Пучеглазов Василий Яковлевич : другие произведения.

Олимиада

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    ОЛИМИАДА (Юмористический эпос). Повествование о "репатриации" в Израиль в форме программы эстрадных миниатюр.


    Copyright2001 - 2011 Василий Пучеглазов(Vasily Poutcheglazov)


    Василий Пучеглазов
    О Л И М И А Д А
    Юмористический эпос

    ПРОЛОГ

    Я тут недавно евреем был.
    Нет, натурально - евреем. Самым что ни на есть е-в-р-е-е-м.
    Не по жене.
    С женой-то как раз промашка. С женой я недоучёл в своё время. Не предвидел хода исторических событий.
    Русская у меня жена. Русская, как и я. Со всех сторон.
    Вроде вот и красавица из себя, но - русская.
    То есть, и тут у неё всё по-русски, спереду. И сзаду тоже... не Люксембург. Есть на что положить. Глаз, я имею в виду. Кругом всё как надо, с русским таким размахом!
    Что нынче неактуально. В нашу эпоху национального самосознания. И определения - кто куда. А тогда, в девяностые, - просто сплошное... "самосознание". Повальное даже - для некоторых.
    Короче, эпоха бурная, время суровое, и тут, можно сказать, вся твоя судьба от бабули какой-нибудь зависит, давно усопшей.
    То ли она у тебя Хася, к примеру, или Розалия - голубых еврейских кровей, то ли, я извиняюсь, Фёкла. Вот как у нас в семье. А с Фёклой куда ж ты "определишься"? Кто тебя ждёт там - с Фёклой? Да с Фёклой тебя даже на Украину не пустят!
    А мой сосед Моня вещи уже пакует.
    - У них, - рассказывает, - на нашей еврейской земле - о-го-го! У них там жизнь! У них все блага для нашего брата!
    В смысле - для ихнего. У которых Розалия.
    "Ах, ты ж, - думаю, - невезуха! Мало того, что интеллигент, так вдобавок и русский! Монька, собака, собутыльник мой, пьяница горький, и тот, понимаешь, вкусит, а мы что же - ни-ни? Мы тут пропадай, на родных просторах? Без благ?!"
    - Нет же! - сказал я жене своей русской, с лица спавшей, с тела схуднувшей. - Не бывать этому! Не может такого быть, чтоб я, русский мужик, выхода не нашёл!
    - Какой же выход? - вздыхает. - Туда же только евреями...
    - Да хоть зулусами! Хоть чукчами, хоть китайцами! Нам, чай, не привыкать к дефициту пути прокладывать. Решу я уж как-нибудь и эту проблему, решу кардинальным образом. Объевреюсь - за милую душу!
    - Слабо, - говорю, - их сионистскому капиталу против нашего исторического опыта. Так что готовься, будем мы вскорости в их ближневосточном раю благоденствовать. В самых, как говорится, кущах.
    - И кем же мы будем - в "кущах"? - спрашивает. - Эмигрантами?
    - Эмигрантами - это во всех других странах, - говорю я с законной еврейской гордостью. - А мы с Моней на родину возвращаемся. На доисторическую. И потому, как мне Монька вчера объяснил между первой и двадцать шестой стременной-закурганной, мы там не эмигранты вовсе, а репатрианты. Если на их израильском языке, то "олимы". Ты, например, "оля".
    - Так я и так Оля. И на русском.
    - На русском, глупенькая, ты просто Оля. А там - "оля"! Оля-ля!.. Чувствуешь разницу?
    - Ну, разве что если "оля-ля"... А ты тогда кто?
    - А я - "оле".
    - Как Оле Лукойе?
    - Да уж придётся теперь - "лукойе". Хоть я его терпеть не могу, это "лукойе", хоть я его на нюх не переношу, но придётся. Где же ты настоящего олея видела - без "лукойе"? В общем, "оля" ты моя репатриированная, считай, что отныне мы с моим другом Моней, что называется... возвращенцы! Ещё чуток - и полетим мы с тобой в "олимы". "Олимы" это звучит гордо! Согласна?
    - Согласна, - отвечает моя ещё русская красавица. - Что звучит.
    И совершил я тогда очередное своё русское чудо.
    И очутились мы с ней на той самой "обетованной".
    И стали мы оба "олимами".
    И началась наша долгая-долгая О-Л-И-М-И-А-Д-А...

    ДОПРОС С ПРИСТРАСТИЕМ

    Но сперва конкретно - о чуде. А уж потом о последствиях.
    Собрал я, значит, бумажечки-документики, и поехал я туда, где в евреи принимают. Для дальнейшей транспортировки - в места не столь отдалённые. Три часа лёту - и всё. И на Ближнем.
    Ну, там, естественно, очередь. Народ толпится, волнуется, выясняет подробности. Кто, мол, еврей, и как, и на сколько процентов. Одни родословную вспоминают - до двенадцатого колена, рассеянного в тумане; другие - супругов своих, опять любимых, хотя и фиктивных; третьи в уме считают - кто, где, когда. И по скольку каждому.
    Короче, готовятся люди. Всерьёз и надолго.
    А уж внутри встречают меня две дамочки за столом.
    Одна - потолще, на учительницу похожая; другая - потощей, но эстетка. С перстнями, с цепями и в очках. И с носом.
    Стало быть, перекрёстный допрос. Ну-ну...
    - Вот, - говорю, - пришёл я. На родину потянуло.
    - Это куда же? - спрашивает первая.
    - Это туда же. Куда все такие. "Богоизбранные".
    - А вы что же, - встревает вторая, носатая, - тоже еврей?
    - Я не "тоже", - отвечаю так "богоизбранно". - Я самый. Я такой еврей, что меня только пустите. Мало не покажется.
    - А непохож, - замечает первая.
    Понятно, что непохож. У меня ж в роду одни вятичи да кривичи. Да казачуры с нагайками.
    - Внешность обманчива, - заявляю. - И бить меня будут не по морде моей русопятой, а по вашей справке. Так что давайте, пишите, девушки, а то я душой болею. Хочу побыстрей разделить страдания.
    - Все хотят, - язвит носатая. - Да не все могут.
    - А что надо-то? - спрашиваю с подходцем. - Чтобы мочь?
    И двусмысленно так в глаза им смотрю, дамочкам этим. Мол, уж не обделю, если что. Если дело выгорит.
    - А родословную надо, - объявляет толстая. - Происхождение - от кого надо.
    - Причём, по матери, - ехидничает субтильная. - В смысле - по материнской линии.
    Это чтоб я чего не подумал - относительно "матери". По славянской моей дремучести и испорченности.
    - Причём, документально подтверждённое, - добавляет толстая. - Без мифов, легенд и прочих "преданий старины глубокой".
    Это она, стало быть, училкой русского языка была. "Великого и могучего".
    - А как же без старины? - интересуюсь вкрадчиво. - Мы, евреи, как самый древний народ, мы этими мифами и легендами по сей день живём, если кто не знает...
    С пафосом этак выдал, со слезой в голосе. Чтобы прониклись, кто тут есть кто.
    - И из чего это явствует, - пытает меня училка, - что вот вы, к примеру, именно "евреи"?
    - А не всякие там, - иронизирует носатая. - Разные.
    Молодец, тоже с выражением произнесла. С глубоким чувством. Чтобы их сразу на место поставить, "разных". Чтобы закаялись... Не иначе она культпросветработник.
    - Из того явствует, мадам, - говорю я интимно и доверительно, - что ощущаю. Чувствую кровное родство. Можно сказать, насквозь уже объевреился.
    - Так вот сразу? - подначивает культпросветчица с сарказмом.
    - Почему ж "сразу". Сперва завод наш накрылся, потом я "челноком" дублёнками торговал турецкими, потом из вещей продавал кое-что - за долги, а уж потом дошло. Постепенно.
    - Что дошло? - спрашивает училка.
    - А что еврей. Сижу я вот как-то, выручку за день подсчитываю, концы с концами свести пытаюсь, и вдруг - бац! Как обухом. "Батюшки! Да я же еврей!"
    - Ну, эдак у нас тогда вся страна евреи, - не унимается очкастая.
    - Не вся, - чеканю. - Но лучшая часть.
    - И что, они все возьмут и поедут?! - возмущается училка.
    - Да нет, - вздыхаю. - Поедут как раз остальные. Вроде меня.
    - А это сомнительно, - цедит эстетка сквозь зубы свои прокуренные. - Касательно поездки. Весьма сомнительно...
    - Кому-то, может быть, и весьма, - смотрю я прямо в её очки своими честными еврейскими глазами. - А мне этот ваш Восток уже совсем ближний. Ночами уже не сплю - так зудит.
    - Интересно, что это у вас там зудит ночами? - влезает училка.
    - Известно что. Зов. Семитская кровь кипит, истоки бурлят, корни мои глубинные шевелятся... Мочи нет, как припасть хочу к корням этим. Чтоб обрести.
    - Это какие такие корни? - осведомляется ехидная.
    - Наконец, - говорю. - С этого бы и начинали, а не с наружности. Которая у меня исключительно маскировка - в целях сокрытия моей иудской натуры. По матери, значит, хотите - для доказательства? Можно и так, и по матери...
    И достаю, как поэт Маяковский, из своих широких штанин главный свой аргумент.
    Не паспорт, естественно.
    И не это, что вы подумали.
    Газеты я достаю. Две. Одна - их, еврейско-российская, другая - тоже российская, но прямо наоборот. Демократия, как-никак. Свобода непечатного слова.
    - Ну-с, - говорю, - гражданочки, смотрите сюда внимательно. Есть у нас две статейки на историческую тему. С авторитетными выводами. Первая вот - про древних предков казаков. Хазары они, оказывается, хазары. Те самые, что у Пушкина. Помните, про того князя? Как ныне сбирается некто Олег отмстить неразумным хазарам... И тут-то его змеюка из черепа - цап! И прямо за пятку. И привет - ни князя тебе, ни хазаров. Вот, пожалуйста, доказано и подписано...
    - А теперь вот вторая, ваша, и тоже с подписью. Хазары-то эти, как выясняется, были евреи! То есть, поголовно.
    - А теперь, милые дамы, следите за моей неопровержимой железной логикой. По пунктам. Бабка моя - казачка, так? Предки казаков - хазары, так? Хазары - евреи, так? Следовательно, и бабка моя - еврейка! Что и требовалось доказать.
    Они аж дара речи лишились.
    Рты пораскрыли, глаза повылупили - и ни звука, ни вздоха.
    Нечем им крыть мою историческую правду.
    - Э-э-э... - лепечет очкастая. - Э-это вопрос...
    - А это - ответ!
    И газеты свои об стол. Нате - читайте - завидуйте!
    - Пиши, - говорю, - мне справку, пока я народ мой хазарский на борьбу не поднял!
    - Ну, знаете, - изрекает училка в изумлении. - Вы действительно... Не без корней. На такое только наш человек способен - из казака еврея сделать!!!
    И дали таки мне справку.
    Доказал я таки необходимые гены. Дохазарил.
    Правда, та злыдня носатая и тут подгадила. В формулировке.
    Вот, зачитываю, кто я теперь:
    "Лицо еврейской национальности"!

    ПРОЩАЛЬНЫЙ ПОКЛОН

    Ну, ладно.
    "Лицом" так "лицом". Мы, евреи, народ... хоть и гордый, но терпеливый. Пока. До поры до времени. А уж потом уж, потом уж, потом уж...
    Нас только выпусти. Или впусти. А мы уж, а мы уж, а мы уж...
    Тем более, братья мы все - по Аврааму. Я, скажем, и тот же Рокфеллер. Или российский этот... Ну, вы его знаете. Там Рокфеллеру делать нечего.
    Мы такие. Нам только припасть дай. К истокам. А там уж, а там уж, а там уж...
    - Ну, и что вы там делать будете? - спрашивает меня лейтенантка эта в ОВИРе, которая паспорт мне выдаёт, для закордона.
    - Как это "что"? Обретать. Исконную и законную.
    - А, с вами ясно, вопросов нет. Значит, после, когда вернётесь, принесёте его обратно сюда же.
    - Как так "обратно"? - вскипает во мне праведный сионистский гнев. - Да я вот-вот обрету уже, а вы мне - "обратно"?!
    - Ну, правильно, я же и говорю - как обретёте. Годика через три, как все.
    - Ну, это мы посмотрим! - бросаю этой пророчице, понимаешь, с высоты своего неудержимого стремления, в дверях, с паспортишкой в кармане.
    - Это вы посмотрите! - бросает она мне вослед. - А мы уж лучше туристами...
    И ответил я гордым молчанием на такое непонимание моей тяги.
    И прошёл я, не дрогнув, через все испытания моего генеалогического древа.
    И сел я на самолёт с супругой своей, что "коня на скаку".
    И - полетел...

    КАК У НАС

    1. ВСТРЕЧА

    Жена моя, та, конечно, переживала. Мол, "на чужбину" и всё такое. Но я-то тёртый уже, у турков. Уже набрался на их базарах.
    Одно название, что "чужбина". И люди те же везде, и всё там, в общем, похоже. Всё - как у нас.
    А уж в Израиле вообще половина наших. "Советских" бывших. Обломков империи, так сказать. Осколков и ошмётков.
    У Моньки, вон, родня в каждом городе.
    Так что не пропадём. Единство всё-таки, один народ до кучи. Чай, мировой капитал своих в обиду не даст.
    Ну, мы по этому случаю приняли в самолёте с моим Моисеичем, другом, соседом, а ныне... собратником. Хорошо приняли. Сколько успели. Кто же откажется - на халяву?
    И как мы вышли из самолёта, как ступили, так у меня прямо из сердца и вырвалось. Прямо песней раздольной:
    "Родины просторы! Горы и... раввины!"
    И вдруг один, местный на вид, и говорит мне на хорошем русском с плохим акцентом:
    - Кончай базарить, мужик.
    - Не понял, - ответствую. - Кто тут "мужик"? Я уже не "мужик", между прочим. Я уже... Ну, чтоб не задевать наши общие национальные чувства, скажу намёком... Я уже - чистый "жик"! Так что ты лучше вали себе, пока я тебя сумарём не жикнул. С самоваром моим наследственным.
    - А сщас мы выясним, кто "валить" будет, - говорит он уже на плохом русском, зато с хорошим акцентом. - Я тут как раз встречать вас поставлен, таких...
    - Так ты свой?! - восклицаю. - Брат! Я ж наконец вернулся! Я ж к тебе из России с любовью! Я ж, - говорю, - этот... Сопель...
    - Кто, кто?
    - Ну, этот... Сопель... Сопельменник!
    - Вот, вот, - кривится. - Оно и видно, кто ты. Сопельмень и есть.
    - А что ж так недружелюбно? - интересуюсь. - Что ж без тепла сердечного? Что ж грубим на работе? Или не рады мне тут?!
    - Иди уже, - грубит он опять, ещё на русском, но уже совсем без акцента. - Получай, что положено.
    - И получу, - говорю. - Всё и сполна. На халяву - хоть керосин. Но отношения вот такого небратского не приемлю. Просто в недоумении. Странно и больно видеть.
    - Больно - ещё впереди, - обещает он мне всё так же не братски, и даже с каким-то злорадством, внеслужебным. - Очень надеюсь. А то прут, понимаешь, и прут... Сопельмени!
    Ну, словом, как я и говорил. Всё - как у нас!

    2. ПОДАРОК

    Но дальше зато - как в сказке.
    Нет, не внешне, конечно. Не так, чтоб с первого взгляда - и ах!
    Внешне там разница небольшая. Ну, может, только почище на улицах кое-где. А кое-где и погрязней.
    И люди так же. Одни поприличней, другие - в семейных трусах с цветочками. Якобы шорты. Одни в париках и до пяток, другие - с голым пузом. Для сексуальной неотразимости.
    И машин тоже - не продохнёшь. Все иномарки, понятно, но поскромней. Кадиллаков таких - длинных, белых - не видно. И джипов крутых, навороченных, тоже мало. Видать, не вписываются они. На поворотах.
    Внешне, короче, без потрясений. Нормально, пристойно, но - как и у нас. По-разному. С социальными контрастами.
    А вот что насчёт глубинного существа - это да. Это что-то. Это я и представить не мог моим рыночным сознанием. Мелочным и корыстным.
    Сразу, как только прибыл, вручают.
    - На, - говорят. - Держи вспомоществование на первое время. Врастай в цивилизацию.
    Я аж со стула вскочил. По стойке "смирно".
    - Есть, - говорю, - врастать!
    - Если у вас, - говорю, - так с халявой, то я уж врасту. Клещами меня не вытащите!
    - Вы, - говорю, - до того меня поразили своей широтой души, что я в благодарность, как у вас принято, беру себе новое имя. Исключительно иудейское. Записывай, так и быть, для удостоверения личности. "Васюк Сионюк"!
    А, как я их?! Порыв души - и всё тут! И уже свой среди чужих.
    Правда, оно сказка сказкой, а жизнь внесла коррективы. И очень скоро внесла. И тоже, как и у нас, в квартирном вопросе.
    - Моня, - спрашиваю, - это что ж там за цифры такие в газете, насчёт квартир? Это они продают их за столько?
    - Это они их сдают, - отвечает. - Нам. В месяц и чистыми. Плюс коммунальные ещё пол-столько. А за что продают - вот здесь.
    И показывает. Я как увидел - у меня в глазах потемнело. От масштабности ихней. Да в той же Европе за эти деньги... А у нас вообще... Всю нашу пятиэтажку. С жильцами.
    - Ну-кося, погоди-кося, - бормочу я, и ажно опять русопятисто от такой широты их... кармана. - Дай-кося я прикину тогда...
    И прикинул - для прояснения перспективы.
    И прояснилось, что недобор. При данном раскладе ещё половину надо - к тому, что на первое время. Как минимум.
    - Ага! - бью себя по лбу. - Я понял! Это ж не просто так вспомоществование! Это ж нам, Монька, проверка такая - по национальному признаку. На предмет - умеем ли мы вертеться.
    И долго смеялись мы с ним по этому поводу.
    Смешно, действительно, - "умеем ли"?
    Да мы после капитализации всей страны, мы только это и умеем!

    3. МИЛОСТИ

    Но, я скажу, свет не без добрых людей.
    И не ближний свет тоже. Даже и этот, который Ближний.
    Причём, их добрые люди где, по преимуществу?
    Верно! Как и у нас, в банках. Где деньги дают.
    - Ну, зачем, - говорят нам их добрые люди, - зачем вам, бедненьким, по чужим квартирам ютиться? Вы лучше свою купите.
    - Так ить это... Они того... Где же взять?
    - А мы дадим, - говорят. - Потом вернёте. Когда-нибудь постепенно.
    Я аж чуть не упал. На колени, естественно. От таких непомерных щедрот.
    "Это ж как, - думаю, - как народ-то переродился в братском единстве!"
    - И на машину дадим, - усугубляют они. - Чтоб ноги-то не топтали по плоскогорьям родимым.
    То есть, совсем подкосили. Начисто. Разрушили мой привычный стереотип.
    "Да как же ж они вот так, - думаю, - расточительно?! Разорятся же, благодетели, в звериных законах капитализма!"
    - И ещё дадим, сверх того, - добивают они вконец. - Чтобы ни в чём себе не отказывали! Подписывайте внизу, а это можете не читать.
    Это понятно, что могу не. Там же по-ихнему всё написано, по-местному. Крючочками.
    "Ну, что мне, - думаю, - руки им целовать?! Так милостями осыпали, что сил нет..."
    А они знай:
    - Подписывайте, берите, живите уж полной жизнью!
    "Нет, - думаю, - погожу. Грех ведь. Разорю ведь людей!"
    А они:
    - Подписывайте, не задерживайте, желающих много.
    - Звиняйте, - говорю, - люди вы добрые. Беру тайм-аут. Должен переварить, осознать и свыкнуться с мыслью.
    - Сейчас, - говорю, - никак. Трусюсь весь - от впечатления. Не владею дрожащими членами.
    - Ну, смотри, - говорят. - Как бы не...
    - Не, не, - говорю. - Никогда. Всё, что смогу унести!
    И сразу бегом к другу Моне.
    Так, мол, и так, нужна консультация. Не хочу грех на душу брать. Кинь клич по родственникам.
    - Не проблема, - унимает он мою нервную дрожь проверенным нашим дедовским способом - "по первой". - Есть тут специалист по банкам, дядька мой. Ветеран этого дела. Когда-то взял всё, что давали.
    "Ну, - думаю, - одеться надо прилично. На виллу, небось, поедем. Он, небось, толстосум. Так сказать, новый... еврей".
    - Но только имей в виду, - предупреждает Моня, - он у нас сионист. Убеждённый и несгибаемый.
    "Ещё бы не убеждённый! - думаю. - Он уж, небось, обрёл так обрёл. По полной программе".
    - Так что о недостатках - ни слова, - наставляет Моня. - Кратко, чеканно и с неподдельной искренностью: мол, рай; мол, счастлив; мол, всем того же желаю.
    - Все не поместятся, - замечаю. - Судя по карте.
    - Да я ему говорил! "Куда же - всех-то?! Тут территории - как один наш сельский район! И та наполовину арабская!" "Ничего, - говорит. - Сплотимся. Скучкуемся на имеющемся плацдарме. Станем плечом к плечу". Романтик, ты ж понимаешь! Да сам увидишь...
    И едем мы, значит, к морю, на набережную.
    А там гостиницы "люкс", рестораны, посольства всякие. И салоны массажные - с девушками... на выданье. В общем, знакомый мишурный блеск цивилизации.
    "Ну, - думаю, - это круто. Вон где обосновался на ссуды - в самом их эпицентре роскоши!"
    Тут Монька подводит меня к одному такому, хипастому с бородой, вроде наших. Ну, эти, которые не романтики, но бродяги.
    Смотрю я - что-то он не похож на толстосума. Хоть сумка и вправду толстая - видать, со всеми пожитками.
    И то, что специалист по банкам, тоже... Разве что по консервным.
    - Моня, - шепчу, - он что, бродяга?
    - Сам ты бродяга! - режет мне вдруг хипастый, догадливый. - Причём, беспородный. А я - свободный еврей в свободной стране!
    - Не спорь, - шепчет Моня. - Только кивай.
    - Да мог ли я, - вещает хипастый, - там, в России, сидеть вот так?
    - Мог, - не утерпел я. - Как раз сидеть там - хоть так, хоть этак. Ты, брат, от жизни отстал: сейчас в России в плане сидеть - никаких препятствий!
    - Но мы же не с этим пришли, - вступает Моня.
    И исподволь направляет нашу беседу в конструктивный диалог.
    - Ты лучше вот просвети человека, - намекает он тонко, - старый дурень. Относительно здешних субсидий. Ты же в них дока.
    - Это - да, - расцветает тот. - Это вы прямо по адресу. На обживание всё уже получил?
    - Что дали - всё, - отвечаю. - Вовек не забуду оказанного.
    - Вовек не вовек, а три года придётся. На благо вновьобретённой.
    - А если я раньше куда-то? В другие края?
    - Тогда вернёшь. Сообразно прожитому и вложенному.
    "Ага, - смекаю, - да это ж подъёмные!"
    - Ладно, усёк, - говорю. - Теперь о главном. О милостях и щедротах. Брать или как?
    - Без "или"! - рубит хипастый. - Коли ты наш - крепи неразрывную связь. Бери и живи до ста двадцати.
    - Спасибо, - благодарю. - Так долго мне и не надо...
    - Надо! - осаживает он. - Иначе проценты не выплатишь. И будь здоров.
    - Это что, пожелание?
    - Это рекомендация. Есть опыт. Я приболел, помню, как-то...
    - Ну и?
    - Ну и не выплатил. А там накрутка - по прогрессивной шкале...
    - Понятно, - врубаюсь. - На счётчик поставили! Как у нас.
    - Так что отдать пришлось, - мрачнеет он. - Всё и с добавкой. И вот ещё должен чуть-чуть, отрабатываю теперь...
    И тут же плечи расправил, бороду гордо встопорщил, да как гаркнет голосом молодецким:
    - Зато теперь, - молвит, очами сверкая на нас маловеров, - помру я уж точно здесь! На святой земле! Теперь я из-за долгов - "невыездной"!
    - Отец! - говорю со слезой навернувшейся. - Спасибо тебе! Вернул ты мне веру в людей!
    Вижу теперь - не оскудела земля еврейская! Сберегли, передали и приумножили!
    И смело смотрю я теперь в будущее своё в едином строю!
    Ибо уж тут своего не упустят... и чужого не отдадут!!!
    Как и у нас!

    РАБСИЛА

    1. БЮРО

    И, таким образом, встал вопрос.
    Халява халявой, а неувязка опять в семейном бюджете. Хорошо, но мало. И ненадолго, к тому же.
    Деваться некуда - пора и вложить на благо. Этому их "социализму с еврейским лицом". Так и вложить ему... честным трудом.
    А надо сказать, пока наш народ туда подъезжал в массовом порядке, там тоже народ не дремал. И потому там теперь работа вот так не валяется. Только через бюро. А их - как грибов, бюро этих. Так честно и называются, если по-нашему: "Рабсила".
    Ну, я зубами скрипнул, как бывший свободный предприниматель, но пошёл. В "Рабсилу", в первую же попавшуюся.
    А там - облом. Нет работы - и всё. И гуляй.
    Я - в следующую, и там нет. И в третьей, и в тридцать третьей.
    Ну, я зубы стиснул, как бывший строитель "светлого будущего", и дальше - до полной победы.
    Захожу, наконец, в одну - есть. Есть работа!
    - Но, - говорят, - не самая простая. На фабрике.
    - Ой, не смешите меня, - ликую мысленно про себя. - Вот у меня диплом, а вот стаж на заводе...
    - Это ты не смеши, - усмехаются эти своими губными помадами. - Тут дипломами нашими улицы можно мостить. А фабрика та - специфическая. Знаешь ли ты, что такое - маца?
    - А как же, - тороплюсь я с ответом. - Каждый год на пасху на вашу, только её. У Моньки закусываем-хрумтим.
    - Вот там ты эту мацу и будешь укладывать на конвейере. Сам понимаешь, святое дело. Полный "кошер". Так что без всяких твоих прежних свинских пристрастий: буженины там, окорока, грудинки, сальца домашнего...
    И слюни утирают с помады.
    "Надо же, - думаю, - занесло - в гнездо святости!"
    - Получать ты будешь почасово, - продолжают они радушно. - Естественно, минимум, как все...
    - А что ж так мало? - рыпаюсь по неопытности.
    - А нам половину, - объясняют с доброй улыбкой. - Как посредникам.
    - Это за что же?!
    - За то... что мы есть!
    - А нет так нет, - расплываются ласково. - Полный свободный выбор. У нас, слава богу, румыны имеются - за половину минимума. Или туристы из СНГ - за треть. Или китайцы... Ты знаешь, сколько в Китае китайцев?
    Ну, я зубами заскрежетал, как бывший отличник русской бывшей великой литературы, учившей нас, помнится... Но - "полный свободный". Против рожна не попрёшь.
    - Знаю, - буркаю. - С образованием всё-таки, вышесредним.
    - Вот и не вякай, - рекомендуют доброжелательно. - Радуйся, что дают.
    - Уже. Уже радуюсь, - отвечаю бодро, сияя лицом, скрипя, стискивая и скрежеща. - Уже преисполнился. Уже заливаюсь, искрюсь и брызжу.
    - И правильно! - восклицают радостно хором. - Ты ещё убедишься - у нас тут весело!
    И мне вдогонку - дружески и гостеприимно:
    - Как мы все убедились!

    2. КОНВЕЙЕР

    Я как на фабрику шёл, волновался даже.
    Всё же святая святых, сугубый "кошер". И я туда же - с моей свинской ориентацией. Скрывать придётся - от правоверных. Таить свою в корне порочную натуру.
    Но, смотрю, правоверных там что-то не видно. По цеху бродят, а на конвейере исключительно наши люди. Из бывших.
    Оно и понятно. Работа нервная, интеллектуальная. Тут печка рядом, тут маца из неё в темпе выскакивает, тут конвейер рывками такими двигается, короткими. А ты стой, хватай, считай, сколько надо, и на другую ленту клади аккуратненько. А конвейер всё мимо - дёрг-дёрг-дёрг... восемь часов без перекуров. Так что отсев постоянный. Кто после первой смены глазами уже дёрг-дёрг; кто неделю выстаивает - до помрачения; а кто-то вот, вроде, и втягивается - хронически...
    И главное, разговоры какие-то не святые. Не постные, прямо скажем. То ли они все мацы дармовой переели, то ли у них внутренний протест, то ли "Ридна Украйна" у многих в происхождении... Но всё - о нём, о поганом. Запретном и незабвенном.
    Стоит так, хватает-считает-кладёт час-другой, а потом как застонет:
    - Эх, братцы! А как мой батька сало засаливал! С прожилочками!
    И другой тут же:
    - А как моя мамка борщ с салом варила!!
    И третий - навзрыд:
    - А моя бабка - какие шкварки!!!
    И поехали, и пошли наперебой: у кого кабанчик какой, да какие колбаски, варенички, буженинки... В омерзительнейших подробностях.
    У меня аж маца с непривычки из рук выскальзывала - от такой сальности.
    Притом, не то чтоб селяне кругом. Справа членкор академии, например, физик; слева полковник медслужбы; напротив - то инженер, то культурный деятель. Все временно, разумеется. Пока не востребуют, может быть. Или пока язык не выучат, чтобы объясниться могли - уборщиками.
    Поэтому очень весёлых мало.
    Один, в сущности, весёлый. И тот эфиоп. Но он вокруг конвейера подметает по малограмотности. Пометёт, пометёт - и засмеётся. И приплясывает, и песни поёт.
    - Чего это он? - спрашиваю.
    - От радости, - народ объясняет. - У них там война и голод, в Африке, а он тут - как еврей.
    - Он ещё и еврей?
    - Он ещё и... коммунист. После нашего там военного присутствия при советской власти. Он, брат, редкий феномен: и негр, и еврей, и коммунист - в одном лице. Просто... мечта куклуксклановца!
    - Он же из мудрецов, - растолковывает один, по виду профессор марксистско-ленинской философии. - Видал тут везде по улицам шастают? В чёрных лапсердаках...
    - И в шляпах? - уточняю. - Ещё б не видал - по жарюке так вырядиться... И что, они все мудрецы?
    - А то нет, - говорит он с горечью, мацу перекидывая. - Только и делают, что книжки святые читают да молятся. Причём за государственный счёт. Вроде как наши бывшие лекторы-пропагандисты. Правда, без лекций. Между собой пропагандируют.
    - Мудро, однако, - замечаю вскользь.
    - И увлекательно, - говорит он с желчью. - Если за государственный. И на всю жизнь занятия хватит. Детям ещё останется. А детей у них видал сколько? Они ж плодятся, как велено. И размножаются - не щадя живота своего. А там и детки книжки читают, святость блюдут - из бюджета.
    - Мудро - действительно, - восхищаюсь невольно. - То-то они уже повсеместно.
    - И все святые, - говорит он с ядом. - Помолится лишний раз, если что, и опять святой. И как с гуся вода. Страна содержит, жена готовит, а он, знай, ля-ля в синагоге...
    Видимо, у него это личное, у профессора. Безвозвратно утраченное.
    - А почему, думаешь, в лапсердаках? - негодует профессор. - Завет выполняют. Что там Господь Бог Адаму сказал, когда из рая их вышибал с гражданской супругой? "Будешь ты в поте лица своего добывать хлеб свой!" "В поте", заметь. Вот потому и лапсердаки в жару - чтобы "в поте"!
    - Ну, мудрецы, - соглашаюсь, - слов нет!
    И тут как раз влетает в наш цех такой мудрец в шляпе да как завопит нечеловеческим голосом:
    - Махер!!!
    У меня прям маца халявная изо рта выскочила.
    А он опять - и ещё истошней:
    - Махер! Махер!
    - Что ж, - говорю, - за проблемы у вас с мохером в Израиле? Вон ведь как припекло человека! Может, озяб он, хотя и жара за сорок. Может, его и у печки сейчас знобит - без мохера.
    А тот рыжий в чёрном к конвейеру подлетает и давай бегать туда-сюда! Бегает, по спинам нас хлопает и орёт дико:
    - Махер! Махер! Ма-а-а... - и визгом уже - ...хер!!!
    - Земляки! - не выдерживаю. - Да скажите ж ему кто-нибудь - пусть не убивается! Принесу я ему мохер, так и быть!
    Они все как грохнут от хохота.
    - Ты и нашёл, кого пожалеть, - разъясняют, смеясь. - Это ж хозяин здешний, владелец фабрики. А кричит он всегда от душевного терзания. Всё ему мало кажется. Поскольку "Махер!" в переводе с ихнего это значит - "Быстрей!"
    И вот только этот мудрец рот открыл, чтобы "Махер!" свой крикнуть, как споткнулся он на бегу о чью-то ногу, мной случайно подставленную, и с маху шляпой - в мацу!
    И я вам скажу, такого "Махера!" давно я не слышал...

    АЛЬБОМ

    Конвейер, конечно, штука хорошая - в плане ознакомления.
    Но он и подрывает. И не только здоровье. И порождает тоже... Даже мацу есть перестаёшь.
    А хочется ведь большого чего-то. Чего-то чистого - хотя б относительно. Чтобы без вычетов - на руки.
    Стал я тогда газеты листать, русскоязычные, раздел, где работа. А там сразу же - крупно так: "Работа для настоящих мужчин!"
    То есть, для меня. В самую точку.
    И ниже: "Оплата высокая, наличными, ежедневно".
    Фантастика просто. Сон в летнюю ночь.
    "Э, - думаю, - тут ухо востро держи. Тут и надуть могут. Кинуть как последнего лоха".
    "Хотя, конечно, еврей еврею друг, товарищ и брат - согласно основополагающим принципам... но есть ещё. Есть паршивые овцы. Есть кое-где - стада, гурты и отары..."
    Короче, звоню. "Что за работа?"
    - Сопровождение, - отвечают. - Специфическое. Подробности при встрече.
    Ладно, встречаюсь.
    Усики, бакенбарды пижонские, золотой перстень на волосатом пальце и золотые часы на дутом браслете. Тот ещё тип. Из овец. Но мы и сами ушлые.
    - Работа, значит, такая, - толкует он мне, золотой фиксой посверкивая. - С богатыми женщинами. Сопровождать и обслуживать специфически. Если, естественно, настоящий - как мужчина.
    - Вот с этим всё слава богу, в этом аспекте, - заявляю с достоинством, выпятив всё, что можно, ещё пока что. - Настоящий - хоть у жены спроси. Или могу адресочки дать - подруг кой-каких "мятежной юности". Целая записная книжка - убористо. Некий износ, не спорю, имеется... но мастерство не пропьёшь!
    "Сейчас-то, - думаю, - настоящий. Покуда. А после конвейера ежедневно - это не знаю. Лучше уж тут собою пожертвую - зато без потери квалификации".
    Он на меня взглянул, оценил достоинство, с которым я тут, и кивает глубокомысленно.
    - Да, - кивает, - старый конь, он и вправду... Он не испортит. А где и наоборот: ещё как испортит, коняка...
    И этак игриво под рёбрышко пальчиками своими. Волосатыми с перстнем.
    - Ну, что ж, - суммирует деловито, - замазано. Я тебе - бабцов, ты мне - комиссионные.
    И в цифрах - на калькуляторе.
    Я столько за месяц на фабрике, сколько здесь за вечер. Притом при свечах и с шампанским. И главное, мне наличными. Ни шанса - чтоб кинули. Сугубо взаимовыгодное сотрудничество.
    - Идёт, - говорю. - Убедил. Показывай, где тут объекты моих домогательств? Готов к немедленным трудовым свершениям.
    - Э нет, - тормозит он мой трудовой порыв - У них так дела не делаются. У них же свободный рынок, они избалованные, выбор им подавай...
    - Это как же? Нам что перед ними, строем ходить нагишом? Как в военкомате на медкомиссии?!
    - Не будем преувеличивать трудности, - говорит, на часы золотые поглядывая. - Сделаешь несколько фоток для представительства, альбомчик такой небольшой, а я тебя выставлю на широкую продажу.
    И ботиночком лаковым притопывает - вроде ему уже бежать надо, по делу.
    - Где ж я их сделаю, эти фотки? - придерживаю слегка. - Не на паспорт, небось.
    - Да тут таких студий навалом, - торопится он. - Вон рядом неподалёку одна, через две улицы на углу в подворотне. Скажешь - зачем, а они тебя оприходуют. Они мастера - по интимным местам.
    И как мы расстались, я немедля туда. Где порнуху снимают.
    Ну, очередь, разумеется. Девушки всякие - нескромного морального облика; юноши - сомнительной ориентации; культуристы накачанные - стриптизёрских наклонностей. И я. Восходящая звезда порнобизнеса.
    А там чётко всё, деловито, с профессиональной сноровкой. Мигом отщёлкали - во всех нецензурных видах. Запечатлели в мельчайших деталях, на высоком уровне... художественности. Глаз просто не оторвёшь.
    И потом выдают - альбомом. В цвете, в сафьяне и с золотым тиснением. Роскошный альбомчик, сразу весомость чувствуется. И перспективность продления знакомства. Стоит, конечно, немало, с конспирацией, но я прикинул - я ж нарасхват пойду при таком высоком... художественном. В два подхода восполню, причём без напряга.
    Отнёс эту роскошь тому пижону и жду звонка. Готовлюсь, что называется, аморально. Что вспоминаю - по записной книжке, что конспектирую - из пособий и телевизора.
    А звонка нет и нет. Я уже сам ему - ненавязчиво, каждый день: "Когда заступать на вахту?"
    А он мне одно: "Нет спроса".
    "Как же нет? - думаю. - Почему нет? Я, может быть, и не секссимвол нации... но и они же, наверное, не Марьи-царевны! Не иначе как кинуть решил. Что значит - нет спроса? А зачем я тогда деньги тратил?.."
    И тут меня как водой окатило. Тут меня потом холодным прошибло. Тут я понял.
    Да он же кинул уже! Надул, облапошил и вокруг пальца обвёл! И поделил, кидала, с теми фотографами!
    Дальше, понятно, о грустном. Ибо недоказуемо. А спрос, извините, дело вполне добровольное. Сердцу не прикажешь.
    Альбом хоть забрал - и то спасибо. Жалко было бы потерять себя. Тем более, при таком высоком... и художественном!
    Жена, между прочим, нашла недавно - теперь просматривает ежевечерне.
    - Не думала никогда, - говорит, - что ты настолько фотогеничный!

    ДУХОВНАЯ ЖАЖДА

    1. КУЛЬТУРНАЯ СРЕДА

    А жизнь, она продолжается, между тем.
    Выдвигает и предъявляет. Счёт, так сказать. То за квартиру, то за чего другое.
    Скучать не приходится, прямо скажем. Пусть на фабрике сократили, пусть в бизнесе обобрали, но последнего у нас не отнять. Это уж наше. С нами оно до гроба, последнее. И веник и швабра.
    А минимум всё одно - хоть где. Жить можно, но так... без вызывающей роскоши. Разве что вот кровать нашли в стиле Людовика, с зеркалами на спинках.
    Они там на улицы всё выставляют для нас. А мы собираем - необходимое. И меблировку, и из вещей кое-что. Моня, сосед, компьютер себе собрал, народный умелец, а я вообще... Я фрак нашёл.
    Фрак, настоящий, как у дирижёра. Только малиновый и без рукава. Зато с искрой. Переливается весь и фалды хлопают на ветру. Видать, в нём кого-то из казино выкинули, подпольного.
    Я как надел, как примерил - так тут же почувствовал. Сразу же ощутил её подлую, ту самую. Которой у нас в России народ томится, особенно по утрам. Во, во, правильно - жажду. Духовную, разумеется.
    "Это ж как оскудел я тут! - чувствую я во фраке. - Это ж какой во мне духовный вакуум образовался! Это ж где же мои запросы и чаяния?!"
    Осмотрелся вокруг своим просветлённым взором и вижу - есть кое-где. Есть островки духовности и оазисы русскоязычной словесности. Даже помимо газет. Журналы есть целые - народного бесплатного творчества; книжки массово издают - за свой счёт; вечера творческие проводят - между собой.
    Тем более, выясняется, есть знакомые. Не лично, правда, но близко. Многих когда-то по телевизору постоянно, не только по книжкам и передовицам. Или по их ударным стихам по зову сердца на каждый призыв.
    Даже большие люди попадаются, выдающиеся художники современности - союзосоветской. Раньше к ним исключительно за автографом.
    А теперь вот они, в гуще, среди нас. Вспоминают о прежних своих страданиях и притеснениях.
    Нет, я не знаю, может и притесняли.
    Может, им премию не ту дали, или орден не тот.
    Или салату не доложили в доме творчества.
    Или какой-нибудь злопыхатель публично по первой фамилии их назвал - по девичьей.
    Не знаю, спорить не буду.
    Страдали, наверное, у себя на дачах да в кабинетах. Переживали. Умными еврейскими головами о письменные столы бились.
    А теперь, наконец-то, всю правду-матку режут - о прошлом. О мрачном и тяжком. И о себе в нём, страдальцах.
    На то ведь они и мастера. Чтоб знать, что писать и где.
    Оно ж как бывает. Соберётся вот так обиженный мастер, поднимется с места насиженного, возопит о "корнях" своих... Мол, "Я мастер! Меня там ждут не дождутся, на исторической!" А ему же, конечно, навстречу: "Давай, давай! Ждут, ждут! Тебе там самое место!" Правда, не уточняют, какое именно "самое". Чтоб не травмировать преждевременно.
    Ну, он и летит, он и мчится - осуществлять смелые планы.
    И там он переполняется поначалу - энтузиазмом своим. И интервью даёт, и ходит везде рассказывает, и разворачивает фантастические картины.
    Но что-то время идёт, а творить всё негде. И не звонят ему, и не приглашают, и ответа не шлют на письма с творческой биографией.
    Мастер уж беспокоиться начинает. Может, забыли, что он уже здесь? Может, упустили из виду? Может, им невдомёк, что он простаивает? Не использует потенциал. Не обогащает культуру.
    И деликатно напоминает: "Мастер, мол, я. Уже я приехал. Уже здесь".
    - Это прекрасно, что здесь, - отвечают ему. - Сбылась, значит, твоя мечта.
    - Сбылась, да, - соглашается мастер уклончиво. - Отчасти. Потворить бы хотелось. Как насчёт потворить?
    - Твори, - подбадривают. - Отныне твори свободно. Что душа счастливая пожелает, то и твори.
    - А вот раньше, - извиняется мастер за неуместные сравнения, - раньше я получал кое-что за творчество. Даже как бы и жил на это.
    - Плохо жил, - уточняют. - В унижениях и гонениях.
    - Ну, всяко бывало, - юлит наш мастер.
    Всё-таки он за правду боролся всю жизнь. Чтобы не поступаться. А ему каверзы этакие.
    - А главное, - намекает он экивоками-околичностями, - я раньше одним своим мастерством занимался, и ничем больше. Привык, знаете ли...
    - Какие проблемы? - не понимают они. - Давай, занимайся. Расцветай под солнцем отчизны.
    - А деньги, деньги?! - не выдерживает тут мастер. - На какие, я извиняюсь, шиши расцветать?
    - Деньги? - удивляются те. - Так ты корыстный, оказывается? Ты вот как - за всю доброту?
    - Добротой сыт не будешь! - дерзит им мастер. - И фильм не снимешь - на доброту, и роман не издашь - на доброту вашу!
    - Ах, так? - говорят те недобро. - Ты и неблагодарный ещё?..
    - Я мастер! - кричит он, вспылив. - Мастер, не кто-нибудь!
    - Не кто-нибудь - это верно, - замечают ему сурово. - Кто-нибудь тут всё сделал-построил, пока ты своё мастерство оттачивал где-то, а ты теперь на готовенькое? Нет уж, дружок, будь любезен и ты внеси. Потрудись уж чуток - на кого-нибудь. Для справедливости. Если, конечно, работу найдёшь - с твоим "мастерством" так называемым...
    - И что же мне делать? - сникает мастер. И деток кормить надо как-то, и жить надо где-то на что-то. - Что делать, скажите!
    - Скажем, а как же, - говорят те. - Не бросим в беде. То делать, что и другие - которые "мастера". Ваш пролетарский поэт вам же всё объяснил в своё время: "Я с теми, кто вышел строить и месть!" Вот и не выделяйся - бери метлу и мети.
    И садятся они удовлетворённо в свои "Мерседесы" и "Вольвы". И уезжают они в свои служебные кабинеты да на свои виллы.
    А мастер берёт метлу.
    И метёт... и метёт... и метёт...
    Вот так.

    2. МУЗА

    Да, я вам доложу, фрак это дело серьёзное.
    Фрак, он обязывает. Он тебя возвышает как бы - над повседневностью мелкой. Пробуждает какую-то тягу куда-то. В выси какие-то, шири и дали. Даже без рукава.
    Стою это я, фертом и гоголем, во фраке своём малиновом с искрой на видном месте и вдруг чувствую. Вот оно, шевелится во мне. Грызёт и гложет мой организм. Весь уже, чувствую, устремляюсь, всем нутром. Воспаряю и трепетаю.
    Оно ж ни с чем не считается, вдохновение. Оно ж как накроет, как вступит... Так прямо и начинаешь - изливаться душой. Вольно и неудержимо. Хорошо ещё, если в словах.
    "Вон как оно обернулось! - осознаю озарённо. - Никак я... поэт. Вот не было печали..."
    Однако, сетовать поздно. Свершилось уже, вступило. Теперь уж талант диктует, призванье властно велит.
    Ну, ладно, гением так гением. Тем более, для величия у меня же всё есть - и фрак, и желание. Единственное, чего не хватает, - музы. А что за поэт без музы? Несолидно и несерьёзно. Я всё-таки помню чудное мгновенье пока.
    Жена и красавица вот, а в этом плане - увы. Отношение к ней не то. Потребительское и низменно-плотское. А я во фраке. У меня тяга.
    Посему направляю стопы свои в одно место, специально отведённое. Для муз всевозможных. Нет, не в массажный салон. Близко, но нет. Вечера там устраивают - для представителей бывшей художественной интеллигенции. А представители там же сидят, книжки свои продают друг другу. Больше-то негде, хоть магазинов русских полно. Аудитория привередливая, развращённая российским бурным книгопечатанием.
    Смотрю - сидит одна. В чёрном вся, худая как жердь, и глаза с вековечной тоской. Муза - по всем статьям. В аккурат для фрака. Только благоухает излишне. Терпимо, но сильно. Аж голова с нею рядом кружится. Она, видать, от томления духа смолит, и тоже по-чёрному. Разит - как из пепельницы. Поэтесса, короче.
    Впрочем, неважно, сойдёт - для духовной близости.
    Подхожу ненароком, фалды одёргивая; устремляю пламенный взор; и молвлю бархатным голосом, как оно нам, поэтам, свойственно:
    - А заверни-ка мне, ласточка, все свои экземплярчики - оптом. Поелику, голубка, обворожён я такой гармонией до самых сердечных струн, и одной книжки, птичка, мне мало - для постоянного перечитывания.
    И деньги на бочку - для подтверждения намерений. За все пять. По десять страниц.
    Как она обомлела, как глаза свои округлила на такой жест, как в сумке зашарила в душевном смятении... И ещё пять сборников мне в придачу - раз уж расщедрился.
    И зарделась, робея, в смущении:
    - Вам нравится?
    - "Нравится" это не выражает, - замечаю проникновенно. - Не передаёт глубины духовного сродства. Понеже, я полагаю, мы не замужем?
    - Несущественно - для сродства, - отвечает с милой застенчивостью.
    - Тогда, быть может, прогулка вдвоём? - подъезжаю по отработанной схеме с модуляциями. - Кофейку там, мороженого, пивка?..
    - Пожалуй, - уступает, потупясь. - Пожалуй... пивка.
    И вот мы сидим в кафе под тентом с музой моей: я на неё вдохновляюсь, а она, щебеча, пивко прихлёбывает.
    Хлебает даже. Кружку за кружкой. Худая, худая, а пиво литрами хлещет!
    И мясо трескает за обе щеки. Уминает, как людоед в Танзании.
    А я, в свою очередь, глазами её пожираю. Всю её красоту и прелести. Все её - повторюсь - небесные черты и конечности.
    И чувствую - снова подкатывает внутри. Чувствую - хочется. Хочется нестерпимо.
    "Нет, - мыслю себе, - хоть с пивом оно, конечно, родство у нас... Однако же, пора и пожать. Пожать бы пора кое-что..."
    И ей напрямую - по-родственному:
    - Пожать уже хочется, между прочим. Пожать это самое... первые плоды. Вдохновение уже в голову бьёт.
    - Надо бы, - говорю, - продолжить наше общение. В публичном месте покуда. На некоем поэтическом форуме. Это реально - на некоем?
    - Это - осуществимо, - улыбается она мне загадочно, последнюю кость обгладывая.
    И ведёт меня муза на этот форум, прямиком - на сцену.
    А там поэты сидят, прозаики. И драматурги, наверное, с критиками, - на вид их не различишь. Уже они пообтёрлись на конвейерах да в ночных сторожах. Слились наконец-то с массами. Удостоились.
    А массы, они тут же, в зале, разрозненно. Не густо, но почти столько же. Вход-то свободный.
    И желчный такой проводит всё это. Иссохший на ниве газетного репортажа. Шустрый, задорный и говорливый.
    - Рад познакомиться, - говорит, - с поэтом.
    - Сейчас, - говорю, - я вашу радость умножу. Сейчас я вам зачитаю, из себя.
    - Может, не стоит пока?
    - Стоит! Стоит уже. Одно мясо - на ползарплаты. Давай объявляй, перестраховщик, а то меня распирает...
    Он тогда скок-скок вперёд и ну трещать: "Нашего полку прибыло!", "Новое пополнение поэтического цеха!", "Свежий лирический голос!" и вплоть до "молодого дарования".
    Это уже перебор - насчёт "молодого". Явный перебор. Я же всё-таки... с пяти лет пишу.
    Итак, выхожу я к народу на публику, объявляю себя обстоятельно, и перехожу к собственно художественной части.
    - Детей, - говорю, - из зала выведите. И женщин беременных. А то они, неровён час, того - от общения с прекрасным. От убойного моего накала чувств.
    - Раз уж мы собрались, - говорю, - в атмосфере такой распалённой духовности, то я вам зачту образчик. Духовно-насыщенного. Слушайте и одухотворяйтесь.
    И зачёл:
    "Когда мне женщина целует руки,
    я говорю: "Не надо! Не целуй!
    Ведь я с тобой романтик на досуге,
    а не такой развратный рукосуй!"

    Когда мне женщина целует губы,
    я говорю: "Постой! Не торопись!
    Такие отношенья - слишком грубы!
    Мы и знакомы не были надысь!"

    Когда мне женщина целует ноги,
    я говорю: "Не унижайся! Друг!
    Зачем коснеть в распутстве и в пороке,
    когда так много чистого вокруг?!"
    Что было - не передать! В зале - стон; с кем-то истерика; кто-то в обморок хлопнутся... Такова сила слова. Моего, разумеется.
    А этот, иссохший на ниве, всё шустрит.
    - Позвольте, дорогие друзья, - тараторит, - от вашего имени поблагодарить нового члена нашей писательской гильдии!
    "На тебе! - думаю. - Уже и в гильдию вляпался! Тут пивом не обойдёшься"
    - Правда, хе-хе-с, - стрекочет шустрила, - в плане эротики наш юный друг промахнулся малость. У нас это дело как раз приветствуется, елико возможно...
    - А, - говорю, - такой тут, значит, дух времени. Теперь унюхал. Тогда я вам сейчас добавлю - коротко, но ёмко. С полной перестройкой сознания. Елико так елико.
    Вперил я свой взор и всё прочее в музу мою - для пробуждения сладострастия, и добавил. Коротко, но елико.
    "Со мной была ты - как сестра, а я хотел, чтоб - как невеста.
    Из членов тела предпочтя одно высокое чело,
    ты целовала меня в лоб, а не совсем в другое место...
    И ничего у нас с тобой так получиться не могло!"
    Ну, тут, понятно, овации. Крики "браво!" Цветы бросают - в горшках... Обычная, в общем, дешёвая популярность.
    А муза моя жмёт мне мужественную руку и говорит с чувственной хрипотцой, ахнарик прикуривая:
    - Если я правильно поняла, есть предложение развить духовную близость? Из платонических отношений...
    И смотрит - стыдливо, но многообещающе.
    - Всенепременно, - отвечаю в упор. - Вдохновение ждать не будет.
    - Тогда вопрос, - оглядывает она меня волооко. - А еврей ли ты?
    - А это при чём? У нас что, проблемы какие-то, сексуально - национальные? Пожалуйста, вот мои документы, вот имя после перекрещения...
    - Не доказательство, - роняет она, попыхивая в лицо мне с гордым высокомерием. - Понаехали - всякие...
    - Ах, вот тут какой отбор противоестественный?! - вскипает во мне интернационализм мой неразделённый. - Простому космополиту мы уже и не ровня?! Чего же ещё-то надо - для солидарности?!
    - Есть признак. - И смотрит конкретно и однозначно. - Есть - несомненный... Или нет?
    - А если "или", то что?
    - То - нет.
    И сплюнула отчуждённо.
    Ну, тут я снимаю свой фрак поэтический и говорю уже исключительно прозой:
    - Да нешто всякая, извиняюсь, муза поправки вносить мне будет - в мою анатомию? "Коррективы"! Сперва мой признак ей не подходит, потом нос не тот, а там, того и гляди, до ушей дойдёт? До самого сексуального?! Да мы там в России забыли давно о такой вот цензуре! Нет, моя милая - несравненная, в таком случае держите всё ваше в девственной нетронутости. Всю вашу "лирику". Продавайте себя другим - которые... цензурованные. А я уж лучше пойду. Пойду туда, где подходит. Где - без цензуры!

    ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА

    И что я заметил у нас, евреев, и что особенно поражает на Израильщине, это единство.
    Единственность даже.
    То есть, уж если ты - еврей, то ты единственный. Ты один - настоящий, а остальные все, они эти... Нечистокровные, в общем. Породой не вышли и мастью. Не евреи, а так... сплошная дискредитация.
    Я-то ладно, а друг Моня страдает и негодует.
    - Я, - говорит, - с детства на этой почве... все кулаки отбил!
    - Я, - говорит, - по пятой графе три отдела кадров... в щепки разнёс!
    - Я, - говорит, - своё еврейство во всех застоях-запоях... не разменял ни разу! И вдруг - "не еврей". Это я "не еврей"?! Я, Рабинович Соломон Моисеевич?! А кто ж я тогда?!
    Я его утешаю, конечно. Мол, ортодоксы; мол, мракобесы; мол, они и друг друга так... Всё ж таки двадцать общин на одну сбывшуюся мечту... Примеры ему привожу аналогичные, из их истории. Я как раз почерпнул - в экскурсии по местам боевой славы царя Давида. Даже "антисемитами" их называю!
    Но самому мне запало. Закралось в душу. Заронил мне сомнение Моисеич.
    "Надо ж бы, - думаю, - сделать что-то - для сближения народов. Их - и себя. Шаг какой-то навстречу. Предпринять уж последнюю попытку - вливания. Что же я им, в самом деле, мозолю и раздражаю. Оскверняю своим чужеродным телом. Если уж в гуще народной, то надо - как все, без этих демонстративных отличий - по признаку..."
    Так что взял я у Мони наводку в одно местечко, где признаки в соответствие приводят, с женой на прощание... переночевал, и направился предпринимать. Последнюю, но решительную. Отрезать уж чёрту - и всё!
    А там в местечке выходит один: дородный, румяный, бородища лопатой, и пейсы такие локонами до плеч кучерявятся. Колоритный мужик: лапсердак еле сходится и винцом от него попахивает, молитвенным.
    - Шалом! - рапортую на ихнем, уже освоенном. - Я к вам.
    - Шалом, шалом, - говорит он на нашем, ещё не забытом. - С чем пожаловали?
    - С проблемой национальной. Маленькой, но трепещущей иногда. Родители у меня забывчивые - не всё мне в детстве обстригли. А хочется же не только по документам евреем, хочется же, чтоб полностью. До самого, так сказать, конца. Включительно. Вы, я вижу, не чужды плотских утех, судя по глазкам масляным. Специалист, похоже. Вам я, пожалуй, могу доверить - самое дорогое.
    - А раньше о чём ты думал? - спрашивает неодобрительно. - До сих пор?
    - Раньше некогда было. В связи с предельной загруженностью.
    - А сейчас что же, простой?
    - Ну, не так чтоб совсем простой... Но чуть проще. Могу наконец заняться собой.
    - Не поздненько ли? - смотрит он осуждающе. - Быть может, скоро и не понадобится.
    - Не каркай! - крещусь я на всякий случай. - И не порть мне, давай, моё духовное просветление. Я к тебе для чего пришёл? Убрать всё лишнее, всё наносное. Всё, что мешает моей исконной чистопородности. Можешь - так отрезай уже, пока я не передумал. А нет - так я и сам справлюсь. Ты покажи только.
    А он нет чтобы показать, пейсы на пальцы накручивает.
    - Могу, - отвечает. - Но не буду. Не прикоснусь.
    - Слушай, - вскипаю, - я же тебя не пришить прошу! Я, понимаешь, себя не щажу частично, а он тут "не прикоснусь"! Или мы что, чураемся? Своего брата еврея обслужить не хотим?
    - Это я - еврей, - розовеет он, за пейсы себя подёргивая. - Я, а не ты! А ты, знаешь, кто?
    - Ну? - спрашиваю. - Открой секрет.
    - Ты... - и краснеет нехорошо: видать, вино в голову шибануло. - Ты - свиноед.
    - Ну? - спрашиваю. - И в чём проблема?
    - Свиноед ты, - повторяет он с отвращением, за пейсы дёргая.
    И снова - по буквам - гадливо - чтобы дошло:
    - С-в-и-н-о-е-д!
    - Ну, свиноед - и что дальше? Ты, например, куроед. Но я же из этого трагедий не делаю и бородой не трясу. Может, завидно? Так я принесу шматок, я привёз про запас.
    Тут он совсем побагровел и за пейсы себя руками ка-ак дёрнет! Я уж думал, что оторвёт к чёртовой матери. Вместе с ушами. И как заорёт на меня, весь трясясь:
    - Гой!
    И рёвом уже - ногами топая и синея:
    - Гой! Гой! Гой!
    И встал я тогда перед ним - грудь в грудь. И развернул богатырские плечи - фигурально. И отверз свои ясные синие очи ему в замасленные.
    - Гой, - говорю. - Гой - именно. И тем горжусь. Так про меня во всех сказках-былинах и сказано: "Гой еси, добрый молодец!" А потому не стану я обрезать ничего! Пусть уж растёт привольно! И крепнет - на радость людям! Я даже назло - пойду и ещё надставлю!
    И с этих пор - кончено! Больше я впредь теперь не еврей какой-то недостоверный, без обреза, а русский былинный доподлинный богатырь! И имя моё отныне -
    Гой Есистый!!!

    ТВОРЧЕСКИЕ ИТОГИ

    И вот, наконец, протекли они, промелькнули, наши еврейские годы. И пролетели... мы.
    И сидим мы с Моней, по истечении, друг против друга, и подводим итоги. Суммируем накопления отрицательного баланса.
    - Что ж это получается? - говорю. Живём тут живём, а вроде как и не уезжали. В магазины в русские ходим, газеты российские читаем, телевизор - сплошное Останкино. Только названье одно, что "олимы".
    - Нет, перемены есть, - не соглашается Моня. - Раньше вот мы с тобой водку пили в свободное время, а теперь подъезды моем. Так что сугубое... олимовение.
    - А главное, - говорю, - непонятно, что мы тут делаем. Нет, подъезды - это как раз понятно, а в целом? Разве же мы куда-то врастаем?
    - Так не врастается, - вздыхает Моня. - У меня уже корни все высохли, так я тут... наолимился.
    - И не вливаемся никуда, - размышляю.
    - Куда ж тут вливаться? - вздыхает Моня. - Маленькое такое, больше расплещешь.
    - Нет, не судьба, - заключаю. - Не судьба мне евреем тут быть.
    - Тут евреем и мне не судьба, - вздыхает Моня.
    - И опять же арабский фактор, - развиваю я наболевшее. - Мне давеча "фактор" такой, малолетний, камнем в лоб засветил. Прямо в автобусе. То есть, это я в автобусе, а он у себя, на сопредельной территории. В селе у дороги.
    - А мне они вообще колёса мои взорвали, - подхватывает Моня. - Транспортное моё средство. Новенькое совсем средство. Только его по детальке собрал из металлолома. Пусть и велосипед, а обидно!
    - Что же нам тут до конца их мирного процесса сидеть? - задаю риторический вопрос. - Пока в окно не влетит?
    - Нет уж, - говорит Моня. - Если уж суждено пасть на поле брани, то хотя бы своей брани. Понятной и близкой брани. А не этой - ивритоязычной.
    - Так, может, обратно? - приходит мне в голову неожиданно.
    - А почему нет? - отвечает Моня с готовностью.
    - Тем более, - вспоминаю, - квартирку-то я свою сохранил - с тогдашней моей еврейской предусмотрительностью. Племянника поселил - стеречь.
    - И я тоже, - признаётся Моня. - Правда, я не племянника, я её сдал кой-кому...
    - Тем более, - вспоминаю, - и гражданство при нас, российское.
    - И не только гражданство, - признаётся Моня. - Я уже по ночам свечусь весь - от моего... россияния.
    - Тем более, - заключаю, - мы её наконец прошли, школу их жизни.
    - Да, это школа, - признаётся Моня. - Это, скажу я, действительно та ещё школа. Школа патриотизма! Всем нашим рекомендую - для трудового перевоспитания.
    - Стало быть, что решили? - делаю окончательный вывод. - Пакуемся?
    - А я уже, - отвечает Моня.
    И сели мы снова все вместе на наш родной самолёт - совместной авиакомпании.
    И полетели мы в наше родное воздушное пространство - с его вредными выбросами.
    И сошли мы на нашу родную почву - тоже обетованную дай боже, судя по переписи.
    И даже - представьте себе - абсолютно трезвые!
    А таможенник меня спрашивает строго и неподкупно:
    - Что ввозим?
    - То же, что вывозили. Себя мы ввозим. Подержанного и бывшего в употреблении. И ещё - мак.
    - Мак?! Наркотики?!
    - Если бы! Тот мак, что с дули осыпался!
    - А, возвращенец, - кивает он мне понятливо. - Тогда - с вещами на выход.
    - Братцы! - говорю я. - Сестрицы! Родные! Земляки вы мои разноплемённые! Вернулся я! Вернулся я наконец! Опять я - русский!
    И Монька тут рядом тоже:
    - И я - опять!
    И обнялись мы на радостях - кто с кем смог!
    И зарыдали, как дети, от такого всеобщего обрусения!
    И запели от счастья все хором!
    Вместе с таможенником!!!

    октябрь-ноябрь 2001, Тель-Авив

    *

 



Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"