том же месяце вице-директор ОИЯИ Г. Барвих бежал в Западную Германию.
Когда Дмитрий Иванович пришёл в Лабораторию, штат сотрудников, иерархия должностей, направления исследований и научные интересы каждого в значительно степени определились, но ещё не застыли в твёрдой фазе. Сформировалось неформальное сообщество учеников Н. Н. Боголюбова, его школа.
Дмитрий Иванович не стремился что-либо менять и данной ему властью ломать кого-то через колено. Это было не в его духе. Он был дипломат и философ. Звучит высокопарно, но это так. Стиль руководства Д. И. Блохинцева вполне подходил под определение академика П. Л. Капицы: 'Руководить - значит, не мешать хорошим людям работать'.
У него тоже были ученики, но не так много, и он совершенно не стремился преумножать их число. В отличие от Николая Николаевича, Дмитрий Иванович не склонен был вести пастырские беседы. Он, как Лев Толстой, предпочитал воспитание собственным примером. Поражал учеников способностью работать по несколько часов кряду, при этом все увещевания учеников, просьбы сойти с дистанции, категорически отвергались.
Ещё больше поражала его способность видеть происходящее в микромире в пространстве-времени. В физике 60-х годов восторжествовал пифагореизм, и физики гордились тем, что могут математически описать то, что невозможно вообразить, а Д. И. Блохинцев продолжать представлять квантово-механические процессы в пространстве-времени. Попросту говоря, продолжал верить в физическую реальность. Например, вакуума. Принимал его не как математическую абстракцию, а как часть материального мира. В 30-х годах это помогло ему предсказать так называемый лэмбовский сдвиг; работа его так и не была понята коллегами, отвергнута в журнале, и пролежала в столе 9 лет, пока предсказанный эффект не был открыт экспериментально.
Он был из класса двоякодышащих: с одной стороны - рыцарь точного знания, с другой - человек, мыслящий образы и рождающий их. В 60-е годы горячо спорили о физиках и лириках. Он представлял собой гармоническое единство тех и других, без всякой борьбы противоположностей. Его называли человеком эпохи Возрождения; он как будто был заброшен волей случая в XX век, когда все разбрелись по отраслям знаний и приучились узко мыслить; во времена Аристотеля он мог бы стать основателем двадцати наук.
Он был теоретик и инженер, философ и поэт, организатор науки и художник. Он мог мыслить в масштабах государства, как Ломоносов, Менделеев, Вернадский, Курчатов, Пётр Леонидович Капица, наконец. В отличие от последнего, он хорошо знал, что такое узда. Вот одно из его стихотворений:
По синему полю, на солнечной воле
красный конь, по спине огонь.
Красный конь по лужам,
по зеркальным, копытами
дрызг, дрызг, дрызг.
Зеркала на тысячу брызг! брызг!
Свобода!
Грива на ветер, на ветер хвост,
Скачет под солнцем на облачный мост.
Свобода!
Конь-миляга, быстрые ноги,
в загоне забросил тяжёлые дроги.
Чудак. Удрал,
Не человек, не знал,
Зубрить не приходилось,
Что свобода есть
ОСОЗНАННАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ.
Свои занятия живописью Дмитрий Иванович называл другой ветвью познания. В часы досуга отключал телефоны, надевал халат, брал в руки кисть, подходил к мольберту и преображался в живописца. Его картины носят любительский характер, но они интересны как окно в его внутренний мир. В них он передавал то, что его волновало, восхищало, тревожило.
Дмитрий Иванович был дипломатичным и решительным человеком одновременно. Ярким свидетельством тому - его выступление в 1937 году на общем собрании ФИАН, на котором решался вопрос о И. Е. Тамме, заведующем теоротделом и руководителе теоретического семинара, будущем лауреату Нобелевской премии. Обвинение было тяжёлым: проглядел рядом с собой врага. Сам Игорь Евгеньевич ничего предосудительного не совершил, но его брат был арестован по обвинению в троцкизме и антисоветской деятельности. Игорю Евгеньевичу тоже могли припомнить его меньшевистское прошлое, хотя он был из тех немногих меньшевиков, которых Владимир Ильич Ленин называл хорошими людьми. Всё, что от Игоря Евгеньевича требовалось, это отречься от своего брата, но он не отрёкся, и многие поспешили откреститься от него самого. Как, например, его бывший аспирант В. С. Фурсов, впоследствии многолетний декан физфака МГУ. А Дмитрий Иванович, напротив, морально поддержал своего учителя, заявив, что много времени общался с Игорем Ивановичем, много лет его знает и ни разу не слышал от него ничего антисоветского. Казалось бы, поступок честного человека, но в 1937 году даже для этого требовалось мужество.
В 1967 году, в канун 50-летия Советской власти в интервью московскому корреспонденту он сформулировал главное, что его тревожило: 'Земной шар сжимается прямо у нас на глазах... Проблемы у нас становятся всё больше общепланетарными, а мышления государственных деятелей остаётся на уровне вождей кочевых народов'. Он сравнивал Землю с космическим кораблём, который летит в леденящей пустоте неизвестно куда, а землян - с его пассажирами: 'Представьте себе, что космонавты начали бы ссориться, что бы из этого вышло'.
Ему было присуще ощущение хрупкости нашего мира. Это заметно даже в самых спокойных на первый взгляд картинах; в его картине 'Пляж', например, Е. П. Шабалин увидел... 'Вторжение микромира'!
...В 1968 году вышла его монография 'Пространство и время в микромире', выдержавшая два издания. В середине 70-х ученики уговорили его сделать свод своих работ, своего рода 'Автореферат'. Он назвал его 'Мой путь в науке'. Он начал словами: 'В детстве я любил фантазировать. Фантазии реализовались в конструктивные игры и игрушки...'
Сердце его отказало на лыжне, в январе 1979 года. 'Скорая помощь' застряла, подымаясь по снегу в горку, и люди, видевшие это и ещё не знающие, что и с кем случилось, спешили на помощь, подставляли плечо и толкали машину вверх...