|
|
||
Жизнь после смерти. Личные впечатления. | ||
|
Я случайно умер и очутился на том свете. Меня поместили в узкий одноместный бокс. Собственно, тела я не чувствовал; это было ощущение рассудка. День лежал, неделю лежал, а может и год - представление о времени размылось. Никто ко мне не подходил. Но сколько можно? И я воззвал! Наверно, мысленно, ибо и голос исчез. Всё-таки меня услышали, и на мои мыслимые вопли явились двое. Они были для меня невидимы, но, опять же, по моим представлениям один из них был белый и сияющий, а второй - тёмный и мрачный. - Чего шумим? - сердито спросил тёмный. - Так сколько можно лежать? - заерепенился я. - Куда-нибудь направьте: хоть в рай, хоть в ад. Я утомился пребывать в неопределённости. - Придётся потерпеть, - мягко пояснил светлый. - Насчёт вас ещё окончательно не решено. - Так у вас тут типа перевалочной базы? - Да, для прежде неверующих в бессмертную душу. - Вон даже как! - удивился я. - И какая у вас конфессия? - Мы вне конфессий, - сказал светлый. - Сами по себе! - грубо подтвердил тёмный. - И вообще, ваши земные представления об аде и рае слишком примитивны и не соответствуют нашей среде обитания. Но в настоящем своём состоянии вы не способны этого постичь. Разъяснял он как-то нехотя, брезгливо, а следом и прямо выразил своё недовольство. Объявил, что ресурс общения у меня ограничен. Тогда я заторопился и спросил о главном: когда они примут хоть какое-нибудь решение. Не вечность же мне обитать на их базе. - О вас мало данных. И те противоречивые. - И что теперь? - забеспокоился я. - Ждём новых сведений, - вполне благожелательно включился светлый. - Откуда? - С места вашего прежнего пребывания. С белого света, значит, с планеты Земля. Где я прожил тридцать три года, где светило солнышко и вообще, чаще было хорошо, чем плохо. "Кто умер, но не забыт, тот бессмертен", - припомнил я афоризм китайского мудреца Лао-Цзы, который много раз повторяла молоденькая учительница словесности Лия Сергеевна. Но эти явившиеся ко мне существа были явно не китайцы. Да и ведь я, пусть атеист по воспитанию и земной практике, по бессознательной коллективной памяти всё же был ближе к христианскому вероисповеданию. Но, разумеется, в ортодоксы себя не зачислял. С креста меня не снимали. - И как долго мне ещё ждать? - Сколько положено, столько и будете, - буркнул тёмный. Ну, что за неприятный тип! Был у меня при жизни один вредный коллега; слушая тёмного, я почему-то представил его. Даже, мне казалось, голос тот же: ядовитый, насмешливый. Он часто донимал меня, стращая при каждом удобном случае, что человек смертен. Впрочем, я и без него не питал иллюзий. Но он прибавлял, что это еще не вся беда, а еще хуже, что человек - внезапно смертен. И накликал, подлец, мою скоропостижность. Я даже не успел осуществить задуманный бунт: высказать своё "фе" зарвавшемуся шефу. А вот светлого я ни с кем из земных людей не смог отождествить. - Тысячу лет, - сжалившись, ответил он на мой вопрос. И тут я уловил знакомые интонации! Но они принадлежали не мужчине, а женщине, которая еще раньше меня покинула бренный мир. Это была моя бедная тётя, старая дева, всю жизнь проработавшая воспитателем в пансионате для ущербных детей, от которых отказались матери. Возможно, профессиональную манеру общения с ними она перенесла и на всех взрослых, считая их несовершенными и достойными жалости. - А почему не пять тысяч? - съязвил я. - Вам недостаточно? - недовольно сказал тёмный. - Думаете, спустя тысячу лет кто-нибудь из живых припомнит ваши деяния? - Да нет, думаю, что и тысячи много. - Вам трудно угодить, - проворчал темный и обратился к светлому. - Коллега, я удаляюсь. - Хорошо, а я задержусь. - Светлый остался один и спокойно, не торопясь, стал мне разъяснять. - Да, мы ожидаем с большим запасом времени, чтобы случайно не ошибиться. Ведь в вашей земной практике были случаи исторической реабилитации. Даже прежде сожженные объявлялись святыми. О ком это он? Я припомнил, кого знал из сожженных на кострах: Жанна Д'Арк, Джордано Бруно, Ян Гус... но бросил это занятие. Меня больше интересовало, что будет лично со мной. Так прямо и спросил, замерев в ожидании ответа: - А потом что со мной будет? - Потом высшая аттестационная комиссия примет окончательное решение в зависимости от того, что перевесит: добро или зло, совершённые вами. Вас отсюда переведут в склад материального обеспечения, где вам предложат выбрать себе новое тело. Вот это да! - восхитился я. - Значит, я опять стану телесным? - Да, - подтвердил он, - чтобы в полной мере наслаждаться или всесторонне - и физически, и нравственно, испытывать мучения. - Так, значит, я сам буду выбирать? - спросил я, прикидывая, какое тело мне предпочесть. В сознании возникли атлетические фигуры Геркулеса, Ахилла, а из более поздних - железного терминатора Шварцнегера, итальянского жеребца Сталонне... Светлый остановил полёт моей фантазии и объяснил, что я должен подобрать тело максимально близкое к моему прежнему, дабы не возникло противоречий между душой, привыкшей к определенным параметрам, и новой оболочкой. Я спросил у него, каким образом достичь максимального тождества. Он и это объяснил. Я понял, что процесс подбора у них похож на составление фоторобота по частям, с постепенным приближением к оригиналу. - Вон оно как! - Я тотчас задал еще один вопрос, который меня заинтересовал: - А скажите, на какой возраст я должен ориентироваться? - Это по желанию, - ответил он. И опять я затормозил. - Ну, а если я предпочту своё семнадцатилетнее тело, то, следовательно, меня и здесь, в ваших краях, будет сопровождать гиперсексуальность? - Экий вы, - мягко пожурил он. - Нет, это вас минует. У нас тут идеальные отношения. Настроение (если можно так выразится) у меня поднялось. Мне стало приятно, что я вернусь в свое тело. Я не переедал, регулярно ходил в бассейн, спиртное употреблял изредка и в малом количестве. Стало быть, и требуха у меня в норме. Однако... что последует? Вечное блаженство или адские муки? Вопросов возникало всё больше. Но за светлым явился темный и повлёк за собой. - А если никаких данных обо мне не поступит? - крикнул я им вслед. - Тогда мы попросту дематериализуем вас, - бросил тёмный. - Деидеализируем, - с благожелательной улыбкой поправил светлый. - А, ну да! - согласился тёмный, как бы и не ко мне обращаясь. - Его прежнее тело уже черви съели. Они вновь исчезли, а я лежал недвижимый, и прикидывал, кто может вспомнить обо мне. Сначала, естественно, мысли были о том добром, что я совершил. Мало припомнилось. Во многих своих поступках я обнаруживал рациональный мотив: то есть, как лучше обустроиться под солнцем. Ну и, кроме того, мной повелевали инстинкты самосохранения и размножения, передавшиеся генетически. Причём, последний инстинкт, по молодости, редуцировался в примитивный сексуальный голод. Вспомнил о жене; с ней я развёлся, когда мы перестали понимать друг друга. Моя Лиза, похоронив родителей, стала активно верующей, зачастила в церковь, выполняла все обряды, поминальные свечи ставила, нищим на паперти милостыню раздавала. Так, может, и мне невзначай свечку поставит? Хотя... скорее всего, она и не ведает, что я физически умер. После развода мы почти не общались. Да и сам-то я, еще за миг до смерти, не подозревал, что скоропостижно скончаюсь. В ту роковую ночь, решившись на бунт, я долго не мог уснуть. Шеф, сволочь, брал взятки, а с нами, рядовыми сотрудниками, не делился. По некоторым сведениям он даже заимел счёт в швейцарском банке. Я весь испереживался, настраивая себя на бунт. Уснул только под утро, соображая, кого привлечь в сообщники. Отключился обессиленный головным напряжением и... и пришёл в сознание уже здесь на базе. Слава богу (в которого я не верю) с полным опознанием своей личности. А то ведь мог и овощем очнуться. Хорошо помню наш последний идеологический спор с женой, долгий и непримиримый. Лиза утверждала, что добрым, то есть способным "полюбить ближнего, как самого себя", может только человек истинно верующий. Ну, понятно. Бог есть любовь. А неверующий, по её искреннему убеждению, способен только заниматься примитивной любовью, то есть "трахаться". Может, она и права. Так разве я, порой грубо домогавшийся её и ни разу не успевший покаяться, могу рассчитывать на её заступничество? С кем же ещё я пересекался по жизни, вспоминал я, находясь здесь, в межпространственном заточении. Моя память перенеслась далеко-далеко, в детские годы. Мы жили обеспеченно, мой папа был торговый начальник. К нам подъезжали снабженцы, товароведы и угодливо спрашивали: "Василий Павлович, вам того-то и того-то не надобно ли?" Вот еще вспомнилось: какой-то худющий мальчик на улице пожаловался мне, тоже малолетнему: "Кушать хочу". Я побежал домой и утащил на улицу несколько пирожных. Но не факт, что тот малец про это будет вспоминать. Съел да ушёл восвояси. Позже, будучи сексуально озабоченным юношей, я не трахнул беззащитную девушку, когда уже завалил её на бетонный пол в подвале дома. Потому что она посмотрела на меня так... ну, словом, как-то очень жалобно посмотрела. Или не считать же добрым тот поступок, когда я какому-то бродяге сунул стодолларовую купюру, выйдя с солидным выигрышем из казино... Эх, мало припоминается добра! Ну, что еще? Ну, помог перевести и расставить мебель своей ангелоподобной тети, когда ей, наконец-то, перед самой пенсией (и незадолго до кончины) выдали ордер на отдельную однокомнатную квартиру. О, как она была счастлива! К ней сердечно привязался один из малышей, и она хотела его усыновить, но комиссия отказала из-за неприемлимых квартирных условий (жила в коммуналке). Да и заведующая её отговаривала: - Маргарита Павловна, зачем вам эта бюрократичечская волокита? Наши дети и так считают вас мамой. - Нет, - с грустью возразила она. - Многие уже так не считают. Они называют меня бабушкой. Ну, ладно, мне до неё не дотянуться. Ничьим папой я не стал. Хотя как знать; одна рыженькая сообщила мне, что понесла от меня, но мне тогда не до того было, я учился на втором курсе, и посоветовал ей сделать аборт. Как она поступила, не знаю. Может, и еще подобные случаи имели место быть. Я ведь часто ездил в командировки. Возможно, какая-нибудь одинокая женщина, из моих нечаянных любовниц, и польстилась иметь от меня, бравого мужчины, сына или дочь. Но ведь и ничего явно злодейского я в своей жизни не совершал! Ну, случалось, маленько врал, маленько подличал - сейчас эти случаи даже не могу конкретно перечислить. Всё слилось, события и лица перепутались. Вряд ли кому-нибудь насолил так, чтобы меня до сих пор проклинали. "Ребята, кто умер, но не забыт, тот бессмертен", - внушала нам прелестная Лия Сергеевна. А я ей в седьмом классе канцелярскую кнопку на стул подложил. Из чистого озорства, остриём вверх. Вот ведь не стала она разбираться, кто это сделал! Молча перетерпела боль и не побежала с жалобами к директору. После чего она мне ужасно понравилась! Да, пожалуй, это была моя первая любовь. "Я вас любил, любовь еще, быть может, в моей душе угасла не совсем"... А ведь точно не угасла! Вспомнил же теперь, совершенно лишившись телесной оболочки. Быть может, эта моя первая и безгрешная любовь будет воспринята служителями перевалочной базы со знаком плюс? Но знают ли они об этом? Ужасное беспокойство овладело мной. Я опять воззвал к служителям, и они явились. - Опять гундосишь! - злобно бросил тёмный. - Чего ещё изволите? - стараясь оставаться доброжелательным, спросил светлый, но и у него, кажется, терпение заканчивалось. - Что ж вы со мной делаете? - возопил я. - Хотя бы заранее предупреждали, что нас ожидает. Да я, может, тогда совсем иначе жизнь организовал бы. Много добра сделал. Никак не могу в толк взять: почему мы, не верующие ни в бога ни в кочергу, при жизни не получаем от вас конкретных инструкций? - Неужели не понятно, - брезгливо сказал тёмный. - Чтобы у вас не было расчёта. И даже светлый, всегда приветливый, глянул на меня укоризненно: - Да, быть добрым по расчёту, это знаете... не комильфо. - Хорошо, хорошо! - заторопился я. - Сейчас расскажу случаи из жизни, когда я непредумышленно творил добро. - Увольте нас от ваших рассказок, - отверг темный. - Самовосхваление, равно как и самооговор, мы не принимаем. У нас свои источники. Опять удалились, а я продолжаю ждать, когда им поступят новые сведения обо мне. По моим, впрочем, неясным, представлениям прошло уже лет пять. Значит, осталось ждать девятьсот девяносто пять лет. Но надежды, что кто-то вспомнит о моей незначительной персоне, стремительно улетучиваются... совсем улетучились. И я в третий раз воззвал, в чём-то уподобившись вечному жиду Агасферу, просившему лишить его жизни: - Эй, вы! Нельзя так издеваться над личностью! Не хочу больше ждать! Немедленно деидеализируйте меня. Они явились в третий раз. И темный, очень недовольный мной, объявил, что эвтаназией они тут не занимаются. Он удалился первым. А светлый, опять по своей милости задержавшись, пытался урезонить меня: - Вы уж не помышляйте о суициде. Он относится к греховным деяниям не только на вашем, но и на нашем свете. - Как же мне быть? - в отчаянии спросил я. - Терпите. Больше на мои призывы они не откликались. По правде говоря, у меня остаётся только одна маленькая надежда. Может, я ещё жив, а перевалочная база мне примерещилась? Но в нормальном состоянии это вряд ли могло быть. Значит, со мной что-то все-таки стряслось. Наркотики я никогда не употреблял, не пил, курил изредка... Может, тромб оторвался, как у моего соседа, партнера по преферансу? Ну, так вытащили же, спасли. Я у него в больнице был. Апельсинки носил. Возможно, в моём критическом состоянии прошло не пять лет, как я себе навоображал, а всего лишь минута? Но как бы там ни было, моё терпение на пределе. И, конкретно познав реальность иреала перевалочной базы, я мысленно воззвал ко всем живущим: - Люди, замолвите за меня словечко, помяните добрым, незлобивым словом. Я ж вообще-то неплохим парнем был. Голодного пацана накормил, девчонку пожалел, купюру нищему дал, покойной тёте с переездом помог... ну, что еще? Соседа в больнице проведал. Ах да, на бунт против беззакония решился... - Хотя, что бунт? Разве это бунт - в свою-то пользу. Слышите ли? Доносится ли до вас крик моей нематериальной, поздно озаботившейся о своей вечности души?
|