Отец любил гусли - радовался, слушая, радовался, играя. Льстецы сравнивали отца с царем Давидом - владыкой, праведником, воином и музыкантом. Он смеялся над ними, и над собою - потому что похвала всё же была ему приятна. Однако за гусли отец брался редко - пропадал то в походах, то на стройках, то в скрипториях среди мудрецов. Любовался, как строятся здания, как пришлые моравы переписывают книги - старые и новые. И вновь ревели рога, кричали клепала под куполами храмов, и отец становился в стремя.

На угров. На печенегов. На хорватов. На сербов.

И раз за разом - на греков.

Бойо - так его тогда звали. Не крещеным именем, подавно не тем, что натянули насильно вместе с монашеским клобуком. Но еще и не полным взрослым.

Бойо.

Он тоже играл на гуслях. И когда старый копан Петр, служивший еще деду, сказал, повернувшись к отцу "Будет, как ты, играть, Лабаc", тот ответил "Лучше, Петро. Много лучше".

Бойо юн. Правду сказать, не юн - мал. И еще с равной радостью поет величавые псалмы, подхваченные на слух в соборе, и песни, что поет с ближними болярынями матушка за прялкой, и те, что доносится с улицы. Однажды спел матушке такое, что служанка, став лицом похожа на сову из-за выпученных глаз и вздувшихся от усилия удержать рвущийся на волю хохот щек, выпустила поднос с виноградом и яблоками, а залившаяся краской матушка больно стукнула Бойо по губам, и впредь такое не то что петь, но и просто произносить настрого запретила.

Весною, в большой праздник, матушка с ближними болярынями обходит темницы царской авлы, подавая питьё и еду узникам. Всем - от тех, кто забит в колодки или посажен на цепь на солнцепеке, до злосчастных обитателей каменных мешков - глухих голосов из зловонной тьмы, безликих и безымянных.

- Спой им, Бойо, - говорит вдруг мать. Она одета скромно в этот день, скромно одет и он, но эта скромность - скромность царской аулы, в темницах все же смотрится роскошью. Каля, служанка матери, протягивает ему гусли.

И Бойо, перекинув ремешок через круглое детское плечо, зардевшись от радости, поёт.

Он поёт псалмы и стихиры - старые, на греческом, и новые, переложенные на славянский язык моравскими чернецами. Слова блестят, как кусочки смальты в храмовых стенах, играя отсветами свечей, и как кусочки, складываются в затейливые узоры. От его голоса отмякают лица тюремщиков, жесткие, как стены темниц, а на лица узников словно падает свет, и иной замирает, не донеся до рта еды, так и внимает, с надкусанным куском возле приоткрытых бесцветных губ.

И вдруг...

Словно навстречу свечке в руке распахнули окно в летний полдень.

Из самых темных недр - Бойо и не думал, что там, в темноте, что-то есть, кроме стен - доносится сильный голос, похожий на голос отца - только чище.

Пипируда злата

Пред Перуна лета,

Лета и пролета

По поли ся мета

И Богу ся моли:

Дай Боже дъждец!

Да израстут нивы

Нивы и Ливады!

Бары, бары води!

Блата, блата вина!

Всякы клас и тъгар!

Всяко гребло тягло!

От коряна кошница

По всяку лозицу

Это не смальта. Это хлещет под холодными сводами летний слепой дождь, играя тысячей тысяч отблесков - не застывших, живых. Это взблескивают молнии и радостно рычит вешний гром. Это над дальними планинами поднимается семицветный лук-радуга.

- Кто? - испугано, встревожено, радостно спрашивает Бойо. - Кто там живёт? Кто поёт?

Ему кажется немыслимым, чтоб так пел колодник с ввалившимися щеками и перегоревшими навеки, в пепел, глазами.

- А, болярич, так то поганин, - отвечает улыбчивый стражник - недавний на этом посту, еще румяный. - Слепой царевич. Тут у нас царев брат на цепи сидит, знаешь, он и поёт.

Услышанное оглушает, распирает грудь Бойо, мешая не то что говорить - вздохнуть. Он поворачивается - и видит растерянность на лицах служанок и болярынь, тревогу на лице матери. Только у болярыни Богомилы, дочери копана Петра, на лице, хищно вытянувшемся в сторону словоохотливого стража - гнев. Не на лжеца или пустослова - на нечаянно сболтнувшего правду.

- Матушка?! - вырывается, наконец, у мальчишки. - Матушка - это правда? Правда?! Мой дядя - тут?! В темноте?! Отец посадил на цепь брата?!

Он поворачивается к стражнику - на лице у того уже нет румянца, он, хлопая побелевшими глазами, отвесив челюсть, кулем не опускается - обтекает на колени, и уж совсем лужей - по полу, под красные сапожки на ногах Бойо. Глухо брякает о каменный пол копье.

- Веди нас! - кричит Бойо трясущейся спине. - Веди туда, к нему! Сейчас же!

Еще одна темница - какая глухая, какая страшная... почему они шли мимо? Они же шли мимо, они бы прошли, если бы не вырвавшаяся из тьмы летняя песня. Лица выхватывает из тьмы свет факела в трясущейся лапе тюремщика - странно неприступные, не такие, как у остальных узников.

Женщины?! Здесь - есть женщины?! И они - шли мимо них?!!

- Бойо, - растерянно объясняет матушка. - это же погане, они тут потому, что поклонялись идолам, понимаешь? Это не их праздник, зачем им дары? При твоем деде их казнили, а отец отвозит сюда... Ну вот смотри - Христос воскресе!

Вместо привычного хора "воистину воскресе" - угрюмое молчание. Женщина утыкается в грудь заросшему, похожему на старца мужчине. Отворачивается старуха.

- Видишь, Бойо? А им надо только сказать - и их выпустят... ну, переведут туда, ближе к свету... да Бойо же!!

Человек сидит в самом дальнем углу каземата. Ржавая цепь соединяет ошейник, почти полностью скрытый длинными, до середины спины, волосами и широкой грязной бородой, с кольцом в каменной стене.

У него не потухшие глаза. Бойо чувствует взгляд - веселый, уверенный, вешний, но глаза...

Их нет.

Бледные узлы шрамов поверх ввалившихся, сросшихся век под кустистыми бровями.

- Ты - ты мой дядя?! - спрашивает Бойо трясущимся, идущим трещинами и щелями голосом. Его мир ходит ходуном, ему кажется, что каменные своды сейчас посыплются на него и раздавят. - Кто, кто это сделал? Кто выколол глаза?!

Сейчас он скажет - "твой отец". И мир навсегда разлетится черными клочьями. И останется только разбить гусли, а лучше и голову, о запотевшую от дыхания невольников стену. Потому что совершенно непонятно, как петь в таком мире, и как в нем жить.

Господи Иисусе Христе, Мария Богородица, царица небесная, святой мученик Вениамин, ангел мой добрый! Сделайте так, чтоб это был не отец! Пусть это... пусть копан Петр... нет, лучше чергубил Мостич, он противный... или кто еще, но только не отец! Пожалуйста, только не он, пожалуйста!

- Здравствуй, Бойо, - отвечает слепой, и болярыни осеняют себя крестным знамением. - И ты, царица Кубера, ятровь моя, тоже будь здрава. Прости, не встаю навстречу тебе - может быть, моё старшинство извинит меня пред тобою. И болярыням твоим присным, и служанкам - здоровья и благ...

Холодные тощие пальцы со страшными длинными ногтями безошибочно находят во тьме трясущиеся руки Бойо, гладят их.

- Это сделал мой отец, Бойо. Отец твоего отца. Твой дед. Мой несчастный отец, бедный, бедный князь Борис... Ты, я вижу, не слышал обо мне. Меня зовут Владимир, Бойо. Ты красиво поёшь.

Бойо не отвечает, он, ухватив обеими руками холодную ладонь, молча плачет, ощущая, как вторая холодная рука гладит его по голове.

Женские руки пытаются оттащить его прочь.

- Назад! - кричит он страшным отцовским криком, стражник едва не роняет факел, болярыни отшатываются и даже матушка вздрагивает и выпрямляется, закусив губу.

А Бойо плачет.

- Ну что ты? - тихо спрашивает его темнота, холодные липкие пальцы касаются мокрой щеки. - Разве плакать надо, впервые повстречав близкого родича? Надо радоваться, Бойо.

Бойо зажмурился - но он знает, что слепец улыбается ему.

- Мне... - захлебываясь слезами, произносит он. - мне жалко тебя, дядя Владимир... я... я скажу отцу, он, наверное, не знает... нельзя так... ты слепой... и ещё в неволе...

- Я не слепой, Бойо, - эти дикие слова слепой произносит не голосом утешения, в них - грусть и сострадание, и от этого потрясённый Бойо верит ему. - Я - не слепой. У меня просто нет глаз. Твой несчастный дед ослепил всех - себя, моего брата, всех, до кого дотянулся... только меня не смог. Поэтому он просто выжег мне глаза. Бедный князь Борис...

- Все равно, - бормочет Бойо, ещё не понимая, что это - "всё", и почему "равно". - Ты и так не видишь... и в неволе...

- Бойо, - слышит он в ответ. - Я не в неволе. Я только в темнице. В неволе - вы. Видишь? Вот - цепь...

Холодные пальцы, скользнув за вышитый золотом ворот, вытягивают оттуда золотую цепочку и поднимают к изумленным, залитым слезами глазам маленького Бойо его нательный крест.

Тут уже руки матушки и болярыни Богомилы впиваются в Бойо клещами, выдёргивая его из холодных рук слепца, и волокут прочь.

- Я вернусь, дядя Владимир! - кричит он. - Я обязательно вернусь! Я буду навещать тебя, слышишь?