Пушкарева Юлия Евгеньевна : другие произведения.

Крики солнца

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История о поисках смысла и красоты. И где искать их, как не в Италии? Но - не обернутся ли они поисками смерти? И в Италии ли дело?.. Вопрос о том, как жить дальше и в чём же тайна невыносимой красоты Италии, предстоит решить трём не связанным между собой героям: девушке из России, приехавшей в Неаполь для учёбы по обмену и в надежде на исцеление, юному Гвидо, мечтающему изменить свою жизнь, и Эдуардо, потерявшему самого близкого человека и прибывшему в Венецию с пистолетом в кармане, чтобы закончить историю, от которой он устал. Сплетутся ли их пути - и если да, то как именно? Представлен ознакомительный фрагмент романа. С полной версией можно ознакомиться по ссылкам, указанным в конце текста.


Есть существа, которые глядят

На солнце прямо, глаз не закрывая;

Другие, только к ночи оживая,

От света дня оберегают взгляд.

И есть ещё такие, что летят

В огонь, от блеска обезумевая:

Несчастных страсть погубит роковая,

Себя недаром ставлю с ними в ряд.

Красою этой дамы ослеплённый,

Я в тень не прячусь, лишь её замечу,

Не жажду, чтоб скорее ночь пришла.

Слезится взор, однако ей навстречу

Я устремляюсь, как заворожённый,

Чтобы в лучах её сгореть дотла.

Франческо Петрарка. Канцоньере (XIX).

Пер. Е. Солоновича

  
   НЕАПОЛЬ - СИБИРЬ
  
   1
  
   Дорога пестрела солнечными пятнами - круглыми и угловатыми, будто кто-то рассыпал в тени содержимое кошелька. Ветер нёс с моря солёную свежесть, но не спасал от жары.
   Неаполь. Про себя она считала шаги, вслушиваясь в мелодию звуков, в изысканный ряд слогов. Не-а-поль.
   Нет, не так, конечно же. Napoli.
   - Ciao, bella! Dove vai?
   Она не стала оборачиваться, почти уверенная, что обращаются не к ней.
   Napoli. Красиво, как море и небо полоумно-синего цвета - с чайками наперевес. Как молочная пенка, остающаяся на стенках чашки от капучино. Как этот ленивый день.
   Как вообще вся Италия.
   - Ciao, bella! - настойчивее, с местным гортанным мурлыканьем в говоре. - Bella giornata, vero?
   Она немного ускорила шаги. До чего жарко.
   Африканец, продававший шейные платки и палки для селфи у входа в кафе, белозубо ей улыбнулся. Мальчишки гоняли по парковке мяч - конечно же, с малопонятными диалектными воплями. Кривоносый мужчина, не отставая, шёл сбоку от неё.
   - Dove vai? Come ti chiami?
   Хороший вопрос. Удивительно, что за последние дни собственное имя не пропало из памяти - не растаяло, как тает дивно сливочное мороженое со вкусом нутеллы или нежнейший закат над Везувием.
   Чуть скривив губы, она качнула головой и почти побежала.
   - Scusi...
  -- PerchИ? - искренне удивился мужчина. В ухе у него качалась серьга, а глаза из-за синяков казались чуть подведёнными. Лет сорок, не меньше. Второй итальянец, пытающийся с ней познакомиться. Не так уж плохо, наверное, - если не впадать в панику. - Dimmi "scusa"! Posso parlare?
  -- No.
  -- PerchИ?
   Ей не понравилась такая настойчивость. Солнце палило беспощадно, а до ближайшего людного места - до Пьяццы Плебисчито - было ещё довольно далеко.
   Сказать: sono fidanzata? Выдумать, будто у Пенелопы есть свой Одиссей? Здесь ведь лучшее место, чтобы выдумывать.
   Себя, например.
   Она снова воспроизвела глуповато-извиняющуюся, типично туристскую улыбку.
   - Scusi, no.
   И ринулась в толпу - туда, где розовели стены Палаццо Реале, обросшие строительными лесами. Мужчина засмеялся, продолжая шагать за ней.
   Ну что ж, сходить с ума - так лучше по-итальянски, до конца, верно?..
   - Урания, - сказала она, кусая губы от смеха. Подведённые глаза обеспокоенно сузились. - Mi chiamo Urania. Piacere.
  
   2
  
   Теперь трудно было сказать, с чего всё началось.
   Её исследование, посвящённое странной и немного смешной для постороннего уха, истинно по-филологически высоколобой проблеме, двигалось рвано, но стремительно. Когда-то, в начале, ей искренне нравилось - а затем врождённая графомания просто напоминала о себе вежливым стуком в дверь, как бедная родственница.
   Письмо доставляло ей странное, почти физическое удовольствие. От детских сказок со словами, разделёнными тире (зачем тире - чтобы не скатиться в вязь, подобно арабам?..), кривая тропинка привела к фэнтези, которое филфак сдобрил порочными красками модернизма, психоанализа и потока сознания. Безумное сочетание, иногда напоминала она себе. Безумное и безвкусное.
   Безумное.
   Трудно было сказать, с чего всё началось - и как продвигалось, росло раковой опухолью, неприметное для близких и дальних. Её тексты, даже научные, оказались бредом шизофренички. Вопреки соционическим тестам, результаты которых давали ей слишком гордое имя Достоевского, она из автора превратилась в героя. В Голядкина с раздвоившейся личностью? В юродивую Марью Лебядкину?
   Что ж, почему бы и нет. В "Бесах" её всегда болезненно восхищал Ставрогин. Мысленно она называла его Николя, будто старого жутковатого друга.
   Магистерская диссертация о диалоге культур в поэзии и прозе никому не ведомого кружка авторов девятнадцатого века - какое красивое прикрытие для неприглядной правды. От правды так воняло банальностью, что она долго отворачивалась с брезгливостью сноба. Но потом (как всегда) запах разложения обострился, и она уже не могла отворачиваться. Правда состояла всего лишь в том, что она - грызущий ногти невротик. Анорексичка, потерявшая половину веса за пару лет. Вовсе не "перспективный молодой учёный", а урод, пребывающий в вечном депрессивном синдроме.
   - Хочешь поговорить о чём-нибудь ещё? Может, что-нибудь рассказать? - мягко, но настойчиво спрашивал психиатр. Его лысина блестела при свете лампы, словно облитая маслом.
   - Да нет, ничего, - отвечала она. - Спасибо. Ничего особенного.
  
   3
  
   Возможность поехать в Италию из мечты детства давно превратилась в обыденность - в десерт, в пирожное цвета заката, которое вечно маячит где-то на горизонте и манит недостижимостью. Каждый раз что-нибудь не складывалось. Поэзии мешал, как говорится, пошлый здравый смысл - ибо о какой Италии может идти речь на фоне круглосуточной загруженности, и инсульта дедушки, и диабета бабушки, и отсутствия папы?.. Случайные студенческие заработки вызывали подтекстовый стыд, как и ежегодные обещания людей в дорогих галстуках повысить зарплату преподавателям.
   Её мама была преподавателем. Историком языка. Раньше они часто смеялись над царящей в семье псевдонезависимостью: мама стала не учителем в школе, как бабушка, а она - не лингвистом, как мама... Литературоведение. Почти бунт.
   Забавно.
   Тем не менее, на фоне всех бытовых проблем и экзистенциальных кризисов она обрастала Италией. Чванливо высились стопки книг о Юлии Цезаре, Медичи и Гарибальди. Неопрятно замызгивались страницы самоучителей (она честно пыталась, но так и не смогла сама постичь congiuntivo - возможно, из-за того, что слишком привыкла к русской категоричности, и её не тянуло так разнообразно выражать сомнение). Она полюбила Умберто Эко и барочные сказки Карло Гоцци; трижды - для темы, разумеется - заставила себя перечесть "Декамерон"; ёжилась над пропастями, которые открывались за фривольно-мифологичными фильмами Пазолини. Ей дарили ежедневники с собором San Pietro и путеводители по Венеции. Она публиковала статьи в журналах, пестревших пугающими словами: имагология, рецепция, диалог культур... Диалог, диалог - но можно ли представить себе более монологичную сферу, где каждый кричит в пустоту? Она не могла. И именно в этой сфере было спокойно.
   Со временем её даже стала тешить мысль, что она пишет об Италии, будто строя одну бесконечную гипотезу - теорему, которую не доказать. Почти "Теорему" Пазолини. Конечно, Данте должен был увидеть Ад, Рай и Чистилище, чтобы сотворить свою Комедию. Бродский должен был побывать в Венеции, чтобы написать "Лагуну". Одна из подруг мамы должна была провести год в Китае, чтобы потом донимать окружающих бесконечными рассказами об острой лапше, тесноте в школах и выгодном бизнесе.
   Но она не была ни тем, ни другим, ни третьей. Так она тогда думала. Нужно ведь оставаться вдали от идеала, чтобы он не исчез, правда? Держать дистанцию между рыцарем и Прекрасной Дамой. Блок, например, великолепно понимал это. Если рыцарь повалит Прекрасную Даму на сеновал, мировая культура уйдёт в минус.
   Наверное.
   Она откладывала и сбегала три года - до тех пор, пока научный руководитель, с любовной строгостью глядя на неё сквозь очки, не приказал:
   - Подавайте заявку.
   На этот раз в его тоне было нечто королевское. Нечто, заставлявшее подчиняться.
   Она не знала, что через два месяца опустит цветы в его гроб.
  
   4
  
   Полгода возни с документами (именно возни - мышиной, бестолковой и неразборчивой) сделали своё дело. Она дождалась момента, который можно было - с некоторой натяжкой - назвать торжественным: высокая крашеная блондинка, благоухавшая горьковатым парфюмом, с улыбкой вручила ей пухлую пачку бумаг. Безликие распечатки и ксерокопии констатировали, что гражданка России с таким-то именем, адресом и грустным лицом на фото приглашена в Италию на два месяца. Мелкий шрифт подмигивал, обещая "научно-исследовательские перспективы", "занятия с итальянскими студентами" и сертификат о знании языка такого немыслимого уровня, который она считала чьим угодно, но не своим. Может, какой-нибудь профессор переводоведения, итальянист с сорокалетним стажем, обронил это право, а она бесстыдно подобрала?..
   Друзья лет с пятнадцати называли её Профессором, и лет с семнадцати она перестала воспринимать это всерьёз. В двадцать прозвище начало слегка раздражать, а сейчас, в двадцать три, она вдруг с остротой ломки осознала, как соскучилась по своему имени. Как хочется слышать его - банальное, нелюбимое - не только от мамы, преподавателей в университете да школьников на педагогической практике... Если, конечно, рассматривать как своё имя даже испуганно-уважительную форму с отчеством.
   - Поздравляю, - сказала блондинка. - Теперь пора покупать билеты на самолёт и оформлять визу! Ах да, ещё маленькая формальность - подпись научного руководителя, вот тут...
   Глядя, как блондинка роется в бланках, она тщетно старалась не измениться в лице. Вот уже не первую неделю она терялась в такие моменты - что говорить, что делать, куда себя деть? Можно, конечно, просто произнести то, что есть, как факт, как фразу из прогноза погоды, - но ведь это ничего не объясняет. Да и как объяснить то субботнее утро в ноябре - мороз и резкое солнце (по-пушкински - как он любил), и обледенелую дорогу, и бешеный визг тормозов?.. Всё случилось, наверное, очень быстро. По крайней мере, ей хотелось так думать. Он не принял бы реанимацию, долгую немощь, плачущих родственников. Только так же, как жил, - огненно и искристо. И насовсем.
   - К сожалению, у меня сейчас нет научного руководителя, - ответила она. Нет рассказов о Жуковском и Врубеле с ораторской жестикуляцией, и медлительных рассуждений о жизни, и красного вина на Новый год - в окружении книг из личной библиотеки... И коллекции статуэток с котами. Он привозил их отовсюду, где был - изо всех стран мира, - потому что обожал кошек, но не мог их держать: у жены была аллергия. Ничего этого нет. Правда обычно выглядит глупо - не правда ли?.. - Но я решу этот вопрос. На кафедре. Спасибо.
   Она отчётливо запомнила, что после этого разговора её почему-то одолевало неистовое желание позвонить Т. - вечному страннику, искателю золотого руна, её персональному Ясону, который, впрочем, покоробил души ещё десятка Медей. Вот уже несколько месяцев от него не было весточки. Худшие месяцы за семь лет их знакомства.
   А возможно, и лучшие. Трудно определить.
   Не позвонила она ни тогда, ни после - в аэропорту, когда уныло и без всякого энтузиазма, сжимаясь внутри от скользкого страха, проходила регистрацию на рейс. Не позвонила, а потом, в самолёте, звонить было уже и нельзя. Как удобно.
   Разгон по взлётной полосе вжал её в спинку кресла, попутчики тревожно заёрзали. Она зажмурилась и мысленно дала клятву, что отныне просто доверится течению времени, не станет больше ломать ни себя, ни других. Пусть всё идёт, как идёт.
   Почти итальянская философия.
  
  
  
  
   СОРРЕНТО
  
   Кучка китайских туристов прошла мимо, крикливо обмениваясь впечатлениями. Один из них, с тоннелями в ушах, безнадёжно перемазался томатной пастой, дожёвывая Маринару. Странное зрелище, если подумать: Гвидо привык, что китайцы повсюду, даже в Италии, рвутся к своему рису и острым соусам.
   Девушка-китаянка загляделась на витрину - на ряд браслетов с кораллами. Гвидо вскочил, будто услышав беззвучную сирену. Если он опять, как в четверг, упустит клиентку, отцу это очень не понравится.
   - Buongiorno, signorina! - сказал Гвидо, вырастая перед слегка оробевшей девушкой. Она была крошечной и хрупкой, точно фарфоровая статуэтка; на голову ниже его. Парень с Маринарой оглянулся и окликнул подругу. Что-то вроде Хунь Чжян... А может, и нет. Китайский Гвидо знал ещё хуже английского - то есть не знал совсем. - Good afternoon, mam! All is by hand. Exclusive! Hand made!
   Девушка, прикусив губу, повернулась к коробке с тонко расписанными ракушками. Красные, синие, зелёные полоски и ромбики блестели на круглых выгибах, на шипах и отверстиях, по непонятной прихоти сотворённых морем.
   Никогда этой китаянке не узнать, сколько бессонных часов Гвидо с отцом провели над каждым узором (когда другие мастера были заняты) и сколько приходится каждый месяц спускать на контактные линзы... Потому что, во-первых, громоздкие очки отпугивают покупателей. По крайней мере, так считает мама - а её жилку маркетолога никто в семье не посмеет отрицать. А во-вторых - ну смешно это, очки с толстенными стёклами. В школе с ума сойдут.
   Гвидо даже в свои восемнадцать больше всего на свете боялся, что его поднимут на смех друзья.
   Ну, или почти больше всего.
   - Синьорина? Я могу Вам помочь? - он повторил снова, по-итальянски и по-английски, мысленно молясь, чтобы девушка поняла хоть что-нибудь за его жутким акцентом. Нет, за английский нужно браться всерьёз - иначе "Marina" до обидного скоро разорится.
   Девушка посмотрела на Гвидо в упор, а потом вдруг тихо ответила. Глаза у неё были чёрные, точно грифель карандаша, а в итальянской речи (как такое возможно?) лишь едва-едва слышался акцент.
   - Да, спасибо. Я ищу подарок для подруги, которая не может ходить. Вы не подскажете что-нибудь радостное?
   Радостное... В их магазине всё радостное. Гвидо всегда так казалось - и он растерялся от боли, которую увидел в этих глазах. Другой парень-китаец, шедший рядом с поедателем Маринары, тоже окликнул девушку, но реакции не добился.
   Гвидо раскрыл двери шире.
   - Конечно, синьорина. Прошу Вас. Браслеты? Ловцы снов? Большие напольные ракушки?
   Гвидо повторял заученный текст, а сердце почему-то колотилось, как сумасшедшее. Он только что заметил, что на девушке чёрные джинсы и футболка со значком пацифизма. Она застенчиво осматривалась, сцепив руки в замок.
   Что-то словно хрустнуло в воздухе - среди створок раковин раскрылась ещё одна. Гвидо смотрел на туристку из Китая и знал, что происходит нечто важное, неописуемо важное, важное навсегда. Важнее даже, чем его нежелание всю жизнь провести за прилавком "Marina", чем жажда выбраться из вездесущих соррентийских лимонов, жары и скуки в "тихий сезон".
   Друзья девушки ввалились следом. Гвидо сглотнул слюну.
   - Есть шкатулки и статуэтки из ракушек... Вот эти - с перламутром, по десять евро. А здесь всё по семь. Жемчуг...
   - Жемчуг, - девушка улыбнулась, и на бледных щеках проступили ямочки. - Ей нравится жемчуг. Я могу посмотреть?
  
   ВЕНЕЦИЯ
  
   1
  
   Эдуардо сошёл с поезда на вокзале Санта-Лючия ровно в 14.00. Можно часы проверять, как в Швейцарии. Ему нравилась точность итальянских поездов - как, впрочем, и весёлые мифы об итальянской непунктуальности. Нравилось сидеть в мягком кресле, с комфортом и лёгкой ленью пересекая всю страну с севера на юг за пять-шесть часов. В эти часы он успевал поразмышлять над тем, на что в другое время не хватало времени. А иногда просто бездумно смотрел в окно, где пролетали мимо зелёные бока холмов, оливковые рощи, поля Тосканы и Эмилии Романьи. Раньше, в первые разы, ему хотелось не выпускать из рук камеру - особенно на закате. Жаль было, что поезд несётся так быстро. Он отчётливо помнил, как на мосту через Бренту у него - тогда ещё совсем зелёного, вчерашнего студента - в буквальном смысле захватило дух. Очень прозаично, вроде приступа астмы, хотя астмой он никогда не страдал. Стало нечем дышать.
   Он не был в восторге от своей острой восприимчивости - но давно принял её, как данность. Или болезнь. Мама, психолог со стажем, иронически определяла её как "синдром Стендаля".
   Эдуардо никогда не понимал, что шедеврального в Стендале: "Красное и чёрное" показались ему слезливой историей без особого смысла. Нечто наподобие барочных, пафосных фото со старинными интерьерами, лестницами из мрамора, женщинами в винно-красных платьях - тех фото, которые обожает главный редактор... Тем не менее, с материнским диагнозом он был согласен.
   Всю жизнь соглашался со всеми её диагнозами.
   Он вышел в толпу туристов, сжимая в руке сумку с оборудованием и портфель. Спина ныла после долгой поездки. В воздухе мешались разные языки, запахи еды и кофе из ресторанов. У здешней воды тоже свой, исключительный запах - и Эдуардо усвоил это, увы, слишком хорошо. Вавилон на воде. Вавилон, похожий на сон поэта-наркомана - на резную, розово-серую мечту со стрельчатыми окнами и мостами. Мечту, которой не суждено сбыться.
   Машинально приметив несколько колоритных лиц (хоть сейчас на фото), Эдуардо повернул налево, к мосту Скальци. Лучано, пишущий для рубрики путешествий, в этот раз посоветовал ему недорогую гостиницу близко к вокзалу - если в Венеции, конечно, не кощунственно использовать слово "недорогой"... Гладь воды в канале лежала, переливаясь грязью и бирюзой. Лишь чуть темнее был купол ближайшей церкви. Призрачные, узкие дома с колоннами выстроились вдоль набережной. Всё здесь было хрупким и узким - даже самые широкие улочки и площади, утопающие в тени, даже маски в магазинах и призывные голоса гондольеров. Всё грозило разрушиться, прямо сейчас, на твоих глазах, чтобы ты жадно смотрел на смерть красоты.
   Ибо жаден человек до красоты и до смерти.
   Эдуардо перешёл мост Скальци и двинулся вдоль воды, борясь с собой, чтобы не достать камеру. Редактор заказал ему серию фото для статьи о самых романтичных местах Венеции (глупое излишество: вся она романтична, романтична до штампа). Он прибыл сюда на два дня. И это был отличный повод, чтобы завершить Дело, которым Эдуардо жил в последние месяцы.
   Он не планировал возвращаться.
  
   2
  
   Два года назад Винсент, приятель отца из Польши (наполовину польское происхождение отца после разрыва с матерью почему-то сказывалось сильнее), заявил, что Эдуардо - не итальянец, потому что "не умеет жить". Не умеет наслаждаться каждым мигом, не морща лоб в бесплодном осмысливании бытия. Не способен просто смотреть футбол, просто смаковать выпечку за завтраком, просто греться на солнышке, лениво обсуждая с друзьями новый налог... Во всём ищет что-то потаённое, какой-то единый секрет, причину причин - нечто вроде того, чем был Бог для схоластов Средневековья. Пока Эдуардо слушал пьяноватое гундение Винсента, ему, пожалуй, впервые в жизни стало жаль, что он атеист.
   Вода дробила солнце в бликах. Вид со стеклянно-металлическим мостом Конституции на фоне ажурных палаццо пятнадцатого и шестнадцатого веков казался готовой фотографией - открыткой из тех, что нарасхват у бережливых иностранцев.
   Эдуардо обогнул сады Пападополи (пятно тёмной зелени в общей пастельной гамме нещадно било по глазам), перешёл ещё два хилых мостика и углубился в лабиринт узких улиц - таких узких, что иногда плечи тёрлись о стены домов. Сушились постиранные простыни. Возле мусорных баков чайка свирепо билась с голубями за ломоть хлеба. Места здесь, вдали от Сан-Марко, были нетуристические, и во двориках, среди колодцев с полустёртой резьбой, он слышал лишь эхо собственных шагов. Венецианская акустика. Весь город - один театр. Маленький и странный. С шестью вечно враждующими районами-сестьере, с тенями дожей, надушенных куртизанок и стеклодувов, что не первый век работают на износ. Сейчас, в жёлтых тихих двориках Дорсодуро, Эдуардо казалось, что за этим он и приехал сюда - поклониться теням.
   Или тени.
   Почему Марко всегда так любил Венецию? По странной прихоти, удостоившей его, южанина, её северного имени?
   Этого Эдуардо никогда не понимал. Марко возвращался сюда со своей аккуратностью математика - два-три раза в год - и крайне редко делился впечатлениями. Он вообще был молчаливым человеком. В нём и прельщало именно это сосредоточенное спокойствие. Будто стоишь рядом с маятником или ночным каналом. А может, под Часовой башней здесь, в Венеции, на пьяцце Сан-Марко - на той башне, где золото на сини показывает, кроме времени, ещё и фазы луны. Сплошная поэзия, чёрт побери.
   Эдуардо позволил себе кривую усмешку. Слишком много поэзии. В таких количествах от неё, как от сладостей, начинает тошнить.
   ...Позже, в крошечном, но аккуратном номере, кровать мягко спружинила под ним, когда он открыл сумку с камерой и запустил руку в потайной карман. С картины на стене Эдуардо созерцали индийские женщины и слоны (почему это здесь?..). Больше никто не мешал ему.
   Пистолет был чёрным, блестящим и совсем маленьким. Изящная безделушка - словно ненастоящий. Весьма удобно для дальних перевозок. Пафосно, как в той немецкой новелле (кажется, Манна), где герой приезжает в Венецию, чтобы красиво сдохнуть. Пафосно, но что же поделать?
   Эдуардо улыбнулся. Раз решил напоследок поиграть в пафос, нужно идти до конца. И ведь, как назло - какая удача - завтра будет год со дня смерти Марко.
  
   НЕАПОЛЬ. УВЕРТЮРА
  
   Первый вечер в Неаполе прошёл бурей и воплощённым хаосом (тогда она ещё не знала, что так происходит всё в Италии). Вылет из Москвы задержали почти на час, а погода менялась так же часто, как настроение летевшей с ней вместе дамы-профессора. Или, пожалуй, всё-таки чуть-чуть реже.
   - Ah, mia poveri-i-ina! - взвизгнула при виде дамы хозяйка квартиры, в которой их разместили, - взвизгнула и всплеснула смуглыми жилистыми руками. Она была типичнейшей итальянкой - от жгучих, отливающих матовой чернью глаз до домашней одежды, которая напоминала наряды старых хиппи. Она говорила с космической скоростью, однако, слава римским богам, хотя бы не на диалекте. Секунд за двадцать она успела наречь даму-профессора "дорогушей", "котёночком" и даже "пончиком" или "кексом" (убитый суточным перелётом мозг долго отказывался нащупывать слово ciambella).
   Хозяйка была великолепна, но усталость мешала оценить колорит мгновения.
   Она помнила, как упала на стул, тупо глядя в тарелку с дымящейся пастой. Часы на кухонной стене мерно оттикали одиннадцать вечера. Хотя перекусывали они часов семь назад, есть уже не хотелось. Не хотелось вообще ничего - только принять горизонтальное положение и ни о чём не думать.
   - Здесь посуда на каждый день, здесь фарфор, - тараторила хозяйка, ловко перемещаясь по кухне; рукава её бесформенного балахона трепетали, как крылья хиппующей бабочки. - В комоде вилки и ложки; по телефону, ragazze, можете звонить мне даже ночью, и номер записан вот здесь - видно хорошо? Если нет, я обведу - дай мне ручку, carissima; нет, вот эту, спасибо. Мусор - под столешницей с телефоном; ах, кстати, сортировка мусора!.. - тревожный визг, изданный хозяйкой, смутно напоминал об опере, о красно-золотых переполненных залах театра Сан-Карло.
   Следующие несколько минут они, в компании дамы-профессора с потускневшими от измотанности глазами и двух красивых студенток с факультета журналистики (программа курсов, по которой они оказались здесь, по сути совпадала с её, хотя имела более извилистое и бойкое, по-журналистски, название) выслушивали лекцию о сортировке мусора, графике его выноса и защите окружающей среды.
   Ей стало интересно, является такая озабоченность персональной чертой хозяйки или присуща всем итальянцам. По дороге с вокзала им встретилось с дюжину маленьких, будто игрушечных, автомобилей, работавших без бензина; на упаковке хлеба для тостов гордо краснели надписи "без глютена" и "без консервантов". В подобные моменты она всегда испытывала жгучий стыд - наверное, потому, что извела в жизни столько бумаги, что без неё выжил бы приличных размеров лес... Или потому, что игнорировала призывы выключать воду во время чистки зубов. Когда-то у неё была подруга, которая собирала пластиковых насекомых, состояла в обществе защиты животных и тщетно пыталась стать (по её выражению) "радикальной вегетарианкой". Она гениально решала судоку и вдобавок играла на флейте. Но талантливее всего - на нервах.
   Возможно, поэтому потерялась где-то на обочине жизни, как много других людей. Оставив внутри неё рубец вины. Иногда ей казалось, что эта вина и тащит её на дно - давит невыносимым грузом, заставляя не видеть смысла ни в чём вокруг.
   Даже в Т. От него рубцов было больше, чем от остальных. И стыда, и страха, и памяти о мгновениях, полных того самого злосчастного смысла.
   Вдоль уютной кухни повеяло холодом. Она отложила вилку, осознав, что в ближайшие пару часов не способна доесть даже свою ("Совсем немножко, per favore!") "сокращённую" (по неаполитанским меркам) порцию.
   - Как это чудесно, - вздохнула одна из студенток-журналисток, Вика, мило подперев руками подбородок. Пока в ней удалось уловить только красное пальто, довольно приятный парфюм и очень беглый - до белой зависти - итальянский. - И почему в России мы так редко заботимся о природе?
   - О, carissima, это же естественно! И потом, сортировки мало, переработки мало, - зачастила хозяйка, разливая по кружкам травяной чай. - Мало того, что делает правительство, пока люди вокруг такие безответственные! Вот вы видели мусор на улицах? Во что превратили наш дивный город, mamma mia: никакого уважения к себе и другим!
   - Но ваши продукты... - пробормотала Вика.
   - И национальная политика, - серьёзно добавила Нарине. - В Италии немало делают для очистки воздуха и воды. Сектор сельского хозяйства сильнее, чем промышленный. И потом, количество больных раком лёгких...
   Армянка с внушительным тихим голосом и потёртыми очками; в самолёте Нарине читала какой-то английский роман. На обложке белела томная, печальная дама. Отчего-то создавалось впечатление, что они с Нарине могли бы неплохо поладить.
   Могли бы, если бы ей хоть чуть-чуть, хоть чего-нибудь хотелось так же сильно, как исчезнуть, слившись с первой попавшейся стеной.
   - О, здоровье в Италии - это отдельная тема, девочки, - улыбнулась дама-профессор, подавляя зевок. - Лауретта вот всерьёз считает, что её батюшка умер от того, что любил капучино.
   Комментарий был сделан на русском, но хозяйка, услышав последнее слово, непритворно содрогнулась.
   - Капучино! - сдавленно вскрикнула она, возведя очи горе. - Молоко! Mamma mia, нет на этой земле ничего более ядовитого! Carissime, я надеюсь, никто из вас не пьёт молоко? - с опаской Лауретта смерила взглядом Нарине, потом Вику и, наконец, её - не оставив без внимания тарелку с непозволительным объёмом пасты. - Ведь правда?..
  
   СОРРЕНТО - НЕАПОЛЬ
  
   - Написал эссе? - выдохнул Лука, пока они, вальяжно опаздывая, взбирались по ступенькам лицея. Слегка пухлый, он раскраснелся от спешки; на майке темнели пятна пота.
   Гвидо улыбнулся, борясь с зевком.
   - Конечно. Сто раз, - потом подумал и добавил: - Пусть засунет своё эссе себе в...
   - Куда так торопитесь, синьоры? - осведомился сухой женский голос. - Неужели соизволите посетить занятие?
   На несколько ступеней выше замерла, скрестив руки на груди, непреклонная, как скала, профессоресса Эспозито. Высокая и грузная, в серой блузе, застёгнутой по горло, она действительно напоминала скалу. Гвидо впервые задумался об этом - и ему почему-то стало смешно.
   Лука спрашивал об эссе по истории, а Грозная Эспозито, увы, вела именно мировую историю. И её же Гвидо (вот чертовщина) должен был сдать в качестве государственного экзамена. Совсем скоро, и вот это "совсем", по мере своего сокращения, вызывало всё большую панику. В целом ему нравилось: история пугала и увлекала одновременно. Одно время он, например, бешено интересовался прошлым Америки: искал фильмы и книги об индейцах, купил у букиниста биографию Томаса Джефферсона и втайне восхищался генералом Ли. Точно так же, недолговечными "припадками", ему нравились другие великие личности - Юлий Цезарь, Наполеон, само собой, Гарибальди... Но одно дело - представлять себе, какими они были людьми, чем жили и как сражались, и совсем другое - решать бесконечные нудные тесты, строчить шаблонные эссе.
   Однако Гвидо решал и строчил, потому что знал: приличный балл на экзаменах и поступление в университет - его единственный шанс вырваться из Сорренто. Последняя возможность не провести всю жизнь, нахваливая ракушки туристам.
   Вот только, к сожалению, в последнее время ни Реформация, ни бесконечные кампании Наполеона не укладывались у него в голове. В эссе, которое задали два дня назад, нужно было выразить своё мнение о Великой французской революции: можно назвать её исторической ошибкой или нет. Гвидо догадывался, какого ответа и каких аргументов ждёт Грозная Эспозито. Поддакивать ему не хотелось - но, чтобы не поддакивать, оставалось только изобретать что-то своё, а для этого требовалась уйма времени. Времени у Гвидо не было. Все эти два дня он без перерыва работал в магазине.
   И эссе, соответственно, не написал. Вместо портрета Робеспьера и гильотины перед глазами у него мелькали кораллы, статуэтки и брелоки с магнитами. И лимоны - вездесущие лимоны. В такие моменты он искренне думал, что ненавидит Сорренто.
   Но даже Луке, не то что родителям, нельзя было это сказать.
   - Простите, профессоресса, - сказал Гвидо, состроив любезно-смиренное лицо. Репутация в лицее у него была получше, чем у Луки (по крайней мере в плане дисциплины - об успеваемости говорить не приходилось и не хотелось), поэтому и опыт "состраивания лица" сложился шире и разнообразнее. - Поезд опоздал. Забастовка.
   Недовольство машинистов или работников железной дороги было самой универсальной причиной для объяснения опозданий и задержек. Circumvesuviana, грязная, шумная, полная туристов, продавцов сувениров (братья по несчастью...), искателей прибыли из Бангладеш и Нигерии, исправно возила Гвидо из Сорренто в Неаполь пять дней в неделю - так исправно, что он уставал. Зная наизусть дорогу длиной в час, трудно было любоваться пейзажами, особенно в утренней тесноте и вони чужого пота. Но раз или два в месяц, а иногда и три, неизбежно случались забастовки. Весьма удобно: даже без справки о болезни можно пропустить.
   Гвидо помнил, как год назад благодаря забастовке провёл чудный день с Лукой и Анджело, своим кузеном. За утро они взмокли у волейбольной сетки на пляже (футболу Гвидо предпочитал волейбол - поэтому родители, одноклассники и младшие сёстры считали его не то чтобы идиотом, но слегка неполноценным), а вечер проторчали за игровой приставкой. Был самый обыкновенный, будний четверг, что только усиливало удовольствие.
   Однако с тех пор ни одна забастовка железнодорожников не прошла без работы в магазине. Теперь Гвидо радовался им значительно меньше - и стеснялся объяснить ребятам, почему.
   Глаза Грозной Эспозито за стёклами очков опасно сузились.
   - Забастовка была на прошлой неделе, если не ошибаюсь. Вы ничего не перепутали, синьор Бруни?
   Гвидо опустил голову. Лука смущённо закашлялся.
   - Другая забастовка, он хотел сказать. В Сорренто. Бастуют паромщики, и часть путей перекрыли. Простите.
   Эспозито вздохнула с раздражением - наверное, не желая дослушивать его вдохновенное враньё. Маленькие глазки Луки в моменты лжи блестели с чрезмерной очевидностью. Гвидо незаметно пихнул его локтем.
   - В класс, молодые люди, - коротко распорядилась Эспозито. - Мы едва начали обсуждать результаты теста, так что вы мало пропустили.
   Результаты теста... У Гвидо заныло под ложечкой. Он знал, что завалил. Знал так же хорошо, как то, что ненавидит жёлтый цвет и запах лимонов.
   Тест тоже проверял знания о Великой Французской революции, и он не был уверен ни в чём, кроме вопроса о главном лозунге. "Свобода, равенство, братство". Помнится, тогда ему пришла в голову злая мысль: действуй этот лозунг в современной Италии - всё было бы по-другому. А кое-кому из представителей туристического бизнеса (и, прости Дева Мария, туристов) не помешало бы существование гильотины.
   - Ты чего? - шепнул Нунцио, пока Гвидо выковыривал из сумки, медленно умирающей от старости, учебник и тетрадку. - На тебе лица нет.
   Нунцио много читал и любил умные фразы. Ещё любил политику (всегда смотрел новости - будто сорокалетний), знал обо всех саммитах, санкциях и прочих высокопоставленных разборках. Интересовался футболом. Точнее, не то чтобы интересовался - уважал "как часть национальной культуры", по его собственному выражению.
   В общем, у них было мало общего.
   - Ничего, - соврал Гвидо. - Всё окей.
   На самом деле, всё было далеко не "окей". Приступы ненависти ко всем вокруг - беспричинной, жестокой, до сведённых ноющих скул - в последнее время повторялись всё чаще. И не давали ему покоя. Иногда приходили даже во сне. Однажды Гвидо приснилось, как он убивает отца, а потом его молотком разбивает по очереди все прилавки в "Marina". Он проснулся от страха и тошноты.
   Вдруг вспомнилось, что на майке той девушки-китаянки - с тихим голосом и грустными глазами - был знак пацифизма. Она всё ещё в Сорренто или нет? Вот бы узнать...
   - Гвидо Бруни - шестьдесят два процента, - объявила Эспозито, положив перед ним исписанный лист. - Удовлетворительно, но Вы могли бы и лучше.
  
   НЕАПОЛЬ. МРАМОР
  
   Ночи были душными, воздух - влажным, и просыпалась она на почти промокших простынях. За окном серел купол кафедрального собора, из-под которого в положенные часы гулко звонили колокола. Собор, можно сказать, прирастал боковой стеной к их дому: так близко, что сначала не верилось. Если Вика и Нарине, уже проснувшиеся, лежали каждая в обнимку со своим телефоном (Нарине, впрочем, иногда с английским романом - вопреки тому, что закладка в нём зрительно не перемещалась), она первым делом шла к окну и раздвигала шторы, чтобы взглянуть на купол. Между камнями средневековой кладки рос мох и шумно общались голуби. Вблизи купол был невзрачным, потемневшим от старости - особенно в пасмурную погоду, - но она привязалась к нему, точно к старому приятелю. Через неделю-другую уже тянуло спросить: come stai, дряхлый?..
   Ей снились сумбурные, беспокойные сны, но она почему-то не запоминала их. Возможно, потому, что чересчур уставала от впечатлений за день - от их обилия легко было захмелеть. Город давил на все чувства сразу: красота залива, Везувия на горизонте, извилистых улиц и бесчисленных церквушек выкалывала глаза, шумы забирались в уши, а обоняние атаковала вонь мусора вперемешку с запахами непозволительно вкусной и жирной еды. В первые дни она гуляла исключительно с Викой и Нарине, боясь заблудиться, но потом отважилась на одиночные вылазки - и не осталась разочарованной. Она постигала Неаполь сама, пешком, изнутри, испытывая странное, немного грустное наслаждение. Как будто нашла что-то очень родное, зная, что до извержения вулкана осталась пара часов.
   Благо, объём свободного времени позволял гулять - и сначала в него тоже просто не верилось. Ей нравилось теряться в толпе, брести и брести, почти не думая. Ко всему прочему, отношения с дамой-профессором складывались напряжённо, и она пользовалась любым шансом сбежать, потому что даже за годы общажной жизни не научилась переваривать атмосферу скандала.
   На первом занятии курсов преподавательница-итальянка попросила вкратце рассказать о себе, и она, разумеется, впала в ступор. Рассказывать о своей диссертации? О незаконченной эпопее из пяти фэнтезийных романов? О (прости Господи) уходящих в дурную бесконечность перипетиях с Т.?..
   Она промямлила что-то короткое, вежливо-скучное. После ответов венесуэлки, испанца и пятерых китайцев звучало, наверное, скучно вдвойне.
   - Завтра воскресенье, бесплатный вход в Археологический! - возбуждённо прошептала Вика, пнув её под столом. Для Вики было важно не столько увидеть что-то конкретное, сколько посетить как можно больше достопримечательностей, "наесться" Италией до отвала. Ей вечно было мало всего: моря и музеев, бутиков и баров с кофе и сладостями. Русская черта, если вдуматься - эта жадная безмерность. - Пойдёмте-пойдёмте-пойдёмте?
   И они пошли.
   Просторный холл был забит до отказа. Спасибо дню бесплатного входа: в целом для археологического музея (вдуматься) случай, наверное, малореальный. Пока Вика, хихикая, умудрялась одновременно шептаться с Нарине, краснеть в сторону смазливого охранника и посылать кому-то фото в мессенджере; пока туристы-китайцы увлечённо фотографировались (без вспышки, конечно же) возле знаменитой головы коня работы Донателло; пока рабочие - творцы реставрации, которая здесь, кажется, никогда не прекращалась, - смахивали штукатурку с помпезной лепнины под потолком, - она подняла глаза и потерялась.
   Она никогда не считала себя поклонницей музеев. Было в них что-то мёртвое - даже в домашней утвари сибирских племён в краеведческом её родного города. Там было и интересно, и жутко. Почему-то не возникало ощущения, что эти горшки и кремни могли использоваться настоящими, живыми людьми, которые любили и злились, уставали и мучились болями в животе... А при слове "Италия" в забитый стереотипами участок мозга непременно лез мрамор - бездна мрамора, мрамор повсюду. Мраморные колонны, статуи и фонтаны; пожелтевший от древности мрамор под солнцем. Белый и мёртвый. И она всегда думала, что как раз мрамор её и не впечатлит. Готовилась к разочарованию.
   Театр ей нравился больше музеев. Раньше, до диагноза, она частенько ходила туда с мамой или подругой - тоже филологиней, но с повышенной социальной активностью. Авангардные и шокирующие постановки, бывало, оставляли её в раздумьях на пару дней; например, даже здесь, в Неаполе, трудно было забыть, как граф Альмавива в "Женитьбе Фигаро" Бомарше разъезжал на светящемся самокате. Что это означало в концепции режиссёра, она так и не решила для себя - если вообще что-то означало. Ницшеанская воля к власти? Символ оторванности от земли? Просто стёб над напускным могуществом?..
   Т. никогда не любил театр. Граф Альмавива тоже, наверное.
   ...Она не обожала музеи, но здесь потерялась. На неё в упор смотрел Марк Аврелий, император-философ - белыми глазами призрака. Она видела этот бюст на фото множество раз, от школьных учебников до исторических сайтов в Интернете.
   Она видела его впервые.
   Реальный, до невероятности телесный и в то же время несомненно каменный, Марк Аврелий смотрел на неё через гребни и перевалы столетий, через судьбы империи, судьбы её рабов и наместников, легатов, гетер и консулов, которых эти столетия смыли с лица земли. "С лица земли" - сейчас ей казалось, что избитое сочетание говорит о слезах. Марк Аврелий смотрел прямо, но столь осмысленно, что ей стало жутко: о чём он думал тогда и о чём - теперь, в своём якобы небытии?.. Какая-то одна, вполне определённая мысль навязчиво-дразнящим вопросом скользила по извилинам его волос и бороды; пожалуй, с тем же упорством она могла скользить и по извилинам внутри черепа. Плотно сжатые, но не суровые губы молчали о стоицизме - или, точнее, о том, что упростили впоследствии, обозначив этим понятием (как неизбежно упрощают все вещи, имена которых заканчиваются на "-изм"). О ровном лице в страдании, о способности без отчаяния переживать страхи. О ночных кошмарах, не покинувших пределы опочивальни. О судьбе и воле, что существуют одновременно, в чудовищном парадоксе - как кольцо из друг друга пожирающих змей, как олимпийские боги, - и задают ход жизни, текущей по своим законам. И законы эти являют собой вечную тайну, непонятную ни поэтам, ни звездочётам, ни императорам.
   Она бродила среди статуй и бюстов властителей, онемев от робости, и подолгу останавливалась у каждого. Стеснение перед посторонними, а также перед Нарине и Викой (они уже прошли и этот зал, и следующий - с богами - и теперь, должно быть, изнывали от нетерпения), вскоре ушло - как нечто не имеющее значения. Случилось невероятное: она была одна, одна внутренне, будто на прогулке в лесу или за рабочим столом, с открытым недоизмученным текстом. Точнее говоря, наедине с ними. Она всё-таки добилась этого. Сhi cerca, trova.
   Нерон совсем не был похож на тирана и безумца - скорее на офисного служащего, утомлённого тяжёлым днём. Ничего не выдавало его, кроме, пожалуй, скул и "породистого" римского профиля. Его мать, Агриппина, оказалась куда интереснее. Глядя на лукавый изгиб её подбородка, на складки одеяния (одна из статуй была выполнена сидящей, в рост), она вспоминала более поздних роковых дам вроде Екатерины Медичи, а ещё - почему-то - собственную бабушку. Огненный характер бабушки, её злопамятная ранимость и красота, пахнущая опасностью, намекали, что она очень удачно родилась в двадцатом веке. В эпоху, когда один человек уже мало что мог изменить.
   Решительно, словно только что одолев Помпея, воздевал руку Юлий Цезарь - явно не предугадывая собственный крах. В нём чувствовались живой ум и мужское, немного агрессивное обаяние. Она отошла от него, поёжившись, - к величественному Октавиану Августу и мягкощёкому Веспасиану, общество которых успокаивало надёжностью.
   В залах с богами сильнее ощущалась дистанция - холод таинства, отделяющий их от смертных. Мастера, работая с мрамором, отстранялись от результата, выражая конечную, не им принадлежащую правду бытия. Здесь уже не было живости, не было намёка на обычные человеческие слабости и несовершенства - только величие, голое, прижимающее к земле. Упираясь в щит костяшками пальцев, глядела в пустоту миров Афина Паллада, мудрая дева, рождённая из Зевсовой головы. Вакх был порочно-прекрасным и чувственным - особенно в скульптурной группе вместе с пухлым амуром. Скульптор, не поленившись, выточил каждую прожилку, каждый изгиб черенка на виноградных листьях, венок из которых украшал мраморную голову. Конечно же, вино, хмель и хаос... Захмелеть можно было от одного вида стройных ног, от чутко выпирающих ключиц; со смешком она вспомнила, что, когда русские поминают чёрта, итальянцы посылают к Вакху. Теперь ясно, почему.
   Аполлон с лирой на бедре, в багровой тоге, поразил её совсем другой красотой. Высокий покатый лоб, утончённые черты и истинно божественное спокойствие во всей позе; не отсюда ли итальянские художники вроде Рафаэля и Боттичелли позже черпали своё вдохновение?.. Юный бог чуть наклонился вперёд, словно собираясь петь-рассказывать - голосом сладким, как мёд; с каким восторгом жрицы-пифии, наверное, передавали его пророчества! Аполлон небрежно, расслабленно держал руку на лире; пробившись через туристов поближе, она разглядела даже его ногти. Ногти Аполлона. Узкие и аккуратные.
   Насколько же жив он был в сознании скульптора? Не меньше, чем не родившаяся мелодия для композитора. Так же чудовищно и бескопромиссно жив, как герой романа. Она отошла, сглатывая ком в горле.
   И вскоре после была Урания.
   Не единственная в зале, она стояла, тем не менее, так, что взгляд любого вошедшего сразу упирался в неё - да и куда ему было упираться, если не в это странное, несообразно огромное нечто?.. Казалось, что макушка Урании готова пробить сводчатый потолок; а впрочем, какой потолок? Не было потолка и пола, верха и низа - только вечность, что начиналась сразу после её сандалий. Не было предела, чтобы ограничить её.
   Не было смысла её ограничивать. Как извержение Везувия или любого другого вулкана - когда пламя рвётся из земли, когда ты ничтожество.
   (Позже, уже выйдя из этого мраморного чистилища, она вспомнила, как отказывалась от еды, как искала прикрытия для нежелания жить, как немели пальцы рук и холодели ноги, когда тела не хватало уже ни на что... Вспомнила и стиснула зубы, мысленно давая себе пощёчину).
   Урания высилась надо всем миром, держа в протянутой руке свою астрономическую сферу - идеальный, как в кабинете математики, шар. Длина одной её стопы равнялась, наверное, среднему мужскому росту. Аскетичное, строгое лицо необычно сочеталось с плотью, где билась женственность, - но женственность скорее матери, чем любовницы. Древняя и суровая. В пляске светотени широкие бёдра Урании (забавно: муза астрономии, покровительница неба, разве она не должна быть вдали от всего земного?..) превращались в попросту необъятные; складки драпированного одеяния, высеченные грубо и просто, без изящества Аполлона с лирой, отвесно падали в пол. Вообще вся она именно падала в глаза и сознание: тяжело и больно, почти с насилием.
   Бесполезно было говорить о размерах, с умным видом рассуждать о месте в культуре, даже описывать выражение лица. Она могла лишь смотреть на Уранию - смотреть, то приближаясь, то снова отходя в другой конец зала, в единственную точку, откуда муза была видна в полный рост. Смотреть и чувствовать щекочущие мурашки. Смотреть и пытаться пережить то, что происходит.
   "Оттого-то Урания старше Клио", - написал её любимый поэт. Значит, звёзды старше живой Земли. Время старше истории. Вечность больше любого человека.
   Больше Ясона-Т. Больше профессора С., столько её терпевшего - теперь навсегда в прошедшем времени. Больше её самой.
   Как глупо, - подумала она, с досадой услышав русский окрик Вики в бормочущей по-итальянски толпе. Как глупо, но мне хочется плакать. Или упасть на колени. Или остаться тут навсегда.
  
   ВЕНЕЦИЯ
  
   Часы на телефоне показывали без четверти шесть. Эдуардо шёпотом выругался, глотнул воды и понял, что заснуть больше не сможет. На улице светало, и номер заливал холодный, серовато-сиреневый блеск. Было слышно, как плещет вода в канале под окнами.
   Ему опять снилась мать. Странно: в последнее время такое бывало нечасто. Он почти отвык.
   Почти.
   Эдуардо всегда был ближе к матери, чем к отцу, - поэтому её уход к джазовому певцу из Рима стал для него недолгим, но тотальным крахом мироздания. С тех пор они редко общались: у матери началась новая жизнь, бедная и взбалмошная. Для неё это было интересно вдвойне - как для психолога и влюблённой женщины. Но Эдуардо понадобилось вырасти, чтобы осознать это. В пятнадцать лет у него сводило скулы от обиды, едва ли не от ненависти, когда мать звонила пару раз в месяц, и подшучивала над ним со своей вечной иронией, и присылала на день рождения бельгийское печенье в круглой коробке из жести (в детстве Эдуардо его обожал, но потом как-то резко охладел к сладостям). На коробке теперь красовались то Колизей, то собор Сан-Пьетро, то фонтан Треви; возникало чувство, что мать специально обходит все магазинчики Рима, чтобы сильнее его уязвить.
   Печенье он выбрасывал, не съедая. Если бы Паоло увидел, то обсмеял бы его.
   Отец боготворил Паоло. Это даже никогда не возмущало Эдуардо, потому что казалось справедливым и естественным. Как иначе?.. Паоло всегда и во всём был лучше. Красавец с точёными чертами центральной Италии и светлыми глазами, доставшимися от полуполяка-отца. Гордость учителей в средней школе и лицее. Лучший выпускник университета, с честью одолевший юриспруденцию. Паоло серьёзно занимался бегом и несколько лет подумывал о спортивной карьере; Эдуардо помнил, как отец расплакался прямо на улице, когда брат привёз третье место с молодёжных соревнований. Вообще-то говоря, отец никогда не плакал.
   И уж точно не стал бы из-за него. Сын-увалень, сын-неудачник. Первая в жизни девушка у него появилась только в год женитьбы Паоло - появилась и исчезла, подобно смутной галлюцинации. Потом мелькало много других, разных; но их любви было не утолить его вечный голод. Из университета Эдуардо вылетел, ибо нудные тонкости налогообложения его, увы, нисколько не занимали. Фотография расшевелила его апатию, но он загорелся ею, когда отец уже давно махнул на него рукой. Может быть, поэтому мечта о фотографии в реальности обернулась дорогими скучноватыми курсами, сертификатом и однообразной работой в глянцевых журналах, претендующих на интеллектуальность.
   И кстати - фотографии как таковой не было бы без Марко.
   Эдуардо повернулся на другой бок (огромная кровать под ним саркастически заскрипела) и попытался выбросить из головы всё лишнее. Он приехал сюда ради Дела и должен сосредоточиться. Но не так-то это просто, когда воспоминания роятся в голове назойливо, точно туристы у моста Риальто.
   Это он, Марко, впервые отвёл его к мосту Риальто и показал вид на Большой Канал. Тот вечер отпечатался в памяти игрушечной детской печатью; вся Венеция тогда казалась ему именно игрушечной, слишком прекрасной для реальности. Закат выдался нежно-персиковым, удивительно фактурным - хоть сейчас в объектив, особенно в сочетании с узкокрылыми палаццо на набережной и гондолами, плывущими к горизонту... Но Марко пришёл без камеры. Когда они нашли место у перил, растолкав туристов, он закурил и сказал:
   - Вот такие кадры, знаешь, выпадают раз в жизни, - и, подумав, добавил: - Мой раз уже был, наверное. Лови ты.
   Ветер трепал края его шарфа и чёлку, где белела единственная седая прядь. Эта прядь всегда смущала Эдуардо: закрадывалось странное чувство, что разговариваешь со стариком, а не с человеком на шесть лет старше. Марко, конечно, и был старше по сути - старше и уравновешеннее всех, с кем он когда-либо общался. Изначально приятель отца, он быстро перешёл в стан его, Эдуардо, - только потому, что отец так навсегда и остался большим ребёнком.
   И ещё потому, что однажды - к сожалению или к счастью - прихватил Эдуардо на рыбалку с собой и новым коллегой-фотографом.
   - Не уверен, что свет поймаю, - признался тогда Эдуардо. - И здесь слишком людно.
   Затянувшись сигаретой, Марко недоумённо повёл худым плечом:
   - А когда ты в церковь приходишь - тоже думаешь о том, что люди смотрят?
   - Я не хожу в церковь.
   - Я тоже, - серьёзно ответил Марко. - Это просто пример.
   Относиться к каждому своему действию, как к молитве или произведению искусства - вот чему он так и не научился у Марко. Ко всему: от работы до чистки обуви или приготовления спагетти. Марко ткал вокруг себя паутину изящества, и всё вокруг, попадая в неё, становилось необъяснимо красивым. Красивым до боли, до того, что хотелось выть.
   Дождавшись семи, Эдуардо решил принять душ, потому что запланировал долгую прогулку. Остался ещё один день - целый долгий день, от утра до вечера. Почему бы напоследок не насладиться Венецией?..
  
   СОРРЕНТО
  
   Гвидо пытался, но не мог понять, что он чувствует и когда начался этот глупый перелом. Каждый день казался хуже предыдущего, каждую ночь он ждал, как блаженства - несмотря на кошмары: просто чтобы не видеть того, что вокруг. Не думать, не думать, не думать. Или думать как можно меньше.
   Вялая, тупая апатия захлестнула его. Возвращаясь домой, он или чисто механически, не различая лиц туристов, помогал отцу в "Marina", или просто лежал, ощущая, как всё тело ноет от усталости и жары. И почему эта весна такая жаркая?.. Гвидо ненавидел жару: в последнее время его тянуло к дождям и тени.
   Иногда, исключительно по привычке, он включал компьютер, чтобы поиграть, или монотонно перелистывал социальные сети. Уставал так, что не хотелось вообще ничего - ни встретиться с Лукой или Анджело, ни сходить в кино, ни, тем более (спаси Мадонна), гулять по солнцепёку. Однажды Гвидо видел, как ребёнок - мальчик лет трёх - поймал краба на побережье ведёрком для песка. Краб беспомощно бился, дрыгал клешнями, придавленный красным пластиком; таким же жалким, прижатым сверху, был сейчас он. Домашние задания по истории, английскому и социологии дремали в столе, файлы с книгами, которые он когда-то хотел прочесть ("Над пропастью во ржи" Сэлинджера, например: Нунцио очень нахваливал), висели не открытыми... Он не был уверен уже даже в том, что хочет поступать в университет. О каком, собственно, университете может идти речь у такого тупицы, как он? Прав отец: он обязан провести жизнь в Сорренто, фальшиво улыбаясь туристам да издали поглядывая на виллы богачей, разбросанные по зелёным склонам берегов белыми, сиреневыми и красно-коричневыми коробочками. Как коробочки, в которые упаковывают талисманы, ракушки и магниты в форме лимонов - те, что закончат жизнь на другом конце земли, пылясь на чьём-нибудь холодильнике.
   Их собственный холодильник сегодня был забит до отказа - конечно же, рыбой. Рыба на ужин - это, как говорят в геометрии, аксиома, не требующая доказательства. Мама всегда, включая праздники и редкие приходы гостей, готовила на ужин рыбу. Её любил отец и без роптаний жевали сёстры.
   Гвидо рыбу терпеть не мог. Сейчас эта ненависть усилилась, и, положив кусок себе на тарелку, он с трудом подавил приступ тошноты.
   Отец только что свернул газету и теперь, увлечённо жестикулируя, объяснял матери, почему он категорически не согласен с законопроектом о легализации марихуаны. Мать улыбалась и кивала. Сабрина прямо за столом докрашивала ногти: готовилась бежать на свидание. От неё несло клубничными духами.
   Гвидо обречённо провёл рукой по лицу. Пот. И солнце по всей кухне - жёлтое, нахально лезущее сквозь шторы. Господи, почему же везде так жарко?..
   - Гвидо, помоги Лизе, она опять вся перемазалась! - распорядилась мать, выгребая овощи из сковородки. От чада она раскраснелась и слушала отца уже не так внимательно.
   - Ги-га, - выговорила Лиза, серьёзно глядя на него из детского креслица. Она лишь недавно освоила самостоятельное управление ложкой; но отец думал (возражения, естественно, не допускались), что она "уже большая девочка" и вполне может есть сама.
   Гвидо вздохнул и, пододвинувшись к Лизе, зачерпнул детского пюре. Другой рукой привычно вытер ей щёчки - круглые, как яблочки - и маленькое пятно на животе. Джулия скривилась, будто бы ей, а не ему вменялось в долг кормить Лизу и убирать за ней.
   - Мне пора бежать, - сказала Сабрина, ожесточённо дуя на ногти. Отец приподнял бровь.
   - Доешь и пойдёшь.
   - Вот именно, - злобно осклабилась Джулия. У неё была проблемная кожа и не было парня: возможно, поэтому их вечная война с Сабриной теперь находилась в активной стадии. - Подождёт твой Витторио, никуда не денется.
   - Но я опаздываю! - заныла Сабрина, возясь на стуле. - Ма-ам...
   - Ждал в прошлую субботу - подождёт и сейчас, - прошипела Джулия. Рыбьи кости на её тарелке блестели, как растерзанная добыча хищника.
   - В прошлую субботу я не опаздывала так сильно.
   - Ой, да брось. Ты всегда опаздываешь.
   - Заткнись!.. - (Услышав это, отец свирепо кашлянул в кулак. Сабрина тут же покраснела и стушевалась). - В смысле, не говори глупостей. Конечно, не всегда.
   Гвидо сосредоточенно кормил Лизу. Под черепом и в висках назревала тупая боль.
   - Держи ложку покрепче, - важно посоветовал отец, ни разу в жизни этого не делавший. - Она так и тебя перемажет.
   - Хорошо, - выдавил Гвидо.
   - Ой, да хуже не будет, - поморщилась Джулия. - Он и так моет голову раз в столетие.
   - Гвидо много учится и работает, дорогая, не надо так говорить, - рассеянно пробормотала мать, убавляя радио, которое вещало что-то о валютных курсах. Лиза недовольно заурчала, показывая, что наелась, и Гвидо аккуратно отодвинулся. Он уже несколько минут назад поймал себя на вроде бы беспричинном, но остром желании к чертям опрокинуть стол.
   - Можно подумать... - фыркнула Сабрина. - Витторио работает гидом-переводчиком, и что дальше? Это не повод себя запускать.
   - Ешь молча, - опасно-спокойным голосом сказал отец. Этот голос он использовал только в исключительных случаях, поэтому Сабрина вздрогнула от неожиданности.
   - Что?..
   - Ешь молча, - повторил он. - Молча. Знаешь такое слово?
   Какое-то время, как ни странно, прошло в тишине. Гвидо уже поковырял рыбу, засунул в себя два куска хлеба, вытер брызги пюре со штанины и со скатерти и теперь просто ждал, когда можно будет уйти к себе в спальню.
   Уйти, чтобы лежать, как тюлень, с открытыми глазами, а потом поспать часов шесть-семь - сумбурно, в кошмарах переживая вспышки ярости, - и наутро отправиться в "Marina". В понедельник к этому, правда, добавится лицей с бесполезными нудными занятиями и горы домашней работы. И так каждый день - без конца и начала, как море. И ничего не изменится.
   И когда-то он сдохнет - как, должно быть, сдох в итоге тот краб, передавленный ведёрком. Без всякого толку, не сделав ни плохого, не хорошего. Торгуя сувенирами в Сорренто... Как Depeche Mode поют в той старой песне - "It's just a question of time"? У Гвидо не ладилось с английским, но британская музыка ему нравилась больше, чем слащавая итальянская.
   - Завтра воскресенье, Гвидо, - пожевав губами, сказал отец. Будто он мог об этом забыть. - Открываемся позже. Ты сможешь поспать.
   Это что ещё за приступ добросердечия? Решил защитить его от Сабрины и Джулии? Смешно.
   - Да, знаю.
   - До восьми точно. Выспишься.
   - Хорошо.
   - Больше сил будет, чтобы к экзаменам подготовиться.
   - Ага.
   - Э-за-ми, - пролепетала Лиза. Мать, умилённо улыбнувшись, послала ей воздушный поцелуй.
   Головная боль усилилась, грозя сожрать его изнутри.
   - Тебе вообще надо бы больше времени уделять учёбе, - ораторски дирижируя вилкой, продолжил отец. Гвидо раздражало каждое его слово, каждый жест - так сильно, что сводило скулы, а пальцы под столом сами собой сжимались в кулаки. - Если я чересчур напрягаю тебя в магазине, скажи мне.
   О да, конечно. Беда в том, что он говорил уже тысячу раз - и все эти разы заканчивались скандалом. С фактами не поспоришь: куда проще выезжать на сыне, чем платить второму продавцу.
   - Нет. Всё окей.
   - Ты уверен?
   - Да.
   - Точно?
   - Точно.
   - Отец Луки мне сказал, что балл за последнее эссе у него был выше всех в вашем классе, даже выше этого псевдогения Нунцио, - отец хмыкнул. - Лука. Снова не ты.
   Гвидо промолчал, поскольку не знал, что на это ответить. Опустил взгляд на свои руки - и с удивлением увидел, что они дрожат.
   - Не думаю, что Лука умнее тебя. Значит, ты просто ленишься, - заключил отец, и вилка у него в пальцах описала замысловатую петлю. Масляно-жёлтый отблеск солнца лежал на этих пальцах; Гвидо колотило уже без шуток. - Надо больше стараться.
   - Да.
   - Без стараний не поступить в университет.
   - Уни-ситет, - протянула Лиза, провозя по столу пластиковую фигурку пони. Сабрина неотрывно глядела на часы и грызла только что накрашенные ногти; мать пила виноградный сок в полной безмятежности, явно не замечая её терзаний.
   - Знаю.
   - Нунцио, может быть, возьмут на льготных условиях - потому, что он очень старается. И Анджело тоже.
   - Ага.
   - Нужно пользоваться шансами, если они даются тебе, - размеренно произнёс отец.
   - Верно, - с ноткой открытия подтвердила мать, точно мысль была сумасшедше новой и мудрой.
   - И нужно думать не только о себе. Люди, которые окружают тебя, чего-то от тебя ждут. Ты причиняешь им боль, когда их разочаровываешь, Гвидо. Нужно больше...
   Что-то щёлкнуло у него внутри, огненный шар вспыхнул в животе, а дрожь стала невыносимой. Он не помнил, как вскочил со стула - только увидел, как побледнела напротив Джулия, и услышал тоненький, испуганный плач Лизы.
   Уйти уйти скорее уйти. Уйти, пока ОНО не сделало ещё что-нибудь.
   Урод. Чудовище.
   На чашке Сабрины красовалась "открыточная", типично туристическая фотография Сорренто с цветными виллами. Хотелось схватить эту чашку и бросить её в окно.
   А ещё лучше...
   Нет.
   - Я понял! - то ли сказал, то ли вскрикнул Гвидо, тяжело дыша. - Понял - зачем сто раз повторять?!
   И ушёл к себе, постаравшись не хлопнуть дверью. Дрожь унялась нескоро.
   Ему безумно, с необъяснимой силой хотелось найти ту девушку-китаянку. С какой-то стати он верил, что завтра она снова придёт.
  
   НЕАПОЛЬ - ПОМПЕИ
  
   1
  
   Поездку в Помпеи они запланировали на первые же выходные. По её меркам, конечно, и остальные дни разве что с натяжкой можно было назвать буднями, а рабочими буднями - и подавно... Но это уже детали и придирки. Чего требовать от народа, который закрывает половину магазинов и кафе на центральных улицах, едва начинает накрапывать дождь?
   Хотя в этом тоже есть своя логика, если вдуматься. Как и в том, чтобы пешеходы, устав ждать, разом ломились на красный свет - а водители, оглушительно сигналя и ругаясь, всё же их пропускали. И в том, чтобы прямо в толпе срезали сумки, а в пекарне махали рукой, если не окажется сдачи: non ti preoccupare, мол, принесёшь завтра. И плевать, если не принесёшь.
   Пресловутый "человеческий фактор". Она не любила канцеляризмы, но этот шёл Неаполю, как красное платье их колоритной Лауретте.
   Итак, настали первые выходные. После очередного столкновения с дамой-профессором, которая драматично воздевала руки и закатывала глаза, обнаружив в раковине чей-то волос (и её тоже можно понять - это, как ни крути, нарушение мирового порядка), Вика и Нарине углубились в хлопотливые сборы вещей. Деньги, документы на всякий случай, вода, бутерброды, карты окрестностей... Она изучала расписание поездов, когда в затылок ей прилетел какой-то вопрос о еде.
   - А ты с собой ничего не возьмёшь? - Вика стояла тут же, на кухне, и нарезала местную, архи-натуральную и супер-безвредную, колбасу, пританцовывая под песню в наушниках. - Мы же надолго.
   Она растерялась - как терялась всегда при отдавливании старой мозоли. Говорить о своих сложностях с питанием было так же неловко, как о какой-то неудобной болезни. Наверное, примерно так же чувствуют себя люди с геморроем или проблемным мочевым пузырём: вроде бы и стыдиться нечего, не твоя, в конечном счёте, вина, - но и вслух не признаешься.
   - Возьму яблоко, - отважно сказала она. Вика сделала скептическое лицо, но, слава небу над собором Сан-Дженнаро, ничего не ответила. Вике не понять, какую глобальную работу пришлось провести над собой, чтобы запланировать даже это яблоко.
   Вике не понять, потому что она нормальный человек.
   Сопротивляться неаполитанским круассанам, миндальным корзиночкам и пицце (особенно пицце) было и без того нелегко. И ещё сложнее - зная, что ей на самом деле нельзя сопротивляться.
   "Горе от ума", говорила мама. И это уже давно не походило на шутку.
   - Хотелось бы на Везувий, - мечтательно потянула Нарине, расправляя на столе карту. Её толстая чёрная коса живописно лежала на плече - хоть сейчас на холст. "Армянка в Неаполе". Экзотично. - Подняться к кратеру. Я слышала, он до сих пор иногда дымится.
   - И там жуткий ветер, - вздохнула Вика. - Но можно взять автобус. Сейчас-сейчас, я находила на каком-то сайте...
   Вика, во всём желавшая походить на коренную итальянку, постоянно говорила: "взять" автобус или поезд, произносила (по-русски) "Наполи" и "в Падову". Это вызывало одновременно и уважение, и плохо контролируемый смех.
   - Я лучше сразу в Помпеи, - неуверенно сказала она. Кратер Везувия - это, конечно, здорово, но рисковать жизнью лучше бесплатно, не отдавая кровные одиннадцать евро. Везувием ей больше нравилось любоваться издали, бродя по набережной; то ли исторические ассоциации давали о себе знать, то ли обывательский инстинкт самосохранения. - Вы не против?
   Нарине по-кошачьи сморщила нос. Её явно влекло к Везувию что-то личное - возможно, подавляемая (ради жертвы журналистике) привязанность к готической английской литературе.
   - Ах, а мне так хотелось. Ты подумай только - можно заглянуть прямо туда, разве не здорово?
   Прямо туда. В дуло пушки. В нутро ядерного оружия. В смерть.
   Как объяснить соседкам, что ей уже надоело туда заглядывать?
   - Я сразу в Помпеи, - она улыбнулась, чтобы ненароком не напугать их. - Лучше подольше поброжу там, одна. Не переживайте.
  
   2
  
   Уже на платформе, перед дверями в поезд, заворчал вибрацией телефон. В тот день ей пришло - почти одновременно - три сообщения.
   Первое было от Т.
   "Ты там как?" В меру по-дружески, в меру небрежно. Единственный вопрос за много недель. Будто шуба, щедро отделённая боярину с царского плеча.
   Отчего так гадко?..
   Она долго думала, что ответить; потом написала (сохраняя видимость отрешённости): "Спасибо, хорошо", - и сразу же закрыла диалог.
   Второе, разумеется, от мамы. В последнее время они редко общались, потому что даме-профессору даже шёпот по телефону казался слишком громким, отвлекая её от самой нужной в мире работы - обучения итальянских студентов Ему, Великому и Могучему русскому языку. Её собственные беседы с подругами (по видеосвязи, без всяких наушников), очевидно, были явлением другого порядка. Что дозволено Юпитеру, как говорится.
   Смех смехом, но иногда, во время выслушивания очередного поворота очередной сплетни (дама-профессор, не стесняясь, перемывала при них любые подробности личной и научной жизни своих уважаемых коллег), ей до сих пор становилось противно. "Вы не умеете жить со взрослыми людьми", - заявила дама на третий день их вынужденного соседства. "Вы думаете только о своей персоне, причём весьма высокого мнения о ней!" - добавила на четвёртый. Её так и подмывало спросить, откуда такие выводы. Стало даже интересно: вдруг дама-профессор - замаскированный Шерлок Холмс? Кощунственно, конечно, вспоминать британские детективы в Италии, но рассказы Конан Дойля грели ей душу с детства...
   Хоть спросить и подмывало, она сдержалась. Атмосфера скандала, уже запустившая щупальца в стены их дома, - вопреки близости кафедрального собора, его спокойному ладану и лиловым витражам, - выталкивала прочь.
   Мама тоже спрашивала, как дела. Она набрала ответ, уже стоя в трясущемся поезде, со всех сторон стиснутая итальянцами. Говорили все сразу и непрерывно, по большей части на диалекте. Старушка, бойко кричавшая что-то подруге на другом конце вагона, везла попугайчика в клетке; русский попугайчик, наверное, уже метался бы, не понимая, что происходит, - тогда как этот невозмутимо покачивался на жёрдочке. Названия станций объявлялись мелодичным женским голосом, но расслышать его было физически невозможно. Несколько раз её толкнули - как в борьбе, в рёбра и под коленку, - и компенсировали это широкими улыбками. Без извинений, конечно же. Какие могут быть извинения в окрестностях Неаполя?..
   Женщина, прижатая толпой к оконному стеклу, за которым проносились оливковые рощи, виноградники и садики с апельсиновыми деревьями (апельсины - спелые, рыжие, как в каком-нибудь фильме о Сицилии; хоть сейчас срывай), громко доказывала что-то по телефону, подрубая ладонью воздух. Она уже знала, что этот жест значит "уходи": рассказал кто-то из новых знакомых на курсах.
   Нет смысла спрашивать, зачем использовать жесты при телефонном разговоре. У итальянцев это вызвало бы только искреннее недоумение: что значит - зачем?! Зачем использовать слова, когда видишь лицо, плечи и руки другого - по сути дела, куда большая загадка.
   - Non sono i tuoi problemi, capisci?! - кричала женщина, тщетно стараясь превзойти в громкости двух спорящих парней и бабушку с попугайчиком. Когда ко всему этому добавилось трио музыкантов (грязные, в пёстрых рубашках, они ходили по вагонам с аккордеоном и трубой, призывно помахивая шляпой для денег, и играли - очень хорошо, надо сказать - то тарантеллу, то "L'americano"), её охватило истерическое веселье. На подъезде к Помпеям от сдерживаемого смеха болел живот.
   Вика и Нарине сошли на станции Эрколано: их ждал засоня-Везувий.
   И она не особенно удивилась, когда пришло ещё одно сообщение.
  
   3
  
   Девушка по имени Мартина, занимавшаяся русской литературой и историей и с истовым фанатизмом обожавшая русского президента (пожалуй, не всем певцам и актёрам от поклонниц-подростков достаётся такая любовь), впервые приехала в Сибирь полгода назад. Она долго восторгалась ватрушками и компотом в столовой, дешёвым хлебом, катком, круглосуточным залом в библиотеке - в общем, всей экзотикой, которую иностранцам с радостью, молясь божку Престижу, предлагал университет. Даже сорокоградусные морозы, ударившие в ноябре, Мартина благополучно выдержала; её подруга оказалась не столь выносливой и слегла с недельной простудой. Мартина и в холода с разных ракурсов снимала резные ставни в частном секторе, памятник Пушкину и купола православных церквушек. Её, правда, не смущало, что почти на территории университета, на улице Татарской, синими минаретами цвела мечеть...
   Можно было предположить, что благодаря Мартине (как и приезжим студентам в целом) сувенирные киоски их города получили недурной барыш. Она, конечно, не знала этого наверняка, но, побывав в комнате Мартины в общежитии, обнаружила кучу матрёшек, гербовых магнитов, чайных ложечек, расписанных под хохлому (хоть и с застенчивой надписью "made in China") и - гвоздь программы - фотографию президента в рамке. Он смотрел из-под стекла тем взглядом, которым исторические персонажи пронзают вечность; теперь она сравнила бы его с Цезарем из музея, но тогда, естественно, не додумалась.
   - Ah, vorrei restare qui per sempre! - восклицала Мартина, всплёскивая маленькими смуглыми руками. - Зачем курсы не на год?!
   Мартина не очень хорошо говорила по-русски: "почему" и "зачем" были одной из её вечных бед. Она с трудом строила длинные фразы и стеснялась акцента (действительно довольно сильного - шипяще-южного, как море), поэтому общались они в основном на итальянском.
   Их вообще-то свёл случай, сотворённый всемогущей волей С. "Хотите принять экзамен у этих двоих?" - заговорщицки прошептал он однажды, улыбаясь в пушистые усы. Речь шла о Мартине и её подруге. Она растерялась.
   - Экзамен? По Вашему курсу?
   - Ну да, - он ответил, как всегда, весело и спокойно, будто не предложил ничего необычного. - На мне сейчас сами знаете сколько хлама висит... Через неделю вот в Париже конференция. Не представляю, как разгрестись. А тут и им хорошо, и Вам языковая практика.
   Языковая практика. И правда. Перешагнув барьер страха перед людьми (особенно иностранцами, особенно итальянцами, особенно...), она согласилась. И полтора часа в непринуждённо-общажной обстановке обсуждала с Мартиной "Героя нашего времени". Мартина прочла роман Лермонтова уже второй раз и говорила о Печорине с таким жаром, точно в ней, как минимум, спустя два века возродилась оскорблённая княжна Мери. Типаж внешности, конечно, ближе к Бэле (размышляла она, осторожно расспрашивая о композиции времени и о том, зачем автору было сбивать хронологию, располагая части), однако эта европейская сдержанность при внешней экспрессии и некий, что ли, аристократизм...
   Так они и сблизились.
   И теперь Мартина писала ей. Само собой, по-итальянски - и радушно, как старому другу.
   "Я узнала, что ты здесь, и так счастлива!!! Приглашу тебя в гости, как только смогу. Как прошло путешествие? Где ты живёшь? Кто твой преподаватель? Пока меня нет в Неаполе, к сожалению, но отправляю тебе контакты своего друга Чезаре. Если тебе понадобится помощь, пиши ему! Он очень любезный молодой человек и учит русский".
   Она дочитала, улыбнулась и покачала головой. Милая Мартина. Ну мыслимо ли вот так навязчиво писать незнакомому "молодому человеку", пусть даже "очень любезному"?.. Да и чем он может ей помочь?
   Жаль, что подобные соображения о навязчивости не останавливали её раньше, с Т. - но тем не менее. Надо бы уже начинать прислушиваться к голосу разума. Хотя бы для разнообразия.
   Она решительно убрала телефон и побрела к выходу с платформы - к табличке "Pompei Scavi". Повсюду краснели указатели со стрелками; к тому же здесь сошла как минимум половина поезда, и не было никакой возможности заблудиться. Даже у неё.
  
   4
  
   Она всегда знала, что Помпеи были большим городом - потому, собственно, и катастрофа вошла в историю. Из-за масштабов, как бы избито ни звучало, а ещё из-за скорости. Точные цифры выскальзывали из памяти, но ей до сих пор трудно было себе представить, как одна разъярившаяся гора смогла уничтожить такое количество людей за считаные часы. Другие учёные говорят - минуты. Минуты, совсем ничего. Вспышка боли - и нет мегаполиса: только слепки из пепла.
   Быстрая смерть. Бродя по солнцепёку в развалинах (ветер утих, и от жары что-то надсадно, как от горя, спирало в груди), она думала об С.
   Она ожидала большого города - но Помпеи не умещались в такую характеристику. Целый мир, по чьей-то злой шутке сохранившийся под плёнкой времени. Мир с девятью районами, кварталами бедняков и богачей, улицами, что одарила именами богатая фантазия археологов - улица Меркурия, улица Порта, улица Везувия (куда же здесь без неё)... Иногда названия отдавали чем-то игрушечным и искусственным - например, проход у знаменитого дома со статуэткой пляшущего фавна (оригинал фавна с выступившей на нём прозеленью древности она уже видела в археологическом музее) был "переулком Фавна".
   Нечто похожее творилось с именами домов - причудливое, грустно-поэтичное искажение реальности: Дом Большого Ары (по фреске с портретом военачальника Ары, найденной там), Дом Маленького Фонтана (фонтан, украшенный резьбой и сине-бирюзовой мозаикой, замечательно сохранился и был не таким уж и маленьким), Дом Хирурга... Она уже успела вздрогнуть, воссоздав в голове жуткую историю этого места и того, что могли в нём отрыть, но, заглянув в путеводитель, успокоилась: всего-то медицинские инструменты. Никаких тёмных ритуалов и окаменевших органов.
   Во дворе Дома Хирурга рос узловатый красавец-кедр. Здесь так не хватало тени, что тянуло шагнуть за ограничительную черту - просто посидеть под ним, слушая вечный шорох. Но черта была непреодолима: либо цепи, либо стекло отделяли дома с внутренними двориками от улиц, туристов и переменчивой погоды. Острый соблазн недозволенности.
   Больше всего она хотела, естественно, к Дому Трагического Поэта, ощущая с этой размытой фигурой странное внутреннее родство. Наверное, во все эпохи - и в Римской империи тоже - были свои меланхоличные, неисцелимо невезучие Пьеро... Но подобраться именно к этому Дому оказалось сложновато. Маленький и невзрачный, он не относился к числу ключевых мест на карте Помпей, помеченных жирными точками; однако тем неудобнее была толпа с фотоаппаратами, телефонами и палками для селфи, облепившая вход.
   Дотерпев до момента, когда удалось увидеть хоть что-нибудь, она встретилась взглядом с чёрной собакой, мозаично выложенной на полу. Уши собаки по-волчьи топорщились - скорее дерзко, чем преданно. Собака была без дефектов и без налёта археологичности, то есть сохранилась полностью, от морды и до хвоста, вздёрнутого радостной запятой. Она опиралась на задние лапы и вытянула передние, прогнувшись в спине, - в точности так, как сделала бы настоящая собака. Домашняя, ухоженная, с достоинством принимающая и ласки, и упрёки хозяина - какой-нибудь терьер или колли (с тайной страстью любя кошек, она, увы, никогда не интересовалась кинологией). Добродушно приоткрытая пасть, казалось, готова была лаять в приветствии или от возмущения; имелись даже цепь и ошейник аристократично пурпурного цвета. От живости этой мозаики становилось не по себе. Не так, конечно, как от величественной Урании, - но всё же что-то непонятное сдвигалось внутри.
   Таким же неправдоподобно живым показался ей Танцующий Фавн, несмотря на покусавшую его зелень. Тонкий, изящный и крошечный, как изощрённой формы свеча, с ногами, вдруг замершими посреди пляски, с несущейся в воздухе рукой... А может быть, не свеча, а ветка или побег плюща - нечто естественное, удивительно нормальное по меркам того, что сотворено человеческими руками. Люди веками делают столько бездумного зла, с такой методичностью производят канистры и тюки глупостей - как же кому-то пришло в голову создать что-то столь простое и красивое?..
   Узкие ступни отбивали чечётку по приказу богов и судьбы; теперь этой чечётке никогда не закончиться. Рожки в шевелюре Фавна как бы ненавязчиво напоминало о хаосе, о культе жутких природных сил, из которого он явился, - и всё-таки не пугали.
   Должно быть, богатый был дом... Обходя два сада с мраморными фонтанами и скамеечками, она мысленно спрашивала себя, как жили эти люди. Семья или кто-нибудь одинокий? Любили ли они гулять вечерами вот здесь, в саду? Нравилась ли им музыка? Они молились олимпийским богам всерьёз или просто подчиняясь обычаю? Они жестоко наказывали своих рабов или обходились с ними по-доброму? Пьяницы или трезвенники? Хлебосолы или скупцы?
   Но нет уже никого, кто сумел бы ответить на эти вопросы. Фавн молчал. Молчали маки в траве, кедры и кипарисы.
   Молчали Помпеи.
   Но Фавн был жив. И так же жив был город - пусть без людских голосов, без лошадей и ослов, без запахов пота и пищи. Она забрела в два или три термополия - в уличные таверны, где два тысячелетия назад продавали горячую еду. Что-то дешёвое, жирное, хлебное и мясное; кажется, совсем как теперь в Неаполе. "Древнеримский фастфуд", - с претензией на юмор писали в путеводителях. Всё там было настолько удобным и естественным (сейчас бы сказали: функциональным), что хотелось громко подозвать хозяина и с усмешкой спросить (на вульгарной латыни, конечно): а чего сейчас-то не работаете?.. Стойка, отверстия для котлов, ниши в стенах - наверное, для амфор с вином или хлеба; она несмело касалась всего этого, чувствуя беспредельный восторг ребёнка, который попал в магазин игрушек.
   Много времени она провела в Мачеллуме - мясном рынке, - разглядывая прилавки и помещения для разделки рыбы. Прошлась по торговым улочкам, где выстроились тесные кубики-лавки. Немецкая пара с двумя здоровенными, точно маленькие безрогие телята, золотистыми ретриверами (тащить в Помпеи собак - ох, чего только не увидишь, пустившись однажды в путешествие...), почему-то смотрела на неё долго и заинтересованно. Ещё дольше и заинтересованней, впрочем, они изучали пекарню с полностью сохранившейся печью - будто хотели проверить, можно ли оттуда и сегодня достать румяных лепёшек. Собаки не проявляли такой тяги к знаниям: им определённо было жарко и хотелось домой.
   Неподалёку от Форума она заглянула в маленький храм Ларов, духов дома (ничего там не напоминало о храме, кроме бесформенного алтаря), и в красно-белый храм Фортуны Августы - одного из воплощений имперского культа. Имперский культ. Какое дикое, если задуматься, сращение религии и государства; а впрочем, не дики ли в этом плане диктатуры более поздних эпох?.. Интересными они были людьми, эти римляне. Интересными - и просто людьми.
   По серо-жёлтым камням, по вьюнкам и разросшейся траве шныряли ящерицы. Неподалёку от места, где в Помпеях был акведук, обеспечивавший водой эту часть города, ей встретился рыжий кот - гладкий, с блестящей шерстью, но хромающий на переднюю лапу. Первый итальянский кот: она не надеялась встречать их часто, потому что уже заметила, как здесь много "собачников".
   Почти счастье.
   - Прости, у меня ничего нет, - тихо покаялась она по-русски, когда кот прихромал к ней. - Нечем угостить тебя.
   Кот принял отказ философски.
   Форум был огромным и, пожалуй, слишком помпезным по сравнению с жилыми и торговыми кварталами. Она обошла вкруговую ребристый, суровый храм Юпитера (чтобы увидеть его целиком, пришлось запрокидывать голову). Храм Венеры стоял на холме, и возле его ступеней цвели маки. Очень уместно: будто сама богиня, швырнув с небес семена, окропила их кровью очередного смертного, которого отравила любовь.
   Административные здания - Базилика и ещё несколько - хлестали по глазам размером и величием (действительно хлестали, без штампов и шуток), но она, поразмыслив, вернулась в "спальные районы". Там было уютнее и пахло, вопреки ожиданиям, совсем не смертью, а человеческим теплом. Жизнью, что посмеялась над пеплом и извержениям, над алым небом в дыму. Даже бани-термы с бассейнами, скамейками и нишами для бесед после "лёгкого пара" источали этот неповторимый запах. В банях обязательно обнаруживались особые "приватные помещения"; под этим корректным шифром в путеводителях скрывались бордели - излюбленная тема историков. Сначала она не поняла, отчего там такой ажиотаж краснеющих туристов - а потом разглядела фрески на стенах и покраснела сама... Интересными людьми были эти римляне. Весьма интересными.
   Не всем ведь под силу посмеяться над собственной гибелью - а у них получилось. Покидая Помпеи, она переживала за них, как за хороших знакомых, которые попали в беду и которым, увы, ничем не помочь.
   Билет назад она купила заранее; оставалось ещё около часа. Её грыз голод: яблоко было поглощено давно, во время лазанья по какой-то очередной достопримечательности. Знакомая слабость, усугубляемая жарой, мешала стоять и дышать. Она твёрдо сказала себе, что дотерпит до дома, - но после...
   Ресторан притулился на дороге от Помпей к станции. Типичный туристический ресторан, и цены там были соответствующие. Но она выбрала колу и пиццу с грибами под сырным соусом - белую, с говорящим названием "Bianca". И съела почти целиком.
   - Tutto bene? - любезно осведомился официант - заметив, наверное, её не по-туристски озабоченное лицо. Она улыбнулась и мужественно отпилила ещё кусок.
   - SЛ, certo. Grazie.
  
   ВЕНЕЦИЯ
  
   Прогулка по Дорсодуро выдалась неспешной и тихой; Эдуардо надел мягкие теннисные туфли и лёгкую куртку, чтобы совсем соответствовать образу устало-скучающего интеллигента. Солнечное, довольно-таки безлюдное утро золотом и лазурью разлилось по тесным улочкам, по дворикам, исполненным звенящей акустики и пустоты. Эдуардо остановился на маленьком мосту, чтобы сделать пару фото канала: блики света, мутная от грязи вода, сиротливо плывущий фантик от шоколадного батончика... Здесь был "перекрёсток": два мостика окаймляли канал, располагаясь под прямым углом друг к другу, и, перейдя один, можно было двинуться в другую сторону или ступить на второй. Типичная для Венеции дилемма. В нескольких метрах от него работал веслом зевающий гондольер. Сиреневая лента на его шляпе - в тон обивке гондолы - смешно съехала набок.
   Эдуардо любил Дорсодуро, как самый нетуристический из сестьере, - хотя в нём не пахло ни тонкостью пейзажного Каннареджо, ни монументальным великолепием Сан-Марко, ни таинственностью Кастелло. Здесь можно было просто гулять, не ощущая себя в странной сказке или театре. Бесчисленные церкви разной степени древности, мраморные колодцы во двориках, крошечные гостиницы вступали в необычную перекличку с орнаментами и стрельчатыми окнами в мавританском стиле. Фонари по вечерам разливались грустным и тусклым светом. И, конечно, ворковали вездесущие голуби - они давно уже захватили не один Дорсодуро, а всю Венецию целиком.
   Двигаясь от Дорсодуро к ещё более тихому Сан-Поло, Эдуардо бесцельно брёл к Санта-Мария-деи-Фрари - красно-коричневой, большой и круглой, как пожилая купчиха. Он привязался к ней, пожалуй, сильнее, чем к любой другой венецианской церкви. Ни плавные линии башенок и узкой, как штырь, колокольни, ни грубый камень, ни частые решётки на окнах не мешали ей быть приветливой, точно раскрывающей объятия, - как и положено, наверное, строению эпохи Возрождения. Всё в ту пору возрождалось, и архитектура тоже. "Данте - творец итальянского литературного языка". "Гарибальди - объединитель Италии". Избитые школьные истины.
   Такие ли уж избитые?..
   В тени Фрари, на чахлом газоне под деревом, паслись толстые голуби. Над полукруглыми дверями строго смотрели на прихожан и туристов белые барельефы. Готическое окно-роза круглело так же, как за долгие века до. Эдуардо не хотел входить: однажды он уже видел Фрари внутри и успел оценить, как она проста и прекрасна.
   Хотя, может быть, он подумал так из-за восхищённых рассказов Марко. Без него проникнуться было бы в разы сложнее.
   Именно Марко, например, поведал ему, что Санта-Мария-деи-Фрари была любимой церковью Тициана. Между ними, действительно, ощущалось некое родство - этот спокойный свет, приглушённые краски... Эдуардо никогда не интересовался классической живописью. То есть интересовался, но отвлечённо, как чем-то академическим и необходимым для того, чтобы не считать себя варваром. Это Марко протащил его по всем музеям их города, а во Флоренции, где жила его сестра-искусствовед, достал бесплатные билеты в галерею Уффици. Марко мог с детским восхищением рассуждать о любви Рафаэля к Форнарине, обыкновенной дочери булочника, вдохновлявшей его на создание вечных Мадонн (тот факт, что Рафаэль был страстным поклонником куртизанок и в итоге умер от сифилиса, в расчёт обычно не принимался), - а потом перескакивать на биографию Джотто или Да Винчи. В Да Винчи его пленяла мечта о летательном аппарате, до которого человечество додумалось спустя столько веков, а ещё - изобретение будильника, который трёт спящему пятки. Почему-то из всего множества приспособлений, созданных Леонардо, исключительно этот будильник его умилял.
   - Это деликатнее, чем наши звенелки, - говорил он, когда они сидели во флорентийском баре и пили плохой коньяк. - Где уважение к человеку в современных айфонах? Нельзя нормально жить и работать, когда тебя будят мерзкой, искажённой мелодией.
   Эдуардо, продолжая ничего не понимать в живописи, полюбил листать альбомы с репродукциями, которых у Марко в коллекции было великое множество. Их глянцевые листы пахли типографской краской; с них на него кротко взирали Мадонны, загадочно улыбалась Джоконда, алели пухлые губы и щёки "Музицирующих мальчиков" Караваджо. Святой Себастьян, истыканный стрелами, безропотно истекал кровью. Зефир, божество ветра, дул на раковину Венеры, выходящей из морских вод, - и раковина плыла, будто желая протаранить замершего зрителя.
   - Посмотри на это лицо, - как-то раз сказал Марко. - Никогда не понимал, как можно написать это.
   Он обрабатывал снимки за ноутбуком, а Эдуардо, сидя на диване у него за спиной, от безделья листал альбом. В тот момент он как раз добрался до Венеры и озадаченно остановился.
   - Хм. Ты видишь затылком?
   - Просто знаю, на какой она странице, - без усмешки ответил Марко. - "Рождение Венеры". Её бесконечно хочется разглядывать, разве нет? Даже эти розы вокруг неё, и раковину, и море...
   - Если только море, - неуверенно откликнулся Эдуардо, чтобы не показаться совсем уж идиотом. - Необычная бирюза. Но в целом...
   - Именно море, - подхватил Марко, не отвлекаясь от работы. - На море можно смотреть так же долго. Вот японцы устраивали сады камней, а наши с тобой предки писали маслом... Сеанс погружения. Беседа с собой.
   - Японцы? - Эдуардо улыбнулся. - Сомнительное сравнение.
   - Ладно, когда слушаешь саксофон, примерно тот же эффект.
   - Ещё лучше, - вздохнул Эдуардо. - Саксофон... Боттичелли не понял бы твоего комплимента.
   - Ну хорошо, скрипку. Флейту. Мандолину. Не придирайся к словам.
   ...Время близилось к полудню, занималась жара. У бокового входа в Санта-Мария-деи-Фрари просила милостыню старуха в выцветшем халате. Она сидела на ступеньках, распространяя вокруг себя вонь мочи. Рядом со старухой крутилась собака - то ли её, то ли неизвестно как забредшая сюда.
   Пока он смотрел на старуху, почему-то вспомнился другой случай. Однажды Марко познакомил его с древней (не старой, а именно древней: ей было за девяносто) актрисой - наполовину итальянкой, наполовину француженкой. Он часто говорил о ней как о "своей подруге Марго", не уточняя возраст: Марго вечно травит пошлые анекдоты, прямо как в этих жутких комедиях, которые тебе нравится; надо будет купить в Венеции маску для Марго - она их собирает; Марго подарила мне эти часы - зелёный ремешок, эксцентрично, как раз в её вкусе... Эдуардо искренне думал, что речь о молодой женщине, и, когда его представили легендарной Марго, на несколько минут впал в ступор.
   В квартире у неё пахло слежавшимся тряпьём и какими-то старомодными духами; Эдуардо предположил, что это Шанель. Марго сидела в глубоком кресле, подобрав под себя крошечные, как у девочки, ноги в тапочках; в сетку её морщин забилась пудра. Всюду были фотографии, цветные и чёрно-белые, сценические и семейные - на серванте, журнальном столике, полках. С них улыбалась узколицая красавица с густыми бровями, и возле неё сменялись десятки лиц: мужчины и женщины, дети, худосочные подружки и дородные родственники...
   С трудом верилось, что героиня фотографий сидит перед ними, и пальцы её не гнутся, пытаясь удержать чашку с кофе. В углу молчал и покрывался пылью патефон; по паркету вальяжно расхаживала толстая персидская кошка. Капризно морща нос, Марго жаловалась, что от неё всюду шерсть, а уборщица (теперь ведь днём с огнём не найдёшь работящую девушку) совсем не следит за этим.
   Отдельная комната у Марго была отведена под гардероб и коллекцию масок; в совокупности получался почти музей. Вот там Эдуардо застрял надолго, разглядывая маски с перьями и без, с блёстками, с золотой и серебряной росписью, полумаски и закрывающие всё лицо, с застёжками и на палочках... Даже с хоботом. Но Марко нравился "чумной доктор" - маска с длинным клювом и очень узкими прорезями для глаз; он любил её за мрачную и колоритную историю.
   - Говорят, их носили врачи во время чумы, - проскрипела Марго, прикуривая тонкую сигарету; Эдуардо сомневался, что ей можно курить в таком возрасте, но не стал ничего говорить. - Чтобы их узнавали и чтобы не заразиться. Вроде бы так, не уверена.
   - Но всё равно заражались, - не то спросил, не то сказал Марко.
   - Но всё равно заражались, - эхом отозвалась Марго. Её глаза прятались в морщинках так плотно, что невозможно было разобрать цвет. - Заражались и умирали. Вот как я совсем скоро.
   - Ну, что за приступ пессимизма? - упрекнул Марко - однако без улыбки. И вдруг, точно вспомнив о чём-то, щёлкнул пальцами: - А я говорил тебе, что почти закончил "Крики солнца"? По крайней мере, здесь, - и, судя по секунде молчания в комнате, постучал себя по виску. Он всегда делал так, говоря об извилистых процессах в своём сознании. Богатая жестикуляция была, наверное, единственным из стереотипов об итальянцах, который он подтверждал.
   Эдуардо в тот момент разглядывал чёрную шляпку с пером и тяжёлой брошью - неясно было, носила её Марго в сценическом образе или просто так, в дни своей богемной юности. Услышав это словосочетание, он почему-то чуть не выронил шляпку.
   - "Крики солнца"? - переспросил он, выглянув в коридор. Не в меру живое воображение уже подсказало ему парочку версий о том, чем эти "Крики" могли оказаться.
   Он знал, например, что Марко периодически пишет - заметки, дневники и просто прозу; что прозу никому не показывает. Знал его блог в Интернете, перегруженный картинами сюрреалистов, странными фотографиями и разнообразными рассуждениями - чем-то высоким и абстрактным, из разряда "границы свободы и вседозволенности" или "была ли авторская позиция у Гомера". Когда этот блог впервые увидел отец (по чистой случайности: Эдуардо отошёл за кофе и забыл свернуть окно на ноутбуке), то надолго задумался и пришёл к выводу, что его приятель-фотограф, возможно, не в ладах с головой.
   "Надо бы ссылку отправить Паоло - может, посмеётся... Ох, это же надо так, а. Слушай, Эдди, - (отец предпочитал обращаться к нему на какой-то американский манер - Эдди, - хотя прекрасно видел, что его от этого перекашивает). - А с чего ты его читаешь? Ты из этих, что ли?.. Ну..."
   Тогда отец не закончил фразу, потому что рассмеялся - но как-то неуверенно; смех быстро заглох, перейдя в бульканье в горле. Эдуардо сухо попросил его освободить кресло.
   "Мне работать надо, па. И не говори вздор".
   - Так что за "Крики солнца"? - поинтересовался он, вернувшись в гостиную из гардероба, провонявшего нафталином. Крошечные тапочки Марго чернели на бежевом ковре, а лицо в вечернем свете казалось ещё более морщинистым; Марко сидел на корточках и чесал живот завалившейся на спину кошке. Кошка была в экстазе от счастья.
   Марко ответил не сразу, спокойно, но явно неохотно.
   - Один старый замысел. Серия фотографий.
   Фотографий с таким названием? Эдуардо был озадачен. Идея Марко могла повернуться как угодно - и что бы это могло быть? Фото пустыни? Люди в ожогах? Модели-афроамериканки?
   Марко трепал кошку и определённо не жаждал ничего объяснять.
   - Скучно! - скрипуче воскликнула Марго. - Молодой человек, не хотите посмотреть запись "Сна в летнюю ночь" сорок шестого года? Меня тогда еле упросили вернуться к Титании - отвратительная, скажу Вам, роль!
   ...Эдуардо двинулся дальше, в глубь Дорсодуро. Проходя мимо нищей старухи, положил пятьдесят центов на её блюдечко. Старуха не удостоила его благодарности.
  
   СОРРЕНТО
  
   1
  
   Девушка-китаянка не появилась ни в воскресенье, ни в следующие два дня. Гвидо ошибся в своих ожиданиях. Впрочем, он так привык ошибаться в них, что даже не удивился этому, - а скоро и вовсе забыл.
   К тому же проблем было, мягко говоря, по горло: он завалил очередной тест по истории (по экономике Италии на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого веков - кажется, даже у Грозной Эспозито от этой адской жары иссякла фантазия), осознал, что не прочитал ничего из обязательного спецкурса по испанской литературе, и вдобавок потерял наушники. Учитывая каждодневную тряску в поезде, это было слишком досадно: теперь он был вынужден слушать не музыку, а вопли осточертевших людей. Рушилась последняя защита.
   Гвидо редко что-нибудь терял, тем более такую незаменимую вещь, как наушники. Если постараться, он мог бы, конечно, наскрести на новые из карманных денег, но никакого желания не испытывал: это ещё больше, чем недавняя вспышка злости, повергло его в уныние. Когда Лука, заметив мрачность Гвидо, робко предложил ему пару евро в долг, он отказался. Упиваться своими страданиями было даже приятнее: уж если всё летит в тартарары и он всё равно не сдаст лицейские экзамены, пусть зелёная тоска затопит всё доверху. Желательно - весь Сорренто с его поджаренными солнцем улочками и пляжами.
   Припадки ярости, всегда внезапные и жуткие, не оставили Гвидо. Временами по-прежнему тряслись руки, кровь приливала к лицу, и хотелось ударить, избить до полусмерти ближайший живой объект - пусть хоть бабушку или ребёнка. Он всерьёз стал бояться, что Оно ещё раз нахлынет на него рядом с Лизой, и поэтому старался проводить меньше времени с ней наедине. Часть обязанностей, соответственно, подземным тихим ручейком перетекла к Джулии - именно к ней, потому что Сабрины вечно не было дома. Раньше Гвидо просто раздражал Джулию, но теперь, кажется, обрёл в её лице нового врага. Отобрал время у её любимых реалити-шоу и чата с подружками ради возни с какими-то детскими штанишками, DVD с диснеевскими мультиками и яблочным пюре. Ещё бы Джулия не считала его тираном.
   Гвидо не хотел и не мог объяснять причины ни ей, ни друзьям, ни родителям. Лука и Анджело решат, что он спятил, а мать, чего доброго, отправит к психологу. А отец...
   Нет, об отце вообще лучше пореже думать. Так безопаснее.
   Но отец как раз и сообщил ему новость, ради которой, казалось, была вся эта жуткая весна - неимоверная жара, и работа в магазине, и застрявший поперёк горла лицей.
   - Тебя тут какая-то девчонка искала, - рассеянно вспомнил он, прервав насвистывание. Отец частенько насвистывал, когда вечером закрывал магазин. - По виду из этих, узкоглазых, но говорит хорошо. Спросила: работает ли сегодня парень, у которого родинка на лбу? Он мне две недели назад продал розовую ракушку с жемчужиной.
   Родинка на лбу? Розовая ракушка? Гвидо бросило в жар. Хорошо, что "Marina" закрывается поздно и сейчас почти темно - отец не увидит, как он краснеет...
   Она что, запомнила, как он выглядит?
   - Н-не помню, - соврал он, машинально принимая ключи от двери, от кассы, калькулятор и ежедневник с записанными покупками. - А что ей надо?
   Отец фыркнул - якобы посмеявшись.
   - Что, уже и не возмущаешься от "узкоглазых", прогрессист?.. Бывало, сразу бесился. Понятия не имею, что ей надо. Может, с ракушкой что-то не то. Но чек не принесла. Я ей показал твой график.
  
   2
  
   На следующий день Гвидо впервые в жизни спешил вернуться за прилавок. В лицее его томил какой-то неясный зуд: руки чесались то ли ударить кого-нибудь, то ли стихи написать - хоть он и не умел их писать, и никогда не пробовал. Наверное, всё-таки ударить. А поскольку больше всех рядом вертелся Лука, то и потенциальной жертвой становился именно он.
   - У тебя не температура? - с ноткой озабоченности спросил Лука на перерыве, жуя кусок пиццы. Его толстые щёки дрожали, как желе на блюдце. Гвидо смотрел на эти щёки, прикидывая, сколько ещё осталось часов. - Уродски выглядишь.
   - Я всегда так выгляжу.
   Ох, но лучше бы не сегодня.
   - Нет, старик. Сегодня - особенно уродски, - трагически сообщил Лука. - Пусть твой даст тебе отгул: ты же всех туристов распугаешь своей рожей. И заразишь грустью.
   - Ага, - Гвидо кивнул и пнул его по лодыжке - не сильно, но без лишнего милосердия. Они стояли в коридоре, так что сделать это получилось без помех. Лука заскулил, прикусил язык и едва не выплюнул подгоревшую полоску теста. - Соррентийской лихорадкой.
   Шутки шутками - но изнутри его крутило и кромсало, точно при самой настоящей лихорадке. Гвидо казалось, что поезд тащится вяло, как гусеница; до самого Сорренто он тупо таращился в окно - на выцветающую синюю тряпку неба, зелень и надменный, надоевший до оскомины профиль Везувия. Напротив два явно подвыпивших неаполитанца с громкими комментариями смотрели запись футбольного матча. Через проход сидела женщина с ребёнком на коленях. Ребёнок не умолкая ревел; пушистые локоны женщины выбились из-под платка, а из пакета выглядывала пахучая дыня.
   Лучше уж было смотреть в окно, чем на людей, вдобавок без наушников... Непонятная тревога по-прежнему долбила Гвидо в череп; все внутренности натянулись, как струна. Дома он наспех поздоровался с матерью, сухо кивнул Джулии, зашвырнул рюкзак с вещами в спальню и ринулся к выходу.
   - Я сделала лазанью, Гвидо! Не перекусишь? - крикнула мать вдогонку.
   - Спасибо, нет!
   - И кофе не будешь?
   - И кофе.
   - И сок?
   Он уже закрывал калитку и притворился, что не расслышал. Стояла кошмарная, безветренная жара.
   ...Она пришла спустя полчаса - не больше - после того, как он принял от отца торговлю. Стоял "час пик": вечерний наплыв покупателей, усугубляемый хорошей погодой. Гвидо заворачивал для пары американцев черепашку из ракушек, брелок и три магнита, когда услышал тихий, не по-местному вежливый голос со слабым акцентом:
   - Извини, это ты Гвидо Бруни?
   Он поднял глаза. Девушка-китаянка стояла рядом с толстым американцем и, возможно, поэтому казалась ещё тоньше и бледнее, чем в прошлый раз. Одной рукой она придерживала сумку, и на тыльной стороне ладони косточки обтягивала полупрозрачная кожа. Голубели венки. Гвидо машинально перевёл взгляд на собственные руки - загорелые, как какао, и отвратительно волосатые.
   - Я, - сказал он так, будто и сам был уже не полностью в этом уверен. - Да, я. Привет.
   - Меня зовут Сунь Ксиаофан.
   Имя звучало безумно, как и все китайские имена. Гвидо обречённо понял, что никогда не повторит его как положено. И ещё - что обращение, услышанное им в тот день, предназначалось определённо не ей. Получается, какой-нибудь другой девушке из их группки. И как он мог так ошибиться?
   Почему-то стало стыдно.
   - Ага, - он профессионально улыбнулся толстому американцу (улыбка, кажется, напоминала нервный оскал), отсчитал ему сдачу, сунул всё в ядовито-жёлтый пакет и по-английски поблагодарил за покупку. Сунь Ксиаофан (интересно, хотя бы где там имя, а где фамилия?..) молча ждала. - Приятно познакомиться. Эмм...
   Прежде чем он успел выдавить что-нибудь более глубокомысленное, девушка протянула ему узкую ладошку. Ногти у неё были коротко подстриженные, без всякого лака. Гвидо ждал почему-то, что рука будет холодной, но она была тёплой и гладкой. На ум ему пришло идиотское сравнение: лет пять назад родители купили Сабрине на день рождения морскую свинку - пухлую и мягкую (Сабрина отчаянно мечтала о ней, но потом забросила, и свинка довольно скоро скончалась). Наощупь шерсть свинки отдавала той же молочной нежностью. И Гвидо, пожалуй, был единственным в доме, кто искренне её оплакивал.
   - Я нашла одну вещь на станции, - тщательно пропевая каждое слово, сказала Сунь Ксиаофан и расстегнула сумку. - Думаю, это твоё.
   Из сумки вытянулись чёрные змейки проводов, и девушка бережно положила их на прилавок. Гвидо всерьёз забеспокоился, не ведьма ли перед ним - если, конечно, в китайских сказках есть ведьмы...
   - Мои наушники, - озвучил он очевидное. Их, своих старых друзей, он узнал бы из тысячи. - С-спасибо. Но как ты узнала?
   Её рука юрко, как бело-голубая рыбка, снова нырнула в сумку и достала потёртую, жутко старую тетрадь с Феррари на обложке. Тетрадь Гвидо тоже узнал и с ужасом понял, что краснеет: выглядела она так, словно её пожевал слон. Почему-то ему не нравилось представлять, как Сунь Ксиаофан поднимала такую мерзость, да ещё и с заплёванного пола станции.
   Потерять тетрадь вместе с наушниками, причём даже не заметив тетрадь. Вот идиот. Если бы в Сорренто вместо летнего музыкального фестиваля проводились соревнования идиотов, он взял бы золото.
   - Они были здесь, - улыбаясь уголками губ, сказала девушка. Покупатели тем временем галдели, разглядывая полки; один из мальчишек - кажется, местный - пользуясь невниманием продавца, с упоением перебирал шарфы с символикой футбольного клуба "Napoli". - Внутри тетради. А она подписана.
   - А, - сглотнув, произнёс Гвидо. - Понятно. Но имя...
   Она повела головой в сторону двери. Жест получился плавный и по-птичьи изящный, какой-то нечеловеческий. Гладкие чёрные волосы блестели в полоске солнца.
   - Джузеппе Бруни. Я прочитала под вывеской в прошлый раз. И почему-то запомнила.
   - Спасибо, - повторил Гвидо, поспешно пряча под прилавком непрезентабельную тетрадь. - И нашла меня, надо же. Какая ты умная.
   Умная и странная, добавил он про себя. Сунь Ксиаофан грустно хихикнула, и неглубокая ямочка прорезала её щёку. Точнее, одну щёку - сильнее другой. Гвидо не думал, что так бывает.
   И ещё он вдруг осознал, что ничего не знает о Китае - его обычаях, истории или там живописи... Совершенно ничего. Страна с огромным населением, где делают дешёвые кроссовки и едят неперевариваемую острую пищу. Говорят на языке, в котором звуки и ударения скачут, как крики дельфинов. Там живут большие панды, которых старательно - но вроде бы тщетно - охраняют азиатские гринписовцы.
   Вот, собственно, и всё.
   Отец и сёстры, наверное, правы: он просто болван и неуч. Такого никогда в жизни не примут в университет.
   - Благодарю. Но это неправда.
   - Правда. И ты очень хорошо говоришь по-итальянски.
   Вот теперь она прямо просияла; на миг Гвидо позавидовал собственному языку.
   - На самом деле? Спасибо! Я стараюсь, - улыбка стала беспомощной, а потом растаяла окончательно. - Но акцент всё ещё есть. Хотя я приехала на языковые курсы, и быть его уже не должно.
   - С чего бы? - удивился Гвидо. Мальчишка у полки с шарфами совсем обнаглел - пришлось тайком от американцев и русских погрозить ему кулаком. - Это же нормально. Акцент. Совсем от него никому не избавиться.
   Сунь Ксиаофан сокрушённо вздохнула.
   - Да, но мне бы хотелось, - она поправила сумку на худом плече, опустила глаза. Гвидо перестал дышать: сейчас, вот сейчас она станет прощаться. - Приятно было познакомиться, Гвидо. Я должна...
   - Погоди, - Гвидо зачем-то обошёл прилавок, встал рядом с ней и выпалил первое, что перезрелым лимоном ударило в голову: - Ты видела дом Тассо? Был такой поэт. Не помню, в каком веке - может, в пятнадцатом... И ещё - отель, где написали песню "Карузо". Ту, где "Ti voglio bene assai". Это всё в Сорренто. Хочешь, покажу как-нибудь на днях? - потом спохватился и добавил помедленнее: - Если у тебя, конечно, найдётся для этого время.
  
   НЕАПОЛЬ. НОЧИ
  
   Сумерки
  
   Время шло по-прежнему лениво - в шуме, жаре и рокоте непонятного диалекта. Дни кругло перекатывались друг в друга, и она ощущала в себе, наряду с безмятежностью, полную невозможность писать: реальность вокруг вдруг оказалась такой яркой и шебутной, что её не получалось дублировать. Да и смысла не было, даже наоборот. Из неё лезли стихи и обрывки бессвязной, "зарисовочной" прозы, но роман застыл: враждующие королевства, полные персонажей с передозировкой рефлексии, зашли в тупик. Научная работа и подавно потухла: на её долю всегда не хватало страсти. Настоящей, ощутимой красоты было слишком много, она атаковала каждый день - звуками, цветами, запахами. Вечерами влажный раздольный воздух пробирал её до нутра, и хотелось бродить по городу, по набережной, кормить чаек со стен Кастеля-дель-Ово... Только не сидеть за ноутбуком. И она поддавалась этому искушению - уходила за ним, как дети Гаммельна ушли за дудочкой Крысолова.
   Кастель-дель-Ово - Замок Яйца, ничем на яйцо не похожий, - нравился ей своей доступностью (бесплатный вход в любое время - удивительно, но факт), истинно средневековой грубостью архитектуры и колоссальными размерами. Можно было часами лазать по лестницам, бастионам, внутренним дворикам и башням из обожжённых солнцем, желтовато-серых камней, и при этом здание не заканчивалось. Зубцы опускных решёток, тронутые ржавчиной, зловеще нависали над головой почти в каждом проходе. Заманчиво темнели заслонками какие-то сквозные дыры непонятного предназначения, уводившие вниз, под стены, - наверное, остатки подземных ходов. Оказываясь там, она всегда представляла себе осаду с приставными лестницами и чанами кипящего масла или внезапный штурм - то, как всю эту сложноустроенную черепаху пытались бы заполнить и покорить какие-нибудь враги Неаполитанского королевства. Как гремели их мечи и доспехи, и как доблестные воины короля из Анжуйской или Арагонской династии отражали их напор, смахивая пот с лиц.
   Чайки облюбовали бастионы и отвесные стены замка, срывавшиеся прямо в море. Здесь их прикармливали туристы, и к тому же не наблюдалось такой отчаянной, как в городе, конкуренции с голубями. Они парили, подолгу не взмахивая крыльями, просто ложась на потоки ветра. Правда, вблизи были куда менее поэтичными и более чумазыми, чем издали, а их крики резали по ушам - но нужно же хоть чем-нибудь расплачиваться за покой и волю... Чайки обычно не боялись людей, и однажды она простояла с четверть часа бок о бок ("бок о крыло"?) с одной из них, плечом подпирая зубец стены. Чайка сидела неподвижно, с истинной царственностью обозревая горизонт, и ветер ерошил её перья.
   Она пристрастилась (практически без самовнушения) к неаполитанским бискотти - свежим и сладким, точно мечта о юности. Русское слово "печенье" категорически им не шло; в этом она мысленно соглашалась с Викой, продолжавшей забавно "обитальянивать" свою речь.
   Есть было, однако, всё ещё тяжело: садясь за стол, она внутренне скручивалась от вины и отвращения, а каждый лишний кусок пролезал в горло лишь после безмолвной воспитательной беседы на предмет того, что "иначе никак". Она знала, что красота и покой были тонкой плёнкой над хаосом, недолгой передышкой в боли - на долгом, долгом пути, который только начался. Краткосрочная анестезия, которой не хватит до конца операции. По ночам ей всё ещё снилась бездна - чёрная, голая, бессмысленная бездна жизни, оспяное лицо ночного города, в которое она заглядывала несколько раз. Каждый раз - после очередного разговора с Т., подобного битве, где проигравший и победитель заранее предопределены.
   Она ждала возвращения боли, как приговорённый ждёт казни, коротая в темнице последнюю ночь. Ждала, но уже не хотела её. В Неаполе всё доказывало, что можно жить и без боли. Просто жить. Странно.
   Мартина, присылая ей номер своего друга, умолчала о единственной детали: что он тоже знает о существовании "девушки из Сибири" и не прочь написать ей первым. Сообщения Чезаре, сдержанные и скупые, приходили сначала на русском и только затем - на итальянском. Он поведал, что учит русский четыре года ("Мазохист", - подумала она) и что любит историю, особенно русскую (она уверилась в своём мнении). Спустя пару дней Чезаре предложил встретиться, чтобы попрактиковаться в языках, и она, поразмыслив, с прохладной вежливостью согласилась. Какая, в конце концов, разница? Она сможет сбежать, спрятаться, раствориться в любой момент, как уже делала много раз раньше, - и всем на свете Чезаре, Джованни или Луиджи будет сложнее дозваться её, чем если бы они потерялись в глухом лесу.
  
   Ночь первая
  
   Посовещавшись, они выбрали воскресенье; точнее, выбрала она, потому что Чезаре с подозрительной готовностью соглашался на любую дату. Место он тоже предоставил уточнить ей, хотя она долго отказывалась, повторяя, что не знает города. В конце концов, она выбрала нечто людное, хорошо обследованное и не очень далёкое от их дома с собором - чтобы, в случае чего, побег прошёл без осложнений.
   По пути туда она впервые воспользовалась дорогим и неудобным неаполитанским автобусом. Там было так же душно и шумно, как на поезде до Помпей, но гораздо сильнее трясло и швыряло на поворотах. В России такого водителя посчитали бы лихачом, но здесь, само собой, никто не реагировал. Начиная тормозить, автобус кряхтел и фыркал, как больная кошка; компания пронзительно орущих мальчишек с банками колы изображала эти звуки - даже довольно смешно.
   Чезаре опаздывал, хотя и не критично. Жара плавила и лишала способности здраво мыслить. Она немного побродила, а потом присела на толстую цепь, натянутую у фасада дворца между двумя столбиками. Цепи были декоративными, так что сидеть на них, наверное, не полагалось, - но итальянцы спокойно сидели, и она села тоже, преодолев себя. Села и уставилась под ноги, в камни: их отполированный шагами глянец гладко блестел, вбирая кусачие поцелуи солнца.
   - Привет, - по-русски сказал кто-то над ней. Она подняла голову.
   Чезаре был довольно высоким - возможно, поэтому её сразу подбросило с цепи, будто разрядом тока. Инстинктивное желание быть не настолько ниже собеседника.
   - Привет.
   Она вдруг резко осознала, что вряд ли выглядит так, как подобает "молодому перспективному учёному" из России. По крайней мере, куртка могла бы быть не такой застиранной, а джинсы - не такими добитыми временем. Идеально отглаженная, даже на расстоянии пахнущая порошком рубашка Чезаре и его серо-синие туфли (в её родном городе скривились бы: щёголь) намекали на несколько иные стандарты.
   - Я Чезаре, - он улыбнулся и пожал ей руку. - Извини меня за опоздание.
   "Извини меня" слегка рассеяло иллюзию. Утрированно правильный русский, на котором говорят иностранцы. И всё-таки - всё-таки где акцент? Он мог бы быть сильнее. Он должен был быть сильнее. Так чисто на её памяти в Неаполе говорили только профессора, и то не все.
   Почти мистика.
   Ничего страшного, конечно же. Не так уж сильно он и опоздал. Её зовут так-то и так-то.
   Совершенно все неаполитанцы, независимо от пола и возраста, первым делом при встрече интересовались, нравится ли ей Неаполь. Они могли (как, например, синьора Лауретта) сколько угодно критиковать город за что угодно - за грязь, шум, невоспитанность молодёжи, уровень преступности, в том числе организованной, - но с жадностью ждали восхищения им, как римские меценаты и императоры, наверное, ждали славословий поэтов. И затем принимали это восхищение, как должное. После уже начинались вариации: "Из какого ты города?", "Сколько ты учишь итальянский?", "А в России сейчас лежит снег?". Зато в первом вопросе исключений не было.
   Чезаре спросил, как ей удобнее пока говорить - на русском или на итальянском? Его русский ужасен, он знает (чуть виноватая улыбка), поэтому поймёт, если она не захочет слушать.
   Ей не принципиально, сказала она, стараясь не удивляться этой дуэли вежливостей. Разумеется, он может говорить по-русски, если хочет. И вообще - он очень хорошо говорит.
   - Спасибо, - сказал Чезаре. Тон был польщённым, но не настолько, чтобы решить, что он напрашивался на похвалу. - А потом наоборот, да?
   Конечно.
   Они медленно брели по шумной, необычайно людной Виа Толедо: начиналась воскресно-прогулочная вылазка людей. Каждый вечер, особенно в выходные, ей казалось, что дома выталкивают неаполитанцев на улицу, не удерживая их в стенах. Здешнюю толпу она могла сравнить разве что с Вавилоном московского метро или аэропорта: сибирский городок казался благостной деревушкой по сравнению с этим.
   Обсуждали тонкости и сложности языков - степенная, очень приличная тема. Она, естественно, посетовала на congiuntivo и разветвлённую систему итальянского глагола вообще.
   - О да, - с сочувствием кивнул Чезаре, воспроизведя рукой в воздухе что-то странное. Хоть жесты у него итальянские, и то ладно. - Это правда трудно. Даже мы сами часто ошибаемся.
   (Лауретта и Мартина говорили ей то же самое, но ситуацию это не облегчало).
   - А что трудно вам? Падежи?
   - Падежи... - (Звук [ы] у него выходил мягче и тоньше, чем нужно). - Нет, падежи - это... Нормально? Можно так сказать?
   Она понимала его: сама чувствовала себя так, говоря по-итальянски или по-английски. Как человек, ногой нащупывающий на льду хотя бы относительно не скользкое место.
   - И что тогда? Порядок слов? Хаотическое ударение?
   - Нет. Префиксы, - с призвуком искреннего ужаса признался Чезаре. Она искоса посмотрела на него: непохоже, что шутит. Лицо озабоченное, как при написании эссе о какой-нибудь "серьёзной проблеме". - Доехал, проехал, заехал, выехал... Ужасно!
   - Ещё переехал, уехал, проехал... И "понаехали", - подхватила она, пытаясь не засмеяться. - Да, действительно. Другой тип языка.
   - Но мне нравится, - смягчившимся голосом. - У вас самый красивый язык в мире!
   Она могла бы поспорить с этим, но не стала. Знал бы он, сколько крови и сил из неё выпил этот "самый красивый" в последние годы. Столько, что итальянский стал противоядием.
   Хорошо, что не знает.
   - Но мне тоже нравятся ваши времена. Нравится, что столько смыслов по-разному обозначаются. В древности и у нас такое было, но теперь утратилось.
   Текучесть и завершённость, и предшествование одного другому, и неуверенность, и личное мнение, и разные неуверенности в прошлом и будущем... Глаголы наращивали суффиксы и вспомогательные слова, менялись внутри по разным моделям, будто живые существа, - лабиринт, подобный запутанной, восходящей под купол громаде католического собора. Рай для филолога; ад для человека, который просто пытается что-то сказать. Ей казалось, что это точнее отвечает реальности. Тому, как сложны сплетения всего, как трудно порой докопаться до причин и следствий.
   Жаль, она едва ли сумеет объяснить это Чезаре.
   У него были тёмные, с каким-то вишнёвым отливом глаза и абсолютно римский (в античном смысле) профиль. Даже как-то стереотипно.
   - Знаю, - неожиданно сказал он - спокойно и просто. - Мы говорили о древнерусском языке.
   А вот это уже не стереотипно.
   - О древнерусском? - изумилась она. - Здесь, в Неаполе?
   - Да, в университете.
   И Чезаре очертил ситуацию с преподаванием русского в Италии. Там, где она раньше видела поверхностное, неглубокое озерцо, скрывался океан с тёмными пластами воды и светящимися рыбами на глубине. С такой страстью при ней никто не говорил ни о России, ни об изучении языков в принципе (пышные речи политиков и университетского руководства по праздникам в счёт не шли). Чезаре знал слишком много для итальянца - и в сочетании с ошибками это звучало почему-то даже убедительнее.
   По мере очерчивания ситуации и её собственных - по возможности кратких, чтоб не занудствовать, - рассказов о своей теме они прошли Виа Толедо, миновали Пьяццу Муничипио, несколько раз свернули... Темнеющий город вырастал вокруг, набухая прохожими и прохладой. Из баров горьковато тянуло кофе и сладко - различными dolci. Волнение первых минут отпустило, и теперь ей было до странности спокойно: Чезаре, со своими отполированными до блеска туфлями и аккуратной бородкой, выглядел цивилизованно и надёжно. Похоже, ей всё-таки не придётся бежать.
   Разговор плавно перетёк от языков к неаполитанскому диалекту; потом - к вопросу о древней, крепко пустившей корни вражде итальянских Севера и Юга и к идее их разделения (не такой уж бредовой, на взгляд обоих); потом - к России и Италии вообще и, естественно, к политике. Она попыталась быстрее свернуть эту тему, но Чезаре ощутимо сопротивлялся. В нём чувствовался идеализм и донкихотская готовность бороться "за правое дело", сколько бы противников этого дела ни сидело в кожаных креслах на данный момент. Пришлось с опаской спросить, не коммунист ли он (такое предположение возникло у неё почти сразу); "Бывший", - серьёзно сказал Чезаре, и она хмыкнула с облегчением. Один знакомый-коммунист у неё был в России, так что дискуссий о правах, ответственности, эксплуатации слабых и аморальности капитализма хватало с головой.
   - Многие идеализируют Советский Союз, - осторожно заметила она, когда они, по предложению Чезаре, уже перешли на итальянский.
   Перед этим она морально приготовилась к обороне: мозг напрягся и встал в стойку, как боец, собираясь улавливать хоть одно слово из дюжины, а остальное восстанавливать по контексту. Однако Чезаре подошёл к делу на удивление бережно (по крайней мере, для неаполитанца): говорил не спеша, без вкраплений диалекта, лавируя вокруг рифов сложной грамматики. Её немного уязвляли такие откровенные льготы, но благодарность всё-таки перевешивала: слишком уж не в обычае итальянцев заботиться о том, понимают ли их приезжие.
   - Мне трудно судить, потому что я не жила в то время. Не берусь оценивать.
   - Да, я тоже всегда так говорю, - кивнул Чезаре. - Но считаю, что должна быть хоть какая-то позиция. Иначе какой во всём смысл?
   - То есть?
   - В истории, например. Ведь факты всегда оцениваются тем, кто пишет. Необъективно. Этого не избежать.
   - Но крайние позиции искажают правду, - сказала она. - Хвалить или ругать однозначно - это тоже не выход. Думаю, нужно искать... середину, видеть плюсы и минусы.
   Какая разумная, красивая трактовка - залюбуешься; жаль, что в жизни не воплотить.
   С тоской она подумала о собственной готовности к уступкам и компромиссам: в памяти уже навскидку, без долгих раздумий, всплывало с десяток мутных и унизительных выборов, за которые сейчас было стыдно. Выборов, когда она не смогла сказать "нет", встав на сторону чего-то одного, светлого и чёткого. Большинство таких случаев ниточками тянулись к Т. и семье.
   "Attenti!" - воскликнул Чезаре, за предплечье оттаскивая её от скутера, проносившегося по переулку; она очнулась от задумчивости и мягко высвободилась из его обхвата.
   - Плюсы и минусы, - чуть задохнувшись, повторила она, когда Чезаре вопросительно приподнял брови. - Смотреть на всё с разных сторон.
   Чезаре издал по-кошачьи горловой звук - что-то среднее между "м" и "р" - и попросил пример.
   - Татаро-монгольское иго, - сказала она, чувствуя себя игроком, который швыряет на стол козырь. Получай, раз так любишь нашу страдальческую историю. - О нём ведь чего только не пишут сейчас. Как это повлияло на нашу культуру, как в итоге сплотило князей Руси... Может быть, и единого государства не сложилось бы без него. Но в то же время из-за него мы так сильно отстали от вас, - (выдавить улыбку). - Когда вы строили соборы, интриговали при дворе Папы, писали стихи, мы... - она перевела дыхание, - делали глиняные плошки.
   Он тихо засмеялся.
   - Ах, да. И охотились на медведей. И пили водку. И приносили младенцев в жертву лесным богам.
   Она поперхнулась.
   - Младенцев? Здесь и так говорят?
   - И пишут. Кое-кто до сих пор, - он помрачнел. - Но я знаю, что это неправда. Я понимаю, о чём ты, но правду не скроешь за двойственными оценками, - несколько шагов они прошли молча - думая каждый о своём. - А насчёт ига... Мне нравится, как поступал ваш Юрий Даниилович. Нравится его дипломатия. Он сумел и создать хорошие отношения с ханами татар, и добиться для Москвы свободы. Хотя бы относительной, но свободы.
   Иногда он говорит, как политик с экрана в период предвыборной кампании. Очень харизматичный политик.
   Она отбросила эту мысль.
   - Да, он не сражался с ними... в лоб, - закончила она по-русски и нервно усмехнулась. - Come contro i nemici. Это было разумнее. Вот об этом я и говорю - о разносторонности.
   - Зато вашим тверским князьям не хватало разносторонности, - грустно кивнул Чезаре. - Бедный Александр Михайлович. Это ведь его, если не ошибаюсь, убили в Орде вместе с сыном?
   Александр Михайлович Тверской?! Ей окончательно стало не по себе. Такие мелкие (по общим меркам) подробности истории она сама помнила смутно, лишь благодаря подготовке к экзаменам в конце школы. А это было, как говорится, давно и неправда. Она явно знает итальянскую историю в разы хуже, чем Чезаре - русскую. Удружила Мартина: подпитала комплексы... Может, ткнуть его в бок под жемчужно-серой рубашкой - проверить, настоящий ли он?
   - Д-да. Но я сама уже не уверена. Обычно в связи с этой эпохой больше пишут не о нём, а об Иване Калите.
   - Конечно, Калита! - воодушевлённо воскликнул Чезаре. Она поняла, что его сейчас опять "понесёт", как дикого мустанга без седла, и в шутливом ужасе замахала руками.
   - Может быть, обсудим уже что-нибудь итальянское? Вот это, например, - она кивнула на зловещее, приземистое тёмное здание, мимо которого они шли, - что такое?
   Он помрачнел.
   - Одно из представительств Муссолини в Неаполе.
   - Представительств? Как бы резиденций?
   - Более-менее, - Чезаре вытянул длинный, почти белый в полумраке палец. - Видишь дату? Римскими цифрами.
   - Да, - близоруко щурясь, сказала она. - Но число какое-то чересчур маленькое.
   - Это год новой эры, - его ухмылка теперь была горькой, непривычно злой, а между бровями пролегла складка. - Они считали время от начала фашизма. И надпись оставили даже сейчас.
   - Да, - закашлявшись, она застегнула куртку. Ей ещё не доводилось беседовать о фашизме с прокоммунистски настроенным итальянцем, и чувство неловкости вернулось в двойном размере. - Но ведь это тоже часть истории. Память. Как раз объективность.
   - Объективность? В Италии нет объективных, - с плохо скрытым презрением сказал Чезаре. - Здесь или обожают Муссолини, или ненавидят его. Есть ещё те, кому всё равно. Никакой середины.
   - Обожают или ненавидят - как нас? - спросила она, надеясь перевести всё в шутку. Чезаре ответил не сразу; чёрная стена уже кончилась, когда он заговорил снова:
   - Мой дядя уверен, например, что при Муссолини жилось лучше. Что он был прав. Всё как ты говоришь: не нам судить, - он покачал головой. - И всё-таки я не согласен. Каким может быть народ, думающий вот так?!
   Чезаре возмущённо взмахнул рукой со сложенными пальцами. Она вздохнула.
   - В тирании, по-моему, всегда виноваты не народ и не вождь, а система. Много разных факторов. Потому и сложно судить.
   - Может быть, - произнёс Чезаре, а после добавил с неожиданной жёсткостью - так, что повеяло памятью его царственного тёзки: - Но все получают то, чего заслуживают. И народ тоже.
   Она вздрогнула. Эту истину, безусловно верную, совершенно не хотелось признавать. "Все получают то, чего заслуживают"... Она задумалась о Т. и о гибели С. О странной, полной слёз и надрывов любви своей бабушки. О лысине отчаявшегося психиатра.
   Звёзды, усыпавшие южное небо, отражались в циферблате часов Чезаре.
   - SЛ, - поколебавшись, сказала она. - SЛ, hai ragione.
  
   Ночь вторая
  
   На другой день они встретились как-то естественно, по очень беглой договорённости - будто оба знали, что не могут не встретиться. Чезаре ждал её после курсов, когда город уже снова завернулся в прозрачное покрывало сумерек. На курсах не случилось ничего впечатляющего. Повторялись степени сравнения итальянских прилагательных и предлоги, упрямо не совпадающие с русскими. Обсуждались азартные игры как социальная проблема современной Италии (она грустно поняла, что придётся, наверное, писать эссе на заданную тему - ещё одна, помимо отношений с дамой-профессором, горчинка в сладости пребывания здесь). Вика и Нарине с жаром обсуждали шопинг, в который собирались пуститься на днях. В общем, всё шло своим чередом - спокойно, по законам исторической хроники. Ей начинало казаться, что в Италии всё ощущается так: будто в Библии. "И сотворил Господь небо и землю, и увидел Он, что это хорошо". Никаких катаклизмов, всё так, как должно быть.
   Утром она потерзала немного ноутбук, но вскоре, пообедав салатом, ушла кормить чаек: диссертация вела себя, как упирающийся осёл, и корпеть над ней было совершенно бессмысленно.
   Ни одна её мысль не была посвящена Чезаре. И всё-таки, увидев его у ступенек входа, она осознала, что истерически разрыдалась бы, если бы он не пришёл.
   - Ты уже была на Lungomare? - спросил Чезаре по-итальянски. Невольно она заслушалась: какое дивное слово, под стать речи каких-нибудь сильфов из кельтских легенд. "Набережная" - по-русски тоже звучит хорошо, широко и мощно, но грубовато для Неаполитанского залива.
   Была пару раз, но она не против. Ей там нравится.
   Стремительно стемнело, и поднялся ветер. На чёрной бахроме волн серебрились звёзды; в темноте какие-то девушки с визгами покидали своё убежище на валунах у воды. Их рваные джинсы издали напоминали хвосты русалок - весёлых русалок, кричащих по-неаполитански. Бледно-зелёный, розовый, жёлтый свет лился из отелей и ресторанов, заполняя набережную; официанты спешно уносили зонтики и складные столы, спасая их от разбушевавшегося ветра.
   Индус в вязаной шапке подходил то к одной, то к другой парочке, предлагая синие розы. Подошёл, улыбаясь, и к ним; извинившись (зачем?..), Чезаре прервал разговор и вежливо отправил индуса восвояси. Точнее, так она предположила, потому что ни слова не поняла: это был не итальянский, не диалект и даже не английский.
   - Хинди, - догадалась она через несколько шагов. - Ты обратился к нему на хинди.
   - Да, - Чезаре улыбался. - Начинал учить его немного, потом забросил. Я люблю Индию. Хотел бы увидеть её... Но Россию - сильнее, конечно, - прибавил он по-русски, словно опомнившись.
   Она покачала головой.
   - Русский, хинди... А что ещё?
   - Сербский. Японский. И пенджаби. Но там я знаю только пару слов. И японский, к сожалению, скоро пришлось оставить, - он улыбнулся шире, увидев её лицо. - На этом моменте все обычно просят что-нибудь сказать. Странно, что ты молчишь.
   Было крайне трудно сопротивляться, и она улыбнулась в ответ.
   - Просто сама ненавижу, когда так делают. Но скажи, если хочешь.
   Чезаре представился по-японски. Звучало красиво, странно и отчего-то печально - как стук дождя по стеклу.
   Вывеска очередного ресторана на набережной гласила: "I re di Napoli". Забавно, но на удивление уместно: несмотря на ветер, который хлестал в лицо, насквозь продувал рёбра и призывал плотнее запахнуть куртку, она чувствовала себя хозяйкой камней на набережной, и залива, и очертаний дремлющего Везувия.
   И мягкого, успокоительно-волнующего голоса Чезаре. Так мог бы говорить император с советниками - предупредительно, но с полным осознанием собственного превосходства. Никому не отдавая предпочтения.
   - Почему ты так смотришь? - чуть погодя спросил он. - Думаешь, что я сумасшедший?
   - Почему сразу сумасшедший? Может быть, просто полиглот, - они прошли ещё немного. - Я маловато знаю об Индии, но читала индийские мифы. Это... завораживает.
   - Как всех европоцентристов, - чуть насмешливо, но не обидно, отметил Чезаре. - Да, в детстве у меня была книга индийских сказок. Большая, - (как истинный неаполитанец, он показал руками, насколько большая - вопреки темноте). - С картинками. Я любил их рассматривать - все эти боги с синей кожей или с восьмью руками... Просто вау. А какие сказки тебе нравятся?
   - Тебе её подарили?
   Ей не хотелось пока углубляться в тему сказок: придётся ведь тогда каяться и в фэнтези (а Чезаре не похож на человека, который в детстве прятал под подушкой "Властелина Колец" и мастерил самодельные луки), и в своих потугах на творчество - а это всё-таки слишком личное. Они же видятся второй раз. Просто смешно.
   - Да, мама принесла с работы.
   - Твоя мама библиотекарь?
   - Нет, - он не напрягся, как напрягались многие её знакомые мужского пола при вопросе о матери, но и не пустился в подробные рассказы. - Швея.
   - У тебя большая семья?
   - Не очень. Мать, отчим и два брата, - Чезаре вздохнул. - Старших.
   Именно как в сказках, подумала она, но не стала это озвучивать.
   По её просьбе Чезаре вкратце поведал о себе - на осторожном, "для чужих", варианте итальянского. Получалось нечто спокойно-сдержанное, но чреватое внутренними бурями. Как весь он.
   - А почему ты до сих пор учишься? - осмелилась спросить она: по её подсчётам выходило, что Чезаре старше всех своих однокурсников. - Если не секрет.
   Реакция походила на вчерашний случай. Чезаре потемнел лицом, но (она чувствовала) не отталкивая её, как сделал бы Т. Просто оставаясь наедине с каким-то скелетом из пыльного внутреннего шкафа. Итальянского шкафа, конечно же.
   - Не секрет. Просто были проблемы дома. Полгода я там не жил и не учился в университете, потому что работал, - объяснил он на подчёркнуто правильном русском. - Так что взял дополнительный год.
   Тон Чезаре, в принципе, располагал к дальнейшим расспросам, но она на них не отважилась. За скупым и бессодержательным словом "проблемы" угадывалась боль. А она всегда чуяла боль: натаскалась на неё, точно гончая.
   - Теперь твоя очередь, - объявил Чезаре, переходя на итальянский. Она поймала себя на том, что ей всё приятнее его слушать; было неловко думать об этом. Неловко думать вот так о ком бы то ни было, даже в теории. - Расскажи о себе.
   Она замялась.
   - Хм. Это обязательно?
   - Нет, но я хочу послушать.
   - У меня в жизни нет ничего особенно интересного.
   - Трудно поверить, - он осторожно приобнял её за плечи. - Ты дрожишь. Холодно?
   Она высвободилась, хоть и без особого желания.
   - Ничего страшного. Просто ветер.
   - Может, caffХ? Или перекусить?
   - Нет-нет! - она постаралась подавить ком в горле и приступ паники. - Спасибо, всё в порядке. Я не голодна.
   Чезаре одарил её крайне скептичным взглядом, но не стал возражать.
   - Ну, так что там скучного и неинтересного?.. Внимание, дамы и господа! - гнусаво провозгласил он, изображая, видимо, рупор. Парень и девушка у спуска к воде хором вздрогнули и прекратили целоваться, услышав этот славяноязычный призыв. - Слово предоставляется гражданке России, магистру филологии, знатоку иностранных языков... - (он не отреагировал на её раздосадованное шипение), - ...которая обожает Италию, хотя обожать тут можно только еду и архитектуру, и очень редко ошибается в артиклях...
   - Что мне сделать, чтобы ты закончил? - спокойно осведомилась она; к ним оборачивался как минимум каждый третий прохожий, а её разбирал глупый смех.
   - Рассказывать о себе. Я не закончу, пока ты не начнёшь, - с интонацией ласкового палача сказал Чезаре и набрал в грудь воздуха. Она завела руку за спину, притворяясь, что намерена дать ему особый полиглотский подзатыльник, а он вдруг перехватил её запястье. Не больно, но крепко.
   Почему-то это смутило: в голову полезли все слухи о репутации неаполитанских парней, о темпераменте итальянцев в целом, о славе Калиостро и Казановы... С другой стороны, странно опасаться рядом с Чезаре, таким добропорядочным на вид. Она чуть отстранилась и стала рассказывать.
   Чернота волн и неба сгущалась, в воздухе плыл запах соли; какой-то мужчина с фотокамерой и седой прядью в чёлке курил, окаймляя взглядом залив, и казался живым мертвецом в призрачном свете отелей. Чезаре шёл и слушал её молча; шаги его были чёткими, как у военного, и входили в противоречие с очевидно дорогой обувью. Она отстранённо подумала, что профиль у него будто бы ещё породистее и строже, чем был вчера, - а потом, уже не отстранённо, испугалась от того, как быстро эта породистость расплывается...
   - Che c'Х?! - Чезаре остановился, и они едва не налетели на очередную целующуюся парочку. Lungomare здесь делала плавный поворот - по берегу вдали теперь тянулись сады и мягко сияющие виллы.
   Она провела рукой по щеке. Пальцы были мокрыми.
   Как можно расплакаться, не заметив?.. Идиотизм.
   И ведь не сказала ничего из главного, страшного - ничего о Т., ничего о диагнозе, ничего о скандалах дома, почти ничего об аварии в ноябре. Бормотала какую-то суетную ерунду - а теперь рыдает, будто на исповеди.
   "Умом Россию не понять - в Россию можно только верить". Вот и мучайся, гадай, если так любишь нашу бесовщину, - с обречённой мстительностью пожелала она Чезаре.
   - Ничего-ничего. Прости. Ветер сильный.
   Он смотрел на неё внимательно и тревожно. Пожалуй, слишком внимательно и тревожно; ещё и без унизительной жалости. Убийственное сочетание. Так не бывает.
   - А сейчас хочешь caffХ?
   На этот раз она согласилась. Впервые пила настоящий итальянский эспрессо - короткий, обжигающий горечью; глушила горечь водой и грелась. Чезаре с красивой аккуратностью держал чашечку и всё так же участливо смотрел на неё. Деньги за кофе принял, но только после долгого и методичного убеждения.
   Когда они возвращались вдоль набережной, она заметила, что мужчины с седой прядью и камерой уже не было на берегу.
  
   Ночь третья
  
   - Piazza Dante, - представил Чезаре, хотя это и так было очевидно: в центре площади высился беломраморный памятник великого странника по Аду, Чистилищу и Раю. Его мантия, как на всех хрестоматийных изображениях, ниспадала длинными складками, почти подметая постамент; Данте вытянул руку, и она гордо реяла над землёй, указывая невесть куда. - Nel mezzo del cammin di nostra vita...
   Что-то внутри неё дрогнуло от тепла, нагрелось и растаяло. Но Чезаре замолчал, поэтому блаженство быстро сошло на нет.
   - А дальше? - разочарованно спросила она, самой себе напоминая ребёнка, у которого отобрали мороженое.
   Точнее - gelato, конечно же.
   - Дальше не помню, - он виновато засмеялся. - Прости.
   - Вы наизусть учили "Божественную комедию"?
   - Только первые несколько терцин. В школе. И я почти ничего не помню, к сожалению.
   "К сожалению", однако, звучало не совсем искренне и сопровождалось вкрадчивой, как у Чеширского Кота, улыбкой. Она сказала себе, что надо бы смотреть на новую площадь; и желательно - только на неё.
   - Я дважды читала её, - она вздохнула. Досадно, когда единственный повод для хвастовства в твоей жизни - количество прочитанных книг. С другой стороны, ныть об этом вслух жалко и бессмысленно. - Мне очень нравилось. Это так... величественно и схоластично.
   - Средневеково, - подсказал Чезаре. - Ты любишь Средневековье, да?
   - Безумно, - застенчиво призналась она. Они уже успели обсудить Умберто Эко и его двойственный статус в современной культуре. Чезаре был из лагеря тех, кто "не читал, но осуждает" - за игры с историей, литературой и ценностями. Ей мешала с ним согласиться порочная этическая относительность. Проще говоря, Эко нравился ей не меньше, чем Данте. - Эта атмосфера и... Системность. Всё как в кристалле, весь мир до Бога. Всё наглядно, но так сложно устроено. Это здорово. Рассудочно и в то же время... Как-то по-детски.
   Она думала о бестиариях, о травниках, об алхимических руководствах и сборниках легенд, которых именно в Средневековье и именно в Европе было создано великое множество. О картах с неизвестными землями - там, где, по слухам и домыслам, живут кентавры и сатиры, ползают василиски, сражаются за изумруды люди с собачьими головами, а смола ядовитого древа анчар отравляет всё в округе. Почему именно тогда? Может, люди были честнее и наивнее - или просто больше верили в чудо?
   Ей казалось, что она и сама очутилась в такой же Terra Incognita. В стране чудес с обнулёнными законами логики. В небывальщине.
   И близость Чезаре усиливала это чувство.
   - Да... Да, я не думал об этом, но, наверное, ты права, - серьёзно сказал он. Какая-то рыжая девушка с пирсингом в носу помахала ему, пробегая мимо, и он поднял руку в ответ - в рваном неаполитанском приветствии. - Данте великий поэт, но здесь его не знают.
   - Не знают?
   - Нет. Только общие места. Здесь ужасно необразованные люди, - он сокрушённо поморщился. - Вот в России все знают Пушкина.
   Да уж... С. говорил о Пушкине с неизменным восхищением (ещё бы - написав о нём пару десятков статей) и как-то по-домашнему, словно о любимом пледе. Присаживался в своё кресло на кафедре, складывал домиком тонкие пальцы и усмехался: "Да, занятно было бы прогуляться с таким человеком, как Александр Сергеевич. Вот знаете, просто так прогуляться... По-приятельски. С Достоевским страшно, с Толстым - не по себе, с Чеховым не хотелось бы, а вот с ним... Занятно, занятно".
   Занятно было его универсальным словом для выражения одобрения. Занятным могло стать всё - от книги или фильма до сорта сыра или человеческого характера; но так же легко было и утратить эту занятность.
   У неё сжалось сердце.
   - У нас тоже мало кто хорошо знает Пушкина.
   В лавочке неподалёку от площади продавали местный лимонный ликёр: два стеллажа полнились жёлтыми бутылками разных размеров и форм. Бутылка-полумесяц, бутылка-скрипка, шар с позолоченной пробкой - будто объёмная модель солнца. Была и форма, заставившая её смутиться. Что поделать: Неаполь.
   Они с Чезаре бродили уже третий час - а может, четвёртый: счёт времени пресёкся. Вика, испытующе щуря глаза, допытывалась, где она пропадает каждый вечер. "А тот парень, который с тобой сегодня поздоровался в кампусе? - небрежно припечатала более проницательная Нарине. В тот момент она заплетала косу, слушая что-то готическое, и якобы хранила полную индифферентность к их разговору. - Вы с ним потом пропали куда-то". "Парень?! - Вика так подпрыгнула на стуле, что чуть не опрокинула его. По комнате заметались мерцающие огоньки журналистской алчности. - А я даже не видела! Высокий? Из Неаполя? А как зовут?"
   Достаточно. Из Неаполя. Чезаре. Ничего сверхъестественного, у них просто взаимное обучение.
   Что-то типа педагогической практики? Да, типа того.
   Теперь, когда ей вспоминался вопрос о педпрактике, почему-то хотелось нервно смеяться.
   - Недавно я прочитал "Капитанскую дочь", - по-русски сказал Чезаре. - Чудесная книга.
   - "Дочку", - машинально поправила она, провожая взглядом парня, с отрешённым лицом катившего на светящемся самокате. В полумраке и толкотне толпы казалось, что он просто плывёт по воздуху. - "Капитанскую дочку". Да, я тоже люблю её.
   Другие вещи Пушкина - "Маленькие трагедии", например, или "Евгений Онегин" (читая впервые, она жалела Ленского: по какому небесному сценарию поэта всегда убивают?..) - нравились ей куда больше, но она решила не усложнять Чезаре жизнь.
   - Главный герой - настоящий мужчина. Военный, - Чезаре вздохнул. - Не то что мы здесь. Это впечатляет.
   "Богатыри - не мы". Думая об офицерских погонах Т., она невольно засомневалась: так ли уж прекрасен этот восторг перед русской армией?
   - Необязательно быть военным, чтобы быть настоящим мужчиной.
   - Да, правда. Но он взял на себя долг и исполнял его. Защищал свою честь и жизнь любимой, свою страну, - голос Чезаре смягчился. - По-моему, это правильно.
   Облака в небе были похожи на фрагменты витража: розовые, жёлтые, зеленоватые. Никогда до Неаполя она не видела таких пёстрых закатов. И не слышала, чтобы такие вещи говорились всерьёз и искренне.
   А если он искренне - то откуда он вообще взялся здесь? Из другого мира?
   - И ещё мне понравился Пугачёв, - продолжал Чезаре. - Бунтовщик, но такой... человечный, не как обычно пишут исторических персонажей. И совсем не сволочь.
   Чтобы не расхохотаться, она прикусила губу.
   - Ты знаешь слово сволочь? Только не говори, что специально учил русские ругательства.
   - Только не говори, что ты не учишь итальянские, - парировал Чезаре.
   Она делано возмутилась:
   - Ещё чего! Ты сам меня назвал интеллигентной. Нисколько не интересуюсь такими глупостями.
   - И правильно, - Чезаре кивнул, а потом наклонился к её уху и прошептал, обдавая жарким дыханием: - Потому что надо учить не итальянские, а неаполитанские. Они выразительнее.
   То, что они как раз свернули на относительно безлюдную улочку, смущало ещё сильнее. Она потёрла шею и отстранилась.
   - Отлично. Как только решу сменить тему диссертации и заняться неаполитанскими ругательствами, попрошу у тебя консультацию эксперта.
   - Попроси, попроси, - промурлыкал Чезаре. Из-под красно-жёлтой светящейся вывески выползал запах теста, горячего сыра и ещё чего-то упоительно вредного и вкусного. Неаполь уже выработал у неё частичный иммунитет к пиццериям и закусочным на улице, но именно сейчас, как назло, предательски подводило желудок. - Хочешь пиццу? Здесь очень хорошая.
   - Кофе, пицца... - пробормотала она, для порядка изобразив недовольство. - Тебе осталось только оказаться сыном мафиозного дона. Сплошные стереотипы.
   Чезаре галантно открыл перед ней дверь. Он не улыбался, но чертята в его глазах плясали неаполитанскую тарантеллу.
   - Стереотипы - это прекрасно! Обожаю стереотипы. Я просто их король.
   - Тогда уж дон. Или дож.
   - Царь, - заключил Чезаре, гордо приподняв подбородок. - Слава России!..
   Пицца действительно была бессовестно, недопустимо вкусной. Она ела и удивлялась, что не чувствует привычной тошноты. По радио играла то итальянская попса с приторным содержанием, то португальская с содержанием непонятным; Чезаре морщился. В ходе беседы выяснилось, что он знаток русских хитов разной степени древности. Услышав, кто его любимый певец, она ужаснулась и даже не сразу осознала свою бестактность.
   - Не переживай, все точно так же говорят, - засмеялся Чезаре, стирая с губ томатную пасту. - Мол, как можно из всей русской музыки выбрать именно его?
   А из всех русскоязычных собеседников (и собеседниц) - именно её?.. Несмотря на элегантные туфли и рубашки, со вкусом у Чезаре определённо беда.
   - Тебе совсем всё у него кажется ужасным? И вот это?
   Чезаре напел по-русски несколько фраз. Если игнорировать текст песни, можно было заслушаться: голос ложился на мелодию плавно и просто, как однотонная шёлковая лента. Старый скрипач, что каждый день приходит к её собору (дико, но она уже и про себя так звала то место - мой собор, мой купол; будто собственничество имеет смысл для чужака, приехавшего в страну на два месяца), - вот чья музыка навевала похожие чувства. Красиво, но грустно, проще говоря.
   Грустно, но красиво.
   - Это неплохо, - признала она, глядя почему-то на его манжету. Сегодня рубашка Чезаре была тёмно-фиолетовой - почти пурпур королевской мантии. Шутки шутками, а всё же есть в нём нечто царственное; имя сказывается, возможно? - И ты здорово поёшь. Учился?
   У Чезаре вытянулось лицо.
   - Ах, нет, зачем этому учиться? Просто вою в душе иногда.
   Последняя часть, естественно, была сказана на итальянском.
   - Зачем, и вправду... В Неаполе нормально уметь петь, да?
   - Не уметь, а петь, - хихикнул Чезаре, слегка разбавив краски своего царственного образа. - Или выть. Умеет мало кто, но все воют.
   - Я заметила, что часто свистят на улицах.
   - В России нет?
   - В России это плохая примета. Говорят, денег не будет.
   Он хмыкнул.
   - Ну, здесь бы это никого не остановило. Поющие неаполитанцы - разве не стереотип?
   - Пожалуй, ты прав. Иногда стереотипы - это прекрасно.
   С ним было так легко разговаривать - и лишь к исходу второго куска пиццы она сообразила, что давно не смотрела на часы.
   Как поздно. Ей, наверное, пора: дама-профессор неправильно поймёт, Вика и Нарине начнут вызванивать. Было очень радостно увидеться, спасибо, но...
   - Посиди ещё немного, - с молящим взглядом попросил Чезаре. Она собрала все силы, чтобы устоять. - Там ветер, и ты опять замёрзнешь.
   - Аргумент, - согласилась она. - Но ведь когда-нибудь мне всё равно придётся уйти.
   - Зачем?
   Глаза Чезаре при таком освещении напоминали о молочном шоколаде. Именно молочном, без лишней горечи и новомодных добавок. Классическом. Терпко-сладком.
   Воздух мелко завибрировал от напряжения - сигнал, что пора бежать.
   Она расплатилась. Чезаре снова настоял на провожании до дома, хотя дорогу она, говоря по совести, отыскала бы и сама. В окрестностях всё той же Piazza Dante с Чезаре обменялся "ciao" какой-то меланхоличный, лысеющий человек в очках, похожий на усталого программиста.
   Тем не менее, это был не программист, а один из друзей-языковедов Чезаре. Русский он не учил, говорили они на диалекте, поэтому большая часть обмена репликами осталась для неё тайной. Чезаре, впрочем, представил их друг другу; "программиста" звали Филиппо.
   - О чём вы говорили? - отважилась спросить она после.
   - Завтра у Филиппо дома будет una piccola festa. - (Это она не переводила даже мысленно: русское слово "вечеринка" шло сюда, как хохлома к мрамору). - Для друзей. Он пригласил меня и тебя.
   - Меня?!
   Она остановилась, точно вмороженная в землю. Открыла и закрыла рот (глупая сорока), не зная, что делать. Возмущение бурлило и смешивалось с благодарностью, страхом, стыдом - внутри неё за несколько секунд образовался маленький Везувий. А Чезаре стоял и смотрел спокойно, будто ничего не произошло.
   - Я сказал ему, что ты тоже придёшь. Но всё отменю, если ты не хочешь. Если хочешь, и сам не пойду, - он медленно шагнул к ней. - Но разве ты не хочешь?
   - Va bene, - прохрипела она, попятившись. В конце концов, в самолёте кое-кто дал клятву доверять течению событий, а клятвы положено соблюдать. - Сколько хотя бы будет гостей?
   Чезаре пожал плечами.
   - Не знаю. Человек десять, двенадцать... Что случилось? Ты такая бледная, - приблизившись почти вплотную, он быстро, не оставив времени на отпор, поцеловал её сначала в одну щёку, а потом в другую - едва касаясь губами. Щетина чуть-чуть кололась. Она поняла, что её трясёт, причём в основном от злости. - Прости. Это итальянское прощание.
  
   Ночь четвёртая
  
   1
  
   Она проснулась по будильнику, потянулась и долго лежала, вдыхая утреннюю прохладу. Было рано, и колокола Сан-Дженнаро ещё не звонили в полную силу; а вот голуби уже ворковали на своём посту за окном. Нарине спала, свернувшись клубком. Вика рылась в комоде, шёпотом вопрошая кого-то, зачем было оставлять в России свою любимую юбку. (Зачем-зачем - может, самое любимое мы всегда, даже неосознанно, оставляем вдалеке, чтобы лишний раз настрадаться?..). Дама-профессор гремела кофейником, безмолвно показывая, что кухня занята, окружена пограничными постами и интервенции не подлежит.
   Солнце желтело между закрытыми ставнями, будто сок спелого золотого плода: надрежь бархатистую кожицу - он лопнет и растечётся. Всё-таки как рано здесь встаёт солнце.
   И ночь тоже приходит рано.
   Немного поразмышляв, она пришла к внезапному открытию: у неё хорошее настроение. Очень хорошее. Точнее, слишком: такого не было, кажется... Сколько? В общем, неважно. Давно. Она чувствовала себя переполненной силами, как бегун перед стартом. Тянуло писать диссертацию, продолжать роман, наконец-то всерьёз бросить грызть ногти, свернуть пару гор (может, включая Везувий) и делать другие полезно-приятные вещи. От эйфории - а не от голодной слабости, как обычно по утрам, - покалывало кончики пальцев.
   Своё новое состояние следовало препарировать. Этим она и занималась весь день, не реагируя ни на придирки дамы-профессора (потом та, слава Рему и Ромулу, удалилась на занятия - к сожалению, на занятия с группой Чезаре), ни на весёлую болтовню и странные намёки журналисток. Она разложила по полочкам свои впечатления и чувства, мысленно осмотрела эти полочки, повертела в руках каждый предмет - и всё равно осталась в недоумении.
   Никаких общеизвестных симптомов влюблённости, то бишь горящих щёк, бредовых идей, бессонницы и копошащихся внутри насекомых (бабочек или кого бы то ни было ещё) она в себе не обнаружила. Иные объяснения, однако, трудно подобрать. За последние дни она ни разу не впала в отчаяние, ни разу ей не захотелось плакать или бездумно лежать, отвернувшись к стене, изживая тошноту от того, как всё в мире глупо и отвратительно - а главным образом, она сама. Её не мутило от еды, человеческого общества и необходимости каждое утро подбирать одежду. Нападки дамы-профессора тоже как-то исподволь перестали восприниматься всерьёз и теперь походили на тявканье якобы грозной болонки. Что ещё могло совершить такое уникальное превращение? Никому и ничему раньше не удавалось. И Неаполю-то, по сути, не удалось.
   И Т., её несбыточному Ясону. Почему-то сейчас, когда она думала о Т., привычную ностальгическую печаль пачкали обида и гадливость. Вот бы стереть с себя, выжечь память об этих годах - но слишком глубоко она въелась в кожу. С чем бы сравнить - разве что с зелёнкой после ветрянки: тогда, в двенадцать лет, она просидела дома почти месяц, пятнистая и страдающая температурой. Смотрела полубезумные фэнтезийные фильмы, читала и пила чай. Счастливое время. Мама ласково звала её "своим леопардиком"; у неё всегда была слабость к выдумыванию прозвищ.
   Нужно позвонить маме. Дождаться, пока и дамы-профессора, и всех остальных не будет дома, высчитать сибирское время и позвонить. Когда солнце поднимется выше...
   Чезаре. Чезаре, который мечтает работать в России, слушает сербский рок вперемешку с русской попсой и интересуется индийской мифологией. Чезаре, который в свои двадцать четыре переписывает набело конспекты лекций, если почерк в черновике неразборчивый. Чезаре, который считает, что курить и злоупотреблять алкоголем - это отвратительно, но ни слова не говорит друзьям, балующимся травкой. Архи-правильный и воспитанный Чезаре с отглаженными воротничками рубашек, который сегодня вечером повезёт её на вечеринку за городом. В чужой дом, где будет куча незнакомых итальянцев. И друг с другом они, вдобавок к прочему, наверняка будут говорить на диалекте.
   О небо, что она делает?
   - Ты идёшь на курсы? - спросила вечером Вика, вырывая её из полузабытья. - Мы уже опаздываем, как бы.
   Что?.. Ах да, спасибо. Конечно, она идёт.
   Чезаре писал ей целый день. Спрашивал, ела ли она - а если ела, то что и в каких количествах. Она отшучивалась: мол, кажется, пора сбегать обратно в Россию. "Но там буду я с пиццами, - по-итальянски написал Чезаре. - И тогда ты меня убьёшь". В конце стоял смайлик с высунутым языком: жуткая фамильярность по русским меркам. Будто они общаются как минимум пару лет. И почему её это не возмущает?
   Она вздохнула. Периодически, конечно, её тянуло на эксцентричные поступки, но обычно это ничем хорошим не заканчивалось. Если они не воплощались в текстах, то почти гарантированно были связаны с Т. - а значит, обречены на провал.
   Стоит ли пробовать?
   Конечно, нет. Это не имеет смысла, как и всё остальное.
   С другой стороны, если не здесь и не сейчас - то где и когда? У неё так мало времени до возвращения в реальность. Чертовски мало, perbacco.
   Я не умею делать глупости, сказала она себе по дороге на курсы. Я умею только: а) читать Шопенгауэра, фэнтези и сказки; б) писать плохую прозу и омерзительные стихи; в) отравлять себя и окружающих миазмами тоски, портя и без того непростую жизнь.
   Сказала и набрала сообщение Чезаре: "Почему я должна тебя убивать? Ты и пиццы - по-моему, почти идеальная комбинация".
   Так у людей, наверное, выглядит флирт? Никогда ей не нравилось это пошлое слово.
  
   2
  
   - Куда мы всё-таки едем? - озабоченно спросила она Чезаре, как только они встретились. Он обнял её, и озабоченность оказалась превосходным отвлекающим манёвром. - Ты мне так и не объяснил. Сказал, что у Филиппо не получится, но...
   - Да, вроде бы не у Филиппо, - беспечно сказал Чезаре. - То ли у его двоюродного брата, то ли у друга. Не помню.
   - Понятно. И где живёт этот друг?
   - Не знаю. Но не переживай, нас заберут София и Мартина - мои подруги. Мы договаривались.
   Итак, Мартина. Если это та самая Мартина, которая была в России, то во всей ситуации есть хоть что-то обнадёживающее.
   - Здорово. А откуда заберут? И во сколько?
   - Не знаю, - Чезаре шёл с ней рядом, слегка улыбаясь, и совершенно не выглядел обеспокоенным. - Мартина вроде бы должна подъехать сразу на вокзал, а София говорила, что будет где-то в центре. Я ей написал, сейчас жду ответа.
   - То есть мы поедем на поезде, - она уцепилась за первые точные данные. - А до какой станции хотя бы? И во сколько он отправляется?
   Чезаре пожал плечами.
   - София сказала, билеты можно прямо на вокзале купить. И нужно подождать, пока все соберутся. Поэтому я...
   - Поэтому ты не знаешь, - закончила она, пытаясь не взорваться и напоминая себе, что это нормально, что бывают в мире такие вот спонтанные люди, не планирующие вообще ничего. И что, ходят слухи, их особенно много в Италии. - Va bene.
   София ждала их на рынке - посреди прилавков с влажной серебристой рыбой, бананами, абрикосами и приправами. Стоял страшный диалектный гвалт. Кучка несущихся навстречу ветру детей чуть не сбила с ног Чезаре; "Бангладеш", - прошипел он сквозь зубы. Она посмотрела на него с максимальным укором, на который была способна:
   - Ты просто не любишь Неаполь.
   - Конечно. А как можно его любить? Посмотри на это! - возмущённо жестикулировал Чезаре, пока они обходили раздавленный пакет с мороженым, молочной лужей растёкшимся по камням. Над мороженым уже вились мошки. - Неаполь... Италия. В сто раз хуже Бангладеш, потому что мы при этом притворяемся цивилизованными. Одна из передовых стран мира - о, да!
   И он смачно выругался по-итальянски.
   София отделилась от толпы и подошла к ним - легко, едва касаясь земли подошвами балеток. У неё были осанка и походка уверенного в себе, уравновешенного человека. Глаза - зелёные, как у русалки; каштановые волосы на солнце отливали рыжиной. Не неаполитанская внешность. Очень красивая девушка, и, если разобраться, чем-то даже близка канону живописи Возрождения (зря она, что ли, столько источников об этом прошерстила для диссертации?..). Венера или Флора Боттичелли, со всей их безмятежной тонкостью.
   Вот только реагировать на эту красоту надо бы иначе. Когда Чезаре и София с радостными возгласами обнялись и расцеловались в щёки, ей пришлось напомнить себе, что для них это просто норма вежливости. И что они, по крайней мере по его утверждению, просто друзья.
   Ах да. Много лет для всех вокруг они с Т. тоже были просто друзьями. И параллельно успели порядочно изранить друг другу души - так дети, бунтарски игнорируя родителей, играют с папиной бритвой и мамиными ножницами. Играют, пока впервые не увидят кровь.
   Чезаре представил их друг другу. Она протянула руку для приветствия, но София, не тратя времени на церемонии, обняла и расцеловала её тоже.
   - Ты из России? Как здорово! Жаль, что я не учу русский, - сказала она - настолько по-доброму, что хотелось поверить в правдивость. И тут же переключилась на другую тему: - Как твои экзамены, Че? Много ещё? Сдал русский-четыре?
   - Нет, пока сдаю русский-три и сертификацию. Ещё должен мировую историю, английский и социологию. Социологию с Розетти, Софи! - простонал Чезаре. - Он заваливает даже тех, кто наизусть цитирует Дюркгейма!
   - Да не преувеличивай. Я сдавала, и мне так не показалось. Вполне адекватный, - София улыбнулась воспоминанию. - Он был тогда в своём красном пиджаке, смешной такой... Кстати, отличная рубашка, где купил? - она по-свойски потеребила рукав Чезаре - на этот раз синий в чёрную полоску; и такой гладко-блестящий - неужели шёлк?.. - Я искала что-нибудь похожее для брата, но везде сейчас какой-то деревенский лён...
   По дороге они болтали непрерывно, временами перескакивая на диалект и меняя темы со скоростью мысли. Оба шли так быстро, что за ними трудно было успеть, особенно с уровнем её спортивной подготовки - уже, наверное, не нулевым, а отрицательным. Она запыхалась и, ловя обрывки чужого разговора - с чужими проблемами, о чужой жизни - то шла, то бежала подобием трусцы. Старенький жигуль, пытающийся нагнать пару Феррари; жалкое зрелище.
   Утренняя эйфория таяла одновременно со светом дня; на привокзальной площади Гарибальди зажглись фонари. Чезаре и София, смеясь, обсуждали общих знакомых, "мерзкую жару", отношения Италии с Америкой - непринуждённо и "по верхам", как и пристало итальянцам из стереотипов.
   Так где настоящий Чезаре? Тот, рассуждавший с ней о фашизме и Данте, или этот, увлечённо делающий селфи с Софией на фоне морских свинок в зоомагазине? Или оба?..
   Последние лучи солнца обнимали Чезаре, так что он точно светился изнутри. У вокзального входа она осмелилась поймать паузу в их беседе, ибо осознала, что совсем скоро не будет пути назад.
   - Я, пожалуй, всё-таки пойду, - шепнула на русском, стараясь не думать о том, что вот скажет он "да" - и они не увидятся завтра, и вообще никогда больше. Ничего не изменилось. Изменения - иллюзия: сплошной буддизм. Нужно всего-то дальше кормить чаек и доживать каждый день, зная, что ничего другого не будет. - По-моему, не впишусь в вашу компанию. Прости, в любом случае приятно было пройтись...
   Чезаре притормозил на полном ходу, высвобождаясь из образа Феррари, и обернулся к ней с таким раскаянием на лице, что она пожалела о своих словах.
   - Прости меня, прости, пожалуйста... Не надо уходить. Софи, мы слишком быстро болтаем. - (Только сейчас она поняла всё богатство слова chiacchierare: вряд ли в каком-то другом языке звучание так удивительно гармонирует со смыслом). - Вот говорили бы так при тебе по-китайски - ты разве поняла бы? Она учит китайский, - пояснил он. - Четвёртый год, как ты - итальянский.
   София пристыженно улыбнулась, и её пальцы запорхали над сенсорным экраном для покупки билетов. Оставалось лишь молча наблюдать; и почему она сама до сих пор делает это по старинке, в кассе?.. Европа, чёрт побери.
   - Да, извини. Чезаре прав, иногда мы невыносимы, да?
   - Нет-нет, - заверила она, тщетно пытаясь всё-таки прочитать направление поездки. - А куда именно мы едем?
   - В А., - София произнесла название местечка, которое ни о чём не сказало ей. Билеты уже печатались и вскоре появились из недр машины - свежие и тёплые, как пирожки (если это не чересчур большое кощунство - вспоминать о русских пирожках в Италии). - Там дом Витторио, друга Филиппо. Он работает гидом для туристов в Сорренто... Вот, держи.
   - Спасибо, - она взяла билет и сразу расстегнула кошелёк, но Чезаре и София одновременно замахали руками, восклицая "Не надо!", как стая перепуганных чаек. - Но как же? За билет.
   - Потом, потом, - Чезаре закрыл её кошелёк, убрал его в сумку и с тем же невозмутимым видом застегнул "молнию". Будь он кем-то другим из её знакомых, давно услышал бы о себе много неприятных вещей - пусть и корректно выраженных. - Мы ещё кого-нибудь ждём, Софи?
   - Андреа и Риту, Чечилию, Джованни... - загибая пальцы, перечисляла София; дымчато-зелёный камень в её кольце идеально повторял оттенок глаз. Вслед за ней они полавировали в толпе вокзала, миновали два эскалатора и как-то незаметно вышли к нужной платформе. - Филиппо будет ждать нас там с Витторио и Мартиной. И с ними Ева, конечно же.
   Она сглотнула слюну, чтобы прогнать горький привкус ужаса. Из потока незнакомых имён только Мартина и Филиппо казались камнями, за которые можно ухватиться, спасаясь от горного течения. Да и то с натяжкой: "программиста" Филиппо она видела раз в жизни, причём вчера (...Господи, что она вообще здесь делает и как это случилось?!), а Мартина могла давно о ней забыть, учитывая лёгкость местного мировосприятия.
   Кто все эти люди? Почему Мартина не едет с ними вместе? Почему загадочная Ева - "конечно же"?.. Социофобия внутри неё подняла голову и утробно зарычала, не позволяя своевольно о себе забыть.
   - А дом далеко от станции?
   - Не знаю, - уже знакомым ей беспечным тоном пропела София. - Но нас вроде бы должны довезти. У Витторио машина.
   Вроде бы должны. Потрясающе.
   - Но... поезд отправляется через пять минут, - она робко ткнула пальцем в билет. София и Чезаре смотрели на неё, определённо ожидая продолжения. - В смысле, нам не лучше войти?
   Чезаре мягко дотронулся до её плеча.
   - Не переживай. Дождёмся ребят и поедем. Куда спешить?
   И вправду, куда?
   - Чем ты занимаешься в Неаполе? - спросила София. Видимо, ради заполнения тишины, хотя тишина на неаполитанском вокзале - понятие, конечно, относительное. - Учишь язык, и всё?
   Ну как же. Вижу сны. Кормлю чаек. Смотрю на мрамор. Пытаюсь понять, зачем я здесь.
   - Ещё пишу диссертацию, - сказала она вслух. - По русской литературе.
   - Она настоящий учёный, - горделиво заметил Чезаре - так, будто сам приложил к её учёности руку. - Даже публикует статьи.
   - Sei brava! - объявила София, точно публикация статей свидетельствовала об её интеллекте или, допустим, нравственных качествах. - А о чём?
   Она вкратце, избегая имён и названий, пояснила, о чём. София серьёзно закивала. Поезд стоял, время шло, никто не появлялся. Чезаре ухмыльнулся:
   - А Софи у нас занимается ведьмами. Так ведь?
   - Ты дурак, - беззлобно сообщила София. - Не слушай его. Никакими не ведьмами, а азиатской мифологией. Сейчас, например...
   Их прервали крики, доносившиеся от эскалатора: судя по всему, ожидаемые наконец-то добрались. Их, впрочем, было трое, а не четверо.
   - Джованни не придёт, - сказал парень в оранжевой футболке, промокая салфеткой вспотевшее лицо. Такая же футболка была на девушке, с которой они держались за руки - вероятно, Рите. Какой буквальный способ подчеркнуть свои чувства: почти Средневековье и гербовые цвета дамы на рыцаре. - Сказал, срочные дела.
   - Вот всегда он так, - вздохнула София. Она быстро, будто гадалка - карты, раздавала билеты, и камешек в кольце поблёскивал под светом грязных ламп. - Ma andiamo, ragazzi: il treno!
   Неужели хоть кто-то озаботился поездом.
   - Погоди, - Чезаре снова встал рядом с ней - пожалуй, даже слишком быстро. Но толпа с сумками и без валила в поезд, чтобы до отказа забить оба его этажа, так что отступить было некуда. - Я ещё не представил вам мою русскую подругу!..
   Нет, кажется, она рано обрадовалась.
   - Очень приятно, - протараторил Андреа, небрежно пожимая ей руку, и торопливо полез в вагон (расцеловать в щёки, слава Юпитеру, не попытался). Именно полез: между людьми приходилось втискиваться, отдавливая чужие рёбра и дыша кому-нибудь в подмышку. Прямо как в России в час пик - только в несколько раз шумнее.
   - Очень приятно, - улыбаясь, повторила Рита. - Чезаре уже про тебя говорил.
   Она была маленькой, круглощёкой и милой: резкий контраст с Софией. Много, однако, подруг у Чезаре; а учитывая Мартину - просто на любой вкус...
   От этой мысли стало противно. С какой стати она вообще появилась?
   Ещё одна девушка просто кивнула и сказала что-то шуршащим шёпотом: почти невозможно было расслышать. Она всё время курила (потушила сигарету лишь перед самым отходом поезда) и переминалась с ноги на ногу так, словно не знала здесь никого. Эдакой неаполитанской маргинальности (не в плохом смысле, но в всё же) в ней было больше, чем в остальных: эпатажно растрескавшиеся очки, значки на рюкзаке, ногти в чёрном лаке... Всё это странно смотрелось в сочетании с лицом почти тридцатилетней женщины.
   Она попыталась представить её в Сибири, среди своих знакомых, - и не смогла. Какие разные друзья у Чезаре. Разные и странные, будто входят в какой-нибудь тайный орден.
   Современные масоны?.. Она вспомнила теорию заговора, книги Эко - и чуть не хихикнула. Хихиканье, правда, получилось бы слегка напряжённое.
   - На Чечилию не обращай внимания, - тихо сказал Чезаре, когда они притулились у поручня и поезд наконец тронулся, обдавая её говором и духотой. Поручень был недоступен и, чтобы не упасть, приходилось, увы, держаться за куртку Чезаре. Неудобная, конечно, ситуация - но проклясть себя за то, что поехала, можно будет и позже. - Она всегда немного... - указательными пальцами он нарисовал нечто вроде двойной спирали; надо полагать, это выражает сомнение и неопределённость.
   Через какое-то время она услышала знакомый голос: к ней, проталкиваясь между оранжевофутболочными, рвалась Мартина. Очевидно, она всё-таки пришла, но села (то есть не села, естественно - но даже и не встала, учитывая состояние поезда) в другой вагон.
   - Ты здесь!!! - вскричала она, будто ребёнок из ток-шоу, наконец нашедший родителей. - Как здорово, я тебя вижу!
   Кричала Мартина по-русски - как обычно, чуть-чуть неправильно (Чезаре хмыкнул с чувством собственного превосходства). Но её радость была на удивление искренней.
   Они попытались обняться, хотя в тряске и тесноте это не представлялось возможным. К тому же Мартина держала большую картонную коробку; коробка изрядно помялась и потеряла товарный вид, но из неё (она встревожилась) определённо пахло ягодами.
   - Я тоже рада тебя видеть, - она перешла на итальянский и, предупреждая традиционную атаку расспросами, улыбнулась: - Мне безумно нравится в Неаполе, у вас прекрасный город. И так тепло. У нас вот до сих пор снег.
   На пару секунд Мартина растерялась (ещё бы: у неё отобрали целых два беспроигрышных вопроса), но потом улыбнулась ещё шире.
   - Как чудесно! Но ты должна приехать и ко мне в гости. Пять минут езды от Сорренто - ах, какое там море! Красивее, чем Неаполь.
   - Всё красивее, чем Неаполь, - буркнул Чезаре.
   Мартина закатила глаза. Из-за яркого макияжа смотрелось это слегка устрашающе.
   - Он тебе ещё не надоел?..
   Вместо ответа она показала на коробку. Шутить на такие темы она не умела, а обсуждать их серьёзно лучше не в поезде. А ещё лучше - вообще не обсуждать.
   - Что это такое?
   - Черничный пирог, вкусный-вкусный! - Мартина заговорщицки подмигнула. - Десерт для сегодняшнего ужина.
   - Ужина?..
   Она растерялась, потому что сопряжение между понятиями "вечеринка" и "ужин" в сознании простраивалось не сразу. В её бурной студенческой юности вечеринка значила литры алкоголя с какой-нибудь непритязательной закуской вроде чипсов или русской пиццы, больше похожей на жирный мясной пирог. Теперь - бокал вина, помогающий забыться, редкий свободный от работы вечер и беспокойный сон. Возможно, глупый фильм, за сам факт просмотра которого потом будет стыдно.
   Видимо, поэтому приглашение именно на "вечеринку" её не обрадовало.
   Поезд немилосердно тряхнуло.
   - Конечно, - сказал Чезаре, пододвигаясь так, чтобы ей было удобнее висеть на его куртке. - Нельзя жить в Неаполе и не побывать на настоящем итальянском ужине, так ведь?
  
   3
  
   Когда они прибыли в А., стало понятно, что с черничного пирога проблемы только начинаются. У вокзала их встретили Филиппо и Витторио - каждый со своей машиной; однако тут же (почему-то под общий смех) Филиппо, поправляя очки, сообщил, что машина отцовская, а он до сих пор не сдал на права. Витторио - бронзовый от загара, светловолосый, с актёрски смазливым лицом - покровительственно похлопал друга по плечу и предложил тем, кто больше боится, ехать с ним. Трудно было представить более разительный контраст: если Филиппо напоминал забитого жизнью офисного менеджера, то Витторио - модель из рекламы мужской одежды. Пьеро и Арлекин, Дионис и Аполлон - может, вся Италия состоит из противоречий?..
   - Мы поедем с Витторио, да? - нервничая, спросила она у Чезаре.
   - Да, - серьёзно ответил он, не разделяя всеобщего легкомыслия. - Ездить без прав - это очень плохо.
   Чечилия выругалась сквозь зубы и закурила. Теоретически это могло означать как согласие с Чезаре, так и то, что она считает его занудой.
   Мартина, без конца обнимавшая и тискавшая её, точно мягкую игрушку, немедленно объявила, что тоже поедет с Витторио. София уселась впереди; остальные (включая Еву - смуглую, как арабка, девушку с татуировками на руках) погрузились в "фордик" Филиппо и отбыли, радостно газуя.
   Следующие двадцать минут были, наверное, одними из самых опасных в её жизни: то и дело ёкало и сжималось что-то в животе, а в голову лезли идиотские ассоциации со сломанным аттракционом. Машину швыряло, крутило и подбрасывало; дорога то шла в гору, то петляла между вилл и крошечных садиков, то взбиралась по грудам из каких-то обломков камней... Воцарилась столь густая темнота, что фары мало помогали. Как только кончились светофоры и магазины, за окном стали угадываться кедры и кипарисы, апельсиновые деревья, террасы, клумбы и фонтанчики за оградами - но всё это тонуло во мраке, лишь намекая на своё существование. Блики фонарей ползали по лицу Чезаре, по его императорскому профилю. Если судить по задумчивости во время наиболее резких манёвров, мысленно он как минимум молился Деве Марии. Между ними сидела Мартина, чья коробка с пирогом всё время находилась под угрозой быть раздавленной или опрокинутой.
   Она представила, как аккуратную рубашку Чезаре и платье Софии забрызгивает черника. Было бы жаль.
   Тишину словно отключили: болтовня и смех в салоне не смолкали ни на минуту. Сначала она пыталась уловить знакомые слова в диалектном журчании Мартины, Софии и Чезаре (Витторио в основном молчал, сосредоточенно глядя на дорогу - хоть на качестве его вождения сосредоточенность и не сказывалась), но скоро отчаялась в своих попытках. Лучше просто расслабляться под это, как под рокот водопада, - раз уж она всё равно обречена показаться дурой.
   - София спрашивает, какую диссертацию ты сейчас пишешь, - смилостивившись, Чезаре задал вопрос на литературном итальянском и вырвал её из забытья. - Магистерскую или докторскую?
   Докторскую в России. В двадцать три года. О да.
   Умиляясь их наивности, она объяснила. София слушала, обернувшись к ней через плечо, и даже не позволила себе ни одной ухмылки из-за акцента.
   - Мне нравится ваша система, - через некоторое время заявила София. - Эта аспирантура, и ваши курсовые работы, и так далее... Она справедливее.
   - Да-да! - воскликнула Мартина. - В России замечательное образование!
   - Лучшее в мире, - с фанатичным блеском в глазах подтвердил Чезаре.
   Она почувствовала, что ненароком попала на собрание сектантов. Вот незадача.
   - Оно хорошее, со старыми традициями, - осторожно сказала она (хотя не смешно ли это говорить в стране, где есть Болонский университет - собственно, первый в Европе?..). - Но есть недостатки, как и везде. Например...
   В этот момент машину Витторио так подбросило, что у неё клацнули зубы, Мартина еле поймала коробку с пирогом, а Чезаре - куртку, которую снял из-за жары (вообще она заметила, что снимать куртку для него так же сложно, как для чопорных англичан викторианской эпохи - расстёгивать верхний крючок сюртука). Реплику пришлось оборвать.
   - Scusate, ragЮ, - смущённо пробормотал Витторио и начал тормозить.
   Она чуть не ослепла от яркого света, увидела ряды других машин, какие-то столбы... Определённо не ворота жилого дома.
   - Мы на... парковке под землёй? - уточнила она, надеясь, что это хотя бы примерно так звучит по-итальянски.
   Все уже выбирались из машины. Декорации менялись слишком быстро, и она не успевала реагировать.
   - Да, это супермаркет. Нужно купить продукты для ужина, а то у Витторио ничего нет, - ответила Мартина, беспричинно улыбнулась и ещё раз её обняла. - Моя русская подруга!..
   - Наша русская подруга, - ревниво заметил Чезаре. Мартина фыркнула:
   - Ну вот ещё! Я её знаю уже полгода, а ты меньше недели, Че.
   София смеялась, наблюдая за этим дележом добычи.
   И что они нашли во мне, подумалось ей. Разве что "русскость", на которой помешаны. Сюда бы журналисток, Вику и Нарине: они бы быстро разобрались, как вести себя.
   По пути наверх Чезаре и Мартина продолжали шутливо препираться (при этом он забрал у неё злосчастную коробку), а София, решив, видимо, поддержать диалог культур, принялась рассказывать о своей теме. Сначала она слушала из вежливости, но потом, между полками с разномастным кофе, кусками сыра и гигантскими упаковками детских салфеток, по-настоящему увлеклась. К тому же, пока Витторио нагружал тележку с продуктами, а Мартина периодически подбрасывала туда то сухарики, то пачку разовых стаканчиков, то какой-то загадочный соус, она чувствовала себя совершенно бесполезной.
   - Солярные мифы - то есть о происхождении солнца? - спросила она, с усилием вытаскивая из памяти нечто запылившееся, со школьных лет и первого курса. Витторио и Мартина как раз бурно спорили о том, какую пасту приготовить - спагетти или фетучини. Чезаре, которому явно было всё равно и просто хотелось есть, со скучающим видом листал политические новости в телефоне. - Или мифы о солнце вообще?
   - И то, и другое, - сказала София. - Есть разные точки зрения. Я придерживаюсь второй.
   - А можешь привести пример?
   - Пример... - она задумалась, глядя на ряды банок с экологически чистыми оливками. - Есть одна легенда, которой я занимаюсь уже давно. Она простая на первый взгляд, но, если копаться, можно легко запутаться.
   - Eccoli! - вдруг гаркнул кто-то у них за спинами: Андреа, обнаружив их компанию, радовался так, словно три года прожил на необитаемом острове. Мартина обменялась поцелуями в щёки с Ритой, а потом с Евой. Мрачной Чечилии не было видно - наверное, осталась в машине: курить и думать о вечном.
   - Понятно, - сказала она, стараясь отрешиться от возобновившейся трескотни. Чезаре молчал, но его присутствие ощущалось так же неотвратимо, как дождь, перед грозой набухающий в воздухе. - Я хотела бы послушать, если можно. Чья она?
   - Всё снова сложно, - со звонким эльфийским смехом сказала София. - Есть как минимум три версии происхождения: Индия, Китай и Иран. Исследователи не установили точно, откуда она, а я даже не берусь за это.
   - Какие разные версии.
   - Да уж, в мифологии вообще всё очень размыто.
   - Индия? - бесшумно приблизившись, улыбнулся Чезаре. - Тогда я тоже хочу послушать. Как она называется?
   - Никак. Она вообще мало кому известна, - грустно призналась София. - Но я пишу: "легенда о криках солнца".
  
   4
  
   - Давным-давно в долине одной реки жил богатый и могущественный народ, - нараспев рассказывала София потом, когда они, нагруженные покупками, ехали в дом Витторио, и в самом доме, где "люксовая" мебель тут же оказалась обсижена, колонки и плазменный телевизор - включены, а бутылки с аперитивами - выставлены на стол на террасе. Терраса, к слову, размерами превосходила почти все помещения, в которых ей доводилось бывать, - кроме, разве что, спортзала в школе и конференц-зала в университете. При воспоминании об общежитских комнатах здесь хотелось смеяться сквозь слёзы. - Всего у этих людей было вдоволь: плодов и пшеницы, молока и овец. Они строили себе удобные жилища, пели песни и ни в чём не знали нужды. Они редко вели войны, потому что никогда не встречали равных себе врагов: все бежали прочь, увидев силу их воинов. Вожди их правили мудро и справедливо, и боги были к ним благосклонны.
   - Прямо как русские в твоём представлении, - не удержалась она от тихого сарказма в адрес Чезаре. Тот улыбнулся и странно посмотрел на неё.
   - Да, но у таких историй обычно плохой конец.
   ...На вопрос "а кто будет готовить?" Мартина отмахнулась: Витторио, кто ещё? Дом же его. И потом, он не против. Она робко пробормотала, что это как-то невежливо - занять дом человека, неизвестно куда девшего на этот вечер семью, и его же погнать к плите. Её беспокойства никто не разделял, но, как только была выпита первая бутылка spumante и опустошена первая миска чипсов, Мартина, Рита и Ева как-то незаметно переместились на кухню вместе с хозяином. Было единодушно решено готовить спагетти карбонара, салат и некое "второе", о сути которого пока умалчивали. Она несколько раз предлагала свою помощь; её вежливо, но настойчиво отправляли "отдыхать и веселиться", уверяя, что она-то и есть самый главный гость.
   Чечилия безмолвно курила на террасе, глядя на огни посёлка, раскинувшегося по двум холмам. Андреа и Филиппо наткнулись на футбол по телевизору и, судя по всему, надолго пропали в гостиной. А она сидела на кожаном диване - слишком дорогом, чтобы чувствовать себя комфортно, - рядом с Чезаре и слушала легенду Софии.
   ...- Но однажды на землю того народа пришёл другой народ - завоеватели с крепким оружием. Так в источниках - "крепким", - прокомментировала София, будто оправдываясь. - Они жгли деревни, топтали поля, силой брали женщин, отнимали плоды, хлеб и молоко. В конце концов, мирный народ, не желая попасть в вечное рабство, стал молить о милости...
   - Татаро-монголы. Чингисхан, - шёпотом сказал Чезаре, продолжая аналогию. Его рука лежала на спинке дивана, где-то в опасной близости от её шеи; отодвигаться было лень - стаканчик шампанского и общая атмосфера, прямо скажем, не настраивали на собранность, - и поэтому она просто сидела, наклонившись чуть-чуть вперёд. - Или даже Гитлер. Хотя вы никогда не молили о милости.
   - Не мы, - уточнила она. - Наши предки. Я же не говорю, что среди вас - сплошь Микеланджело и Верди.
   Чезаре фыркнул.
   - Потому что слишком очевидно, что это не так.
   На кухне что-то вкусно шипело; Рита пришла в гостиную и теперь, ласково ероша волосы Андреа, тоже следила за тем, как по ту сторону экрана кого-то громят не то португальские, не то испанские футболисты. За ней виднелись абстрактные картины на стенах и напольные вазы из тёмного стекла; интересно, все гиды в Италии так зарабатывают или это подарок щедрых родителей?.. Дымок от сигареты Чечилии вился и улетал в ночное небо; если она и прислушивалась к легенде, то краем уха, до предела погружённая в себя. В отмытом до блеска бежевом паркете отражался потолок с барельефами.
   Она думала о своей запутанной, рано закатившейся в тупик жизни. Nel mezzo del cammin... Когда же уже кончится лес, и существует ли проводник-Вергилий?
   - Мы тоже не герои. Уже давно.
   ...- Вожди завоевателей подумали и решили проявить снисхождение. Они сказали, что не станут занимать земли мирных людей, если те заплатят им выкуп. "Какой выкуп? - спросили жители долины. - Почти всё вы забрали у нас, и откупаться нам нечем". "Мы поклоняемся солнцу, - ответили вожди. - Если вы отдадите семь самых храбрых юношей и семь самых красивых девушек из вашего народа, чтобы мы принесли их в жертву солнцу, мы уйдём с земли вашей и больше не возвратимся". Так было сказано, и договор заключили. Вожди поклялись самим солнцем, что не нарушат своего слова.
   Жители долины выбрали семь самых бесстрашных юношей (чтобы найти их, устроили особые состязания в езде верхом, борьбе и стрельбе из лука) и семь самых прекрасных девушек и сказали им, что отдадут их на смерть во имя всеобщей жизни. Их отцы и матери плакали, проклиная и солнце, и его бессердечных сыновей, но сами юноши и девушки были готовы принести эту жертву. Их отвели к вождям народа завоевателей и стали ждать, когда в долине реки вновь воцарится мир...
   София откашлялась и глотнула колы из стаканчика.
   Как часто они здесь пьют колу, растерянно подумалось ей. По поводу и без оного. Не сок, не морсы, не холодный чай, а именно колу; похоже на бунт против бесконечной пропаганды здорового питания. Чезаре иногда полушутя называл её "наркотиком", но и сам при случае не брезговал.
   - Но это, естественно, не конец? - спросила она, почему-то немного волнуясь.
   - Естественно, - кивнула София. - Вожди завоевателей, увы, не собирались соблюдать свой обет. Юношам они сразу отрубили головы и, глумясь, послали их обратно народу долины. А девушек отдали своим воинам, чтобы те насладились их телами, а потом убили.
   - Как это... реалистично, - севшим голосом сказала она. Чезаре задумчиво потёр щёку. София продолжала:
   - Горю жителей долины не было предела, и война разгорелась с новой силой. Бушевали грабежи и бои; в реке текли алые воды. И тогда солнце разгневалось на тех, кто молился ему, за их вероломство и за неуважение к клятве его именем. Но не меньше - и на народ долины: за их легковерие и за то, что они так бездумно отдали в жертву своих детей. "Разве зря одаривало я их своей благодатью?" - подумало солнце, и страшным было его возмездие. Оно выжгло оба народа, стерев их с лица земли, и осушило реку - вскоре лишь сухой пепел витал над долиной. И кричало солнце от боли и гнева, пока выжигало их, - София перевела дыхание. - Зато тех семерых юношей и семь девушек, что не побоялись погибнуть ради спасения своей земли и родичей, солнце воскресило. Они стали духами, которые с тех пор своевольно вмешиваются в жизнь людей, играют с ними, помогая или препятствуя. И никто не способен противиться их власти, если их встретит. Таково было воздаяние за их отвагу и бескорыстие - дар кричащего солнца.
   Несколько секунд прошло в молчании.
   - А они добрые или злые, эти духи? - спросил Чезаре.
   - Кто знает, - София пожала плечами. В темноте её глаза малахитово светились, как у кошки. - Похоже, они такие, как им угодно. И делают, что хотят. Ничья воля не властна над ними.
   - Но ты где-нибудь встречала их ещё, эти четырнадцать духов? В каких-нибудь мифах, сказках? - Чезаре так допытывался, словно это было важно лично для него. София издала типично неаполитанское "eh" - в данном случае оно, наверное, выражало досаду.
   - В том-то и дело, что нет. Больше нигде я их не встречала. Пропали бесследно вместе с криками солнца - и где их теперь найдёшь?..
  
  
   5
  
   Вечер шёл не то чтобы весело, но немного сумасшедше. После жаркого дня в доме скопилась духота, и мало-помалу все выбрались на террасу, где и накрыли стол. Болтовня, естественно, не прекращалась - молчала только Чечилия, даже когда не курила. Больше всех разошёлся Витторио: наконец усадив гиперактивных гостей, он оживился и громко, с искромётной жестикуляцией, травил гидовские байки о недотёпах-туристах. Ржание и алкогольный румянец странно сочетались с его модельной внешностью. Присутствие русской Витторио, очевидно, не беспокоило. Она почти и не понимала его: он один за весь вечер ни разу не перешёл с диалекта на литературный.
   Мартина и Рита сильнее других суетились с ужином. Паста карбонара получилось очень вкусной - чего и следовало ожидать. Она думала, что не осилит свою порцию, но в итоге, увлёкшись беседой с Софией и Чезаре, как-то незаметно осилила и её, и второе (курицу с какими-то острыми приправами), и покорёженный путешествием черничный пирог Мартины. Андреа и Витторио пытались провоцировать её вопросами о политике (а как вы в целом смотрите на то, что сейчас делает Россия? а Америка? а Европа? а в России вообще много молодёжи, читающей новости?), но она быстро отшутилась и вернулась к дискуссии об индуизме. Оказалось, что София была в Индии и весьма не прочь поделиться воспоминаниями.
   - Действительно, очень грязно, - говорила она, разламывая солоноватый мега-экологичный хлеб. - И, действительно, слишком много людей. Но чувствуешь себя совершенно не так, как здесь. Как-то проще...
   Чезаре опять нахмурился.
   - Ещё бы. Грязно и много людей - это и про нас тоже, но в Неаполе "проще" себя точно не почувствуешь.
   Что-то связано у него с этим, какая-то старая боль. Нормально, конечно, относиться к родному городу с иронией - как к пожилому чудаковатому соседу, ворчливому, часто раздражающему, но привычному. К тому самому, что шумит дрелью по вечерам, зато потом помогает вкрутить лампочку или донести пакет. Но чувства Чезаре на это не похожи. Похожи на настоящую, шекспировски страстную ненависть. Он мечтает уехать, но не потому, что город ему надоел, а из-за кого-то, кто оскорбил его здесь (недооценил? унизил? или, наоборот, чересчур любил?..). Она бы не удивилась, если бы узнала, что по ночам ему снятся кошмары о Неаполе - и что чаще в этих кошмарах выживает не он.
   София, кажется, тоже понимала это (а может, просто знала больше, чем она) и поэтому быстро сменила тему.
   - Хотите, покажу фото? Там в основном храмы: снимала сестра, а она у меня буддистка - ну, ты знаешь, Че... Было почти паломничество, - она хихикнула. - И всё-таки весело.
   - Весёлое паломничество, - протянул захмелевший Андреа. Головой он прилёг на колени Риты, которая рассеянно перебирала его волосы. - Почему бы и нет? Из собора в ночной клуб.
   На него никто не отреагировал.
   - Интересно, - сказала она, рассматривая снимки пальм, неопрятных строений из кирпича и песчаника и флегматичных слонов, раскрашенных ради туристов. - А ты была в золотом храме... сикхийском... не помню, как он называется?
   - Хармандир-Сахиб в Амритсаре, - тут же ответил Чезаре. Он и это знает, спаси Юнона. Она взглянула на него, стараясь не показывать обречённость. - Я много о нём читал.
   Она хмыкнула и процитировала по-русски одну из его излюбленных фраз:
   - "Я знаю, потому что много читаю".
   - Точно, - Чезаре ухмыльнулся с теми же, вчерашними, задорными чертятами в глазах. - Прямо как ты.
   Проигнорировав их беседу на варварском наречии, София с сожалением покачала головой.
   - Нет, дотуда мы не добрались, увы. Но зато были в Тадж-Махале.
   - Все были в Тадж-Махале, - вдруг изрекла Чечилия из своего кресла в тени. Вокруг неё собралось такое густое облако дыма, что лица было не разглядеть. Голос был низок и хрипловат, но приятен - словно у циничной певицы, отошедшей от дел. - Mainstream. Почти как Сан-Пьетро в Риме и пьяцца Сан-Марко в Венеции.
   Ей не понравилось такое высокомерие. Легко говорить, когда живёшь в одной стране со всем этим и не должен каждый раз оформлять визу, тратить все свои деньги и рисковать жизнью, всходя на трап.
   - А мне хотелось бы увидеть и то, и другое, - отчасти с вызовом сказала она. - По-моему, в этом нет ничего плохого.
   - В чём именно? - лениво уточнила Чечилия. Остальные затихли: даже Филиппо, очевидно перебравший с шампанским, перестал выковыривать морковь из своей тарелки с салатом, утверждая, что у него аллергия на каротин.
   Она кашлянула.
   - В том, чтобы стремиться к по-настоящему красивым местам. Или к древним. Или просто к тем, к которым тебя тянет... почему-то, - она встретилась взглядом с Чезаре. Тот слушал очень внимательно и казался бледнее обычного. - Я тоже всегда хотела в Венецию. Знаю, что там толпы туристов, но не думаю, что дело в mainstream. Люди что-то находят там, раз едут снова и снова.
   - Блестяще! - икнув, громким шёпотом оценила Мартина. Было заметно, что она недолюбливает Чечилию и теперь радуется, что та в кои-то веки встретила сопротивление. - Полностью согласна. Я однажды была в Венеции, и там правда потрясающе.
   На самом деле, её мечта о Венеции основывалась на странном меланхоличном ореоле, который окружал этот город - ореоле медленного умирания, умирания в красоте. Вода, зеркала, мастерство стеклодувов манили её шармом печальной сказки. И ещё, конечно, в Венеции был похоронен Бродский, о ней писал Мандельштам...
   Грустный, старый, утрированно литературный город, где, наверное, нельзя жить. Место, похожее на неё.
   И явно не похожее на Неаполь.
   - Да, но я не об этом, - произнесла Чечилия, выслушав её. Потом с шипением затянулась: огонёк сигареты тлел уже вплотную к подбородку. - Конечно, любое путешествие меняет тебя. Абсолютно. С прогулки по парку возвращаешься не таким, каким вышел из дома. Думаешь по-другому, когда ты в движении. Чувствуешь. Надо только, чтобы это было по-настоящему твоим желанием, без навязывания и стереотипов. Когда я вижу, как люди едут куда-то, чтобы выложить побольше фото в Инстаграм, мне противно.
   - Зря ты так, - мягко упрекнула София. - Человек сам может не знать, как подействует на него место, пока не попадёт туда.
   - Да, - Чечилия затянулась ещё раз. - Но нужно иметь хотя бы намерение. В таком случае оно оправдает общий абсурд поездки.
   - Общий абсурд, - повторила она. - Ну что ж, надеюсь, это не мой случай.
   Кое-кто одобрительно засмеялся. Напряжение схлынуло, и вскоре все вернулись к прежним речам и действиям. Чезаре подсел ближе к ней и тихо, в самое ухо, сказал:
   - Ты не говорила мне о Венеции.
   - Как-то случая не было, - она кивнула на его тарелку, где ютились остатки черники и сливочного крема. - Ты пирог не доел. Не нравится?
   - Не очень.
   - Слишком сладкий?
   Он долго, невоспитанно долго смотрел на неё - так, что по спине побежали те самые стереотипные мурашки.
   - Скорее недостаточно сладкий.
   - Вот как, - сказала она, просто чтобы что-то сказать, и заставила себя прекратить столь откровенно на него пялиться. Не в музее же, в самом деле. - А легенда тебе понравилась?
   Чезаре откинулся на спинку дивана. Чопорный ворот его рубашки впервые расстегнулся; стала видна острая линия ключиц.
   - Если честно, не знаю. Она красивая, но я не понял главной мысли, - он покачал головой. - Солнце в итоге казнило и правых, и виноватых. Мирный народ - за легковерие, завоевателей - за вероломство... А тех, кто безропотно шёл на смерть, наградила бессмертием. Жертвенных овец.
   - Иногда не так уж плохо быть жертвенной овцой, - заметила она, отгоняя мысли о себе и Т. - Иногда это правильно. Наверное. И, кстати, по-христиански.
   - Допустим, но где логика? - не унимался Чезаре. - Солнце - судья, и оно ведь должно чем-то руководствоваться? Если всё это выражало представления людей о справедливости, то справедливость странная.
   - Не ищи логику, Че, - вмешалась София. - В мифах она сильно отличается от нашей. А ты слишком рациональный.
   Ей так не казалось, но она сочла полезным промолчать.
   Витторио, слегка пошатываясь, отошёл к колонкам и сделал музыку потише. Её давно беспокоило, что соседи могут их неправильно понять; в России, по крайней мере, это бы уже случилось.
   - А что мы сидим, ragЮ, раз всё съели? - резонно поинтересовался он. - Никто покататься не хочет?..
  
   6
  
   "Покататься" значило снова петлять по безумным холмистым дорогам, только на этот раз пустым и погружённым в кромешную тьму, точно до сотворения мира. Витторио и Филиппо поехали разными маршрутами, устроив нечто вроде товарищеских гонок. Мнения пассажиров они при этом не спрашивали; впрочем, Рита, Мартина и Ева повизгивали от восторга, да и Андреа явно не возражал. Чезаре сонно тёр глаза и (как там говорят по-русски?.. - протянула бы задумчиво Вика) клевал носом. Сначала ей тоже хотелось спать, но вскоре скорость езды и музыка, от которой вибрировал весь салон, отогнали эту естественную потребность. Какие могут быть естественные потребности в этой цитадели Спонтанности, в лесу Хаоса, в заливе Противоречий?
   Залив противоречий. Il golfo delle contraddizioni. Если поразмыслить, недурной псевдоним для залива Неаполитанского.
   Витторио включал, главным образом, португальские и испанские клубные треки - то есть то, от чего Чезаре аристократически морщился. Водителю указали на его ошибку, и он выбрал дорожку с итальянскими поп-хитами, более благозвучными, но до невозможности приторными (теперь, поддерживая солидарность с итальянцами, она и сама так считала). Тогда стала морщиться уже Мартина - не аристократически.
   - Ну вот что ты делаешь?! - с характерно неаполитанским пальцевым жестом возопила она. - У нас русская гостья, и из-за тебя она так будет думать о нашей музыке?
   Чезаре улыбнулся сквозь зевок.
   - О, она уже знает, что слушаю я. Хуже не станет, - но в следующий момент, услышав, на что переключил пристыженный Витторио, поперхнулся: - Серьёзно?!
   Играл "Карузо", старая запись Альбано - кажется, даже стилизованная под ретро, с шипением и стонами старой пластинки. "Ti voglio be-e-ne assai... Ma tanto, tanto bene, sai!" - заливался мощный мужской голос. Все, кроме Мартины, разом принялись возмущаться. Действительно, для них это, наверное, как для русской молодёжи - кто-нибудь из исполнителей советской эстрады, покорявших девичьи сердца годы эдак в шестидесятые. Но, как только Витторио потянулся рукой к кнопке, она, удивляясь собственной смелости, остановила его.
   - Не надо, пожалуйста, - выдавить улыбку. - В России это почти символ Италии.
   Они как раз въезжали в город. Вскоре слева потянулась замшелая средневековая стена Кастеля-Нуово, а справа - море. Ехать под "Карузо" по ночному Неаполю; кто запретит ей смаковать это мгновение? Теперь никто. Она вздохнула, ощутив свою отвоёванную, горько доставшуюся - и оттого вдвойне сладкую - свободу. Не так ли какие-нибудь варвары-готы под предводительством какого-нибудь Алариха чувствовали себя, когда взяли Рим? Не такой ли победой упивались?..
   - Хочешь в Венецию? - внезапно и тихо спросил Чезаре. Вопрос был серьёзен и обращён лично к ней.
   - Если получится.
   - Нет, без "если". Просто хочешь или нет?
   - Хочу, я ведь уже говорила. А что?
   Он кивнул, но ничего не ответил. Всё же что-то тревожное и тревожащее было в нём сегодня - как в воздухе перед бурей.
   И ещё одно диковатое чувство не покидало её. Что всё до - хлопоты с документами, самолёт, дама-профессор, величественный музей и живо-мёртвые Помпеи, даже её русско-итальянское исследование целиком - было только прологом к Чезаре. Десятичной дробью, которая лишь сейчас доросла до единицы. Репетицией.
   Донельзя глупо. Глупо и бессмысленно.
   - Зачем мы остановились? - спросила она через некоторое время: Витторио, а следом за ним и Филиппо, затормозили на какой-то маленькой пьяццетте. Ничего примечательного там не было: круглосуточный бар, выключенный фонтанчик да несколько общипанных пальм. - Что-то случилось?
   Мартина одарила её тем взглядом, к которому она уже успела здесь привыкнуть. Взгляд, предназначенный для чужих: как бы хорошо к ним ни относились, менее чужими они от этого не становятся.
   - Как зачем? Выпить кофе.
   - Кофе?..
   Она посмотрела на часы: стрелка уже переползла отметку трёх ночи и беспощадно стремилась дальше. Представила, какое лицо будет у дамы-профессора, если она триумфально вернётся спустя час с небольшим, к примеру, и разбудит её. Потом посмотрела на Андреа и Филиппо, которые неровно передвигались из-за объёмов выпитого (с носа Филиппо куда-то пропали очки), на безмятежно уснувшую в машине Чечилию и засыпающего Чезаре... Конечно, самое время выпить кофе. Почему бы и нет?
   ...Позже, уже под утро, Чезаре опять написал ей - и опять с извинениями.
   "Прости, что привёл тебя туда. Я видел, что ты не очень хорошо себя чувствовала. Мне жаль".
   О, нет. Какое уж там "прости". Подобное не прощается.
   "Спасибо тебе, - написала она, прикрывая телефон одеялом, чтобы не разбудить Нарине. - Спасибо".
  
   Ночь пятая
  
   Поднялась она, не выспавшись, с гудящей головой, но снова в странной бодрости. Где-то внутри таяло послевкусие пережитого приключения. Развлекаясь с теорией вероятностей и взбалмошной вселенной (которая в последнее время, кажется, в отношении её перебрала с эфиром и захмелела), она загадала, что Чезаре напишет ей ровно в одиннадцать двадцать. Именно так - ни раньше, ни позже.
   В одиннадцать двадцать телефон пискнул уведомлением. Она второй день подряд (о счастье) осталась одна дома и поэтому даже позволила себе роскошь включить звук.
   Чезаре написал по-итальянски. Она уже усвоила, что он выбирает родной язык, только когда хочет сделать ей приятное. Значит, бедняга, всё ещё терзается угрызениями совести.
   Нужно ли разуверять его и признаваться, что ей безумно понравилось? Или пусть уж сохранит о ней ложно-хорошее впечатление?..
   "Доброе утро. Как ты себя чувствуешь?"
   "Очень хорошо, - ответила она. Про себя добавила, что могло быть и лучше. - А как ты?"
   Виа Дуомо поливал мелкий "слепой" дождик - солнце пробивалось сквозь клочки облаков. С балкона отлично просматривались белые ступени собора. Нищие сидели на своих вечных постах, презрительно игнорируя дождь, а вот кучка монахинь торопилась скрыться за высокими дверями. Вычурные барельефы с королями Неаполя, ангелами и святыми за струями дождя казались ожившими. Будто бы посвежели - если, конечно, шести-семисотлетний камень может посвежеть.
   Чезаре посетовал, что сидит на лекции и тщетно пытается писать. Лекция была по русской грамматике, но и это (наверное, первый раз в жизни) не улучшало его настроения. Проклятый недосып.
   Посочувствовать. Mi dispiace tanto. Отметить, что она совсем обленилась в Неаполе и практически не пишет диссертацию. Встретить взаимное сочувствие.
   Он любит начищенные туфли, отглаженные рубашки и подъём по расписанию. Завтракает кофе с круассаном и каждую субботу обсуждает политические новости с парикмахером, поправляя стрижку и бородку. Как всё это... по-европейски. Она заставляла себя не иронизировать над такими мелочами, когда узнавала их от Чезаре (по крайней мере, вслух), но обычно не получалось.
   Парадоксально, если задуматься. Выбирая между псевдобрутальной псевдомужественностью и этим набором черт, она бы не задумывалась надолго.
   "Мы увидимся сегодня вечером?" - написал Чезаре немного позже. Она как раз пила русский растворимый кофе (какая гадость, на самом-то деле) и бесплодно мучила роман. В главу отчего-то непрошено вплетались мотивы города, круглый год ласкаемого солнцем, - и возмездия этого солнца за свои ласки.
   Всё-таки Чезаре неправ: легенда очень логична. Всё именно так всегда и происходит. Воздаяние за грехи, воздаяние за добродетели. История о том, как мы верим, - и о том, что получаем за свою веру. Пепел и жар, уносящий прочь безвозвратно. Почти как в Помпеях.
   "Да, если хочешь".
   Уже отправив сообщение, она поняла, насколько неидеальное выражение использовала. Слишком честно и слишком не гордо: будто всё зависит только от него (а что поделать, если так и есть? решать Цезарю, не плебсу). Её подруга-активистка не одобрила бы - да и мама, наверное, тоже.
   К счастью, Чезаре не придал этому значения. Он вообще, в отличие от неё, редко придирался к словам.
   "Могу я показать тебе место, где тебе понравится? - многообещающе спросил Чезаре; ей померещилось, что в комнате слышна его мурчаще-улыбающаяся интонация. - В Неаполе, но ты там точно ещё не была".
   "Это спокойное место, - добавил он минуту спустя - видимо, озаботившись из-за её молчания. - Не бойся, не как вчера".
   ...Собираясь, она всё ещё гадала, куда они отправятся. "Тебе понравится". Какой-нибудь малоизвестный музей или замок? Заброшенный парк с плющом, тенью крон и замшелыми валунами?
   Хотя нет. Едва ли Чезаре за несколько дней успел так хорошо изучить её вкусы.
   Несколько дней. Её рука, тянувшаяся к ящику комода, замерла в воздухе. Ведь правда, всего несколько дней.
   Как такое возможно?
   ...Чезаре обнял её, как только увидел, и на этот раз не наткнулся на сопротивление. От него пахло стиральным порошком и - почему-то - мёдом.
   - Ну как, догадалась?
   Она прочистила горло, ощущая себя (отчасти) как на экзамене.
   - Думала о музее, но ты же не фанат местных музеев. Думала о библиотеке, но они уже все закрыты, наверное. Был ещё вариант пиццерии... - Чезаре улыбнулся, и она осеклась. - Что, пиццерия?
   - Нет, - он - уже почти привычно - приобнял её за плечи и, следуя своей роли проводника-Вергилия, повлёк в неаполитанскую темноту. - Пойдём.
   Вскоре перед ней распахнулась маленькая, относительно тихая мощёная улочка - из тысяч улочек, кровеносной сетью пронизывающих исторический центр города и похожих друг на друга, как сёстры. Только одна яркая особенность была конкретно у этой: заняв первый (или, по-здешнему, "земной") этаж двух домов старой постройки, в ряд выстроились шесть или семь книжных лавочек. Книги лежали в лотках и тележках прямо на улице - до безумия много итальянских книг. Из-за дверей лился мягкий жёлтый свет, предвещая ещё большие наслаждения.
   Она медленно повернулась к Чезаре.
   - Это... Это просто... - (Она постаралась совладать с собой и - если и выглядеть глупо, то хотя бы не до такой степени). - Лучшее, что ты мог показать мне. Можно?..
   Он тихо засмеялся.
   - Конечно! Прошу.
   Первым, что бросилось ей в глаза, были сочинения греческих и римских авторов - потрёпанные и новые, в дешёвых и дорогих изданиях, часто по ценам, до нелепости маленьким. Как это возможно: трагедии Эсхила, или "Записки о галльской войне" Цезаря, или любовные восторги Катулла - на улице, в дешёвых тонких обложках, бери и уноси? То, что в Сибири считалось библиографической редкостью, ценным подарком, здесь пылилось, как наскучившая обыденность. Чезаре проходил мимо Платона, Апулея и Горация, не удостаивая их долгим вниманием.
   "Занятно, - сказал бы С., усмехаясь в усы. - Более чем занятно".
   - Вон там ещё Софокл и Гесиод, - с готовностью показал Чезаре. Её нескрываемые эмоции, похоже, умиляли его, как повизгивания ребёнка в магазине игрушек умиляют родителей. - Тебе нравится?
   Конечно, ещё бы ей не нравилось. SЛ, moltissimo, как говорится. Как всегда в книжном, она преисполнилась книголюбской алчности и потеряла чувство времени. В итальянском книжном, впрочем, это проявлялось ещё отчётливее.
   - С ума сойти, - наконец выдохнула она по-русски. Бледно-голубое подарочное издание "Энеиды" у неё в руках было новым и источало неповторимый запах типографской краски. - У нас бы это в два счёта расхватали филологи. Ну, или другие специалисты по античности.
   - О, тут полно этого добра, - хмыкнул Чезаре.
   Да уж, можно относиться и без восторга к "этому добру" - когда живёшь на его развалинах.
   - Ты читал? - она приподняла "Энеиду". Чезаре пристыженно качнул головой.
   - Начинал, но не осилил. Но я прочёл "Илиаду" и "Одиссею", - он тоскливо посмотрел на неё. - Я совсем глупый, да?
   - Нет, - она положила "Энеиду" на место и нырнула в стеллаж, где стояла серия европейской классики - Диккенс, Бальзак, Лопе де Вега... Всё на итальянском, разумеется. Её очаровывал сам факт знакомого давно текста на этом - именно этом, ни с чем не сравнимом - языке. - О, Альберто Моравиа. Я читала "Презрение" и "Равнодушных".
   - Ты всё на свете читала?
   - Из итальянской литературы - не так уж много, - она вздохнула. - Часто у нас трудно достать хорошие или просто полные переводы.
   Чезаре уже держал сборник пьес Чехова.
   - Мне жаль. У нас совсем наоборот с вашей литературой, - он бережно, будто страницы были из хрусталя (ни Гольдони, ни Леопарди в его руках такого отношения не удостаивались), открыл оглавление. - "Вишнёвый сад", "Чайка", "Три сестры"... Это везде продаётся. И Толстой. И Достоевский.
   - Естественно.
   - Но не те авторы, которыми ты занимаешься.
   - Естественно, - повторила она. - Не думаю, что кто-нибудь додумался перевести их на итальянский. Их часто относят к авторам второго круга.
   - А ты не согласна?
   Она покосилась на него, размышляя, сказать или нет. Чезаре очень гармонично и серьёзно смотрелся в куче книг. Себе он уже припас что-то из истории или политики - кажется, дневники Черчилля.
   - Нет. Они ведь много писали об Италии.
   Предполагалось, что Чезаре оценит это как шутку, но он вновь обманул её ожидания. Как человек может казаться таким надёжно-успокаивающим и в то же время внезапным, как шторм?
   - А почему? Почему их так тянуло сюда? Что они здесь находили? - он шагнул ближе к ней.
   Она заглянула ему в глаза под нежной линией чёлки - снизу вверх, близоруко щурясь, как под лучами солнца.
   - Не знаю. Может быть, я сейчас и пытаюсь это понять.
   ...Разумеется, она поддалась искушению и из лавочки вышла нагруженной двумя дешёвыми, но увесистыми томиками - "Обручёнными" Мандзони (давно искала и не находила их на русском) и сказками Джамбаттисты Базиле, изящными и жуткими, о которых до этого не смела даже мечтать. Читать придётся со словарём, с перерывами, уставая после каждой пары страниц, ибо язык будет сложным и довольно-таки архаичным.
   И пусть. Всё равно она давно не испытывала такой простой, светлой радости, как в тот миг, шагая рядом с Чезаре, прижимая к себе бумажный пакет.
   - Я хотел ещё спросить тебя... - с непонятным выражением произнёс Чезаре, когда они уже приблизились к её жилью и к белой, дремлющей в ночи громаде собора. - Насчёт легенды Софии - той, вчера. Почему-то я всё время думаю о ней.
   - Да. Я тоже.
   - Как по-твоему, те четырнадцать духов, воскрешённые солнцем, вмешиваются в жизнь людей во имя чего-то хорошего... или наоборот?
   - В смысле, добрые они или злые?
   - Да.
   - Но София уже сказала, что на это нельзя ответить. Они такие, какими им хочется быть. Играющие. Хаотичные.
   Чезаре остановился. В тишине улицы она слышала собственное дыхание. Сердце судорожно билось где-то в горле, точно загнанный на охоте лисёнок.
   - А если бы я, например, - он усмехнулся краешком губ, - был одним из них? Что бы ты сделала?
   Он обнял её, как обнимают завоёванную собственность. И наклонился, прижавшись лбом к её лбу.
   - Думаю, - (она не знала, не помнила, на каком языке отвечает), - думаю, это бы мало что изменило.
  
   Ночь шестая
  
   После двухдневного дождя вечер был свежим, а воздух искрился от чистоты и влаги - впервые за долгие недели жары. Улицы Неаполя наконец-то омыло от пыли; даже в лицах вездесущих детей и подростков в толстовках и рваных джинсах проступило что-то спокойно-ясное. Индусы и африканцы, в дожде неплохо заработавшие на зонтиках, с видом довольных заговорщиков потягивали пепси из банок. В кондитерской на углу, где она взяла за правило покупать печенье, ей улыбнулись с удвоенным энтузиазмом (скидку, однако, не сделали). На переходах через Корсо Умберто водители сигналили так же рьяно и так же по-королевски пренебрегали светофорами, но сквернословили, кажется, меньше обычного. У массивного здания университета Федерико Второго - прямо напротив двух сфинксов, сурово охраняющих вход - неожиданно расцвели бело-розовые вишни. По всей улице теперь разносился их тонкий, намекающий на надежду аромат.
   Они с Чезаре съели по традиционной уличной пицце и по горячему корнетто с шоколадом (сначала она, по глупости, назвала корнетто круассаном, но увидела его пухлые воздушные бока, еле умещающиеся на тарелке, - и осознала свою ошибку), а после просто гуляли, лениво переговариваясь. Вечер не настраивал на серьёзные диспуты. Он вообще мало на что настраивал, кроме поэтических глупостей (ей хотелось нести их, как никогда), любования городом и поцелуев.
   Сегодня она надела своё единственное платье (чёрное - но что же поделать), что означало почти обряд. И тут же, блаженствуя от корнетто, посадила на ткань большую шоколадную кляксу.
   - Видно, что ты не любишь наряжаться, - подколол Чезаре, протягивая ей салфетку. Она хмуро посмотрела на него.
   - Я этого и не скрывала. Не люблю и не умею.
   - Почему? Ты красивая.
   Она вздохнула.
   - Немного поздно для комплиментов, ты не находишь? Они тебе уже не понадобились. - (Взгляд Чезаре не выражал никакого "двойного дна" - только искреннее недоумение). - Да нет, ничего. Забудь.
   - По-моему, сейчас самое время для комплиментов, - всё-таки возразил Чезаре чуть позже, когда они, выбирая наименее людные места, шли к набережной. - Но ты так от них ёжишься, как будто очень не любишь себя.
   Резонно. Она никогда не понимала, за что можно себя любить. И вообще, в самой этой формуле ей виделось что-то отталкивающее - если не аморальное, то алогичное точно. Любовь на то и любовь, чтобы относиться к кому-то другому.
   А в её конкретном случае - и подавно. Cento per cento уверенности.
   - Не люблю себя, значит. Чудесно. Хочешь заняться психоанализом?
   Чезаре хмыкнул и провёл пальцем по её щеке - от скулы до подбородка.
   - Это слишком очевидно для психоанализа. Он не нужен.
   - Да, особенно если учесть, что я о нём не просила, - сухо сказала она, но тут же вспомнила, с кем разговаривает, и сердце куда-то ухнуло в ожидании катастрофы. - Ох, прости меня. Пожалуйста, прости. Я не хотела.
   Теперь вздохнул уже Чезаре - вздохнул и обнял её за плечи.
   - Я-то причём? Прости ты себя. Не знаю, за что, но за что-то явно надо бы, - он притянул её поближе, нисколько не стесняясь обильной публики. Хотя и публике, нужно признать, было абсолютно наплевать на них. - Не хочешь рассказать? - промурлыкал ей в ухо.
   Она вдруг поняла, что вечер не такой уж и прохладный, как показалось сначала.
   - Потом я попробую, - пообещала она. Голос звучал по-чужому - дрожаще и хрипло. Она ответила по-русски, хотя Чезаре говорил сегодня исключительно на итальянском: в обрядах иначе нельзя. - Потом. Не сейчас, если можно.
   Чезаре улыбнулся с обезоруживающей добротой. За его спиной как раз проплывал магазин игрушек, так что получился двойной эффект. Выстрел снайпера-гуманиста. Атака чего-то светлого и пушистого, убивающая меланхолию наповал (а заодно с ней - и всякую разумную рефлексию).
   - Конечно, можно. Теперь тебе можно всё.
   - Теперь? После того, как до меня снизошли духи кричащего солнца? - съязвила она, опять проклиная свою неуместную резкость. Не так должна вести себя влюблённая девушка на свидании - ох, нет, определённо не так. - Прости.
   - Сейчас-то за что? - удивился Чезаре. В глазах у него, как в расплавленном шоколаде напополам с вином, отражались вывески, фонари и звёзды. - Может быть, ты права. И кстати, я хотел попросить: ты дашь мне почитать то, что пишешь? Не сейчас, а когда-нибудь после?
   От шока она споткнулась и разбила бы коленку, если бы он её не подхватил. Оставалось уповать на единственный способ выкрутиться.
   - А... Эм. Знаешь, я бы с удовольствием, но вряд ли тебе будет интересно читать мою диссертацию.
   - Я не о диссертации. Другие тексты, художественные.
   Она взглянула на него настолько жалобно, насколько могла. Так троянцы, наверное, глядели на захвативших город ахеян - в ночь погромов, изнасилований и грабежей, когда те покинули деревянного коня, выдумку "хитроумного Одиссея".
   Порой ей мерещилось, что, если бы дух Одиссея решил переродиться в ком-нибудь (просто так, развлечения ради), он не нашёл бы кандидатуры лучше Чезаре.
   - А разве я говорила, что пишу их?
   - Нет, но мне сказала Мартина.
   Мартина. Милая, добрая, восторгающаяся всем русским Мартина; милая, но чересчур болтливая.
   - Я... Ладно, когда-нибудь потом. Обязательно.
   - Спасибо, - Чезаре снова улыбнулся; эта улыбка грела, как дом, гостеприимно открытый навстречу страннику, что потерялся в ночной метели. Сибирской, русской метели, само собой. - Пойдём?
   Она взяла его за руку.
   - Пойдём.
   И вместе с Чезаре свернула на улицу, где не была ещё никогда.
  
  
  
   Дорогие читатели, полную версию романа можно прочитать по ссылкам:
  
   https://www.litres.ru/uliya-pushkareva/kriki-solnca/
   https://www.dreame.com/novel/x7gxiRSQp21flWCUUhuLOA%3D%3D.html
   https://litmarket.ru/books/kriki-solnca
  
  
   "Привет, красавица! Куда идёшь?" (здесь и далее - пер. с итальянского)
   "Хороший денёк, правда?"
   "Куда ты? Как тебя зовут?"
   "Извините".
   "Почему? Говори мне "извини"! Я могу поболтать?"
   Я обручена / у меня есть молодой человек.
   Меня зовут Урания. Приятно познакомиться.
   "Добрый день, мэм! Всё сделано руками. Эксклюзивно! Ручная работа!" (искаж. англ.).
   "Ах, моя бедняжка!" (итал.).
   "Девушки, девочки".
   "Дорогая, дражайшая".
   "Пожалуйста".
   "Как дела?"
   "Кто ищет, тот найдёт".
   Иосиф Бродский "К Урании".
   "Это только вопрос времени" (англ.).
   "Не беспокойся".
   Калька с итальянского: prendere l'autobus, prendere il treno.
   "Это не твои проблемы, понимаешь?!"
   "Ах, хотела бы я остаться здесь навсегда!"
   "Помпеи: раскопки".
   "Всё хорошо?"
   "Да, конечно. Спасибо".
   "Я тебя очень люблю" (из песни "Карузо").
   Сладостями.
   "Осторожно!"
   "Как против врагов".
   "Да, ты прав".
   "Короли Неаполя".
   Кофе.
   "Что случилось?!"
   "Земную жизнь пройдя до половины..." (пер. М. Лозинского).
   Маленький праздник, вечеринка.
   "Хорошо".
   "Чёрт побери".
   Болтать.
   "Ты молодец!"
   "Но ребята, идёмте: поезд!"
   "Извините, ребят".
   "Вот они!"
   Шампанского, игристого вина.
   "Мне так жаль".
   "Да, очень сильно".
   Сто процентов.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

133

  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"