Аннотация: Создатель однажды заметит свои ошибки и прослезится. Но уничтожать людей - слишком милосердно. Самым страшным наказанием для них будет - существовать дальше, продолжая страдать.
"...- Угрюмого Макса машина сбила на переходе. И что? Вот он, ковыляет по тротуару, ребра наружу. А старый Джон? Замерз по пьяни еще в прошлом месяце. Сам как колода, глаза инеем обросли, - а туда же.
Вилли сидел за стойкой на кривом табурете, спрятав руки в карманы мешковатой одежонки. Всем своим видом напоминал он снулую рыбу. Белесое лицо, запрокинутое чуть набок, безучастно таращилось на ряд бутылок, а толстый рот перекатывал слова, как неразжеванную картофелину.
- Вот кретин с 52-й. Свалился с пятачка на арочном мосту да и утоп, - продолжал бубнить Вилли. - А вчера гляжу - тащится. Распух, смотреть противно. Бельмы выкатил... Ненси, потаскуху нашу, прости Господи, муженек прибил. Ее тоже видел... И Картрайта, и Спарка видел. И еще наших. Вы вот скажите мне: если мертвецы из города потянулись, - что живым-то остается?
- Брешешь, - убежденно сказал потертый человечек с брезгливым лицом и поставил на стол пустую кружку. - И всегда брехал. Ты ж дурачок и не лечишься. Всем известно.
У Вилли от негодования заклокотало в горле, но он так и застыл с полуоткрытым ртом, откуда немедленно побежала слюна. Из-за плеча потертого человечка на него уставился красными глазами набрякший от спиртного господин Кармайкл, которого прямо здесь, в баре, хватил удар в прошлую пятницу. Да так хватил, что насмерть.
Г-н Кармайкл покачался бессмысленно, а потом зашаркал к выходу и канул в полуоткрытую дверь..."
Гилберт задумчиво потеребил уголок страницы и отложил в сторону машинописные листки, густо исчерканные красным.
- Не пойму я, Джонни, - признался он. - Ты что, собираешься написать о Страшном Суде?
- Да как тебе сказать, - с усмешкой ответил ему друг. - Есть у меня с некоторых пор верное ощущение, будто назревает что-то... не знаю... взрыв, перелом, такое изменение, после которого в нашем мире ничто не останется прежним, и там не будет места ни мертвым, ни живым. Я не знаю, как тебе еще объяснить.
- Ну, ладно, я понял, - соврал Гилберт. Не любил он соваться во всякие эти материи. По натуре он был прагматик.
- Ты мне лучше вот что объясни, - перевел он разговор. - Мертвяки твои все давно умерли и похоронены. А как они опять появляются? Это духи или что?..
- Над этим я еще не думал, - улыбнулся Уилмор.
Именно так запечатлело их воображение художника: писатель и его литературный агент над черновиком рукописи "Исхода". Болезненно худой Дж. Уилмор в старом халате откинулся на спинку кресла, пригревшись у очага. Он переживал тогда не лучшие годы: смерть жены, пневмония, долги. Рядом, за столом, - крепенький круглолицый Гилберт. Старая комната освещена плохо, но компаньоны давно привыкли проводить так вечера. Они сотрудничали до самой смерти Уилмора. На похоронах, возле могилы на церковном кладбище, стояли только Гилберт, пара могильщиков, да приходской священник.
Картина казалась тусклой не только от того, что комната на ней была темна. Крайтон поставил ее на стол, прислонив к стене, протер перчаткой от пыли. Заблестел лак, краски стали ярче. Крайтон отступил за дальний край стола, стал рассматривать картину, чуть наклонив голову. Картина ему определенно нравилась. Крайтон ухватил себя за подбородок, как всегда делал в глубокой задумчивости. Да, Винсент талантлив. Его картины всегда были лучшими. Крайтон, скривившись, потер шею. Опять ноет, да еще этот проклятый воротник... Дороги их разошлись, когда Крайтон бросил худакадемию и пошел в военные. Винсент остался. И где теперь этот дурак? В концлагере под Ост-Денитц. А все из-за его упрямства. Тому, кто на три четверти - мигрант времен Первой волны, не место в Конфедерации. Картины, на которых изображены идеологически бесполезные фигуры и события, не нужны Конфедерации, - а значит, не нужен их создатель.
Лицо Крайтона перекосилось. Сняв картину со стола, он отправил ее в груду хлама на полу. Потом сунул руки в карманы реглана, подошел к разбитому окну. Вынул сигарету, закурил.
Пасмурное небо висело низко, ночь была темной. Огонек сигареты, разгораясь при затяжке, скупо озарял край оконного переплета и отражался в осколках стекла. Внизу, во дворе особняка, освещенном фарами, перекрикивались сквозь шум моторов солдаты.
Цепочка ярких вспышек вдруг пробежала по дальнему горизонту, лизнув брюхо тучам. Минуту спустя долетел едва слышный рокот.
Крайтон сплюнул и отправил окурок вниз, во тьму. Тот промелькнул, роняя искры, и пропал.
Поскрипывая половицами, вбежал ротный, находя себе дорогу фонариком. Крайтон поморщился от резкого света.
- Господин прим-командир! - доложил ротный, переведя дыхание после долгого подъема по лестнице. - Рота готова. Ждем ваших приказаний.
- Здесь ничего ценного. Вот это, - Крайтон указал на кучу мусора, - вынести во двор и сжечь. Потом - по машинам.
Быстрым шагом, чуть сгорбившись, Крайтон покинул особняк и направился к головной машине колонны. Солдаты и офицеры при виде его вытягивались в струнку и вскидывали руку в салюте четком, как на параде.
Зябкая сырость окутывала двор. Дым стлался понизу, струясь в белом огне фар. Крайтон ненадолго задержался возле жирного костра. Красный отсвет лег на его лицо. А что, подумал он, произведения искусства греют ничуть не хуже, чем дрова. В последние дни он сильно мерз.
У Эммерса сохранилась фотография: прим-командир Эдмунд Крайтон, легенда Конфедерации, в красном свете костра. На лице вместо черт залегли глубокие тени, но все равно - не узнать нельзя. Сделана была фотография одноразовым поляроидом, найденным тут же, в разоренном особняке на Вебер-штрассе.
Прим Крайтон заметил тогда, что его сфотографировали, подошел к Эммерсу, сказал "Дай". Повертел глянцевую карточку в руках, будто хотел выбросить, потом поднес к свету. "Зачем?" - спросил он у оробевшего Эммерса. "На память", - ответил тот. Прим-командир хмыкнул, но ничего не сказал, а фотографию вернул.
Колонну их разбомбили наутро, когда они проходили переправу через Риверсхоф. С тех пор он не видел ни прим-командира, ни свою роту. Еле живого, его подхватила днем позже группа скаутской бригады, - и вбросила в этот вот котел под Минерсдорфом, откуда ни выхода, ни спасения, ничего.
Эммерс лежал на глинистой тропинке над рекой. Дождь шел уже неделю, не прекратился он и сейчас. Ямки в серой глине, оставленные сапогами и копытами, наполнились водой. Капельки подпрыгивали в них, шурша. Стеклянный шорох повис над рекой. День стоял невыносимо-унылый, под ровным пасмурным небом, среди жухлой травы. Лежать вот так было противно, страшно, тоскливо. Эммерсу хотелось заскулить. Но он не мог издать ни звука. Двигаться - тоже не мог. Только лежать на боку, уткнувшись щекой в холодную глину и смотреть, как подпрыгивают капли.
Беспилотный охотник на беглецов нашел его сегодня, сбросил на бреющем иголку с тепловым наведением и ушел за облака. Иголка клюнула Эммерса в грудь. Жить ему оставалось недолго.
Самое обидное, что был он здесь один-одинешенек. Ни единой души вокруг.
Фотография, выпорхнувшая у него из-под одежды, влипла в грязь. Ветер пошевеливал ее краешек. Капля дождя вязко стекала по красно-черному лицу прим-командира.
Эммерс почему-то заплакал.
Сквозь плач, слабея, он не расслышал звука шагов. А может, его и не было. Просто возникли перед лицом отличные сапоги, почти не запачканные землей. Сапоги втоптали фото в глину.
Прим-командир! Живой! Эммерс хотел сказать, что он не может встать, что он вот-вот отдаст Богу душу, что он и говорить-то не может, - но прим-командир ухватил его под руки и поднял.
Эммерс вдруг понял, что ходить ему под силу, и что у него даже ничего не болит.
- Подъем, солдат, - повторил прим-командир. - Надо идти.
- Слушаюсь... - Эммерс хотел добавить что-то, но осекся. Прим-командир отвернулся от него и зашагал по тропинке. Сапоги у него и вправду были превосходные. А вот плечи реглана были разодраны в клочья. Левая рука оторвана по локоть и обгорела. Волос на голове нет, половина лица сожжена до черноты, так, что видно наружу зубы.
Эммерс в недоумении посмотрел на месиво, в которое превратилась его собственная грудь. Он захлебнулся от ужаса - но лишь до тех пор, пока не заметил, как серыми рядами идут по полю мертвецы. Пустая, слабо всхолмленная равнина расстилалась от одного края неба до другого. Дальний край слабо светился, а над полями висело тонкое марево. Цепи людей тянулись в этом мареве к одной и той же точке горизонта.
Военные и гражданские, умершие сотней разных смертей, брели, ползли, ковыляли. Мундиры трех армий, шевроны всех подразделений, знаки различия всех чинов. Солдаты, крестьяне, городские жители. Куда, поразился Эммерс. Куда они все?..
Прошагала повзводно его рота, почти целехонькая. "Эммерс, стать в строй!" - крикнул ему взводный, и Эммерс послушно занял пустующее место в коробке.
Словно бы ничего не изменилось. Та же пехота на марше: спины, рюкзаки, стволы. Ботинки месят размокший дерн. У ротного нету глаз, но идет он так же уверенно, как если бы оставался зрячим. Эммерс подумал уже, что между тем и этим светом - никакой разницы. Они шли и шли, до тех пор, когда остро сверкнуло на горизонте - и небо побелело. Зажмурившись, Эммерс увидел сквозь веки, как равнина стала бесцветной, а от призрачных фигур людей пролегли угольно-черные тени. Странно, а я ведь думал, что мертвые не отбрасывают тень, мелькнуло у него в голове...