Аннотация: Зарисовка из жизни Альена Тоури. Песня Тааль. Период - время романа "Клинки и крылья" (Альен в Храме тауриллиан).
ПЕСНЯ БЕЗ ИМЕНИ
Закат был багрово-жёлтым - расплывчатым, но роскошным, будто невидимый художник-кезоррианец оставил на небе несколько щедрых мазков. Альен сидел, прислонившись спиной к старой иве у озера. Никаких важных дел на сегодня не намечалось, так что часть вечера он смело мог посвятить закату - а ещё бесплодным размышлениям о том, почему до сих пор так и не сделал то, что должен.
Губы сами собой скривились в усмешке. Малоприятное, должно быть, зрелище - если со стороны; больше похоже на гримасу калеки, которого пнул, пробегая мимо, мальчишка-хулиган. Или на ухмылку древесного духа-атури, чьё лицо исказили морщины коры.
Плевать.
Альен давно не хотел задаваться вопросом о том, как он выглядит для окружающих. А не думать об этом значительно проще, когда один... Горделиво-смешная игра в независимость - самообман, как утверждал Бадвагур. Будучи агхом, в независимость он не верил. В кланах агхов все живут единым скопом под сводами гор, мыслят единым тараном, направленным на ворота (предполагаемого) противника (Альену иногда казалось, что таким врагом в представлении агхов способно стать хоть всё Обетованное).
Впрочем, Бадвагур мёртв. Зависимость всегда добровольна, и жертва тоже.
Не так уж важно, если жертва принесена во имя того, кто не стоит её. Кто только и может, что пялиться в закат и ковыряться в собственном несовершенстве - при том, что на кону мир. Не много, конечно, но и не особенно мало...
С зависимостями у людей - иначе. Как, впрочем, и у хвалёных бессмертных тауриллиан (ох, как же они, между прочим, зависимы от чужих косых взглядов!), и с беспомощно-кроткими полуптицами майтэ, и с боуги...
И с Отражениями.
Фиенни.
Альен откинул голову, устраиваясь поудобнее. В бездну всё это. Сосредоточиться на настоящем. Закат.
Было спокойно и пусто. Он вообще всё чаще замечал, что пустота с покоем связаны сильнее, чем принято думать. Косы ивы шелестели на ухо какую-то бессмыслицу, и закат из-за них выглядел полосатым. Мешанина чёрно-зелёного и розового с ядовитой желтизной раздражала - так же по глазам били только балаганчики странствующих артистов в Ти'арге и Дорелии, размалёванные радостно и безвкусно. Или дом Мервита, изобретателя из Долины Отражений - того, что неугомонно менял цвета и форму жилища, будто так можно сбежать от однообразия себя самого и жизни...
Но Мервит нравился Фиенни.
Фиенни. Боль вошла куда-то под рёбра, извернувшись там склизким и холодным, как сталь, языком. Нет, только не сейчас. Незачем.
Фиенни. Тихая и грустная улыбка - иногда её видно только в глазах. Иногда нужен особый свет (луна, желательно зимой или весной - так, чтобы зеркала всех Отражений в Долине томились и изнывали, переполнившись магией) и момент - замирание времени, мгновенное и жутковатое. Бледные пальцы в работе с серебром, стеклом и камнями - причудливая смесь колдовства с математикой. Шелестящий, как ветер в ветвях, и непременно провоцирующий смех.
"Ты говоришь о власти так, словно это данность. Её нужно добиваться, Альен. Значит, и она - заслуга".
"Зеркала созданы, чтобы ловить мысли и сны. Они сбрасывают покровы, поэтому их так боятся... Ты немилосерден к людям, ученик. Требуешь, чтобы они переступали через свою природу. Никто не обязан этого делать".
"Ты снова уходишь вглубь, а для этого заклятия важнее простор. Вдохни глубже и отпусти себя. Растворись".
Но в итоге он растворился сам. Солгал.
Фиенни... Зачем? Куда? Друг, Мастер, учитель. Ты.
Он не сразу понял, что уже не один возле озера. Тишина была безвозвратно разбита; аляпистый закат дробился в озере осколками витража. Фигурка в белом, бесшумно шагая, появилась со стороны Храма и теперь брела по берегу вдоль кромки воды.
И пела.
По голосу Альен узнал Тааль. Голос крылатых майтэ ни с чем не спутаешь - даже в человеческом теле, подарке глумливых духов... Громче и громче её песня разносилась над водой. Альен, естественно, не различал слов, но они были не слишком нужны. Всё ясно, всё до примитивности искренне - совсем как в песнях людей.
Поток боли - вхлёст, несдержанным фонтаном. Видимо, не только он здесь был уверен, что никто не видит и не слышит его.
Альен упёрся пятками в землю и ещё плотнее прижался к иве - чтобы тень от ветвей окончательно скрыла его. Дождался, пока Тааль подойдёт поближе, пока скорбь её дрожащего голоса дотянется до кожи, проползая по ней мурашками... Почти как от бесед (или молчания) с Фиенни. Почти - и всё равно не так.
- Альен, - она вздрогнула, умолкла и покраснела.
Бедная девочка. Временами жаль. Если бы не обряд Уз Альвеох...
Но обряд должен совершиться, и они оба знают об этом. Должен - во имя Хаоса и Фиенни. Ради того, чтобы разрушить смерть, чтобы законы мира остались в прошлом.
Чтобы ты вернулся. Не спорь, что хочешь этого.
Альен поднялся навстречу Тааль - с подобающей случаю мягкой улыбкой. Поздоровался и спросил:
- О чём ты поёшь, Тааль-Шийи? Звучит красиво.
- Для тебя - скорее уж странно, - она внимательно, не поднимая глаз, изучала мох под ногами. Альен видел по-птичьи хрупкую линию её подбородка и острые ключицы.
- Ты не ответила. О чём?
Тааль всё-таки взглянула на него - с нечитаемым выражением. Не с затравленным, как сегодня утром, но и не с благодарно-счастливым, как в первый день их знакомства. Тени от ивовых веток плясали по её лицу, делая его не таким невзрачным. Что-то надломленное было в ней сегодня - безжалостно напоминая о...
Нет. Хватит.
- Боюсь, объяснить не сумею.
- А перевести на мой язык?
- Пересказать? - Тааль неуверенно помолчала. - Не знаю. Могу попробовать.
Альен протянул руку. Это далось не так уж легко: снова пришлось напомнить себе о предстоящем обряде Уз. Он должен.
Должен рушить ещё одну жизнь, получая от этого (изредка) своеобразное, но привычное удовольствие. Но разве вся жизнь не устроена так же?
Жизнь и смерть. Прав ли я, учитель?..
- Я был бы тебе благодарен. Хочу записать слова.
***
Из песен майтэ по имени Тааль из Обетованного, превращённой в человека чарами духов стихий.
Источник: личные записи Альена Тоури, лорда Кинбраланского, бывшего Повелителя Хаоса. Обнаружены после Великой войны.
Красота - от боли, боль - от красоты. Так всегда было и будет. Шипы продолжают розу, а мы готовы вдыхать до предела её аромат, кончиками пальцев проводя по бархатистым лепесткам, любоваться переливами от алого до багрового, глубокими, как ночной кошмар, - даже (или особенно?) тогда, когда больно. Шипы продолжают розу. Меч продолжает рыцаря - ясноликого витязя, защитника слабых и притесняемых. Меч - кусок стали, созданный, чтобы отнимать жизнь. Убивать, просто и грубо протыкая плоть.
Боль продолжает красоту. Боль порождает красоту. Боль входит в тебя, стиснув красоту в объятиях капризного ребёнка, - и ты наконец-то чувствуешь, что живёшь.
Живёшь в неправильном "сейчас". Больное сознание, искажённое чем-то вроде дурманящих снадобий или "воздушного порошка"? Порочность? Грех, за которым последует покаяние?
Может быть. Пусть.
Нужно быть хоть чуточку (хоть наедине с собой, в крепко запертой комнате) храбрым, чтобы признать: боль неразрывна с красотой, как лунный свет - с ночью. Если жаждешь одной, без другой тоже не обойтись. Поэтому аскеза невозможна: подлинное самоистязание - во имя богов ли, демонов Хаоса, духов или идеи - есть наслаждение.
Боль. Красота. Страсть. Смерть.
Чаща из четырёх сосен, ловушка с четырьмя мышеловками - долгие века смертные мечутся в ней, хоть и честолюбиво мнят, что прорываются в неизбывные дали. Мы хотим и боимся боли. Избегаем её, потому что боимся. Так ребёнок вздрагивает от мысли, что под кроватью сопит чудовище - но от этого не становится меньше соблазн скинуть одеяло и наконец заглянуть...
Красота - от боли, боль - от красоты. Огонь красив, когда кожа идёт волдырями. Палач красив, когда методично проводит пытку. Рожающая женщина-человек красива, когда стискивает зубы, краснеет и исходит потом, силясь не закричать.
Это не болезнь, не уродство, не отклонение. Не безумие, уж подавно - ах, не смейся, господин мой, и не безумие. Ты зовёшь меня сумасшедшей птицей, даже не представляя, насколько не прав.
Ты не хочешь меня услышать. Не понимаешь меня.
Ты думаешь, что наказываешь, причиняя мне боль. Но разве можно наказать, даруя жизнь, позволяя упиться такой пронзительной, страшной красотой, что на неё не хватает ни слов, ни дыхания? Красотой, от которой каждый клочок травы вокруг золотит свет осмысленности; и кажется - вот-вот - уже почти - сейчас то самое мгновение, когда... И летишь, не чувствуя себя -к звёздам и холодным иным мирам; красота - на грани разноса в клочки, на грани распыления в пространстве.
Ты красив, когда делаешь мне больно, господин мой. Нездешнее пламя в глазах твоих, и дикий мёд под языком твоим, и пальцы твои, словно бронза, и голос твой звучит, подобно рокоту горных речек, о возлюбленный. Кудри твои - чаща, где легко потеряться, слова твои - рубины, рассыпанные по золоту, гнев твой - алмаз, сияющий, как сошедшая с неба звезда. Запах кожи твоей терпок и сладок, словно лепестки в дыму, и вдыхать его хочется бесконечно. Горячи линии юного тела твоего, гибкого, плавного и стройного, словно у леопарда, и прикосновение твоё ведёт за собой, как Крысоловова флейта. И горит всё во мне от жара твоего, дух мой растерян, и плоть не знает покоя, о господин мой. "Прекрасен и грозен, как выстроенное к битве войско". Один на тысячу и тысячу тысяч: олень среди мулов, жемчуг среди песка морского. Желанна боль от ударов твоих, и сладостны шрамы от твоих рук, о возлюбленный, и тьма вокруг тебя светлее и жарче света. И лабиринты души твоей срастаются в паутину, и чернеют на берегу, и чернота их не даёт утонуть кораблям.
Не возропщу и не заплачу, принимая казнь от тебя, господин мой, учитель - разве только от счастья, которого не заслуживаю.
Приди ко мне снова. Позволь красоте стать болью, боли - красотой.