Утром просыпаюсь от звонка. По привычке тянусь к телефону, но вбежавшая ты грозишься пальчиком и, хватая трубку, уносишься на кухню, шкворчать чем-то аппетитным. Звонил твой отец. Обещал вечером заехать. "Па, меня может не быть". Он откладывает свой визит на послезавтра. Мы твердо решаем ехать сегодня в лес.

   Только ты знаешь, как долго я просыпаюсь... Иду в ванную. Как всегда сначала попадаю в туалет. Никак не привыкну к новой планировке. Долго мылю лицо, отказываюсь бриться и мокрый выхожу на кухню. Получаю ради приличия ложкой по лбу (пластмассовой и не сильно) иду одеваться.

   На завтрак - глазунья с салом, помидорами и зеленью. Мы сидим за столом и болтаем ногами. По поводу зелени я рассказываю тебе анекдот. В ресторане: "Можно мне котлету с зеленью?" "Можно. Шесть дней на кухне. Так никто и не съел". Ты не любишь большинство анекдотов за их мещанское происхождение, но сегодня ты рассмеялась. Пока ты смеялась, я успел "ослепить" глазунью...

  После еще стакан молока и пряник. Тортик, кажется, съели ночью, проголодавшись... или вечером.

   Завтрак пополняет наши силы. Впереди - умственные сражения. Я собираюсь изучать прелести юридической антропологии, а ты - прошвырнуться по магазинам. Я тебе завидую, но с тобой будет твоя лучшая подруга. Ваше пребывание в магазинах - святое занятие. Пожалуй, я и твоя подруга - это тот мир, который тебе нужен. Ты знаешь, я не привык скромничать. Прости.

   До обеда затекли ноги. Сидеть, писать, перелистывать сухие страницы, рисовать на полях зайчиков и чертиков... Иногда рисуешь зайчика - выходит чертик; рисуешь чертика - получается свиное рыло... свиное рыло никогда специально не рисовал. Зато сегодня забросил лекцию и рисовал всех "своих". Кого в профиль, кого в анфас, кого сзади. Ну, не всех, конечно, но многих... И снабжал рисунки подписями: кто есть кто, иначе никак не распознать. Тебе не покажу, естественно, потому как увидев любое смазливое личико начнешь ревновать...

   После занятий иду в столовую. Со мной Сан Саныч. Берем по одному гамбургеру, стакану чая и сдобу. Забиваем столик уже забитый первокурсницами. "Девушки, здесь занято"? "Занято". "Мы худенькие", - и двигаем первокурсниц. Отдай мне должное, эти девчонки совсем меня не занимают. Они лопают свои пельмешки и повторяют логику.

   Сан Саныч съедает свой гамбургер и исчезает. Появляется через минуту с еще одним, двойным с кетчупом. Первокурсницы убегают, мы вальяжно разваливаемся за столиком и заводим разговор о недавнем митинге студентов.

   Сан Саныч как всегда просит "полномочий": лицензию на всякие безобразия, АК-74, РПГ - 7 и камуфляж. Я склоняюсь к тому, что среди всех фарсов самый откровенный и противный - это беспоследственные демарши. Митинг никого не испугал, никому ничего не дал. Если во Франции слово "студент" ассоциируется с самостоятельностью "хиппи", агрессией их прав и убеждением в праве их агрессии, то у нас студент это троллейбусный халявщик, этакий Раскольников без топора. А что такое Раскольников без топора? Мямля.

   Сан Саныч нетерпеливо меня выслушивает и снова заявляет о "полномочиях". Убеждаюсь, что он француз.

   Пообедав сверяем наши планы. У меня свободный час. Тяну Саныча прогуляться по городу. Он как всегда соглашается. В беспечной трате времени позволяем себе по стаканчику мороженного. Снова беседуем, не спеша прогуливаясь по центральной улице. Беседа о социальном неравенстве. Я расписываю Сан Санычу прелести марксизма, произношу перед ним длинные монологи. Он слушает. Это его изумительная черта, он может делать вид, что слушает.

   "Марксизм был загублен ортодоксальными шестерками режимов. Понимаешь, идея равенства, это же вечна идея! Это самая сильная идея! Самая нужная и самая востребованная. Нет, равенство это не инкубатор, это не комбайн, не шаблон стройных "фуфаечных рядов", марширующих от станка к миске с пойлом. Равенство - это инструмент свободы, это стандарт морали и чести, когда никому не позволено быть счастливым за чужой счет. Вдумайся в идею государства. Оно возникло для того, чтобы организовать волю, чтобы сделать возможным прогресс, но тут же превратилось в механизм перераспределения. Это не значит, что государство порочно, это значит, что организация воли требует перераспределения. Ты знаешь, что в США уже лет тридцать как процветает коммунизм? Вот бы удивились американцы, правда? Самый мощный механизм - это государственный механизм, а государство делится в первую очередь со своей нацией. Это у нас государство делится с капиталом и столоначальством, а у них это оборонный заказ и авантюры НАСА, обеспечивающие миллионы рабочих мест и переливание мегадолларов, это социальные программы и дотации".

   Сан Саныч уныло выслушивает тираду и остается при своих. Его не впечатляет перспектива мировой революции, но он уверен, что где-то уже родился новый Ленин. На мое предположение, что, быть может, это я он отвечает ленивым смешком.

   "Одна проблема", - я смотрю серьезно на Сан Саныча и продолжаю: "У Ленина отец был каким-то там смотрителем школ. Все понятно. Семья не дворянская, но и не чернорабочая. Куча детей живет на пенсию отца, и постепенно они вынашивают в себе революционный дух, ведь не зря же мальчики-Ульяновы так преданы анархизму. Анархизм этот эволюционировал и превратился в осознанный политический соус, под которым варился будущий вождь. Но когда будут создавать мою биографию, историки столкнутся с неразберихой. Им сложно будет отразить стройную детерменированность момента эпохи и моего в ней положения. Дед и прадед - клятвенные марксисты-ленинцы. С отцом сложнее. Ты знаешь, пожалуй, чертовски сложно будет определить его место в системе наемного труда. Он был и рабочим на заводе, и путевым обходчиком на железной дороге, и частным предпринимателем, и охотником, и безработным, и колхозником, и еще много кем. Как с такой пестрой биографией уместить мою личность в истории? Это проблема, поэтому я думаю, что блестящий путь мой омрачен глухой стеной исторического примитивизма".

   Когда я заканчиваю свою речь, Сан Саныч уже точно ничего не понимает. Он только произносит свои золотые слова из нетленного лингвистического фонда: "Да, прав был Фрейд".

   Цепляясь за Фрейда я прохожусь по его односторонне развитой натуре, черню беднягу предметностью, присущей его учению и тут же вывожу в пример абсурд "философии бессознательного".

   "Знаешь, если бы я был, скажем, не психиатр, а какой-нибудь там инженер... строитель мостов, то я бы тоже кроме своих мостов и прорабских замашек ничего не видел. Человеком движет мускул. Да, натурально, я бы так и заявил. Мускул требует сокращения, вынуждая электрические импульсы управлять собой. Мышечная ткань имеет свою память, наличие которой подтверждается лунатизмом, рефлексами, а также привычками. Мускул стоит на страже сознания, определяя бессознательную природу человека"...

   Потом наступает недолгое молчание, после чего мы прогуливаемся по магазину, выходим на улицу, садимся возле фонтана и наблюдаем за бомжами. Время подходит к пяти, и мы с Сан Санычем жмем руки и разбегаемся. Он идет на остановку, а я устремляюсь в парк.

   В парке осень, хотя из всей растительности узнаются только голубые ели. Мне всегда кажется, что эти пушистые деревца толи очень сильно запылились, толи покрылись морозной корочкой. Хожу по старым бетонным плиткам, стараясь не наступать на трещинки. Считаю разбросанные пробки. Пивных оказывается больше чем кока-кольных. Наконец возле въезда в парк останавливается машина. Ты открываешь окошко, машешь мне рукой и я спешу к тебе.

   По дороге в лес приходится два раза остановиться. Один раз на АЗС, другой раз, чтобы поцеловаться.

   В лесу тихо. Ступаем осторожно - грязно. Недавно был дождь, листва мокрая. Приходится немножко побегать, чтобы принести тебе большую охапку красных листьев. Устраиваю тебе листопад; ты, закрыв глаза, сдуваешь листья с собственного носа. Козьими тропами уходим дальше в лес. Просто гуляем по тропинкам, взявшись за руки; забираемся на сваленную сухую лиственницу, устраивая турнир "новички на брусе". Победитель получит большой красный мухомор с сыром, который я заприметил под общипанной березкой.

   "Знаешь, говорят, что мухомор это очень чувствительный экологический прибор. Он никогда не вырастет в зараженной земле. А еще из него барбарианцы варили пиво. Получался неслабый галлюциноген, который они принимали перед боем. Помогало забыть об опасности". Мы садимся на корточки возле таинственного галлюциногена, который с детства символизировал несъедобный продукт.

   После этого мы изучаем сонный муравейник. "Знаешь, а домашние муравьи такие малюсенькие рыженькие, по-моему, совсем не спят", - ты улыбаешься и хватаешь меня за холодный нос. "Зато я сплю вместо них: много и часто".

   Потом мы выходим на полянку. У подножия большой старой сосны ты замечаешь облезлую белку с двумя маленькими бельчатами. Белка долго смотрит на нас, задрав свой черный носик, после чего вместе с выводком забегает на дерево.

   Мы гуляем долго, уже начинает смеркаться. Когда добираемся до машины, то, оглянувшись, можно рассмотреть только сплошную стену черного леса. В машине холодно. Пока греется двигатель, я пытаюсь тебя поцеловать, но ты с широко раскрытыми глазами взахлеб рассказываешь мне про белку, которой, по твоему мнению, я уделил недостаточно внимания... Зато достаточно внимания я уделяю тебе, столько внимания, что двигатель успевает очень хорошо прогреться...