Прокопчук Артур Андреевич I : другие произведения.

Беларуская Рапсодия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Воспоминания...

   БЕЛАРУСКАЯ РАПСОДИЯ
   А. Прокопчук
  
  
  
  
  
  СОДЕРЖАНИЕ
  
  
  ПРЕДИСЛОВИЕ................................................................................................................................1
  
   МИНСК - 1939 год ............................................................................................................................3
   Лето 1941-го, мы - беженцы ............................................................................................................4
   УРАЛ, Соликамск, 1942 год ............................................................................................................6
   Болезнь.................................................................................................................................................8
   Зима - лето 1943 года ........................................................................................................................9
   Средняя Азия, ЛЕНИНАБАД, лето 1944 ....................................................................................17
   СТАЛИНАБАД, осень 1944 года...................................................................................................19
   Мы дома, в МИНСКЕ, 1944!..........................................................................................................20
   МАЙ 1945-го !!!.................................................................................................................................23
   1946 год, возвращение родных из Германии (репатрианты)...................................................27
   Первая потеря, февраль 1947 .......................................................................................................30
   Конец иллюзиям ..............................................................................................................................32
   ШКОЛА..............................................................................................................................................36
   Бассейн "ДК" ...................................................................................................................................38
   РИГА 1949, новый мир ...................................................................................................................42
   Размышления о нашем роде-Павловичи, Валахановичи, Довнары .....................................45
   ПРОКОПЧУКИ и другие ...............................................................................................................50
   1951 год - начало большого спорта ..............................................................................................53
   Государственный антисемитизм, "врачи - убийцы" ...............................................................56
   Уроки беларуского ..........................................................................................................................58
   1953 год, год перемен и надежд .....................................................................................................68
   1954 - МИНСК УНИВЕРСИТЕТ (БГУ) ......................................................................................74
   1955 - МИНСК, Сторожёвка, тётя Рита ......................................................................................78
   1956 - Спартакиада народов ..........................................................................................................83
   Кафедра военной подготовки БГУ ...............................................................................................85
   ИНТЕРЛЮДИЯ ...............................................................................................................................88
   АКАДЕМИК - ПРОКОПЧУК АНДРЕЙ ЯКОВЛЕВИЧ ..........................................................89
   ТБИЛИСИ в 1957 году ...................................................................................................................96
   ПЕЦОЛЬД МАКС ГЕОРГИЕВИЧ (мой дядя - "враг народа") .............................................99
   ТЁТЯ НЮРА (Анна ПЕЦОЛЬД). Из оккупации в советские лагеря (дорога Минск-
  Лодзь-Минск-Колыма) ..................................................................................................................105
   ЗАКЛЮЧЕНИЕ..............................................................................................................................112
  
  
   ПРИЛОЖЕНИЯ
  
   1. Беларуский БЕРИЯ - Цанава (Джанджгава) Лаврентий ...................................................114
   2. ГУТТЕН-ЧАПСКИЕ - "Жизнь Отечеству, честь - никому". Оксана Яновская ...........116
   3. Е.Анисимов Алексей Григорьевич Разумовский-счастливый случай двух лентяев....118
   4. ЕВРЕИ в БЕЛАРУСИ ...............................................................................................................122
   5. А.Киштымов, Униатство и беларуская национальная идея: от Кастуся Калиновского
   до наших дней.................................................................................................................................128
   6. Расстрел заключённых в Орловской тюрьме, сентябрь 1941 года ..................................137
   7. Сергей Крапивин. Юрка Листопад-последний непуганный беларус.
   Страницы истории|06/04/2007.....................................................................................................138
   8. МЕЩЕРСКИЙ Г.И. ..................................................................................................................144
   9. ОСОБОЕ СОВЕШАНИЕ (Выдержки из лексики ГУЛАГА)............................................144
   10. "МАСТЫРКА", "МАСТЫРЩИК".....................................................................................145
   11. "МАССОВЫЕ РАССТРЕЛЫ"..............................................................................................146
   12. "МАССОВЫЕ АРЕСТЫ".....................................................................................................148
   13. "ВЕЛИКАЯ ЧИСТКА"..........................................................................................................150
   (37 лет спустя Указ Президента СССР от 13 августа 1990 г. признает незаконными "репрессии 20-50-х годов" и отметит, что МАССОВЫЕ репрессии осуществлялись большей частью ... через так называемые "ОСОБЫЕ СОВЕЩАНИЯ", коллегии, "тройки" и "двойки" , газета Известия, 14 авг. 1990 г.).
  
  14. Ц.Т.Т.О. Генеральный комиссар БЕЛАРУСИ...................................................................151
  15. Генерал КУТЕПОВ.................................................................................................................152
  16. СОВЕТСКИЕ ПЕРЕМЕЩЕННЫЕ ЛИЦА, 1944-1952 ....................................................153
  
  Приложения 9, 10, 11, 12, 13 Цитируются по -
  Жак РОССИ. Справочник по ГУЛАГу в двух частях. Часть 1 , Издание второе дополненное, Текст проверен Натальей ГОРБАНЕВСКОЙ , МОСКВА "ПРОСВЕТ" 1991.
   Оригинал - Jacques Rossi THE GULAG HANDBOOK A Historical Dictionary of Soviet Penitentiary Institutions and Terms Related to the Forced Labour Camps With a Preface by Alain Besancon. Overseas Publications Interchange Ltd London 1987.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ПРЕДИСЛОВИЕ
  
  
   Начну с предыдущего поколения беларуских женщин, беларуских жён, с моих бабушек, как раз вступивших в ХХ веке в свои "младые дни". Бабушек было несколько, не всех я застал в живых, но получил тепло предков, их любовь, и самые ранние слова на "роднай мове" от двух из них. Обе бабушки - Эмилия и Александра, родились до начала ХХ-го века. Бабушка Эмилия, окончив гимназию до 17-го года, "ушла в народ" и прожила всю оставшуюся жизнь в деревне Цитва (Пуховичи, Минская обл.), где её застали обе революции и все причитающиеся этому веку войны. После Великой отечественной, в конце 40-х, в бабушкиной деревне, мы с братом проводили летние каникулы, уезжая из голодного города, который тогда существовал только на карте. На самом деле - это была груда развалин, через которые мы протаптывали тропинки, сокращая дорогу в школу.
  
   Другая бабушка, "городская", Александра, разделила все военные напасти семьи в Первой мировой н неизменно сопровождала и нас во всех мытарствах Второй мировой. Она была с нами и во время бегства из горящего города, из разрушенного при первой бомбежке нашего "дома специалистов", и в месяцы странствий в эшелонах от Смоленска до Горького, и в Соликамске, на заснеженном Урале, куда мы, наконец, попали к концу 41-го года. Только в Среднюю Азию бабушка не поехала, когда меня с туберкулезом увозила из уральской зимы на юг, в лето, моя мама, чтобы я выжил. Бабушка не поехала с нами, не могла оставить деда в Соликамске одного, он ночевал на работе в тайге (Усольлаг), на письменном столе, а домой приходил за девять километров только по воскресеньям - помыться, поесть и отоспаться.
  
   Обе бабушки , видимо, были красивы - дети обычно не замечают, не понимают красоты своих родителей, тем более бабушек. Это я увидел лишь сейчас, разглядывая старые снимки, но красота не особенно осчастливила их в новом столетии, в новое время, в новой стране. Такое время наступило, что надо немного о нём рассказать, хотя бы с позиции семьи Павловичей-Валахановичей.
    []
   Александра и Эмилия Валаханович (фотография на перроне Минского вокзала, 1911 год)
  
   Первая Мировая война докатилась до станции Негорелое, откуда родом все наши Валахановичи, а вскоре подступила к Менску (Минску). Февральская революция внушила надежды, а за небольшой промежуток времени Беларуской Народной Радой был созван и в декабре 1917 года и проведен "Первый Всебелорусский съезд (конгресс)" с участием 1872 делегатов, при оголтелом сопротивлении местных большевиков. К Минску в это время подходили Немецкие войска.. Съезд принял "Устаўную грамату да народаў Беларусi" и поручил Исполкому съезда принять участие в переговорах с немецким командованием, что было согласовано с "самим" Троцким, посетившим Минск.
   Тем временем большевики, Лев Троцкий с компанией, продолжали торговаться в Бресте с немецким командованием, готовили "Брестский договор", отдавали Германии беларуские земли с трехмиллионным населением. В той игре Ленина и Троцкого, где на кон ставились их личные судьбы и, конечно, судьба Совета народных комиссаров России, Беларусь была мелкой, разменной монетой. Троцкий не сдержал своё слово, данное беларусам, и судьба Беларуси была решена в Бресте без них, без участия делегации "Исполкома Всебелорусского съезда" - их просто не подпустили к столу переговоров. В Минске же в эти дни состоялась лекция главкома западного фронта Мясникова (Мясникьянца), в афишах была объявлена и тема его выступления - "Удержим ли мы власть?". После лекции, 19 февраля 1918 года, вся "советская власть" (Облискомзап) сбежала в Смоленск. Через неделю в Минск вошли немецкие войска...
  
   Германские войска оккупировали 23 из 35 беларуских уездов. Началось методичное разграбление края. Только из Минска на работы в Германию было вывезено около 15 тысяч человек. В городе действовали два концентрационных лагеря [1].
   То же повторится и в июне 1941 года, когда первыми Минск покинут хорошо организованные и экипированные советские аппаратчики, оставив местному населению самим заботится о спасении женщин и детей, причём власти удерут опять, именно, в Смоленск...Ведь недаром говорят, что "история повторяется сначала в виде трагедии, а потом ...". Но до "фарса" беларусы не дожили...
  
   Кратковременные, более или менее спокойные, промежутки времени между очередными разрывами мирного времени и переменами властей в быту и жизни нашей семьи, и всех беларусов, с начала 1917-го по конец 20-х годов, составили в памяти моей бабушки Александры (Саши) собственный календарь. [] Александра Павлович (Валаханович) (1917 год)
  
   Исчезновение монархии вначале очень вдохновило мужчин всего Минска, Негорелого и Койданава - пришла февральская революция 1917 года, начиналась, так многим казалось, новая жизнь, с весной дохнуло свободой. Моей тётушке, Анне Несторовне, к "февральской" исполнилось десять лет, и она помнила, как дед носил красный бант в лацкане сюртука. Мой дед, тоже Александр, и тоже Саша, как его звали дома, второй муж бабушки (первый скончался ), Александр Федорович Павлович, перед революцией получил повышение, но хотел уйти в отставку с должности начальника телеграфа станции Негорелое Варшавской железной дороги. Были у него планы перебраться в Менск, как тогда назывался наш древний город.
   (Зачем-то русским чиновникам от истории и географии так любо переделывать древние, сложившиеся название городов, улиц, но так город жители упорно называли до 1939 года. Ну, а если уж привыкло "начальство" к слову "Минск", то пусть будет Минск. В деревнях все равно еще долго будут говорить так, как было на протяжении тысячи лет. Да и дома, по крайней мере, у нас, использовали эту древнюю форму названия города).
  
   Дед со своим отцом, моим прадедом, Федором Александровичем Павловичем, давно вышедшим в отставку, успел как раз построить в Негорелом новый, каменный дом, который обошелся им не одной тысячей золотых рублей. Оставшиеся после строительства дома золотые червонцы, со слов бабушки, дед в 1917 году обменял на "керенки", которые быстро превратились в "труху", так как вскоре "свершилась (так нас учили в школе называть это событие) октябрьская, социалистическая", и началось лихолетье. Первая мировая война надвинулась на Западный край (слово Беларусь всё ещё было запретным), и беларусов стали "освобождать" и "воссоединять", то Польша, то Россия, а в промежутке между ними - Германия.
  
   С приходом каждой новой власти появлялись бесконечные декреты, указы и распоряжения, развешанные на всех столбах, на заборах, дверях частных домов, то на немецком, то на польском, но больше всего на русском, особенно, когда власть переходила к большевикам. "Бальшавiкi паперы не шкадуюць" ("большевики бумаги не жалеют" с бел.яз). так писал про Мясникова (Мясникянца) и его минскую кампанию в феврале 1918 года видный деятель беларуского возрождения Язэп Лёсик.
   Но, надо быть справедливым, впервые, за сто с небольшим лет "добровольного вхождения" края в Российскую империю, стали появляться "дэкрэты" уже и на беларуском языке.
  
   В этой военно-политической чехарде население растерялось. Немецкие, "кайзеровские" войска зашли в Минск в 1918 году и пытались навести свои порядки, ушли немцы за ними пришли польские войска и власти (по бабушкиному календарю - это было "при Пилсудском"). Потом новая напасть надвинулась с востока, солдаты в неопределенной форме и разной обувке и головных уборах, с комиссарами во главе, "в острых шлемах", прибывали на станцию Негорелое, заходили нестройными рядами в Койданава (сегодня Дзержинск), и устанавливали в очередной раз "советскую" власть. Заодно устроили в новом каменном доме моего деда "почту", вывесив на ней красный флаг. Шаткое равновесие на границе противостоящих государств, и приход в Негорелое старых знакомых в новой военной форме, порождал своебразный отсчёт ремени, в бабушкином календаре это время называлось - "за тымi бальшевiкамi" (бел.яз.). То есть, еще до тех, первых большевиков, которые для местного населения мало отличались от "вторых" или от "третьих"...
  
   На станцию стали прибывать эшелонами со всех сторон войска, приблизилась линия фронта, подступал голод, исчезали продукты питания. Дед быстро принимал решения и, долго не раздумывая, - надо было кормить семью,- оставил свой новый дом в Негорелом, перебрался в Менск, и там получил от какого-то нового, "революционного" начальства где-то неподалеку от Менска -Минска (он тогда назывался Минск-Литовский) полустанок (блокпост) с шлагбаумом и телеграфным аппаратом системы Бодо. Вместе с "блокпостом" полагался клочок земли, что и стало основой существования семьи несколько следующих лет.
  
   К этому времени маме моей исполнилось семь лет. Здесь же, на полустанке, в том же домике-будке, было и жильё для всей семьи, и одновременно рабочее место деда, с телеграфом в его комнатушке. Купили корову -кормилицу на долгие годы, которую по очереди пасли моя мама с тёткой (Люся и Нюра. Иногда дед, оставив бабушку "на линии", умудрялся "смотаться" на пару дней куда-то на юг с попутными эшелонами, в зависимости от военной обстановки, за продуктами "на обмен". Потом, всегда неожиданно, появлялся, спрыгивая на ходу с проходящего мимо "блокпоста" поезда, с мешком разной, случайной еды, вроде кураги, которую мама вспоминала потом всю жизнь.
   Блокпост находился где-то вблизи новой границы, прочерченной по западным границам новой, возникающей советской империи, между возрождённой Польшой и РСФСР, и мама иногда забредала вместе с коровой в другое государство, "нарушала" границу, так как обе, и мама и корова, не понимали "текущего момента", "заграницей" трава корове казалась более сочной. Один раз "нарушителей", то есть корову, как "зачинщицу", и маму поймал пограничник, но так как все пограничники были из того же района, то услышав знакомую фамилию (мамы, конечно), он их отпустил. От того времени в нашей семье остался анекдот о двух пограничниках, встретившихся у пограничного столба - с польской и советской стороны, вступивших в сравнение языков (лингвисты называют это "компаравистикой").
   - "Как по польски - жопа", - спросил советский солдатик, и в ответ на польское "дупа", вздохнул с облегчением: - "Тоже красиво"...
  
   Наконец, гражданская война окончилась. Так и продержались дед с бабушкой, и моя мама со своей старшей сестрой, на железнодорожном полустанке, вдалеке от Минских событий до... Хотелось написать "до лучших времен", но они так и не наступили. Хотя в Минск семье все-таки удалось вернуться, и даже найти жильё, "взять в наём" половину дома, поспешно брошенного городским "ксёндзом" и уцелевшего от мародеров. Дом находился на "Ляховке", окраине старого Минска, вблизи Виленского вокзала. Во второй половине дома жили Литвинчуки, их глава семьи, как и многие наши соседи, тоже служил на железной дороге. Мила Литвинчук позже, в 1945 году, сыграет случайную, но очень важную роль в соединении нашей, разбросанной по разным странам, семьи.
  
   Бабушка Эмилия (мама звала её "тётя Эмма") была моложе бабушки Александры (Саши) на два года, а всего у моего прадеда, Викентия Валахановича, и прабабки, Розалии Довнар, родилось одиннадцать детей, многие из которых куда-то, растворились в новом, советском времени. Знаю только, что к революции бабушка Эмилия пару лет уже учительствовала на селе, сравнительно недалеко от Минска, но я увидел её впервые только после 1945 года.
  
   "Дом на Дзержинской", как его потом долго называли, по рассказам мамы и тетки, был небольшой, по меркам того времени, но в каждой комнате было по два высоких окна, а в доме - два входа, причём у "парадного подъезда" было крыльцо с каменными ступеньками, и витые чугунные столбики, поддерживающие крышу над ним. Но самым главным в доме была великолепная, изразцовая (бабушка упорно говорила "кафельная") печь. Дом, по счастью, не реквизировали под какую-либо "почту", как случилось с домом деда в Негорелом, когда новая власть "вошла в силу". Только наш сад в скором времени отрезали от участка "для нужд советского народного хозяйства".
  
   После известного "Рижского мирного договора" (1920) и многих "решений Политбюро", земли Беларуси так расчленили, что возник по образному выражению одного анонимного журналиста "эдакий европейский Курдистан" , то есть "Беларусь: польская, российская и непосредственно БССР". Нашу многочисленную фамилию разрезали новые границы, дедушка Саша после этих "переделов" смог увидеть свою родную сестру (бабушка Зина), только через 50 лет, естественно, что только после смерти "вождя всех времен и народов".
  
   Минск начала 20-х годов представлял яркое, в этническом смысле, людское скопление. Даже названия районов города свидетельствовали о долговременном проживании в нем, по-крайней мере, четырех национальностей (точнее пяти), каждая из которых давно и прочно обосновалась на своей территории, в своих кварталах и улицах... Наша семья, хотя состояла в то время целиком из беларусов, как уже упоминалось, жила в районе "Ляховка". Не берусь утверждать, какие там тогда жили "ляхи", что и до сих пор у нас означает "поляки", но уж "Кальвария" или "Татарские огороды" дожили до советского времени, до дней моего детства. В 40-е годы через них мы ходили купаться на городское озеро, и всегда почему-то с опаской,пробегали мимо разрушенной мечети. dd> Мама часто навещала тётю Риту на Сторожёвке и на перекопанном трактором кладбище, примкнувшем к "Кальварии", как-то споткнулась на вывороченную могильную плиту с надписью "Валаханович Севастьян" - это было местом упокоения моего прапрадеда. Соседняя с нашей улицей, "Нямига" с синагогой, уж точно была местом плотного проживания минской еврейской диаспоры, с которой мы соседствовали и всегда тесно общались. А до революции дед туда приезжал купить "колониальный товар", например, ананас.
  
   Поляков или католиков-беларусов было прежде, до войны, очень много, но тут постаралась советская власть, а точнее её органы НКВД. Минских же евреев почти поголовно уничтожили во время войны 41-45 годаb>немецкие оккупанты.
  
   Несколько справок:
   В июне 1937 года,Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило документ, который , как "Приказ", подписал нарком внутренних дел Н.И. Ежов. Приказ N00485 имел, казалось бы, узкую нацеленность - "О полной ликвидации... личного состава польской агентурной разведки, действующей в СССР". Но, как у нас принято, приказ "на местах" был прочитан по-своему и привел к массовому уничтожению поляков, в основном крестьян и беженцев-коммунистов из Польши. Согласно донесению НКВД от 10 июля 1938 года, число лиц польской национальности, арестованных на основании этого приказа, составило 134 519 человек. Из них 71,3 тысячи человек были давние жители УССР и БССР. От 40% до 50% арестованных людей большевики казнили (т.е. от 50 до 67 тысяч человек), остальных отправили в концлагеря или выслали в Казахстан [2]. "Польскую автономию имени Дзержинского", которая ещё какое-то время держалась в республике, уже можно было и не расформировывать, так как к 1940-ому году почти все поляки и беларусы-католики или разбежались или были репрессированы. После войны, в 50-е годы, остаткам уцелевших поляков и некоторым беларусам-католикам) "разрешили" выехать в Польшу, тогда город Гродно окончательно "советизировался", что означало практическое его опустение, город превратился в памятник исторического прошлого. Исчезла целая ветвь беларуской католической конфессии, неотъемлемая часть общей беларуской культуры.
  
   Многоконфессиональность и национальная толерантность на землях Беларуси сохранились с незапамятных времен, это было нормой и в Великом Княжестве Литовском и в "Жечи Посполитой", хотя в Польше, антисемитизм, в частности, все-таки дал свои ядовитые ростки. Антисемитизм вообще не свойственен беларускому народу, а пресловутая "черта оседлости" способствовала лишь тому, что в Минске второй по численности национальностью оказались к началу ХХ столетия евреи, которые легко уживались с местным населением последние пятьсот лет. dd> Кстати, великое множество самых известных евреев, начиная от первого президента Израиля, Хаима Вейцмана и до последнего Шимона Переса, родились в Беларуси. Здесь еврейское население местечек и городов чувствовало себя в относительной безопасности - помните мечты Паниковского (персонаж романа Ильфа и Петрова "Золотой теленок") - попасть в "Бобруйск -золотое дно". Это был благодатный для края, его полиэтнической культуры, симбиоз, в том числе и генетический, что дало возможность появиться и проявиться многим, самым выдающимся, ученым и художникам, , писателям и поэтам, актёрам и музыкантам, включая "советских" и "постсоветских" нобелевских лауреатов смешанного "беларуско-еврейского" происхождения. Вот, , например, единственный Нобелевский лауреатого за последние тридцать лет, "русский" академик, Жореса Алфёров,ародился здесь и учился в школе рядом с моим домом в Минске...
   Татары тоже так давно жили в этих краях, что многие уже носили беларуские фамилии и даже Коран, как оказалось, их просветители давно перевели на старобеларуский язык, хотя и был он записан арабскими литерами.
   Наши беларуские татары, или как их называют некоторые специалисты - "литовские татары", хотя правильнее их было бы назвать - "литвинские", органично встроились и в политическую структуру Великого Княжества Литовского (ВКЛ), и в беларускую новую историю, примерно в ХV веке [3]. В средние века они, преимущественно, выполняли свое основное предназначение - охрану границ ВКЛ, мультиэтнического государства, где доминировал старобеларуский язык. И все многочисленные, известные в Беларуси, фамилии - Смольские (Смоличи), Вольские или Гембицкие внесли свой, неоценимый и, неоценённый до сих пор, вклад в общебеларускую культуру.
  
   Первые годы новой, советской власти не изменили этой ситуации. Даже более того, двукратное провозглашение советской республики, сначала в форме Литовско-Беларуской ССР ("ЛитБел", 27.02.1919), а через год, как ССРБ (31.07.1920), давали надежду на спокойное сосуществование всех этнических групп в многонациональной республике. Не должно было бы, так многим казалось, измениться что-либо существенно и после вступления в "союзное государство" (1922 год), уже в виде БССР, ведь была принята конституция с "правом на самоопределение, вплоть...". К тому же, главный символ республики - герб, был окончательно утвержден "в центре" и просуществовал до 1937 года, а "Пролетарии всех стран..." на ленточках герба обвивали колосья ржи и дубовые листья на четырех официальных языках республики: беларуском, русском, польском и идишь.
  
   []
  
   Однако у новых, советских руководителей были свои специалисты - создатели и руководители "Института красной профессуры", где трёхлетнее обучение всем наукам, считалось достаточным для "советского профессора". Первый руководитель новой республики, председатель ЦИК, Мясникьян (Мясников), расчистил пути для московской партократии, и "доказал", что "белорусы не являются самостоятельной нацией, поэтому принцип самоопределения им не подходит". А позже "красные специалисты" по истории и лингвистике, успешно продолжили эту партийную установку [4].
   Письмо - донос в ЦК ВКП(б) Сталину "О белорусском языке, литературе и писателях" закрыл "в центре" сразу все вопросы о Беларуси и подготовил почву для нового этапа истребления интеллигенции республики. Приведу лишь несколько строк из этого малограмотного, но подправленного "красными профессорами", документа за подписью Секретаря ЦК КП(б) Белоруссии - Пономаренко, от 21.XI.38:
   - "Враги народа, пробравшиеся в свое время к партийному и советскому руководству Белоруссии...
   ... Союз "советских" писателей Белоруссии, идейно возглавляемый десятком профашистских писателей (в том числе известные Янка Купала и Якуб Колас)..." и т.д.
   После чтения этой омерзительной кляузы мне уже не надо было искать другие документы, подтверждающие рассказы моей мамы. Отец был дружен с Янкой Купала, лечил его, когда он находился под домашним арестом, ездил с ним когда-то на охоту, и знал многое ...
   О других национальностях (евреях, татарах) уже и не было речи, продержалась в прореженном виде до начала новой войны лишь "польская автономия имени Дзержинского", где проживала основная часть нашего рода, наши бабушки и дедушки со стороны мамы - Довнары, Валахановичи и Павловичи. Что с ними стало в "самой свободной в мире стране", желающие могут узнать из очерка "Охота на Донаров", размещенного в "Самиздате" [Прокопчук Артур, Интернет].
  
   Очень скоро, на практике, населению края пришлось столкнуться с адептами русской, советской, партийной точки зрения на беларусов, и не прошло нескольких лет со дня "добровольного вхождения" в СССР, как вся советская власть в республике оказалась в руках "выдвиженцев" из Москвы.
   "Дело Мясникянца" продолжили другие "товарищи из центра", "проявившие" себя в других регионах Советской страны, как например, Гамарник, из Дальневосточного крайкома партии или Гикало, понаторевший в партийных чистках в Узбекистане и Азербайджане. Как они ни старались услужить Москве, "сталинскому ЦК", все они не пережили 38-ой год, когда для "укрепления национальных кадров" Лаврентий Берия направил в БССР своего ближайшего друга, тёзку и собутыльника, Лаврентия Цанава, подкрепив это назначение новым секретарём ЦК Беларуси - Пономаренко. Берия - этот мрачный демон НКВД-НКГБ-МГБ, практически завершил "советизацию" и "русификацию" Беларуси, закрыл, так называемый, "кадровый вопрос", по крайней мере, в правительстве БССР и других ведомствах республики.
   Ленин, "как в воду глядел", что национальные меньшинства не защитит даже конституционная формула "выхода из союза (СССР) и самоопределение, вплоть до отделения", что он сформуировал в качестве установки по национальной политике для большевистских советских практиков национального вопроса, вроде Сталина. Но каких масштабов достигнет "борьба за чистоту рядов партии", даже он не мог себе вообразить, какие "насильники" оседлают в конце концов правительство молодой республики.
   Ленин писал:
   "При таких условиях очень естественно, что "свобода выхода из союза", которой мы оправдываем себя, окажется пустой бумажкой, неспособной защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского человека, великоросса-шовиниста, в сущности, подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ" [5].
  
   Чтобы не мозолить глаза новой власти со старыми сослуживцами, быстро перекрасившимися под алые цвета советских стягов, мой дед, Александр Павлович, ушел с железной дороги, сменил профессию, закончил, как тогда было модно, какие-то ускоренные курсы, и стал городским санитарным врачём. Маму, как "социально чуждую", в институт не приняли, пришлось ей отработать в "Минском статуправлении" техником-статистиком, чтобы получить какой-то необходимый тогда стаж для демонстрации лояльного отношения к новой власти. Одновременно мама немного поучилась в музыкальном техникуме, у неё были разные наклонности и способности. Бабушка Саша с утра до вечера сидела за швейной машиной "Зингер", "обшивала" семью, а зимой с санками выходила к железнодорожным путям товарной станции, где можно было найти дровишек для домашней "кафельной" печки. Эшелоны шли мимо дома на восток и на запад. Семья лишь только приспособились к новой власти и её экономическим реформам, как наступила очередная разруха - голод 29-30 года.
   За несколько лет до этого Павловичи выдали замуж свою старшую дочь Анну, мою любимую тётю Нюру, за Георгия Яротто, эстонца, работающего, как почти все наши родственники-мужчины, на Варшавской или Либава-Роменской, точно не знаю, железной дороге. Жорж успешно делал "советскую" карьеру и его направили учиться в Москву, но в Минск он долго не возвращался, несмотря на то, что появилась на свет его дочь Майя. А тут наступил год "великого перелома", а за ним и "великий голод" - результат этой переломной "коллективизации".
   Эти годы хорошо известны по многочисленным публикациям, воспоминаниям, свидетельствам очевидцев. Скажу только, что "дом на Дзержинской" стоял вблизи вокзала в Минске, а еще одна моя родственница, по другой линии, в то время жила у киевского вокзала в Москве, так что насмотрелись они такого, что потом уже не вздрагивали при показе советской кинохроникии о немецких лагерях смерти. Не буду вдаваться в подробности, только вспомню один эпизод, непосредственно связанный с хроникой нашей семьи. А заодно станут более ясными образы беларуских женщин, женщин нашей фамилии, облик моей светлой и сердобольной бабушки, которая никогда не могла пройти мимо чужого несчастья и горя.
   Бабушка Саша не только "обшивала" семью, кормила и обстирывала детей и уже появившихся внуков (точнее,первую внучку, мою двоюродную сестру Майю). Она еще и "хранила очаг", в прямом смысле слова, то есть "добывала" дрова и топила в зимнее время изразцовую печь, которая оказалось довольно прожорливой. Дрова в те зимы были большим дефицитом в Минске, может не таким, как в Москве (помните у Маяковского - "больше всех дорогих даров я помню морковь драгоценную эту и пол-полена березовых дров"). Эти "драгоценные" поленья, зимой, на санках, бабушка привозила с железнодорожной станции, где знакомые по району соседи-кочегары иногда сбрасывали ей несколько чурочек с паровозов. Там же, в очередной свой поход за дровами, с санками, бабушка наткнулась на сброшенного, как поленья, с поезда, в беспамятстве (наверное, думали - тиф), лежащего на снегу человека. Рядом, со смерзшимися от соплей носами, скулили двое мальчишек. Бабушка с их помощью взвалила уже закоченевшего человека на санки и привезла его домой. Дома он "оттаял" и оказался немцем, Пецольдом Георгием Эмилиевичем, преподавателем немецкого языка из Республики Немцев Поволжья, из той республики, которой мы до сих пор обязаны "сарептской" горчицей. Там от голода уже умирали тысячи, скончалась и его супруга, и Георгий Эмилиевич собрал своих мальчиков, получил какое-то разрешение и двинулся на историческую родину, в Дрезден, откуда были родом все Пецольды. В дороге он заболел, потерял на пути к Минску сознание и опомнился уже в жарко натопленной (дрова-то все-таки достали) комнате, где его натерли, разогрели, влили что-то живительное в рот и уложили в чистую постель. Дети Пецольда "старого", как его будут в дальнейшем называть в нашем доме, в отличие от Пецольдов "малых" , Макса и Эмиля, так и остались под покровительством бабушки. Позже Георгий Эмилиевич Пецольд стал преподавателем немецкого языка, профессором Института беларуской культуры (Инбелкульт), преобразованного в Беларускую Академию Наук. Даже получил квартиру в первом, выстроенном для профессуры, доме объединения "Камунар-Асветнiк".
   Георгий Яротто так из Москвы и не вернулся и через некоторое время тетя Нюра (Анна Нестеровна) вышла замуж за Макса Георгиевича Пецольда, так в нашей семье появилась и немецкая фамилия, принесшая потом много горя всей семье .
   Поляки и немцы особенно раздражали советскую власть. Почти все Пецольды были подвергнуты репрессиям уже в 30-е годы, Георгий Пецольд ("старый") после трёхлетнеего тюремного заключения был расстрелен в 1941 году в Пятигорске вместе со второй женой, Александрой Августовной, которая тоже была преподавателем немецкого языка. Их имена занесены в "Книгу памяти жертв коммунистического террора" по Ставропольскому краю, они пополнили списки миллионов репрессированных по всей стране. Макса Георгиевича Пецольда "забрали" в 1941 году из Орши, где он работал главным хирургом городской больницы, но расстрелять из-за быстрого наступления немцев не успели, их вывезли в Саратов. Так ему удалось выжить и позже, после этапирования в Карлаг (Джезказган), прожить 16 лет в лагерях и еще один год на свободе после массового, "Хрущевского" освобождения из лагерей в 1956 году. Но меня занесло уже к началу другой войны, а надо вернуться немного назад...
  
   С вынужденным опозданием в три года, мама все-таки в 1931 году поступила в Медицинский институт и на втором курсе вышла замуж за моего отца, Прокопчука Андрея Яковлевича. Институт мама заканчивала уже в новой квартире, в "Доме специалистов" на углу Советской и Долгобродской улиц, куда они все перебрались в 1934 году. В 1936 году во время сдачи последней сессии мама родила меня и смогла получить "Диплом с отличием", по специальности "врач-рентгенолог". Здесь же, на "Золотой горке", мы услышали о начале одной войны, финской, потом другой, и отсюда удирали из-под бомбёжки, жарким вечером, 26 июня 1941 года, взяв с собой, что было полегче, в руки, "на восток" по Московскому шоссе. Мне дали нести пустой чайник.
  
   Бабушку Эмилию со "старым Лобачем" к этому времени "вступили в колхоз", где она совершала, так сказать, "трудовые подвиги". В войну бабушка осталась на оккупированной территории, как и всё её село, как-то пережила войну в своей хате с соломенной крышей, которую касались ветви разросшихся кустов "персидской" сирени. А так как была учительницей, то спаслась и от "раскулачивания" в 30-е годы, и от немцев в силу преклонного возраста, и даже не попала после войны в списки "неблагонадёжных", оказавшихся в немецком окружении. По её рассказам, немцы заходили в село реже партизан.
  
   Мои родные женщины,- бабушки, мама и тетка,- горожанки, не соприкоснулись в 30-е с "раскулачиванием", и борьба большевиков с "нацдемовщиной" в БССР не затронула их, как мне ранее казалось, по причине их "другой специализации", медицинской. Советские блюстители порядка расправлялись в конце 20-х, начале 30-х, в основном, с носителями чуждой им культуры, любой религии, отличной от православия, литературы и поэзии на другом, не русском языке. Для этого была еще "подработана" для внешнего мира формула "об единстве русских, малороссов и беларусов", что закончилось к концу тридцатых годов практически поголовным истреблением беларуской культурной элиты и постепенным вытеснением беларуского языка из всех сфер общественной жизни. Для усиления "роли русского языка" были проведены три реформы беларуского правописания (первая в 1925-1926 г.г., неоконченная - 1930 года и реформа 1933-1934 года). Причем новые нормативные правила (их было 86) настолько исказили язык, что его уже трудно было отличить от русского. А за это время советские власти, в силу "революционной необходимости", под предлогом борьбы с "нацдемовщиной", истребили почти всех научных работников в области образования и специалистов-языковедов. При этом были изъяты и уничтожены большинство картотек беларуского языка, собранных специалистами, а к оставшимся архивам был запрещен доступ, что продолжается и в наши дни. "В один из периодов 1931 года в Институте языкознания работало 6 сотрудников, причём знающих языковедов практически не осталось. Современные белорусские филологи подчеркивают тот факт, что более 20 новых правил, введенных реформой 1933 года, искажали установившиеся нормы беларуского литературного языка путём искусственного, неестественного и принудительного наложения на них правил русского языка (Википедия, Реформа белорусского правописания 1933 года).
   Я думал, что хотя бы медицину, медицинских работников, врачей и медсестёр, которых так не хватало в республике, тогда не затронули репрессии. Отца, к 37-ому году уже профессора, доктора медицинских наук, члена-корреспондента АН БССР, забрали как-то летом (со слов мамы), "чекисты", но он вернулся очень скоро от следователей из НКВД, сказав дома, что "произошла ошибка". Мать (врач-ренгенолог) и тетку вообще не трогали, а дядю, хирурга, Пецольда, как немца, увезли в лагеря только с началом войны 41-года.
   На снимке тех лет я вижу счастливые лица. Или они ещё не подозревают о своей судьбе, не знают, что творится рядом с ними, не слышат, что уже стучатся в соседние подъезды, а "черные вороны" (в основном,"эмки" - первый советский автомобиль, "Молотовец", ГАЗ-1) неслышно подкрадываются по ночам к намеченным жертвам ?...
   Но вот, в Энциклопедическом справочнике Леонида Морякова, "Рэпрэсаваныя медыцынскiя работнiкi Беларусi 1920-1960", вышедшем в 2010 году, приведены персональные данные о жертвах сталинизма в БССР в сфере медицины и ветеринарии, в количестве более 1500 человек, и половину составили беларусы. Среди них около 500 врачей и 200 медсестер, в том числе и наши родственники.
   Можно предположить, что моей маме (врач-ренгенолог) и тетке (медсестра) просто повезло тогда. Все более или менее образованные люди Беларуси, педагоги и врачи, инженеры и литераторы, актеры, художники и музыканты, в том числе и революционные деятели, участники народно-освободительных партий и движений, даже побывавшие в царских тюрьмах Российской империи, прошли свой "крутой маршрут" в обновленных чекистами застенках. ЧК Дзержинского, по не совсем понятным причинам, усердствовала в отношении прежних лидеров борьбы с царизмом. К беларусам, а также литовцам, и особенно полякам, верные слуги "железного Феликса" снисхождения не испытывали. Представляю, что бы ещё натворил в Беларуси этот "верный ленинец", если бы дорвался до высшей власти. Его, повидимому, вовремя убрали конкуренты.
   Мой дед, Александр Павлович, был вхож в семью Дзержинских, образованную, интеллигентную, радушную, дружил с его родными сестрами и братьями, вспоминал и посмеивался над кем-то из братьев Дзержинских, кто так и не смог научиться делать "голубец" в мазурке на званых вечерах в их доме. Семья Дзержинских, в которой было восемь детей (Феликс - четвертый ребенок), позже старалась не вспоминать о "достижениях" мятущегося Феликса и хотела сохранить с советской властью нейтралитет. Помогло это им или нет - не знаю.
  
   Но вернемся от истории жизни моей семьи, истории моих родных, к основной теме, начала нового столетия, ХХ-го, которое не может, к сожалению, нас порадовать. Правда, не многим отличилось и "новейшее время". А моё отступление от общей темы было необходимо, так как судьба моей семьи - неотъемлемая часть судьбы всего беларуского народа. И, конечно, в этом разворачивающемся сериале, я отдельно скажу о них, о моих беларуских женщинах, которые, несмотря на столетия политического, религиозного и культурного геноцида, попытались сохранить свою историю, язык, традиции, стали нравственными ориентирами для нас...
  
   МИНСК - 1939 год
  
   Помнится смутно, что это очень давно, еще до войны, в Минске, вернее, до настоящей войны. Настоящая, коснувшаяся всех нас, будет позже. Похожие на чьи-то два уха, черные громкоговорители на столбе в громадном дворе "Дома специалистов", что на углу улиц Советской и Долгобродской. Тревожные маршевые песни и голоса из громкоговорителей с повторяющимся словом "сводка". Под окнами нашей квартиры, что на четвертом этаже, во дворе, длинная очередь. Мне кажется, что там все время стоят люди и чего-то ждут. часто оставляет меня одного и я, навалившись животом на подоконник, смотрю вниз на нее, на очередь.
   Война где-то далеко, с белофиннами. Все, что я о ней помню - это только слово "белофинны" и еще песня, запомнившаяся на всю жизнь: - "так-так-так,- говорит пулеметчик,- так-так-так,- говорит пулемет". По-моему, никому не было страшно, мне наверняка, так как я хожу в "испанке" - синей пилотке с желтой кисточкой и с противогазом через плечо.
   У нас очень большая пятикомнатная квартира, квартира моего отца - академика Андрея Яковлевича Прокопчука, которого я никогда не вижу и не знаю, какой он. Квартира с длинным изломанным коридором и длинным, таким же изломанным, угловым балконом, выходящим на разные стороны дома. По этому коридору и балкону я гоняю на трехколесном велосипеде с плоским, деревянным, окрашенным в желтое, сиденьем. Во дворе нашего дома кладбище и костел (Св.Роха), вокруг которого иногда на коленях ползают старушки.
  
    []
   Если я во дворе с велосипедом, то я езжу за ними и по дорожкам кладбища. А еще на кладбище черные и белые памятники и склепы, в которых, говорят мальчишки, бывает и золото, спрятанное под могильными плитами и постаментами надгробных памятников. Кладбище начинают рушить, разрывать, раскапывать, и один раз мне выпадает счастье видеть, как гранитный постамент сбрасывает трактор. Когда рабочие с трактором уезжают, я нахожу в крошках разломанного цоколя что-то, не золото, но не менее ценное, по нашим дворовым понятиям - расплющенный свинец.
   Громкоговорители, очереди, старушки на кладбище, заколоченный костел, трехколесный велосипед, библиотечная комната, и удаление зубов, самое страшное, - вот, пожалуй, все из того времени, что я помню сам. Остальное мне рассказывается позже мамой или бабушкой, и это все со словами "до войны". Да, еще, почти всегда, мамин голос, ее пение - романсы "Растворил я окно" или " Санта Лючия"...
   Еще в памяти иногда появляется военный летчик - "квартирант", как его называет бабушка. Я с ним "дружу". У него учебники с картинками по управлению самолетом. Я буквы уже все знаю, но читать еще сам не пробую. В этих книгах что-то настоящее, "мужское" - бабушке этого не понять. Всякий раз, когда пролетает самолет над нашим домом, она вздрагивает и наклоняет голову.
   Дядя Костя, так я зову нашего квартиранта, возится иногда со мной, читает мне из лётных учебников, как надо сажать самолёт -"на три точки", как держать штурвал, чтобы начал пикировать. Шасси, трасса - в этих словах мне слышен ветер, поющий в крыльях самолета. Я хожу по квартире в летном шлеме, с противогазом в сумке через плечо. Противогазы выдали для чего-то всем жильцам нашего дома.
   Есть еще очень яркие, но разрозненные, не привязанные к определенному времени, картинки памяти. Например, крыса, пойманная щипцами под роялем кем-то из наших знакомых, собравшихся послушать мамино пение. Серенькая, юркая, как мышь, заводная машинка. Подарок мне, может быть, ко дню рождения или на Новый год. Елки уже разрешили ставить, но я помню, что боялся елки, а вот запах тех мандаринов, которые вешали на нее, помню до сих пор.
   Или вот, большая, черная машина "эмка", которую все толкают, а она медленно сползает по песчаному обрыву в Днепр. И Лорд, овчарка, на которую можно сесть верхом. Только это уже не Минск, где живем мы, а Орша, куда мы с мамой приехали на лето к тете Нюре и дяде Максу. Здесь еще Том и Майя - мои брат и сестра. Они оба старше меня, особенно Майя, но как они выглядели тогда, в предвоенное лето, не помню.
   И еще одно осталось в памяти - первое посещение настоящего театра - балет "Лебединое озеро"...Очень было страшно в последнем акте...
  
   Лето 1941-го, мы -беженцы
  
   Первые дни войны пахнут пылью, древесной трухой и углем - это связано с налетом немецких самолетов на город и прямым попаданием бомбы в наш дом. Нас откапывают из подвала, куда мы спустились после объявления "воздушной тревоги" и отсиживались до окончания налета. Было страшно, темно и трудно дышать, но все окончилось благополучно. Откопали. Потом запомнилось зарево под вечер, во все небо - горело где-то в городе после бомбежки.
  
    []
   Наш дом, "Дом специалистов" на углу Советской и Долгобродской улиц, летом 1941 года (из архива Леонида Морякова)
  
   Наша семья уходит из горящего Минска. Дедушка - Александр Федорович Павлович, "деда", как зову его я, принимает решение, и мы 24 июня, вчетвером, уходим из родного дома, захватив с собой только самое необходимое. Куда - знает только он. Многие жильцы дома остаются, на что-то надеются. Мы "удираем" от немцев, подгоняемые налетами, бомбежкой и общей паникой. Дед идет во главе "колонны" с топориком за поясом, за спиной у него, скрученные рулетом одеяла. Рулет перевязан ремешком. Потом мама с сумкой в руке, с маленьким чемоданчиком, и я с серым, эмалированным чайником, прослужившим нам все военные годы. Выходим к вечеру на Московское шоссе и идем с небольшими остановками до темна. Я быстро устаю, мне ведь только пять лет исполнилось, но чайник не отдаю. Еще какие то отрывочные картины, как из кино.
   Вот, мы забегаем в первый попавшийся на пути двор, прячемся от самолетов, ревущих над нами. Пронзительный звук, похожий на звук бабушкиной швейной машины, будто эта гигантская машина падает на нас с неба. Бабушка нагибает мне голову и заталкивает под какие-то доски, сваленные грудой у стены дома. Снова тишина, налет окончен, все вылезают из своих укрытий. Игла падающей с неба машины прострочила доски рядом с нами. Я засовываю палец в дырочки - они еще теплые. Мы уходим все дальше от дома. Это уже четвертый день от начала войны. Поздно вечером, почти в темноте, нас нагоняет колонна красноармейцев на машинах - это отступающие части. Нас подбирают, сажают в переполненный солдатами грузовик и с чайником в руке, я засыпаю.
   Утром следующего дня мы всё ещё трясемся в кузове машины, переполненной солдатами и другими "беженцами", удирающими от войны. Ехали мы ночью или нет - не помню. Все время колонна наших грузовиков обгоняет группы людей, плетущихся с разным домашним скарбом по обочинам. Наша машина уже никого не подбирает, в ней нет ни одного свободного места. Ясное небо, тепло, лес по обеим сторонам дороги убегает назад, изредка промелькнет поле с колосящейся рожью. Словно мы на прогулке в праздничный день. Только слишком тесно в грузовике и слишком много красноармейцев.
   Вдруг колонна с хода останавливается. Все прыгают с грузовиков и рассыпаются в стороны. Меня снимает с борта солдат, и мы бежим в сторону леса. Наши бегут следом.
   - Ложи-и-и-сь!
   Кто-то за руку валит меня, воздух тяжелеет и придавливает к самой земле. И звуки какие-то особенно резкие, колющие, ударяющие по лицу и сдавливающие голову. Долго ничего не слышно из-за звона в ушах. Все окончилось, люди поднимаются, одна из машин нашей колонны горит. Как-то опять рассаживаемся и едем дальше. Через час опять налет и снова все повторяется.
   Этот день был очень длинный. Так, с остановками, перебежками, добираемся до Смоленска, где нам первый раз за несколько дней дали горячую еду, накормили. Здесь в Смоленске из отдельных, разрозненных групп людей - "беженцев",- новое слово первых дней войны,- нас собрали и посадили в сформированый железнодорожный состав из товарных вагонов - "теплушек" и отправили нас дальше, на восток.
   Да, еще до Смоленска, в который мы попадаем только на седьмой день войны, мы оказываемся в Орше, где живет половина нашей семьи - дядя Макс, тетя Нюра и Том с Майей. Здесь мы не задерживаемся. Дом, в котором они жили, исчез, на его месте только громадная воронка и обгорелые остатки деревянных стропил. Бабушка и мама молча стоят около этой ямы. Можно предположить, что они чувствовали в этот момент.
   Сейчас мне кажется, что до Горького мы добирались целый месяц, а может, так оно и было. Поезда через Москву не пропускали, через нее шли только военные эшелоны, мы стояли иногда по несколько дней на десятках разъездов, полустанков и станций. С натугой, два паровозика (их называли "овечками"), тащили бесконечный состав через страну, пылающую от пожаров, взъерошенную, постепенно приходящую в себя.
   Следующая яркая картина - Волга, вот это река! Мост через нее такой, что не видно его конца. Пароходы с колесами по бокам шлепают по воде, гудят важно. Мы живем в школе около набережной. Точнее живем в спортивном зале этой школы. Кроме нас, здесь еще около сотни, наверное, человек из разных мест страны. Много детей. У каждой семьи свое место, огороженное кое-каким скарбом. Я наше легко нахожу по желтому фанерному чемоданчику. Здесь через несколько дней я заболеваю, проваливаюсь в горячий бред, а когда прихожу в себя, то оказывается, что мы собираемся и едем дальше на Урал, в город Соликамск. А главное - на пароходе, сначала по Волге, а потом по Каме, мы отправляемся туда, где нам предстоит переждать все военное время. Что война быстро окончится - не вызывает ни у кого сомнений. Путешествие короткое -несколько дней. Я с сожалением расстаюсь с пароходом, с детьми, с которыми успел познакомиться, с величавой Камой.
  
   УРАЛ, СОЛИКАМСК. 1942 год
   Пароход пристал к деревянному причалу. Наш первый ночлег в какой-то избе на косогоре над рекой запомнился тем, что "деда" и мама всю ночь зажигают зачем-то спички. На утро, кроме валяющихся везде спичек, я вижу на полу неимоверное количество обгорелых клопов. Мама заявляет, что "не останется здесь больше ни на один день". В этот же день мы перебираемся в другой дом, уже почти в городе, дом деревянный, но большой двухэтажный, сложенный из толстенных бревен. Адрес помню все жизнь - улица Труда, номер 45. В доме живет одна семья с очень, по-моему, смешной фамилией - Гуляевы. Нас селят на втором этаже, на "антресолях". В огороде еще один дом, небольшой, оказывается - баня. Около бани гуляет коза в глубокой задумчивости и еще во дворе суетится петух оранжевого цвета, явно недовольный появлением новых людей и невзлюбивший меня с первого взгляда. После первого же столкновения с этим оранжевым диктатором нашего двора, закончившимся моим позорным бегством, я выхожу во двор, только убедившись, что его поблизости нет.
   Еще во дворе появляется собака, по кличке Каштан, совершенно черная, с блестящей, завивающейся крупными локонами шерстью. Это мой первый друг в Соликамске. Основой нашей прочной дружбы является для начала общая ненависть к петуху, этому оранжевому чудовищу.
   В сарае вздыхает красивая, впервые мной увиденная не на книжной картинке, корова Люська. Она спокойная, теплая, пахучая, ее приятно гладить по шее, бархатистой, чуть влажной. К ней особое отношение у всех домочадцев. С ней говорят, употребляя только ласковые слова. Не то, что с козой, которую даже столетняя бабка Афоня шпыняет ногами, приговаривая: "у-у,- пучина ненасытная". Мне козу жалко, хотя, как оказывается, она не дает молока, а от Люськи по несколько раз в день надаивают по ведру пенящегося, кремового молока. После вечернего надоя, молоко сливают в зеленую чашу машины,-называется "сепаратор",- и все по очереди крутят ручку. Из сепаратора потом извлекают комок масла, чуть кисловатого, но такого вкусного... Сколько стоит такое масло, я узнаю значительно позднее.
   В семье Гуляевых одни бабы. Бабка Афоня, всегда босиком, глаз не видно, так глубоко они запрятаны, могучая Марья Ивана - хозяйка дома, и две молодецкого вида девицы - Верка и Томка. Верке лет двадцать, Томке - шестнадцать. В Томку я, по-моему, влюбляюсь. Нашу любовь прервет моя очередная болезнь, на этот раз серьезная.
   Мне вот-вот исполнится шесть лет, и я чувствую себя уже мужчиной, хотя бы потому, что в доме одни женщины. "Деда" работает где-то километров в десяти от города, в "лагере" (много позже узнаю, что такое Усольлаг), там он живет и ночует, и только по воскресным дням приходит к нам. Где мужики Гуляевы, не знаю, но с такой фамилией дома не усидишь. Все возрастающему во мне чувству собственного достоинства мешают только столкновения с петухом, который на мне вымещает все обиды, нанесенные ему Каштаном.
   Бесконечной длины уральские вечера. Короткие дни, проходят в ожидании сводок "от советского информбюро", голоса из черной, бумажной тарелки громкоговорителя, в ожидании мамы, возвращающейся только в ночь из эвакогоспиталя, ожидании снега, который, говорят, скоро выпадет.
   Наконец настает утро, когда свет, как молоко, льется в окна второго этажа наших антресолей. Снег так валит, что нельзя различить отдельных снежинок. Ничего нет на земле белее, чем этот снег и, когда он перестает идти к вечеру, то чтобы выйти из дома, лопатами проделывают проходы на улицу. Из каждого дома на улицу прокладывают снежные коридоры, а перед домом вырастают валы в человеческий рост от сброшенного с крыш снега. Снег меняет знакомую улицу, очертания домов, подсвечивает ровным матовым светом небо, засыпает до крыш низенькие бани в огородах, приглушает все звуки, как будто светлеет день и вечер.
   Бесконечной длины темные уральские зимние вечера. Книги - единственное спасение для нас. Мама приносит их сразу целой связкой на неделю из библиотеки госпиталя, где она работает военврачом-рентгенологом. Читаем по очереди я и бабушка. Я уже давно читаю сам и не люблю, когда вмешиваются в мое чтение. Читаем все, что попадает в наши руки, все, что приносит в дом мама или кто-либо из "эвакуированных". У Гуляевых книг нет, может быь , они и читать не умеют.
  
   Я прочитываю "Холодный дом", за ним мемуары Чарской, что в них было не помню - потом изумительный Марк Твен, несколько томов подряд, и вдруг попадается подшивка журналов Нива, начиная с 1905 года. С "Нивы" начинается мое увлечение географией и историей. Я потихоньку, чтобы не заметили, вырезаю из журнала карты военных действии в русско-японской войне, потом начинаю рисовать карты сам. Будущее определено - я стану путешественником, тем более, что еще появляется книга о Куке. География, географические карты, без этого нельзя путешествовать. Все по тому же журналу "Нива", я начинаю тщательно изучать страны мира, делая выписки и рисуя карты. Слушая сводки последних известий "от Советского Информбюро", я составляю карту продвижения немецких войск. Они уже около Москвы и Ленинграда...
  
   Вечерами мы сидим с Гуляевыми на первом этаже дома, в "зимнике". Здесь тепло. Мы спускаемся к ним с "антресолей" к жарко натопленной, громадной печке. У нас наверху печки нет. Мы сидим вокруг стола. Я с коленями на табурете, навалившись грудью на край стола, читаю при свете "плошки" - фитилька, плавающего в стеарине. Окна плотно закрыты шторами и заклеены крест-накрест полосками бумаги - "светомаскировка". Немцы у самой Москвы, взрослые говорят о налетах немецкой авиации. Мы с бабушкой читаем, а Гуляевы?
   Я часто спускаюсь один с наших антресолей, со второго этажа, откуда вниз ведет скрипучая, с резными перилами, лестница в два пролета, спускаюсь погреться внизу около печки. Картина внизу в "зимнике" всегда одна и та же. Бабка Афоня сидит у самовара, всегда на одном и том же месте. Прямо перед ней на столе, дощатом и белом от частого мытья, лежит горсточка брусники. Бабка узловатыми, сухими и тонкими пальцами берет одну брусничину, повертит ее со всех сторон, как будто собирается клюнуть, и, не разжимая рта, проталкивает ее сквозь плотно сомкнутые губы, от которых во все стороны расходятся лучиками морщинки. Потом из кружки наливает в блюдце чай и, с уважением, дует на него. Пьет бабка маленькими глоточками, но часто. Одно блюдце чая - одна брусничина. После каждой кружки бабка цепенеет, не то спит, не то думает о прожитом. Она неподвижна, как ящерица на солнце . У нее и руки похожи на ящериц. Бабка пьет чай, или что там у нее в самоваре, до позднего вечера. Почему-то самовар для нее ставится отдельный. Что она ест - неизвестно, этого я ни разу не видел. Горсть брусники всегда лежит перед ней, не уменьшаясь.
   Марья Иванна, хозяка, как обычно, вертит ручку сепаратора и его ровное жужжание усиливает всеобщую дремоту, которой укутан теплый, пахнущий деревом дом. Девки, закатив глаза, позевывают. Маятник ходиков качается все медленнее и временами, кажется, застывает. Оживление наступает, когда хозяйка, управившись с сепаратором, горшками в печи, усаживается за стол со стороны, противоположной бабке Афоне, берет в руку нож и гребень и подзывает девок, которые по-прежнему сидят, прислонясь друг к другу, и тихонько, тоскливо, вполголоса напевают с полузакрытыми глазами. Девки, вроде бы нехотя, а на самом деле, с плохо скрываемым удовольствием, подвигаются по лавке, не отрывая от нее свои мощные зады, к матери. Одна из них кладет Марье Иване голову на колени и замирает.
   Когда я первый раз увидел их за этим занятием, то ничего не понял. Хозяйка расчесывает гривы девок деревянным гребнем. Берет в рук нож и кончиком ножа прижимает что-то к ногтю большого пальца свободной руки. "Т-р-к ",- щелкает в волосах,- "т-р-к". Девка жмурится и кошкой потягивается от удовольствия. Кажется, сейчас замурлычет. Все трое опять запевают что-то мне незнакомое...Ходики постукивают, печка потрескивает, в доме тепло, даже не верится, что снегу уже вполовину окна. Столовый нож в руке Марьи Иванны при мерцающем свете плошек усугубляет нереальность всей этой сцены, подсвеченной керосиновой лампой (у нас - "плошка"), и изредка озаряемой вспышками затухающей печки, у которой сейчас приоткрыта немного заслонка. Бабка Афоня нацеживает из своего самовара очередную чашку чая. Марь Иванна "бьет у девок вшей" - это мне потом объясняет бабушка, она все знает и все помнит про "старое время". Вши и война всегда вместе - так уж заведено, вздыхает она А войн она перевидала немало.
   Вшей я раньше не видел, но теперь знаю, что это такое, у самого бывают. Их иногда находят и в моей голове. Вечерами все, в том числе и "эвакуированные", может быть, во всем городе, как и мы, совершают этот ритуал гражданской войны с насекомыми.
   БОЛЕЗНЬ
   Что-то стала у меня побаливать нога, причем с каждой неделей все сильнее. Еще в середине лета я спрыгнул с крыши сарая, но как-то неудачно, и ушиб ступню. Похромал, похромал да и забыл. А сейчас ступня мне все чаще напоминает об этом. Боль начинает отдаваться и в колене.
   Серое, холодное утро. У нас на антресолях всегда холодно, печки здесь нет. Я лежу с полузакрытыми глазами, хочу подняться, но не могу. Обычно утром так холодно, что не хочется вылезать из-под одеяла, а сегодня мне почему-то жарко, пересохло во рту и хочется пить. Сельтерской бы сейчас. Забываю уже ее вкус, помню, как она щекочет язык и приятно колет в нос.
   -П-и-и-ть,- я хочу позвать бабушку и не могу, не могу произнести ни слова. Глаза и лоб ощущаю по жжению, а остального тела как будто и нет. Хочется открыть глаза, но мешает режущая боль от света. Слышу чьи-то голоса, не могу только разобрать - это мама или бабушка, голоса сливаются, переходят в неясное бормотание, какое-то постукивание, скрип саней. Меня раскачивает из стороны в сторону, вот-вот упаду, мне страшно, но крикнуть не могу. Стук, скрип, бормотание стихают, тишина гулом в ушах и ничего больше. Из тишины и угольно черной пустоты иногда выплывает яркий, раскаленный шар - это, наверное, солнце. Оно колышется, то приближается, то удаляется, как будто дышит, сплющивается под собственной тяжестью, приобретает форму груши. Внутри этой груши начинают образовываться два новых шара насыщенного желтого цвета. Цвета густеют до оранжевого, меняются на малиновый, шары увеличиваются и отделяются друг от друга , связанные тонкой перемычкой. Два новых солнца расходятся все дальше, перемычка становится тонким волоском, цвета шаров багрово-красные, они мерцают, как уголь черной ночью, в потухающей печи. Еще немного и тонкий волосок-перемычка лопнет, и тогда оба солнца потухнут - это конец. Конец всему и мне тоже. Все исчезает, и я погружаюсь в пустоту.
  
   Этот сон, или бред, или еще что-то, как давно забытое воспоминание, я вижу много раз - десять, сто, тысячу- не знаю. И ничего не помню в промежутках между этими снами. Но откуда-то я знаю, что, если волосок-перемычка порвется, то это конец всего - смерть. Я смотрю во сне или бреду на этот тонкий, красно-желтый волосок, соединяющий два багровых шара-солнца. Волосок натягивается до предела, вибрирует, я слышу звуки этой вибрации и не могу отвести от него взгляд, словно хочу взглядом удерживать его и шепчу что-то про себя... Снова все исчезает, пустота, будто лежу в мешке с углем. Душная пустота...
   Я просыпаюсь от холода, озябла рука, лежащая поверх одеяла. За окошком - снег и солнце. Очень много снега и столько же солнца, я это вижу чуть скосив глаза. Голову повернуть трудно и руку сам не могу спрятать под одеяло, но ощущение хорошее - странной легкости во всем теле и свежести всего - воздуха в светлой комнате, простыни, выбеленных стен и потолка. Чистая, небольшая комната, незнакомая мне, в четыре окошка по двум стенам. Не наши, темные антресоли у Гуляевых. Скосив глаза в другую сторону, вижу еще три кровати, на двух из которых лежат. Кто - не видно, так как все завернуты в одеяла, Третья, кровать у моих ног - пустая. Как я сюда попал, сколько времени я здесь, где наши,бабушка, мама? Снег за окном, все еще зима, год не прошел. А Новый год, елка? Все было, наверное, без меня. А мне на Новый год дедушка лыжи обещал...
   Ближе к вечеру приходит мама, и постепенно я восстанавливаю все, что произошло за то время, что я "выпал" из жизни.
  
  
   ЗИМА 1943 ГОДА
  
   Я проболел всю зиму, пропустил такой ожидаемый мною Новый год, и сейчас нахожусь в детском, туберкулезном санатории. Название моей болезни очень длинное и, кроме слова "туберкулез" там еще есть другие, но я их запомнить не могу. Много позже я узнаю, что у меня "туберкулезная интоксикация", туберкулез костей.
   Санаторий - это несколько деревянных, одноэтажных домиков, стоящих в глухой тайге, за несколько километров от Соликамска. Больных немного и все "эвакуированные". За нами, тремя тихими малышами, от которых, как говорят, "только глаза остались", ухаживают немногословные няни. Ходят они неслышно. Иногда заходит врач и прослушивает каждого из нас деревянной трубочкой, низко наклонившись и приставляя трубочку к разным местам груди и спины. Врача не помню, какой он, но зато отчетливо помню, что у трубочки обломан краешек и острый угол облома неприятно врезается в тело. Когда он слушает спину еще ничего, терплю, а вот спереди, особенно под сердцем, все кажется, что трубка проколет грудь. Здесь вообще часто болит и колет и становится трудно дышать. Хочется вдохнуть полной грудью, но вдохи, как зевки, не наполняют легкие воздухом, потому что от вдоха боль усиливается. Иногда при вдохе, словно рвется что-то под сердцем, где-то у ребер и только тогда можно сделать полной грудью новый вдох.
   Мама приходит почти каждый вечер и приносит завернутую в шерстяной платок, чтобы не замерзла, зеленоватую бутылочку молока от хозяйкиной Люськи и "шаньги", уральские ватрушки. У самого горлышка бутылки, пока мама идет ко мне, сбивается круглый комочек вкусно пахнущего масла.
   Я лежу еще около месяца, к концу которого начинаю сам подниматься на кровати, без помощи няни. С ногой плохо, хотя мне ежедневно делают ванночки и накладывают компрессы. Нога ноет, а где-то в ступне, между пальцами покалывает и мокнет. Зато я могу уже повернуться к окну и сквозь проталины в морозном узоре, сквозь тонкий слой льда видеть причудливый, яркий мир, искаженный ледяными разводами. Прямо напротив окна заснеженная ложбина уходит в тайгу, обступающую наши домики со всех сторон. Ложбина разрезает этот сказочный лес и где-то в его глубине поворачивает и исчезает. Я целыми днями смотрю на лес, в ложбину, высматриваю - вдруг что-то появится в этом снежном покое, но ничего вокруг не происходит. Тайга как будто замерзла, оцепенела, ждет лета. Я ни разу не видел там ни одного человека. Мне не скучно, мне многое надо обдумать, хотя я быстро устаю, даже от мыслей. На лес я могу смотреть и ждать, ни о чем не думая. Это мой отдых, когда я устаю от мыслей. К одной из них я возвращаюсь постоянно - это мой сон, смысл которого я хочу понять, и который не забывается на всю жизнь. Солнца, рвущиеся на части - что это? Может быть, я там, где-то в пустоте, за пределами жизни, увидел тогда неизбежное...
  
  Смутно вспоминаю, что рядом со мной лежал раньше кто-то, которого унесли. Что это было, почему он не вернулся, - умер? Я даже не знаю, как его звали. Нас трое, значит, новый появился, пока я находился в бреду. Мы не разговариваем, только смотрим друг на друга и, кажется, понимаем, о чем мы молчим. У каждого из нас есть свое окно, в котором он видит свой, совсем не похожий на другие, мир. Хорошо так лежать, в этой тишине и в этом свете из окна, все усиливающемся с каждым днем. Хорошо думать обо всем, хорошо жить, ждать чего-нибудь. А тот, которого унесли? Что его не будет никогда? Никогда больше? Никогда, всегда - я еще не понимаю этих слов, не могу различить их, соотнести с чем-нибудь, что уже мне знакомо. Чтобы понять одно, надо знать и другое. Всегда - это земля и небо, день и ночь, снег на деревьях зимой и дожди летом, и люди, все новые и новые. Солнце светло-желтое, как желток яйца, высоко в небе над головой или вишнево-красное, сплющенное, над лесом. Оно ведь никогда не потухнет - ни в моем бреду, ни в моих снах. А "никогда" - это угольная пустота, из которой выплывал кровавый, раскаленный шар, рвущийся на части, и я напряженно всматривался в тоненькую ниточку, натянутую струной, и боялся, что она лопнет, и все навсегда исчезнет. И шар, и свет, и мир и я...
  
   Издалека слышен, через оконные рамы, звук, он все усиливается, и я вспоминаю, что слышал такой раньше, когда мы уходили из горящего Минска. Тогда, сразу же после такого ноющего, длинного звучания, по земле скользили крестообразные тени, оглушительные звуки сдавливали голову, а на кузовах машин, на досках заборов, на стенках товарных вагонов оставались строчки дырочек. Звук такой же, но мне не страшно, так вокруг все спокойно, и нет людей, лишь стоит застывший, в сугробах, лес. Я смотрю туда, где ложбина поворачивает в глубину леса. Может быть, я сейчас увижу что-то необычное. И правда, из глубины леса выскакивает белоснежная лодка или самолет без крыльев. Легко, чуть касаясь снежного наста, как водяной жук по воде, на длинных ногах несутся сказочные сани, похожие на самолет, а сзади этого чуда блестит стрекозиным крылом прозрачный, сверкающий на солнце круг. Летучий корабль мчится по ложбине, приподнявшись над снежным настом, оставляя за собой, шлейф, в котором блестят, искрятся радужные огоньки, потом он быстро сворачивает, завеса снежной пыли скрывает его совсем от меня, а когда эта возникшая за ним, белая стена опускается, все исчезает. Я приподымаюсь на локте, хочу увидеть, где скрылась эта сказочная птица. Ни чуда-лодки, ни серебристого шлейфа, ни ровного стрекотания - ничего уже нет. Опять застывшая и стучащая в моих висках тишина. Оба соседа по палате повернули ко мне лица, в глазах вопрос, -"что там было такое?". Это ведь первый за этот месяц звук, напомнивший мне и мой город, и войну. Я не знаю, как объяснить им, что я видел сейчас. Я шепчу им: -"самолет, белый, прямо по снегу". Оба понимающе кивают, успокаиваются и закрывают глаза. И еще долго будет стоять тишина, только снег и сосны, надвигающиеся со всех сторон.
   Я заметно поправляюсь, начинаю шевелить пальцами на ногах, немного сгибать левую ногу в колене, правую боюсь из-за боли. Мама приходит ко мне через день, у нее ночные дежурства в госпитале, говорит, что много раненых и что меня скоро отсюда заберут.
   - Только тебе надо будет подлечить ногу, ты ведь хочешь бегать, прыгать, как все?
   - Ага...
   - Вот твою ногу и положат в гипс в госпитале, чтобы все зажило.
   - Ага,- отвечаю, но что такое гипс, я не знаю.
   - Нога будет белая, твердая из-за гипса. А чтобы не разбить гипс, тебе придется еще полежать.
   - А гипс зачем?
   - Чтобы между пальцев не болело. Ведь болит?
   - Ага...
   - Полежишь немного с этой гипсовой ногой, потом встанешь, походишь с ней, и все пройдет,- успокаивает она меня.
   - А в футбол играть такой ногой можно будет?
   - Все пройдет, и гипс снимут, и играть будешь...
  
   Мне это даже нравится: и смена места, и гипсовая нога, и, главное, возможность такой ногой играть в футбол. Не "подкуют" защитники из другой команды...
   А пока надо лежать и смотреть, как все еще падает снег, и ждать серебристого чуда с жужжащим, прозрачным диском, поднимающим снежную завесу. Солнца все больше, и когда его лучи, пробивающиеся через окно, ложатся на мое лицо, чувствую, что оно даже немного греет, по крайней мере, жмуриться от его сияния очень приятно.
   Можно смотреть, если глаза устают, сквозь закрытые веки, и видеть красные круги. Ниточка, рвущаяся под сердцем, когда я не могу вдохнуть полной грудью, беспокоит меня все реже, нога уже не так и побаливает.
  
   Неожиданно быстро, уже снег начал подтаивать на солнце, приходит день, когда меня заворачивают с головой так, что мне ничего не видно, выносят из этой избы, кладут в сани и отвозят домой. Дома бабушка, завидев меня, начинает плакать. Я ненадолго остаюсь дома, меня готовят к госпиталю. Уже тепло и меня иногда выносят в огород и кладут, закутанного, под дерево. Ходить я еще сам не могу, и я боюсь, что разучился, к тому же, нога все еще болит. Время моих "каникул" дома проходит быстро, и меня опять везут, но на этот раз в "мамин госпиталь", чтобы положить ногу в гипс.
   Я - в военном госпитале,- видимо, мама пристроила меня сюда,- в одной большой палате, вместе с ранеными. Со всех сторон меня окружают люди с гипсовыми повязками на руках, ногах или голове. Один висит, как в гамаке, подвешен на каких-то веревочках, у него виден только краешек лица с одним глазом. А мне загипсовали ногу до колена. Нога большая, тяжелая, вставать нельзя, зато не стыдно лежать вместе с ранеными на войне красноармейцами.
   В первый же день знакомлюсь с соседом по койке. У него большой выпуклый, блестящий, как никелированный чайник, лоб, две широкие щетки бровей, почти сросшиеся на переносице, толстый смешной нос. А самое удивительное в нем - глаза, все время в движении, а в них поблескивают, вспыхивают и гаснут огоньки, как на неспокойной воде под лучами солнца. Какие они - не могу разобрать, так глубоко запрятан в них цвет. Он смотрит на меня и хитро улыбается, показывая палец. Рука у него большая с узловатыми суставами, а палец, как палец - ничего смешного. Меня так не рассмешишь, я не маленький. Но вот по пальцу как будто пробегает волна, потом как-то в сторону сместился сустав, выпрямился, выгнулся в противоположную сторону, и весь палец начал извиваться, как змея, все приближаясь ко мне. Я, как зачарованный, забыл о еще влажном, сдавливающем ногу гипсе, смотрю, смотрю. И вдруг раздается смех, да такой вкусный, солнечный. Я забыл, что такой существует, и тоже начинаю тихонько смеяться, наверное, впервые за весь этот год.
   Смеяться мне трудно, у меня одышка и под сердцем, нет-нет, да и рвется тоненькая ниточка, остро укалывая меня в грудь.
   Мой сосед умолк, тычет мне пальцем в мою загипсованную ногу
   - Ранили, да?
   - Ага.
   - Воевал, значит, да?
   Я только киваю головой и понимаю, что мне есть, о чем с ним поговорить. Так начинается наша дружба.
   К этому времени я уже считал себя знатоком географии, еще дома научился рассматривать карты, находить другие страны, не путался в названиях морей и океанов. Даже перерисовал из какого-то журнала расположение войск в операциях захвата Сингапура японцами. А оказалось, что я ничего не знаю о Грузии, о которой мой сосед только и рассказывает, собирая вокруг себя благодарных слушателей в палате. У нас нет даже радио-тарелки, и почти никто не выходит из палаты, так что новостей явно не хватает.
   Мой сосед сам из Грузии, которая где-то не так далеко, не за тридевять земель, а в нашей стране. И там всегда тепло и нет зимы, и есть такое море, каким я его себе воображал, с теплой, особенно остро пахнущей, синей водой, как в южных морях и океанах. Как в Тихом или Индийском океане, где киты, дельфины, кокосовые пальмы и лежат там острова с такими замечательными названиями - Ма-да-гас-кар или Тас-ма-ни-я, Бор-не-о...И, главное, Грузия где-то совсем близко, по его рассказам, и все в ней, как в тех странах, фотографии которых я видел, только интереснее, потому что острова и страны и океаны я видел только на картинках журнала "Нива" или "Огонек", а здесь, рядом со мной человек, который сам жил в Грузии, все о ней знает, и может рассказывать о ней часами.
   Я лежу с закрытыми глазами, чтобы не отвлекаться, слушаю его и вижу все так, словно я стою на высоченной горе, а внизу подо мной море, а на нем белые, красные, разноцветные корабли, они везут мандарины, апельсины и лимоны. Что такое лимоны и апельсины, я не знаю, а мандарины я помню - они висели на елке в Минске, до войны. И как-то очень вкусно пахла елка с этими красными, золотисто-оранжевыми шарами на ветках. Синее море, золотые плоды с запахом Нового года - я могу об этом слушать рассказы моего соседа часами. И еще горы вокруг, такие высокие, что облака цепляются за их вершины, замерзают там от холода, а потом ледниками спускаются вниз к городу у подножья горы. - А лед там голубого цвета,- говорит он мне,- его раскалывают на кусочки и делают для ребят из него мороженое. Мороженщики ходят потом по городу и продают всем, чтобы жарко не было. И кричат -"Ма-ро-же-ны!..."
   Он громко смеется, и все в палате начинают смеяться, даже тяжелораненые, с усталыми от войны, с грустными лицами. Даже человек, подвешенный посередине палаты, смеется одним глазом.
   Я вспоминаю, что один раз, когда-то, я пробовал мороженое, оно было фиолетовое и было положено между двух вафельных кружочков. Это было на набережной в Горьком. Но вкуса его я не помню. А голубой лед из облаков, наверное, очень вкусный.
  
   - А от ледников в городе не холодно?
   - Что ты, дорогой, в городе так жарко, в городе столько солнца, что его упаковывают в ящики и шлют на север. Может быть, и мы получим. Все снова смеются. Иногда кто-нибудь вздохнет:
   - Красивая страна...
   - В Грузии все красиво,- продолжает мой друг,- и цветы и люди самые красивые, вот такие как я. И шевелит своим большущим носом, и сам смеется, и все вокруг снова начинают заливаться, задыхаться от смеха.
  
   Сине-зеленая Грузия виделась мне сказочной страной, я мечтал о ней, эти рассказы навсегда отложились в моей памяти, а много лет спустя, когда я попал туда и остался в ней навсегда, я понял, где было начало моего пути.
   Сейчас я, как ни силюсь, не могу вспомнить имени моего первого грузинского друга, моего соседа по госпитальной койке, но отчетливо помню, что мама мне говорила о том, что он брат Серго Орджоникидзе. Орджоникидзе тогда знали все, но что делал его брат в Соликамске, в госпитале, я не знаю.
   Серго Орджоникидзе, Сталин, Каганович, Ворошилов, Буденный - их всех я не раз видел на картинках, плакатах. Это наши вожди, они все усатые и очень строгие. Что такое "вождь" я еще не понимаю, но они связаны с толпами людей на улицах, огромными портретами в руках.
  
   В памяти, как мы с мамой стоим на гранитной ступеньке, за чугунной витой решеткой Дома Красной Армии в Минске, смотрим на парад, демонстрацию. С грохотом проезжают танки, пушки, проходят красноармейцы. Это все связано со словом "вожди". Вождей несут люди, радостные, нарядные. Наверное, и портрет Орджоникидзе был там. И еще я видел паровоз, который назывался Серго Орджоникидзе ("СО" - были большие буквы на нем, и мне объяснили, что это значит), паровоз был громадный, черный, с большими красными колесами.
   Как мой сосед очутился здесь на Урале, отчего у него гипсовая повязка, я не знаю, не спрашиваю. Кисти рук у него свободны, у него такие подвижные, ловкие пальцы. Он из любого клочка бумаги может смастерить все, что угодно: чертика с закрывающимися глазками, птицу, машущую крыльями, или мячик, шар, который, если хлопнуть сильно рукой, взрывается как бомба. Он может оторвать себе большой палец, выбросить в окно, потом сказать волшебное слово - "хайдост" и палец снова оказывается на своем месте. И еще он очень здорово ловит мух, которых становится все больше. Я тоже научился у него этому - ловить муху одним движением руки. Я уже свободней себя чувствую и почти встаю с койки.
  
   Солнце уже съело почти весь снег. Вон, через окно видно, как сани по грязи еле тащатся во дворе эвакогоспиталя, везут новые полосатые матрацы. Мухи весело, по-весеннему жужжат и залетают в открытые форточки окон, а мы их ловим. Все включились в эту игру, поймать сразу три мухи, одним взмахом руки, может только мой друг, сосед по койке. Он -чемпион.
   Мне, наконец, разрешено вставать и я, прихрамывая, постукивая гипсовой ногой, держась за руку моего друга, выхожу в коридор, прилипаю к окнам. А потом, на следующий день, хотя этого мне и не разрешают, подхожу к открытым на улицу дверям, выхожу на крыльцо, откуда нас прогоняет медсестра. Как на дворе хорошо, какой воздух, как здорово после больничных запахов. Скоро меня выпишут, мы расстанемся и никогда больше не увидимся. У меня останется от больницы умение ловить мух, неясные очертания сказочной Грузии и гипсовая нога.
  
  
   ЛЕТО 1943 года
  
   Я дома, выхожу во двор, к ребятам на улицу, нашу улицу. Вокруг соседские мальчишки, мои сверстники, мои товарищи, окружают меня, мы давно не виделись, рассказываю. После слов "курс лечения"и "рентген" все замолкают и долго, не отрывая взглядов, немного даже завистливых, рассматривают мою белоснежную гипсовую ногу.
   Чулок, который мне на нее натянула бабушка, я спустил, чтобы могли лучше разглядеть. На ногу еще обули галошу и подвязали веревочкой, чтобы галоша не потерялась.
   - А к нам татар привезли, - сообщают мне последнюю новость.
   - Каких татар, когда?- спрашиваю я.
   - А зимой, когда тебя-т не было,- отвечает самый бойкий и все подхватывают,-
   - На углу живут, на нашей улице, да и по городу есть,- Чудные-е, хочешь сходим?
   - Айда...
   Мне наверняка предлагают пойти из-за моей ноги. Раньше их просить надо было, чтобы взяли на склад жмых воровать или на "гигантские шаги". Такая нога - это уже достопримечательность целой улицы, особенно нашей, на окраине города. По ней никто не проезжает и очень редко кто-либо пройдет. А уж событий почти никаких не происходит, не считая упавшего во время грозы провода, убившего корову. Мой дед и здесь был на высоте, схватил топорик, подбежал к проводу и перерубил его, чтобы больше никого током не ударило. А разговоров-то было, на целый месяц.
   Сколько мы прожили на этой улице, и за все это время я только один раз видел на ней грузовик. Правда, такого я больше нигде и никогда не видел - ни в Минске, ни в Смоленске, ни в Горьком. Это была удивительная машина с двумя, расположенными по бокам кабины, круглыми, черными, высоченными, чугунными печками, торчащим над кабиной. Топили эти печки деревянными чурками, рассыпанными в кузове. Называлась эта машина "газогенераторной". Мы ее все сразу, со всех сторон облепили, а двое постарше и похрабрее даже в кузов залезли и стащили пару чурок, чтобы нам показать.
  
   Мы идем по улице, вот и угловой дом, засовываем пальцы в рот и свистим. Я тоже, но у меня вместо свиста получается какое-то шипение, но ничего - форма соблюдена. Сначала из окошка выглядывает какая-то бабка в двух повязанных на голове, один на другой, цветных платках. Потом, один за другим, выскакивают, выкатываются, как шарики, со двора татарские мальчишки, стриженные наголо. Их четверо, старшему лет двенадцать, младший, видимо, мой ровесник. У старшего в руках настоящий лук для стрельбы размером с меня ростом. Он даже не взглянул на мою ногу, свистнул каким-то особенным способом, без пальцев, сложив губы, и натянув тетиву лука , пускает в небо стрелу. Стрела уносится за дома, в огороды. Да, ничего не скажешь - здорово!
   - Дай подержать, а? - не выдерживает один из нас.
   - На-а, бери,- спокойно протягивает владелец лука.
   Окружаем его со всех сторон и каждому хочется подержать в руках такой красивый лук.
   - Это, что - нитка такая?
   - Ну уж, нитка. Воловья жила, понял...
   У меня обязательно должен быть такой лук. Видно и у остальных ребят с нашей улицы те же мысли.
   - Покажи стрелу,- прошу я смуглого мальчугана, немного поменьше их атамана.
   - Во, на...
   На одном конце стрелы свернутая в острую стрелку пластинка свинца, на другом, расщепленном, вставлено перо. Отдаю стрелу другим, все внимательно рассматривают.
  
   Так состоялось мое первое знакомство с новым народом, говорящим и по-русски и, в основном, на своем татарском языке. Они откуда-то из Крыма, где тоже, как и в Грузии, тепло и море, такое же теплое, синее. Только в конце разговоров владелец лука, как бы невзначай, показывает на мою ногу и спрашивает, что это такое. Я ему объясняю, он глядит в сторону и вроде не слушает, но удержаться и не потрогать не может. Уже на следующий день вся наша улица - татарская орда, как говорит моя бабушка. С гиканьем и свистом носится мальчишье племя, расстреливая невидимых врагов, засевших в укрытиях. Со стрелами плохо, они залетают в чужие дворы, где чужие собаки, иногда попадают на крыши, откуда их не достать, иногда в открытое окно, тогда пиши пропало.
   Моя единственная стрела залетает на крышу сарая у соседского дома, я забираюсь по забору на нее, что с гипсовой ногой не просто. Стрела на самом краю, застряла у слива, я тянусь, но не могу ее достать, лишь подталкиваю рукой, чтобы упала на землю. Теперь назад, но крыша крутая и скользкая и нога мешает, и я не могу ни туда, ни сюда повернуться. Так вот и сижу, боясь пошевелиться, пока меня, зареванного, не снимет соседский, тоже из эвакуированных, мальчик - Эдик Литинский.
   Я уже свободно бегаю, не обращая внимания на загипсованную ногу. Гипс кое-где отстал, можно даже пошевелить пальцами или засунуть руку под гипс у колена. Мы гоняем по улице "мяч", набитый тряпками старый чулок или большую, смятую консервную банку. Мне даже дают пробивать "пеналь", большинство ребят бегает босиком, так что ногам больно - не разгонишься, а мне ничего. После одного из таких ударов носок моей гипсовой ноги отваливается. Все собираются вокруг меня, я смотрю на бледно-розовые пальцы, и приятный холодок заползает и щекочет ступню. Дома, после длительной "нотации", бабушка своими "зингеровскими" ножницами, найденными в развороченной бомбой воронке на месте нашего дома в Орше, разрезает гипс от колена до самой ступни. Гипс раскрывается, обнажая белую, бескровную, но живую ногу. Там, где между пальцами была дырочка, остался небольшой рубец. Все на месте - нога, как нога, даже жаль немного. Зато мне теперь не запретят пойти даже на "бумкомбинат", в Березники, а то дальше нашей улицы было нельзя. А если и не разрешат, то все равно можно вместе со всеми пойти. Я дальше своей улицы и не ходил, стеснялся. Бумкомбинат все видели, кроме меня. А слово-то какое интересное, если его повторять несколько раз, то можно услышать звук машин, которые там работают: - "бум-ком-би-нат-бум-ком-би-нат". Туда не пускают, но ребята говорят, что через забор все видно. Как огромные бревна превращаются в доски под звенящими пилами, как ползут ленты транспортеров, и много еще такого, чего я никогда не видел. Или можно в тайгу пойти хоть сейчас, благо она начинается в конце улицы. А все-таки жаль, что гипс сняли - такой ноги ни у кого не было. Порастеряв все стрелы, разбив несколько окон, получив щедрую порцию нагоняев,- кому оплеух, кому тычков,- наша орда затихает на несколько дней и улица пустеет.
   В перерывах между "военными действиями" я ближе схожусь с татарскими ребятами и начинаю собирать, в обмен на марки, диковинные татарские монеты. Марки я уже давно начал собирать, помогает Эдик Литинский. Но сейчас особенно не дает мне покоя, увиденная у одного из татарчат, большая желтоватая старинная монета с узорчатой вязью неизвестного мне алфавита. У меня уже есть в коллекции, маленькая, но, как мне сказала мама, очень старая монета с надписью "адна денга".
   Лето в полном разгаре, жаркое сухое, пока стоят такие дни, надо спешить, надо все успеть, тем более, что нас охватывает новое увлечение, новое стихийное бедствие для наших родителей - воздушные змеи. Удовольствие, особенно дорогое для военного времени, так как всем нужны нитки, а они на вес золота. Но никакие запреты, никакие уговоры, никакие засовы не помогают. Нитки в домах исчезают среди белого дня, а очередной "преступник" стоит на вытяжку перед грозным родителем и "ей-бо, ничего не знает". "Ей-бо",- говорит вся улица, это клятва и еще, любимое, - "ёк-картошка", - слово явно татарского происхождения, странное, но очень удобное для любого случая, выражающее и досаду, и восхищение, и ужас, и еще сотню самых разнообразных чувств, переполняющих мальчишек во все времена. Мы дразним татарских ребят "свиным ухом", свернутым из подолов рубашек, а они нас - "пермяками - соленые уши" и чалдонами, сразу же начинаются стычки.
   Я слишком быстро расту, вытягиваюсь, особенно руки и ноги. Сапожки, купленные дедом к Новому году, настоящие, кожаные, с каблучками, я так и не успел тогда надеть ни разу, а после снятия гипса, как мы все не старались натянуть их на ноги, ничего не получилось. "Такие деньги выброшены",- только шептала бабушка. Все вокруг стоит "такие деньги".
   Я расту, мне сейчас, оказывается, нужны витамины. Спасает "люськино молоко", цена на которое все подымается. Овощей здесь почти нет, а фруктов, как говорит бабушка, здесь "и в глаза не видели". А я все расту и еды мне надо все больше.
   Поздно вечером, в субботу, из "лагеря" приходит "деда", который идет пешком через тайгу за восемь километров и приносит немного еды. "Деда" несет бабушкин фанерный чемоданчик, в котором всегда для меня есть что-нибудь "вкусненькое". Вообще, никогда он не приходит к нам с пустыми руками, и я всегда жду его прихода с нетерпением. Иногда, если ему удается, он приносит тарелку манной каши, холодной, но от этого еще более вкусной, напоминающей мирное время. Посередине застывшей манной лужицы лежит вишенка из "пайка".
   Восемь километров сюда к нам, восемь километров обратно в Усольлаг, назад, он идет через тайгу и ничего не боится. Зимой он еще тащит за собой санки, к которым привязывает желтый фанерный чемоданчик.
   Меня надо "питать". Уменя начинает развиваться дистрофия. Дома в разговорах старших обнаруживаю, что у меня есть отец, где-то на юге, в Средней Азии. До войны, всегда для меня было так, что состав нашей семьи не вызывал никаких вопросов. Мал я был еще, а сейчас отцов нигде в знакомых мне семьях не было. Отец - это может быть интересно, но представить себе его я не могу, да и некогда,- лето подходит к концу,- но поехать куда-то на юг было бы здорово. Что-то такое намечается, судя по разговорам бабушки и мамы.
  
   Пока еще и на нашей улице много интересного, нового: и на Усолке , где мальчишки купаются, и в военном лагере около нас, в пригороде, и на огородах, где появилась морковь. Мы все время что-нибудь жуем, все что попадается, а когда нет ничего, думаем, где бы что достать. Жуем украденный кем-то на ферме "жмых", жуем сосновую смолу, которая здесь называется "вар". Чувство голода не покидает нас даже во сне, продуктов не хватает, цены, как говорят взрослые - "астрономические", "бешеные", но при мне цены не обсуждаются. Так краем уха я слышу, что буханка уже "триста", а масло "за тысячу". Если что-либо не лезет в горло, что-либо оставляется на тарелке, обычная реплика: "ты знаешь сколько это стоит?".
   Цены всех пугают, денег мало, это я знаю, хотя в газете часто появляется сообщение о том, что "колхозник Иванов все свои сбережения (миллион или более), внес на постройку самолета" или танка. Бабушка подымает глаза вверх, вздыхает. Она не удивляется, они с дедом пережили уже несколько войн и, когда начинают считать, то получается всякий раз по-другому. Просто, о некоторых они уже и забыли. И эта война не особенно их удивляет, вся их жизнь размерена войнами и приходом все новых завоевателей.
   "Это до войны" или "до той войны", или "во время белополяков" или "еще до тех большевиков", или "при тех немцах". Так у них отложились в памяти и связываются в целую жизнь события истории. Для меня моя жизнь пока разделена надвое - до войны и сейчас, в военное время. До войны прожито очень мало и только несколько ярких впечатлений, вроде трехколесного велосипеда утром, в день моего рождения, балета "Лебединое озеро" и пирожного со странным названием "микадо".
   Сейчас очень много интересного, каждый день что-то новое, каждый раз я просыпаюсь и знаю, что увижу еще и еще...
  
   Лето окончилось сразу вместе с осенью. Или здесь в Соликамске осени вообще нет? Только вчера я еще успел в хозяйкином огороде стащить пару морковок, а сегодня уже крыши белые с утра от инея, и к вечеру начинает идти снег. Мама, приходя с работы, спрашивает о каком-то письме, с которым связывается наша поездка на юг. Мы определенно туда поедем.
   Еще неделя-другая и снова зима закрывает своим снежным пологом все живое, отделяет нас от мира, от войны, от всепроникающей домашней разрухи. Опять зима с сугробами высотой в двухэтажный дом, с краснорожим тусклым солнцем и затяжными вечерами, которые мы не можем заполнить ни книгами, ни бесконечным сбиванием масла в сепараторе, ни вычесыванием вшей. Нашим хозяевам, Гуляевым, удается зимняя спячка. Гуляевские девки вечерами цепенеют, как ящерицы на солнце, их движения замедляются, глаза наполняются поволокой, ничего не видят. Они обычно не разговаривают друг с другом, изредка роняют слова с губ, как кожуру семечек, повисшую у них на губах, дремлют, отвалившись на широкой лавке, прислонившись к теплой стенке широченной печи. Весь город, наверное, погружен в спячку, в нем почти не слышно посторонних звуков. Когда же мы уедем отсюда?
  
   Но вот приносит домой билеты на поезд. Я держу в руках красноватые, твердые картончики с дырочкой посередине, наконец-то! Здесь в Соликамске остаются "деда" и бабушка. Деда не может уйти со своей работы, они будут ждать нашего возвращения. Мы собираемся в путь. Сборы недолгие - вещей у нас почти никаких нет, все на себе.
  
  
   СРЕДНЯЯ АЗИЯ, ЛЕНИНАБАД, лето 1944 года
  
   С запада на восток нас выгнала из дома война, сейчас на юг нас гонит моя болезнь, которая все еще иногда напоминает о себе одышкой, худобой, небольшим прихрамыванием и быстро затихающей болью между пальцами ступни.
   Поезд спешит, разгоняется на прямых участках пути, хрипит и охает на тяжелых уральских подъемах, поскрипывает деревом плацкартных вагонов, тускло освещенных заиндевевшими окнами днем и маскировочным освещением вечерами. Пермь, Челябинск, Оренбург - света становится все больше, теплеет. Мы пересаживаемся с поезда на поезд, ночуем на полу какой-то станции. Едем дальше и дальше. Столько везде народу, вся страна поднялась с места и куда-то едет, и до нас никому нет дела.
  
   Солнце поднимается с каждым днем все выше, простуженный, недовольный гудок паровоза становится голосистей, звонче. В какое-то вагонное утро, проснувшись, я выглядываю в окно и вижу, что снега нет нигде, деревьев тоже нет, нет и обещанных мне гор - бурая, грязно-желтая степь целый день бежит за окном. В степи - ни людей, ни домов, никого, ничего. Становится жарко, с каждым днем мы снимаем с себя какую-нибудь часть одежды. Непрерывное покачивание вагона, однообразие степных просторов вызывает дремоту, сонливость. Лишь остановки поезда, довольно частые, несколько нарушают однообразие нашего затянувшегося путешествия. Поезд иногда останавливается и стоит несколько часов в этой бесконечной степи у какого-нибудь разъезда. Все вываливаются из вагонов, разминаются, расхаживают вдоль состава. Меня одного не выпускают, разве с кем-нибудь из попутчиков.
  
   Еще одна ночь настигает состав на одном из вынужденных привалов. Тепло, чем-то терпким, не знакомым мне, пахнет в этой безмолвной степи, спокойная тишина. Мама вышла со мной, и мы сидим на насыпи рядом с вагоном, от перегретых букс которого пышет жаром. Глаза медленно привыкают к темноте, начинают различать предметы.
   - Смотри, - говорит ,- да, не сюда, вверх смотри, видишь?
   Я ничего не вижу, только темный, чуть мерцающий туман. Но вот, как через , начинают проступать издалека плывущие ко мне огоньки.
   - Видишь - небо...
   - Небо?
   - Конечно, а вот это - звезды.
   - Звезды, звезды,- шепчу я, словно боясь спугнуть это чудо. Ни звезд, ни такого неба я еще не видел. Глаза начинают различать их, звезд становится все больше и больше, они уже не умещаются в небе, сливаются, как капли дождя вместе, и текут рекой через всю необозримость неба. Чернота неба пронизана почти посередине звездным голубым молоком. Звезды покачиваются, подрагивают, гаснут и вспыхивают, плывут ко мне по темной реке небосвода. Или я плыву к ним, взлетаю? Голова кружится.
  
   Почему я раньше не видел этого, может быть, такое небо только здесь на юге? Я помню, мне еще в госпитале рассказывал про южное небо тот человек из Грузии с необыкновенно ловкими пальцами. Но он мне ничего не говорил о звездах. Может, потому, что о них нельзя рассказать, так они прекрасны. Я смотрю в небо, не отрываясь, и ощущаю, как звездный свет входит в меня. Навсегда.
   Звезды - трудно еще мне понять их. У меня есть атлас с картинками и там я уже прочитал и узнал о Земле, о Солнце, и о том, что они летят во Вселенной,- такое красивое слово,- летят к другим звездам. Вся Вселенная состоит из миллионов звезд. Это не я плыву, или лечу к звездам, а Земля несется к ним и вбирает в себя звездный свет. А я, как в поезде, через окно смотрю на этот расстилающийся передо мной мир. Наверное, и Земля, как наш поезд, останавливается иногда, повисает на звездных лучах, протянутых к ней со всех сторон.
   Земля здесь, живая и дрожит, сокращается как мое сердце, которое вспоминает старую боль при вздохе. Паровоз гудит, зовет всех пассажиров, разбежавшихся в степи, мы возвращаемся в душные вагоны. Я ложусь и засыпаю.
  
   -Что это, опять снег? Там, за окнами вагона. Плывут белые сугробы, высотой с большие, многоэтажные дома, вокруг которых суетятся люди в пестрых халатах и платках на голове. Жарко, хотя окна в вагоне открыты. Горячий воздух врывается в вагон и заносит к нам в купе белые пушинки. Это хлопок, это хлопковые горы, а за ними настоящая гора, закрывающая половину неба. Поезд идет прямо к ней, а гора уходит в сторону, исчезает и появляется с другой стороны. Плавный ход поезда прерывается, вагоны вздрагивают, кажется, что поезд едет по булыжной мостовой, лязганье - очередной разъезд. Я выскакиваю из вагона, к насыпи бежит орава детворы, перемазанная грязью, в непонятной одежде, сверху которой развевающиеся рваные полы полосатых халатов. Мальчика от девочки не отличишь. Они облепляют подножки вагонов и, толкая и оттесняя друг друга, гомонят, протягивают к пассажирам ладошки, просят: -Чай, чай, чай! Некоторые бросают им монетки. Паровоз гудит, мы бросаемся в вагоны, поезд, а вместе с ним и горы поехали снова друг с другом наперегонки.
  
   Часа через два гора вдруг выныривает откуда-то сбоку и оказывается прямо напротив вагона, некоторое время движется вместе с ним в ту же сторону, потом неожиданно уходит и на ее месте появляется широкая, ржавого цвета река, потом , потом дома. Поезд проскакивает мимо базара с желтыми дынными и зелеными арбузными горками, замедляет ход и останавливается. Кажется, мы на месте, приехали - это Ленинабад.
  
   Громадный двор госпиталя, где "приняли на работу" маму. Во дворе - огромные, видимо, очень старые, с красивым названием - шелковицы, ветви которых закрывают улицу, вернее, не улицу, а улочку, узкую, скрюченную, всегда безлюдную. Улочка сдавлена с обеих сторон грязно-белыми глинобитными глухими стенами. Мы, то есть я и еще несколько таких же, как я, "эвакуированных", на улицу редко выходим и обычно с утра сидим на ветвях этих громадных деревьев. Одно дерево "на брата". Искривленные толстые ветви шелковиц поднимаются к небу. Сидя на самом, куда только можно добраться, верху, я с высоты трехэтажного дома осматриваю свои владения, не переставая набивать рот сладкими до приторности ягодами. Черные снаружи, похожие на обрубленные пальцы, чуть искривленные, большущие ягоды кровоточат в моих руках. Вкуснее их я ничего еще не пробовал. Приторная сладость, чуть приправленная иногда кислинкой - постоянное ощущение бесконечного счастья и свободы. Сколько можно их съесть - неизвестно, так как едим мы их с утра до вечера. Изредка кто-нибудь из родителей прерывает это пиршество. Ягоды на деревьях не истощаются, объесть даже одно дерево немыслимо, наверное, их столько же на дереве каждое новое утро. Это мне непонятно, как непонятна бесконечность серебристой шелковой нити, подвешенной на деревянных рогаточках и тянущейся вдоль всех глинобитных стен, вдоль арыков, по которым бежит вода, по всей улице. Я уже пробовал, можно идти и идти, хоть целый час, а сверкающие на нити не кончаются. Боясь заблудится, мне приходилось возвращаться. Нити не имели конца, уходили в бесконечность, и лето здесь было такое же, бесконечное, как эти нити. И жизнь здесь началась когда-то очень давно и не имела конца. И быстрая глинистая вода -Дарьи бежала всегда, охраняемая обступившими ее горами...
  
   Я все время бегаю босиком, в одних штанишках. Руки и рот не отмываются от темно-вишневого сока шелковицы. Боль в ступне забыта, пропитанный насквозь азиатским м, как помидоры, что я таскаю тайком с огорода, примыкающего к госпитальному двору, вечером валюсь в изнеможении на кровать и не слышу, как меня раздевают. И все забываю еще раз поглядеть на звезды, открывшиеся мне так недавно.
   Соликамск, Урал - это где-то далеко, я забываю о его зимах, холодах, таких, что не выпускали на улицу, больничке в тайге, гипсовой ноге и боли в сердце. Только в руках у меня иногда появляется переливающийся фиолетовыми цветами на кристалл калийной соли, который я выменял на что-то у мальчишки, которого работал на соликамском руднике.
  
   СТАЛИНАБАД, ОСЕНЬ-ЗИМА 1944 года
  
   Не помню, когда и почему мы переехали в Сталинабад, но в памяти от него осталось очень мало. Здесь нас временно поселили в здании медицинского института и таких соседей, как в Ленинабаде уже не было. Здесь было больше приезжих, а там вокруг жили таджики и узбеки, спокойные, ласковые. Там наши соседи часто приглашали меня и других мальчишек к себе во дворы и кормили, тайком от бабушек и мам, пловом, курагой, черносливом, лепешками, еще горячими, только что вынутыми из печи. И еще у наших соседей во дворе бегала девочка, моя ровесница, с "сорока" косичками, в вышитой золотом тюбетейке и с зажатой в кулачке горсточкой кишмиша.
  
   Здесь и произошла моя первая и единственная встреча с отцом, произошла совсем неожиданно для меня, меня не предупредила, куда мы идем. Я только помню светлый силуэт отца, как на выцветшей старой фотографии, красновато-коричневую, глинистую землю и такого же цвета воду в арыке. Отец стоит в длинной рубахе с закатанными до колен штанами, босиком, с мотыгой в руках и смотрит не прямо на меня, а как-то вбок. Он такой большой, что его трудно оглядеть всего сразу. Я вижу его, словно через увеличительное, слушаю, он мне что-то говорит, объясняет, сбиваясь несколько раз, быстро, неприятно высоким для такого громадного человека голосом.
   Отец говорит, как-будто оправдывается, но я его не понимаю. Мне становится не интересно. Он говорит, говорит и, не примериваясь, точным ударом пробивает мотыгой земляной вал арыка, вода устремляется в брешь, еще пару ударов и струи теплой пенящейся воды заливают по узеньким канавкам всю бахчу. Сначала образуются острова, потом на моих глазах они уменьшаются, отдельные ручейки сливаются в озерца, и вот уже все заливает вода, становится даже прохладней от нее на этой жаре. Желания снова встретиться с отцом у меня больше не было.
   Целые дни, проведенные на воздухе с постоянно набитым фруктами или ягодами ртом, чувство абсолютной свободы лечили меня без вмешательства врачей. Я забыл об одышке, совсем перестал ощущать ноющую боль в ступне, позабыл об уральских зимних месяцах, проведенных в больничных палатах.
  
   Солнце прочерчивало в небе высокие арки, тяжело и нехотя поднималось в зенит, медленно сваливалось оттуда, плясало в глазах красными зайчиками и сразу же ныряло за край земли. Вечерами, напоенный за день солнечным светом, я лежал в постели, и мне казалось, что все мое тело светится в темноте красноватым светом, отдает впитавшееся за день солнечное сияние.
   Время здесь было вечное, как жизнь, которая пела мне на каждом шагу свою песню радости, а я восхищенный не уставал ее слушать.
   Часами я застывал на корточках, наблюдая за схватками скорпионов, ворошил палками осиные гнезда, улепетывал от рассердившегося роя, ловил в арыках вертких головастиков, пытался схватить за хвост стремительную ящерицу, всякий раз оставлявшую этот хвост в моей руке. Здесь я был на своем месте, здесь я мог бы жить всегда.
   И все-таки этот день пришел, день расставания с теплом и солнцем, югом, ярким, полным цветов и запахов, частью моей жизни. Мы возвращались на Урал, в Соликамск, к деду, возвращались именно летом, так как уже знали об освобождении Минска.
   Урал встретил нас, как и раньше, прохладным летом и всеобщим ожиданием конца войны, о которой там, на юге я совсем забыл. Это последнее уральское лето и осень мы жили только непрерывным ожиданием отъезда, каким-то "вызовом", которого ожидала мама, ежедневным слушанием по радио сводок "от Советского Информбюро".
  
   Что-то слишком долго мы собираемся - прошло уже несколько месяцев, как Минск освобожден, а мы все здесь. Я успеваю поступить в школу. Меня берут сразу во второй класс, так как читать и писать я уже давно умею. Успеваю нахватать троек к всеобщему позору, из-за своей рассеянности, - мысли заняты только отъездом,- успеваю походить на лыжах с мальчишками в тайге, так как уже выпал снег, погонять на "трехконьковке", одолженной у соседа, прообразе бобслея.
   Но этот день все-таки наступил. Все приходят в нервное возбуждение, волнуются, перешептываются почему-то, "как там, в Минске", "кто там остался", "что уцелело". По случаю такого торжества достается, видимо, из военного госпиталя, где опять возобновила работу, настоящая, легковая машина. Старая, с облезлой в разных местах голубой краской, но зато какая, - ЗИС-101,- по тем временам, да еще и в Соликамске - неслыханное чудо. Нас провожают несколько семей из "эвакуированных", с которыми мы сблизились за эти годы жизни в чужом городе - Литинские, Пекелисы. Эдик Литинский отдает мне, прощаясь, свои марки и дарит два тома "Великого Моурави", о грузинском воине - Георгии Саакадзе. Я не знал тогда, что с этих книг для меня начнется через много лет "моя Грузия".
   Женщины, как обычно, плачут. Прощаемся, как будто навсегда, а, может быть, правда, навсегда, по крайней мере, с Уралом, эвакуацией, моими болезнями...
  
  
   МЫ ДОМА, в МИНСКЕ, 1944 год
  
   Минск, мой родной город, разрушен так, что я еще не видел ни одного целого кирпичного дома, всюду горы разбитых, разрушенных , обгорелых домов - "погорелки", кирпично-красные холмы. Нет улиц, деревьев, фонарей - город умер, только в нижней части города течет мрачная безжизненная река,а на окраинах уцелели от немецких и советских бомбардировок одноэтажные частные домики и солдатские бараки  []Вид почти из окон нашего дома в 1944 году со стороны площади Свободы.
   (Из фондов кинофотодокументов Белгосархива)  []
  Вид, примерно, из окон нашего дома в 1944 году со стороны площади Свободы.
  
  
  
   * * *
   -Если ты еще будешь идти за мной, я в школу не пойду,- это я бабушке, которая, провожая меня, норовит дойти со мной до школы. То-то я думал, чего она одевается. Ведь уже говорил, чтобы не ходила за мной. Ультиматум подействовал.
   У меня в руках матерчатая, сшитая бабушкой, сумка, теплое стеганое, почти до щиколоток, пальто, тоже сшитое ее же руками, а на ногах "бурки", это что-то вроде валенок.
   Бурки делали из всего, что попадалось под руку, складывая в несколько слоев и простегивая на швейной машине. Бурки можно достать только на "черном рынке". Стеганые бурки всунуты в красные галоши, которые мне очень нравятся, так как красных галош очень мало в городе. Черных - сколько угодно. И те, и другие склеиваются умельцами из автомобильных американских шин, в городе только американские машины, которые и "поставляют" нам резину для галош. Другой обуви на улице почти не увидишь, в сапогах ходят лишь военные. Чтобы не потерять галоши, особенно играя в футбол, их подвязывают к буркам веревочками. Так ходить вообще удобней, особенно по осенней грязи, в которой застревают ноги.
  -
   Мы живем в оставшихся от немцев, солдатских деревянных бараках, в поселке, который все называют "полиграфическим". Поселок - это с десяток бараков, выстроенных в одну линию. В бараках длинные коридоры, отдельные для каждой семьи комнатки, в которых очень холодно, так как бараки сейчас не отапливаются, дров нет, топить нечем. С каждым днем становится все холоднее, и хотя стоят чугунные печки - буржуйки в каждой комнате, растапливаются они редко, а в основном стоят с открытыми чугунными ртами. За день все понемногу натаскивают к ночи для них, кто бумагу, кто остатки упаковочных ящиков. Чуть-чуть натопив, стараемся быстрее лечь в постель, не теряя тепло. Уже декабрь, и к утру вода в ведре, запасенная для утреннего чая, покрывается ледяной корочкой.
  
   Война уже давно ушла за пределы нашей страны, продолжается на чужих землях. По вечерам мы слушаем очередные сводки с названиями городов, уже незнакомых мне. Днем мы,- мальчишки,- повторно берем эти города в наших играх, все свободное от школы время отдается наступательным, оборонительным и другим военным операциям на "погорелках". Развернуться есть где: еще не везде убраны подбитые танки, немецкие автомашины, есть вполне приличные для военных операций полуразрушенные дома.
  
   Мы с мамой как-то прошли к месту, где когда-то стоял наш красивый, шестиэтажный "дом специалистов" . От нашего подъезда остались лишь нагроможденные друг на друга, рухнувшие лестничные пролеты. И огромная воронка там, где находилось здание. Наш костел Св.Роха во дворе уцелел, торчит каким-то чудом среди этих мрачных развалин и разбросанных памятников кладбища.
   Город напоминает глухой запущенный лес из скрюченных балок и молчаливых руин, отдельно стоящих печных труб и кирпичных полян. Это ощущение усиливается оттого, что нет улиц, есть только проходы, как извилистые лесные тропы. А заснеженные пустыри, отдельно стоящие стены домов - молчаливы, как уральский лес зимой.
   Город, как декорации в довоенном мамином театре, куда она брала меня с собой. Едва очерчены контуры исчезнувших зданий, дома не имеют объемов, за четырехэтажной стеной может быть пустырь. Вот лестница, широкая, в несколько пролетов, вздыблена в небо и обрывается в пустоту. _
   Город спит, как усталый, отвоевавший свое солдат, кажется, вечным сном. От прежнего Минска ничего не осталось, зато мы остались. Он возродится, совсем другим, может быть, даже лучшим, чем прежде.
  
   Война еще продолжается, мы играем на пустырях в свою театрализованную войну. Группы мальчишек строго делятся после длительных торгов на "наших" и немцев с помощью "считалок": - "мати-мати, что вам дати...". Никто не хочет быть в роли немцев, но жеребьевка, кому быть немцами, все решает. Кое-кто из ребят постарше имеет настоящее оружие: немецкий складной автомат - "шмайсер", револьвер или финку. Все это тщательно прячется от родителей. У каждого мальчишки имеется дома свой собственный "арсенал" с боеприпасами - снарядами, патронами, артиллерийским порохом в виде длинных черных макарон и уж обязательно ракеты. По самой большой цене в нашей дворовой среде идут термитные снаряды, горящие ярким голубым огнем, расплавляющие даже землю вокруг. Они обмениваются "по курсу" - один за пять "гадюк", немецких ракет, рассыпающихся в воздухе при поджоге и шипящем выстреле вверх на сотню разноцветных, падающих дождем огней.
  
   В городе по-прежнему темно, вечерами Минск погружается в темноту, а уроки приходится делать вечерами, так как днем на них не хватает времени. Красноватый свет от самодельной лампы дрожит, дрожит тень от ручки, дрожат мои буквы, которые неровно ложатся на прочерченные карандашом линейки-строчки тетради, сшитой бабушкой из разноцветных листов бумаги. Буквы корявые, "больные", как говорит одна из учительниц в школе. С чистописанием у меня плохо, я ведь не учился в первом классе, но говорят, что в третьем его уже не будет. Я сижу впритык к самодельной лампе - артиллерийскому латунному снаряду со сплющенным концом, в котором держится фитиль. От снаряда сильно пахнет керосином, но светит он гораздо сильнее уральских плошек. Это уже почти керосиновая лампа - мечта моей бабушки, мама, как обычно, на работе во второй смене.
   Через некоторое время выясняется, что старая дедушкина довоенная квартира, то есть комната, в которой он жил, а жил "деда" всегда отдельно от нас,- сказывалась привычка к независимости и собственному дому, экспроприированному у него после революции,- так вот, дедова комната каким-то чудом уцелела в старом доме на Интернациональной улице. Правда там живет,- "полуночник" , рассказывая об этом, бабушка понижала голос, - "какой-то эмгебешник".
   К лету нам обещают вернуть эту комнату, так как "деда", оказывается, работает именно в МГБ, санитарным врачом. Дед, чтобы не ходить поздно ночью через весь город к поселку, ночует на работе. Поговаривают, что в городе "шалят какие-то банды".
   Скорее бы лето, все устали от зимних холодов, от бесконечных забот о печке-буржуйке, прожорливой, как топка паровоза, от окон, из щелей которых все время дует, от плохой зимней одежды, зимних проблем с умыванием, словом от первой зимы. Мы, хотя и в Минске, но не дома. Нашего дома больше нет, а дедушкин - занят чужими людьми, говорят, офицерами МГБ.
  
  
  
  
  
   МАЙ 1945-го !!!
  
   Мы, наконец, получаем в свою собственность довоенную, дедушкину комнату, в старом двухэтажном доме, сохранившимся во время войны, на втором этаже. Комнатенка маленькая, с высоким узким окном, высоченной белоснежной кафельной печкой и недосягаемым потолком, отчего комната кажется еще меньше. Поселяемся в ней втроем -мама, бабушка и я. Дед, привыкший к независимому образу жизни, по-прежнему отдает предпочтение служебному кабинету и столу, за которым он пишет и на котором спит. Через некоторое время дед находит сдающуюся на окраине города в частном бревенчатом доме комнату, и семья окончательно переходит на оседлый образ жизни.
  
   У нас в комнате есть настоящая электрическая лампочка, прикрепленная двумя согнутыми крючками проводов к таким же, торчащим прямо из стены. То, что в них есть электричество, обнаруживает случайно дедушка. Мы начинаем "воровать" свет, так как счетчика у нас нет, да и достать его невозможно, а соблазн слишком велик - четыре года мы жили без электрического света. Счетчик здесь был, но прежний жилец, "эмгебешник", переезжая, вырвал из стены щиток с электросчетчиком, сорвал всю проводку и, чтобы не входить на новом месте в лишний расход, заодно и свинтил ручки с дверей и окон.
   Напротив нашей двери, квартира-то общая, с другими жильцами, коммунальная, проживает тоже "эмгебешник", при котором, если он дома, шепотом говорят уже все, не только бабушка. Соседи, налево из наших дверей, старые, еще довоенные, приехавшие раньше нас, обычная еврейская семья - Ботвинники. Я долго не могу понять, кто из них кому кем приходится. Дора Моисеевна с сыном Маратиком и с мужем Михаилом Семеновичем,- упорно называет его Мойшей,- занимают две комнаты с балконом. Маратик зовет Мойшу дядей, оказывается Дора и Мойша - брат с сестрой.
  
   []
   Наш дом по улице Интернациональной (?13) в 2010 году,
   во время капитального ремонта
  
   Наш старый квартал по улице Интернациональной почти весь чудом уцелел, хотя на противоположной стороне улицы нет ни одного сохранившегося дома, кроме "монастыря бенедиктинцев".
  
    []
  
   Впрочем, его ждала такая же участь, как и остальных, разрушенных войной, строений. Когда я случайно нашел в интернете этот рисунок, то глазам своим не поверил. Это было местом наших дворовых игр. "Советы" потом взрывали его целую неделю, а у нас дрожали стены и тряслись стекла в окне. Чей это рисунок, я так и не нашел, или затерял где-то в своем архиве...Поблагодарил бы автора, что разбудил мою память...
   За задним фасадом дома, рядом с уцелевшим костелом, выходящим на площадь Свободы, светит пустыми окнами, выгоревшая изнутри, старинная башня с часами. Школа, в которую я сначала перехожу, размещена в служебном здании монастыря, впритык к костелу. Несколько раз я, не в силах удержаться, несмотря на запрет бабушки, захожу в костел, когда там идет служба. В костеле мне все очень нравится - и пение, и музыка, и строгие статуи святых во всех приделах. Только обязательное буханье на колени вызывает у меня еле сдерживаемый смех, за который какая-то из старушек-прихожанок больно тычет мне в голову сухим кулачком. Костел, правда, очень скоро закрывают, и он стоит печальный, красивый, со своими двумя белыми башнями, среди обшарпанных, уцелевших домов, ожидает свою участь.
  
   Наш двухэтажный дом стоит во дворе квартала, он кирпичный с деревянными пристройками у подъездов, с балкончиками во втором этаже, предметом моей зависти - у соседей комната с балконом. Вокруг квартала одни развалины,- "погорелка", так это называется на уличном жаргоне,- неизведанная страна, полная всяких тайн и неожиданностей. Все свободное от школы время мы рыщем по "погорелке" в надежде найти что-нибудь интересное, ковыряем стены, растаскиваем кучи разбросанных бомбежками кирпичей в тайной надежде найти клад, довоенный сейф или чью-нибудь "заначку".
  
   Ни один уважающий себя "хлопец", так мы обращаемся друг к другу, не пропускает в своей жизни того времени, когда ему, ну "прямо кровь из носу", необходимо найти клад. Любое место кажется нам подозрительным в этом смысле, мы часами бродим по кладбищам, заглядываем в склепы, а найдя подходящую стену, оглянувшись по сторонам для конспирации, кто-нибудь засовывает руку во все вентиляционные отверстия, простукивает пустоты. Клад найти хочется всем, но ни одного такого знакомого счастливца среди нас нет. Мы ведь еще не знаем, что после Тома Сойера и Гека Финна, ни одному из мальчишек в мире не удалось разыскать клад, несмотря на уйму потраченного времени. Единственный раз за несколько послевоенных лет нам удалось откопать прилично сохранившийся, небольших размеров, сейф, извлеченный из-под груды обломков, но после многочасовых усилий, затраченных на то, чтобы открыть его с помощью ломика, мы заглядываем внутрь и находим там только пачку спекшихся во время пожара транспортиров и ещё какой-то мелочи. Видимо, до войны здесь был магазин канцелярских товаров. Нам все время не везет.
  
   Зато нам повезло в другом, потому что мы увидели День Победы и конец войны, и услышали не прекращавшуюся ни днем ни ночью стрельбу из всех видов оружия - народный салют после стольких лет маскировки и тишины. День Победы запомнился еще и страшной толпой в кинотеатре "Родина", открытом недавно на соседней улице, и очередями у пивных бочек на улицах. В эти дни мы были предоставлены полностью себе - родители о нас забыли в своей радости наступившей мирной жизни. В городском парке начались массовые гуляния, толпы народа позволяли нам "просачиваться" в зрительный зал кинотеатра без билета, "на прорыв", что в другие дни было не очень просто. Контролёры закрывали на нас глаза.
  
   Дома у нас узнали о полной победе и капитуляции Германии раньше других, так как на радио работала диктором мамина подруга - Лиля Стасевич. И когда я на следующий день принес эту весть в класс, то целый день пользовался особыми знаками внимания к своей особе. Это был совершенно особенный, никогда больше не повторенный, май месяц 1945 года.
   Популярность в школе, как и в обычной жизни, явление быстротечное, исчезла быстро, в классе появился новый кумир, на голову выше всех ребят, Слава Голубев. Он за один раз может съесть целый батон и говорит уже басом.
  
   Наш класс - обычный мужской класс обычной мужской средней школы. Он ничем особым не отличается от других классов, так же спаян взаимопониманием во время письменных работ и контактом при вызове к доске. Разве что у нас есть собственное изобретение, на которое приходят посмотреть из соседнего класса, и мы готовы поделиться опытом с ними - конструкцией миниатюрной подвесной дороги от первой парты до последней. По дороге едут во время контрольных работ вагончики-шпаргалки, едут точно по расписанию.
   А вот городской трамвай, первый номер и пока единственный в городе, ходит мимо нашей школы, когда ему вздумается. Резинки на пальцах -минирогатки, игра в "перышки" на уроках на задней парте, игра пятаками "об стенку" на переменах и после школы, два ябедника-профессионала, которых мы хором забрасываем на высокую кафельную печь под самый потолок, "для острастки"- неполный набор развлечений школьной жизни.. Печка - орудие наказания, так как слезть с печи самому невозможно, а очередная жертва дожидается прихода учителя с лестницей.
   Есть в классе и своя "Камчатка" - задний ряд парт с великовозрастными второгодниками, у некоторых, хотя мы еще в четвертом классе, пробиваются усы. По выбеленным стенам следы от галош, соревнования по плевкам на дальность, о которых в учительскую проникает искаженная версия о том, что "у них там даже в ухо друг другу плюют". Словом, весь обычный для того времени набор игр обычного мужского класса обычной мужской школы.
   Необычен, по крайней мере для меня, а я уже переменил три школы из-за нехватки школьных зданий и постепенного увеличения числа школьников, необычен только наш учитель - Даниил Денисович Лиштван - старый, еще с гимназических времен, преподаватель, подвижный, подтянутый, сухощавый, с полным набором беларуских, польских и русских цензурных ругательств.
  
   - Стой, холера ясна! Встать, руки на парту!- Это он ко мне, выхватывает из-под крышки парты у меня книгу, в это время из-за спины извлекается непременная, всегда при нем деревянная линейка.
   - Та-а-к, поинтересуемся, что тут у Вас такого необыкновенного, чем Вы заняты?
   - Робинзон Крузо, великолепно...Вы уже на необитаемом острове?
   -Руки на парту!
   - Дикари! - линейка падает мне на ладони - Пятницы! - еще один удар, бьет он не больно, больше для устрашения.
   - "Робинзона" уношу, попрощайтесь, давно не читал, с довоенного времени,-
  Книга кладется в портфель, я в отчаянии.
  
   Во-первых, я не должен был ее брать из дома, хотя она моя, собственная, мне ее подарили на день рождения, во-вторых, такую книгу достать невозможно, это полное "академическое" издание, такого ни у кого из моих сверстников нет. Вся надежда на первые парты, где расположены наши "разведчики". Класс понимает сложность операции, но быстро ориентируется, тем более, что еще и половина класса не прочла этот шедевр. Выручает "Камчатка".
  
   -Тр-тр-тр-тр-тр...,- раздается оттуда. Даниил Денисович делает стойку, напрягается и спиной к классу вслушивается, как сторожевой пес .
   - Тр-тр-тр...- снова тот же звук сверчка, но он уже в броске туда, на звук, руки его в последнее парте, и Даниил со счастливым лицом ребенка, получившего, наконец игрушку, медленно извлекает из парты, как рыбу из воды, боясь упустить, и поднимает над головой "пстрикалку" - миниатюрную трещотку, сделанную из киноленты, новинку этого учебного года. Это была его ошибка, один из "камчадалов" покидает класс, но "Робинзон Крузо", вытащенный мгновенно из портфеля учителя, уже у меня за пазухой.
   В конце урока построение, обыск - процедура, отработанная нами, прошедшими через санпропускники военного времени, в совершенстве. Класс с невинными физиономиями, по одному проходит, протискивается с открытыми сумками, портфелями мимо него, стоящего в дверях контролером, а первые же, выпущенные из класса на волю, ловят внизу под окнами "Робинзона", выброшенного из окна. Потому и обложка у этой моей книги до сих пор оторвана.
  
   Даниил Денисович был совершенно особым человеком, класс мог простить ему все его чудачества и строгости. Ну, какой другой учитель мог после уроков затащить к себе домой полкласса и катать всех на лодке? Он жил в собственном домике у самого берега Свислочи, на ее повороте к железнодорожному вокзалу. Кто еще мог в то голодное время поить всех нас чаем с медом из двух своих сохранившихся в войну ульев? Или задавать на зимние каникулы по полтораста задач, из которых мы не успевали сделать и половины. Кто мог наказывать нас линейкой и рассказывать при этом смешные поучительные истории, попадать, рассердившись, мелом в лоб, сидящему на самой задней парте, и не видеть, как ставят у него под носом перевернутые отметки в классный журнал, когда он отворачивался?
  
   Когда весь наш класс перевели в новую, только что отремонтированную после военной разрухи, 4-ую городскую мужскую школу имени Кирова, мы еще долго по инерции ходили к нему в гости. Нам тяжело далось расставание с ним - единственным за эти несколько лет, добрым к нам учителем, с беззаботной жизнью учеников 3-го класса. Начиналась настоящая, строгая учеба в новой, самой лучшей школе, с новыми преподавателями, новыми предметами. Начиналась новая жизнь. Эта школа была ближе к дому, можно было дойти до нее за двадцать минут - через "погорелки", пожарища, нерасчищенные улицы. Но ходить пришлось уже в первую смену, то есть рано утром, почти в ночь, когда в зимнее время, по улицам, освещенным только луной, я часто шел, закрыв от страха глаза - такие вокруг были "декорации" послевоенного города.
  
  
  
   1946 ГОД. ВОЗВРАЩЕНИЕ РОДНЫХ ИЗ ГЕРМАНИИ (репатрианты)
  
   - Лю-у-у-ся, - кричит под окном тетя Мила, "мадам Литвинчук", как по привычке зовет ее моя бабушка. "Литвинчуки" занимали вторую половину дома, где прошло детство моей мамы, они остались в оккупациии, так и "отсиделись" в своем доме всю войну, что позволило сохраниться всей семье.
   - Нюра на вокзале ! - выдохнула она разом.
  
   Какая Нюра, почему на вокзале? Я вижу, что побелело и мамы лицо, что она хочет что-то сказать, но губы беззвучно шевелятся. хватает со стола свою сумочку, на ходу набрасывает на себя кофту и бросается вниз по лестнице, я за ней. Мы втроем бежим через весь город к вокзалу. На ходу слышу, что "эшелон", что "надо дать кому-то", что там Майя, Том... Это ведь тетя Нюра, а Том и Майка - мои брат и сестра, чтоб мне с места не сойти. Это было они, из той далекой солнечной жизни, до войны. Эта та, уже забытая мной, воронка на месте их дома в Орше, где мы оказались при бегстве из Минска. Это там была когда-то собака Лорд, на которой можно было мне ездить верхом, и дядя Макс в черном автомобиле "Эмке", Днепр и еще чего-то много такого, что я на ходу еще не успеваю вспомнить.
  
   Что там делают с тетей Нюрой, я не вижу, потому что стою у груды вещей, сброшенных с товарного вагона, и смотрю на них - Майю и Тома. Майя высокая, с толстой косой, в сером, в облипку, платье, такая красивая, каких я еще не видел. Она стоит, как на ветру, чуть подавшись вперед грудью, спокойная и строгая. На горе из чемоданов и сундуков, на которых написано что-то по-немецки, сидит Том, мой брат, в ковбойской рубахе и безрукавке. На них необычная одежда, которую я пока видел только в кино. Том, прямо Том Сойер, а ведь точно похож, тютелька в тютельку, я его именно таким и представлял. У меня, значит, брат, старший брат, крепыш, выше меня и конечно сильнее. Тут уж во дворе мы кое с кем посчитаемся. Мы с ним жмем друг другу руки. Наша семья удвоилась.
  
   Нас теперь шестеро в дедовой комнате, где мы жили пока втроем, шесть человек на 13-ти квадратных метрах. Зато стало интереснее, веселее. Бабушка спит на диванчике, мама с тетей на кровати "валетом", а мы втроем на полу. На полу лучше всего, все равно, что в другой комнате. Мы, обычно, долго лежим без сна и тихо шепчемся с братом, обсуждая события прошедшего дня. Сестра с нами не говорит, но даже в темноте чувствуешь, что она тоже не спит, а лежит с открытыми глазами и глядит куда-то сквозь стены. У нее свои мысли, ей уже семнадцать лет, и мы для нее не представляем никакого интереса. Том старше меня на три года, ему уже двенадцать, а мне когда-то еще будет только десять. Майя лежит с края, Том посередине, я впритык к бабушкиному диванчику. Громадная пуховая перина, привезенная нашими из Польши, покрывает, как облако, весь пол нашей комнатенки. Мы с братом, наговорившись, засыпаем, мама с тетей все шепчутся, им есть, что рассказать друг другу.
  
   Отдельным ярким и страшным воспоминанием от этого года осталась церемония казни, через повешение, военных немецких преступников на городском стадионе каким-то воскресным днем лета 1945-го года. Эта, застывшая в памяти на всю жизнь сцена, стоит перед глазами, не утрачивая своей фотографической резкости: тысячеголовая толпа на поле перед виселицами, ровный ряд "студебеккеров" с откинутыми бортами перед ними, барабанная дробь, строгие каменные лица немецких офицеров на бортах автомашин. Немцы стоят вытянувшись, как на параде, спокойные и, как мне казалось, торжественные, и только один из них во время этой церемонии обмякает, когда ему хотят надеть на шею петлю, его подхватывают под руки и довершают церемонию. Под барабанную дробь, по команде, "студебеккеры" отъезжают, оставляя за собой раскачивающиеся тела. Все кончено, общий вздох толпы, один из повешенных еще некоторое время дрыгает в конвульсиях ногами. Мне помнится, что настроение у всех было близкое к празднику. А мне почему-то не было весело и стало неприятно смотреть, как "висельников" толпа раскачивает за ноги. .
  
   Если мой брат почти все умеет, если мой брат столько видел, что и за год всего не расскажешь, если мой брат уже на следующий день расквасил нос одному из моих врагов, Леньке-Тянитолкаю, точным боксерским "хуком", то и мне есть, чем гордиться. Я учу моего старшего брата писать. Ну да, он не умеет писать, точнее он умеет писать, но только по-немецки. Я диктую ему русские тексты, а он пишет их немецкими буквами, значит надо переучиваться. Он и говорить умеет по-немецки, а сестра еще и по-польски. Тома во дворе побаиваются все, даже Жорка-Ключник, мрачноватый тип в "малкозырке", который уважительно ставит ему пиво в ларьке наискосок от нашего дома. Осенью мы пойдем вместе в четвертый класс, брат потерял три года учебы в Польше, в немецком лагере, где если и учили, то не тому, что сейчас нужно. Жаль, что пока его нельзя устроить в нашу школу, нет мест, но маме обещали.
   Мама преобразилась, помолодела с приездом наших, осчастливленная швейной машинкой, которую тетя Нюра провезла через все границы. Машину эту (настоящий Зингер) ей когда-то еще "при царе горохе", до революции купил дед, Александр Павлович, то ли в Вильно, то ли в Варшаве. Бабушка целыми днями сидит за машиной, мурлыча себе что-то под нос, давит ногой на педаль, раскручивая массивное колесо привода. Когда бабушка устает, ее сменяет тетя Нюра. Машина постоянно стрекочет, всем что-то надо, одежды не хватает. На нас, мальчишках, одежда, как говорит бабушка, "просто горит", сестре вообще уже "надо прилично выглядеть", так что с утра до вечера что-нибудь старое распарывается, раскраивается, перелицовывается, перешивается. Из старой юбки получаются новые штаны, из пальто - брату куртка, из каких-нибудь двух старых предметов туалета - один новый. Бесконечная цепочка необыкновенных превращений - явное доказательство закона сохранения материи. Бабушку опять сменяет тетя, машина уже работает в две смены, моя мама тоже работает в две смены, на двух работах и приходит поздно вечером, падая сразу в постель. Мы, если не в школе, то на улице, на "погорелках", сестра в очередной раз, уже в русской школе, заканчивает учебу, чтобы получить аттестат для поступления в институт. Дома она обычно сидит, поджав под себя ноги, и что-нибудь читает или смотрит невидящими глазами куда-то вдаль. От ее красоты у меня захватывает дух, а я уже начинаю в этом разбираться. А у Тома уже бывают и свидания, на которые он меня, конечно, никогда не берет.
   Новый учебный год начался, мы пошли в школы, пока в разные, во дворе стали восстанавливать следующий дом немецкие военнопленные, в длинных рваных шинелях, худющие, с запавшими синяками глаз. Том иногда разговаривает с ними и как-то приводит одного "расконвоированного" к нам домой, чтобы он сделал форточку в окне. Бабушка, повздыхав, делает ему бутерброд, за который он потом столько раз говорит "данке", что всем становится неудобно, а бабушка вот-вот расплачется, глядя на его истощенное лицо. Немецких военнопленных становится в городе все больше - рядом с нашим кварталом возникает обнесенный колючей проволокой лагерь, с часовыми на деревянных башенках по углам, с собаками. Все немцы из лагеря заняты на стройке, строят очень быстро, умело. Через четыре-пять месяцев на параллельной нашей Интернациональной улице - Советской улице - возникает громадное, во весь квартал, здание с башнями, колоннами, арками , сразу же закрытыми массивными железными воротами, с появившимися у подъездов часовыми. Это первое здание послевоенного Минска, новое здание нового города, новой, как всем кажется, спокойной мирной жизни. Это желтое здание - Министерство Государственной безопасности, "эмгебе", по-нашему. Здесь работает наш сосед по квартире - "эмгебешник" или " полуночник ", по определению бабушки. Мы его никогда не видим, даже не знаем, какой он в лицо, он приходит домой по ночам, и ни с кем, как мы знаем, не поддерживает отношений. Многоопытная бабушка запрещает нам громко разговаривать в коридоре у его дверей.
  
   Бабушке с нами уже не справиться, но мы и сами дома бываем все меньше. Наступило настоящее, жаркое лето и мама поговаривает, что, может быть, нас отвезут в деревню, где живет бабушкина родная сестра Эмилия. А пока мы "строим", точнее разрушаем остатки старого города. Похватав дома кое-как еду, мы мчимся с подручным инструментом на "погорелку", понимая, что старый город надо разрушить, чтобы выстроить новый. Наша самая активная во дворе "команда",- не какие-нибудь маменькины сынки,- со своим главарем, "рыжим боцманом" или его "заместителем" Жоркой-Ключником, как на работу, каждый день выходит "брать приступом" обгорелые, полуразвалившиеся дома вокруг нашего квартала. Работа стихийная, но целенаправленная общей мыслью - разрушить все вокруг, старое, безобразное, непригодное для города. Десяток мальчишек с нашего двора разваливали какой-нибудь трех-четырехэтажный, обгорелый, с пустыми глазницами окон, дом за несколько дней. Конечно, вся подготовительная работа шла в сладострастном предвкушении последней фазы разрушения - этого торжества после наших героических усилий. Подбив потрескавшуюся стену дома снизу импровизированными кирками или ломиками, обвязав эту стену на уровне, например, третьего этажа веревкой, "рабочая бригада" дружно налегала на конец. "Раз-два, взяли",- стена качнулась, еще раз-другой, мы попадаем в резонанс с ее покачиванием, все более расшатывая кирпичную громадину, еще разок - все врассыпную. Медленно, нехотя, стена наклоняется, останавливается на мгновение, у всех от предвкушения главного момента начинает холодеть в животе. Стена обрушивается, погружая всех нас в столбы красновато-серой пыли. Иногда стена падала не в ту сторону, так один раз стена стоящего наискосок дома упала почти перед носом трамвая, который уже пошел и по нашей Интернациональной улице. Работы пришлось на время приостановить, надо было пополнить запас конфискованных у нас инструментов и не мелькать перед глазами людей, заинтересовавшимися нашими работами.
   Мы осваиваем теперь клуб МГБ, ходим туда смотреть "трофейные" кинофильмы, чаще всего американские. Денег на нормальный билет ни у кого нет, но нас "пацанов" контроллер впускает по таксе "рубль с носа" (старый рубль до 1947 года) и мы сидим где-нибудь, притулившись к стене на полу или на радиаторах отопления или на случайно пустующем месте по-двое.
   А какие фильмы нам удалось тогда посмотреть, одни названия чего стоят: "Капитан армии Свобода", "Ураган", "Знак Зоро" , "Девушка моей мечты", "Джордж из Динки-джаза". Это было окно в тот мир, о котором мечталось мне еще в долгие часы моих больничных, уральских дней в эвакуации. Окно, которое немного приоткрылось, как театральный занавес, как та, другая жизнь летом, в Средней Азии, яркая, вкусная и цветущая, полная радости.
   Наша жизнь, а вскоре и жизнь всего города, начинает вращаться вокруг здания Министерства Государственной Безопасности. Город застраивается вокруг него, напротив него вырастает в считанные месяцы еще один дом, похожий на здание МГБ, дом с угловой башней, с часами, потом рядом такой же, потом еще и еще, так на наших глазах появляется новая Советская улица - главная улица нашего города. Всюду на стройках военнопленные немцы - они строят то, что разрушили, в этом есть и высшая справедливость.
  
   В один из выходных дней мама собирает нас, и мы едем на поезде,- а я так давно не видел поездов после возвращения с Урала,- едем к "тете Эмме", так ее называют у нас дома. Я ее еще ни разу не видел и вообще это целое приключение, на поезде до Руденска, а потом еще и пешком километра четыре до деревни Цитва, где и живет моя вторая бабушка. Мы идем пешком, я босиком, но тепло, хорошо идется по проселочной дороге, особенно в начале пути. На половине пути попадаем в невероятной красоты грозу с ливнем, останавливаемся прижавшись друг к другу. Я начинаю уставать, но присутствие женщин заставляет держаться. Часа за два приходим в деревню, и вот мы в доме "бабы Эммы", огромном жилом пространстве после нашей комнатушки, целый дом со своим садом, огородом, с коровой в хлеву, как на Урале у Гуляевых, с собакой Шариком, такой же как в Соликамске. У дома кусты сирени достают до золотистой соломенной крышей, во дворе колодец "журавль" и две большущие яблони.
   У бабушки Эммы все так вкусно, такие замечательный запахи во всем доме: на окнах сушится пахучая мята, все имеет совсем другой вкус, чем в городе, даже яйца, которые я очень люблю, исчезнувшие в нашей жизни на Урале. В огромной белоснежной, выбеленной печи что-то булькает, шипит за заслонкой, ждет нас, бабушка приготовилась к этой долгожданной для всех встрече. Нам еще не раз с Томом доведется проводить летние каникулы у бабушки Эмилии, так что я пока прервусь.
  
   Мне 10 лет. Чтобы я ни сказал маме, она мне верит, так что невозможно при таком доверии ее обмануть, эти уроки воспитания я запомнил на всю жизнь. Поэтому кое-что приходилось не выносит наружу, не подвергать ее критике, ложь в семье была под строгим запретом. Книжное образование продолжалось, стали интересовать новые темы. Боль под сердцем, та старая, уральская давно прошла, но зато появилась этой осенью и стала потом приходить каждую следующую осень новая болезнь - любовь. Можно назвать это и по-другому, например, осенней лихорадкой, объяснить каким-либо гормоном, но каждую осень это особое состояние души приходило откуда-то и так же странно и необъяснимо уходило. Все остальные времена года были поделены на школу, бассейн, книги, и только осенью все отходило на второй план, и я погружался в состояние между сном и болезненным бредом. Конечно, в первые десять лет это не причиняет особых страданий, все переживания сначала ограничиваются бесцельным хождением вокруг "ее" дома и смертельной боязнью увидеть "ее", палочками с вырезанным именем, окруженным затейливыми вензелями, чтобы никто не мог прочесть, и бормотанием имени избранницы, или фамилии. Имя играет первостепенную роль, особенно если ее зовут Ада. Фамилия первой любви, или как это чувство еще можно назвать,- Беленькая, хотя она брюнетка с черными масляными глазами. Спасает от этого нового чувства рано выпавший ночью октябрьский снег - все переживания утром уходят навсегда. Потом будет хуже, переживания приобретут новую форму, усилятся, и сроки этого заболевания иногда затронут и другие сезоны года.
  
   ПЕРВАЯ ПОТЕРЯ, февраль 1947
  
   Редкий сегодня день - никого дома, кроме меня и бабушки. Бабушка легла отдохнуть на диванчик, а я с соседским мальчиком играю в шахматы, мы залезли с ногами на стулья и ведем бой за центральную, пешку. Сумерки, за окном серость, положение на доске у меня неважное. Брат ушел куда-то, не берет меня с собой в последнее время, у него "роман". Сестра что-то вообще не появляется, тетя стала работать вместе с дедом на городской санитарной станции. Игра не клеится.
   Бабушка лежит спиной ко мне, вроде бы заснула, но вот скрипнул диван, потом, как в замедленной съемке в кино, она поворачивается на бок лицом ко мне, приподнимается на локте. Еще ничего не понимая, я начинаю чувствовать страх, а сердце мое отчетливее и быстрее стучит во мне. Бабушка висит на своем локте вечность, глядит прямо мне в глаза. Ей надо что-то мне сказать, что-то очень важное, я вижу, понимаю, даже хочу спросить ее. Ну, что ты хочешь, - говори, только не молчи. Я хочу, но не могу вскочить и подбежать к ней, сижу онемелый, окаменелый. Вижу в ее глазах как будто свое отражение, напряжение, а глаза, как день за окном потухают, из них уходит сначала несказанный вопрос, потом смысл, потом свет. И, словно, я сам исчезаю вместе с блеском ее глаз, вот она уже не видит меня, хотя и смотрит по-прежнему прямо в мои глаза. Еще что-то связывает нас, какая-то ниточка, но лопнула, она смотрит уже сквозь меня, сквозь себя. Напряжение во взгляде исчезает, она что-то увидела там, за кругом жизни, на меня из ее глаз смотрит пустота. Это смерть. Я хочу вздохнуть - не могу. Темнота налетела, вечер за окном кончился сразу, внезапно. Пустота ее глаз втягивает меня, я судорожно держусь за край стола, чтобы не упасть. Ее тело опускается на подломившийся локоть. Все кончено...
   Я бросаюсь из комнаты, иначе эта пустота, отдающаяся звоном в ушах, поглотит меня. Бегу раздетый по улице, что это - снег, дождь, я бегу босиком, ничего не ощущая. Куда бегу, разве от этого можно убежать? Мне жарко, а пустота гонится за мной.
   -Мама, мама,- шепчу или в мыслях бьется. Я бегу к ней, она где-то близко у знакомых в гостях, кажется, у тёти Веры Мальковой в гостинице, через пару улиц. Вот подъезд, лестница, распахиваю дверь:
   -Мама, мама,- БАБУШКА!..
  
   Вот и все, а дальше - ни дней, ни людей, ни похорон я не видел и ничего не помню, словно провалился в черноту. А когда пришел в себя и стал соображать, что произошло, почувствовал - ничего не спасет, никто не поможет, ни мама, ни брат, ни один человек на земле. Все уходят в пустоту, она стоит за спиной, прячется по углам и ждет. Она может ждать долго, но все равно дождется - она вечная. А я нет. И все другие тоже. Она везде, а я только здесь. Она всегда, а я на миг, на одну жизнь. Тогда зачем все это вокруг? А все остальные разве не знают? Ходят, едят, разговаривают, смеются... Может быть, они знают что-то другое, важное, чего я не понимаю
   Я лежу ночами напролет и размышляю - ничего не поделаешь, ничего не исправишь. Не хочу, НЕ ХОЧУ! Не хочу, чтобы меня никогда не было! Нигде! Пусть не всегда, но когда-нибудь, где-нибудь снова. Разве это совсем невозможно!
  
   Что-то со мной произошло за это время, я вижу себя не изнутри, как раньше, когда все было вокруг меня, словно создано только для меня, а вижу, как бы со стороны, наблюдаю, как за другим человеком. Он маленький, этот человечек, и его иногда бывает очень трудно понять, почти невозможно, он не говорит никому о своих мыслях. Вот он идет по улице, вдруг останавливается и начинает считать шаги до выступающего из мостовой камня. При этом шепчет про себя: - "Если больше четырнадцати, то всегда, если меньше..." и отсчитывает шаги, осторожно переступая, словно боится. Или сидит часами, глядя куда-то далеко, не видя никого вокруг, не слыша.
   Когда он остается дома один, наедине со своими мыслями, неотступная мысль об исчезновении кружится в его голове, пожирает все остальные, до обморока, он падает и долго обессиленный и уничтоженный этой мыслью не может встать. Хорошо, что никто его не видит в эти мгновенья. У него вырабатывается скрытность, вместе с ней воля, а может и мужественность. Никто, ни один человек, даже мама, не должны видеть его в такие минуты, никто не должен знать его мысли. Если это его слабость, тем более.
   Этот маленький человечек учится жить и не думать о ее конце. Он, смешной и трогательный, прикоснулся к великой тайне жизни, взвалил на себя всю тяжесть неразделенных мыслей, сомнений, но думает, что выдержит. Выдержит, дорогой ценой...
  
   Как хорошо начинался этот новый сорок седьмой год! Все мы, почти все, вместе. Войны уже нет второй год, карточки отменили, мама до сих пор домой приносит американские "рационы" - помощь от союзников. Я поэтому попробовал уже шоколад из рациона - громадного картонного ящика с буквами на английском языке. Мы с братом знаем, что такое жвачка из тех же рационов, сгущенное молоко в литровых банках, иногда вложенных в эти коробки, жир-лярд, свиная тушенка или бекон. А в кино мне мама как-то купила настоящее пирожное за двадцать пять рублей. Том взрослеет, у него свои дела, свои друзья, девочки. Он подарил мне свой альбом с марками, которые я начал собирать еще в Соликамске, и, вместе с моими, у меня уже их больше трех тысяч.
   Каждая марка - это маленькое чудо. В каждой можно увидеть хотя и небольшой, но зато настоящий кусочек мира, чужую, а поэтому еще более интересную, страну, незнакомое небо, неизвестных мне людей. Сейчас мне они особенно нужны, с ними можно сидеть целый день, перелистывая страницы альбома с вишневым кожаным переплетом, вынимая каждую новую марку стальным пинцетом, а потом осторожно, чтобы не замять зубцы, ставить ее на свое место, наслаждаясь рисунком и звучанием надписей на них - Руанда Урунди, Ньяса, Сан-Марино или Дагомея, - новые для меня места и страны, а острова - Маврикий, Гваделупа, Тасмания или Мадагаскар. Можно целыми днями рассматривать переливающиеся радужными цветами марки в кляйстере и ни о чем не думать, кроме той, незнакомой мне жизни. А штемпели на марках, как медали за заслуги, как отметки в паспортах, во время их путешествия по всему миру. Может, именно вот эта марка не зря столько путешествовала, может она привезла очень нужную кому-то весть или просто соединила двух людей на земле и им стало не страшно, не так одиноко.
   Марки могут жить долго, гораздо дольше людей, вот, например, эти из Великобритании - на них даты - 1889 год. Это, я знаю, год рождения моей бабушки. Вещи, вообще, живут дольше нас, бабушки уже нет, а ее швейная машина все работает и будет работать еще долго. Нет того, кто ее сделал или изобрел, нет того Зингера, чья фамилия осталась в чугунных завитках швейной станины. Или часы дедушки, которые он купил в самом конце девятнадцатого столетия, на них даты выгравирована римскими цифрами, которые я не очень хорошо знаю, дата и таинственная фамилия - "Lady Elgin". И заводятся они так, как сегодня уже никто не делает, специальным, маленьким, золотым ключиком. Но не это главное, главное, что они ходят и ходят, и еще будут ходить сотню лет. А через сто лет, может быть, никого из нас уже не будет. Что-то не так все устроено, неправильно, несправедливо.
   Маленький мальчик сидит и думает обо всем, что уже неотступно преследует его, иногда считает что-то, он верит в числа счастливые и несчастливые. У него их мало, пока только два счастливых числа - семь и четырнадцать. Он еще не знает, что конец года принесет столько новых мыслей, что придет новая беда, и к мыслям о неправильности смерти прибавятся мысли о неправильности жизни.
  
   КОНЕЦ ИЛЛЮЗИЯМ
  
   Я пришел, как обычно, из школы днем и застал дома какой-то разгром. Все в комнате было не на своих местах: ящики выдвинуты, вещи разбросаны, кучей на полу навалены бумаги, на столе лежат раскрытые документы. По углам стола сидят с напряженными лицами мать и сестра с братом, глядят друг на друга, словно играют в "гляделки" - кто кого переглядит. В центре сидит, удобно развалившись, молодой офицерик с голубыми погонами и глаза у него такие же голубые, как и погоны. Он держит в руках мой альбом с марками, внимательно переворачивает страницы, разглядывает отдельные марки, не глядя пропускает африканские колонии, и останавливается неподвижным взором на самой, по-моему, неинтересной странице - Германии. Немецкие марки все без штемпеля, что в нашей среде снижает их цену. Потом откладывает альбом и, немного посидев в задумчивости, встает и уходит, не прощаясь. Вся сцена проходит в тишине и молчании, как в немом кино, как в черно-белом кино, так как кажется, что все цвета пожухли, посерели, но ведь солнце по-прежнему светит и находит в этой картине самое яркое и разноцветное пятно - альбом, открытый на Германии, и брошенный офицером на стол.
  
   Так все происходит, вроде бы даже просто и естественно, и мне, много позднее, пытаются объяснить появление голубых погон у нас дома, - что это был обычный уже для сорок седьмого года обыск, что увели тетю Нюру, что она в "американке" - круглой тюрьме во дворе желтого дома с колоннами, в здании Министерства Государственной безопасности, на бывшей недавно Советской улице, которая уже называется проспектом Сталина.
   Здание нам мальчишкам хорошо известно, мы ведь ходим туда с другой улицы в клуб МГБ, в кино, а на другой параллельной улице, в другой подъезд, ходит на работу мой дед. А со стороны главного фасада, выходящего на проспект, где высоченная, этажа в два или три, арка, всегда закрыта стальными воротами, иногда, если ворота открываются, можно заглянуть во двор, где и находится загадочная "американка", куда свозят со всего города все новые и новые жертвы. "Материалы" на них рассматриваются в других подъездах.
   При обыске и у нас искали такие "материалы", то есть бумаги, подтверждающие "преступную деятельность" тети Нюры.
   Оказывается, забирают почти всех, кто попал в оккупацию, всех, кто остался на территории, захваченной немцами, или был вывезен на работы в Германию. Забрали не только у нас, забрали почти во всех семьях наших знакомых - забрали у Качановских, Таляруков, Матусевичей. Впрочем, у Матусевичей в этот раз не взяли, у них взяли еще до войны, так что, видимо, "план" по этой семье был выполнен. Материалов, конечно, никаких не находили, хорошо еще, что у нас среди марок не нашли "подозрительных". Бабушка, как в воду глядела: задолго до своей смерти заставила меня убрать из альбома и выкинуть марки с Гитлером, или такую, где Гитлер вместе с Муссолини, Риббентроп с Молотовым - особенно редкие и имеющие при обмене повышенную цену.
  
   Положим, я не выбросил эти марки, а спрятал,- какой же коллекционер может выбросить свое сокровище,- спрятал в сарае, завернув марки в вощенку, положив их в стальную коробочку, как это делали конспираторы, и закопал под дровами. Я где-то прочитал или увидел в детективном фильме, как надо прятать конспиративные материалы.
   Время идет, скоро состоится суд, но мы знаем, что на суд никто не может попасть из родственников, и что там происходит, никто не знает. А сейчас только одни разговоры шепотом, с оглядкой по сторонам - небылицы и домыслы и у взрослых, и среди нас, детей. Мы, например, увлечены рассказами об "американке" - тюрьме необычной конструкции, видимо, последним достижением американской технической мысли. Не удивительно, в городе много американского, присланного нам в помощь: автомобили, мощные, с лебедками перед радиатором, "студебеккеры", изящные, маневренные "форды". Киоски с американским, никогда нами не виданным, грейпфрутовым соком. А, главное, американские "рационы", которые стали продаваться на "черном рынке". Нам их приносит с работы мама - это ежемесячные два картонных ящика с продуктами. Одежда на всех нас американская, сегодня ее называют - "секонд хенд". Это слово вернется в нашу страну снова, через полвека, уже в мирное время, в другой, не советской действительности. Вкуснейшие соки в двухлитровых жестяных банках, журнал "Америка", появившийся в некоторых семьях. По городу разъезжают белоснежные американские машины с надписью на боках "UNRRA". Видимо, и тюрьма у нас по последнему слову американской техники. Некоторые знатоки в нашем дворе утверждают, что эта тюрьма в несколько этажей, круглая, и устроена так, что охраняет её один часовой, который может видеть из центра тюрьмы все камеры, все, что там делается. Один часовой на тысячу заключенных! Наверное, часовых не хватает на все тюрьмы страны, поэтому такая конструкция пришлась нашей власти очень кстати.
   Раз в неделю разрешают приносить в эту тюрьму "передачу", кое-какую еду. Мать уходит рано утром, затемно, в воскресенье и стоит часами в длинной очереди у стальных ворот, встречается там со своими знакомыми и приходит домой с таким лицом, что никто не пытается заговорить с ней. Лишь изредка прорвется от нее что-нибудь вроде - "хорошо, что мама не дожила до этого...".
  
   Нас остается в одной нашей комнате уже только четверо, мы ходим с Томом вместе в пятый класс новой школы, изучаем историю по старым учебникам, в которых черной краской запечатаны целые страницы, запрещенные для чтения, новые учебники достаются с большим трудом. Пытаемся разобраться, где мы живем, в какой стране, начинаем жить вместе со всей страной в унисон.
   Слово "родина" приобретает реальные очертания. Это для нас, прежде всего, наш разрушенный дотла город, ни одного события в котором мы не пропускаем. Мы бегаем на все новостройки, нам хочется принять участие в восстановлении города, помочь старшим, побыстрее увидеть новые дома, улицы. Нас все интересует. Что это за здание начинают, например, строить рядом с нашим домом, когда его закончат, мы ведем разговоры с отошедшими в сторону строителями, с немецкими военнопленными, на стройке. Иногда перепадает даже включить ленту транспортера для подачи кирпичей на верхние этажи. Вот она - родина, мой родной город, вокруг меня и для меня, я хотел бы быть ему нужным.
  
   Тетю Нюру судят по статье, звучащей очень странно и очень страшно - "измена родине". Иногда в разговорах дома слышу, что "пятьдесят восьмая", силюсь понять, что это все значит, но не могу, чувствую только, что совершается что-то чудовищное, помимо нас, надвигается неумолимо, как движущийся по рельсам поезд без машиниста в моих снах. Если остаться на захваченной немцами, оккупированной территории, - измена родине, сколько же тогда будет сидеть людей по тюрьмам в нашей Беларуси?
   Война никого не спрашивала, она шла с запада на восток и гнала тысячи тысяч людей, женщин и детей, и меня в том числе, стариков и старух, солдат и офицеров, больных и здоровых, честных и спекулянтов, дезертиров и преданных советскому строю, обгоняла часто и тех и других, и шла все дальше на восток. Война ведь дошла даже до Москвы, докатилась до Ленинграда, проехалась своим железным катком, кроме Минска, и по Киеву, Харькову, Одессе.
   Наших родных, как и многих других, увезли на работы в Польшу, тетю Нюру с двумя детьми. Тому было еще только восемь лет, Майка - постарше, но даже немцы не разлучили их. Как они там мытарились - это отдельная повесть, да и знаю я об этом только с их слов. Выжили, уцелели, сказался большой коллективный опыт нашего клана, переживший за четверть века такое, чего до сих пор не могут ни описать, ни осмыслить, ни историки, ни литераторы, ни вся советская интеллигенция.
  
   Вот попытался уже к началу другого века понять и изложить в осмысленной форме трагедию нашего народа Александр Солженицин. Но в этом обилии фактов, в этом клубке событий, жизней, документов или свидетельств очевидцев не может нормальный человеческий ум найти ту единственную нить, которая привела бы его к цели - пониманию смысла или значения этого всенародного бедствия. Так что я ограничусь только тем, что видел, или комментариями своих близких.
  
   Что же все-таки происходило, почему в нашем семейной истории стали возможны эти аресты? Может быть, виновата фамилия Пецольд, слишком типичная немецкая фамилия? А Матусевичи? Кстати, а где же мой дядя Макс, чей вылитый, по словам бабушки, "портрет", мой брат Томас, Том, а с некоторого времени - Тимофей, ходит вместе со мной в школу? Оказывается, Макс тоже "сидит", но забрали его много раньше, еще в самом начале войны, и где он, никто не знает.
  
   Мама, все ходит и ходит куда-то, с кем-то говорит, пытается что-то сделать, а дома плачет потихоньку, чтобы мы не видели. Следствие заканчивается, скоро суд и мы цепенеем в ожидании решения суда. Собственно, как рассказывают знающие люди, суда никакого нет, есть какие-то зловещие "тройки", "ОСО" (приложение 12), которые все и решают. Мы все путаемся в этих нововведениях, и ничего хорошего уже не ждем. Мы обречены. Том, обычно с виду напоминающий спелый помидор, совсем потух. Сестра сидит целыми днями на диванчике, не выходит на улицу, даже книг не читает. Мой отец, наверное, мог бы помочь, он - академик, крупный деятель, директор института, и еще там чего-то. Но этот вопрос, по-моему, даже не поднимался в обсуждениях взрослых.
  
   Без свидетелей, без свиданий, не дав даже проститься с детьми, тетю куда-то увозят. Суд или, что там это было такое, закончен, приговор - двадцать пять лет! "Двадцать пять", - эхом звучит в нашей, сразу как будто опустевшей комнате, отдается в углах, под потолком, посвистывает сквозняком в коридорной двери, выходящей на парадную лестницу. 25 лет - это мне и Тому вместе сейчас столько, а двадцать пять лет назад моей маме было, как и мне сейчас - двенадцать. Неужели это не ошибка?
   В нашем доме, если домом можно назвать то, что у нас есть - опустелая комната, и нас трое, разного возраста, начинают появляться в разговорах новые слова - кассация, апелляция, амнистия - слова, в которых скрыта надежда на возвращение тети Нюры из пустоты, окружившей весь наш город. Символом этой пустоты является желтое, с веселыми коринфскими капителями вверху колон, здание МГБ, самое первое, выстроенное немецкими военнопленными с удивительной скоростью, и самое большое здание в центре нового Минска. В этом было что-то определяющее всю нашу послевоенную жизнь. Как я сейчас понимаю, эта стальная ось вращения всей жизни города была точным символом, указанием и предупреждением городу, всем нам, о том, кто же здесь "правит бал". Недаром именем Цанавы пугали наши законопослушные горожане друг друга.
   (Цанава Л.Ф. -Народный комиссар внутренних дел БССР с 17 декабря 1938 по 9 марта 1941 года.С июня 1943 по 18 марта 1946 года - нарком госбезопасности БССР, с 18 марта 1946 по 3 ноября 1951 года - госбезопасности БССР. Позднее откомандирован для работы в МГБ . 4 апреля 1953 года арестован и, находясь в заключении, умер, по другим сведениям, покончил жизнь самоубийством 12 октября 1955 года). (О Цанава подробно см. ссылку в Приложении 1 - ЦАНАВА).
   Вот с этого года обычный советский школьник начинает проверять сомнением, размышлениями, сопоставлением фактов истинность, правильность всего, что его окружает, порядок вещей и слов, искренность людей. Ни один шаг, ни один поступок людей, окружающих его, не будет пропущен, ни одно слово не будет принято на веру. Он внимательно вслушивается в то, что ему преподносят в школе, предлагают в радиопередачах, вчитывается в газетные статьи, сопоставляет своим еще не очень развитым умом. Ему еще далеко до выводов, но у него вырабатывается привычка не верить никому и ничему вот так, "за здорово живешь". Он взрослеет быстрее многих своих сверстников, много читает, ему часто становится трудно говорить со своим окружением, вырабатывается привычка скрывать свои мысли, хотя это дается очень трудно. Лучше молчать, чем сказать ложь - первое правило его жизни, которое он часто нарушает. Лгать он не умеет и никогда не научится лгать ни другим, ни самому себе, а говорить правду, он уже знает, не всегда можно, и это обычно идет ему во вред. Правда вообще не такая, как казалась ему раньше, правду знают многие, для себя, не открывая ее другим. Правда сегодня назавтра может стать ложью. Правду очень легко поранить, легче, чем ложь, и правдой самой можно поранить другого, причинить боль самому близкому человеку. Маленький человечек быстро взрослеет.
  
  
   ШКОЛА
  
   С нового учебного года мы с братом уже вместе учимся в одном классе - наконец-то. Сначала вместе сидим, за одной партой, потом нас рассаживают, точнее меня отсаживают из-за моей любви к разговорам на уроках. Мне не привыкать, это уже в который раз происходит со мной.
   Пятый "Д" - наш класс, бывший класс Даниил Денисовича Лиштвана, весь, целиком переведен в новую школу, только что отремонтированную, большую, с колонами в выступающем портике, с громадными столетними липами, стоящими перед ней и шеренгой спускающимися к реке.
  
   Рядом со школой красивое здание центральной городской библиотеки, сыгравшей много позже важную роль в моей судьбе. Класс монолитный, закаленный в боях при многочисленных перемещениях из одного старого здания города в другое, временно превращённое в школу. Наш класс входит в новую школьную жизнь, в неведомый нам "мир", как нож в булку. Мы - уже такая, хорошо организованная банда, что проглотить и переварить ее не удается всему новому для нас школьному окружению. Пятый "Д" расположен в самом конце длинного коридора на четвертом этаже, рядом с запертой, большой, стеклянной дверью, выходящей на запасную лестницу. Напротив еще одна запертая дверь - туалет для учителей. Это разделение туалетов "по рангам" будет потом преследовать меня всю жизнь. Словом, место у класса выгодное стратегически, лучше не придумать. При наличии ключей, что для нас вопрос нескольких дней, мы быстро осваиваем туалет, которого еще долго не будет в наших городских коммунальных квартирах, и подбираем ключи к выходу на запасную лестницу. Особенно хороша лестница, закрытая с первого этажа до последнего, она принадлежит только нашему классу. Можно удрать с "контрольной" и уединиться на чердаке, можно скрыться в любое время от директора, когда выгонят из класса, или просто, минуя школьного сторожа, вылезти через окно на лестнице первого этажа.
   []
  
   Школа нам очень нравится. Классная комната великолепная. Я, переменивший за три года обучения четыре школы, такой замечательной еще не видел. В классе целых четыре окна, а в школе на площади Свободы, где я учился несколько месяцев, вообще не было окон. Жаль только, что окна нашего класса не выходят в сторону парка и реки. Еще в классе есть такое, что обнаружив это в первый же день, мы обалдели от радости и предвкушения использовать, - стенной, глубокий шкаф с полками, на которых может свободно разместиться три человека со своими и портфелями.
   Наша - 4-ая Средняя школа имени Кирова, мужская гимназия, по старому, по бабушкиному. Новые учителя, новый директор, он же у нас ведет географию, узнаем, что, к тому же, в прошлом, он был командиром штрафного батальона. Первые же встречи с ним не сулят нам ничего хорошего - спокойной жизни не будет. Уроки географии надвигаются на нас, как стихия, как цунами, неумолимо и с такими же, пусть и моральными, но для нас не менее существенными потерями.
   Первые беды начинаются с всеобщей и поголовной стрижки волос. Мы же пятый класс, не первоклашки какие-нибудь! - ропщет школьная масса, но никто не спасётся.
   - Стричь всех, без разбора! - директор отдает команды и волосы вперемежку со слезами сыпятся на паркетные полы школы. Это наша всеобщая повинность и дань времени, оставшаяся после санпропускников, поголовных вшей военного времени и опыта службы директора в спецвойсках. Видимо, подход у директора все тот же - армейский. Впрочем, кое-кто спасается - один с помощью телефонного звонка от папы (папа-министр), другой, кажется Штейн, хитроумный, приносит справку от врача о наличии какой-то неизвестной современной медицине болезни головы, из-за которой стрижка невозможна.
   Целую неделю мы ходим лысые, подавленные, уши у нас пламенеют, как осенние листья, и готовы облететь от стыда. Эту первую, но не последнюю, обиду мы ему не простим никогда. Мы побеждены, но не растоптаны и час возмездия придет.
   Фамилия нашего директора очень соответствует его биографии и педагогическому стилю - Пушкаревич, Пушкарь, по-нашему. Начитанные и более образованные старшеклассники зовут его Пуришкевич, но наша кличка этого тирана лучше.
   Если бы не ключи от лестницы, мы бы "гибли, как мухи" от неумолимой руки Пушкаря. Шаги Пушкаря, а ходит он в армейских сапогах, слышны нам со второго этажа до четвертого. Он движется по коридорам школы во время уроков, как танк, собирая жертвы, жмущиеся по стенкам, от него нет спасения. Удаленные из класса во время урока исчезают, легко просачиваясь через запертую стеклянную дверь на лестницу, и аккуратно запирают ее за собой. Таких на лестнице иногда собирается много, отсиживаясь до звонка, они покуривают на чердаке или играют в карты. Зная замашки директора, некоторые учителя с особым удовольствием выгоняют нас из класса за провинности, особенно историк, виртуозно владеющий указкой, как рапирой. С иезуитской улыбкой он выставляет за двери одного за другим перешептывающихся соседей по партам. Наше спокойствие при выходе из класса кажется ему подозрительным, но наша тайна не раскрыта пока никем из учителей. Урок продолжается, - "история " - один из самых скучных по стилю изложения и содержанию уроков. Часть класса в "отсидке", на лестнице, проходит историю практически, приобретают навыки выживания.
   Класс наш легко вбирает в себя новеньких, гибко управляется коллективным органом из трех-четырех "заводил", легко учится, и не без нашей (моей и брата) помощи, все больше времени начинает отдавать спорту - плаванию.
  
   БАССЕЙН "ДеКа", МОЁ ПЛАВАНЬЕ
   Немцы, отступая из Минска, по рассказам, готовились взорвать немногие, сохранившиеся после бомбежек нашей авиацией, основные здания города, к этому времени уже занятые по своему первоначальному предназначению немецкой администрацией: оперный театр, ЦК партии, драматический театр, Дом Правительства, Дом Красной Армии и еще некоторые, иногда полуразрушенные, торчащие среди сплошных развалин дома.
   Дом Красной Армии - "Дэ-Ка", стоит рядом с нашей школой, он тоже пострадал, но не весь. То ли в спешке, то ли еще по какой причине, было разрушено только одно крыло этого монументального серого здания.
  
   []
   Дом Красной Армии (Окружной Дом Офицеров - ОДО), Минск
  
   Крыло, в котором был размещен бассейн, уцелело - это и определило всю нашу дальнейшую спортивную жизнь. И хотя я еще не умел плавать, , которая плавала в этом бассейне еще до войны, отвела меня к своему старому знакомому - "дяде Гере" - Георгию Александровичу Семенову, ставшему первым фактическим директором этого бассейна. Он сам обожал бассейн, его чистоту и прозрачность голубой воды, технические службы - бойлерные, раздевалки, залы "сухого плавания", и привил нам эту любовь на всю жизнь.
   Итак, мы с братом ходим в этот сияющий, наполненный голубой водой, бассейн. После наших грязных подворотен и облупившихся, чудом уцелевших домов, - это неописуемое счастье и радость тела. Правда, со мной дела плохи, сколько меня ни учат, дело не движется. Может быть, еще и потому, что - мой тренер - "она", и она мне не нравится. Она таскает меня на длинной палке вдоль бортика бассейна, а мне тошно от ее свалявшихся волос и прыщей на синеватом от холода теле. Кроме того, она еще и ругает меня, отчего становится совсем невыносимо. Окоченевшими руками я судорожно цепляюсь за палку, боясь выпустить ее хоть на мгновение, так как в бассейне нет места, где было бы мелко для меня, бассейн глубокий. Дома, вспоминая свои тщетные усилия проплыть без палки хотя бы несколько метров, от отчаяния я чуть не плачу.
  
   Уже поплыли все мои однокашники, особенно те, что умели держаться на воде, уже в разговорах они небрежно обсуждают преимущества двенадцати-ударного кроля, насмотрелись американских кинофильмов о Тарзане, где играл олимпийский чемпион по плаванию Джонни Вайсмюллер. "Знатоки" говорят о наклоне руки при гребке кролем, качают ноги для брасса, а я целую зиму все на том же месте. Дома я тоже часами, лежа на полу, "работаю над кролем", все получается, - движения рук прекрасно связываются с ударами ног, правильно, под левую руку, делаю вдох, даже могу под обе руки поворачивать голову для дыхания. В бассейне, под ненавидящим глазом своей "тренерши", вся координация движений исчезает, да и какая там координация, когда я, с одеревеневшими ногами, моментально погружаюсь на дно и не успеваю сделать вдох ни под правую, ни под левую руку при первом же подобии гребка. Так что выяснить по заданию тренера - под какую руку мне дышать удобней, я так и не успеваю. Нет, я плавать никогда, НИКОГДА не научусь!
  
   Я переживал, мучился, а на самом деле, все шло, как обычно. Сейчас я вспоминаю, как, лет в пять-шесть, отчаявшись понимать на часах время, несмотря на все усилия бабушки, выбросил специально сделанный из циферблат и, по-моему, даже потоптал его ногами. Потом и вовсе забыл об этих уроках и вдруг, совершенно нечаянно, обнаружил, что читаю циферблат, понимаю который час без всяких усилий, как книги, которые я начал читать так рано, что даже не могу вспомнить, когда и как я научился этому.
   То же самое было и с велосипедом, двухколесным, конечно. Сколько меня возили по велотреку, придерживая с двух сторон, а я только педали крутил, но ничего в велосипеде не понимал. Он все валился то в ту, то в другую сторону. Тут выручила смекалка моего старшего брата Тома, который взялся один толкать меня сзади, поддерживая за седло.
   В памяти, как он толкает и кричит: - "Крути, крути, мы тебя держим сзади". Я кручу все быстрее и быстрее и кричу, чтобы только не отпускали. А сзади ни звука. Я кручу и с надеждой спрашиваю: - "Толкаете?". А когда решился и чуть повернул голову, скосил глаза и увидел, что сзади никого нет, тут уж заработал ногами вовсю, не думая, что упаду. Ездил, пока ребята не сняли меня с этой адской машины.
   С плаваньем шло гораздо хуже. Может быть, потому что меня очень долго учили, да все не так, и чем больше учили, тем безнадежнее мне казались мои попытки постигнуть это "действо", и все пугала глубина бассейна, хотя сквозь голубовато-зеленую воду дно казалось таким близким.
  
   Подошло лето, нас распустили на каникулы, можно утром полежать в постели с книгою - школы будто и не было никогда, пленительное ощущение полной свободы. Мы, то есть все мальчишки с нашего двора, ходим купаться или к излучине Свислочи у Нижнего базара, рядом с деревянным мостом, или на городское озеро. Обычно с нашей площади Свободы спускаемся вниз по Бакуниной, потом через Нижний базар идем напрямик, чтобы срезать дорогу, через татарские огороды, и выходим к плотине. Почему эта низина так называется - "татарские огороды", не знаю, огородов там нет, хотя остатки развалившегося строения, может, и были раньше мечетью. Если очень жарко и лень тащиться на озеро, то спускаемся прямо к мосту, где река, изогнувшись, образовала маленький пляж, не видный с улицы, с моста, по которому уже ходит трамвай.
   Если в жизни и бывают счастливые минуты, то только такие, когда лежишь у реки на песке, напоенный солнцем, глядишь в полинялое от жары небо и ни о чем не думаешь. У воды не думается, или скорее, не приходят унылые, скучные мысли, любая посторонняя мысль быстро теряет свои очертания и растворяется в какой-то приятной дреме, поднимающейся от пяток, опущенных в реку. Я предпочитаю этот уголок тишины и уединения в самом центре города, потому что на озере вся наша команда обычно переправляется на островок, давно приглянувшийся нашему двору. А я ведь до сих пор не умею плавать. Но меня обычно переправляют все вместе, обвязывая надутыми сосками, и подталкиваемый со всех сторон мальчишками, я "подплываю" к островку, а на середине узкой протоки, отделяющей островок от суши, у меня всякий раз холодеет все внутри при мысли о глубине, ненадежности сосок и коварстве своих товарищей. Только ступив на другом берегу на землю, я успокаиваюсь.
   Нет, здесь на Нижнем базаре спокойнее, плещет в сваях моста наша Свислочь, горячий песок и прохладная вода создают такое ощущение, как будто тело наполнено воздухом, как шар. Кажется, вот-вот полетишь и только отяжелевшее тело, как якорь, удерживает душу... Мысли неслышно отделяются от головы и поднимаются в вышину к мелким хлопьям облаков, собираются, наверное, там и уплывают за пределы неба медленно и успокоенно. Время останавливается. Жарко. Надо пойти и еще разок окунуться, а то растаю от жары.
  
   Я залез в воду, дно мягкое илистое, пощекочивает ступни, стоять приятно. Вода мне по пояс, а река в этой излучине у моста узкая, метров пятнадцать - двадцать, не больше. А глубина? Иду дальше, вот вода уже по грудь. Ребята с мячом ушли за поворот на лужайку гонять в футбол. На противоположном обрывистом берегу покосившийся, еще довоенный домишко, изнемогая от жары, сползает с бугра к реке. Раскаленное тело начинает остывать, вода приятно поглаживает, охлаждает уже плечи, щекочет шею. Я легко пошевелил руками, ноги оторвались ото дна, все тело на мгновение повисло в воде, и река сразу же стала относить меня от берега к середине. Я успеваю сделать вдох и неожиданно погружаюсь в темноту, хочу разглядеть что-нибудь, по привычке из бассейна, открыв глаза, но ничего не вижу, кроме темноты дна под собой. Начинаю "работать руками", то ли кролем, то ли брассом, но при этом медленно опускаюсь на дно, и мне начинает казаться, что дно - это спасение. Хотя бы скорее почувствовать его твердость под ногами! Вот оно - но не твердое, такое же мягкое, как у берега, илистое. Нога входит в него без сопротивления. Каким-то судорожным движением освобождаю ногу, отталкиваюсь ото дна, нащупываю что-то твердое, и выскакиваю из темноты прямо к солнцу. Ох, какой сладкий вдох! Скосив глаза, успеваю заметить, что течением меня сносит к мосту, надо чуть-чуть подправить, подгрести руками и я подплыву к деревянной свае моста. Я опять погружаюсь на дно, но уже не боюсь этого, дно, оказывается, совсем близко, а мне поначалу казалось, что я опускаюсь к нему вечность и не коснусь его никогда. Дно выталкивает меня во второй раз наверх, потом в третий, это у меня с ним такая игра, и в очередной раз я вижу, что свая моста уже рядом, хватаюсь рукой, подтягиваюсь и сажусь на нее победителем. Потом, еле переведя дух, забираюсь по свае наверх, к перилам моста, перебрасываю через них тело и, не глядя на людей, высовывающих свои головы из окон трамвая, бегу по мосту, удираю от трамвая, который только что спустился по Бакунина и втягивается на мост. Бегу голышом, так мы тогда купались, по трамвайным рельсам, потом сворачиваю к насыпи, вниз и по берегу, за поворот, к своим.
   []
   "Спасительный мост на Бакунина", Нижний базар. Минск
  
   В этот день я перестал бояться воды, вернее глубины под собой, а кроме того, видимо, с этого случая стал понимать, что из самого трудного положения можно найти выход. Надо немного подождать и решение придет само.
   Летом в пионерском лагере, в Острошицком городке, держась за плотик, связанный из прибрежного камыша, я уже ничего не боясь, заплыл на самую середину. Подплывая к берегу, заметил, что плотик, непрочно связанный, рассыпается в руках, камышины расплылись в разные стороны, я заработал руками и ногами, и, став на твердую землю, понял, что я - ПЛЫВУ! Сам, первый раз в жизни, осознав это, опять полез в воду повторить это ни с чем не сравнимое ощущение.
   К концу лета с плаванием все уже было в полном порядке, и в сентябре, на первых уроках физкультуры, на реке, когда наш класс с Николаем Ивановичем Ачкиным, нашей школьной гордостью (чемпион СССР по боксу!), вышел на занятия, я переплыл нашу Свислочь в городском парке Горького, в том месте, где столетние ивы, наклонясь, до сих пор закрывают половину реки своими ветвями. Река мне сразу показалась узкой, впрочем, она всегда была в этом месте такой.
  
   В бассейне меня сразу же перевели в другую группу, группу уже умеющих плавать, где работали другие тренеры. Первым и надолго полюбившимся мне тренером была у меня Анна Фоминична Шахлай, она мне стала "ставить брасс". Никаких заминок у меня в плавании больше не было, и брасс, а потом кроль, шли у меня одинаково ровно, я стал в воде чувствовать себя свободно и это доставляло всему телу большое наслаждение.
   Плаванье очень быстро стало для меня самым лучшим, даже не видом спорта, а чем-то большим - образом жизни, средством самовыражения, свободным полетом тела в воде. Я стал понимать воду, как часть своей жизни, как можно понимать другого близкого человека. Меня в воде охватывало новое, неведомое до сих пор ощущение, новое состояние, близкое, может быть, к растворению в молитве, к добровольному подчинению ей и наслаждению этим подчинением. Погружаясь в воду, я очищался от всех нелепых мыслей, становился добрее и, наверняка, сильнее. Эти ощущения росли во мне вместе с мастерством и успехами на водных дорожках и стали потребностью на долгие годы.
  
  
   РИГА 1949, новый мир
  
   Лето 1949 года было бы таким же, как и прежние,- экзамены, каникулы, поездка к бабушке Эмили в деревню,- если бы не рецидив у меня весной малярии, которую я подхватил еще в Средней Азии, и твердое решение мамы подлечить меня м и сосновым воздухом. Ближайшее к нам - Бальтийское, к тому же мамина подруга и мать моего школьного товарища, Царькова Жени, достала нам путевки в "Дом работников искусств" на рижском взморье, в Дзинтари.
  
   Сдав все экзамены, съездив к бабушке Эмилии на месяц в деревню Цитву, я с мамой уезжаю в июле в Ригу, на рижское взморье, в Дзинтари. Я до сих пор помню эти яркие впечатления от Риги. Такой город я до сих пор видел только в кино. Здесь все было другое, так, как если бы я перешагнул экран кинотеатра и оказался в другом измерении, за экраном, в той, не нашей жизни. Сам город с его старинными замками, костелами, аккуратными зданиями, магазины без прилавков, цветы везде на улицах, даже в городском туалете, люди, говорящие на незнакомом языке,- все было другое, красивое, как в кино, но настоящее, это можно было потрогать руками.
   Но главное было все еще впереди - я ждал моря, встречи с ним и, когда мы сели на приморскую электричку, то я, не отрываясь, смотрел в окно, а моря все не было. Врезались и в память, и в слух названия станций до нашего места - Торнякалнс, Иманта, Лиелупе - это опять напоминало какие-то иностранные фильмы, а моря все не было и не было. Или было, а я его и не заметил?
   Сойдя с электрички, мы быстро нашли в Дзинтари "Дом работников искусств", к которому нас провела какая-то женщина. Мы подошли к двухэтажному коттеджу с цветными витражами окон и башенкой с флюгером на углу дома. Я хорошо помню поразившую меня белизну нашей спальни с огромной кроватью, на спинках которой были гирлянды вырезанных из дерева белых роз, мраморный умывальник с зеркалом в туалете, цветы в вазе на туалетном столике - это все создавало впечатление нереального мира, другой действительности, то есть опять было, как в кино. Наскоро умывшись после дороги, мы пошли с мамой по узкой ухоженной песчаной тропинке, сквозь песок которой проглядывали узловатые корни сосен, обступавшие нас со всех сторон. Дорожка подымалась на холм и вдруг, сосны расступились и мы остановились, мама взяла меня за руку и прошептала: - "море".
  
   Я смотрел перед собой, но ничего не видел, кроме серо-жемчужной, ровной полосы, очерченной снизу желтой песчаной каймой пляжа, а сверху, растворяющееся в таком же жемчужном свете, бледно-серое небо, где темными точками висели цепочки лодок. Небо подступало к берегу, или море уходило в небо, и не было видно - вода ли это чуть подрагивает у берега или облака подступают к нему. Сбросив сандалии, я сбежал с дюны и вбежал в море - это было оно, холодное сначала, но приятно ласкающее подошвы усталых ног. Песок, тонкий и мягкий как пудра, струился сквозь пальцы, желтый в воде и почти белый на пляжной полосе. В нашей реке, в Минске, или на озере, песок был другой - он был зернистый и покалывал своими крупинками ступни.
  
   Купаться решили, точнее решила мама, - на следующий день, немного пообвыкнув и окончательно познакомившись с распорядком жизни в доме отдыха. Хотя так хотелось окунуться и поплыть - это было самое главное для меня в этом году - познакомиться с морем, еще раз убедиться, что я и в нем поплыву, не боясь морской глубины, но у нас впереди был почти месяц, пришлось подчиниться.
  
   То лето в Риге, на рижском взморье, как я понимаю это сейчас, определило на много лет вперед мое отношение к жизни, показало ее богатство, дало столько впечатлений, что их хватило на весь следующий год. Даже моя любовь к книгам расширилась здесь из-за новых авторов, никогда мной не читанных, неизвестных мне. В Риге печаталось тогда много западно-европейской литературы, было много книг в дешевых бумажных обложках, доступных по цене. Мы покупали их прямо на улицах, что тоже было для меня внове, так как в Минске тогда был только один книжный магазин, вернее книжный отдел в Военторге.
   Необычайным оказался и наш дом отдыха, где регулярно в гостиной читались стихи, кто-нибудь пел у рояля, или просто подсаживался к нему и играл. Здесь я увидел нескольких актеров, которые как-будто сошли с экрана в мою жизнь. Мне повезло - я видел "живую" Раневскую, Плятта. Мы ходили слушать в летнем театре, популярного тогда, тенора Александровича, выступавшего с замечательными неаполитанскими романсами. На пляже рядом с нами оказался как-то Вертинский - кумир моей мамы, с двумя забавными маленькими дочками. Потом, в Минске, я слушал его в концерте, где он пел и творил руками какие-то удивительные образы, пел знакомые мне по домашнему маминому пению, "Балерину", "Бразильский крейсер" или "В бананово-зеленом Сингапуре". Хотя понял я, что это за фигура в нашем искусстве, значительно позже.
   Многих из наших знаменитых актеров я увидел сперва "живьем", здесь в "Доме РАБИС" (работники искусства) на Рижском взморье, и через несколько лет, вспоминал об этих вечерах в гостиной дома отдыха, узнавал их на экране или в театре.
   В этот год нам очень повезло с погодой в Риге, мы съездили в "латвийскую Швейцарию", в Сигулду, катались на пароходике по Даугаве, побывали в Домском соборе. Я загорел, хотя каким-то странным, из-за лекарств от малярии (акрихин), загаром, зеленоватого оттенка, так что часто на меня обращали внимание на пляже, накупался в прохладной воде Балтики, а в Риге приобщился, наконец, к кондитерским изделиям, которых в Минске почти не было. Первое пирожное в послевоенном Минске мне мама купила, когда мы в сохранившемся от немцев, единственном кинотеатре, смотрели "трофейный" фильм "Девушка моей мечты". С той поры, наверное, девушки у меня всегда ассоциировались с пирожными.
  
   Зато в Риге, когда мама завела меня в кондитерский магазин неподалеку от вокзальной площади, я отвел душу. До этого, самой желанной и почти единственной сладостью оставалось американское сгущеное молоко, которое я в первый раз попробовал в Соликамске в 1944 году, а в Минске оно уже стало доступнее и было в больших синих жестяных банках, торжественно извлекаемых из американских "рационов", которые ежемесячно получала мама. Но, к сожалению, этот месяц в Прибалтике так пролетел, что я и не заметил.
   Бассейн и школа, школа и бассейн - так разделена отныне моя жизнь. Школа - это долг, в основном, перед матерью, которая мне постоянно твердит: "Ты должен хорошо учиться, ты можешь хорошо учиться, ты обязан..." И я учился, учился хорошо, даже, как мне казалось тогда, даже слишком. Учение давалось настолько легко, что с каждым годом я уделял ему все меньше времени. Сначала я перестал исписывать черновики, к которым меня приучала когда-то бабушка, потом перестал готовить дома устные предметы, просматривая на переменках, перед самым уроком учебники. Не составляло труда даже, прочитывая до урока то, что задавалось наизусть по литературе, отвечать сразу же у доски.
   Память меня никогда не подводила и мне не требовались специальные приемы для запоминания целых страниц текстов. Поэтому портфель или, как у некоторых моих товарищей, полевая офицерская сумка или, еще выше, планшет офицера-артиллериста - моя мечта в младших классах,- были уже не нужны. Тетрадь за ремешком брюк или за пазухой куртки - таков, к тому же, был стиль в нашей школе, который задавали старшие классы. Хотя дневники уже ввели в школах, мы отучили учителей от обязанностей проверять их и, как правило, не носили их или регулярно теряли. Маме было не до моей учебы, она работала на двух работах, чтобы нас троих прокормить, но и претензий к нашей учебе у нее не могло быть. Мы с братом или пропадали в бассейне, туда же стала ходить и сестра, или читали книги.
  
   Я читал очень много и без разбора, главным образом, все, не относящееся к школьной программе, ходил в библиотеку "ДеКа" (Дома Красной Армии) к Каролине Виккентьевне Санковской, которая стала моим духовным наставником и разрешала мне рыться на полках хранилища, стал покупать на карманные деньги случайные книги, и аккуратно оканчивал, каждую четверть с отличными отметками почти по всем предметам, кроме поведения. Эта отметка стоила мне дважды лишения похвальной грамоты и бесчисленных вызовов в учительскую, на классное собрание "с родителями", и другие, мелкие, но обидные наказания.
   Мать поначалу регулярно ходила на эти родительские собрания "отмежевываться", встречалась с директором школы, давала объяснения и вот, как-то однажды, настал день, совпавший с очередным исключением меня из школы, когда она, возвратившись домой, заявила: "Можешь теперь делать, что угодно, в школу я ходила в последний раз". Зная маму хорошо, я сразу понял серьезность положения. Настало время отвечать за содеянное самому, жить стало труднее. Это был уже восьмой класс.
   У нас в семье все, а мама особенно, никогда не клялись, не давали обещаний, не предупреждали "в последний раз". Так было принято - слово есть слово. Это была, наверное, традиция, воспитанная и воспринятая нашим поколением от предыдущего культура семейного общения. Я думаю, что и бабушка моя, предупредив один раз своего мужа, что, если он не бросит пить, то она уйдет от него, спокойно собрала свои вещи и ушла, забрав навсегда и детей. Так мне как-то раз, в откровенной беседе рассказала мама. И никто не сказал бы, что она была "с норовом", наоборот, всегда спокойная, ласковая. Мне ее не хватало, это я понял с большим опозданием. Только у нее так получалось называть меня - "Аричек", дед меня всегда звал, по-мужски твердо - "Арка".
   Я стал задумываться уже не только о бабушке, которой уже не было с нами второй год, но и о других, окружавших меня, моих близких и родных, родственниках. Мир семьи становился все шире. Я обнаружил, что я так мало о них знаю, а со многими даже не знаком. Они все разные, это разные линии, ветви семейного дерева - мамы, отца. С отцовской родней было всего сложнее разобраться. У тех, кто был мне близок, с которыми я привык общаться, я обнаружил только сейчас такие различия, несхожести, которых раньше не замечал. Они вдруг оказались гораздо сложнее, менее понятные мне, но намного интереснее.
   Видимо пробуждался во мне некий исторический интерес, связанный с прочитанными книгами. Я уже взялся за Фейхтвангера, до этого был Драйзер и Джек Лондон. Фейхтвангер и его исторические романы будили воображение, вытесняли все мои ранние книжные привязанности. Невольно от этих образов я переходил к тем, кто был со мной рядом. Размышлял о них, об их судьбах, о том, откуда мы все.
  
  
  РАЗМЫШЛЕНИЯ О НАШЕМ РОДЕ - ВАЛАХАНОВИЧИ, ПАВЛОВИЧИ, ДОВНАРЫ
  
   Вот, например, мой дед, "деда", как я его всегда называл. Самый любимый человек в нашей семье. Может быть, для меня еще и потому, что он был единственный мужчина все военное время и долгое время после. Не считать же мужчинами нас - двух мальчишек пока еще не ставшими настоящими людьми. Правда, брат мой уже выпадает из моего детства, хотя и учится со мной в одном классе, он все-таки старше меня на два года. Так вот, Александр Федорович Павлович, пока для меня единственный образец поведения и привычек. Я думаю, что мы не выбрались бы из горящего Минска и не добрались бы до Смоленска живыми, если бы не он. Он был образцом и своим внешним видом, и скрупулезной точностью во всем, что делал. В твердости характера и данного слова, в надёжности. Я много позже узнал, сколько лет он ожидал нашу бабушку, когда она вышла замуж за другого, сколько лет он любил ее, Александру Виккентьевну Валаханович и все-таки дождался, дотерпел, достиг свой цели.
  
   У нас дома есть старая немного выцветшая фотография - группа на пикнике. Женщины в длинных платьях, высокие прически, мужчины почти все в форменной одежде, гимназисты старших классов, служащие железной дороги в кителях, офицер какой-то. Бабушка сидит спокойная, красивая, как будто ждет кого-то, видимо, знает кого, на этом снимке она еще не замужем. А дед в форменной фуражке инженера-путейца, вынырнув откуда-то сбоку, поближе к аппарату, напряженный, выгнув шею, смотрит прямо в объектив, словно хочет увидеть свою судьбу. Он уже тогда вздыхал по нашей Александре Викентьевне.
   Мне, чтобы понять смысл этого снимка, понадобилось несколько лет и разговоров с мамой, тетей и другими родственниками - хранителями семейной памяти и семейных тайн.
   Урывками я узнаю кое-что из рассказов родных, знакомых, запоминая случайные разговоры, вслушиваясь в обрывки фраз. Ну, не любят у нас в семье "перемывать кости", особенно тем, кого уже нет в живых. Не любят проявлять свои чувства, все очень сдержанные, иногда и вовсе неприступные. И всё же - кто же мы и откуда?
   Каких только фамилий нет в нашей семье, а это ведь еще начало растекания семьи по земле, еще почти все живут здесь, в Беларуси, только несколько десятилетий, как из Койданово (Дзержинск), из Негорелого наша семья переехала в Минск, а часть так и не успела переехать и осталась в Польше. Граница ведь проходила до 1939 года как раз через наши родные места. А что было до этого? И почему в нашей, сравнительно небольшой семье, так много разных фамилий - почти у каждого своя. Надо было разобраться - кто они все, кто мы, кто я, - откуда?
   Вот бабушка - Валаханович Александра Виккентьевна, мой любимый дед - Александр Федорович Павлович, мир их праху. Мама - Старовойтенко Людмила Александровна, а тетя Нюра, ее родная сестра, уже Пецольд Анна Нестеровна. Я - Прокопчук, Майя - моя сестра, пока еще, до замужества, Яротто Майя Георгиевна. Брат Том, которого после событий 1947 года и исчезновении в лагерях ГУЛАГа дяди Макса и тети Нюры, моя мама "перекрестила" в Тимофея Максимовича, остался с отцовской фамилией. Тетя Мила носит фамилию Стаховская, хотя замужем за братом моего отца, за Прокопчуком Ильёй. Больше всего среди нашей многочисленной родни - Валахановичей, но это не удивительно, так как прадед со стороны моей матери, Виккентий Валаханович, женился вторично после смерти во время родов своей первой жены, и нарожал потом со второй, Розалией Довнар (кажется из Запольских Довнаров), десять детей. От первого, раннего брака (первый раз дед женился в 18 лет), осталась дочь Агата, после брака оставшаяся с фамилией Валаханович, так как прадед крестил Иваном и дал свою фамилию подкидышу, которого потом по настоянию Розалии и женил на Агате. Только наследством, из-за категорического отказа твердой в своих католических убеждениях прабабки Розалии, он их обделил.
   Валахановичи, мягкая и красивая по звучанию фамилия, как наша Беларусь с плавными переходами от низин к холмистым берегам многочисленных рек и несчетных озер. Откуда эта фамилия, от Валахии, что в сегодняшней Румынии или от влохов, по-польски, итальянцев?
   Или Старовойтенко - первый муж моей бабушки, "старый войт" в Польше - управляющий. Чем управлял его предок и когда? Польская фамилия на русский или украинский лад. С Павловичем, вторым мужем моей бабушки, отцом моей матери, легче, есть фамилия эта и в "Згуртаваннях Беларускай Шляхты", где есть краткая запись: "Петар Па?ловiч паводле канстытуцыi 1764 года пра набiлiтацыю неафiта? атрыма? прывiлей", что означает получение моим прапрадедом дворянства за заслуги перед троном, перед каким - не знаю. Этот Павлович является, таким образом, засвидетельствованный архивным документом, моим предком по материнской линии.
   И, как в любой семье, есть свои герои и в нашей - это, конечно, мой прадед с материнской стороны, отец моей бабушки Александры Виккентьевны - Виккентий Севастьянович Валаханович. Мне о нем столько рассказывали и мама, и бабушка, и тетя Нюра, чье детство проходило в его доме, поставленном "на 14-ти валоках" в деревне Рудня, рядом с Негорелым, что я его знаю так хорошо, как будто сам его видел когда-то. Вот он стоит высоченный, светлоглазый, в белой домотканой рубахе, почти до колен. Поле у его ног колышется рожью, светлоголубое небо над ним, он стоит и смахивает с мокрого лба выцветшие от летнего солнца пряди волос. Отец его, мой прапрадед, передал ему любовь к лошадям. Лошадник был он отменный, дожил до советской власти и даже возил на всероссийскую выставку в Москве показывать своих лошадей в 1923 году.
  
   Да и об его отце, моем прапрадеде, Севастьяне Валахановиче, что следил за лошадьми, занимался отбором лошадей и выведением новых пород, возил "самого" графа Чапского, узнавал по рассказам моих близких. В нашей семье осталась легенда о необычайной силе этого нашего предка. Какого именно Чапского возил наш Севастьян, было трудно установить, впрочем, я это обнаружил позже, копаясь в архивах...
   У начальника лесного департамента Российской империи, прибывшего из Петербурга в Беларусь, в Станьково, после размолвки с царем, графа Эмерика Гуттен-Чапского было два сына, Кароль и Ежи, а во владении Чапских было 68 деревень, в том числе, Негорелое, Волчковичи, "наша Рудня" и другие, так называемый, "станьковский ключ" (Приложение 2 - Гуттен-Чапские).
   Один из родственных нашей фамилии Валахановичей, Валаханович Анатолий Иосифович, издал в 2003 году замечательную книгу под названием "Графы фон Гутэн-Чапскiя на Беларусi", но сведений о нашем предке в ней и не могло быть - о лошадниках, кучерах или кормилицах обычно не распространялись. Два слова об усадьбе Гуттен-Чапских, так как Станьково и усадьба графа, известны с конца XIV века.
  
   Первым владельцем Станьково был Великий князь Витовт. По "инвентарю 1588 года" Станьково входило в состав койдановского и рубежевичского "маёнтка" князей Дорогостайских.
   В XVI веке Станьково перешло к Радзивиллам. В XVIII веке усадьба была собственностью жены Францишка Чапского Вероники Радзивилл, одной из пяти дочерей Михала Казимира "Рыбаньки".
   В 1772 году Вероника выходит замуж за Францишка фон Гуттен-Чапского и получает от отца это поместье в приданное.
   Станьково было главным родовым майоратом Чапских ("ординацией" - так это называлось в ВКЛ) - имение передавалось от отца к старшему сыну без права продажи. В конце XIX века в Станьково графом Эмериком Захаряшем Николаем Северином фон Гуттен-Чапским (1828-1896) был построен усадебно-парковый комплекс, дошедший частично и до наших дней (Википедия)
   Но я отвлекся, о Гуттен-Чапских в других местах есть сведения, а вот о Севастьяне, моём прапрадеде, мне только бабушка, а потом и некоторые другие из нашего клана рассказывали.
   Похваставшись его мощью перед подгулявшими с графом Чапским приятелями, граф заставил Севастьяна поднять на третий этаж неподъемную поклажу, посулив ему награду. Севастьян-то поднял "цяжэрны"(бел. яз.- тяжелый) вес, понес его по мосткам строящегося флигеля, да, видимо, надорвался и приболел немного. За это, правда, а может и за что-то еще, и получил он от графа надел "у чатырнаццаць валок - за вернасць" (валока - старая беларуская земельная мера около 2-х гектаров, если не ошибаюсь) в деревне Рудня (Негорелое). А к тому же граф женил его на кормилице своих детей - Марыле. Вот от них и пошли Валахановичи всех мастей.
  
   Я провел целое лето на военных сборах, чтобы получить диплом об окончании университета в этой усадьбе Чапских, в казармах, размещенных в служебных помещениях, сохранившихся до наших дней. Даже флигель, в котором жила моя прапрабабка Марыля уцелел. Только тогда я ничего о ней не знал...
  
  
    []
   Домик (флигель) для прислуги в имении Станьково графа Гуттен-Чапского.
   Может, здесь и встречались Марыля и Севастьян Валаханович. Удивительно другое - что пережили эти несколько построек советское время. Вот и конюшня, где хозяйничал мой прапрадед Севастьян, тоже дожила до наших дней.
  
  
   Его, Севастьяна, отражение, я увидел в дяде Жене, Евгении Викентьевиче Валахановиче, самом младшем сыне Викентия Севастьяновича, когда первый раз пришел к нему знакомиться в Москве. Видно было по нему, что и впрямь были красивы и прапрадед и его сын - мой прадед, и дед. Стало понятно, почему не удержалась и сбежала к православному мужику, хоть и графскому служилому, из "шляхетской", католической семьи Розалия Довнар, от своего отца Иозефа Довнара и матери Юзефы Стаховской. Правда, Викентий уже крепко стоял на своих ногах - "14 валок земли" (около 28 гектаров), что-либо значили...Не прогадала прабабка....
   Для "бардзо пожонтных" (очень порядочных, благородных, польск.яз.) Довнаров это было ударом - отец и мать отреклись от "цурки" (дочки, польск.яз.). Но тот, редко совпадающий, праздник католической Пасхи и православной в Заславле, где прадед и прабабка встретились, стал началом новой семьи и безверия нашего рода. Ну, а что она, Розалия, могла сделать, если, с ее слов, "як спуйжыла, так и вшыстко" (польск.яз - "как увидела, так и все..."). И хотя и костел, и церковь стоят в Заславле до сих пор, не помню я, чтобы кто-то из нашей семьи поехал туда поставить свечу тем, кто зажёг огонь жизни в нас, и завещал гореть, пока род не переведется...
  
    []
  
   Много детей Викентию нарожала Розалия Довнар, как их крестили, не знаю, - по польскому, католическому обряду, или по православному, или в униатской церкви, сохранившейся кое-где, несмотря на гонения, до прихода советской власти, но безбожие наше и пошло оттуда. Уже ни бабка моя, ни дед, ни, тем более, их дети, ни в церковь, ни в костел обычно не ходили. Много было детей у них, разъехались, разбрелись кто куда. Кто на Волгу, кто в Москву, кто в Сибирь, когда под горячую руку прадеда попал Викентий. По семейной легенде - застрелил он нечаянно, собираясь на охоту, свою сестру. Отец его прогнал из дома, чтобы "не видеть и не слышать". А может, жизнь ему сохранил, от закона уберег. Евгений так и не возвращался домой, на родину, в Беларусь, пока его отец не умер.
   А Павловичей революции и границы нового государства, РСФСР, разделили, развели, да так, что сорок лет мой дед своей родной сестры не видел и не знал, жива ли она или нет. Польша-то для российской власти до сих пор ненавистница, а уж при Советах - чего только с Польшей не делали, а заодно и со всеми нами, что на границах этой империи жили. Так что бабушку Зину мы нашли через "Красный крест" и увидели только после смерти "вождя всех народов", в пору Хрущева и его "оттепели", когда ей разрешили приехать на родину, в Беларусь, в Минск. Только фамилию бабушка Зина, выйдя замуж в Польше, сменила на Валецкую.
  
   Восстания после разделов Польши,три войны, две революции, советская власть со всеми своими анкетами, в которых надо было "исправить прошлое", и "бдением органов" , не оставили почти никаких документов и свидетельств о моей родословной. Вот несколько чудом сохранившихся фотографий и "Метрическая выписка" о рождении Александра Федоровича Павловича в семье "Смотрителя Клинокской почтовой станции" Федора Павловича и его супруги - Рыбалко Александры Борисовны.
  
    []  []
  
   Федор Павлович (ок.1850-1911) и его супруга - Рыбалко Александра Борисовна(1860-1933)
    []
  
  Кое-что удалось собрать моей мамой в уцелевших альбомах наших знакомых, оставшихся в Минске во времена немецкой оккупации города. Сохранился и деревянный дом, в котором когда-то, еще до первой мировой войны, вместе с семьей Литвинчуков, жили мои дед и бабушка, переехавшие из Негорелого.
    [] []
   Александр Федорович Павлович (1881-1991) и Александра Викентьевна Валаханович (1889-1947)
  
  
  
   ПРОКОПЧУКИ и другие
  
   Итак прояснились две родительские ветви с материнской стороны, которые сошлись, чтобы дать нам жизнь, мне удалось с ними немного разобраться, несмотря на войны, пожарища, потерю почти всех документов, ссылки и естественные утраты. Но ведь надо было еще двум другим линиям соединиться, чтобы продолжить мой собственный род, туго завитый из четырех фамилий.
   Родословная Прокопчуков, одна из четырех образовавших меня генетических линий, она интересна, но еще более труднодоступна, чем другие ветви, по той причине, что следы этого рода теряются в глухих лесах Полесья. Этот древний край и до сих пор не очень хорошо известен, хотя Турово-Пинские земли, или иначе Турово-Пинское Полесье, по древности не уступает Киевской земле, и сам Туров к Х веку был вторым по значению городом Киевской Руси.
  
   Так вот, всё, что я узнал по опросам родственников, - следы нашего рода со стороны Прокопчуков начинаются со Слонимщины, где в деревне Чемеры и родился мой прадед и дед, Яков Прокопчук, и все его братья, и сестры.
   Яков Прокопчук, женившись на Ульяне Дубик, произвел на свет четырех братьев Прокопчуков - Василия, Николая, Андрея и Илью, да их сестру Пелагею. Многие из родственных нам "палешуков", как зовут их на Беларуси, и до сих пор живут там, давая многочисленное потомство, продолжая род Прокопчуков...
   Поиски по Интернету полесских Прокопчуков, попавших в Советскую Россию в разное время, после всех "добровольных воссоединений" и перекраивании границ дают, в основном, лишь списки расстрелянных в 1937-1938 годы, от Минска до Томска и Алтайского края, так что, как говорится, и "концы в воду". И ничего мне неизвестно о родословной Дубиков, моей бабушки, - кто они, откуда пришли, что их свело вместе?
   По причинам разного характера, рассказать можно более или менее достоверное только о моем отце - Андрее Яковлевиче Прокопчуке. Но о нем чуть позже и отдельно, а ниже изложу все, что мне известно об этом роде.
  
   Многочисленные Прокопчуки, например, из Вискулей, что на границе с Беловежской пущей, после бесчисленных разделов польско-литовских земель, сначала Россией и Германией, а потом Советским Союзом и все той же Германией (пакт Риббентропа -Молотова), уехали в эмиграцию в разное время, кто куда. Некоторые в Южную Америку. Один из них, полный тезка моего отца, и его, по-видимому, двоюродный дядя или троюродный брат, я таки не разобрался, Прокопчук Андрей Яковлевич (рожд. 1 октября 1912 года), стал видным деятелем христианского анклава, сначала в Парагвае, потом в Аргентине, известным в мировой Церкви евангелистов, христиан-баптистов, пастором, проповедником и автором многих книг, в том числе "Библейской герменевтики" и "Гомилетики", прожил сто лет. Я в Интернете нашел юбилейную встречу (ему было в 2012 году 99 лет) отца Андрея со своими прихожанами, но уже в США, куда он уехал "на покой". Поверить в то, что ему столько лет было трудно... Не по возрасту бодрый и энергичный, он еще и речь там произнес. Узнать в нем Прокопчука можно было по голосу - высокий тенор, почти фальцет, как у моего отца.
   В возрасте около 90-та лет, он впервые после полувека эмиграции, посетил родные места, пробыл в Беларуси три месяца и написал книгу "По прекрасным местам", изданную в 1999 году тиражом в 3000 экз. Он же является и автором многих молитв
   Другой "наш Прокопчук" из Полесья - Педро, оказался в Парагвае, где и дослужился в Министерстве внутренних дел до места шефа отдела внешних связей. Материалы об этом человеке нашел известный писатель Юлиан Семенов, когда искал что-либо достоверное о нахождении нацистских главарей, таинственно исчезнувших в самом конце войны.
  (Цитирую об этих розысках из газеты "КОМСОМОЛЬСКАЯ ПРАВДА" - 09.04.1999).
  
   "На донесении шефа отдела внешних связей парагвайского МВД Педро Прокопчука стоит дата - 24 августа 1961 года. Ссылаясь на агентурное сообщение источника парагвайской полиции, работающего по немецкой колонии, Прокопчук сообщает вышестоящему начальству о том, что Мартин Борман перебрался на жительство в Парагвай в 1956 году и поселился в доме Алюана Крюге в немецкой колонии Гогенау недалеко от аргентино-парагвайской границы. Там его часто посещал нацисткий палач, доктор Джозеф Менгеле, которого похитила в свое время израильская контрразведка и привезла на суд в Израиль. Преступников сближали не только воспоминания о прошлом, но и смертельная болезнь Бормана - рак желудка.
   Когда болезнь обострилась, Бормана тайно привезли в Асунсьон и разместили в доме генерального консула Парагвая в Германии Вернера Юнга. Там он и провел свои последние дни. 15 февраля 1959 года Мартин Борман скончался. Похоронили его ночью на сельском кладбище в деревушке Ита в 40 километрах от столицы. Могила безымянна - ни креста, ни надгробия. Точное место захоронения известно троим: кладбищенскому сторожу, генконсулу и полковнику парагвайской армии Алехандро фон Экстейну. Донесение Прокопчука пылилось в архивах парагвайской охранки более 30 лет? Чья рука все эти годы помогала Мартину Борману скрываться от правосудия?
   Ответить на эти вопросы мог бы Педро Прокопчук. Но его давно нет в живых: ровно через месяц после отправки донесения наверх, он был застрелен во время сеанса в кинотеатре. К его смерти, как выяснило следствие, оказался причастен сам начальник сыскного управления полиции Асунсьона. На этом следствие было неожиданно прекращено"...(С. Заворотный, наш соб. корр. - Буэнос-Айрес).
  
   Вот, пожалуй, наиболее интересные из тех немногих сведений об этой ветви Прокопчуков. Можно, наверное, рассказать и о других братьях моего отца, но я думаю ограничиться только им самим, причем сделать это отдельно, так как его биография настолько интересна, что придется ей отвести отдельные страницы.
   Мои поиски предков семьи Пецольдов, предков моего дяди и отца моего брата Тома, Макса Георгиевича Пецольда, так же, совершенно неожиданно, привели к любопытной истории. То, что они саксонские, Дрезденские, Пецольды, установил в одной из командировок в Германию мой брат, Томас Максович (Тимофей Максимович). А вот когда впервые появились Пецольды в Российской империи, я случайно обнаружил в материалах о графе Разумовском, первом из Разумовских, чьи фамилии потом долго находились во внимании русских и иностранных историков. Так, в отчете Карла Вильгельма Финк фон Финкенштейна за 1748 год, озаглавленном "Общий отчет о русском дворе", между описанием портрета Императрицы и ее приближенных и делами посольскими есть раздел "Характер резидента Петцольда". Ну а сам "резидент Петцольд" написал отчет о русском дворе, направленный в Дрезден в 1747 году, где впервые открывал тайну венчания императрицы Елизаветы Петровны с Алексеем Григорьевичем Разумовским.
   Только во время правления Екатерины II, это событие стало известно ограниченному кругу приближенных ко двору. Уже в старости, удалившегося от дел, Разумовского растревожил срочно прибывший из Петербурга генерал-прокурор Сената князь Вяземский. Он поспешно явился к Алексею Григорьевичу с необычайной просьбой императрицы Екатерины II подтвердить или опровергнуть слух о тайном браке его с покойной императрицей (подробности в Приложении 3).
   Говорят, старый граф подумал, потом бережно достал из драгоценной шкатулки завернутую в шелк заветную грамоту с печатями, дал ее прочитать генерал-прокурору и, к величайшему изумлению екатерининского вельможи, бросил ее в горящий камин...
   Будущий кабинет-министр короля Фридриха II Карл Финкенштейн, видимо, был завистлив и злопамятен, так как ни одному из героев своего отчета королю, не дал положительной характеристики. Так, например, он писал о резиденте Петцольде:
   "Характер резидента Петцольда. Саксонские посланники так себя держат, как не дипломатам иностранным пристало, а скорее рабам России: проникнутые глубочайшим почтением ко двору, в коем видят они источник милостей и хозяина короны Польской, не знают они лучшего способа сему Хозяину услужить, кроме как покоряться беспрестанно российскому Министру и во всем ему угождать. Так ведет себя резидент Петцольд; ум его тонкий и иезуитский, гибкий и в интригах изощренный, лживый и неискренний; изображает себя сей резидент особой беспристрастной, на деле же соглашается со всяким, с кем говорит; впрочем, предан первому Министру и оттого весьма осведомлен. Рассудительному человеку недурно с ним дело иметь, ибо когда изображает он из себя персону весьма искреннюю, то кое о чем проговаривается, из чего можно пользу извлечь."
  
   Ну, да Бог с ними, с посланниками других дворов, других государств, случай сводил многих из нашей семьи со "власть предержащими" и их приспешниками, и не знаю я, чтобы кто-нибудь из нашего семейства уронил свое достоинство или, как говорят японцы, "потерял лицо".
   Разметало, разнесло время всю многочисленную семью по земле, но нас все равно можно отличить, узнать среди других - мы же корни и ветви одного дерева. Беспокойная семья, текут в ее жилах смешанные крови, прошлое наших дедов часто своего требует, зовет вдаль, напоминает о родовых особенностях, привычках, проявляется в поступках, часто не очень понятных другим. Да и нам самим тоже. Я вот тепло земли люблю ощущать босыми ногами, откуда это во мне - горожанине. Может, от прадеда?
  
  
   1951 ГОД НАЧАЛО БОЛЬШОГО СПОРТА
  
   Я становился старше и уже начал с большим вниманием, более пристально рассматривать своих близких, окружение, стал прислушиваться к себе, к своим мыслям спонтанно возникающим в разное время дня и ночи.
   Часто, откуда-то, от сердца к голове что ли, поднималось ощущение беспокойства, может быть, унаследованное от Прокопчуков, разнесенных ветрами перемен по всей земле, или от Валахановичей, в которых генетическая память хранила далекое прошлое, может быть, те земли сказочной Валахии, из которых они пришли на Беларусь. Это было, к тому же, и ощущение непрочности жизни, всяких, так называемых, УСТОЕВ, разрушение которых протекало уже на моих детских глазах. Вот, например, я с удивлением замечал, что желание что-то определенное сделать, оборачивалось совершенно другим поступком, что, понимая умом неправильность его, не мешало принять лично мне противоположное решение. Здесь проявлялась, наверное, то, что называется судьбой.
   Я задумывался о душе, о своем втором "Я", подспудном, тревожащем меня, прячущемся глубоко в подсознании, часто противоречащим мне. Исчезло ощущение самого себя, как одного целого. Мысли расслаивались по разным этажам сознания, и мне все труднее становилось определять, где верх, где низ, что выше, а значит, главнее, что есть ложь, а что правда. Мысли были, кроме того, переплетены с ощущениями реальной жизни, связаны друг с другом моими поступками, желаниями. Как будто несколько других человек, а не я один, с разных сторон смотрят на меня, обсуждают каждый мой шаг, и не могут прийти к соглашению.
  
   Совсем недавно, еще в прошлом году, я считал, что я - это я, действительно только я, и никто другой, кто бы мог занять мое место. А вот, оказывается, этих "я" уже несколько, и они тянут меня в разные стороны. Все вокруг оказывалось значительно сложнее, чем представлялось раньше. Любой, самый маленький образ, поступок, факт, минутное впечатление, вырастали при следующем рассмотрении в целую гору событий, заслоняли перспективу, мне становилось все труднее ориентироваться, и я не знал, что делать или куда идти.
   Просто было лишь в воде бассейна, когда мышцы, сердце, работая на пределе, подчинялись одной мысли - быстрее, быстрее - а тело разрезало упругость голубой воды, когда доведенные до совершенства часового механизма, автоматические движения доставляли наивысшую физическую радость. Когда усталость, наваливающаяся на меня сразу же в момент финишного касания, заливала свинцовым теплом руки, ноги и все до последнего уголки тела, а разум, особенно после победы, как после опьянения, медленно возвращал меня в тот мир, из которого я на миг вырывался.
   Да, если это была победа, если я приплывал, хоть на долю секунды к финишу раньше других, то ощущение восторженности наполняло меня свободой, праздником тела и души. Поражения воспринимались хуже, но я уже научился переносить их, не подавая вида. Помню, когда мой самый главный соперник в плавании брассом, к тому же мой друг и сосед по улице, Саша Полонов, проиграв мне на дистанции в сто метров, по-детски, рыдал в душевой, я понял, что, по крайней мере, я не заплачу от поражения. Проигрывая, я не доставлял такого удовольствия другим. В нашей семье снисходительности к слабостям не давали волю.
   Но пришлось порыдать о преждевременной смерти моего соперника несколько позже, и пришлось одному, когда меня никто не видел. В руках у Саши взорвался снаряд, и это для меня были первые похороны товарища и сверстника
  .
   Выработалась новая для меня черта поведения - всего хотелось коснуться, самому попробовать, испытать на себе. Чем легче что-либо давалось в таких опытах, тем меньшая охота была продолжать их. Влекло не только новое, но и труднодоступное. В спортивном плавании меня стало привлекать скоростное ныряние. Школьные занятия, не находя в них особых трудностей, я начал прерывать изучением эсперанто и очень увлекся польским языком, вторым языком нашего рода, в семье говорили по-польски. Удачи меня расхолаживали. Мне начинало казаться, что я все могу, но не успею, я стал ощущать неумолимый ход времени и сокращение его для меня с каждым днем, месяцем, годом. Желания переполняли меня настолько, что я иногда терялся, за что браться, что делать, куда идти.
   Вот и в бассейне я специализировался сначала в плавании "брассом", но захотелось попробовать себя в "кроле", и в этот же год я выиграл детские соревнования, матч городов в Горьком, так надо было к тому же для команды. Увлекся "баттерфляем" и вдруг, пользуясь новой техникой далекого проныривания после старта, установил на соревнованиях Белорусского военного округа рекорд (я был тогда членом клуба Дома офицеров Советской Армии) в нырянии на 25-ти метровой дистанции.
   Старая привязанность еще со времен Урала, Соликамска - нумизматика уступила место коллекционированию марок. Рисование в художественной студии сменилось фотографией, когда дедушка подарил мне фотоаппарат такого типа, который сегодня называют "мыльницей". В школе не удавалось отдать предпочтение какому-либо предмету, отношение к ним зависело скорее от личности учителя.
  
   Ботаника и физика, литература и история были насыщены такими интересными событиями, именами, что я, как пловец, попавший в шторм и захлестываемый со всех сторон волнами, силился удержаться на поверхности этого беспредельного моря знаний. Это было рискованно, но теперь я понимаю, что мне нужен был ориентир, руководитель, каким мог бы быть мой отец.
  
   Это был единственный период в моей жизни, когда я почувствовал в этом необходимость, перешедшую в скором времени в досаду, граничащую с неприязнью, так как я узнал, что он живет, буквально в нескольких кварталах от нашего дома. Я, оказывается, часто проходил мимо дома отца по дороге на стадион "Динамо". Дом был большой, притулившийся почти к трибунам стадиона, двухэтажный, выкрашенный в неприятный, грязно-зеленый цвет, обнесенный высоченным забором. Какой-то нелепый дом с торчащими, как кукиши, пристройками, мезонином. Таким же несуразно огромным показался мне и мой отец, которого случайно встретил я этой зимой. Он с трудом вывалился из военного "виллиса" зеленого цвета в длинном, почти до пят, черном пальто с шалевым, меховым воротником. Мощный живот распирал пальто, а пуговицы сопротивлялись этому могуществу. Меня он не узнал, и в широкую дверь универмага прошел, видно по привычке, бочком, не занимая от этого меньшее пространство, сметая выходящих людей. Маленькие глазки его обросли мясистыми складками красноватого лица, а черная каракулевая папаха сидела набекрень на его голове по-детски маленькой для такого могучего тела. Что у меня с ним было общего - фамилия? Меня он перестал интересовать, а зря, как я понял позже.
  
   Я, в эти годы, предоставлен самому себе и покинут моим братом - два года разницы в этом возрасте разделяют особенно глубоко. У него уже настоящие "романы", вечерние свидания, поединки, подбитый глаз, а я все еще живу лишь воображаемыми подвигами и ожиданием любви, подсмотренной в кино. И вдруг, под осень, отчаянно влюбляюсь. Или думаю, что это именно то чувство, такое красивое на экране, а уже начали показывать и цветные фильмы, окрашивающие экранную любовь во все цвета радуги.
   В четырнадцать с небольшим лет впервые поехать без мамы, без родительского надзора - это не только удовольствие, это уже и возможность начинать новую, взрослую жизнь. Причем, поехать не куда-нибудь поблизости, вроде Астрашицкого городка под Минском, а сразу в Киев.
   Летом пятидесятого года, мы с Томом на Всесоюзных соревнованиях школьников по плаванию. Бог мой, что за красавец город Киев - необозримые парки, прошитые иглами солнечных лучей, расплавленное золото днепровских пляжей, солнечный борщ, обжигающий рот, солнечные глаза девушек и южная речь, обволакивающая теплом. Я просто захлебнулся этим солнцем и долго не мог прийти в себя от этого счастья, только здесь заново повторенного, уже забытого ощущения красоты и яркости природы, такой как тогда, в средней Азии. А придя в себя после первых восторгов, уже и не мог себе представить, что может быть другая жизнь, без света, без солнца.
  
   Здесь в Киеве, многое для меня было впервые. Во-первых, это были первые всесоюзные соревнования, отчаянный "мандраж" до стартов, все радости и горести побед и поражений. Во-вторых, здесь началось мое первое "серьезное" увлечение, которое длилось почти целый год, причем, как и должно было быть по книгам и кино - безответное, безнадежное. Какие у нее были глаза! - синие, громадные, глаза-аквариумы, в которых все время что-то переливалось, мерцало, плавало серебряными, радостными искорками. Кроме глаз я больше ничего и не смог рассмотреть или запомнить. Она не снисходила даже до кивка головы и делала вид, что не понимает по-русски, а может быть, так и было. Эстонцев только что ведь присоединили в очередной раз к России. Словом, любовь была разделена расстоянием и обречена на абсолютное непонимание с той стороны.
   Соревнования закончились, и мы разъехались, да, в день отъезда эстонцев мне удалось, провожая их команду, добыть ее адрес, так что я еще целый год слал ей письма, которые аккуратно возвращались обратно, правда, разорванный конверт был вложен в другой, красивый, от которого так хорошо пахло.
  
   Мне не надо напрягать особенно память, чтобы ожило то радостное лето в Киеве и осень моих переживаний уже в Минске. Голоса прохожих, грудные, мягкие, южная скороговорка, вечерняя духота киевских аллей на набережной, наши мерцающие в воде тела, сносимые быстрым течением Днепра вниз, к железнодорожному мосту, вкус мороженого, которого в Минске почти не было, кошачий запах в парикмахерских.
  
   Обилие котов в Киеве меня удивило, они заселяли каждый ларек, магазин или часовую мастерскую. Изнеженное, раскормленное животное перегораживало вход в любое заведение, этого я тоже не видел в Минске. В то время в нашем городе можно было скорее увидеть истощенных старушек и безногих инвалидов, снующих между ног прохожих на "тачках" - доске с прикрепленными снизу шарикоподшипниками. Здесь, в Киеве все было сказочно прекрасно. Даже коты...
  
   Жаркий день укладывал нас на пляже после утренней программы, а вечера уходили на бесцельное, но очень приятное шатание по паркам. Я бродил вместе со своими товарищами по команде и страдал, подойти к "ней" было невозможно. Вконец измученный, отработав свою дистанцию, я в последний день, впервые в своей еще маленькой жизни, "заливал горе" теплым ликером со странным названием "Аллаш", закусывая какой-то домашней колбасой. Вечером, в номере общежития, где нас поселили, куда меня уже кто-то из старших ребят привел, мне стало дурно, и старушка-коридорная сидела со мной до ночи, так как все ушли гулять по Киеву, прикладывала мне ко лбу мокрое полотенце и причитала: -"Ой, лышенько...". Жизнь была закончена...
  
   ГОСУДАРСТВЕННЫЙ АНТИСЕМИТИЗМ - "ВРАЧИ-УБИЙЦЫ"
  
   На продавленном в одном месте диванчике пустует место, обычно занимаемое Майей. Никто в нас больше не швыряет от отчаяния тарелками, и во дворе не толкутся ее поклонники, словом в доме стало как-то пусто. Майя от нас ушла, даже вышла замуж за какого-то "типа", недавно приехавшего из Ленинграда. Никаких подробностей мы не знаем, нам его не показывают. Нас осталось трое. Маме, я вижу, неспокойно, ей все труднее скрывать свои переживания по всему фронту событий. А тут еще мы с братом...
  
   На пятый год отсутствия тети Нюры, словно канувшей в пропасть, приходит письмо, вернее не приходит, а добирается до нас каким-то сложным путем, через "ходоков", через некую Жанну Болотову, которая еще до войны плавала с моей мамой в бассейне Дома офицеров, и которая уже оказалась на свободе.
   В письме главное : "- Жива ! Работает !? Надеется нас увидеть...". Она где-то на Колыме, в "совхозе Эльген", так аккуратно пишут все люди оттуда. Мы-то уж знаем про лагеря для заключенных, для немцев, что были и сохранились до сих пор на нашей улице, словом, представление имеется. Хотя бы в таком оказалась Анна Нестеровна.
   От одних этих слов - Эльген и Колыма, - становится холодно на сердце, мы о них уже наслышаны от знакомых, потерявших вместе с нами своих близких. Это ведь где-то уже почти на Аляске: собачьи упряжки, замерзшее , заснеженные сопки и часовые на вышках по углам лагерной зоны, обнесенной колючей проволокой.
  
   Накаляются страсти с еврейским населением Минска, начинающим постепенно возвращаться в родной город. Это наши многочисленные знакомые, особенно по медицинскому окружению мамы, ее друзья, наши соседи, мои школьные товарищи. "Еврейский вопрос" вдруг отчего-то становится основной темой публикаций в немногочисленных еще тогда городских газетах.
   Так как почти все в нашей семье имеют прямое отношение к медицине, часто обсуждается и новая тема - "врачи - убийцы в белых халатах" - дело, инспирированное органами МГБ, широко освещаемое в газетах, но не имеющее смысла с профессиональной точки зрения. Над страной в очередной раз нависает проклятие режима со всеми его, уже известными ранее, по процессам 30-х годов, проявлениями ненависти к специалистам, людям другой национальности, другого вероисповедания или происхождения.
   Ставшие сегодня доступными документы свидетельствуют, что сфабрикованный органами "заговор убийц в белых халатах" стал переломным моментом в эволюции сталинизма послевоенного периода. Одновременно он был завершением кампании по борьбе с космополитами, точнее - антисемитской кампании, развязанной в печати в начале 1949 года. Кампания началась еще в 1946-1947 годах, когда проступили основные черты нового "Большого террора", остановленного только со смертью Сталина. Кроме того, было еще одно немаловажное обстоятельство: борьба между различными группировками в Министерстве внутренних дел и в Министерстве госбезопасности, разделившимися в 1946 году и подвергавшимися постоянным реорганизациям.
   " Эти столкновения внутри политических органов были отражением борьбы за власть наверху; каждый из потенциальных наследников Сталина уже видел себя главой государства. Впрочем, у "дела врачей-убийц" есть весьма специфический ракурс: через восемь лет после публичного осуждения практики нацистских лагерей всплыло антисемитское наследие царизма, против которого всегда выступали большевики..." (Стефан Куртуа, Николя Верт, Жан-Луи Панне, Анджей Пачковский, Карел Бартошек, Жан-Луи Марголен "Черная книга коммунизма. Преступления, террор, репрессии".
  Пер. с французского. Москва, "Три века истории", Глава 14, Последний заговор. Москва, 1999г.)
  
   Таинственная смерть Михоэлса, известного артиста и председателя Еврейского антифашистского комитета, раздавленного машиной около Минского оперного театра, куда мы бегали смотреть на расползшееся по асфальту пятно на месте происшествия, стало зловещим знаком для всех горожан. В том же году в газетах и журналах увеличивается число статей, их авторы клеймят "безродных космополитов", которые
  "унижают национальную гордость", "строят всевозможные антипатриотические планы" и "лебезят перед Западом". Постепенно эти нападки начинают принимать ярко выраженный антисемитский характер, их мишенью становятся люди еврейского происхождения или с еврейскими фамилиями (эти фамилии часто приводятся в скобках).
  
   Еврейские книги и газета на еврейском языке исчезли из газетных ларьков и книжных магазинов, закрыт еврейский театр, еврейская синагога. По слухам и разговорам дома я узнаю, что арестовано много еврейских писателей, художников и актеров. (Лучшие еврейские писатели, арестованные в 1948-49 годах, были расстреляны в подвалах Лубянки 12 августа 1952 года.). Некоторые из наших знакомых меняют свои фамилии на другие, более отвечающие "текущему моменту", чтобы уцелеть в этой вакханалии.
  ( Подробнее об этих днях "советских погромов" конца 40-х годов см. приложение 4).
   Мама поменяла Тому метрику, на всякий случай, он теперь зовется не Том Максович, а Тимофей Максимович, хотя фамилия с головой выдает немецкое происхождение. Звучит как-то несуразно - Тимофей Пецольд, но ей, конечно, виднее. Постепенно все привыкают к этой метаморфозе и начинают его звать не Томом, а Тимкой. "Деда", не желающий разбираться в сложностях сегодняшней политической обстановки, зовет его по-прежнему - "Томка".
   Выйдя замуж, переменила фамилию и моя сестра - с Яротто на Харазянц, её муж - армяние. В нашу прибалтийско-славянскую семью начинают вливаться азиатские крови. Первая дочь Майи вызывает у нас изумление необыкновенно темными глазами, такими, что не видно в них ни зрачков, ни даже какого они цвета.
   В семейном театре появляются новые действующие лица взамен выбывших из строя.
  
   УРОКИ БЕЛАРУСКОГО
  
   Школьная жизнь - это постоянная игра, разыгранная по строгим правилам, обязательным для обеих сторон - и учеников, и учителей. Основной закон этого противостояния на школьной площадке сформулирован до нас предыдущими поколениями с физической строгостью: "сила действия на класс вызывает равную ей силу противодействия в младших классах и все возрастающее сопротивление в старших".
  
   Школьный гул оборвался вместе с умолкнувшим звоном колокола, значит "Квазимодо" - наш школьный хромоногий сторож,- отнес свое медное сокровище в угол за вешалкой.
   Тяжелые размеренные шаги отдаются эхом в успокоившемся и опустевшем коридоре. Шаги замирают за дверью нашего класса, вместе с наступившей тишиной замираем и мы. Все наше внимание на дверь. Мучительная пауза, специально рассчитанная на усиление эффекта. Двери раскрываются величественно и торжественно, как бы сами собой, как театральный занавес. Мы ждем начала истязания уроком географии. В дверях образуется фигура в обтянутой по телу гимнастерке - это "Пушкарь", он же - "Пуришкевич", он же директор школы, он же наш учитель географии, бывший командир штрафного батальона. Это - наше идолище, наше всеобщее несчастье. С ним играть очень трудно, но интересно. Первая неделя знакомства с ним уходит у нас на поиски его слабых мест, нам ведь надо выжить в этой неравной борьбе. Обнаруживается его "ахиллесова пята" - любовь к симметрии и равнению. Да, армейская выучка и годы, проведенные со "штрафниками", не прошли для него даром. Если бы ему дали волю, он бы весь наш город заставил ходить по команде с вытянутым носком, но всю свою любовь к построениям ему приходилось изливать на нас.
  
   "Пушкарь" устанавливает свое тело, обтянутое гимнастеркой, около первого ряда парт и долго, чуть наклонившись вперед, покачиваясь на ногах, обутых в хромовые сапоги, с пятки на носок, прищурив один глаз, изрекает:
   - Не вижу равнения! - и, бросив взгляд на карту, повешенную на доску, поворачивается на каблуках, как на смотре, и выходит из класса.
   Несколько минут невероятного шума, мы выстраиваем парты по ниточке, все три ряда, верхний край карты установлен строго параллельно срезу доски, мы затихаем. Снова все сначала - мертвящая тишина, обряд медленного раскрытия дверей, церемония шествия к учительскому столу. Остановка точно посередине у стола, медно-красное лицо не выражает никаких эмоций, лишь мутно-голубые глазки рыскают по классной комнате, ищут, чем бы поживиться. Опять покачивания с носка на носок с засунутыми в карманы галифе руками. "Пушкарь" сегодня в ударе, и разыгрывает свою роль особенно хорошо. Что же, мы заставим его играть "на бис".
   - Не вижу симметрии,- и снова выход за кулисы. Он уже переигрывает, а мы, зная сценарий, разыгрываем свои "массовки", заставляя его играть "под нашу дудку". На второе действие у нас уходит столько же времени, о чем свидетельствует снова поднятый нами шум - это обязательное хлопанье открывающимися и закрывающимися крышками парт и другие шумовые эффекты. Под "симметрией" наш "Пушкарь" понимает не только взаиморасположение парт, карт, учебников на партах и учеников, он трактует это шире. Застегнутые пуговицы, волосы на пробор, которых уже не стригут у нас, ряды учеников с обязательным равнением в затылок. Второе действие нашей трагикомедии заканчивается пока без потерь. Мы поглядываем на часы,- неплохо,- минут десять, а то и пятнадцать, в этой суете проходят.
   Но неотвратимо наступает третье действие, с такими усилиями оттянутое до невозможного. Это - еженедельная пытка неизвестными нам географическим названиями, которых даже я, с моей любовью к атласам и картам, часто не знаю, и придуманными нам на горе "географическими контрольными" на время - не более десяти минут. Когда объявляется начало контрольной с артиллерийским хронометром в руке, мы нервно хватаемся за ручки. Поглядывание на стрелки часов и обычный для этих контрольных цейтнот делали из нас неврастеников. До конца школы мы при слове "география" тускнели и хватались за все пуговицы и воротнички - все ли застегнуто и на месте.
  
   Вот и сегодня контрольная стремительно заканчивается под крик учителя:
   -Руки, руки наверх! - видимо, ему вспоминались те замечательные времена в штрафных батальонах с похожей командой. Мы поднимаем ручки вверх, а "Пушкарь" набрасывается на листочки нашей контрольной работы, на бегу хватает их с парт и, радостный, после проведенной операции, выскакивает из класса. Урок закончен, самый ненавистный для нас урок, а я все еще люблю географию, но другую, не эту, школьную.
   Мы уже давно научились при вызове к доске и вопросе по теме сообщать о наличии в любом месте земли советской "крупорушек и маслобоек", смутно понимая, что это такое.
   Эти предприятия, как мы нечаянно обнаружили, находились практически в любой точке карты и, кроме того, само звучание этих слов производило на нашего демона какое-то мистическое воздействие. Он добрел, снисходительно кивал головой, но больше четверки все равно не ставил. Это у него была высшая оценка для ученика. Почему он питал такое пристрастие к крупорушкам - осталось загадкой. Может быть, он в войну изголодался и мечтал о гречневой каше с маслом?
   А ведь он еще был и директором всей школы. В каждом из нас он видел, если не преступника, то уж стандартного, подсмотренного в советских кинофильмах тех времен, "изменника родине", и называл нас, построив на очередную "выволочку", не иначе, как "англо-американские бандиты", добавляя иногда для крепости свои соображения "о долларах, на которые нас наняли". После, обычно шло разъяснение, как эти доллары "льются рекой в карманы уоллстритовских грабителей" или, "чья на них кровь".
  
   Этот сторожевой пёс социалистического строя вызывал во мне даже некоторое подозрение своими верноподданническими чувствами, пахло провокацией. Впрочем, может быть, он был искренним тогда, или начинающийся алкоголизм, как последствие тяжелых фронтовых дней в штрафном батальоне, начал затуманивать его мозги.
  
  
   Школьная жизнь была увлекательной игрой, но для меня только игрой, не больше. Это впечатление от школы усиливалось, по-видимому, от все более возрастающей легкости учения, относительно небольшими усилиями для получения хороших отметок (заповеди мамы) и врожденной потребностью к озорству. Это была игра, за пределами которой находилась настоящая, неисследованная до сих пор, жизнь. Для меня это было сначала в постижении жизни взрослого человека в клубе Дома офицеров, в бассейне. Бассейн был главной реальностью, главной ежедневной потребностью, ежедневной проверкой самого себя на зрелость. А в школе появлялось лишь беспокойство, и все еще нереализованное желание увидеть тот большой настоящий мир, выходящий за пределы и школы, и бассейна, и дома.
   Наши учителя охотно шли навстречу нашим попыткам постигнуть мир, нарушая закостенелую школьную программу. Нашему классу, нашему поколению в этом смысле нечаянно повезло. И физику, и математику, и литературу и даже физкультуру у нас вели не обычные учителя, а личности, люди, влюбленные в свое дело и, как я понимаю сейчас, искренне любившие нас. Были, конечно, и исключения.
   Например, у меня выработалось стойкая неприязнь к уроку родного, беларуского языка. Эти уроки велись знающей, но запуганной до предела, старушкой (так мне тогда казалось, хотя было ей, наверное, около 35-40 лет). Она могла упасть в обморок от любого "вольнодумства", но где мне было тогда понять, и что я мог знать о том, что пережила беларуская литературная и педагогическая интеллигенция в 20-30-е годы борьбы советской власти с так называемой "нацдемовщиной" (национал-демократы). Что мы знали о советской государственной политике выхолащивания национальной культуры, уничтожения беларуского языка и местных национальных кадров?
   Беларуский язык уже в предвоенные, советские годы перестал быть государственным языком и под предлогом "двуязычия" республики был вытеснен из всех сфер общественной жизни. Ну, а после войны 41-45 гг., денационализация Беларуси пошла полным ходом и за два послевоенных десятилетия, как я узнал уже сегодня, не было подготовлено ни одного учителя беларуского языка, проходила плановая ликвидация школьной сети с беларуским языком обучения.
   А ведь этот язык - древнейший из славянских языков. На старобеларуском языке впервые у юго-восточных славян были напечатаны Псалтырь и Библия великим полочанином, первопечатником Францышком Скарыной в 1517-1519 годах. На нем создавались документы ХIV - ХVIII веков Великого Княжества Литовского, составившие знаменитые "Литовские метрики", намертво погребенные сначала в архивах царской России, потом в советских, а теперь уже и в российских архивах, под предлогом отсутствия специалистов в "тех диалектах".
  
   Эпохой расцвета деловой письменности на старобеларуском языке являлся XVI век, когда на нем стали публиковать "Статуты Великого княжества Литовского" (трижды - в 1529, 1566 и 1588 гг.), из которых последний "Статут" был напечатан на нашей земле, в "друкарне" братьев Мамоничей, в Вильне.
   Книгопечатание, дело начатое Скарыной, было продолжено Сымоном Будным в его типографии в Несвиже, где в 1562 году им была напечатана на бумаге собственного производства первая его книга - "Катехисис". Да, была при типографии еще создана собственная бумажная мастерская - "паперня", по-беларуски.
   На старобеларуском языке в это время писались декреты сеймов и Главного литовского трибунала, акты "копных", городских, земских и подкоморских судов, акты и приходно-расходные книги городских управ, магистратов и магдебургий, в частности, документы свободного, пользующегося магдебургским правом, города Минска. На этом древнем, старобеларуском языке составлялись "реестры", "фундуши", и "инвентари" имений, фольварков и деревень, завещания, частные письма и другие документы. Корни этого языка, письменность на старобеларуском языке уходят в глубокую древность.
  
   Можно было бы, в связи со сказанным, отдельно рассказать о первой женщине - просветительнице нашего края, Ефросинье Полоцкой (в миру Предславе, 1104-1167 г.г.), основавшей в Полоцке мастерские-скриптории по переписке книг, или о знаменитом писателе двенадцатого века - Кирилле Туровском, с чьим именем связывают самую древнюю, из известных науке, славянских книг - "Туровское евангелие". Имелись некоторые основания считать его и автором "Слова о полку Игореве", но это остается "крамолой" для советских филологов. До наших дней сохранились восемь его "Слов-проповедей" и около трех десятков стихотворений.
   Впрочем, что касается древнейшего памятника славянской письменности, "Слова о полку Игоревом", то исследователи сходятся о его происхождении из беларуской, полоцкой земли...
   []
  
   Нельзя не упомянуть и о наставнике русского царя Алексея Михайловича - Симеоне Полоцком (1629-1680 гг.), подлинное имя которого Самойла (Самусь) Ситнянович -Петровский. Он был сторонником объединения различных христианских конфессий, и самым образованным из людей своего времени. Он был первым профессиональным писателем восточного славянства, владеющим и пишущим на четырех языках, создателем русских переводов Библии и стихотворного перевода Псалтыря. И еще, одним из организаторов первого на Руси театра, автором проекта первого российского высшего учебного заведения, по которому потом создавалась в Москве Славяно-греко-латинская академия. М.В.Ломоносов постигал искусство стихосложения по произведениям этого замечательного писателя и поэта - "Рифмологион или стихослов" и "Вертоград многоцветный".
   Весь этот исторический пласт, вся древнейшая культура моей Беларуси, имена всех ее выдающихся ученых и литераторов, лучших представителей всего славянства, были вычеркнута из учебников советскими цензорами, исповедующими великодержавный русский шовинизм. А до этого уже постаралась и ортодоксальная московская церковь, которая предавала анафеме и сжигала, например, книги Симеона Полоцкого и запрещала даже упоминать его произведения, как еретические.
   Еще более темная пора для моего родного края - эпоха Петра Первого. Это время отличалось не только жестокостью к верующим,- а в то время преобладающее распространение получило на территории, совпадающей с границами современной Беларуси, униатство, примирявшее противоречия православия и католицизма,- но и сознательным разрушением и разграблением святынь Беларуси. Это было время Северной войны, во время которой 70-тысячное русское войско к 1705 году стало лагерем под Полоцком. В это время униатская церковь распространилась более, чем на две трети населения Беларуси, но это лишь стало дополнительным фактором для русского насилия над инаковерующими.
   Церковная уния была заключена в 1596 году на земле Литвы-Беларуси, в Бресте. Так произошло событие, значение которого не ограничилось одиночным временным актом и которое вышло за рамки собственно церковной истории. Смысл и последствия Брестской церковной унии сказались на последующем ходе международных отношений, составили важную часть внутренней политики Речи Посполитой, Российской империи и Австро-Венгрии, отразились на исторических судьбах беларуского, украинского и польского народов. К концу XVIII века, к моменту включения земель Великого Княжества Литовского в состав Российской империи, униатство являлось самой распространенной конфессией среди "литвин-белорусцев". 70 процентов населения были униатами (по некоторым оценкам до 80%). (см. приложение 5).
   Актом разбоя, разграбления, а потом и сожжения святой Софии, "третьего христианского храма", древнейшего славянского каменного собора (Х1 век), явилась пьяная выходка Петра Первого и Меньшикова в главном полоцком храме в мае 1710 года. В этом избиении подгулявшими царем и его верным сатрапом священников храма был убит викарий Зайковский и проповедник Феофан Кальбечинский. Взяв пример с царя, сопровождавшие его офицеры, изрубили еще троих священнослужителей: регента соборного хора Якуба Кнышевича, отцов Язэпа Анкудовича и Мелетия Кондратовича.
  ("Десять веков белорусской истории, 862-1918", В.Орлов, Вильня, 2001, стр.146).
  
   Весь ХVIII век беларуская земля, земли литвинов-беларуов, были ареной русской экспансии на запад и театром военных действий в столкновении России с Литвой или Польшей, России со Швецией или Пруссией. Впрочем, ничего не изменилось ни в ХIХ веке, ни в ХХ-ом. Беларусь до сегодняшнего дня является "танкодромом" России, а коренной литвин-беларус лишь вздрагивает, когда какой-нибудь российский "государственник" начинает рассуждать по ТВ о "естественных рубежах" России.
   Три раздела Речи Посполитой (1772, 1793, 1795 г.г.) привели к тому, что все земли Великого Княжества Литовского подпали под власть Российской империи, что никак не способствовало сохранению и развитию беларуской культуры, беларуского языка.
   С этого времени, после двух столетий "полонизации", от Люблинской унии (1569) до последнего "раздела" Речи Посполитой (1795) вначале очень осторожно, а позже открыто, наступило новое время, прибавилась еще и "русификация". Для пассионарных людей этой земли оставалось выбирать между Польшей и Россией, что потом предопределило их культурную принадлежность. Однако и в этих условиях беларуская земля дала миру таких выдающихся людей, как Адам Мицкевич, Станислав Манюшка, Федор Достоевский, Михал Клеофас Агинский, Игнатий Дамейко, Михаил Глинка, Иосиф Гашкевич, Иван Черский, Францышек Богушевич и многих других.
   Власти Российской империи стремились распространить и закрепить свое влияние на беларуское население. Значительная роль при этом отводилась средствам культурно-духовного воздействия, в том числе, для искоренения "польского влияния". Были закрыты Полоцкий (1820 г.) и Виленский (1832 г.) университеты, запрещен беларуский язык в школах и православных церквях (1840), ликвидирована униатская церковь (1839 г.). Вместо беларуских униатских школ создавались исключительно российские.
   После народного восстания в 1863 году под началом Кастуся Калиновского, в Польше, Беларуси и Литве было запрещено всякое книгопечатание на беларуском языке (1867 г.). Однако, несмотря на это, в народную культуру смогли внести значительный вклад, печатавшиеся на польском и русском языках, многие ученые и литераторы, в том числе Винцент Дунин-Марцинкевич, Францишак Богушевич и др. И только такие, как бы это сказать поосторожнее, но поточнее, неадекватные представители образованных слоев населения края, как Достоевский, могли перечеркнуть свои родственные связи с Литвой-Беларусью. Ни Адам Мицкевич, ни Ожешко, ни многие другие, не забывали своей исторической родины.
   Униатство все же еще долго оставалось одним из узловых моментов политического движения на Беларуси и влияло на развитие беларуской общественной мысли. Так, в период подготовки к восстанию 1863 года, один из его руководителей, беларуский шляхтич Кастусь Калиновский, налаживает выпуск нелегальной газеты на беларуском языке "Мужыцкая праўда", большинство материалов для которой он пишет сам под псевдонимом "Яська-гаспадар з-пад Вiльнi". С июля 1862 года по июнь 1863 года вышло 7 номеров его газеты. Статьи были обращены к простому беларускому мужику и проникнуты призывами подняться на борьбу с царизмом. И сегодня нельзя равнодушно читать его знаменитое письмо - "Лiст з-пад шыбенiцы" ("Письмо из-под виселицы"), письмо-завещание своим родичам, своим землякам (приложение 5).
   Возрождению национальных традиций беларуской культуры во многом способствовала активизация беларуского национального движения в начале ХХ века. Расцвёл талант будущих классиков современной беларуской литературы - Янки Купалы, Якуба Коласа, Максима Богдановича, Цётки и др. Популяризации и пропаганде беларуской культуры способствовало издание долгожданной беларуской газеты "Наша нива".
  
   Ужасы и фактически полное разорение Литвы-Беларуси в годы революций и войн закончились. Пережив ожесточенную борьбу за власть среди "коммунистических начальников" на землях Беларуси в 1920-1930-е годы, народ стар возрождать хозяйство, культуру, науку.
   Благоприятные условия для развития национальной беларуской культуры сложились в 1920-е годы, когда в республике проводилась политика "беларусизации". После векового перерыва начали работать беларускоязычные школы, был образован Институт Беларуской культуры. На его основе в 1929 году была создана Академия наук Беларуси. Однако с начала 1930-х годов этот поступательный процесс был прерван, поскольку в культурной жизни возобладал жёсткий идеологический контроль, были репрессированы многие деятели беларуской культуры и науки, настало время абсолютной русификации всей жизни республики.
   Эта русификация в Беларуси приняла вначале форму борьбы с "нацдемовщиной" (национал-демократией), а потом естественным образом перешла в Большой террор, как назвали западные историографы вакханалию борьбы за власть Сталина и его окружения, начавшуюся в конце 20-х годов.
   Об этом времени можно прочитать в кратком очерке с характерным названием - "Юрка Листапад - последний непуганый белорус" (приложение 7).
  
   Я это отступление сделал потому, что мне до сих пор стыдно, хотя и не моя в том вина, стыдно за пренебрежение к своему родному языку, за незнание истоков и корней беларуской истории, так тщательно выутюженной под недремлющим оком функционеров советской национальной политики. Беларуский язык в наши школьные годы медленно, но верно, с помощью всяких инструкций и, непостижимого нашему уму, чиновничьего рвения, выдавливался из жизненного обихода.
   Подруга моей мамы - диктор нашего Центрального беларуского радио, Лиля Стасевич, один из лучших дикторов того времени в БССР, позже, в эпоху телевидения, приглашаемая в Москву для постановки речи телеведущим, забегая к нам на чай, иногда между передачами по радио, рассказывала нам об этой ежедневной борьбе "за чистоту языка", а на самом деле, беспардонной его русификации. Она получала специальные списки с запретом на употребление различных слов, бытующих в разговорном беларуском языке. Я помню, как невинное в политическом смысле слово "хвiлiна" (минута по-русски, если только считать это слово русским), было официально запрещено и попало в такой черный список, рассылаемый в издательства газет или на радио для дикторов.
   Думаю, что таких слов тогда оказалось очень много, из-за родственных или заимствованных из немецкого и польского языков некоторых корневых слов беларуского языка.
   Постепенно закрывались и беларуские школы. Сталинская национальная политика, политика создания "советского человека", прошлась по всему многонациональному советскому государству, не оставив в нем ни одного уголка, а русификация Беларуси опережала все республики, я думаю из-за ее стратегического положения и потока переселенцев из России.
   После Великой Отечественной в город приехало много рабочих и служащих из других районов страны восстанавливать разруху. Специалистов и просто рабочей силы нехватало, русский язык получил преимущественное распространение, а беларуский язык, как это было официально декларировано, переходил в статус "бытового языка". Позднее кремлевские идеологи и поддакивающие им русские филологи-лингвисты пошли еще дальше и "перевели" украинский и беларуский языки в разряд "бесперспективных".
  
   Чего же хотеть тогда от Ольги Сигизмундовны, нашей угасающей в своей беспомощности учительницы беларуского языка, "затюканной" всякими инструкциями Гороно (Городской отдел народного образования) и "Постановлениями" партийных съездов о "национальном вопросе".
   Подыгрывая ей в демонстрации своей лояльности к политическому строю, мы все свои сочинения на беларуском языке начинали с канонического - "чырвонай iстужкай праз увесь твор..." ("красной нитью через всё произведение..."), а заканчивали свой опус на любую тему здравицей "нашему великому вождю, учителю и корифею". Поставить за такое сочинение отметку ниже четверки было равносильно идеологической диверсии, а двойка, наверное, обсуждалась бы на партийном бюро школы. Это опять-таки была игра, в которой мы пользовались запрещенными приемами, чутко улавливая политическую ситуацию, явно в ущерб знаниям грамматики и правописания своего родного языка.
   За эту фальшивую игру мне еще и сегодня стыдно перед ней, Ольгой Сигизмундовной Дубровской, стыдно вдвойне потому, что именно она решилась на невозможное и поставила мне, явно не заслуженную мной, отличную отметку по беларускому сочинению, что и решило судьбу моей серебряной медали.
   До седьмого класса нами руководила Мария Леонтьевна Роман, преподаватель математики, строгая, хрупкая, спокойная женщина, с большими серыми глазами и совершенно седой головой. Трудно было определить ее возраст: живость взгляда, всё понимающие глаза, на которых концентрировалось наше внимание, никак не вязались с белизной головы и морщинками. Мы тихо обожали ее за доброту, спокойствие и строгость, уживающуюся у нее с высокой справедливостью, и уважали за уровень знания. Кроме того, в класс просочились слухи о том, что она уехала со своим мужем в добровольную ссылку куда-то в Сибирь. Муж, разумеется, не добровольно, мы понимали, у нас уже был личный опыт и знакомство с этим повальным явлением предвоенных посадок и послевоенных лагерей, затронувших, практически, каждую беларускую семью. Так что нам Мария Роман представлялась кем-то вроде жены декабриста, сосланного в Туруханский край.
   Мария Леонтьевна никогда не повышала голос и сохраняла удивительное спокойствие в самые бурные моменты нашей школьной жизни. Наш класс, который не могли сдержать самые жёсткие учителя мужского пола, затихал на ее уроках. Самое главное, по-моему, было то, что в ее отношении к нам главным была любовь. Она нас всех любила, мы это чувствовали и отвечали ей тем же. Иногда у нее были минуты, связанные, видимо, с болью в сердце, и тогда она тихо сидела за столом, повернувшись к окну. Класс молча ждал, пока этот приступ у нее пройдет, мы делали вид, что ничего не произошло.
  
   Неожиданно, придя в школу после каникул, в сентябре, уже в восьмой класс, мы обнаружили, что Мария Леонтьевна уже не наш классный руководитель. Нам назначили нового, преподавателя истории, Александру Родионовну, с первого дня названная нами "Александрой Радиаторовной", что соответствовало ее облику, так как она отличалась угловатостью, жесткостью и даже жестокостью. Она сразу же попыталась завоевать нас, как Тамерлан Азию, репрессиями, захватами "запрещенных" с ее точки зрения книг, вызовами родителей и бесконечными записями в дневники, восстановленными с ее приходом. Мария Леонтьевна никогда не практиковала этого старорежимного обычая царской гимназии.
   Учитывая время действия и общую обстановку вокруг, надо понимать, что мы были закалены постоянной борьбой за выживание в послевоенном Минске. А если говорить о репрессиях, то после знакомства с "Пушкарем" - директором школы, наш класс выдержал бы и Сибирь. С родителями к этому времени было, в основном, почти у всех "покончено", их функции свелись к посещению школы в экстремальных ситуациях - исключения из школы, нанесение школе ущерба "в особо крупных размерах", с последующим хождением родителя в Гороно. Если кто из родителей и имел доступ к дневникам, то, как правило, по "текущей необходимости", дневники нами регулярно "терялись".
   История превратилась в предмет, сухой, наводящий смертельную тоску датами партийных съездов и конференций, "платформами", местами пребывания партийных деятелей, "железными" изречениями вождей и бесконечными успехами плановой социалистической экономики, опережающей все страны мира. Живой мысли на уроках не было, остались голые, тщательно препарированные, точно измеренные схемы и изречения, как образцы для "претворения в жизнь".
   И сама, "Радиаторовна", была выверена до миллиметра в своих движениях в узкой длинной юбке, до буквы - в словах тошнотворно правильных, и до долей балла в отметках. Это был вариант нашего директора, бывшего командира штрафного батальона, только в юбке и более образованного. А уж по части преданности вождю и учителю ей не было равных во всей школе. Помню, как она однажды, случайно, увидела у кого-то завтрак, завернутый, впопыхах, утром перед уходом в школу, в газету с изображением Сталина. Ей стало дурно, она стояла белая и даже ее обычное, стандартизованное красноречие, изменило ей.
   Событие это вызвало общее собрание с соответствующими речами и показательным выговором нечестивцу, посягнувшему на божественный лик.
   (3 мая 2007 года, мы за бокалом вина, у меня дома в Москве, с моим одноклассником, Виталием Ткаченко, вспомнили и установили, что это был он, точнее его мама, впопыхав утром схватившая первую, подвернувшуюся под руку газету).
   Кроме всеобщего неприятия к советской истории, я почувствовал такую же антипатию и к некоторым действующим в ней лицам.
   Вообще, наши учителя, да и вся школа никак не могли, как ни старались, "охватить", "вовлечь", "направить должным образом" наше непокорное племя. Мы не "охватывались", не "вовлекались" и двигались, по мнению "Радиаторовны", "не в том направлении", несмотря на указания, распоряжения и установки.
   Если в начале нашего знакомства со школой мы инстинктивно, как стадо жеребят, держались вместе, чтобы противостоять твердокаменным законам школьного Педсовета, то с каждым годом, мы, чувствуя свою силу, увеличивали свой нажим на ее устои. Мы стали задавать тон в школе и воздействовать на школьную жизнь. Способы воздействия были самые разнообразные и деформировали привычный распорядок школьных будней.
   Например, для устрашения соседнего класса при объявлении "декларации" о неприкасаемости границ нашего влияния, у нас был разработан такой ритуал. Похищался во время переменки один из учеников соседнего класса и на классном столе подвергался обрядовому раздеванию и тиснению на всех доступных обнаженных частях тела фиолетовой печатью эмблемы нашего класса, вырезанной на стиральной резинке.
   Несогласие класса с выставленными отметками по контрольной работе выливалось в вечернюю экспедицию в учительскую и похищение классного журнала...
  
   Чего только не выдумывали мы, чтобы школьная жизнь шла по нашим правилам: от взрывов спровоцированного смеха, до пороховых или ракетных взрывов между двойными рамами окон, после которых, не подготовленные к нашему способу выражения своих эмоций, учителя долго не могли прийти в себя.
   Бедный Станюта, отец нашей соседки по дому, замечательной артистки Стефании Станюта, тогдашний наш учитель рисования, известный художник, после одного из таких эпизодов так и не пришел больше в класс.
  
   Мы быстро подобрали ключи ко всем глухо закрытым дверям нашей школы, расширив пространство своего влияния, и не торопясь, подбирали ключи к душам и сердцам учителей. В целом, мы их радовали, так как учились хорошо, а в спорте нашему классу не было равных в школе. Конечно, все способы воздействия на учителей были строго дифференцированы - каждому свое. Мы учили наших учителей учить нас.
   Было определены правила, по которым учителю не позволялось показывать, что он выведен из равновесия. Учителю нельзя было выставлять напоказ какие-либо свои привычки или слабости, не прощались кляузы директору. Не одному из новых учителей, так и не выдержавшему "испытательного срока", пришлось расстаться с нашим классом. К слабым мы были подчас излишне жестоки, не понимая этого.
   Наш класс отличался сплоченностью и общностью взглядов по многим вопросам школьной жизни. Мы часто принимали на нашем классном "вече" решения, не очень помогавшие учебе, но демонстрирующие особое мнение, отличное от мнения официальных структур школы - дирекции, педсовета или обслуживающему их комитету комсомола. Мы не питали никаких иллюзий по поводу нашей комсомольской принадлежности, как "отряда передовой молодежи". Даже сам формальный прием в комсомол всего нашего класса в один день в течение часа в соседнем здании, где сразу же и были выданы комсомольские билеты, отличался казенщиной и скукой. Внутри класса еще долго торговались кому быть комсоргом, поручив, наконец, самому безропотному ученику отдуваться перед школьным комитетом комсомола за наше разудалое поведение.
   Наш блестящий математик, острослов и весельчак, игравший по вечерам в джазе одного из ресторанов города "для приработка", Михаил Зеликович Левин, по какой-то причине оставил нас на один или два, точно не помню, месяца. Кажется, его вызвали на военные сборы. Через несколько дней в классе появился монументального сложения человек с львиной головой и гривой кудрявых седеющих волос, прямо лев, хотя и уже несколько одряхлевший - Давид Львович Перский. Действительно он был, видимо, легендарным продолжателем "рода давидова", но, как и у всех исторических фигур, у него оказалась ахиллесова пята - говорить, все время повторяя, к случаю и без него, несколько стереотипных фраз. А ведь нас приучила к хорошей литературе и хорошему языку Дина Львовна - преподаватель, что называется "от Бога". И беда "Давида" была не в том, что этих фраз и сравнений было мало, а в том, что нам нравилось предугадывать его следующее выражение, когда он только вступал с нами в диалог. Мы быстро заучили наизусть его любимые выражения и присоединялись к его монологу слаженным хором греческой трагедии.
   Идет очередной урок математики, на сцену уже вызван новый персонаж спектакля, мучающий на доске систему уравнений. В классе слишком тихо для требующего оваций Давида, он не выносит такой обманчивой тишины и покупается на наш вызов, глядя на одного из нас, демонстрирующего полную отрешенность от этой жизни:
   - Ты что сидишь, как...
  Мы дружно, всем ансамблем подхватываем и продолжаем его реплику с повышением интонации в конце:
   - Как китайский богдыхан !!!
   "Лев" не моргнул даже глазом, вывести его из себя не так-то просто, но надо, мы не очень готовы к сегодняшнему уроку. Он внешне спокоен, лишь шевельнул толстыми, как оладьи ушами. Опять тишина и мы ждем следующей реплики. Он начинает нервничать, ходит вдоль парт и опять обращается к тому же ученику с продолжением начатого диалога, постукивая пальцами по крышке парты:
  - Может быть тебе купить ...,- он не успевает закончить свой фразы - это наше любимое, отрепетированное:
  - Бах-ри-о-бан !!! - кричим мы дружным хором, подчеркивая его произношение слова "барабан", - Давид сильно картавит.
   Длиннющая пауза, но урок все-таки продолжается. Кто-то мелом вымазал край парты, зная пристрастие Давида стоять, навалившись на парту своим могучим животом. Он, заметив эту очередную пакость, вытирая свою измазанную мелом жилетку, так как полы пиджака у него никогда не сходятся, не выдерживает и начинает переходить на крик, брызгая слюной:
   - Я тебя могу двадцать раз купить и ...
  Весь класс восторженно заканчивает за него, скандируя:
   - Купить и продать, купить и продать, купить и продать...
   Первую фразу на "форте", потом все тише и тише, до глухого и неясного бормотания в углах: " продать", "родать", "дать",- уже совсем шепотом.
   Мощное исступленное соло перекрывает наше многоголосье, ввинчивается в наши перепонки истерическим воплем:
   - Не превращайте урока в ...
   - Фа-а-а-рш ,- отвечает наш хорошо отрепетированный хор.
  
   Это предел его моральных и физических возможностей, Давид вылетает из класса, а полы его пиджака развеваются и машут, как крылья. Театр окончен, надо ждать и репрессий, хотя Давид обычно не жалуется в учительской на нас, а сносит все терпеливо и мужественно.
  
   О школе можно вспоминать и рассказывать бесконечно долго. Мне кажется, что в школе проживается лучшая и наиболее яркая часть жизни. Каждый день длиться как год, наполнен множеством событий и таким ощущением счастливой полноты жизни, что каждый день хочется продлить еще на час, на мгновение. Засыпая, все же знаешь, что следующий день будет еще лучше, интереснее. Может быть, только у театральных актеров бывает это ощущение оттого, что им удается прожить не одну жизнь, хотя и на сцене, выдуманную другим человеком, автором или режиссером, но все равно еще одну, насыщенную, полную новизны, другую жизнь.
  
   В этом возрасте каждый новый день открывается, как занавес новой пьесы, где тебе предстоит сыграть новую роль. Позже, после школы это ощущение постепенно утрачивается, незаметно исчезает. Обилие фактов, количество знаний сужают поле зрения и круг твоих возможностей, а не расширяют, как тебе непрестанно твердят со всех сторон. Чем большим знанием ты обладаешь, тем уже становится дорога, по которой тебе надо дойти до какой-то цели, а цель, вообще говоря, не видна за горизонтами жизни и все отодвигается. А потом оказывается, что ее и нет вовсе. Видимо, не все ощущают сужающиеся с каждым годом границы своих возможностей, вызванные обстоятельствами и все увеличивающимися обязательствами перед миром, окружающим тебя.
  
   И все-таки, главное, что удалось нашим учителям, вопреки нашему природному сопротивлению, это научить нас свободно ориентироваться в различных направлениях знания. Они были, как я понял значительно позже, не обычные учителя, какие, например, через какое-то время стали учить моих детей, не простые преподаватели той или иной дисциплины, а настоящие личности, все разные, интересные сами по себе, увлеченные своим предметом, увлекающие и нас в свою область знания. Они научили нас главному в жизни - учиться самим и всегда.
   К концу школы это умение дало неожиданный эффект в нашем выпуске. Даже те из нас, кто и не думал об окончании школы с медалью, что тогда давало возможность поступать без экзамена в любые институты или университеты всей страны. "Поднажали"мы к концу выпускного класса, и удивили всю школу и ГОРОНО (городской отдел народного образования) количеством необходимых для нашего выпуска медалей. Нас в выпускном классе было двадцать четыре человека, а медалей нам пришлось отдать одиннадцать (или 12 - не помню точно), несмотря на лимиты и другие бюрократические проволочки.
   На выпускном торжестве голос нашего твердокаменного "Пушкаря", против обыкновения, задрожал. Этот подпоручик "Дуб" растаял и, вручая медали, нашел какие-то человеческие, хотя и неуклюжие, слова, чего мы от него никогда не слышали.
  
  
   1953 год, год больших перемен и надежд
  
   Летом я успел, в промежутках между поездкой на соревнования по плаванию в Москву и предстоящими экзаменами в институт, в очередной раз съездить на рижское взморье, на этот раз уже со своими друзьями, приняв приглашение от Олега Майбороды, мы его звали Алик, неразлучного друга моего брата. Сошлись они в последнее время на общих интересах к девочкам и любви к технике, оба "лихачили" на мотоциклах, один из которых, "Циндап" (Zundapp, нем.фирма), стоял временами в нашем сарае во дворе. Отец Алика, Майборода старший, приехал в Минск достраивать первый автомобильный завод в республике, позже знаменитый "МАЗ", был тогда его директором, а этим летом захотел недельку провести в Булдури, где был дом отдыха МАЗ-а. В "ЗИЛ"- е, семиместной машине, вызывавшая тогда наш восторг, которую он сам водил, было несколько свободных мест. Алику не хотелось проводить все время с отцом, как это обычно бывает у юношей, и я составил ему компанию. От этого путешествия через три республики осталось много впечатлений, одним из которых был сам отец Алика, не снимающий ногу с акселератора. Если он и сбавлял на поворотах, то это было что-то около ста километров в час. Обычно его "ЗИЛ" летел на предельной скорости, мотора он не жалел.
  
   В это лето на Рижском взморье была половина "нашего" Минска. Бывшие старшеклассники, теперь уже студенты разных вузов, начали нас принимать в свои компании, так как мы уже стояли на пороге высшей школы, во-первых, и во-вторых, отец Алика отдавал ему свой "ЗИЛ" на время. Больше в нашем окружении ни у кого автомобилей не было. Здесь, в Риге и Булдури-Дзинтари, все минчане снова как-будто перезнакомились, тем более, что во дворе Славы Степина и нашего одноклассника Женьки Добровольского мы еще ранее встречались несколько лет на играх в волейбол вечерами.
  
   Ходили большой ватагой по пляжам, ездили вечерами в Ригу, слушали по ходу этих шатаний "лекции" Славы Степина (Вячеслав Семенович Степин, известный философ, академик РАН), уже тогда отличающиеся большой глубиной своих высказываний, или размышления о женщинах умудренного Вильки Головнева, самого старшего из нас. Иногда заказывали столик в "Корсо" или "Лидо" - самых колоритных, почти таких как в кино, совершенно непохожих на минские, ресторанах побережья, где играл, известный в кругах любителей джаза, ударник Лаци Олах.
   Я недавно, шаря по Интернету, вдруг наткнулся на стихи неизвестного автора, посвященные ему, и так обрадовался, словно опять услышал пульс того времени, вернулся в те далекие 50-е...
  
  
   Улыбайтесь, Лаци Олах,
   Блюдечком звеня.
   Ах, как трудно быть веселым
   На исходе дня.
   Ах, как трудно, сбросив годы,
   Окна распахнуть
   В вековую непогоду,
   В дождевую муть.
   О синкопы спотыкаясь,
   Счастливо-глухи,
   Ни в одном грехе не каясь,
   Потекут стихи.
   Мимо нот, упреков мимо,
   Он настигнет нас,
   В медном нимбе
   тамбурина
   - джаззз!
   Пусть облепит лица всполох
   Медного огня.
   Улыбайтесь, Лаци Олах,
   Блюдечком звеня!
   1986 год
  
   В результате наших рижских "загулов" и новых, пляжных знакомств, в частности со "змеем-искусителем" Вилькой Головневым, уже в Минске, я получил от него радиоприемник "Беларусь" в обмен на альбом своих марок, к которым я уже охладел. Это была одна из первых моделей нашего минского радиозавода, в которой еще стояли "пентоды" и "кенотроны" с маркой "made in USA" и были коротковолновые диапазоны, начиная с 13-ти метров. Это была моя давняя мечта - у меня уже возникла к концу школы, оставшаяся на всю жизнь, потребность слушать джаз. И появилась необходимость сопоставления советской официальной информации с тем, что можно было услышать, прорываясь сквозь эфирный рев "глушилок" - "джаза КГБ", узнать из передач "БиБиСи" (ВВС) и "Голоса Америки" ("Глушилки" - http://belhist.ru/2012/12/parni-protiv-glushilki/ ).
   До этого я только в деревне у бабушки Эмилии в деревне мог, развесив тридцатиметровую антенну между ветвями старого тополя, услышать эти станции и еще удавалось послушать музыкальные радиопередачи из Танжера в сопровождении Уиллиса Канова, или "Радио Монте-Карло", почти круглосуточно передающее джаз.
  
   Школьные годы промелькнули, как яркие надписи в метро, мимо уходящего вагона, когда ты находишься в нем. Этому еще способствовала другая часть моей жизни, тогда казавшаяся более существенной, более интересной и отнимавшая значительно больше времени, чем школа,- моя спортивная жизнь, интенсивность проживания в которой не давала времени и пищи для рефлексии. Плавание и вхождение в новый, еще более интересный, круг испытаний своих физических возможностей, кроме того, погружали в другой мир, отрывали от проблем обыденности, довольно мрачной, окружающей нас жизни. Простой нырок с тумбочки в голубоватую, переливающуюся жемчужными брызгами, воду "моего" бассейна, был как переход из одного мира в другой, в мир клуба Дома офицеров, настоящих сильных мужчин, красивых девушек в купальниках с телами, не обезображенными одеждой того времени. А вода в нашем, "моем" бассейне была особенной, не сравнимой ни с одной другой, отличающейся даже по голубому цвету, а я уже побывал на соревнованиях в бассейнах других городов: Киеве, Львове, Вильнюсе, Москве, Ленинграде. Вода в моем бассейне была "легкой", в ней я себя чувствовал, как животное в естественной среде обитания, в ней мне удавалось показать самые высокие результаты, проплывать дистанцию за рекордное время. И в этом бассейне появлялось высокое ощущение радости тела, которое я нигде в другом месте не мог еще испытать.
  
   Школа была обязанностью, и мне было жаль потраченного на многие уроки времени, бассейн долго оставался праздником, на который можно было пожертвовать любым количеством часов. Школьные экзамены были принудительной акцией, тренировки в бассейне, соревнования по плаванию - добровольным пожертвованием своей силы и энергии, вкладом в общий праздник. Мы были там "богами".
  В этой концентрации всех мыслей и сил, в напряженной борьбе со своими возможностями, в ежедневных усилиях по преодолению усталости, иногда и лени, даже болезней, изредка выпадавших на время соревнований, вызревал мой характер.
   Год окончания школы вдобавок был насыщен такими событиями в моей жизни, и не только в моей, что, возвращаясь в памяти к этому времени, понимаю, что он определил всю мою последующую жизнь. Это год проверял нас не только на зрелость в соответствии с необходимостью получения "Аттестата зрелости", но и был определяющим для выбора пути, по которому следовало или не следовало идти дальше.
   В нашем классе, может быть, и были конформисты, но настроенность и класса и, видимо, наших семей, их собственный печальный опыт тридцатых, а потом и послевоенных сороковых годов, противоречили общепринятому официозу и вызывали в нас все растущее сопротивление. Я имею в виду наше отношение ко все усиливающейся тогда пропаганде заслуг "великого кормчего", "отца всех народов" и к атмосфере подозрительности, пресечения любого проявления непочтительности ко всем атрибутам власти. Если же присовокупить к этому взрастающую активность служб МГБ, которые не гнушались следить даже за детьми, на улицах и в кинотеатрах, а тротуары перед желтым зданием этого министерства всегда были пусты, так как все ходили по противоположной стороне проспекта из неосознанной боязни и отвращения, можно составить себе неполную картину психологической обстановки тех лет.
  
   Я думаю, что репрессииво времена советского режима, "сталинские" репрессии в Беларуси, и не только в ней, сформировали сегодняшний тип людей, по крайней мере, изломали психику всего послевоенного поколения. Впрочем, это не моя тема, можно найти в Интернете массу публикаций по этому времени, например, "Кровавый пласт истории" (http://belhist.ru/2012/12/krovavyj-plast-istorii/).
  
   Отдельно надо рассказать об антисемитизме, этой чуме, приобретшей к концу сороковых годов все более угрожающие формы во всем СССР, и серьезно затронувшей жизнь моих школьных друзей, товарищей, соседей по дому, всех минчан.
  
   В послевоенной Беларуси (тогда конечно писали Белоруссия) широко распространился антисемитизм, как ни странно, это было результатом нацистской пропаганды периода оккупации, и большой размах приобрела советская государственная юдофобия. Не восстанавливались учреждения еврейской культурной автономии (школы, периодическая печать), некоторое время в Минске продолжал существовать единственный "Белорусский Государственный Еврейский театр (БелГОСЕТ)".
   Лишь немногие деятели науки и культуры еврейского происхождения, успешно работавшие в Беларуси, в сфере русского и беларуского искусства, были официально отмечены властями, репрессивная политика приобретала все более антисемитский характер.
   "19-й съезд компартии Белоруссии" (февраль 1949 г.) начал инициированную из Москвы кампанию борьбы с "космополитами". Артистов и писателей обвинили в "идеализации быта еврейской мелкой буржуазии". В 1949 г. был закрыт БелГОСЕТ, ошельмован его главный режиссер В. Головчинер. Изгонялись евреи, работавшие и в "нееврейской" культуре такие, как главный режиссер Белорусского театра имени Я. Купалы в Минске Л. Литвинов-Гуревич, фольклорист Л. Бараг и многие другие. Антисемитизм в Белоруссии усилился в период разнузданной компании по "делу врачей", детали которого можно найти в "Википедии".
   Почти вся наша семья свою жизнь посвятила медицине - медиком были мой дед и отец, моя мама и тетя, мои дяди, мои сестры, родные и двоюродные...Дома у нас в это время каждый день подсчитывали "результаты борьбы с космополитами", так как стали исчезать знакомые из окружения моей мамы - ее коллеги и сверстники по институтуту...
   После смерти Сталина (1953) гласные антисемитские кампании в Белаоруси утихли, но, по-прежнему негласно, но неукоснительно соблюдалась во всех учреждениях "процентная норма" (примечание 4).
  
   Кстати, о "процентной норме", из-за которой, именно в 1953 году, мои одноклассники, мои друзья-евреи не были приняты в ВУЗ-ы Минска. Некоторые уехали в провинцию, чтобы не терять зря времени, поступили в вузы Гомеля, Витебска, там было возможно "пробиться". Кое-кто остался в Минске переждать, все надеялись, что смерть "великого идола" изменит обстановку в стране, хотя внешне долго еще ничего не менялось. Подозрительность, шпиономания, доносительство процветали. Доходило до того, что, например, меня мальчишку, дважды по подозрению в шпионаже, какие-то серые люди, обычно ничем не выделяющиеся из толпы, останавливали и отводили в какой-то "приемник", где и допрашивали. Один раз, когда мне было 12 лет, по поводу моего пристрастия - обожал рассматривать иностранные автомобили, а другой раз, в годы борьбы с "безродными космополитами", в 16 лет, из-за одежды, показавшейся подозрительной.
   Бесконечное славословие "гения всех времен и народов" с лакейскими интонациями по радио, одни и те же портреты во всех учреждениях, школе, городских скверах, а у многих и дома. Ношение мужчинами специально продуманной одежды - зеленого кителя и полуармейской фуражки, - вызывали в нас пока еще неосознанное сопротивление.
   В бассейне соревнования любого ранга, от окружных - Белорусского Военного Округа, или городских - детских, юношеских или старших возрастов, до республиканских или всесоюзных, открывались непременной здравицей в честь вождя. Звучало и выглядело это как-то даже неприлично, когда около сотни полуголых пловцов, выстроившись в шеренгу, отвечали хором, все вместе, на слова руководителя соревнований, стоящего под знаменем:
   - "Лучшему другу советских физкультурников - Великому Сталину, физкульт -
   "УРА", физкульт - Ура, физкульт - УРА, УРА , УРА!!!".
  
   И до сих пор, например, помню свои муки, когда весь наш класс, каждого ученика заставили писать поздравительное письмо вождю по случаю его дня рождения.Я, со своим плохим почерком, просидел за этим "произведением" несколько уроков, а бдительный классный руководитель проверял, чтобы не было помарок. Словом, тень "великого кормчего" часто ложилась даже на самые светлые дни нашей детской беззаботной жизни.
   В семье же старались обходить все разговоры о политике, вождях, высланных, лагерях. Нас в свое время приучала к этому многоопытная бабушка, прижимавшая палец к губам и кивая на противоположную нашей дверь, за которой все еще проживал какой-то майор МГБ. Люди жили с оглядкой, привыкли к осторожным высказываниям, к разговорам с иносказательными выражениями, к сдерживанию своих чувств...
  
   И вдруг пришла весна 1953 года, и свершилось чудо. Мы сидим в классе и что-то уж очень долго ждем нашу учительницу по истории, хотя это радует - меньше останется времени для вызовов. Входит "Радиаторовна" с заплаканными глазами и прерывающимся шепотом сообщает нам: - "Сталин умер...".
   Мы продолжаем молча сидеть, не зная поначалу, как на это реагировать, но, когда она говорит нам об отмене уроков, срываемся с места и убегаем шляться по городу, - начало марта был теплое, весна ранняя.
   Какое-то сразу же появилось ощущение легкости, радости, сдерживаемой сначала, но все возрастающей с каждым следующим днем после этого мартовского события. Даже мама, которая никогда обычно не проявляла открыто свои чувства, делая что-то по дому вечером, напевает себе под нос - не узнаю ее. Тетя Лиля, придя вечером после зачтения официальных сообщений по Беларускому радио, подвела итог событиям с обычной своей прямотой:
   - "Сдох, наконец, вурдалак...".
  
   Но в школе, и во всех городских учреждениях "поднималась волна скорби по лучшему сыну всего человечества", умело направляемая "партайгеноссе" всякого ранга. Ощущение фальши и раздвоенности нашего окружения долго не покидало меня.
   Ну, а мы, наша семья, и многие наши друзья и знакомые, с появившейся, наконец, надеждой, стали ожидать возвращения из лагерей наших близких. Тех, кому посчастливилось уцелеть за это послевоенное десятилетие.
  
   Этот год был для меня еще более успешный и радостный и от моих спортивных достижений в бассейне, бесконечных соревнований и поездок в другие города,- я уже стал выступать и за сборную республики по водному поло. Я окончил школу и получил серебряную медаль вместе с аттестатом зрелости. Впереди открывалась безграничная жизнь переливающаяся радужными цветами, манящая за горизонт. Я начал думать о моем будущем, об учебе, что оказалось для меня самым трудным. Захотелось всего сразу - хотя я до сих пор не мог понять, что перевешивает в моих желаниях и пристрастиях - физика, литература, может быть, какое-то совсем невиданное поприще для приложения своих сил.
  
   Случай и здесь завернул мою дорогу в сторону, для меня несколько неожиданную. Уезжая в Москву в 1953 году на какую-то очередную "Спартакиаду", я на всякий случай взял с собой документы для поступления в какой-нибудь ВУЗ Москвы. В какой из них, я решил подумать во время соревнований, определенных мыслей не было и это порождало ощущение необыкновенной легкости и иллюзий, что все возможно для меня. Медаль, как мне казалось, гарантировала свободу поступления. Почему-то стала посещать мысль, что надо попробовать подать документы в Институт международных отношений, мимо приемной комиссии которого на Моховой я несколько раз проходил из гостиницы в бассейн, где шли наши соревнования. Оказалось, что для поступления туда необходима характеристика комитета комсомола моей школы. Где он был этот комитет, кто в него входил, к кому надо было обратиться, я так и не выучил до выпускных экзаменов, так что здесь в Москве, эту задачу я решить не смог бы при всем желании. А желание, вдруг сразу и ушло. Что было, как я понимаю, предопределено свыше и спасло меня от многих неприятностей, постоянно меня сопровождавших в связи с необходимостью иметь очередную справку от самых разных инстанций. А если учесть, что меня дважды исключали из школы, причем второй раз уже в качестве комсомольца с формулировкой
   "за развал работы в пионерской дружине школы", то я как-то опомнился и московскую затею с поступлением в институт бросил без сожаления.
   Правда, не сразу, съездил еще на Ленинские горы, поглядел на новое высотное здание университета, посидел у фонтанов главного здания, и уехал на следующий день вместе со своей ватерпольной командой в Минск. Хорошо, что догадался не рассказать о своих намерениях маме до поездки в Москву. Не доставил ей лишних волнений.
   По дороге домой, в поезде, после разговоров с одним из попутчиков, я вдруг, неожиданно для самого себя, принял решение поступать на архитектурный факультет Политехнического института, тем более что мой брат решил тоже поступать туда, но на строительный факультет. В этом направлении, в архитектуре, было что-то универсальное, сочетающее в себе сложный комплекс моих представлений о том, что же мне делать в этом мире, импонировало мне присущей архитектуре гармонией искусства и техники. Я ведь несколько лет учился в художественной студии дома пионеров у Сергея Петровича Каткова, неплохо рисовал, хотя и забросил живопись, но мне казалось, что уж экзамен по рисунку я должен выдержать. Остальных экзаменов мне не надо было сдавать, так как у меня была "медаль".
  
   Поступил, в итоге, как и предполагал - легко, хотя на архитектурный поток был самый большой конкурс, что-то около двенадцати человек на место, за "рисунок-постановку" получил "отлично", за чертеж - "хорошо", помогла медаль - не пришлось сдавать вступительные экзамены. Поступил и Том, как и хотелось ему - на строительный факультет. Наши с ним пути начали расходиться, тем более что в этом же году Том неожиданно для меня женился и переехал к жене, вернее к теще. Но так как тещей оказалась "тетя Рита" - подруга мамы и друг всей нашей семьи, то это не было особенно болезненно для меня. Я оставался в одиночестве.
  
   Я к "нашим молодоженам" регулярно ездил на Сторожевку, где они жили в отдельном доме, принадлежавшем "тете Леле" - еще одной нашей общей знакомой.
   Мы остались с мамой вдвоем в старой комнатушке в 13 квадратных метров на Интернациональной улице, в доме N 8, который потом стал почему-то 13-ым. Жизнь наша значительно изменилась за эти несколько лет. Вот еще совсем недавно нас было здесь пятеро, - дед за это время прикупил половину дома с садом в районе железнодорожного вокзала, куда и переехал,- а сейчас осталось нас лишь двое. Тетя Нюра давно исчезла где-то в застывшем пространстве этой необъятной страны, а Майя и Том начали жить своей, новой, далекой от меня жизнью "взрослых".
  
   Мой мир разрушался или, правильней, расширялся, как разбегается вся вселенная, что тогда уже было мне известно из статей о "красном смещении". Мой мир выходил за пределы улицы, школы, бассейна, разрывались старые связи, замещавшиеся новыми, появлялись новые люди и мне становилось немного неуютно из-за все большого удаления от своих близких. Наступал следующий этап моего становления, в котором стали играть свою роль вдруг откуда-то появляющиеся женщины. Надо сказать, что у меня долго не было времени уделять им должное внимание, а значит, и не было "своей девушки". И первый и второй курс университета я, в отличие от основной массы моих друзей, проскочил без этого, осложняющего жизнь, вторжения другого пола в мой мир. Было и о чем призадуматься, перед глазами маячила семейная жизнь моего брата, со всеми ее особенностями. Но все по порядку.
  
   В первый же семестр учебы в политехническом я понял, что долго здесь не выдержу, такая была затхлая обстановка на факультете, усугубленная еще и нижайшим уровнем преподавания общих предметов. После нашей школы, после наших превосходных преподавателей - это пугало своей низкой квалификацией и "обработкой" наших мозгов доктринами советского казенного искусствоведения и ужасающего предмета - "истории партии". Я сдал всё, что было необходимо за семестр, чтобы получить очередную "справку", и перевелся на тот же курс физико-математического факультета Белорусского государственного университета, на отделение физики, без дополнительных экзаменов. Переводу поспособствовал школьный товарищ мамы, бывший тогда секретарем парторганизации университета, Протасевич (или Протасеня, запамятовал уже), который пришел к нам в гости, поговорил со мной и все решил уже на следующий день. Мне запомнился его чудовищный языковый сленг - смесь плохого русского с плохим беларуским языком - "трасянка".
   На факультете, куда я пришел, учились мои школьные друзья, из нашего школьного выпуска здесь оказалось пять человек. Уроки наших самых лучших учителей по математике и физике не прошли даром.
  
   1954 ГОД, УНИВЕРСИТЕТ (БГУ Минск)
  
   Здесь в старом, двухэтажном здании из темно-красного кирпича, сохранившемся еще со времен дореволюционных, и чудом уцелевшем во время войны, здании физико-математического факультета мне как-то все сразу понравилось: и массивные стены, и сумрачная тишина коридоров. Здесь был какой-то особый, устоявшийся "дух времени", не того, что окружало меня в новом, быстро возникающем городе и не всегда мне нравилось, а словно застывшего, вечного, наполненного исчезнувшими душами других времен. И, главное, здесь была свобода, то чего мне никогда не хватало, и не будет хватать до конца жизни. Это ощущение свободы, после казарменного стиля организации учебы и жизни студентов в политехническом институте, вызывало повышенный интерес и настрой к учебе. Все было по-другому, демократические принципы управления факультетом закладывались его деканом Халимановичем, который если не добился особых высот в науке, то создал основу, среду, в которой стали вызревать настоящие личности. Сделаю небольшое отступление о нашем факультете.
   Направление физического и математического образования в Беларуси датируется открытием в 1932 году физико-математического отделения педагогического факультета Белорусского государственного университета.
   В 1933 году физико-математическое отделение преобразуется в физико-математический факультет.
   В 1938 году физико-математический факультет включал в себя 4 кафедры: кафедру общей физики (зав.кафедрой - доцент И.Г.Некрашевич), кафедру теоретической физики (зав.кафедрой - доцент Ф.И.Федоров), кафедру рентгенофизики (зав.кафедрой - доцент И.П.Шапиро), кафедру электромагнитных колебаний (зав.кафедрой - профессор Е.В.Снятков).
   В 1941 году, в связи с войной и оккупацией, физико-математический факультет прекратил работу и с сентября 1943 года функционировал на станции Сходня под Москвой, а после войны физико-математический факультет, как и весь университет, вернулся в Минск. В октябре 1958 года, уже после моего окончания курсов, физико-математический факультет был разделен на два самостоятельных факультета - физический и математический, так что я заканчивал его еще в старой структуре.
   Первым деканом физического факультета, как до этого физико-математического, стал М.П.Халиманович.
  
   Уже работая в Тбилиси, я следил за бурным ростом моего факультета. На базе научно-исследовательских лабораторий физического факультета в 1971 году был образован Научно-исследовательский институт прикладных физических проблем во главе с, уже ставшим академиком, А.Н.Севченко. В 1976 году от физфака отпочковывается факультет радиофизики и электроники. Физический факультет и сегодня бурно развивается, и у него своя интересная история, значительные имена.
   Среди выпускников физического факультета БГУ в первую очередь нужно назвать Героя Социалистического труда, лауреата Ленинской и Государственной премий, академика АН Л.А.Арцимовича, с которым в одном классе школы училась моя мама. Здесь учился и работал Герой Социалистического труда, лауреат Ленинской и Государственной премии, академик АН Н.А.Борисевич, под руководством которого я cделал свою первую курсовую работу об излучении "абсолютно черного тела" и который "дослужился" потом до Президента АН БССР. Здесь много лет преподавал Герой Социалистического труда, лауреат Государственных премий, академик АН Беларуси, заслуженный деятель науки Беларуси Ф.И.Федоров, друг маминого детства.
   Одной из самых колоритных фигур факультета был Герой Социалистического труда, академик АН Беларуси, заслуженный деятель науки Беларуси А.Н.Севченко, аспирант знаменитого С.И.Вавилова, увлекательный рассказчик "физических анекдотов", часто занимавших всю лекцию, так что на заявленную тему у него уже не оставалось времени.
  
   Если вспомнить, что дома мама вспоминала Федорова Ф.И., как "Федьку", так как привыкла звать его в детстве, то факультет был для меня органичным и близким "по происхождению". Может быть, это и было одной из причин, по которой я так легко изменил архитектуре "Политехнического", как изменил и "родному факультету", и университету, и Минску...
  
   На факультете, как оказалось, благодаря Халимановичу, его демократическому управлению, было достаточно свободное посещение лекций на зависть другим факультетам, что мне было крайне необходимо в то время, так как я стал выходить на другие, достаточно высокие рубежи спортивного плавания, а вдобавок стал еще играть и в водное поло.
   Сюда на "физ-мат" и другие факультеты университета стали приглашаться и приезжать бывшие выпускники университета, сотрудники других научных центров со всей страны, надо было восстанавливать беларускую науку, практически разрушенную за годы репрессий 30-х годов и войны. Мне повезло, в это время уже стали работать на физико-математическом факультете легендарные физики-спектроскописты Севченко Антон Никифорович и Ельяшевич Михаил Александрович, высочайший специалист в области теоретической спектроскопии и люминесценции Степанов Борис Иванович. Кадры факультета за короткий срок моего обучения пополнились интересными, содержательными специалистами, порождавшими атмосферу поиска, увлеченности наукой, невольно передававшиеся нам.
  
   Было и еще одно очень существенное обстоятельство, отличающее мой факультет - от моего дома до университета я мог пешком дойти, примерно, за пятнадцать минут. Были и еще достоинства - на факультете был довоенный и действующий туалет, что позволяло уже утром, если я старался попасть на вторую лекцию (на первой я был за время обучения два раза) решить все мои гигиенические проблемы. Как они решались у нас дома или во дворе, не поддается литературному описанию. Могу только назвать предмет, вызывающий зависть у наших соседей - "бунька", эмалированный сосуд непонятного назначения, что-то среднее между ночным горшком и самоваром, стыдливо прятавшийся за двустворчатой дубовой дверью между пролетом лестницы и коридором. Справедливости ради надо сказать, что в городе уже появилось три общественных туалета, примерно, на 15000 жителей, причем один из них находился во дворе соседнего дома. В туалет обычно стояла очередь человек в пятнадцать-двадцать, но мы все к этому давно привыкли.
   Несмотря на новые требования, все свободное, и не только свободное, время пока отдавалось бассейну,- я подходил к рекордному времени в брассе. В это время меня натаскивал приглашенный из Москвы, из ЦСКА, известный тренер, Николай Иванович Ваньков, и еще я стал выступать за сборную республики по водному поло. С учебой это сочеталось очень плохо и пора было что-то решать и с плаванием и с потребностями личной жизни другого плана. Тем более, что в очередной семестр, я пропустил по причинам участия в различных соревнованиях несколько сотен часов, хотя примерно половина из них приходились на историю партии - "основной предмет" первых курсов обучения, и "спецподготовку", - муштру на плацу одним из наших генералов в отставке, не внушавших мне особенного почтения.
  
   Обрисовать нашу университетскую кафедру "спецподготовки", где из нас пытались сделать будущих командиров-артиллеристов надо отдельно и в другое время. Очередную сессию я сдал неплохо, но все же лишился повышенной стипендии.
   Тем не менее "первый звонок" - сигнал из деканата поступил и, в соответствии с правилами университетских игр, было сообщено о "моем поведении" в типичные для того времени университетские инстанции, из которых самой тошнотворной была, как и прежде в школе, "комсомольская мафия".
   Не знаю, то ли еще в школе после очередного исключения "за развал работы", то ли уже в университете, в разных коллизиях с "комитетом комсомола", например, по поводу ношения узких брюк, но у меня сложилась острая неприязнь к нашим, вертящимся вокруг ректората и деканата "общественникам". Это была особая порода людей того времени, главной задачей которых было всегда находиться на виду у начальства, и таким образом делать себе карьеру. Даже к своему троюродному брату, я испытал некоторое охлаждение по поводу его "активности" в разных, хорошо регулируемых партийными инстанциями университета, мероприятиях, несмотря на то, что мы с ним учились в школе в одном классе.
   Меня просто тошнило от бесконечных собраний "по поводу", массовых выходов "на", "оргвыводов" по любому отклонению от "генеральной линии". Спасал все тот же благословенный спорт.
   В университете, такие как я, все же были нужны для поднятия престижа и доказательства превосходства университетского образования, скажем над ПТУ-шном, а я этим пользовался (ПТУ-профтехучилище - низшая форма среднего образования). Спасала "родная" кафедра "физвоспитания" университета, отстаивавшая меня в других инстанциях, куда регулярно на меня писались доносы. Я вошел в состав сборной университета и выступал на всех студенческих соревнованиях, плавал, если было нужно для команды, почти всеми видами плавания, на всех дистанциях: и кролем, и брассом, и баттерфляем, играл в водное поло за команду БГУ. Кроме того, я уже был в основном составе команды сборной республики по водному поло, то есть играл за команду "мастеров" на всесоюзных соревнованиях, так что с этой стороны подойти ко мне нашим комсомольским и профсоюзным вожакам было трудно. Они копили на меня "компромат", но все никак не могли этим воспользоваться. Хотя, как вскоре оказалось, этот час приближалcя.
   Майские праздники по всей стране, как обычно, отмечались подъемом "широкой волны трудящихся", с обязательным выходом на демонстрации, где "вожди" пристально из-под шляп и форменных фуражек всматривались после военного парада в проходящие шеренги "бойцов трудового фронта". Несколько военизированный стиль этого, в общем, по-весеннему радостного праздника, часто совпадавшего с Пасхальными днями, конечно, портил настроение, но привыкшие к хождению по восемь человек в шеренге еще со школьной скамьи, мы не особенно задавались идеологией советских сатурналий, принимая с первых курсов университета непосредственное участие, в основном, в "буфетном" разделе общей программы праздников.
   Университет на майские праздники выходил отдельной колонной с разнообразными "хоругвями", эмблемами, флагами и, естественно, с портретами утвержденных свыше вождей. Впереди университетской колонны надо было нести эмблему БГУ, сооружение из металлических труб, крашеной фанеры, проволочек и искусственных цветов. Эмблема университета напоминала венки на похоронных процессиях, была тяжелой и ее несли два человека. Для этого подбиралась кафедрой физвоспитания группа молодцов, в которую попал и я, как ни отбрыкивался. Путь шествия разбивался на этапы, примерно, по полкилометра, для передачи эмблемы следующей паре, мне и моему школьному другу Радику Поветьеву достался отрезок от круглой площади до моста через Свислочь в районе цирка. От моста до трибун, наспех сколоченных для "партийных и государственных деятелей БССР", было еще два этапа этой "эстафеты".
   Все было бы хорошо, если бы не разгильдяйство наших ответственных руководителей колонны, которые и должны были организовать передачу "хоругвей" в нужном месте, а потом проследить за сбором "реквизита" в какой-нибудь машине, подкарауливавшей демонстрантов обычно за каким-нибудь ближайшим углом.
  
   Мы прошли свой этап - нас не сменили, подошли к цирку - опять нет никого на смену. Я предупредил за что-то отвечавшую "шестерку" из ректората, что мы пронесем эту неподъемную эмблему еще только один этап, и мы начали втягиваться на подъем мимо "домика архиерея" и Дома Офицеров. Наученные еще в школе, как важно кому-нибудь отдать "подотчетное" первомайское снаряжение, так как, обычно сразу же после прохождения трибун народ разбегался, мы, подталкиваемые сзади университетской колонной, стали замедлять шаг. Последний, перед трибуной местных "вождей", этап передачи эмблемы приближался. Когда возникла очередная краткая остановка, на которой обычно равняли ряды и шеренги, я громко предупредил распорядителя шествием, и мы, не сговариваясь, так как Радик солидарно молчал, поставили эмблему на землю и ушли. Как там выкручивались распорядители, заделывая брешь в "непрерывном потоке ликующих трудящихся", я не знаю.
   Я не помню, как потом нас прорабатывали на всех уровнях университетских структур, так как был очень занят в бассейне, готовился к рекордному времени, и в университет старался не показываться. Однако очень скоро стало известно, что меня и Радика исключили из университета. Мама сразу же "отмежевалась" от этого инцидента в силу данного мне еще в восьмом классе обещания. Я как-то не очень горевал и подумывал о том, что пойду в Институт физкультуры, куда члена сборной команды Республики должны были бы взять без особых осложнений. Кроме того, муж моей сестры Майи, Арустам Харазянц, уже заведывал к этому времени кафедрой спортивных игр в институте. Так что было даже что-то новое в этом возможном повороте судьбы. Словом, я даже, по своему, наслаждался вынужденными "каникулами".
   Но вмешался случай, впрочем, чтобы быть объективным, уточню - "случай" имел вид и облик отца Радика - Поветьева Гавриила Алексеевича, который долгое время был постоянным представителем БССР в ООН, а к этому времени стал еще и проректором университета.
  
   Как-то раз дома раздался звонок, звонил Радик и приглашал меня к себе, не говоря для какой цели. Я любил ходить к нему в гости еще со второго класса, когда Радик ухаживал дома за своими кроликами, и пришел к назначенному сроку. И еще у него была замечательная библиотека, привезенная его отцом из блокадного Ленинграда. Дома, как оказалось, нас ожидал "сам" Гавриил Алексеевич. Высказав нам обоим все, что он о нас думает, взяв с нас слово о незамедлительном изменении нашего образа жизни в духе "преданности строю", погрозив кулаком перед нашими носами, что, по-моему, было самым неотразимым аргументом, он отпустил "наши души на покаяние".
   Может быть, сыграло роль и незримое присутствие моего отца, академика, одного из немногих, уцелевших после сталинских репрессий тридцатых годов, члена Президиума Академии Наук республики.
   Восстановили нас на следующей же неделе без всяких дополнительных процедур. Я понял, что мне надо думать о каком-то другом пути по жизни, даже, наверное, в другом городе, я не смог бы, - это мне уже было ясно, - удержаться в той среде, не поступившись своими, еще не очень ясно очерченными убеждениями.
  
   1955 год, МИНСК, Сторожёвка, тётя Рита
  
   Университету я по-прежнему уделял не очень много времени, по-крайней мере, не столько, сколько было бы надо для подготовки к экзаменам, но вырваться из спортивного круга я не мог и не хотел. Сессии как-то удавалось сдавать с "первого захода", карманные деньги стали появляться из-за многочисленных сборов, на которых нас еще и кормили, по тому времени, очень хорошо. Я был долгое время прикреплен, как член сборной команды, к ресторану "Фабрики-кухни" рядом с "красным костелом" - забот у моей мамы с этой стороны не было. Если не было сборов, то питался я по старой привычке, заведенной еще с давней поры моей мамой из-за нехватки у нее времени, в ресторане "Потсдам" напротив моего дома, а иногда приносил судки с ресторанными обедами домой. А еще любил принимать приглашения на обед к тете Рите, Маргарите Владимировне Матусевич - маминой подруге, к этому времени уже ставшей нашей родственницей, так как брат женился на ее дочери Ольге. Это было вдвойне удобно, мы с Ольгой учились и в одной группе университета, и у нее всегда были тщательно написанные конспекты по всем лекциям. А на Сторожевке, где они тогда жили в отдельном старом доме, был еще и сад, и все вместе - сиреневое и жасминное благоухание весной, и рубленые котлеты, приготовленные тетей Лелей, не признававшей мясорубку, создавали иллюзию почти рая на земле. Никогда и нигде я таких вкусных котлет больше не ел. Может быть, только в Тбилиси, где всегда "знали толк" в еде, но до Тбилиси еще несколько лет пути по моей истории.
  
   Там же, на Сторожевке, мы обычно собирались на дни рождений, советские и церковные (именины), несмотря на запреты, праздники, или просто погулять вечерами, послушать входившие тогда снова в моду и, сохранившиеся со времен немецкой оккупации, пластинки Лещенко и Вертинского, американские блюзы фирмы "His master,s voice", под которые осваивались танго, фокстрот и вальс-бостон. У тети Риты и тети Лели, на Сторожевке, было всегда уютно и спокойно, несмотря на то, что там иногда появлялись посторонние - квартиранты, которым сдавались комнаты. Дом остался тете Леле после смерти мужа, а ее гостеприимство не знало пределов, она была профессиональной хранительницей очага и "матерью всех скорбящих", что в это послевоенное время дорого стоило, и всеми нами ценилось.
   Выдав свою Ольгу замуж за нашего Тома, тетя Рита все чаще приходила к нам, на Интернациональную, "почаевничать", не торопясь особенно к себе домой, на Сторожевку. Незаметно для самого себя, я стал чувствовать постоянную необходимость в этой женщине в моей жизни - я поверял ей свои мысли, свои планы. Мне с ней было очень легко, не так как с мамой, сдержанной, внешне суровой и неприступной, державшей всех на некотором отдалении от себя.
   []
   Маргарита Владимировна Матусевич
  
  Она для меня осталась навсегда, как "тетя Рита", к тому же была женщиной, несомненно красивой, таинственной восточной красоты, очень тонким собеседником, мягким и ласковым человеком, умевшим всегда находить "верный тон" с любыми людьми. В ней сказывалась и древность рода, из которого она происходила. Татарские корни Харзеевых, попавших в Беларусь еще при Великом князе Витовте, проступали в чертах её странно притягательного лица. Незаметно она стала моим исповедником, самым близким другом и чутким наставником. К тому же, всю мою, тогда еще небольшую жизнь, тетя Рита бережно лечила мои бесконечные ангины, приходя к нам домой со всем набором инструментов отоларинголога. Она излучала спокойствие и тепло и обладала особым, повышенным чувством юмора. А ведь на ней висело обычное для того поколения "советское проклятие" 1937 года, и она уже почти двадцать лет, как ждала своего мужа, все надеясь на чудо, почти ничего не зная о нем. Жизнь ее могла бы стать основой для романа или сценария кино, поэтому скажу ещё несколько слов о ней, не говоря о том, что она одна из немногих женщин, которых я по настоящему любил и не изменил этой любви даже после ее ухода из жизни.
  
   Тетя Рита, как и многие другие, не успела уйти из Минска, так лихорадочно бежали советские войска в первые дни войны. Стремительность наступления немецких войск привела к тому, что большинство населения Беларуси не успело эвакуироваться.
   24 июня 1941 года коммунистическое руководство Беларуси тайно бежало из столицы, не объявив об эвакуации. Даже из Витебской, Могилевской и Гомельской областей, где у населения было гораздо больше времени для сборов, эвакуировались менее трети населения, так и не предупрежденного о гитлеровском нашествии.
   Тетя Рита осталась с пятилетней Ольгой в оккупированном Минске, так и не успев съездить на "свидание" с мужем, отсиживающим свой срок в Воркутинском лагере с 1938 года. Подробности и место его ссылки она узнала перед самой войной. Она уже знала, что он жив и находится в одном из лагерей ГУЛАГа. Позже оказалось, что даже война не смогла нарушить ее планы, и она отправилась в отчаянное путешествие. По сегодняшним меркам, один ее поход "за тридевять земель" мог бы попасть в книгу рекордов Гиннеса, так как ей дважды пришлось переходить линию фронта. Сначала из захваченного немцами Минска, она пробралась на советскую территорию, чтобы только узнать о муже - Митрофане Матусевиче, или, если удастся, увидеть его, отбывающего свой срок где-то в верховьях Печоры. Потом она назад пробиралась к Ольге, своей пятилетней дочке, оставшейся у тети Лёли на Сторожевке, в оккупированном немцами Минске. Остается добавить, что половину этого "путешествия" она совершила пешком.
   У меня в голове не укладывается, как эта хрупкая женщина, в военное время, могла проделать такую эскападу, пробраться через все кордоны, рубежи обороны с той и с другой стороны, добраться до северных мест ГУЛАГа, вернуться на оккупированную немцами территорию, да и выжить, в конце концов. Дали ей там свидание или нет, я не знаю. Тетя Рита старалась не распространяться на эту тему.
  
   Непременный "Беломорканал" (папиросы военного и послевоенного времени) в изящных пальцах, грудной, низкий с хрипотцой голос меня завораживал - она умела красиво и просто говорить и казалась прилетевшей из другого мира птицей. Она приобщила меня к Брюсову, которого очень любила и знала наизусть, к Блоку, Надсону. Ей надо было жить не здесь, в другом месте, подальше от этого времени.
   А где же моя сестра Майя, что там с ней? - Она уже третий год замужем, но своего жилья до сих пор нет, и они втроем (Аня уже родилась) живут в коридоре Института физкультуры, в выгородке из светло-голубой фанеры. Мне бывает иногда грустно без них, но я уже плаваю в новом бассейне Института, примыкающем к основному зданию, и забегаю к ним на минутку. Да, Харазянц - это звучит, мне нравится эта фамилия, мне вообще он нравится своей мягкостью, образованностью и любовью к джазу, захватившего всю нашу еще школьную компанию со времен "трофейных" фильмов - "Серенада солнечной долины", где играл оркестр Гленна Миллера и "Джорджа из Динки-джаза". Я уж не говорю о кумире всех поклонников джазовой музыки в Минске - Эдди Рознере, чьи мелодии исполнял даже наш класс-джаз со своим собственным Бельзацким (пианист) - Валерой Беляцким. С Арустамом медленно, очень медленно сходится все наше семейство, но уже навсегда, принимая его в наши сердца.
  
   К нам домой в те 50-е годы частенько приходит "прикоснуться к домашнему теплу" мамин товарищ еще по довоенной учебе в музыкальном техникуме (кажется так называлось тогда это заведение) Сима (Семен) Дречин. Сима иногда приводит с собой и "Юрочку" - солиста оперы Матраева. Сима - наш главный балетмейстер в театре оперы и балета и пока еще только Заслуженный артист республики (позже - Народный), всегда заводит меня в театр с артистического входа, так что я часто бываю в оперном театре, иногда с мамой, иногда один. Хожу и в Беларуский драматический театр имени Янки Купала, там тоже много наших знакомых, друзей, соседей по улице: Малкин - театральный художник, Стефания Станюта, Григонис - яркие актеры беларуской драмы, там уже появились и бывшие поклонники моей сестры из начинающих артистов, как Гаррик Вольский. Поэтому в этот театр тоже ходим либо по контрамарке, либо через артистические входы. Театр великолепен своим талантливым составом и доставляет наслаждение еще и сохранившим свою яркость беларуским языком, не препарированным советскими цензорами.
   Еврейский театр, который считался вторым по уровню мастерства актеров и посещаемости зрителей, уже давно закрыли, и в это здание поместили русский драматический театр, в котором я так и не побывал ни разу.
   Я перебираю старые фотографии "пятидесятых" и вот наталкиваюсь на летние снимки 54-го или 55-го года, где я на каникулах у бабушки Эммы (Эмили Валаханович) вместе с братом Томом и его, уже женой, Ольгой. Может быть, это часть их "медового месяца", затянувшегося на несколько лет? Почти каждый год, на школьных каникулах, мы с Томом проводим у бабушки Эммы, иногда неделю-другую, иногда и целый месяц, погруженные в другой мир - мир моих предков Валахановичей.
    []
  Мои бабушки - Эмилия Валаханович-Лобач (справа)и Александра Валаханович-Павлович, 1914 год
  
   Эмилия Валаханович, окончив городскую гимназию, "ушла в народ", уехала в деревню "нести свет знания" и стала учительствовать. Но тут сначала мировая война, потом гражданская война, так она и осталась в деревне Цитва, вышла там замуж за крепкого и как-то избежавшего раскулачивания Лобача и родила двоих детей. К 1946-му году, когда я увидел ее в первый раз, бабушка Эмма жила с мужем, уже только вдвоем - дети выросли и уехали в город. Бабушка жила в, типичной для Литвы-Беларуси, крестьянской "хате" под соломенной крышей. Громадные кусты сирени, даже не кусты, а деревья, закрывали с трех сторон бревенчатую избу, достигая крыши, над ней возвышались столетние тополя, а "журавль"- колодец кланялся мне при выходе во двор. Эмма осталась единственной для нас в Минске из того близкого нам поколения Валахановичей, часть из которых уже покинула по разным причинам Беларусь.
   Как ни странно, именно у бабушки в Цитве, я больше всего читал - дома часто не хватало на чтение времен. Да и книг у нее сохранилось с довоенного времени немало, а некоторых я и не видел еще очень долго - все послевоенное время издавали осточертевших еще в школе "лауреатов Сталинских премий", обязательное чтение которых было регламентировано "сверху". Вспомнить хотя бы фамилии этих лауреатов я уже не могу - в наших домашних библиотеках их не заводили. Зато я у бабушки нашел "Декамерона", "Золотого осла" Апулея и несколько томов Мопассана, которые мы стали также получать по довоенной подписке. Словом - "читал охотно Апулея...". Поборники советской нравственности, а такая была строго регламентирована для "народа", вероятно ставили на такие книги клеймо - "безнравственная литература".
   По моему тогдашнему, глубокому убеждению, литература могла быть или плохой, или хорошей. Нравственность - она внутри человека, а не снаружи. Она - тот камертон, который один раз настроив в семье, человек несет с собой всю жизнь. Но не хочу быть моралистом и начинать дискуссию с самим собой. Бабушка Эмилия не запирала на ключ свой книжный шкаф.
  
   Как-то незаметно был пройден "перевал" университетского обучения - третий курс, наша группа распалась на "специализации". Пришлось определятся, но основных критериев отбора не было и поэтому мной, а может и другими, выбор был сделан на основе личных симпатий к преподавателям. Такими для меня были Севченко Антон Никифорович и Ельяшевич Михаил Александрович - специалисты в области физической оптики. Мне нравилась и техника на лабораторных занятиях, подаренная нам Кебриджским и Оксфордским университетами. На некоторых спектрометрах были привинчены медные таблички с выгравированными на них дарственными надписями, а однорукий старший лаборант Володько покрикивал на нас, чтобы мы не "свинтили" головку какого-нибудь лимба у спектрометра. Из нас стали готовить специалистов в области физической оптики - спектроскопистов. На третьем курсе во время исполнения курсовой работы я впервые попал в Академию Наук, восстановленное после войны здание с полукруглой аркой, подпиравшейся колоннами.
   Первую работу я делал у Некрашевича Б.А., оставившего после себя настолько удручающее впечатление, что я усомнился в правильности выбранного пути.
   Здесь же неожиданно произошла моя последняя встреча с отцом, в коридоре главного здания академии. Я издали увидел эту исполинскую фигуру, заполняющую, как мне казалось, чуть не весь коридор, остановился перед ним, но он меня не узнал и прошел дальше. Сам я никаких попыток встретиться с ним не делал. А моя фамилия, произнесенная в службах института физики, стала мне мешать и даже иногда раздражать. -
   Я еще раз усомнился в своём выборе, но на этот раз не в направлении, а уже в области научно-исследовательской работы, которая непременно после окончания БГУ приводила меня в один из академических институтов, где моя фамилия и родственная связь с отцом, действительным членом Академии наук, якобы должны были способствовать "моей карьере", по мнению друзей и знакомых. Нет уж, свою жизнь, карьеру или, как там это еще называется, я буду делать сам. Это было началом выбора своего пути, пока совсем неясного, так как не было видно конечной цели, которая уходила куда-то за горизонт моего будущего.
  
   1956 год, СПАРТАКИАДА НАРОДОВ СССР
  
   Начало года было все посвящено интенсивным тренировкам в бассейне - мы готовились принять участие в 1-ой Всесоюзной спартакиаде народов - так сказать, "советским олимпийским играм". Начались длительные сборы, я был включен в сборную республики по водному поло, мы готовились в своем бассейне, выезжали на товарищеские матчи со сборными Эстонии, Литвы, играли с московским "Торпедо", тбилисским "Динамо", - спартакиада приближалась. На этапе предварительных матчей перед Спартакиадой наша команда поехала в Таллин для встреч с ватерпольными командами Эстонии. Мне всегда нравилась Прибалтика, после первой же, еще в раннем детстве, поездки с мамой на рижское взморье, в Ригу, Кемери или в Вильнюс, куда я с одним из моих приятелей ездил на один день сшить себе костюм или заказать рубашки. Я только в Эстонии еще ни разу не бывал, и вот такой удобный случай.
  
   Таллин меня очаровал - это был гармоничный, казалось сотворенный самой природой, вписанный в скалистый ландшафт, город с необычайно красивыми, ухоженными парками, кирхами и старинными башнями, очаровательными трамвайчиками, немного игрушечными, на узких трамвайных путях, с девушками-водителями в синих пилотках.
   Нас прекрасно разместили: комфортабельный отель, еда была безукоризненной, как и было вне всякой критики ресторанное обслуживание, слово "сервис" мы тогда еще не употребляли. Летний бассейн, где мы встречались с эстонцами, располагался в пригороде Таллина, в Хиума, и в нем было очень холодно, несмотря на солнечные дни. Отыграли мы неплохо и решили,- несколько человек из команды,- остаться на пару дней в Таллине, где у моего товарища по команде оказались друзья.
   Здесь произошло мое первое серьезное знакомство с загадочным и часто необъяснимым миром женщин. Мы остались в гостях после знакомств и застолий, обычных для того времени, переночевать у одной из девушек, родители которой уехали отдыхать из Эстонии. Ее подруга должна была выходить замуж за местного эстонца, и этому предшествовало что-то вроде помолвки.
   Я не могу сейчас сказать, что меня она, назовем ее Валерией, очаровала, но все стало так стремительно развиваться, что на следующий же день мы с ней встретились в парке Кадриорг, а вечером, за один день до ее официальной помолвки, никому не сказав ни слова, укатили вместе в Ригу.
   Мне с ней было интересно, особенно после наших университетских девушек, поглощенных зубрежкой и мыслями о выходе замуж. Да и приключение завязывалось само собой, стихийно, и не регулировалось никем и ничем, подчиняясь исключительно нашим эмоциям. К тому же оказалось, что она из Минска, давно знает меня и живет в двух шагах от дома на Сторожевке, куда я часто заходил в гости к своему, уже остепенившемуся, брату и моей любимой тете Рите.
  
   В те годы минский "светский" мир был сжат до предела нескольких кварталов, и весь "бомонд" циркулировал между "клубом джентльменов" - распивочной в "доме с часами" на башне на улице Советской, и сквером Беларуского драматического театра. Причем, "променад" был узаконен только на одной стороне улицы, там, где в гастрономе соседнего дома была стойка, у которой можно было заказать коктейль из коньяка и шампанского (назывался "Северное сияние"). Все друг друга знали, даже не будучи знакомыми, и знали все друг о друге. Я так много проводил времени в бассейне, что не успел познакомиться с нашим "полусветом", как следует, а Валерия была меня на несколько лет старше, оканчивала уже институт, поэтому и выпала до этой поры из моего поля зрения. Что, впрочем, не помешало "бурному развитию нашего романа".
   Мы ездили с ней за город, встречались в парках, ездили купаться на Минское море. Я стал бывать у нее дома на Сторожевке (опять Сторожёвка!), словом проходил "курс молодого бойца" под присмотром уже достаточно опытного наставника. Но тут на нашем, или вернее, моем пути, встала мама. Я не знаю, что ей тогда в этих отношениях показалось подозрительным, я ведь и не думал о женитьбе, но как-то вернувшись под утро домой, услышал что-то вроде - "или я - или она". Маму я первый раз увидел в таком состоянии смеси беспомощности и гнева. Я сдался, так ей по крайней мере, показалось. Мне не хотелось тогда ставить наши отношения под угрозу, я еще и жалел маму, и не мог пожертвовать материнской любовью. На весах моего рассудка любовь матери ко мне пока перевешивала все остальное.
   Конец лета проходил уже в Москве - это были дни Спартакиады, насыщенные соревнованиями, интересными встречами, посещением театров и музеев. Нас расположили в общежитиях студенческого городка на Соколе, рядом с которым я сейчас и живу (будущие "вьетнамские общежития"). Это было мое первое знакомство с районом Аэропорт и Сокол, я тогда не мог и подумать, что к этому месту в Москве меня столько раз будет возвращать судьба и, наконец, окончательно привяжет к этому знаменитому району Москвы, по "кодовым" названием - ХЛАМ (Художники, Литераторы, Актеры, Музыканты) .
   Как это здорово, ощущать себя так, что кажется нет ничего невозможного, все впереди. Что там ждет, еще не известно, но эта загадочная, туманная даль будущего уже манит, переливается соблазнами новых мест, новых людей, новых впечатлений. Уж на что весь этот месяц в Москве был подчинен жесткому графику тренировок, игр по круговой системе между сборными всех республик, обязательному отдыху под присмотром команды тренеров, врачей, руководителей всех спортивных рангов, но и здесь оказались возможны новые, случайные встречи с людьми из другого мира. Наши "особисты" или, как мы их называли - "воротники", ходят между нами, разговаривают, предупреждают о нежелательных контактах с иностранцами.
  
   Я познакомился с парой журналистов из США, приехавших освещать Спартакиаду в своей газете, но тут же приставленный к нам "чекист", предупредил меня о том, что они, как ему известно, засланные к нам в разведчики, - шпионы, одним словом,- если у меня будут с ними контакты, что нежелательно, то я должен буду об этом сообщить ему и "доложить" обо всем сказанном в разговорах с ними. Я, конечно, в силу своего характера, и твердой установкой нарушать все запреты, встретился с ними, не ставя в известность "органы", был даже у них в гостинице "Москва". И мне и им было интересно увидеть человека "из другого мира". Разок посидели в каком-то кафе. Я тогда усиленно восполнял пробелы в английском языке, что тоже было кстати.
   Самую секретную информацию от меня эта пара получила о стоимости моего пиджака - это была моя гордость, так как, после пятилетней отсидки за "педерастию" (был когда-то такой советский закон), вышел из заключения наш старый знакомый - театральный портной Шостак, у которого я и сшил этот великолепный пиджак из импортной ткани "букле". Как сейчас помню, за триста рублей. Мои иностранные корреспонденты мяли полы пиджака , одобрительно подымали большой палец кверху и говорили "о,кей". И все не верили, что это наше местное, минское шитье, слабо представляя, где находится Минск и ничего не зная о Беларуси.
  
   Мы выступили на спартакиаде, почти так, как и рассчитывали, заняв шестое место из семнадцати команд, пропустив вперед Москву и Ленинград, выступавшими отдельными командами в общем турнире, помимо республиканских сборных. Проиграли командам Украины и Грузии, за которую играл легендарный Петре Мшвениерадзе. Естественно, спор за первое место в ватерпольном турнире шел между двумя столицами. Мы болели, как и всегда, за Ленинград, что отвечало нашим антимосковским настроениям. С москвичами у нас в спорте, и не только в нем, никогда не складывались хорошие отношения из-за нарочитого хамства, шокировал их привычный, будничный "мат", высокомерие и не высоко образование. С ленинградцами, более интеллигентными даже в спортивной среде, мы поддерживали самые дружественные отношения, и я завел себе несколько друзей.
   А как мы болели за сборную Грузии по футболу (фактически тбилисское "Динамо"), в финале футбольного турнира спартакиады! Грузинский футбол еще много лет будет нас восхищать своей элегантностью.
   Спартакиада закончилась, мы свой ватерпольный турнир провели довольно успешно и стали готовиться к отъезду домой, распродавая в московских комиссионных свою, специально сшитую для участников спартакиады, одежду. Получив на руки неплохие, дополнительные "грошы", мы, еще не обремененные семьями, молодые и свободные, прикупали в московских магазинах уже появившийся тогда к спартакиаде "импорт", в основном из Венгрии и ГДР. Мы должны были в Минске показать свои "достижения" и на этом фронте, так как единственными за долгие годы наших поездок в другие города приобретениями были пока соломенные шляпы из Львова и тюбетейки из Ташкента. Я себе нашел в одном из магазинов на улице Горького невиданное мной по красоте, венгерское, ратиновое, канареечного цвета пальто, решившее, может быть, мою дальнейшую участь, когда судьба, в очередной раз, насмеявшись над моим "твердым решением" не связывать себя брачными узами лет до тридцати, сделала мне подножку.
   Мама меня встретила с восторгом - она увидела меня по телевидению у знакомых (у нас еще долго не было телевизора), как я нес впереди колонны какое-то из знамен "второго ранга". Первое, главное знамя Белорусской Советской Социалистической Республики поручили нести Михаилу Кривоносову, уже ставшему к этому времени чемпионом в метании молота и обладавшего, по-моему, первым мировым рекордом среди беларуских атлетов, участнику сборной на олимпийских играх в Хельсинки.
   (В 1952 году М. Кривоносов впервые стал чемпионом в метании молота, на следующий год он стал еще и серебряным призером чемпионата страны в метании диска. Наиболее успешно выступил Михаил Кривоносов, когда завоевал первую олимпийскую медаль в истории БССР на олимпиаде в Мельбурне в 1956 году. Тогда, во второй и третьей попытках, беларус установил олимпийские рекорды, запуская молот на 63,00 и 63,03 м.).
   Мои достижения было гораздо скромнее, но для мамы превышали все возможные спортивные ступени. Я вернулся в родной город после двух месяцев отсутствия, приехал в превосходной форме, так что надо было доказывать ближайшему окружению, что недаром "родина меня кормит". Мы совершили со своей командой несколько поездок для участия в турнирах разного рода, началась учеба на четвертом курсе физмата, пришлось походить и в библиотеку - наверстать упущенное за этот сложный спортивный сезон. Надо было уже и определяться, что делать после окончания факультета.
  
  
   Кафедра военной подготовки БГУ (конец 60-х)
  
   Я смутно представлял себя в академическом окружении, мне казалось, что надо немного подождать, не рваться в аспирантуру, еще немного и решение придет само собой. Замаячила армия, хотя нас выпускали артиллерийскими офицерами - командирами огневых взводов АПТР (артиллерийский противотанковый резерв), но от этого армия не становилась притягательной. Короткие сборы после третьего курса, что-то около месяца, из которого я почти три недели отсутствовал по распоряжению командования Белорусского военного округа для участия в программе подготовки к "Окружным" соревнованиям, были вполне достаточны, чтобы понять весь идиотизм армейской службы. Можно и об этом рассказать много интересного и смешного, но ограничусь нашим начальником кафедры спецподготовки, генералом N и несколькими другими офицерами.
  
   "Наш генерал" был из тех, что прошли всю войну и сделали себе карьеру на полях сражений, мало заботясь и не думая о своем будущем в мирное время. Судя по тому, что, возглавляя кафедру, он мог проводить со студентами только строевую подготовку, у него не было даже среднего образования. Так что мы с ним встречались, в основном, только на плацу, где он нас приобщал к нормативному хождению, попутно излагая нам свою доктрину, сформулированную следующим образом, цитирую дословно: - "Весь прелесть строевого шага заключается в неотставлении казенной части назад".
   У него, вообще, был свой словарь, свои, думаю изобретенные лично им, поговорки, выражения и, естественно, свои взгляды на армейскую службу. На его лекциях по изучению устава было всегда интересно, ведь приходилось расшифровывать его речь, переводить ее на понятный нам язык. Я тогда записывал за ним, но к сегодняшнему дню в памяти осталось лишь несколько слов и не очень приличных, а часто и матерных выражений. Почему-то, например, обычный армейский склад с артиллерийскими снарядами он называл - "огнехранилище", при этом, увидев улыбку моего троюродного брата, Жени Гаркавого, сидевшего, как обычно, еще со школьных времен, за первым столом, а улыбка никогда не сходила у него с лица, он выдал такой "перл":
   - " Что ты лыбишься, как майская роза в говне!".
  
   Зато кафедральные "полковники" были, как правило, очень знающие люди, прекрасно владеющие своим предметом - баллистикой, топографией, метеорологией (артпоправки на "метео"), специальной картографией и т. д. Но в выражениях, правда отточенных в высших военных училищах, они не стеснялись. Нас - "физматовцев", быстро схватывавших основы артподготовки, они уважали. Лекции проходили легко, иногда сопровождаемое радостным ржанием, скажем, по поводу наставлений в духе: - "Карандаш для работ с картами должен быть отточен, как комариный член!".
   Некоторые из них, прошедшие войну, открывали для нас ее новые стороны, не отмеченные официальной прессой. Я помню рассказы одного нашего полковника о позиционной войне 1943 года, когда в окопах праздновали Новый год, с ночным обменом у противника "шнапса" на сало и включением громкой музыки для всех солдат. Или, поразивший их всех, порядок в Германии на улицах уже захваченных передовыми советскими частями городов. Полковник, видимо, долго был в шоке от увиденного и не скрывал, что хотел бы так жить, как немцы в разрушенной, уже разбомбленной нашей авиацией Германии. Его особенно удивил эпизод, когда они ворвались в очередной немецкий городок, а там по улице ходили трамваи, и в кафе сидели старики и старухи и пили свой "эрзацкофе".
   Время двигалось неумолимо, а принятие решения о дальнейшей жизни затягивалось. Дело шло к зимней сессии, Валерия еще маячила на периферии сознания, и мне было немного лестно, что такая "дама" может найти во мне интересного партнера, но это уже надо было тщательно скрывать от мамы, что было не удобно.
   Близилась сессия - последняя, перед дипломными работами и выпускными экзаменами, надо было срочно "подбирать хвосты", так как у меня было очень много пропущено из-за интенсивного спортивного периода. Я стал каждый день ходить в "публичку", обкладывался там книгами и готовился к предстоящим экзаменам, многие из которых уже попадали с отметкой в "Приложение" к Диплому. Приводила в трепет квантовая механика и некоторые спецкурсы, один из которых читал, по всей видимости, гений, Иосиф Залманович Фишер, тогда еще, кажется, даже не доктор наук, но, по всеобщему мнению, "почти Эйнштейн". Ни одного слова из его лекции невозможно было понять, такое у него было произношение, учебника по его курсу не было, но уже был опыт, заимствованный у предыдущих студентов, слушавших его курс. Был у нас, у каждого, к этому времени и свой метод преодоления экзаменационных препятствий.
  
   В один из осенних дней сентября, как пишут в романах, я пришел в библиотеку, где в читальном зале были заказаны мной учебники, и сел заниматься, бегло, как обычно пройдясь взглядом по склоненным головам читателей. Наискосок, через несколько столов от меня, сидела девушка, глядя прямо перед собой, но впечатление у меня было такое, что она глядит только на меня. Больше никуда, я, как ни старался, смотреть не мог, а если и смотрел, то ничего не видел, кроме глаз незнакомки. Описывать дальнейшее не имеет смысла, так как, в разных вариантах, этому состоянию посвятили свое творчество, свою жизнь и, некоторые, даже и смерть, почти все жившие до меня поэты, литераторы, и простые смертные в своих дневниках, стихах, поэмах, романах. Не думаю, что смог бы что- либо прибавить в описании своего состояния.
   Ограничусь лишь тем, что, подождав незнакомку в городском сквере, через который я ходил больше десяти лет и в школу, и в бассейн, я встретил ее на аллее, уже устланной красными листья кленов, подошел к ней, и сказал, что она должна стать моей женой. Она посмотрела на меня дикими глазами женщины, увидевшей привидение, и бросилась бежать от меня.
  
   В преследовании ее и ухаживании за ней в течение последующих нескольких месяцев мне очень тогда пригодилась моя отличная осенняя спортивная форма и, как говорит сегодня мой сын, - "прикид".
   Желтое венгерское пальто, зимнее хождение без шапки, как у нас в клубе было принято, "мокасины", присланные мне родней Арустама из Еревана (стоили они 600 рублей, "сумасшедшие" деньги по тем временам), - единственные в городе, на настоящей, в два пальца толщиной, подошве из прозрачного каучука, - все это склонило весы в мою пользу. Оставалось лишь одно препятствие - моя мама. Я не хотел повторять уже один раз сыгранную между нами сцену с заламыванием рук в духе греческой трагедии и выбрал тактику выжидания, кроме того, приближалась зимняя сессия, и моей главной задачей стало - не завалить ее и спокойно выйти на дипломную работу.
  
   Из-за этого нового для меня состояния абсолютной отрешенности от внешнего мира, внутренней, звучавшей постоянно во мне мелодии, мимо меня прошли события в городе после ХХ съезда компартии - мелкие городские радости (или пакости) с разбиванием бюстов Сталина, и выбрасыванием его портретов на улицы, обсуждение закрытого доклада Хрущева на съезде, ставшего через небольшой промежуток времени известным почти всем желающим, передававшим друг другу информацию, просачивавшуюся по разным каналам. Мне это было уже не интересно. В этой теме для всей нашей семьи не было ничего нового, кроме ожидания последствий доклада, предполагаемого освобождения из лагерей многомиллионной массы соотечественников, родственников и друзей.
   Сессию я, конечно, сдал, воспользовавшись, как всегда, конспектами Ольги, и, не откладывая своих намерений "в долгий ящик", не желая слушать советы родственников, озабоченных моим состоянием души, словом стараясь не омрачать своего радужного настроения, я купил билеты себе и Изе (так звали мою избранницу), и улетел с ней в Москву. Там мы пересели на поезд "Москва-Тбилиси" и началась моя другая жизнь. Видимо, здесь и надо сделать паузу, чтобы понять, что же изменилось вовне и во мне, и куда я в итоге попал.
  
   ИНТЕРЛЮДИЯ
  
   Я писал о своих прошедших днях, воспоминания всплывали из глубин памяти и заставляли пережить еще раз то, что, казалось, лежало на дне ее голографическими картинками, восстановленными лучом моего воображения. Но долго я не мог понять сам, для чего я это делаю, пока вдруг не обнаружил, что такое воспоминание, этот мыслительный акт, делает легче мое восприятие мира, прошлое помогает настоящему, в котором так мало из того, что может доставить радость. От моего прошлого, как в созревшем благородном вине, остались лишь самые светлые простые истины, создавшие тот букет, которым я могу пользоваться до сих пор. Переполненная отражением тех далеких событий, память выплеснулась на бумагу и осталась на ней, не беспокоя меня, не заставляя возвращаться к тому в прошлом, что преследовало, тревожило меня, а вместе с тем, осветляя моменты радости в этих уже давно прошедших днях. Восстановление этих картин прошлого, тех давних событий, заполняющих мою память, просто сам механический процесс переноса этих картин, как проявление фотографического негатива или позитива, закреплял на страницах эти события и позволял не возвращаться к ним более, забыть о них. А значит - освободить кладовые памяти для чего-то другого, нового, то есть идти дальше. Я физически все более ощущал, что груз прошлого становится легче, я освобождался от него, так как память не фильтровала эти воспоминания, не отсеивала их, не браковала ненужные, а собирала все помимо моей воли. Она собирала в этот природный гигобайтный накопитель все, что отображалось и преобразовывалось из ощущений в другую, все еще толком неизвестную науке форму. Те бесконечные споры на наших острых семинарах, еще в бытность мою в Институте кибернетики в Тбилиси, о том, где же память находится, как она устроена, на практике, как оказалось, не имели смысла, по крайней мере, практического. Человеческая изобретательность окружным путем, так и не разобравшись в тайне мозга, уже создала, равные природным, системы накопления информации. А ограниченный черепом, бедный мозг одного человека, его память, все труднее справляется с потоками новостей, событий, информационными потоками, окружающими его во все усложняющейся и ускоряющей темп повседневной жизни.
  
   Вот и у меня, видимо, избыточность воспоминаний, а я себя помню, примерно с трех-четырех летнего возраста, заставила сработать какому-то внутреннему механизму контроля за объемом этой информации, этих голограмм, закрепленных в мозгу, стирать часть из них, освобождая место для новой информации. Это новое для меня физическое состояние, можно было бы сравнить по аналогии с церковной исповедью, которой я, впрочем, никогда не пользовался. Я переставал возвращаться к тем воспоминаниям, что легли на бумагу (или в данном случае в память компьютера) и рассматривал всех действующих лиц этого калейдоскопа воспоминаний уже как чужих, словно с далекого расстояния или как через повернутый другим концом бинокль. Сегодня они совсем удалились от меня, я могу пока еще к ним возвратиться, хотя они все дальше и дальше, мельчают, а может и совсем исчезнут...Как исчезает проходит в мире все...
  
   В оправдание своих усилий мне хочется привести высказывание Льва Толстого , которого мне всегда было очень трудно и неудобно читать, но его мысли, особенно вне его главных произведений, вызывали размышления и уважение к трудам этого великого человека, к его попыткам постигнуть мир:
   "
   Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь вымышленного Ивана Ивановича или Марью Петровну. Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать то значительное или интересное, что им случилось наблюдать в жизни"
  .
   Давно мне стало совестно не только писать, но даже читать чужой вымысел.
  Так что, воспользовавшись паузой, и не зная, что же выделить главное в моих воспоминаниях о тех, кого я знал, главным образом моих близких, я расскажу дальше то, что я знаю о своём отце. Так у меня сейчас выплыл из моего сознания, из моей памяти, этот, необычный и не чуждый мне человек.
  
  
   АКАДЕМИК - ПРОКОПЧУК АНДРЕЙ ЯКОВЛЕВИЧ
  
   Несмотря на то, что мои взаимоотношения с отцом ограничились несколькими встречами, его влияние на меня сказывалось постоянно, поэтому я должен ему посвятить отдельные страницы своей истории. Тем более, как мне кажется, его не смогли оценить при жизни ни его близкие, ни коллеги, ни друзья, если они у него были. Те скупые сведения о нем, которые изложены в разных очерках, скрывают, например, одну из самых интересных глав его жизни, посвященной чекистской работе. Что понятно, в нашей до сих пор закрытой государственной системе, с ее трусостью и нежеланием допустить в архивы исследователей. Что тут говорить о родственниках, все еще пытающихся узнать правду об исчезнувших в этой страшной советской молотилке cвоих близких. Творческие достижения моего отца на медицинском поприще тоже разрознены, и не приводились никем в порядок, так что я, в каком-то смысле, ощущаю свою ответственность перед ним.
   Я должен изложить хотя бы то, что мне известно не только из книжек и газет, но и от мамы, от наших общих знакомых.
  
   Отец был, по воспоминаниям нашего окружения, очень легким в общении человеком, профессионально умевшем расположить к себе людей. Вклад его, по крайней мере, в становление беларуской науки, в работу Академии наук, в развитие целого направления в медицине, несомненен. Его, по-моему, отличала и широта взглядов, и способности в разных сферах научного творчества, и тяготение к обоснованию практической медицины на самом высоком уровне достижений мировой науки. Я сужу об этом по его умению сразу же привлечь новые мировые достижения в своей отрасли медицины - дерматологии. Он один из первых в СССР применил электронный микроскоп для исследований в дерматологии, первый стал экспериментировать с только что появившимися в мире радиоактивными изотопами. Вырвавшись после долгого перерыва в 1946 году в свою любимую Францию, где он учился и получил Диплом Сорбонны, он привез в Беларусь, кроме изотопов, еще и пенициллин и стал его использовать, изучая терапевтические особенности его применения. Кстати, если бы не этот пенициллин, не знаю, что было бы с моим братом, заболевшим острым воспалением легких - лекарств после войны долго не было никаких.
   И вместе с тем, достигнув максимально возможных высот в научной иерархии, он не "сподобился" даже минимального уважения к себе и со стороны ближайшего родственного окружения, и со стороны официальных представителей беларуской науки, и от советской власти, на которую он, в разных ипостасях, потратил всю свою жизнь.
  
   Созданная им еще в 30-е годы кожно-венерологическая клиника в Минске была преобразована в 1932 году в "Белорусский научно-исследовательский кожно-венерологический институт", по каким-то причинам ликвидированный в 1988 году, годы советской перестройки. Руководил он этим институтом с 1932 до 1963 года с перерывом на время войны, когда все Минские учреждения медицинского профиля были эвакуированы в Среднюю Азию.
   Думаю, что после смерти отца, академика, его институт просто развалили или растащили на лаборатории мелкие научные деятели. Как и многие наши начинания в советской действительности, эти его усилия по организации нового направления, новых организационных форм, были сделаны, если не напрасно, то поддерживались только личным его участием в них. Эта страна, СССР, всегда отличалась глубоким безразличием к своим гражданам, "винтикам", какого бы они не были размера или ранга.
  
   В 2006 году, мой брат Том (Томас, он же - Тимофей Максимович Пецольд), отвез меня на "Военное кладбище", где отец был захоронен, и я ужаснулся, когда увидел его провалившуюся могилу и накренившийся набок, готовый вот-вот упасть, памятник. Слава Богу, Тимофей Пецольд, Заслуженный деятель науки Республики Беларусь, к тому же, крупный строитель и руководитель целого направления в современном строительстве, привлек к этому делу своих подчиненных и они, как профессиональные строители, не только все исправили, но еще и укрепили черный гранитный обелиск с мемориальной надписью (http://arcp.by/ru/article/timofeyu-pecoldu-80).
   С Томаса началось мое новое путешествие в прошлое. Поиски корней его предков, прародителей Макса Пецольда, отца Тома, привели меня сначала к саксонскому резиденту Пецольду, посылавшему регулярные донесения в Дрезден обо всех событиях царского двора при царице Елизавете Петровне, дочери Петра Первого. А в одном из "донесений" было и о тайном браке тогда еще "цесаревны" с бывшим певчим сельской церкви Алексеем Разумовским (его настоящая фамилия Розум, приложение ).
   Следующим шагом в моих поисках стала, найденная мной случайно в Интернете, история встречи этих двух людей, которая начиналась в селении Чемеры.
  (Эта удивительная повесть изложена в Приложении 9).
  
   Так вот, мой отец родился в селе Чемеры, может быть, и не в том селе, не в тех Чемерах, но в записях есть и место, и дата - 16 июля 1896 года. В этом селе побывал как-то мой сводный брат Дмитрий, чтобы узнать что-либо о родне, но поездка окончилась тем, что его там побили из-за его слишком подозрительного и интеллигентного вида и попытках разузнать что-либо о своих предках, так что пришлось ему уехать оттуда ни с чем. Впрочем, может быть, отцовские Прокопчуки чего-либо не поделили с теми "чемеровскими" Прокопчуками, к которым обратился Дима. Единственным впечатлением от этого визита у него осталось то, что он удивился обилию этих Прокопчуков в селе и их внешнему виду, напоминавшему беловежских зубров, их росту и ширине плеч. Хотя надо сказать мои братья оба около двух метров и силой их Бог не обидел. Вся эта порода, кроме роста еще и обладает недюжинной физической силой.
  
   У Андрея Яковлевича Прокопчука, видимо, была особая тяга к знаниям, а может и разумная рука Якова Прокопчука, моего деда, направила его, как и всех остальных сыновей, в город - получить образование. Так что, лет этак в 16-ть, Андрей Яковлевич Прокопчук покинул родное село и поехал в Слоним, где и поступил в городское училище, закончив которое, перебрался в Свенцяны (Виленская губерния), сегодня Швеченис в Литовской Республике, как и многие другие города Беларуси из-за бесконечных разделов Польши и после присоединения к России, утративших и свою беларускую родословную, и историю, и язык, и даже самоназвание нации, еще до конца ХIХ века, называвшейся "литвинами" (не путать с литовцами). Хотя надо признать, что "утрата" самоназвания нации произошла директивным путем - указом Екатерины II-ой жителей Беларуси стали называть вначале "белорусцами-литвинами". Так вот, в Свенцянах отец продолжает образование и учится на курсах учителей (естественно, не на литовском языке).
  
   В 1913 году отец уже сам учительствует в городке Жикморы "Трокскага павету" (Тракайский уезд, Виленской губернии), где с началом Мировой войны его и призывают в армию рядовым. Он на фронте, солдат 1-ой роты лейб-гвардии Санкт-Перебургского полка, и, с ранением ноги, попадает в военный госпиталь, организованный в Свято-Успенском Жировицком монастыре (Беларусь), где знакомится с военфельдшером Станкевичем. Знакомство, как принято говорить, оказалось судьбоносным, так как Станкевич, приглядевшись к парню, рекомендовал его для обучения на курсах ротных фельдшеров в Петербурге, дал ему несколько адресов, куда отец после госпиталя, подлечившись, и отправляется. И уже только закончив в Питере курсы, он возвращается в родную Беларусь.
   С этого места многое становится неизвестным и неясным в его биографии. Обе революции 1917 года застают его уже в Несвиже, где он сначала учительствует, потом, с приходом немецких войск, после Брестского мира, встает во главе партизанского отряда, который в августе 1918 года отбивает у немцев город Несвиж, а Андрей Прокопчук становится военным комиссаром города. В городе Несвиж, в его честь названа улица "Андрея Прокопчука".
    []
   Прокопчук Андрей Яковлевич (слева),
   Военный комиссар города, г. Несвиж 1918 год
  
  
   Известно из его анкеты, что с 1917 года он член ВКПБ, работает с органами ВЧК, а позже, после ухода немцев из Беларуси, входит в Совет по разделу земель бывших помещиков в Слонимском районе, занимается организацией библиотек и ликвидацией безграмотности.
   С 1919-го и до начала 1920-го года он включен в активную работу по борьбе с бандитизмом в Беларуси и не раз находится на территории Польши. Следовательно, это означает, что он в уже в эти годы становится профессиональным разведчиком. Слово это мне больше нравится нежели "чекист".
   В 1920 году его направляют в МГУ, где он оказывается сразу на 4-ом курсе медицинского факультета (помогли видно "фельдшерские курсы"), оканчивает его и в 1922 году уже занимает должность ассистента у известного специалиста, заведующего кафедрой 2-го МГМИ, профессора, доктора медицинских наук Германа Ивановича Мещерского (приложение 8).
   Организованный новой Советской властью курорт с грязелечебницей в Пятигорске требовал специалистов и Андрея Прокопчука в 1923 году направляют туда врачом-дерматологом, где он впервые публикует свои научные работы.
  
   И снова белое пятно в его биографии, так как в конце этого же года он оказывается в Польше, одним из участников знаменитой операции "Трест", (точнее ее раздела "Синдикат", которой руководил Артузов Артур Христианович (1891-1937), один из организаторов советских органов госбезопасности, корпусной комиссар.
   (Артузов А.Х. - настоящая фамилия - Фраучи, родился в селе Устиново Кашинского уезда в семье сыровара - выходца из Швейцарии. Детские годы провел в селе Юрино того же уезда. Артузов окончил Петроградский политехнический институт в 1916 году.. С 1918 в органах ВЧК, с 1919 зам. нач. Особого отдела ВЧК, затем Начальник Контрразведывательного и Иностранного отделов ВЧК-ГПУ, зам. нач. управления ОГПУ. Лично руководил операциями "Трест" и "Синдикат-2", путем провокации заманил в Россию Б. В. Савинкова и Сиднея Рейли. С 1934 зам. нач. разведуправления РККА. В 1937году необоснованно репрессирован. В 1956 году посмертно реабилитирован).
  
   Как-то моя мама, работавшая в детской клинике на улице Опанского, когда я пришел к ней на работу и провожал ее домой, показала мне на окна второго этажа скромного двухэтажного особнячка на этой же улице, и сказала, что "вот сюда Андрей Яковлевич и привез из Польши Савинкова Бориса". Потом рассказала о некоторых подробностях этой истории. К этому времени уже прошел по нашей стране очень тогда популярный фильм "Операция Трест", так что я смог оценить реальность экранных событий и место в них отца. Вернее, полное отсутствие его в этой эпопее. Позже я дополнил эту информацию немногими книгами и очерками об этой "уникальной операции" советских органов безопасности.
   Есть немного об этом периоде его жизни в книге "Мобилизован партией" (1971), но книга написана плохо, хотя и с нескрываемой симпатией к отцу. Впрочем, в те годы написать правду о работе наших резидентов на западе было невозможно, несмотря на давность событий.
  
   Повозившись немного с имеющейся литературой и кое-что выудив из разных источников, я установил, что отец был включен в работу по операции "Синдикат" около 1920 года, главной задачей которой и было заманить Бориса Савинкова в Советскую Россию. Дзержинский привлек к работе в приграничных с Польшей районах Беларуси Опанского Юозаса (Иосифа), направив его в Мозырь, на этот стратегический участок границы, для налаживания связей с подпольными партийными организациями на территории Польши и нелегалами-резидентами. К Мозырю в это время подходили войска "белополяков", так их называет советская историография.
   (Опанский Иосиф Казимирович 1897-1927. Сотрудник спецслужб. Начальник секретно-оперативного управления (СОУ). Работал в Белоруссии, где и погиб. Его именем названа улица в Минске).
  
   В это время работой партийных организаций Литвы и Беларуси на бывших российских территориях руководил Винцес Мицкявичус-Капсукас, который был непосредственно связан с Опанским).
   (Мицкявичус-Капсукас Викентий Семенович (1880-1935), участник революционного движения, партийный и общественный деятель, историк и публицист. С декабря 1917 г. сотрудник Наркомата национальностей по делам Летувы. Был членом Временного и Центрального бюро летувиских секций при ЦК РКП(б), принимал участие в создании Компартии Летувы. В феврале 1919 г. на первом совместном заседании ЦИК ЛитССР и ЦИК БССР был избран Председателем СНК и наркомом иностранных дел Литовско-Беларуской ССР. После оккупации территории республики немцами переехал в Смоленск, где редактировал газету "Звязда" - орган ЦК КП(б) Летувы и Беларуси. С конца 1920 г. в Москве, принимал участие в деятельности Коминтерна, в работе I съезда КПЗБ в 1928 году).
   Обстановка в 20-е годы в Беларуси была очень сложная, граница проходила вблизи Смоленска после провала известного "похода на Варшаву" Тухачевского, продвигающего ленинские идеи о мировой революции.
   Андрей Прокопчук в 1923 году уже снова в Польше, где пригодилось и его знание языка и образование, и он вместе со своей первой женой, полькой, профессиональной пианисткой, у которой были родственники в Варшаве и Белостоке, действут на территории Польши, но вскоре возврашается в Беларусь.
   В 1924 году отец нелегально переходит границу через "окно", организованное Опанским в районе станции Птичь, добирается до Бреста, потом оказывается уже в Белостоке, знакомится с некоторыми лицами из Савинковского окружения. Из Белостока он передает сведения о прохождении через границу на советскую территорию некоего полковника Иванова - личного эмиссара Савинкова.
  
   Через некоторое время отец просачивается в окружение доверенных лиц Бориса Савинкова, знакомится с участниками Савинковского "Союза защиты Родины и Свободы", основанного 1918 г., и воссозданного в Варшаве в 1921 г. (с добавлением эпитета "Народный"), который просуществовал до августа 1924 г., до знаменитого савинковского выступления на московском показательном процессе, когда он отказался от борьбы с большевиками и признал советскую власть.
   Всей агентурной сетью готовится нелегальный переход Савинкова через границу, направляемый органами ВЧК-ГПУ.
   16 августа 1924 года, ночью, Савинкова и его секретаря (и любовницу) Любу Дикгоф-Деренталь со своим мужем, переводят через польскую границу и привозят в Минск на улицу, которая сейчас называется Опанской, в честь руководителя этой операции.
  
   Думаю, что после этой исторической операции, отцу "дали ход" в дальнейшем продвижении по службе. Его работоспособность, знание языков, мобильность, легкое переключение из одной сферы деятельности в другую, а также необходимость прикрытия его деятельности хорошей "легендой", позволили, может быть, даже вопреки его задачам по службе в ВЧК, серьезно заняться наукой, защитить диплом в МГУ, поработать в университетской клинике.
   В 1926 год отец снова в Москве, где его в составе других специалистов-белорусов собирает Председатель ЦИК Белоруссии Червяков.
   ( Червяков Александр (1892-1937), государственный деятель БССР. Один из организаторов и руководителей Беларуской социал-демократической рабочей партии, участник Всебелорусского съезда 1917 г. в Минске. Один из инициаторов провозглашения БССР. В мае 1918 г. он комиссар Белнацкома. Нарком просвещения в первом правительстве БССР. Председатель ЦИК и Совета Народных Комиссаров (СНК) БССР в 1920-1924 гг. С 1924 г. Председатель ЦИК БССР. В июне 1937 г. во время XVI съезда КП(б)Б, не выдержав обвинений, покончил жизнь самоубийством в туалете. Реабилитирован в 1952 г.)
  
   Червяков на встрече с дипломированными специалистами-беларусами из Москвы и Ленинграда, призывает их вернуться в Минск для организации советской, беларуской науки. Выступая перед ними Червяков, в духе времени, призывает:
   "Беларускi народ клiча вас на радзiму, у Беларусь" (Беларуский народ зовет вас на родину, в Беларусь).
  
   Отец возвращается в Минск в 1927 году и начинает работать в Белорусском Государственном университете на медицинском факультете заместителем декана. Открытость отца, его расположенность к людям позволяют ему быстро сойтись с элитой беларуской творческой интеллигенции. В частности, заболевание родоначальника современной беларуской поэзии Янки Купала, позволяет ему близко и на всю жизнь сойтись с этим выдающимся литератором, часто бывать в его людном доме, у гостеприимной "тети ?ладзi", жены поэта. Моя мама в домашнем кругу звала ее просто "Купалиха". Янка Купала надолго сохранил эти неформальные отношения в благодарность за быстрое излечение своего недуга. В библиотеке отца сохранилась книга, переданная в настоящее время в музей поэта с дарственной надписью за 21.04.1940 года. В доме Янки Купалы он сходится и с Якубом Коласам.
   Последняя встреча моего отца с великим беларуским поэтом, Янкай Купала, произошла уже осенью 1940 года, когда они вдвоем поехали в Гродно, навестить близкие им обоим места своей молодости.
  
   И все-таки я не хочу пропустить совершенно немыслимый для молодого беларуского специалиста конца двадцатых годов период пребывания Андрея Прокопчука во Франции, куда его направляют в 1928 году, в Сорбонну, для "стажировки и повышения квалификации". Он работает в госпитале Святого Людовика в Париже, в качестве специалиста по дерматологии и венерологии. Одновременно его зачисляют в штат лаборатории Пастеровского института по специальности "серология". Руководителями его научной работы становятся ведущие специалисты Франции - Гужеро, Люсьен Перэн, Гастон Милиан. Отец получает диплом Сорбонны по специальности "гистология" и еще один Диплом, в котором указано, что "месье Прокопчук имеет право руководить серологической лабораторией во Франции и ее колониях".
   Он публикует свои первые научные работы во Франции и французские коллеги рекомендуют его для работы в институт академика Павлова.
  
   Андрей Яковлевич не спешит с этими рекомендациями вернуться в Советскую Россию, в Беларусь. Ему, видимо, предстоит другая миссия - активизируется работа по линии НКВД, его специального подразделения по борьбе с контрреволюцией, и его оставляют в Париже для оперативной работы. После завершения эпопеи с похищением генерала Кутепова среди белого дня в Париже, Прокопчука и, еще многих других представителей российской диаспоры высылают из Франции в РСФСР , с занесением его в список "персон нон грата". В следующий раз во Францию, и вообще на запад, он попадет только через 16 лет (приложение 16).
   А у мамы потом появится, привезенное им колье, которое она, в спешке бегства из Минска в июне 1941 года, забудет вместе с другими драгоценностями и деньгами в своей сумочке, оставленной на рояле, но всю войну, будет сокрушаться по этому поводу.
  
   (Кутепов А.П. - руководитель Русского Обще-Воинского Союза (РОВСа) после смерти генерала Врангеля в 1928-1930 г.г. Исчез 26.04.1930 года в Париже. Выкраден агентами НКВД совместно с французскими резидентами, включая агентов бывшего царского, а позже советского военного атташе в Париже генерала графа А.А. Игантьева, за что Игнатьев по возвращении в СССР в 1937 г. получил награды от Сталина и позже произведен в генерал-лейтенанты Красной армии. По одной из версий, на стоявшем в Гавре в тот момент пароходе "Нефтесиндикат" привезен в Ленинград 03.05.1930 года в бессознательном состоянии и после введения чрезмерных доз наркотиков, для предотвращения возможного сопротивления, умер, не приходя в сознание).
  
   В 1931 году Андрей Яковлевич Прокопчук, получив положительный ответ из Ленинграда, выезжает туда и становится сотрудником Института экспериментальной медицины, где по рекомендации академика Павлова, ведет научную работу под руководством профессора Аничкова М. Он посещает знаменитые "павловские среды", заканчивает докторскую диссертацию и получает звание профессора.
   Андрей Яковлевич Прокопчук возвращается в Минск, как говорится, "на коне". Он молод, он первый профессор в Минске в области дермато-венерологии, он имеет дипломы Сорбонны и Пастеровского института, он только что защитил диссертацию у "самого Павлова". Не теряя темпа, отец становится во главе кафедры в Минском медицинском институте, организовывает научно-исследовательский кожно-венерологический институт и становится его первым директором, причем уже на долгие годы, с четырехлетним перерывом на военное время.
   []
   Старовойтенко (Павлович) Людмила, 1933 (?) год
  
   В это время в медицинском институте уже учится моя мама, которой удалось преодолеть анкетные барьеры, набрать "трудовой стаж" в Минском статистическом управлении, и поступить в иститут в 1931 году.
  
   Первая встреча отца и матери состоялась, возможно, на лекциях, отец-профессор, мама- студентка, но, как бы это не происходило, уже через год после этой встречи у мамы умирает первый их ребенок - девочка. Не знаю деталей их совместной жизни, отца не помню, события могу восстановить только по официальным источникам.
   К 1936 году, когда я появляюсь на свет, Андрей Яковлевич Прокопчук выдвигается в Академию Наук БССР и становится член-корреспондентом академии. Еще через несколько лет он уже действительный член Академии и входит в Президиум академии, и в это время мы перебираемся в громадную (по тем временам) пятикомнатную квартиру "Дома специалистов", где началось мое детство, и где появились первые яркие впечатления от начавшейся жизни.
   Судьбой было определено мне и имя Артур, как я понимаю, это было данью легендарному прошлому, которое отец хранил глубоко в своей памяти. Юозас Опанский - "чекистский шеф отца", тоже назвал своего первенца Артуром, хотя думаю, что уже в следующем 1937 году мне дали бы другое имя, так как через год после моего рождения Артура Христиановича Артузова уже расстреляли.
  
   В моих воспоминаниях о раннем детстве уже нет отца, хотя следы его присутствия, например, книги и огромная, занимающая целую комнату библиотека в нашей громадной квартире, оставались еще долго.
   Мне хотелось бы прибавить еще больше деталей, подробностей к этому описанию, тем более что я восстановил добрые отношения со своими сводными (по отцу) братьями - Димой и Сергеем, но что-то потом не заладилось у них в личной жизни, они опять удалились от меня, и мои впечатления и информация об отце должны ограничиться сказанным.
  
   1957 год, ТБИЛИСИ
  
   Когда начинался 1957 год, я не думал, что события так ускорятся, дни начнут исчезать, оставаясь где-то позади с такой скоростью, что сливались числа в календаре. Я словно очнулся после длительного сна, или комы, а передо мной лежал другой город, другая страна, впереди уже было что-то другое, еще пока не известное мне, мое будущее.
  
   Я бывал до этого в Тбилиси на всесоюзных соревнованиях по плаванию, играл в составе сборной республики или команды "Буревестник" на чемпионате по водному поло, в открытом бассейне на набережной, где теперь построен ресторан "Арагви", но никогда до этого так и не смог как следует разглядеть город. Кроме вод Лагидзе, неповторимого вида на гигантскую, мерцающую в ночи, чашу города с высоты верхней станции фуникулера на горе Мтацминда, превосходного и дешевого вина, я, оказывается, ничего до сих пор не видел, не почувствовал.
  
   К этому древнейшему городу надо было сначала прислушаться, так как он и его воздух полны были звуками круглые сутки. Слушать его надо было уже с самого раннего утра, особенно в районах старого города, где мы поселились вначале на Бочоришвили, и где жителей "сванетского убана" (убан - район, груз.яз.), расположенного около железной дороги, еще спящих, пробуждало разноголосье бродячих продавцов мацони, меда, зелени и яиц. И еще неизвестного мне тогда продукта, протяжное выкрикивание его названия разносчиком, вызывало ассоциации с тонущими во время кораблекрушения: - "Бати-бути-и-ааа...".
   Поднимался утренний бриз и нес по улице с предгорья у "арсенала" старые листья (был март месяц) и пыль. Потом начинал медленно пробуждаться дом, весь квартал, где у железной дороги уже подымали шум курды-носильщики, спешащие к вокзалу захватить "клиента" и заработать на "пур-марил" (хлеб-соль, груз.яз.). А внизу, с улицы Клары Цеткин, сворачивали к "воронцовскому" мосту и предупреждали треньканьем старые трамвайные вагоны с открытыми задними площадками-балкончиками, доставшиеся городу еще со времен "Бельгийского акционерного электрического общества".
  
   В первый же день, пробужденный протяжными голосами разносчиков мацони и зелени и утренним холодком, потянувшим из открытого ночью окна, я вышел на внутренний балкон закрытого со всех сторон дворика, прошел через вестибюль к крыльцу, выходящему на мощеную булыжником улицу, круто спускающуюся вниз, и обомлел. Прямо передо мной, казалось на расстоянии вытянутой руки, словно парила в воздухе розовая гора. Она уже цвела в эти мартовские дни, а мы только что приехали из серого, унылого и холодного марта Москвы и Минска, где не было и намека на тепло. Это была гора Давида или Мта-цминда, как ее зовут горожане.
   Можно было уже не жалеть ни о чем: ни об университете, отношения с которым были прерваны без сожаления, ни о Минске, где осталось детство и юность. Смутно представлялся и смысл моего разрыва с мамой, я уехал, не попрощавшись, оставив ей сумбурное письмо, не ясно было и дальнейшее мое существование, учеба или работа, я ведь уехал с середины четвертого курса. Не хотелось обдумывать последствия этого поступка. Было все настолько по-другому и так вокруг красиво, тепло и солнечно, что приходило в голову только сравнение с моим состоянием, когда я после туберкулеза выздоравливал и окончательно приходил в себя в абрикосовом саду Ленинабада (сегодня Худжент), в Средней Азии.
  
   Я все понял для себя в тот день, тогда ранним мартовским утром, когда стоял на крыльце дома и рассматривал розовое облако, опустившееся на гору - этот город для меня, это мой город. Я буду в нем жить.
   Конечно, к восприятию этого удивительного города меня подготовила дорога. Два дня в поезде не прошли даром, особенно с тех часов, когда железная дорога в очередном изгибе, после темноты тоннеля, где-то за Туапсе, выскочила к морю и стала играть с ним в прятки. Но эта была лишь увертюра, когда то в струнных, то в духовой группе какая-то нота акцентирует твой слух, твое воображение, чтобы потом повториться всем ансамблем и зазвучать мощной мелодией.
   Тбилиси весь звучал с утра и до поздних вечерних часов, его звуки были естественны и органически заполняли кварталы людским говором, а в изгибах буро-зеленой, обмелевшей за зиму Куры, между гранитных набережных стоял немолчный шелест стремительной воды. Звуки лились из распахнутых окон, приветствуя весну, подхватывались пеньем птиц, уносящих эти мелодии в небесную высоту. "Имеющий уши да услышит..."
   И еще запахи, многие из которых мне были неведомы, ведь наступала весна, до которой было еще так далеко в Минске. Эта симфония, сотканная из городских звуков и запахов, развертывалась в чаше гигантского амфитеатра, в дальней части которого возвышалась и нависала над сбегающими вниз к реке мощеными улицами, розово-лиловая гора Давида, Мтацмида.
   Передать эти ощущения сложно, невозможно разделить в этой симфонии отдельные ее части на еще более мелкие составляющие. Как отделить запах утреннего кофе, которое варила бабушка Даро для своей Лейлы, от аромата зацветающей акации на нижних улицах? Или журчание лука на сковородке Датико, расположившегося на балконе, от посвистывания налетевшего мартовского ветра в ветвях деревьев.
  
   Сумасшедший март - "гижи марты" - в Тбилиси знают, как начинает сводить с ума в это время, на праздник армянского святого ("суб- Саркис") , налетающие по долине сухие и тревожащие ветры из Баку...
  
   Мартовское опьянение городом и весной прошло, надо было "устраиваться", продолжить учебу в университете, узнать о возможностях перевода документов из Минска, словом много весьма прозаических, но необходимых дел. Из Минска пришло письмо с изложением своей "новой политики" от мамы. Я решил попытать счастья в Тбилисском Университете. Кто-то кому-то позвонил, как это принято в Тбилиси, и меня принял ректор университета, который порекомендовал мне перепрофилироваться, так как моей специализации (физическая оптика), в университете не имелось. Я решил немного подумать, хотя геофизический факультет университета мне показался интересным.
   И вдруг приехал Арустам, муж моей сестры, которого заслали "ходоком" на переговоры со мной. Он, как старый тбилисец, проживший у своей тети Вари около Александровского сада все военное время, быстро нашел меня, пригласил в ресторан на Мта-Цминда, и мы в старом вагончике фуникулера поднялись к верхней станции, рядом с которой, сидя за столиком ресторана, мы начали наши "дипломатические переговоры".
   Мы сидели у самой балюстрады, окаймляющей смотровую площадку ажурного здания ресторана, венчающего Мта-Цминда, и глядели на вечерний город, раскинувшийся внизу, под нами, и напоминающим отражение ночного неба.
  
  
  (снимок из сайта images.yandex.ru'ресторан на фуникулере в тбилиси фото)
  
   За шампанским и мороженым, с видом на вечерний Тбилиси, аргументы "посла из Беларуси", Арустама, мне показались убедительными, и я пообещал ему, что вернусь в Минск окончить университет. А там будет видно.
  
  
   Как-то в то время все было просто, даже с деньгами, которые, впрочем, стали у меня стремительно таять. Не откладывая на долгое время, мы с Изой собрались и поехали поездом, только на этот раз не через Москву, а через Харьков.
   Я не один раз проделывал этот маршрут - "Тбилиси-Ростов-Таганрог-Чаплино-_Кривой Рог...", и в ту, и в другую сторону, так что это путешествие не запомнилось мне ничем особенным. Хотя был в купе и попутчик-грузин из Кахетии, с классическим деревянным бочоночком "Карданахи", литров на двадцать (тогда до пластмассовых еще не додумались), который хотел привезти свое вино кому-то из родственников на Украине. Но, расхваставшись достоинствами своего вина и уговаривая меня отпробовать "немножко", каждый раз наливал мне и себе очередной стакан. Подходили и другие, "интересующиеся качеством", некоторые со своей закуской и стаканами. Примерно, около Харькова бочонок был пуст.
   На перроне минского вокзала нас уже встречали мои родственники, среди которых я увидел незнакомца. Это был долгожданный Макс, Макс Пецольд, мой дядя, восторженный, немного возбужденный всей обстановкой, по которой он давно уже мечтал, недавно вернувшийся из Джезказгана, из лагерей ГУЛАГа. За неполные двадцать лет, что я о нем только слышал, да и то изредка, или видел на уцелевших у наших знакомых фотографиях, он, как мне показалось, мало изменился. Мы сразу же сошлись с ним - оба ведь вернулись откуда-то из Азии, оба уже загорели под южным солнцем, и сильно отличались от наших бледно-зеленых, после затяжной весны, родственников, оба соскучились по общению с нашим "кланом". Нам было, о чем поговорить. А мне сейчас хочется и вспомнить его и попытаться вкратце изложить историю его злоключений. По крайней мере, ту ее часть, что я знаю, что он мне рассказал.
  
  
  ПЕЦОЛЬД МАКС ГЕОРГИЕВИЧ (мой дядя - "враг народа")
  
   Его торопливая, образная речь до сих пор звучит в моих ушах, напоминает о нем, как о чем-то потерянном, незавершенном, может быть, как его жизнь, открывшаяся ему в последний год своими самыми лучшими, сверкающими гранями: свободой, любовью близких, успехами своих детей, любимой работой хирурга.
   Встречи с ним были яркими, праздничными, он переживал каждый день, как подарок судьбы, а мне был интересен и своими злоключениями, о которых мы тогда почти ничего не знали. Что мы тогда знали о ГУЛАГе? - отрывочные, скупые сведения. Отпущенные на волю говорили об этом времени неохотно, а некоторые вообще молчали, все не веря в свое освобождение.
   Отец нашей Ольги, Митрофан Матусевич, "протрубивший" на северном лесоповале около 20-ти лет, тоже вернулся, но выжать из него хотя бы слово было невозможно.
  
   Начали отпускать людей из ГУЛАГа по алфавиту, с буквы "А", так что и тетя Нюра и дядя Макс вернулись почти на год позже начала массового освобождения из лагерей первой половины алфавита. Только в конце 1956 года начала возвращаться буква "П". И хотя уже вернулась из лагерей тетя Нюра, но с Максом мне было говорить легче - он был человек моего мироощущения и понимания и, к тому же, мужчина. А я испытывал дефицит в настоящей мужской компании, будучи весь последний год силами обстоятельств оторванным от клубной жизни Дома Офицеров, от бассейна, от своего спортивного окружения.
   После издания Указа 27 марта 1953 года "Об амнистии", принятого по инициативе Берии, и к осени этого года вышло на свободу около 100 тысяч (из 580 тысяч) политических заключенных, имевших небольшие сроки. Далее, уже к 1 января 1955-го (Хрущев стал полновластным правителем 8 февраля этого года, отстранив Маленкова с поста Предсовмина) были освобождены еще 170,9 тысячи человек. Таким образом, около половины политических заключенных получило свободу еще до того момента, когда Хрущев обрел единоличную власть" (ВАДИМ КОЖИНОВ ЗАГАДОЧНЫЕ СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ ХХ ВЕКА, Книга вторая, СТАЛИН, ХРУЩЕВ И ГОСБЕЗОПАСНОСТЬ http://vkozhinov.chat.ru/ns9912.html).
  
   17 сентября 1955 года, был издан Указ "Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941≈1945 гг.", ≈ а, как отмечалось выше, такие граждане составляли очень значительную часть политзаключенных и к 1 января 1956 года количество последних сократилось (в сравнении с 1 января 1955-го) еще на 195 тысяч 353 человека и составляло 113 тысяч 735 человек (там же).
   "По Указу от 27 марта 1953 г. были досрочно освобождены все высланные (категория "высланные" перестала существовать) и часть ссыльных... На конец лета и осень 1953 года планировалось произвести крупномасштабное освобождение спецпоселенцев (то есть депортированных во время войны народов. В апреле-мае 1953 года в МВД СССР... были разработаны проекты Указа... об освобождении спецпоселенцев. Из... переписки... С. Н. Круглова и Л. П. Берия за апрель-июнь явствует, что они намеревались в августе представить указанные проекты на утверждение в Верховный Совет СССР и Совет Министров СССР... Планировалось до конца 1953 года освободить около 1,7 млн спецпоселенцев... Однако в связи с арестом Л. П. Берия (26 июня 1953 года. В. К.) крупномасштабного освобождения спецпоселенцев в 1953 г. не последовало". И лишь позднее "жизнь заставила Н. С. Хрущева и его окружение постепенно осуществить "бериевский план по освобождению спецпоселенцев" (там же).
   После смерти "вождя", все мы стали с надеждой ожидать возвращения из лагерей своих близких. Материалов, чтобы составить себе картину этого "второго великого переселения" народов с востока на запад, и с севера на юг, из лагерей и тюрем - домой, слава Богу, сейчас предостаточно. "Освобождение политических заключенных началось сразу же после издания Указа 27 марта 1953 года "Об амнистии", принятого по инициативе Берии, и к осени этого года вышло на свободу около 100 тысяч из 580 тысяч политических заключенных, имевших небольшие сроки. Далее, уже к 1 января 1955-года, когда Хрущев стал полновластным правителем, отстранив Маленкова с поста предсовмина, были освобождены еще 170,9 тысячи человек. Таким образом, около половины политических заключенных получило свободу еще до того момента, когда Хрущев обрел единоличную власть.
   17 сентября 1955 года, был издан Указ "Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны 1941-1945 гг.". Такие граждане составляли очень значительную часть политзаключенных, и к 1 января 1956 года их количество сократилось в сравнении с 1 января 1955-го еще на 195 тысяч 353 человека и составляло 113 тысяч 735 человек"
  (ВАДИМ КОЖИНОВ ЗАГАДОЧНЫЕ СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ ХХ ВЕКА,
  Книга вторая, СТАЛИН, ХРУЩЕВ И ГОСБЕЗОПАСНОСТЬ http://vkozhinov.chat.ru/ns9912.html)
   Этот указ для нашего семейства был особенно важным - он касался и тети Нюры и дяди Макса, и многих тысяч и тысяч моих беларуских соотечественников.
   По этому последнему указу стали возвращаться в Беларусь обычные, рядовые граждане республики, высланные в конце 40-х годов, в лагеря или спецпоселения за то, что не успели, в отличие от партийных и советских чиновников, обеспечивших в первую очередь себя и свои семьи транспортом, удрать от наступающей, почти парадным строем, немецкой армии, убежать из своих родных мест на восток. В Минске, к слову, немецкие войска были через пять дней после начала войны. Этот указ распространился и на "немцев Поволжья", к которым был причислен, по-видимому, и Макс.
  
   К 1956 году, к ХХ съезду партии, открывшемуся 14 февраля, уже обрели свободу более 80 процентов политзаключенных. А между тем, до сего времени широко распространено мнение, что будто бы только после хрущевского доклада на ХХ съезде действительно началось освобождение политзаключенных. (Вадим Кожинов Россия. Век XX (1939-1964) Опыт беспристрастного исследования).
   Вернемся на 15 лет назад. Макса забрали в первый же день войны, немецкая фамилия была достаточным поводом для этого. А за предвоенное десятилетие была отлажена и отшлифована система надзора и сыска, и был накоплен богатый опыт советских судов, руководствующихся "революционной законностью", в которых подсудимые обвинялись "в измене родине, шпионаже, диверсии, терроре, вредительстве, подрыве военной мощи СССР, провокации военного нападения иностранных государств на СССР и т.д.", то есть, в преступлениях, предусмотренных разными разделами печально знаменитой статьи "58" УК РСФСР. Почти по всем этим статьям, как правило, давали срок с формулировкой "десять лет без права переписки". Что это означало на самом деле, советские граждане узнали только после войны.
   К тому же нельзя забывать и о том, что независимо от хода следствия, если оно даже и проводилось, судебные органы руководствовались в своей работе "достижениями" научной мысли Вышинского, генерального прокурора СССР к этому времени. Вышинский был творцом новаторского положения о "презумпции виновности" (решающего значения признания обвиняемым своей вины во время допросов следователем). За свой верноподданнический труд "Теория судебных доказательств" он был избран академиком АН СССР в 1939 году, а в 1947 году уже был награжден Сталинской премией. (После XX съезда КПСС в 1956 году Вышинский был "посмертно репрессирован", у его наследников отобрали государственные привилегии, а его труды перестали быть официально используемыми пособиями для юристов).
  
   22 июня 1941 года, уходя на работу в клинику, Макс заправил свою "Эмку" (ГАЗ М-1), но видимо уже не надеялся, что сможет ею воспользоваться, так как позвонил с работы домой, где его уже ждали. Все произошло буднично и быстро, по приезде домой Макса увезли, и больше его никто из нашей семьи не видел в течение пятнадцати лет.
   Макса спас сначала, в Орше, случай, когда он ночью из барака "политических", по совету своего бывшего пациента-охранника, перебрался в барак с уголовниками, а всех "политических" на следующий день расстреляли. А потом, как ни странно, их всех, оставшихся в живых, спасла война, так как в спешке из-за быстрого наступления немецких войск, даже те примитивные суды, которые отправляли на тот свет тысячи людей, не могли быть организованы, а у тюремного начальства часто не хватало времени просто расстрелять, как это было уже принято, "своих заключенных", что происходило везде, куда подходил фронт.
  
   Макса могли расстрелять, если бы он остался в бараке с "политическими" в те первые дни войны, и еще раз Максу повезло в том, что его отвезли, скажем, не в "орловский централ", а в Саратов, где он и находился до отправки на джезказганские медные рудники в Казахстан (СТЕПЛАГ, Особый лагерь ?4). Орел-то был гораздо ближе, но кому-то так было удобнее. В Орловском централе расстреляли без суда и следствия заключенных, когда стала нарастать опасность быстрого продвижения немецких войск к городу и его захвату.
  
   В сентябре 1941 года на основании Постановления, подписанного И. Сталиным, без возбуждения уголовного дела и проведения предварительного и судебного разбирательства, Военной коллегией Верховного суда СССР под председательством Ульриха В.В. был вынесен приговор в отношении 157 заключенных в Орловском централе. Четверо заключенных, переведенных к этому времени в другие места заключения, были расстреляны по месту их содержания в период с 13 по 18 сентября 1941 года.
   После смерти "вождя всех времен и народов" (1953 год) расследование, которое по решению Пленума Верховного Суда СССР проводил 1-й отдел Управления Главной военной прокуратуры, установило, что приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 8 сентября 1941 года является необоснованным, противозаконным и противоправным ввиду отсутствия состава преступления осужденных и затем расстрелянных граждан. (об "Орловском расстреле заключенных" см. в Приложении 6).
  
   Сегодня становится понятным, что НКВД СССР в первые дни войны усиленно занималось "заметанием следов" своих преступлений, в частности, результатов "Большого террора" 1937-1938 гг. по всему фронту наступления немецкой армии.
  Кадров, именно на это, хватало, они успели "разобраться" с Польской армией в Катыни, а там счет шел уже на десятки тысяч расстрелянных, причем уничтожена была элитная, офицерская часть армии Польши.
   В Центральной саратовской тюрьме НКГБ СССР (такое было тогда полное официальное название этого органа - народный комиссариат госбезопасности) сидели уже несколько тысяч человек, ожидая отправления "по этапу" в разные концы страны.
   Накануне нападения Германии на СССР в июне 1941 года, в Сибирь и Среднюю Азию уже отправляли целые эшелоны жителей аннексированной Германий части Европы, бывших жителей России. В 1941 году сталинское политбюро сделало "открытие", по которому лояльность к марксистско-ленинской власти определяется не по классовому, а по национально-расовому признаку.
   " Научным обоснованием" для этой акции послужило секретное донесение НКГБ о "радушной встрече", которую население "Автономной республики немцев Поволжья" приготовило для гитлеровских парашютистов (роль парашютистов НКГБ доверил особо доверенным немецким коммунистам, бежавшим от Гитлера в СССР). Советское руководство решило ликвидировать "Автономную республику" немцев Поволжья, но не забыло и о некоторых других, неславянских членах "дружной, советской семьи народов". В итоге, в период с 1941 до 1944 годы, было "вычеркнуто" из Советской Конституции шесть "автономных республик": немцев Поволжья (1427232 человека, все данные по переписи 1939 года), калмыков (134402 чел.), чеченцев (407969 чел.), ингушей (92120 чел.), карачаевцев (75763 чел.), балкар (42685 чел.) и крымских татар (218900 чел.).
   Соответствующие указы были опубликованы лишь через месяцы или годы после насильственного вывоза этих народов в Среднюю Азию или еще дальше (Колыма, Магадан, Воркута).
   Таким образом "корифей и вождь всех народов", попыхивая непременным атрибутом своего глубокомыслия - очередной трубкой, обычно подаренной вождю восхищенными поклонниками, вычеркнул из жизни страны, как и из конституции, 2 миллиона 399 тысяч 71 человек. Он был человеком масштабным. Человеконенавистническая политика Советского государства в отношении целых народов, - "эпоха массовых арестов",- продолжалась и дальше (Приложение 13).
  
   Макс Георгиевич Пецольд, вероятно, был осужден (если только присутствовала видимость суда) на основе указов советских органов, связанных с подготовкой к ликвидации Республики Немцев Поволжья в первые дни войны, но так как его судебных документов не сохранилось, трудно что-либо утверждать.
   Мне известно с его слов, что в "саратовском централе" он просидел до зимы, прежде чем его отправили в "отдельном купе" в Казахстан.
   Купе действительно было отдельное, обычное купе вагона, не считая окон, забранных решеткой и замазанных белой краской, вот только в этом купе находилось двадцать три человека вместо четырех. В дороге давали только хлеб и в очень ограниченном количестве воду, а в случае высказанного возмущения отправляли в "карцер" - специальное купе, где провинившегося сажали вместе с привязанными овчарками таким образом, чтобы он не мог пошевелиться даже во сне.
  
   Максу было не привыкать после карцера в "централе", в который он тоже, в силу своего беспокойного характера, умудрился попасть после демонстрации, организованной всей тюрьмой. Демонстрация заключенных была вызвана колоссальным перенаселением тюремных камер и острой нехваткой еды, и заключалась в одновременном выбросе по командному стуку сокамерников через зарешеченные окна содержимого параш на белоснежный, только что побеленный к приезду высокого начальства, фасад здания. Реакция тюремного начальства была стремительной, хватали без разбора "для устрашения". Максу достался карцер на неделю. В карцере он просидел на корточках, на деревянной доске, переброшенной из угла в угол над ямой с водой, как крыса. Иногда, как он мне рассказывал, удавалось и заснуть на несколько минут, но тогда он просыпался уже в воде, сорвавшись с доски. Брату моему, Томасу, он потом рассказал подробнее о деталях своего сидения - на самом деле это была не вода, а нечистоты из соседнего нужника. Видимо, рассказывая мне о многих событиях своей "одиссеи", он не хотел оскорблять мои эстетические чувства и слегка "приукрашивал" прелестные картины "благоустроенного" быта советских тюрем и лагерей.
   В дороге было и еще много "интересного", но уже и привычного для "зэка" со стажем в полгода. Путешествие через полстраны заняло около двух месяцев, - такие поезда обычно шли ночами с бесконечными остановками на пустынных разъездах, и к концу путешествия двое в купе Макса умерли из-за нехватки воды, или от истощения. А одному из заключенных, протянувшего на полустанке руку из-за решетки за подаянием и получившего пулю в предплечье, Макс успел в дороге сделать операцию. Пулю он вырезал лезвием, упрятанным одним из уголовников, а рану зашил с помощью рыбьей кости, вместо иглы, и нитками из штанов. Макс был хирургом "от Бога".
  
   Поезд к сроку, известному только конвоирам, привез очередную партию заключенных в несколько тысяч человек, выбросил их в голой безжизненной степи, в районе Экибастуса, где никогда ничего не росло. Началась новая жизнь "зэков", которая не раз была описана во многих книгах и повестях, поэтому останавливаться на подробностях не имеет смысла. Именно о лагере, в котором он провел первые годы своего "сидения", и жизни в этом лагере, подробно рассказано в повести Солженицына "Один день Ивана Денисовича". Я помню, какое тягостное впечатление эта повесть произвела на наш семейный читательский круг. Но также помню, как тетя Нюра, прочитав эту повесть, улыбнулась, вздохнула и сказала:
   - "Если бы все дни мои в Эльгене были такие...". Так что лишний раз можно убедится в справедливости афоризма - "все относительно".
   И еще раз и окончательно Максу повезло с его профессией, потому что он был первоклассным хирургом, успевшим сделать к 41-му году диссертацию, правда, не успел ее защитить. А хирургов во всем СТЕПЛАГЕ было немного, да еще таких, как Макс, и хирурги, из-за отсутствия лекарств, и бесконечных увечий и травм заключенных, работающих на рудниках Казахстана, особенно высоко ценилась.
   Интересующихся, как проходила ежедневная жизнь заключенных в этих "замечательных" местах, отправляю к воспоминаниям А.В.Трубецкого -"Пути неисповедимы", изданных в 1997 году. Там в главах - "Лаборатория лазарета", "Хирургическое отделение" и "Освобождение" (8, 9 и 10-ая главы) есть частица той жизни, которую прожил в лагерях СТЕПЛАГА - в Экибастузе и Джезказгане, Макс Пецольд.
   Кстати, именно этого Трубецкого Макс оставил у себя в хирургическом отделении, выучил замещать фельдшера и ассистировать себе на операциях. Попасть в лагерях "в медицину" было большим счастьем.
   Есть в этих воспоминаниях и многие эпизоды, о которых мне рассказывал сам Макс, в том числе, о знаменитом восстании заключенных в Кенгире, находящимся в 25-ти километрах от его "лаготделения". Я дополню его скупой рассказ об этом событии уже опубликованными воспоминаниями других его "напарников".
   В апреле 1954 года отчаявшиеся "зэки" в бесконечном ожидании своего скорого освобождения после смерти Сталина, установили в лагере самовластие, которое сразу же придало событиям политическую окраску забастовки - лагерь перестал выходить на работу. Был создан комитет под председательством некоего Кузнецова, который предъявил начальству требования, где основным пунктом был пересмотр "дел".
   Эта забастовка, как и многие другие (восстания заключенных в Норильске, Воркуте и Магадане), была жестоко подавлена, в лагерь ворвались танки и, ломая бараки, давя и расстреливая людей, навели страшную панику и дезорганизацию. Следом за танками кинулись солдаты с собаками, стали разгонять и разъединять заключенных, заталкивать в грузовики, отвозить к вагонам и запирать в них. В считанные минуты лагерь из нескольких тысяч человек был ликвидирован. В этой акции погибло около пятисот человек. Макс рассказывал, что даже "мотавшие большие срока", закоренелые лагерники не поверили этим рассказам, когда к ним перевели из разгромленного кенгирского лагеря нескольких заключенных. Решили, что это подсадные "гебисты" и выгнали их за зону (http://ru.wn.com/Степлаг).
  
   (Массовые политические репрессии - одна из самых мрачных страниц в истории Казахстана. Советская власть практически превратила республику в тюремно-лагерный загон ... published: 23 Feb 2014
  
   Мне кажется, что никто другой из нашей семьи не смог бы выжить в этих лагерях, да еще столько, сколько дней и ночей провели в них Макс Георгиевич и Анна, Анна Нестеровна, тетя Нюра.
   Дядя Макс и тетя Нюра, это была особая пара людей, в которых всю жизнь бурлило неистребимое жизнелюбие, оптимизм, юмор и, нерастраченное даже в советских, сталинских лагерях, расположение ко всем людям, независимо от пола, национальности, вероисповедания и общественного статуса. Они были целителями душ и тел несчастных, обездоленных, увечных и больных во всех своих жизненных перипетиях.
   А ведь нельзя забывать, что они прошли советскую школу выколачивания "признаний", надругательства над личностью, бесчеловечного отношения на всех этапах их мытарств от Минска и Орши до Караганды и Магадана, тупого проявления "советской законности", наплевательства по отношению к рядовому человеку на всех этажах этой дремучей власти.
  
   Тем не менее, Максу повезло больше, чем многим другим, он выжил, попал в "лаготделение Кенгир", позже ставшее Джезказганом, обслуживал в лазарете и организованном им хирургическом отделении узников Степлага, в который входил позже ставший знаменитым Байконур. Набирал уникальную врачебную практику в экстремальных условиях массового эксперимента над людьми, организованного Коммунистической Партией и Правительством Советского Союза: резал, зашивал, пересаживал части тела, лечил и действительно больных - "доходяг" и "мастырщиков" (см. Приложение 9).
   С Максом было интересно, он мне открыл тот другой мир, в котором жило полстраны, недоступный в ту пору советскому человеку, живущему на воле. Конечно, многое мы уже знали, через вечную мерзлоту и колючую проволоку ГУЛАГа просачивалось на волю с письмами, переданными через случайных людей, правдивое слово. За три десятилетия репрессий трудно было уследить за всем происходящим на этом "архипелаге ГУЛАГ", утечка была неизбежна, но масштабы беззакония, его формы и вовлеченные в него участники тщательно скрывались, свидетели уничтожались, выпущенные уже на волю или чудом уцелевшие хранили, как в вечной мерзлоте, свои впечатления, и молчали, молчали, молчали... Всеобщий страх стал доминантой всей жизни общества, уходил в подсознание и, наверное, стал передаваться с каким-нибудь особенным "советским" геном следующим поколениям.
   Макс не был героем, герои, в обычном литературном понимании, обычно погибают сразу же после совершения своего, часто опрометчивого или отчаянного поступка. Макс прошел ту точку в своих мытарствах, когда жизнь мало отличалась от смерти. Или, как вспоминал академик Лихачев, которого по ошибке (ушел в другой двор) не расстреляли при очередной акции - "массовом расстреле", когда он на следующий день вылез из-под поленницы и понял, что страха больше нет, есть день, который дан ему Богом, и он его с благодарностью проживёт (о "Массовых расстрелах" см. Приложение 10).
   Макс первый из нашего семейства "признал" и мою избранницу - Изу. Его слово многого стоило. И за это я ему был благодарен, так как настороженность мамы к Изе, одной женщины к другой, не проходила очень долго. Иза была человеком из другого мира, другой культуры, других ценностей. Макс сразу же встал на нашу сторону и избавил меня от длительных переговоров с родней.
   К сожалению, действовала какая-то инструкция, по которой именно ему (может быть, из-за его "отсидки" и национальности), нельзя было жить в столичном граде Минске, и Максу пришлось переехать в самый близкий к Минску городок Осиповичи, чтобы не терять с нами связи. Его взяли в городскую больницу по основной специальности - хирургом, что тоже было по тем временам неплохо. Уехали в скором времени туда вдвоем - Макс Георгиевич и Анна Нестеровна. Вот об Анне Нестеровне Пецольд, тете Нюре, старшей сестре моей мамы, и пришла пора рассказать.
   Старшая сестра моей мамы - Анна, родилась в пограничном городке Негорелое, в 1907 году, от первого брака моей бабушки Александры Виккентиевны Валаханович с Нестором Старовойтенко, рано умершем в 1912 году. Семнадцати лет отроду Анна вышла замуж за эстонца - Яротто Георгия, от которого появилась на свет моя двоюродная сестра Майя.
   Жорж, как его звали в семье, уехал учиться в Москву, и моя тетя осталась с ребенком на руках и без особых перспектив на будущее, так что через некоторое время встреча с Максом Пецольдом стала ее судьбой. Когда Макс закончил учебу в Минске, в медицинском институте, они переехали в Оршу, где ее и застала война и ссылка Макса, где началась дорога в новую жизнь в другой стране. Эти сухие сведения, полученные из документов, не располагают меня писать более подробно об этой части ее жизни. Я могу, или скорее имею право, рассказать только то, что я знаю от нее самой или от моей мамы, или от брата. Сестра моя никогда, если что-либо и знала, не открывала этот "ящик Пандоры".
  
   Слева направо - Анна Пецольд, Макс Пецольд, Людмила Прокопчук (Павлович)
   город Орша, 1940 год
  
  
   ТЁТЯ НЮРА (Анна ПЕЦОЛЬД). Из оккупации - в советские лагеря (дорога Минск- Лодзь-Минск-Колыма)
  
   Итак, надо возвратиться в тот последний день июня 1941 года в Орше, когда мама и бабушка стояли около воронки от авиационной бомбы, а "деда" - Александр Федорович Павлович, наш "военачальник" принимал очередное решение - идти на Смоленск. Если бы они знали, что после этой бомбежки, все наши родные были в нескольких шагах от нас, прятались в подвалах соседнего уцелевшего дома... Если бы...Я думаю, что и наша дорога повернула бы в другую сторону. Но здесь уже не было семейного очага, никого мы здесь не знали, соседи разбежались, надо было идти дальше.
   Прошло уже больше недели, как увезли Макса неизвестно куда. Впрочем, в таком маленьком городе, как Орша, все быстро узнают это "неизвестное" место - это были бараки, наспех сделанный за городом лагерь, обнесенный колючей проволокой, с охраной из подразделений НКВД, куда и вывезли для пересылки далее всех "неблагонадежных" или, как их называли для упрощения, "политических". Очищая городскую тюрьму, в отдельный барак перевезли и уголовников. Через несколько дней горожане узнали, что "лагерников" увезли в специальном составе, а "политических", как это было тогда принято, расстреляли без особых церемоний и похоронили в общей могиле вблизи этого места. Макс, как немец, проходил, конечно, по разряду "политических".
   Тетушка моя на следующий день после "слухов" о расстреле побывала на том месте, походила в немом отчаянии вокруг опустевшего лагеря, а когда нашла среди наспех брошенной, прямо на земле, чужой одежды, платок Макса с монограммой, вышитой ею, почувствовала...
   Я мог бы сочинить что-либо об этих минутах, часах ее отчаяния, придумать какой-либо образ, подходящий этому скорбному моменту, но не могу этого сделать, так как все, что мне рассказывала тетя Нюра, а это было лишь начало ее "исхода из земли египетской", подавалось ею в спокойной, простой, я бы сказал, эпической форме, и часто сопровождалось необыкновенно яркими, сочными и полными юмора описаниями.
   Тетя Нюра, Анна Нестеровна, была, с моей точки зрения, истинной "народной сказительницей", как бы со стороны глядящей на все радости и мерзости мира, в котором всем нам пришлось жить. Она обладала необыкновенно яркой, образной речью, философским мироощущением, поразительной памятью на мельчайшие детали своей жизни. И к тому же из нее струился неиссякаемый источник доброты и оптимизма, видимо, и сохранявший ее так долго во всех странствиях от польской Лодзи до советского Магадана.
   Через несколько дней после начала войны, тем кто не успел удрать, уже можно было не думать о дальнейшей судьбе - пришли немцы, все за оставшихся решала новая власть. Но детей надо было кормить, в огородах еще можно было что-то найти - капуста зеленела, картошку можно было начать выкапывать на брошенных огородах, жизнь продолжалась.
   Немецкое командование быстро организовывало все оставшееся на оккупированных территориях взрослое население для выполнения продовольственной программы обеспечения нужд своей армии. Захваченные в течение первого года войны территории СССР были разделены на две части. Первая включала в себя пространство от линии фронта до тыловых границ групп армий. В нее входили оккупированные области РСФСР, Крым, восточные области Белоруссии, Черниговская, Сумская и Харьковская области Украины, Донбасс. Административные функции здесь полностью возлагались на военное командование. Вторая часть охватывала почти всю остальную захваченную территорию. Оккупанты учредили на ней два рейхскомиссариата "Остланд" и "Украина". В первый вошли Латвия, Литва, Эстония, часть Беларусси и Ленинградской области; во второй - основная территория Украины и часть Беларуси. Львовская, Дрогобычская, Станиславская и Тернопольская области передавались в состав генерал-губернаторства, созданного на польской территории.
   Часть оккупированной территории была подчинена германскому военному командованию, а часть - гражданской оккупационной администрации. Общая ответственность за гражданское руководство была возложена на Имперское министерство по делам восточных областей, во главе которого стоял Альфред Розенберг. Территория, которая находилась под руководством гражданской оккупационной администрации, в свою очередь также была разделена на две части: рейхскомиссариат "Украина", возглавляемый Эрихом Кохом, и рейхскомиссариат "Остланд", возглавляемый Генрихом Лозе. Беларусь, Латвия, Литва и Эстония входили в рейхскомиссариат "Остланд", административный центр которого находился в Риге. В отдельности, каждая из этих стран образовывала свой генеральный округ.
   Так на территории Беларуси появился, в составе в рейхскомиссариата "Остланд", генеральный округ "Беларусь", в котором были созданы обменные магазины. В каждом магазине, например, текстильных изделий вывешивался список всех прядильных изделий, предлагаемых населению. На оборотной стороне текстильного талона была напечатана часть упомянутого списка для ориентации в выборе нужного товара. Один текстильный талон приравнивался к 20 товарным талонам. Владелец текстильного талона мог, например, приобрести: "женский платок на голову или одна пара портянок = 4-м текстильным талонам или = 80-ти товарным талонам; 1 метр фланели = 8-ми текстильным талонам; рабочие брюки (1 шт.) = 28-ми текстильным талонам"(Приложение 11 - Ц.Т.Т.О.).
   В оккупированной немцами Беларуси имели хождение не только текстильные талоны генерального округа "Беларусь", но также талоны генерального округа "Литва", поскольку в него были включены, западные, а также северные районы Виленской области. При выдаче выбранного товара предъявленный талон погашался, у него отрезали правый верхний угол. В фондах Национального архива Республики Беларусь имеется немало материалов, касающихся вопросов организации сбора населением сырья и выдачи взамен товарных бон - гарантийных талонов, на которые население могло приобрести необходимые ему товары.
   Номиналы выпускаемых бон были во всех округах одинаковыми (1, 3, 5 и 10 талонов) и имели одинаковое оформление. Отличие заключалось в том, что с общим для всех бон немецким текстом в разных округах эта информация на них повторялась также на языке коренного населения, то есть на белорусском, литовском, латышском, эстонском, а также на русском языке в округе "WI in Nord" (части Ленинградской и Псковской областей). Все упомянутые боны пяти округов были отпечатаны в типографии Риги.
   Для вывоза в Германию продовольствия, промышленного сырья и оборудования гитлеровцы создали мощный, широко разветвленный аппарат. Всякого рода экономические штабы, хозяйственные специалисты, комиссары, коменданты, сельскохозяйственные фюреры, инспекторы, военные агрономы, как паутиной, опутали всю оккупированную советскую территорию. Только в Центральном Торговом Обществе "Восток" (ЦТО "Восток") и параллельных ему обществах было занято 7 тысяч имперских военнослужащих и 7 тысяч сельскохозяйственных специалистов из Германии.
  
   После поражения немецко-фашистских войск под Москвой стал принимать массовый характер принудительный угон советских людей в Германию. Всего, по сообщению немецких властей, в 1942 году из оккупированных областей Советского Союза было отправлено в Германию около 2 млн. человек.
   Руководители ЦТО "Восток" организовывали в Орше, как и в других городах Беларуси, отправку на работы в промышленные районы Германии и Польши местное городское население. Сельское, крестьянское население не трогали, оно было нужно для снабжения немецкой армии. В деревне можно было и уцелеть, и прокормиться худо-бедно, хотя оккупационное командование установило жесткий порядок и контроль за продовольственными продуктами, который исполнялся под руководством функционеров ЦТО. Оккупационное командование организовало обменные магазины для сдачи сельским населением продуктов (Приложение 11).
   Горожанам не было куда деться, разве только в бега, в деревню, но и там скрыться от полицейского надзора было невозможно, с детьми на руках тете Нюре пришлось остаться в Орше и ждать "случая". В очередной этап отправки партии "остарбайтеров" в списки попала семья Пецольд. Администрация ЦТО дала на сборы 48 часов, подгонялись эшелоны, разрешалось брать только жизненно необходимые вещи и продукты.
   Умудренная коллективным опытом семьи, уцелевшей уже в этом столетии в двух войнах и в разорении, учиненном революциями, гражданской войной, мародерством белой и красной армий, немецкой и польской оккупацией 1918 - 1920 годов, коллективизацией и другими напастями, тетка, обменяв часть уцелевшей одежды и сохранившихся после бомбежки вещей на чемодан сала, с малолетними детьми - Томом и Майей, в назначенный час пришла к эшелонам. Вот уже здесь и пригодилась "валюта на все времена" - сало. Часть эшелонов уходила в Германию, поговаривали, что в Баварию, на военные заводы. Один эшелон формировался для нужд польских текстильных фабрик. Тетушка приняла решение, часть сала ушла команде "организаторов", и началось их путешествие.
   Эшелон двинулся в неизвестное, на запад, на этот раз в Польшу. Может быть, именно в эти часы увозили Макса в эшелоне, заполненном "спецконтингентом НКВД", на восток, в Казахстан. Советские "гауляйтеры" тоже научились организовывать и направлять народные массы, особенно в места "не столь отдаленные", обживать пустынные пространства державы.
   Как потом оказалось, тетя Нюра приняла единственное правильное решение, позволившее спасти детей, но ставшее и главным свидетельством в обвинительном заключении 1947 года, принятом в Минске "Особым совещанием". (ПРИЛОЖЕНИЕ 12, "Особое совещание").
   Через несколько дней эшелон пришел в Лодзь, текстильные фабрики этого города работали на армию. Здесь всех разделили - взрослых отдельно, детей отдельно, - это было первой неожиданностью и шоком для многих. Разделили и по возрастам, и по полу - мальчиков отдельно, девочек отдельно, - формировались будущие отряды рабочих на разных предприятиях.
  
   Жизнь семей, разделенных зонами, спецбараками и лагерями, что в Германии, что в СССР была не сладкой. Хотя при внешнем подобии этих новых лагерных форм, этих образований в устроении двух похожих тогда государств, видны их существенные различия. Я сам после войны и освобождения Минска прожил больше года в немецкой солдатской казарме - самом распространенном жилье, в бараке послевоенного Минска, в поселке полиграфического комбината, но не могу сказать, что наша "мирная" жизнь в эвакуации, в частном доме Соликамска была лучше или благоустроенней. Так, как и мы, жили тогда почти все минчане, у которых в очередной раз пропало и жилье, и имущество, и работа. Казармы - они и есть казармы, они и до сих пор у нас такие. Без отопления, без воды, с туалетами "типа сортир" во дворе - этого непременного и последнего оплота нашей советской цивилизации.
   Бараки для "остарбайтеров" в Лодзи отличались все же некоторыми удобствами. Маленькому Томасу, вдруг оторванному от семьи, одному было тревожно, но самым тяжелым воспоминанием жизни в лагере для него, как ни странно, осталось ежедневное поглощение шпината. То ли шпината было очень много и власти не знали куда его девать, то ли уже тогда знали его целебные и питательные свойства, так что в дневном рационе непременно был суп из шпината, пюре из шпината и сам шпинат в виде спрессованной массы, напоминающей высушенные водоросли.
   В лагере для мальчиков, а Тому было уже восемь лет, была, как ни странно, хорошо организована учеба в широком смысле. Надо было учить немецкий язык, работали спортивные секции, Том стал заниматься боксом и плаванием в соседнем, открытом, летнем бассейне.
   Майю обучали чертежному делу - Рейх готовил подрастающее поколение для будущего, для достижения своих глобальных целей, устроения нового порядка на земле.
   О том, где Томас и что с ним, тетка хотя бы узнавала в те редкие дни, когда разрешали матерям увидеть своих детей. А Майя вдруг исчезла - ее увезли из женского лагеря из-за высокой температуры, и где она, никто ничего не мог сказать.
   Надо знать нашу Анну Нестеровну, которая могла найти выход из любого положения. Когда в женский лагерь пришел отбирать для работы на трикотажной фабрике ее бывший владелец, а в тот момент управляющий этой национализированной для военных нужд фабрики, Бруно Карлович Плиаль, выходец из остзейских немцев, говоривший по-русски, набирал рабочих, тетка выдала себя за профессиональную медицинскую сестру. Именно такого персонала и не хватало на этой фабрике. Господин Плиаль "провел собеседование" с Анной Нестеровной, причем в затруднительные моменты переговоров тетка легко переходила с русского языка на немецкий, а с немецкого на польский. Когда управляющий спросил ее "не владеет ли она и французским",- на фабрике работали и француженки,- тетка, не "моргнув глазом", ответила ему, что знает так же французский, "как пан управляющий". Плиаль захохотал и переговоры были успешно завершены.
   Анну Нестеровну взяли в медицинский пункт, дали талоны на еду и жилье при фабрике трикотажа. Это была ее первая победа в борьбе за выживание в новом, враждебном государстве. Может быть, помогла и фамилия мужа.
   Тетя Нюра попала в другой район этого большого промышленного польского города и ускользнула из-под надзора лагерной администрации. Теперь у нее было свое, отдельное жилье при медпункте, своя работа, свое место под солнцем - надо было собирать детей. По счастью, к этому медицинскому пункту были прикреплены еще две фабрики : хлебная фабрика и мясоперерабатывающая. А тут еще заболел туберкулезом садовник Плиаля, который ухаживал за садом и огородом и поставлял фрукты и овощи в столовую фабрики. Ему надо было делать ежедневные уколы - вот тут и понадобилась Анна Нестеровна со своим умением овладевать при необходимости любым делом. Все услуги оплачивались натуральными продуктами, картофелем, овощами. которые садовник тайком приносил домой.
   В это же самое время, за пять тысяч километров, в Степлаге, в Казахстане, тем же занимался Макс Георгиевич, с той только разницей, что он был один и ничего не знал о судьбе свое семьи. Ему надо было выжить самому, устроить "операционную" в чистом поле, в выжженной солнцем степи, обучить персонал из "спецконтингента". Словом, он тоже был "при деле".
   Пора опять вспомнить и о тетушкином чемодане с салом, запасливо сохраняемом со времени отъезда из Орши и еще не полностью израсходованном за время путешествия. Сало было по тем временам валютой выше рейхсмарки и самым лучшим пропуском во все инстанции. С куском сала, тщательно завернутом от недобрых глаз в платочек, тетка стала в свободный час, отпросившись у начальства, выходить "на дело".
   Место, где находился Том, было известно, тетка с него и начала эту свою операцию по освобождению детей. Продумав все детали операции, включающие и то, что рядом с проходной детского лагеря ходил на другой конец города трамвай, тетка, уговорив уже привыкшую к ней охрану детского лагеря, "погулять с мальчиком часок", села с Томом в трамвай и уехала. Видимо, режим не был очень строгим, или охране было даже выгодно "списывать" лишние рты, но больше никто не спрашивал, никто не искал Тома. Том стал жить с ней в комнатушке при медицинском пункте текстильной фабрики Плиаля. Это была вторая победа Анны Нестеровны.
   Оставалась Майя, чье местонахождение все еще не было известно. Но опять помог спасительный случай. Я не помню деталей, но знаю, что "помогли добрые люди", как повествуют в рождественских сказках. Здесь не обошлось и без монашенок-кармелиток,без профессора, совершившего операцию на гландах без ведома немецкой администрации клиники, и еще другие люди, которые помогли моей многострадальной тетке увезти Майю к себе на трикотажную фабрику, а не в женский лагерь для "перемещенных лиц".
   Это была третья, одержанная теткой победа, окончательно воссоединившая почти всю разрозненную семью Пецольдов, правда, в другой стране и в другом городе - Лодзи.
   А в это время уже стали развиваться и новые события мировой войны, имеющие более общие последствия. Войска Советской Армии прошли с боями Беларусь и, быстро продвигаясь через всю Польшу, к ее промышленным районам, 19 февраля вошли в Лодзь. Варшава была вдали от моих родственников, и "затуманенная советскими историками" правда о восстании варшавян не входит в мои задачи описания событий. Миллионы людей, вывезенных из своих стран, потерявших родной дом, своих близких, а некоторые и надежду на конец этого апокалипсиса, коснувшегося всех народов и стран, попавших под каток немецких армий, тысячи "остарбайтеров" в Лодзи стали готовиться к возвращению на родину. Главное же для моих родных состоялось - все уже были вместе. Конец войны был близок, правда, прошел еще не один месяц, пока было организовано возвращение советских "перемещенных лиц", и начали формироваться составы со списками "репатриантов", началось новое переселение сотен тысяч моих соотечественников - "репатриация"(Приложение 15).
  
   В октябре 1944 в СССР было образовано Управление уполномоченного Совета Hародных Kомиссаров по делам репатриации во главе с генерал-полковником Ф. И. Голиковым, возглавлявшим ранее советскую военную разведку. Впоследствии было установлено, что к концу войны оставалось в живых около 5-ти миллионов советских граждан, оказавшихся за пределами Советского Союза, из которых более 3-х миллионов находилось в зоне действия союзников и около 2 -х в зоне Советской Армии за границей (Восточная Германия, Польша, Чехословакия и др.). Основная масса репатриантов проходила проверку и фильтрацию во фронтовых и армейских лагерях и сборно-пересыльных пунктах Наркомата обороны и проверочно-фильтрационных пунктах; часть военнопленных - в запасных воинских частях. Выявленные преступные элементы и внушавшие подозрение обычно направлялись для более тщательной проверки в спецлагеря НКВД, а также в исправительно-трудовые лагеря ГУЛАГа. Большинство репатриантов, переданных в распоряжение НКВД (спецконтингент), составляли лица, подлежавшие по закону за переход на сторону противника в военное время самому суровому наказанию, вплоть до смертной казни. (подробнее см. Приложение 15).
   Итак, тетя Нюра с двумя уже повзрослевшими за военное время детьми, пройдя лагеря "остарбайтеров" на территории Польши, с радостью встречает в 1944 году Советскую Армию. На этот раз списки для отправки на родину формируют представители нашего славного НКВД и, в определенный ими же срок, половина нашего семейства (нас в Минске было тоже четверо) со своими "манатками" располагается в очередной "теплушке" (товарный вагон). Правда, на этот раз количество вещей "фильтрационная администрация" Советов, в отличие от немецкой, не ограничивала. Настораживало "возвращавшихся на родину" только то, что к каждому вагону был приставлен охранник. Слухи о том, что эшелоны везут "прямехенько в Сибирь" циркулировали с первых дней "освобождения". Некоторые решили подождать, "не высовываться", самые информированные уходили, уезжали, кто как мог, на запад. Тетка рискнула, мысли о родине, о родне не оставляли её все время. Эшелон с бывшими советскими гражданами, а ныне людьми уже с новым клеймом - "репатрианты", двинулся, отступать было уже поздно.
   Как произошла встреча с ними во время остановки в Минске, я уже вспоминал ранее и что было потом тоже. Тетя Нюра в очередной раз спасала детей. На этот раз уже от своих соотечественников... Какова судьба тех остальных, кто остался в эшелоне, можно лишь догадываться.
  
  
  
   ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  
   Я все откладываю описание моей "семейной" жизни не потому, что почти ничего после возвращения в Минск из Тбилиси не изменилось, а из-за некоей "отложенности" новой жизни, жизни предстоящей мне в другой стране, в другом городе. Здесь же все оставалось прежним - та же комната в 13 кв.метров в коммунальной квартире без всяких удобств, с соседями Ботвинниками, университет, привычная сдача экзаменов на очередной сессии, бассейн, мой спаситель...
   Мое ощущение было такое, что мне надо еще немного перетерпеть, переждать этот год, а уж потом, в новом городе, на новом месте и начнется та новая жизнь, которая маячила на горизонте моих надежд. Так что и событий особых не было и, если бы не рождение дочери, Ии, которое совершилось просто и естественно, без особых волнений и домашней паники, свойственных времени появлению первенца, то и вспомнить вроде бы и не о чем. Мама проявила весь свой возможный в то время энтузиазм, и мне делать что-либо, встревая между двумя женщинами не приходилось.
   Самое яркое воспоминание того периода связано с ночным походом в родильный дом, а было это около пяти часов утра. Такси ночью не работали, да и было их тогда в городе что-то около десяти машин, частных машин было совсем немного, а в такое время они и вообще отсутствовали, и мы пошли пешком, благо роддом был на нашей же улице, в пяти минутах ходьбы от нашего дома, не доходя до городской тюрьмы.
   Конец ноября был необычно холодный, ночью, в темноте и из-за ветра, идти было тяжело, особенно Изе, но все прошло благополучно. Я вернулся очень скоро домой, лег спать и проспал так долго, что когда проснулся, мама сообщила мне, что родилась девочка. Это было уже каким-то роком в нашей семье. Две девочки родились у Майи, одна уже появилась на свет у Тома, и вот у меня - тоже девочка. Только спустя некоторое время я понял, что мне несказанно повезло.
  
   Ия родилась в таком месте города, который, как говорят, "нарочно не придумаешь", но было составной частью всей нашей жизни. Из окон палаты родильного дома, первого места первых дней жизни нового существа, "дитяти человеческого", были видны башни городской тюрьмы (тюрьма была расположена в старинном здании, напоминавшем средневековый замок), а с другой стороны открывался замечательный вид на Министерство Государственной безопасности - МГБ. К счастью, к этому времени уже разрушили и убрали, находившийся прямо на площади перед роддомом, лагерь с вышками и колючей проволокой, где несколько лет отбывали повинность немецкие военнопленные.
   Вспоминая холоднющий декабрь конца того года, вьюжный, ветреный, я думаю, что это было знаком свыше, или лишним напоминанием мне о том, что надо как можно скорее уезжать туда, где тепло, солнечно, подальше от зим, метелей, заснеженных улиц, сугробов, наметаемых ветрами в подворотнях. От неумолимых, нахмуренных фасадов тюрьмы и здания МГБ, определяющих тональность наших жизней. Мрачное здание МГБ, возвышающееся над нашим кварталом, было окрашено "веселенькой", грязно-желтой краской, но и это не придавало ему более человеческий вид. Надо было скорее уезжать от идиотизма официальных установлений, правил "советского общежития", комсомольских собраний, демонстраций, парадов, от серой и наполненной какой-то безнадежностью жизни. И еще мне казалось неизбежной, может быть, выдуманная мною, новая надвигающаяся война. Я хотел исчезнуть из этого места. как исчезают земные твари перед землетрясением, прячутся по каким то норам, щелям. Мой инстинкт заставлял меня покинуть это место.
   А тетя Рита (Маргарита Владимировна Матусевич), уставшая выдавливать во время очередной ангины гнойные "пробки" из моих миндалин, поставила вдобавок мне диагноз с единственным лекарством от моих болезней: "Арик, тебе надо жить на юге, иначе возможна "атака на сердце". Я принял твердое решение - уехать. Но об этом уже в следующей "Рапсодии" - грузинской...
  
   * * *
   Итак я покидал "мой родны край"...Но неожиданно для меня, именно на отдалении, он стал занимать больше моих мыслей и переживаний, как бывает, наверное, после ухода близкого человека, которому ты не успел вернуть долги любви... Я опять и опять мысленно ежедневно, а физически по обстоятельствам, возвращался на свою родину, только теперь не из раскаленной Средней Азии или заледенелого Урала, а из яркой, растворившей последние льдинки в моем сердце, обетованной земли - Грузии. Возвращался многократно, к ее истокам, "как бумеранг,...и сколько помниться прощался..." Это была та же любовь, что бывает к женщине, о которой не хочется распространяться, а можно только высказаться на исповеди. И с каждым разом все более убеждался, что я так мало знаю свою Беларусь, и корил себя, что не успел побывать во многих её древних местах, не смог окунуться во все её многочисленные озера, не услышал все её говоры, не пожил в Полесье, из которого вышли мои родичи, мои Прокопчуки...
   Я стал забывать язык услышанный в детстве, и понял, в чём заключается мой долг, что в моих силах - исправить или хотя бы не утерять мой язык окончательно. Но с каждым моим приездом на родину я убеждался в том, что моя "родная мова" если и не умирает, то тяжело больна (диагноз в статье "Язык мой - враг мой", А.Прокопчук. Самиздат). Оставались надежды на моих соотечественников, которых я по своей тогдашней слабости, предал. С этим я и живу всю свою жизнь.
  
   "Всё проходит", или почти всё, а "крэсы", литвины или беларусы, не так важно, как назвать мой древний народ, остаются. Более того, "никогда они и не исчезали, так как - это Люди, это архетип. Нет уже ни Великого Княжества Литовского, ни Ржечи Посполитой, ни Российской империи, ни Советского Союза, а "Крэсы" (литвины - беларусы) есть. И сегодня они даже не пограничная область России или Польши, и не являются польско-российской проблемой. Сегодня это уже проблема всей Европы и мира, проблема под названием Республика Беларусь" (Алесь Чобат, Ziemia św. Łukasza)...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ПРИЛОЖЕНИЯ:
  
  1. Беларуский Берия - Цанава (Джанджгава) Лаврентий.
   Народный комиссар внутренних дел БССР с 17 декабря 1938 по 9 марта 1941 года. Уроженец села Хут-Сопели Гегечкорского района Грузии. Грузин.
  Генерал-лейтенант. С 9 марта 1941 года по июль 1941 года - народный комиссар госбезопасности БССР. 20 июля 1941 года в соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР был назначен начальником особого отдела Западного фронта и руководителем оперативно-чекистской группы НКВД по БССР
  С июня 1943 по 18 марта 1946 года - нарком госбезопасности БССР, с 18 марта 1946 по 3 ноября 1951 года - министр госбезопасности БССР. Позднее откомандирован для работы в МГБ СССР.4 апреля 1953 года арестован и, находясь в заключении, умер (по другим сведениям, покончил жизнь самоубийством) 12 октября 1955 года.
   Думается, называя имена рядовых палачей и тех, кто корректировал прицелы их наганов, мы не имеет права не уделить внимание одиозной фигуре "Лаврентия-второго", хотя бы потому, что Цанава, в отличие от своих предшественников, продержавшихся в кресле наркома НКВД от двух месяцев до года, восседал в нем с конца 1938 до начала войны и затем еще семь послевоенных лет.
   На совести этого услужливого подручного Сталина и Берии - тысячи человеческих жизней. По подсчетам историков, в первый год пребывания Цанавы в Беларуси по политическим обвинениям было арестовано 27 тыс. человек. Одного за другим убирал "Лаврентий-второй" руководителей республики. И не только контролировал, направлял следствие, но и не гнушался лично допрашивать арестованных, используя весь арсенал апробированных ранее методов и средств.
  
   Из анкеты генерал-лейтенанта Л.Ф. Цанавы:
  
  1900 года рождения, отец - крестьянин-бедняк, образование - окончил сельское начальное училище, общеобразовательные курсы в Тифлисе. До назначения в Белоруссию - на чекистской, партийной и хозяйственной работе в Грузии, в том числе заместитель председателя лимонно-мандаринового треста, начальник "Колхид-строя"...
  Награды: три ордена Ленина, три - Красного Знамени, орден Суворова 1-ой степени, два ордена Кутузова 1-ой степени, боевые ордена Монголии, Польши, медали - всего около 30 наград.
   Сохранился в архиве список депутатов Верховного Совета БССР первого созыва. Напротив фамилии Цанавы карандашом помечено - "друг Берии", который, добавим, был еще и его "крестным отцом": именно он однажды посоветовал Л. Ф. Джанджгаве поменять его труднопроизносимую фамилию на более благозвучную. А еще раньше спас Цанаву от тяжкого позора. В 1922 году во время партийной регистрации тому не возвратили партийный билет, что фактически означало исключение из партии. Позже Цанава сам напишет об этом эпизоде так:
   "В бытность начальника политбюро ЧК в г. Телави в 1922 году, в период разгара борьбы с национал-уклонистами - последними было выдвинуто против меня обвинение якобы в незаконном уводе девушки. Дело было расследовано органами ЧК, и в 1923 году я был оправдан вовсе".
   Девушку он действительно "умыкнул", и несдобровать бы Цанаве, если бы не выручил выдвинутый в заместители начальника ЧК Грузии Л. Берия. Цанаву в партии восстановили, и с этого времени он стал верным слугой Лаврентия Павловича, его правой рукой.
  
   Поднимаясь вверх по ступеням политической карьеры, Берия тащил за собой и единомышленника - холуя. Теперь понятно, почему всего через неделю после назначения Берии наркомом внутренних дел СССР в декабре 1938 года такой же пост, но в Белоруссии, получил Цанава. Правда, для этого ему самому пришлось арестовать своего предшественника - А. Наседкина, в быстром темпе провести следствие и уже через месяц отправить того на расстрел. В полном соответствии с выдвинутой великим вождем формулой об обострении классовой борьбы по мере успешного строительства социализма. Эта установка, судя по всему, стала для Цанавы не только подлинным откровением, но и руководством к действию, потому что наилучшим образом отражала понимание им действительности, в которой вся и все делилось просто и без нюансов: "свои" и "враги". А врагов, естественно, надо уничтожать и одновременно бояться.
   Наверное, этой логикой руководствовался Цанава, когда настойчиво вдохновлял своих подчиненных на выбивание "чистосердечных признаний", а затем подписывал смертные приговоры многочисленным "шпионам" и "террористам", и когда создавал вокруг своей персоны завесу секретности, подозрительной настороженности, а каждый выход "в люди" -- будь то на футбольный матч или предвыборную встречу с избирателями -- обставлял как боевой поход с привлечением множества переодетых и в форме сотрудников НКВД, готовых жизнь положить за родного шефа, уберечь от любого посягательства или даже намека на него. В наркомате Цанава всех держал в "ежовых рукавицах", насаждал жесткую палочную дисциплину. Многие бывшие его коллеги, дававшие показания в последующие годы, охотно и подробно рассказывали о его грубости и жестокости, о том, что ему ничего не стоило прилюдно оскорбить, унизить человека, плюнуть ему в лицо и даже ударить. Малейшее ослушание расценивалось не иначе как "вредительство" и было чревато непредсказуемыми последствиями. Свидетели привели такой факт: Цанава отдал под суд и "упек" на 10 лет сержанта из личной охраны, отказавшегося поливать деревья в его саду. Крутой, деспотичный норов превращал совместную с ним работу в настоящую пытку. За пять послевоенных лет у него сменилось 22 секретаря - угождать Цанаве было большим искусством. И в то же время он откровенно раболепствовал перед "сильными", "вышестоящими". Очевидцы вспоминают, что, отвечая на московский звонок, непременно вскакивал и стоял, вытянувшись "в струнку", в течение всего разговора.
   Суммируя сегодня факты, анализируя детали поведения этого тирана и одновременно плебея, приходишь к выводу, что служил он не делу, а лицам, стараясь во всем подражать им, неукоснительно следовать их советам.
  
   Как и Берия в Москве, Цанава "внедрял" в партийные органы и государственные учреждения своих соглядатаев. Осведомители, как правило, всю собранную информацию, весь компромат поставляли лично ему. Множились "досье" на руководителей республики, и хотя о 37-м годе некоторые втайне только вздыхали, процветали те же методы тотальной слежки, доносительства и оговоров. По-прежнему в ходу были откровенно сфабрикованные материалы, лжесвидетельства, инсинуации. Взять хотя бы "дело Саевича", получившее в республике широкий резонанс.
  
   Нарком просвещения БССР Платон Васильевич Саевич был арестован по приказу Цанавы как "ярый троцкист, имевший связи с белой эмиграцией". Возьмите том "Белорусской Советской энциклопедии", и вы прочтете, что П. В. Саевич - член партии с 1917 года, участник Октябрьской революции и гражданской войны, ректор Сельскохозяйственной академии и Коммунистического университета Белоруссии, член ЦК КП (б) Б и ЦИК БССР, известный ученый.
   И как же, оказывается, легко было сломать, уничтожить человека, абсолютно беззащитного перед необузданной силой бесконтрольной власти и беззакония. Выбить из Саевича нужные показания оказалось делом техники, которую позднее в реабилитационных документах назовут "применением недозволенных методов следствия". Правда, наркома не расстреляли, не то было уже время, но надолго упекли в далекие лагеря. Вернулся он оттуда уже после смерти Сталина, больной, изможденный, и вскоре умер.
   Зато в 1940-м заслуги другого наркома, наркома внутренних дел Беларуси, были оценены первым орденом Ленина. После того как части Красной Армии вместе с гитлеровцами провели совместный военный парад в Бресте, Цанава занялся развертыванием аппарата НКВД и сети доносчиков в Западной Беларуси. Пленные офицеры польской армии под охраной конвоя войск НКВД отправлялись в места будущих расстрелов.
   Цанаве выпала и неблагодарная работа по чистке самого НКВД - многие чекисты пошли по тому же конвейеру смерти, который создали своими руками.
   Когда началась война, сотрудники НКВД вывозили архивы, одних заключенных по политическим мотивам расстреливали на месте в тюрьмах, других сгоняли в колонны и гнали на восток. Конвоиры имели приказ за подписями Пономаренко и Цанавы:
   "в случае невозможности обеспечить охрану контингента" - расстреливать заключенных на месте. В июне 1941-го дороги из Вилейки на Полоцк и из Минска на Червень были усеяны сотнями трупов "врагов народа".
   Особые отделы, которыми командовал Цанава на Западном, а потом на Центральном фронтах, продолжали делать то же самое, что творили "энкавэдисты" в довоенные годы: воевали всеми силами и средствами со своим народом. За эту свою уничтожительную деятельность Цанава был награжден десятками орденов и медалей.
   В характеристике, утвержденной бюро ЦК, говорилось, что Цанава "активно участвовал в работе ЦК КП (б) в деле развития партизанского движения". Спецгруппы, подготовленные НКВД, забрасывались в немецкий тыл для организации вооруженного сопротивления. Их отличали жестокое отношение к местному населению, взаимные подозрения и слежка, доносы, необоснованные аресты и расстрелы на месте.
  
   В официальной истории партизанского движения имя Цанавы не значится, несмотря на то, что именно под его "авторством" в 1949 году вышло первое полное описание партизанского движения в Беларуси в двух томах под названием "Всенародная партизанская война в Белоруссии против фашистских захватчиков". Основными разделами книги, в частности, были: "Призыв товарища Сталина к всенародной Отечественной войне", "Партия большевиков -- организатор всенародной борьбы и побед", "Колхозы -- большевистская крепость" и др.
  15 июля 1953 года приказом Главлита БССР было предписано "конфисковать из библиотек общественного пользования и книготорговли первую часть книги Цанавы Л. Ф. "Всенародная партизанская война в Белоруссии против фашистских захватчиков", Минск, 1950 г., 10 000 экземпляров, 342 стр.". Конфискации подлежали и 60 000 экземпляров двухтомника на русском языке...
  В конце июля 1953 года из Минска в ЦК была отправлена правительственная телеграмма с просьбой лишить Цанаву полномочий депутата Верховного Совета СССР и БССР. Еще через две недели пленум ЦК КПБ лишил полномочий депутата Верховного Совета БССР и Лаврентия номер один - Берию.
   За два года до этих событий Цанава был переведен в Москву на должность заместителя министра госбезопасности Абакумова. Как известно, пробыл он на Лубянке недолго...
  Игорь КУЗНЕЦОВ, кандидат исторических наук
  
  
  2. ГУТТЕН-ЧАПСКИЕ - "Жизнь Отечеству, честь - никому"
  
   Гуттен-Чапские - древний немецкий род, получивший в XII веке титул графов Священной Римской империи. Со временем Гуттен-Чапские сблизились с польским королевским двором, а позже попали в Беларусь. Здесь они породнились с Радзивиллами. Одним из ярких представителей этого рода был Эмерик Гуттен-Чапский (1828-1896). Он получил образование в Москве, Санкт-Петербурге и Берлине. При дворе русского императора занимал видные должности: губернатора Новгородской губернии и вице-губернатора Санкт-Петербурга, позже возглавил Департамент лесного хозяйства. Находясь в этой должности, разошелся во взглядах с императором. Э.Гуттен-Чапский считал, что нельзя бездумно раздаривать леса и земли придворным, которые не могут с умом распорядиться свалившимся богатством. Эмерик Гуттен-Чапский вышел в отставку и поселился в своем имении в Станьково, непаделёку от Минска. У него было двое сыновей - Карл и Ежи (Юрий). Карлу отец оставил Станьково, а Ежи - Прилуки.
  
  Карл Чапский был губернатором Минска с 1890 по 1901 годы. При этом 30-летнем крупном помещике, землевладельце, заводчике и хозяине доходных домов, в городе появилась электростанция, водопровод, конка, телефонная станция общего пользования. Карл Чапский завершил строительство городского театра (ныне Государственный драматический театр имени Янки Купалы), способствовал созданию санитарной службы в городе, общества любителей спорта, женских общественных организаций, воскресных школ и детских яслей, Минской женской гимназии. При нем Городская дума подготовила проект о введении всеобщего обязательного обучения детей. В период его деятельности на посту губернатора в Минске начали издаваться газеты "Минские губернские ведомости" и "Минский листок". В них впервые была опубликована поэма "Тарас на Парнасе". В то время знатное происхождение и личное богатство предполагали служение Отечеству.
   Недаром на гербе Чапских было начертано: "Жизнь - Отечеству, честь - никому". Примечательно, что губернатор почти ежедневно ездил на службу в Минск из Станьково. Впрочем, в городе у него тоже был дом - располагался на нынешней улице Карла Маркса, недалеко от театра Янки Купалы. Судя по старым фотографиям, губернаторский дом был значительно скромнее, чем современные коттеджи, построенные в окрестностях Минска, включая Прилуки. Накануне 50-летия Октябрьской революции минский дом графа Карла Чапского был взорван - не вписывался в советский архитектурный стиль.
   Ежи Чапский был предводителем дворянства и председателем сельскохозяйственного общества Минской губернии. В его прилукском дворце обсуждались политические проблемы, хозяйственные дела. Минские помещики принимали участие в выставках, ярмарках и получали на них награды. Будучи высокообразованным человеком, Ежи Чапский покровительствовал музыкантам и художникам.
   У Ежи Чапского была большая семья -семеро детей. Во время родов последнего ребенка его жена Юзефа Каролина умерла. В Волчковичах на высоком берегу над озером стоит простой памятник из черного мрамора с крестом - это могила графини Чапской. Семья Чапских успела уехать из Беларуси в Польшу до всех революционных потрясений.
   Но от судьбы скрыться невозможно. Один из сыновей Ежи Чапского, Юзеф, вместе с другими польскими офицерами находился в Катынском лагере. Пережив голод, пытки, невероятные унижения, он смог избежать расстрела. Все эти события граф положил в основу своей книги "На нечеловеческой земле". Юзеф Чапский был консультантом режиссера Анджея Вайды, когда тот снимал фильм о катынской трагедии.
   Фанаты науки и ценители истории
   В 1960 году восстановление прилукского дворца взяла на себя опытная станция по борьбе с колорадским жуком и раком картофеля Всесоюзного института защиты растений. В 1971 году на базе станции был создан Белорусский институт защиты растений. Это совпало со временем вселения в восстановленное здание дворца. Теперь институт находится на хозрасчете. В нем не остановились научные изыскания, и сотрудники Института защиты растений НАН Беларуси даже нашли возможность создать музей. Здесь отражена вся богатая биография института и не забыта история семьи Чапских. Возможно, не все труженики сельского хозяйства и дачники знают об этом институте, но пользуются его научными разработками. А вот представители рода Чапских, которые приезжали в нашу страну, были очень признательны ученым за память об их предках. Впрочем, любое здание живет, пока в нем находятся люди. Эксплуатация памятника истории и архитектуры обходится недешево, но руководство института исправно платит все коммунальные платежи и думает о ремонте фасада.
  Как нам показалось, в этом институте все: от директора до вахтера - фанаты науки, знатоки и ценители истории. Шутка ли - в музей экскурсии просятся и в выходные дни. И хотя нет такой должности - экскурсовод, один из участников создания музея Олег Францевич Скурьят всегда готов показать экспозицию, а иногда в этой роли выступает и директор института - кандидат сельскохозяйственных наук Сергей Сорока.
  Сотрудники института мечтают о восстановлении парка. Пока они его поддерживают в нормальном состоянии, но ведь хочется лучше! А содержание старого парка - такое же дорогое удовольствие, как и содержание самого дворца. На все, к сожалению, не хватает средств. На дворце красуется табличка, извещающая, что дворцово-парковый комплекс охраняется государством, но это означает только лишь повышенные требования к его обитателям, но не финансовую помощь.
  Летом на графской клумбе буйствуют самые красивые цветы, высаженные руками сотрудников института. Иногда включают фонтан. А еще у дворца есть настоящая стража - две собаки. Симпатичная и очень ухоженная Аза всем своим видом показывала, кто в усадьбе хозяин. Фотокорреспонденту Володе пришлось демонстрировать класс вождения автомобиля, объезжая Азу, которая улеглась посреди дороги. Благо, Чапские строили дорогу с расчетом на аристократические кареты, а не на чудо японского автомобилестроения.
   Оксана Яновская (Экспресс НОВОСТИ) "http://www.expressnews.by">http://www.expressnews.by
  
  
   3. Алексей Григорьевич Разумовский - счастливый случай двух лентяев.......118
  
   Евгений Анисимов(http://www.pseudology.org/Eneida/Rozumovsky.htm)
   ХVIII век полон историй о счастье, которое вдруг падает к ногам обыкновенного человека, как сказочной красоты бриллиант, и нужно только наклониться, чтобы поднять его c земли. История удачи одного из самых счастливых cемейств ХVIII века - Разумовских, началась в первых числах января 1731 г.
  
   Изрядно продрогший полковник Федор Вишневский, командированный на Украину за вином для двора императрицы Анны Ивановны, остановил свои сани у ограды маленькой церкви села Чемеры, что под Черниговым и вошел в теплую тьму сельского храма. Шла служба, в церкви было много народа, пел хор и сразу же Вишневский замер от изумления - среди голосов хористов его ухо уловило дивный тенор.
   Его обладатель - ладный 22-летний парубок Алеша Розум вскоре предстал перед столичным гостем. Розум сразу же понравился Вишневскому, оценившему скромность, природную воспитанность, ум и прекрасную внешность певца. На следующий день Вишневский увез Алешу в столицу - дальний заснеженный Петербург, в придворную капеллу. Так начался "случай Разумовского". Как известно, в ХVIII веке "случаем" называли успех, удачу, необыкновенное везенье...
   В соседней с Чемерами деревне Лемеши на почтовой дороге от Чернигова на Козелец, где жила вся большая семья Розумов (отец, мать, три сестры и три брата - Данила, Алексей и Кирилл), так и считали - Алешке Розуму подвалило необыкновенное счастье! Еще бы - в округе не знали другой такой бедной и несчастной семьи. Отец Алексея Григорий Розум был горьким пьяницей, большую часть дня проводил в шинках, пропивая там все, что мог найти дома и отобрать у жены.
   У Натальи же Демьяновны "Розумихи" было ангельское терпенье - жить со вздорным, грубым, несдержанным на слово и руку мужем было мучительно и даже опасно: как-то раз он спьяну чуть не зарубил топором Алексея, обнаружив, что сын не пасет стадо, а сидит дома с книжкой в руках. Говорят, что судьба - это характер. Розумиха была отчаянной оптимисткой и, несмотря на несчастную жизнь с пьяницей и драчуном, свято верила в грядущее счастье своих детей.
   За три дня до того, как полковник Вишневский вошел в притвор чемерыской церкви, Розумихе приснился сон, что в ее хате под потолком сияли сразу и солнце, и месяц и звезды. Все соседи смеялись над ее наивными пророчествами о сказочном будущем сыновей. Но старая казачка чувствовала приближение счастья, видела его отблески в незаметных для других черточках обыденной жизни.
  
   Став потом камер-дамой двора императрицы Елизаветы Петровны, она не без удовольствия вспоминала: "Сыновья мои родились счастливыми: когда Алеша хаживал с крестьянскими ребятишками по орехи и грибы, он их всегда набирал вдвое больше, чем товарищи, а волы, за которыми ходил Кирюша (то есть будущий граф, гетман и генерал-фельдмаршал Кирилл Григорьевич Разумовский - Е.А.), никогда не заболевали и не сбегали со двора".
   И вот свершилось - Алеша уехал в столицу за своим счастьем.
   По петербургскому тракту отправились уже многие местные хлопцы - в столице знали и ценили малоссийских певцов. Щедрая, певучая Украина была неисчерпаема на голосистые таланты. Вишневский представил Алексея Розума обер-гофмаршалу двора графу Рейнгольду, а Левенвольде зачислил юношу в придворный хор. Однако вскоре, вероятно - молитвами Розумихи, Алексея Розума услышала цесаревна Елизавета, дочь Петра Великого.
  
   Известно, что сама она обладала тонким слухом и хорошим голосом, много пела, сочиняла песни, благодаря ей в России появился романс, а в руках русских людей оказалась гитара. И вот, как раньше полковник Вишневский, на одной из служб в придворной церкви она была потрясена голосом нового певчего Алексея Григорьева, а еще больше - необыкновенной красотой этого гибкого, смуглого, высокого парня с черными глазами, в которых светился ум, покой и юмор.
   Она влюбилась в певчего - своего ровесника. И хотя Алексей вскоре простудился, потерял голос и лишь играл на бандуре, из сердца своей панночки он уже не выходил. По воле цесаревны его тотчас перевели к ее двору, и постепенно казачий сын стал там первым человеком, звался уже Алексеем Григорьевичем Разумовским, сладко ел и пил, мягко спал в опочивальне цесаревны.
   Он ведал имениями цесаревны, благосклонно выслушивал льстецов. У него появилась масса небескорыстных друзей, которые вились вокруг того, кто держал в руках сердце веселой, неугомонной красавицы. И нужно отдать должное Разумовскому - он укротил Елизавету, стал ее господином почти на два десятилетия! Возрастающее значение красивого певчего в 30-е гг. ХVIII в. заметно по множеству писем и прошений на его имя о заступничестве, денежном пособии, помощи. Десять лет пролетели в празднествах, охотничьих забавах, поездках в загородное имение цесаревны Царское Село. Все это время Алексей Разумовский был рядом со своей возлюбленной. Малый двор Елизаветы, притесняемый злобной императрицей Анной Ивановной, ревновавшей к божественной красоте и, казалось, вечной свежести цесаревны, жил надеждами, что наступит час, придет пора и дочь великого реформатора вступит на российский престол. Час наступил и успех пришел, но только тогда, когда эта изнеженная красавица, собравшись с духом и горячо помолившись, надела кирасу, сама возглавила дворцовый переворот ночью 25 ноября 1741 г. и свергла Анну Леопольдовну - слабую правительницу, пришедшую на смену умершей осенью 1740 г. Анне Ивановне.
   "Друга нелицемерного" (так цесаревна называла в письмах Разумовского) рядом с Елизаветой в тот момент не было. Человек нетрусливого десятка, он воодушевлял подругу на подвиг, но при этом обладал природным тактом, чтобы вовремя уйти в тень, не появляться в гвардейской казарме в роковой час переворота - в ту ночь наследница великого Петра принадлежала не ему, а гвардии, Отечеству, России.
   Ну, а уже наутро, когда его панночка взошла на престол, он привычно стоял за ее спиной - теперь не просто камер-юнкер, а первый человек в империи.
   Награды, чины и пожалования сразу же хлынули на него золотым дождем: граф, обер-егермейстер, кавалер ордена Андрея Первозванного, помещик тысяч душ крепостных, потом генерал-фельдмаршал, хозяин Аничкова дворца. 25 апреля 1742 г. он, осторожно ступая, нес шлейф государыни на коронации в Успенском соборе московского Кремля - главном храме России. Потом Разумовский выехал за несколько станций от Москвы навстречу матери, с которой не виделся более десяти лет.
   "Розумиха" долго отказывалась признать в роскошном, холеном, в бриллиантах и кружевах, своего Олешу, пока тот, мало смущаясь блестящей свиты, не разоблачился и не показал матери родимое пятно, о котором знала она, да, может быть, Елизавета. Старушку переодели в фижмы, причесали, нарумянили и повезли во дворец, где она тотчас пала на колени, приняв за императрицу собственное отражение в гигантском золоченом зеркале.
   Но потом, окруженная любовью сына и обласканная императрицей, Наталья Демьяновна быстро освоилась в Москве. Вернувшись к удобному ей малороссийскому платью, старая шинкарка (на деньги, посылаемые сыном, "Розумиха" после смерти мужа купила шинок и вела бойкую торговлю тем самым, что сгубило ее благоверного, благосклонно принимала украинскую старшину, а потом, истосковавшись по Лемешам, отпросилась у царицы и сына домой.
   Влияние Разумовского на Елизавету-императрицу после коронации не уменьшилось, а даже возросло. И секрет состоял не только в обаянии долго не тускневшей взаимной любви, но в характере Разумовского, его несокрушимой надежности, верности и доброте. В придворном мире, среди интриг и ненависти, он выделялся тем, что, обладая невероятными возможностями фаворита властительницы империи, он оставался таким же простым и милым парнем, каким его впервые увидела цесаревна много лет назад.
  
   Разумовский был совершенно лишен зависти, суетного искания славы, власти и богатств, не стремился к высшим государственным постам, не рвался в генералы, избегал интриг и был добр к людям.
   Со страниц воспоминаний и писем он предстает перед нами добродушным лентяем, для которого покой дороже ордена или чина
   Только лишняя рюмка горилки могли слегка вывести Алексея Григорьевича из состояния покоя и вечного благодушия, но и тогда обер-егермейстер и кавалер не был особенно страшен для окружающих. Пристрастия Разумовского были, в целом, благотворны для русского двора, над которым, благодаря вкусам фаворита, витали божественные запахи украинского борща и несравненные звуки музыки.
   Вклад Разумовского в русскую культуру огромен - он покровительствовал искусствам, итальянской опере, балету. В этой атмосфере созрели таланты Дмитрия Бортнянского, Максима Полторацкого и других великих талантов ХVIII века родом с Украины, вечно милой Разумовскому.
   Всю свою благополучную - через край - жизнь он помнил кто он, откуда и в чем секрет его счастья. Лукавый и насмешливый, он знал людям и себе самому истинную цену и не раз, с присущим его народу, мягким юмором, шутил над той волшебной историей, которая в январе 1731 г. началась с ним в селе Чемеры.
   Поэтому, когда Елизавета захотела посмотреть на родную деревню своего возлюбленного, он поспешно написал матери, чтобы управляющий его имениями, "как зятьям, дядьям, так и всей родне именем моим приказал бы быть всем в одном собрании в деревне Лемешах и дожидаться бы тамо моего свидания, а наипаче запретить, чтоб отнюдь никто из них в то время именем моим не хвастал бы и не славился б тем, что он мне родня". Но из корзины судьбы он, оказывается, достал еще не все золотые яблоки.
   Осенью 1742 года в глубокой тайне, о которой знали только несколько человек, два раба Божьих - "раб Алексей" и "раба Лизавета" венчались в церкви подмосковного села Перово. Так произошло невероятное - украинский пастух стал мужем русской императрицы. Потом над куполом перовской церкви Воскресения поставили огромную золоченую корону - символ и память об этом событии.
   Тайну брака Елизаветы оберегали строго - лишь в 1747 году саксонский резидент Пецольд сообщал в Дрезден, что он теперь наверняка узнал о тайном венчании в Перово. Некоторые косвенные свидетельства позволяют нам поддержать Пецольда в его запоздалых разысканиях - факт венчания, несомненно, достоверен. Много десятилетий спустя после того осеннего дня в Перово, уже при Екатерине, когда Разумовский мирно доживал свои дни в Москве, историю эту пришлось вспомнить.
   Покой старого вельможи, давно удалившегося от дел, растревожил срочно прибывший из Петербурга генерал-прокурор Сената князь Вяземский. Он поспешно явился к Алексею Григорьевичу с необычайной просьбой императрицы Екатерины - подтвердить или опровергнуть слух о тайном браке его с покойной императрицей Елизаветой.
   Говорят, Разумовский помолчал, подумал, потом бережно достал из драгоценной шкатулки завернутую в шелк заветную грамоту с печатями, дал ее прочитать генерал-прокурору и к величайшему изумлению екатерининского вельможи бросил в горящий камин...
  
  4. ЕВРЕИ Электронная еврейская энциклопедия http://www.eleven.co.il/article/10487
  
   ЕВРЕИ в БЕЛАРУСИ - (Беларусь - современное название основной части Великого Княжества Литовского) государство в Восточной Европе (с 1991 г.). С конца 18 века Беларусь - в составе России.
   Первые упоминания о евреях Беларуси (на идиш Райсн) относятся к 14 в.: особыми грамотами великий князь литовский Витовт даровал привилегии евреям Бреста в 1388 г., Гродно - в 1389 г. Имеются сведения о том, что евреи занимались сбором налогов в Новогрудке (1445), Минске (1489) и Смоленске (1489). В 1495 г. евреи Беларуси были изгнаны вместе с литовскими евреями и вернулись в 1503 г. Важную роль в развитии экономики Беларуси играли евреи Брест-Литовска, многие из которых были откупщиками налогов и зажиточными купцами. В 1506 г. была основана община в Пинске. Около 1539 г. евреи поселились в Новогрудке, а затем (последовательно) в Минске, Полоцке, Витебске, Могилеве и Орше.
   В 1551 году беларуские евреи получили право избрания раввинов. Тяжбы между евреями решались еврейскими судами (см. Бет-дин) на основе еврейского права. Общинное самоуправление сохранялось в Беларуси и под властью России в конце 18 в. и было ликвидировано лишь в 1844 г. Во время Отечественной войны 1812 г. евреи Беларуси оказали большую помощь регулярной армии России и партизанам.
   Христиане препятствовали поселению евреев в городах, которые находились под юрисдикцией городских управ. В Витебске, например, евреям до 1627 г. не разрешали построить синагогу.
   Большинство еврейских общин Белоруссии находилось под управлением брест-литовской общины и только несколько - в ведении пинской общины. В 1692 г. одной из главных стала также слуцкая община. Росли и мелкие общины, находившиеся под покровительством польских магнатов, которые сдавали евреям в аренду свои имения, деревни, трактиры и постоялые дворы. Новые общины старались освободиться от подчинения старым.
   По данным переписи 1766 года в Беларуси было 62800 евреев-налогоплательщиков (40% всего литовского еврейства). Крупнейшими были минская (1396 человек) и пинская (1350 человек) общины. До раздела Польши еврейские общины часто находились под угрозой набегов русских войск, сопровождавшихся резней евреев и их насильственным обращением в христианство.
   После перехода Белоруссии к России Шклов стал важным торговым центром на пути между Россией и Западной Европой. Небольшая группа евреев - крупные оптовые торговцы, строительные подрядчики и поставщики армии - быстро богатела, но большинство евреев Беларуси жили в нужде. Спасаясь от нищеты, многие переселялись на Украину, на юг России, а с 1880 г. - в США. Тем не менее еврейское население росло. В 1847 г. в Беларуси жили 225 727 евреев, а в 1897 г. -- 724 548 (13,6% всего населения). В Минске жили 47 560 евреев (52 % всего населения), в Витебске -- 34 420 (52,4%), в Могилеве -- 21 539 (50%), в Пинске -- 21 065 (74,2%), в Бобруйске -- 20 759 (60,5%), в Гомеле -- 20 385 (54,8 %).
   Погромы 1881 г. и 1883 г. на Беларусь не распространились. Евреи занимались лесопильным и кожевенным промыслами, розничной торговлей, скупкой сельскохозяйственной продукции (льна, пеньки, щетины), которую евреи-скупщики продавали евреям-купцам, торговавшим с заграницей.
   На протяжении столетий Беларусь была одним из крупных центров еврейской учености. В конце 16 в. были основаны первые иешивы в Бресте и Гродно, а в 1685 г. раввин Моше бен Мордехай открыл иешиву в Минске, где с 1722 г. преподавал выдающийся талмудист и историограф И. Гейлприн (Хейлприн; 1660 - 1746); в 1733 г. талмудист А. Л. Гинцбург (1695-1785) основал в Минске вторую иешиву. В Беларуси зародились некоторые хасидские направления (см. Хасидизм), в частности, Хабад. В то же время в Беларуси было очень сильно влияние митнагдим. Учрежденные в 19 в. "литовские" иешивы в Воложине, Ивье, Мире и Ружанах дали немало выдающихся ученых и раввинов. В местечках Беларуси сформировался уклад жизни, имевший местные особенности, и особый северо-восточный диалект языка идиш.
   Несмотря на частые войны (Беларусь была ареной множества сражений, в том числе битв 1-й и 2-й мировых войн) и антирелигиозных акций советских властей, в республике сохранилось немало зданий синагог.
  
   Уроженцами Беларуси были писатель Менделе Мохер Сфарим, художник Марк Шагал, историк и мыслитель С. Дубнов, дирижер Б. Хайкин (1904-78), будущие президенты и премьер-министры Израиля Х. ВЕЙЦМАН, М. БЕГИН, И. ШАМИР, Ш. ПЕРЕС, публицист и общественный деятель А. Ахимеир, раввин и активный участник сионистского движения И. Нисенбаум и многие другие. Здесь основал знаменитую художественную школу И. Пэн. В Полоцке учился Э. Бен-Иехуда, возродивший в Эрец-Исраэль современный иврит. В Гомеле появился один из первых отрядов еврейской самообороны (1903), участники которого, переселившиеся вскоре в Эрец-Исраэль, положили начало второй алие и основали организацию Ха-Шомер. Беларусь стала также первым и наиболее значительным центром еврейского рабочего движения. В 1902 г. в Минске состоялся II Съезд российских сионистов; крупными центрами еврейского рабочего движения были также Бобруйск, Гомель и Витебск. Приверженцами Бунда были ремесленники, рабочие и часть интеллигенции. В 1905 г. Бунд возглавлял революционное движение в Белоруссии. Вместе с сионистским рабочим движением он организовал в каждом городе еврейскую самооборону, благодаря которой большинство еврейских общин Беларуси не пострадали от погромов. В начале 1-й мировой войны беженцы из Польши и Литвы были сердечно приняты евреями Беларуси.
   Февральская революция 1917 г. породила в среде евреев большие надежды. Еврейские партии вышли из подполья. В Минске начали издаваться несколько еврейских журналов, в том числе сионистский "Дер ид" и бундовский "Дер векер". На выборах в Учредительное собрание в Минском уезде за сионистов проголосовали 65400 человек, за Бунд и меньшевиков - 16270.
   Октябрьский переворот 1917 г. внес радикальные изменения в жизнь евреев Беларуси. В ходе гражданской войны симпатии еврейского населения оказались на стороне советской власти и Красной армии, боровшихся с антисемитизмом. В боях с белогвардейцами и поляками погибли тысячи молодых евреев. В результате экономических мероприятий большевистских властей была разрушена хозяйственная структура местечка, сотни тысяч бывших ремесленников и торговцев лишились не только заработка, но и гражданских прав ("лишенцы"). Начавшаяся индустриализация Советского Союза способствовала массовым миграциям, дисперсному расселению евреев и дала мощное ускорение процессу ассимиляции. С другой стороны, 1920-е гг. и первая половина 1930-х гг. - время широкого распространения определенных форм культурной жизни и образования на языке идиш (литература, театр, фольклорная и профессиональная музыка).
   По переписи 1926 года в БЕЛАРУСИ жили 407 тыс. евреев (8,2% населения), в том числе в Минске - 53 686 (40,8%), в Гомеле -- 37 475 (43,7%), в Витебске -- 37 013 (37,5%), в Бобруйске -- 21 558 (42%).
   По переписи 1939 г., в Белоруссии осталось 375 тыс. евреев (6,7% населения).
   Еврейские коммунисты (Евсекция) в Беларуси вели особенно активную пропаганду против иудаизма, еврейского уклада жизни и еврейской национальной солидарности. Хедеры и иешивы были закрыты, а синагоги были использованы для светских нужд. Все же до конца 1920-х гг. евреи боролись за право печатания сиддуров, календарей и других религиозных изданий, а также за право содержания синагог. Были созданы подпольные хедеры и иешивы. Власти беспощадно боролись с сионизмом. Однако подпольные сионистские молодежные организации Ха-Шомер ха-ца`ир, Кадима, Хе-Халуц действовали до конца 20-х гг., когда они были ликвидированы путем массовых арестов и других репрессий.
   Одновременно коммунисты-евреи, поощряемые властями, стремились создать в Беларуси новую, советскую еврейскую культуру на идиш. Была создана сеть школ с преподаванием на этом языке; в 1932-33 гг. их посещали 36 650 учащихся (55 % всех еврейских детей школьного возраста). Издавались несколько периодических изданий на идиш, из которых следует отметить ежедневную газету "Октябер" и литературный журнал "Штерн". В 1924 г. в Минском институте беларуской культуры было открыто еврейское отделение с филологическим, литературным и историческим секторами. При Беларуском университете существовал институт для учителей еврейских школ. В 1931 г. в 10 судах судопроизводство велось на идиш. Некоторое время лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" был начертан на гербе БССР на идиш, наряду с беларуским, русским и польским языками. В Минске возник один из центров еврейской советской литературы, здесь творили И. Харик, М. Кульбак, З. Аксельрод.
   В Беларуси работали еврейские поэты М. Тейф, Х. Каменецкий (1895-1957), режиссер Белорусского государственного еврейского театра (БелГОСЕТа) М. Рафальский, актеры Юдифь Арончик (1908-93), А. Трепель (1908-69), театральные художники Ц. Г. Кипнис (1905-82), Б. Е. Малкин (1908-72) и многие другие.
   Однако уже в 1930-х гг. наблюдается заметный упадок еврейской культуры, развивавшейся в рамках коммунистической идеологии. К концу 30-х гг. большинство еврейских культурных и воспитательных учреждений было ликвидировано. Начались систематические "чистки" в кругах еврейской интеллигенции Беларуси (в частности, в 1937 г. были арестованы И. Харик и М. Кульбак, а в 1941 г. -- З. Аксельрод).
   В Западной Беларуси, находившейся под польским управлением, еврейская жизнь протекала иначе. По переписи 1931 г., на территории воеводств, населенных беларусами (Виленского, Новогрудского, Полесского и Белостокского), евреи составляли 9,7% населения. Прежняя экономическая система сохранилась, евреи продолжали заниматься торговлей и ремеслами, но большинство жили в крайней нужде. Однако еврейская культура развивалась без принудительной регламентации идей. Действовали хедеры и иешивы. В ответ на дискриминационные ограничения польских властей (негласная процентная норма) была создана сеть светских школ на иврите (Тарбут, Явне). Евреи были активны в разных партиях -- от коммунистической до ортодоксально-религиозной Агуддат Исраэль; сильным было влияние сионистов. Молодежные сионистские организации от крайне левых (Ха-Шомер ха-ца`ир) и до крайне правых (Бетар) насчитывали большое количество членов. Идиш оставался разговорным языком еврейских масс; широко был распространен и иврит. Еврейские общины Западной Белоруссии поддерживали тесную связь с другими центрами еврейской культуры в Польше: Вильно, Белостоком и Варшавой.
   В 1939 г., после присоединения Западной Беларуси к Советскому Союзу, в границах БССР оказалось около 750 тыс. евреев. Советская администрация приступила к ликвидации религиозных, сионистских и других еврейских организаций. Были арестованы и сосланы "буржуазные элементы". Большинство активистов всех партий, включая коммунистическую, а также многие деятели образования и культуры были репрессированы. Лишь немногие из них сумели временно прижиться в советской системе, например, бывшие деятели коммунистического подполья в Польше Вера Хоружая (1903-42) и Х. Александрович (1903-45), музыканты Э. Рознер (1910-76), М. Вайнберг и некоторые другие.
  
   С момента вторжения немецких войск на территорию Советского Союза Белоруссия стала ареной жестоких сражений, оказавшись на главном, московском направлении продвижения армий Гитлера. Стремительность наступления немецких войск привела к тому, что большинство еврейского населения Беларуси не успело эвакуироваться.
   24 июня 1941 г. коммунистическое руководство Беларуси тайно бежало из столицы, не объявив об эвакуации. Даже из Витебской, Могилевской и Гомельской областей, где у населения было время для сборов, эвакуировались менее трети населения.
   В Беларусь было направлено подразделение "эйнзацгруппен "B" генерала полиции и бригаденфюрера СС А. Неве - 655 офицеров и солдат. Активное участие в истреблении беларуских евреев принял литовский батальон СД; действовали также латышский и украинский батальоны и беларуские националисты. В Бресте 28-29 июня 1941 г. зондеркомманды СС устроили облавы, в ходе которых было расстреляно пять тысяч человек (из двадцати шести тысяч евреев города). В Пинске 5-7 августа немцы убили 4,5 тыс. евреев (из двадцати тысяч). Всего в первые недели войны в Западной Белоруссии было истреблено не менее пятидесяти тысяч евреев. 8 декабря были расстреляны девять тысяч евреев в Слониме, 4,5 тыс. - в Новогрудке. Тысячи евреев погибли в Барановичах, Лиде, Вилейке, Кобрине, Мире и других городах. Волна убийств быстро достигла и восточных областей. В Могилеве в течение сентября-октября гитлеровцы уничтожили около десяти тысяч евреев, в Витебске -- шестнадцать тысяч, в Борисове - две тысячи, в Речице - три тысячи (ноябрь). Еще до конца 1941 г. было полностью уничтожено население местечек Паричи, Зембин, Логойск, Чашники и других.
   Оставшихся в живых евреев изолировали в гетто. За годы войны в Беларуси было создано сто одиннадцать гетто. Их территории обносилась колючей проволокой и охранялась войсками, самовольный выход карался смертью; узники обязаны были носить отличительный знак. В беларуские гетто были доставлены десятки тысяч евреев Германии, Польши, Чехии, Словакии, Австрии, Венгрии, Нидерландов. Самые большие гетто были в Минске (сто тысяч человек), Бресте (сорок три тысячи), Бобруйске, Витебске (по двадцать тысяч), Борисове, Волковыске (по десять тысяч), Слуцке (пять тысяч), Гомеле (четыре тысячи), Гродно, Жлобине (по две тысячи). Сорок пять гетто в Восточной Беларуси просуществовали несколько месяцев. В октябре 1941 г. были проведены "акции" в гетто Слуцка и Шклова, в ноябре - в Бобруйске, Орше, в декабре -- в Витебске, Полоцке, Гомеле, Сенно, Чечерске и других. Во второй половине 1942 г. нацисты уничтожили все гетто в Западной Беларуси. 15 октября 1942 года погибли евреи Бреста, 27 октября по личному распоряжению Гиммлера были расстреляны уцелевшие евреи Пинска. Затем настала очередь гетто Журавичей, Деречина, Голынки и многих других; в октябре 1943 г. было уничтожено минское гетто. Последними 17 декабря 1943 г. погибли узники гетто в Барановичах.
   По приблизительным оценкам, в гетто Беларуси было уничтожено более пятисот тысяч евреев, в том числе около пятидесяти тысяч евреев из других стран.
   Гетто Беларуси были очагами антинацистского сопротивления. Одна из первых подпольных групп во главе с Х. Смоляром возникла в минском гетто. Подпольные организации узников существовали также в гетто Барановичей, Бобруйска, Бреста, Гродно и других городов и местечек. В ряде гетто накануне массовых расстрелов вспыхивали восстания: в Несвиже (22 июля 1942 г.), Мире (9 августа 1942 г.), Каменце (9 сентября 1942 г.), Тучине (23 сентября 1942 г.), Клецке (21 июля 1943 г.). Вооруженное сопротивление оказали также узники гетто в Глубоком, Кобрине, Новогрудке. В Лахве 3 сентября 1942 года, выведенная на расстрел, колонна узников бросилась на конвой: погибло около двух тысяч евреев, но шестьсот человек сумели уйти в лес, чтобы присоединиться к партизанам. Некоторые евреи нашли убежище у друзей и знакомых -- беларусов и поляков, которые с риском для жизни прятали беглецов.
   Группы сопротивления в гетто имели связь с партизанскими отрядами; связные собирали подготовленные для партизан медикаменты, оружие, боеприпасы, выводили в лес людей. Бежавшие из Минского гетто организовали или пополнили девять партизанских отрядов и один батальон. 106-й партизанский отряд (позднее - отряд имени Калинина; около ста пятидесяти человек), которым командовал вышедший из гетто Ш. Зорин, обеспечивал продовольствием многие другие отряды и группы. Отряд принял много беглецов из гетто. В Налибокских лесах близ Новогрудка действовал еврейский партизанский отряд имени Кутузова под командованием Т. Бельского (при отряде существовал так называемый "семейный лагерь" - около 1,2 тыс. евреев). Однако антисемитизм не был чужд многим партизанам; нередко они прогоняли беглецов-евреев, отобрав принесенное ими оружие, продовольствие и деньги, а иногда и расстреливали.
   Вне гетто евреи Беларуси также принимали участие в антинацистском сопротивлении. В октябре 1941 г. каратели повесили юную минскую подпольщицу Машу Брускину (1924-41).
   Коммунистическим подпольем в Минске руководил И. П. Казинец (1910-42; посмертно удостоен звания Героя Советского Союза). Заместителем командира большого партизанского отряда был еврей Д. Кеймах. Одним из организаторов партизанского движения в Пинской области стал Ш. И. Беркович (1918-42). В боях на территории Беларуси отличились: один из организаторов обороны Брестской крепости Е. Фомин (1909-41); Герои Советского Союза артиллерист капитан Б. Хигрин (1909-41), генерал-лейтенант танковых войск С. Кривошеин (1899-1978), пехотинцы майор М. Шварцман (1911-44) и старший лейтенант А. Пантелев (1919-44). Пали на фронтах 2-й мировой войны евреи-уроженцы Беларуси Герои Советского Союза М. Спивак (1919-43), Ю. Шандалов (1923-45), И. Катунин (1908-44), А. Смоляков (1908-43) и многие другие.
   Известны семнадцать евреев - командиров и тридцать два комиссара партизанских отрядов, четверо командиров бригад, семеро заместителей начальников штабов бригад, пятнадцать начальников штабов партизанских отрядов в Беларуси.
   В послевоенной Беларуси широко распространялся антисемитизм, как результат нацистской пропаганды периода оккупации; большой размах приобрела государственная юдофобия. Не восстанавливались учреждения еврейской культурной автономии (школы, периодическая печать); некоторое время продолжал существовать только БелГОСЕТ. Лишь немногие деятели науки и культуры еврейского происхождения, успешно работавшие в народном хозяйстве, в сфере русского и белорусского искусства, были официально отмечены (например, Н. Лойтер /см. Э. Б. Лойтер/, режиссер Витебского белорусского театра имени Я. Коласа; в 1945 г. был удостоен звания заслуженного деятеля искусств БССР, в 1946 г. -- Сталинской премии); репрессивная политика властей приобретала антисемитский характер.
   19-й съезд компартии Белоруссии (февраль 1949 г.) начал инициированную из Москвы кампанию борьбы с "космополитами". Артистов и писателей обвинили в "идеализации быта еврейской мелкой буржуазии". В 1949 г. был закрыт БелГОСЕТ, ошельмован его главный режиссер В. Головчинер.
   Изгонялись евреи, работавшие в нееврейской культуре (главный режиссер Белорусского театра имени Я. Купалы в Минске Л. Литвинов /Гуревич; 1899-1963/, фольклорист Л. Бараг и многие другие). Антисемитизм в Беларуси усилился в период дела врачей. После смерти И. Сталина гласные антисемитские кампании в Беларуси утихли, но процентная норма соблюдалась неукоснительно.
   Государственных почестей удостоились скульптор З. Азгур (1908-95), драматург А. Мовзон (Мовшензон; 1918-77), литературовед Н. С. Перкин (1912-76) и другие. Однако беларуские власти упорно замалчивали Катастрофу, на памятниках ее жертвам не упоминалось слово "евреи" и часто убирались надписи еврейскими буквами. Велось наступление на еврейскую религиозную жизнь, затруднялось получение официального статуса религиозной общиной.
  
   Согласно переписи 1959 года в Белоруссии жили около ста пятидесяти тысяч евреев (1,9% общего населения республики). Продолжалась миграция еврейского населения в крупные промышленные центры Беларуси, России и других советских республик. Еврейская молодежь получала высшее и специальное образование, социальный статус еврейского населения изменялся, ремесло и торговля перестали быть его преобладающими занятиями. В 1970 г., по данным переписи, в Беларуси насчитывалось немногим более 148 тыс. евреев.
   В 1970-е гг. начинает возрождаться еврейское национальное самосознание. Движение за репатриацию в Израиль возглавили бывшие военнослужащие Советской армии минчане Е. Давидович (1924-76), Л. Овсищер (родился в 1919 г., в Израиле с 1987 г.), С. Альшанский (1917-93 гг.; с 1974 г. жил в Израиле). Ежегодно 9 мая, в День победы над нацизмом, евреи Минска, а затем и других городов Беларуси стали собираться у памятников жертвам геноцида. Начали действовать нелегальные кружки по изучению иврита, в Минске проводился культурно-исторический семинар, распространялся самиздат.
   Власти Беларуси ограничили выезд в Израиль и усилили "антисионистскую" пропаганду. Ведущим "теоретиком" антисионизма стал научный сотрудник Минского института философии В. Бегун, развивавший в своих книгах теорию о всемирном еврейско-масонском заговоре. Официальные власти запретили упоминать имя Маши Брускиной (см. выше), а под фотографиями, запечатлевшими ее казнь, значилось "неизвестная белорусская партизанка". В 1970-е гг. широко рекламировалась картина народного художника СССР М. А. Савицкого "Летний театр" (1975; цикл "Цифры на сердце", 1974-78), на которой изображен еврей, соучастник нацистских преступлений.
   В 1989 году численность еврейского населения Беларуси составила 112 462 человек. В 1986 году республика сильно пострадала от катастрофы на Чернобыльской атомной электростанции. Это стимулировало эмиграционные процессы, которые усилились с начала политики перестройки. Алия из Беларуси составила: в 1989 г. -- 1121 человек, в 1990 г. -- 23 521, в 1991 г. -- 15 997, в 1992 г. -- 3359, в 1993 г. -- 2344, в 1994 г. -- 2901; всего за 1989-94 гг. -- 49 243 человек, или 34% от общего числа еврейского населения Беларуси в 1989 г. За те же годы еврейская эмиграция из Белоруссии в другие страны составила 21 127 человек.
   В 1995 г. в Израиль репатриировались 4219 беларуских евреев, в 1996 г.- 4381, в 1997 г. -- 3369, в 1998 г. -- 2258, в 1999 г. -- 2692, в 2000 г. -- 2560, в 2001 г. -- 2003, в 2002 г. -- 974, в январе-августе 2003 г. -- 421.
   По переписи 1999 г., еврейское население Беларуси составляло 28 тыс. человек.
   В период перестройки в Минске начал выходить альманах "Контакт" (1988-89, 4 выпуска, редактор Г. Хайтович), затем там же издавался бюллетень "Ренессанс" (1990, редактор Я. Басин). В 1989-91 гг. в Бобруйске и Гомеле выходил журнал "Авив". С 1992 г. в Минске регулярно выходит одноименная газета. В 1990 г. в Гомеле печаталась газета "Единство", а в Могилеве - "Еврейский акцент". С 1995 г. в Витебске издается журнал "Мишпоха". С 1997 г. в Минске публикуются сборники "Евреи Беларуси. История и культура" (ответственный редактор Инна Герасимова). С 2002 г. в Минске выходит газета "Бе-Цавта" (несколько раз в год), орган Еврейского агентства.
  
   В 1990 г. состоялся 1-й съезд Беларуского объединения еврейских организаций и общин; в 1993 г. - 2-й съезд. Президент объединения - заслуженный архитектор республики Б. Л. Левин (родился в 1936 г.), он же руководит обществом дружбы "Беларусь - Израиль", вице-президент -- А. Гальперин (родился в 1946 г.), председатель Фонда сохранения еврейского исторического и культурного наследия Беларуси. В 1993 году создана Ассоциация еврейских общин (религиозных) и организаций Беларуси; ее председатель - глава минской общины Б. Минков. Гродненской общине власти вернули здание хоральной синагоги. В Минске выделено специальное помещение для еврейских организаций. В 1993 г. создано иудейское религиозное объединение -- ИРО (президент правления Ю. Дорн). В Беларуси функционирует отделение Всемирной ассоциации беларуских евреев (штаб-квартира в Нью-Йорке). В Бресте действует отделение международного просветительского центра "Холокост". В числе республиканских обществ - женская организация "Хава", молодежные объединения "Маккаби", Бетар и Кидма, Союз беларуских евреев-ветеранов войны, партизан и подпольщиков, Ассоциация еврейских музыкантов Республики Беларусь (президент И. Райхлин) и другие.
   Более чем в 15 городах Беларуси действуют еврейские воскресные школы и ульпаны (несколько тысяч учащихся). В сентябре 1992 г. в Минске открылась первая еврейская общеобразовательная школа - Республиканская школа-лицей имени Я. Корчака. В Гомеле работают еврейский детский сад и начальная школа. С 19 по 22 октября 1993 г. в стране прошли дни памяти, посвященные 50-летию уничтожения минского гетто. В Осиповичском районе жители поселка Лапичи и местная воинская часть провели перезахоронение на еврейское кладбище останков евреев, расстрелянных в 1941 г.
   В феврале 1995 г. был открыт Еврейский университет в Минске (ректор - доцент З. Пинхасик). В январе 1999 г. на его базе был создан Международный институт имени М. Шагала, который вошел в состав Беларуского государственного университета.
   В 1996 г. был открыт Еврейский университет культуры (ректор М. Ривкин). При ИРО создан Колледж еврейских знаний в Минске.
   В то же время в Республике Беларусь действуют националистические организации, использующие антисемитские лозунги (например, Славянский Собор - Белая Русь); выходят в свет антисемитские издания "Мы и время", "Славянские ведомости" и другие. До 1994 г. издавался журнал антисемитской направленности "Политический собеседник" -- орган ЦК компартии Белоруссии. Летом 1994 г. в День независимости Беларуси в Минске состоялся марш под лозунгами "Беларусь для беларусов" и другими подобными. Нередки случаи осквернения еврейских кладбищ и памятников жертвам Катастрофы.
   В 1992 году в Иерусалиме было подписано соглашение об установлении дипломатических отношений между Беларусью и Израилем. В том же году с частными визитами Беларусь посетили ее уроженцы И. Шамир и Ш. Перес (см. выше). Первым поверенным в делах Республики Беларусь в Израиле стал М. Фарфель. В 1994-96 гг. послом Израиля в Беларуси был Э. Валк (родился в 1944 г.; выпускник Беларуского государственного университета, в Израиле с 1971 г.).
   В 1997-2002 гг. Израиль в Беларуси представлял М. Пелед-Флакс. Летом 2003 г. израильское посольство в Минске по экономическим соображениям было закрыто. Интересы Израиля в Беларуси стал представлять израильский посол в Москве. Однако в конце 2003 г. было принято решение о возобновлении деятельности израильского посольства в Минске. В апреле 2000 г. Израиль и Беларусь подписали соглашение об избежании двойного налогообложения и соглашение о поощрении и взаимной защите инвестиций. В октябре 2000 г. было подписано соглашение о торговле и экономическом сотрудничестве между двумя странами.
  
  5. Андрей Киштымов , к.и.н., с.н.с., Институт истории НАН Беларуси
   УНИАТСТВО И БЕЛОРУССКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕЯ: ОТ КАСТУСЯ КАЛИНОВСКОГО ДО НАШИХ ДНЕЙ
  
   Вероятно, не существует окончательного ответа на вопросы, что было основным при заключении Брестской церковной унии 1596 г. - политические или религиозные соображения и как они далее сказывались на истории греко-католической церкви. Но, безусловно, прав современный исследователь, утверждая, что "трагедия униатской церкви - наиболее яркое отображение трагедии белорусского народа" [1, с.107].
  
   Церковная уния была заключена в 1596 г. на белорусской земле, в Бресте. Так произошло событие, значение которого не ограничилось одиночным временным актом и которое вышло за рамки собственно церковной истории. Смысл и последствия Брестской церковной унии сказались на последующем ходе международных отношений, составили важную часть внутренней политики Речи Посполитой, Российской империи и Австро-Венгрии, отразились на исторических судьбах белорусского, украинского и, возможно, польского народов.
   К концу XVIII в., к моменту включения белорусских земель в состав Российской империи, униатство являлось самой распространенной конфессией на территории Беларуси: 70 процентов ее населения были униатами [2, с. 66]. Здесь же, на белорусской земле, в 1839 г. Полоцкий церковный собор положил конец официальному существованию униатства в белорусских губерниях. Ликвидация греко-католической церкви в Белоруссии проходила стремительными темпами. Подавляющее большинство белорусских униатов перевели в православие, лишь небольшой части удалось стать католиками, что строго запрещалось и преследовалось царскими властями. Тем не менее, перестав играть существенную роль в белорусской религиозной жизни, униатство оставалось одним из узловых моментов политического движения на Беларуси и влияло на развитие белорусской общественной мысли.
  
   В период подготовки к восстанию 1863 г. один из его руководителей, беларуский шляхтич Кастусь Калиновский, налаживает выпуск нелегальной газеты на беларуском языке "Мужицкая правда", большинство материалов для которой он пишет сам под псевдонимом "Яська-гаспадар з-под Вiльнi".
   С июля 1862 г. по июнь 1863 г. вышло 7 номеров газеты. Ее материалы были обращены к простому беларускому мужику и проникнуты призывами подняться на борьбу с царизмом. По мысли К.Калиновского, "человек свободный" - это хозяин своей земли и защитник своего края. Человек свободен, "когда делает всё, что ему по душе и что не обижает ближнего и славы божьей, и когда исповедует ту веру, которую исповедовали его отцы, деды и прадеды", писал Калиновский в третьем номере "Мужицкой правды" [3, с.51].
   Такой верой для беларуского мужика является униатство. "Не один уже, может, позабыл, что отец его был праведной униатской веры, и никогда уже не вспомнит о том, что обратили его в схизму, в православие, что он сегодня, как та собака, живет без веры и, как собака, сдохнет на радость чертям в пекле!!! - подчеркивал Калиновский. - Эх, ребята: беда такому человеку! А если мы будем так поступать с Богом, так что же Бог Всевышний с нами сделает? Пошлет в пекло на вечные муки, будут черти душу нашу на куски рвать, а смола в утробе кипеть будет. Узнаешь тогда, что такое лихо, но в аду поздно уже будет, не умолишь тогда уже справедливого Бога, и мукам твоим никогда конца не будет" [8, с.57].
   А далее Калиновский прямо указывал беларуским крестьянам на источник и причину будущих адских мук: "Наделал нам такой беды, ребята, царь московский. Это он, подкупив многих попов, велел в схизму записать нас, это он платил деньги, чтобы мы только переходили в православие, и, как тот антихрист, отобрал у нас нашу праведную униатскую веру и погубил нас перед Богом навеки, а сделал это для того, чтобы нас без конца грабить, а Бог справедливый не смилостивился над нами" [3, с.57].
   Но есть и выход: "Сказывают люди, что святой отец прямо из Рима прислал к нам свое благословение (но москаль его задерживает), говорят, что пришлет и ксендзов, которые будут принимать в униатскую веру. Тогда, ребята, кто только верит в Бога, сына его и святого духа, пускай сразу же оставляет схизму и переходит в истинную веру дедов и прадедов. Потому что кто не перейдет в унию, тот останется схизматиком, тот, как собака, сдохнет, тот на том свете адские муки терпеть будет!" [3, с.57-58].
   Свою страстную проповедь в защиту униатской церкви, которая составила содержание шестого номера "Мужицкой правды" (декабрь 1862 г.), католик Калиновский подписал так: "Этого от души вам желает ваш брат, такой же самый от дедов-прадедов мужик, как и вы, но еще униатской веры - Яська-гаспадар з-под Вiльнi" [3, с.58].
  
   К униатству Калиновский обращается и в следующем, седьмом и последнем, номере "Мужицкой правды", вышедшем в июне 1863 г. В нем он уверяет, будто бы уже появился "польский манифест", по которому "униатские костелы, отобранные москалями, отдаются назад униатам, и кто хочет, имеет право крестить детей по-униатски; к униатским ксендзам идти на проповедь и по-старому Богу молиться, как еще отцы наши молились" [3, с.60].
   С точки зрения истории становления беларуской национальной идеи обращение К.Калиновского к униатству характерно как яркая попытка использовать гуманитарный ресурс для общественного развития Беларуси. С точки же зрения методологии оно ставит проблему осмысления исторических традиций Беларуси и возможность их регенерации и реанимации. Оба этих подхода продолжают оставаться актуальными и в наши дни.
   Поражение восстания 1863 г. ликвидировало последние надежды на восстановление в Беларуси униатской церкви. Народ не поддержал призыв Калиновского покинуть "схизму и переходить в истинную веру дедов и прадедов".
   Среди современных исследователей нет единого мнения в оценке призыва Калиновского. Одни видят в нем попытку создания национальной беларуской церкви [См.: 1, с.117; 4, с.649]. Другие, резко возражая своим оппонентам, считают, что высокая оценка Калиновским униатства являлась пропагандистским приемом с чисто политическими целями. Например, составители сборника печатного и рукописного наследия Калиновского оценили его призыв так: "Выступая против отмены самодержавием Брестской церковной унии, К.Калиновский брал под свою защиту униатскую церковь, введенную с целью окатоличивания и полонизации беларуского народа. И хотя защита религиозных чувств верующих способствовала усилению революционной агитации среди крестьян, подобные пропагандистские приемы тормозили прогресс самосознания народа, освобождение его от пут религии" [3, с.36].
  
   Полемика о том, насколько искренним был католик Калиновский в своем призыве к православным мужикам-беларусам и почему свой призыв он адресовал в столь экстремистской форме, присущей скорее средневековью, чем середине XIX в., сродни гаданию, что стало бы с православными в случае победы восставших. История свидетельствует: повстанцы вешали православных священников, а царские власти - ксендзов-повстанцев.
   Более важным нам представляется ответ на другой вопрос: имела ли такая агитация шансы на успех? Приведем свидетельство палача Калиновского, виленского генерал-губернатора М.Н.Муравьева:
   "При настоящих политических событиях возвращение из Унии к православию древнерусского здешнего населения было одним из главнейших средств, способствовавших успешному подавлению бывшего мятежа и удержанию за Россиею возвращенных от Польши наших провинций" [1, с.116].
  
   Если учесть, что с момента ликвидации унии до начала восстания прошло менее четверти века, менее одного поколения, то следует предположить, что шанс повлиять на ход восстания 1863 г. у униатства был. Косвенное признание этого есть и в словах М.Н.Муравьева. Причины поражения идеологов восстания в пропагандистской войне за беларуского мужика кроются в другом: униатский довод, как, впрочем, и другие их призывы, явно проигрывали главному аргументу "царя-освободителя" - крестьянской реформе 1861 г.
   В конечном счете, в своей записке после окончания следствия, адресованной царским властям, это признал и сам К.Калиновский: "Крестьянин, видя не обрезанные еще когти своих господ, не мог им довериться и стал смотреть на дело польское как на затею помещичью, органы же правительства понятие такое крестьянина старались поддерживать" [3, с.87].
   Отметим, что одновременно с призывом к мужикам переходить в униатство и проклятиями православию другое издание, орган Литовского провинциального комитета повстанцев "Знамя свободы", которое также редактировал К.Калиновский, в своем первом номере (1 января 1863 г.) писало так: "Литовский провинциальный комитет как организационная власть в Литве и Белоруссии призывает всех искренне любящих родину граждан, без различий сословия и вероисповедания, к единодушным действиям, чтобы завоевать сейчас национальную независимость. Выдвигая принцип равноправия всех сословий и вероисповеданий без ущерба чьей бы то ни было собственности и свободы совести, призывая к единству действий все без исключения слои польского общества во имя свободы и независимости, Провинциальный комитет не сомневается в том, что тем самым он выражает всеобщие стремления и единодушные требования всей страны" [3, с.63].
  
   С целью оправдать включение беларуских земель в состав Российской империи официальная русская историография разработала политизированную концепцию, согласно которой наряду с римско-католической церковью ополячиванием и окатоличиванием населения Беларуси занимались и униаты. Противоположную точку зрения высказал известный историк, археолог, этнограф, издатель и редактор Адам Киркор, автор очерков о Литве и Беларуси из многотомной "Живописной России" (изд. 1882 г.).
   Главный вывод А.Киркора заключался в том, что униатская церковь, её просветительно-образовательная деятельность, ослабляла католическую агрессию, сберегала беларуский язык и культуру народа, предотвратила полонизацию беларусов. Эти взгляды католика А.Киркора вызвали ожесточенную критику со стороны сына униатского священника, православного М.Кояловича, одного из отцов и главных идеологов "западно-русизма".
  
   В начале XX в. проблемы истории Беларуси и, в частности, истории униатской церкви находились в центре внимания белорусского национального движения. Его наиболее активные деятели группировались вокруг газеты "Наша нiва". Их взгляды в основном развивали и уточняли концепцию А.Киркора. Так, в серии своих статей один из основателей Белорусской социал-демократической Громады Антон Луцкевич утверждал, что униатская церковь до ее ликвидации была опорой беларуского народа, потому что беларусы-католики больше поддавались польскому влиянию, а беларусы-православные - русификации.
   В 1910 г. вышла из печати "Кароткая гiсторыя Беларусi" (Власта Ласто?скага) В.Ластовского - первый курс отечественной истории на белруском языке.
   "Униатская церковь существовала на Беларуси 243 года, - писал В.Ластовский. - За это время она пережила много перемен и в конце стала настоящей народной верой, народ к ней привык и сроднился, так что уничтожение ее не везде радостно приветствовал" [5, с.97]. Дальнейшая эволюция взглядов В.Ластовского (с декабря 1919 г. - главы правительства Белорусской Народной Республики в эмиграции, с 1928 г. - академика Академии наук Беларуси) подробно рассмотрена в работах С.Полуцкой и Н.Анциповича [6; 7]. Они подчеркивают, что В.Ластовский рассматривал унию с беларуских национальных позиций, видя в ней возможность достижения христианского единства на Беларуси и предпосылку формирования беларуского национального сознания. При этом он считал, что такие функции уния могла бы реализовать, лишь став государственной религией.
  
   Одним из необратимых последствий революции 1905-1907 гг. стала либерализация религиозной жизни. В условиях, когда католическая церковь на Беларуси после более чем столетия религиозных ограничений со стороны царизма получила относительную свободу и значительно расширила свое влияние, места и времени для реанимации униатства на Беларуси просто не нашлось.
   Эта "завершенность" решения межконфессиональных проблем и послужила, на наш взгляд, причиной того, что в событиях 1917 г., первой мировой и гражданских войн, религиозных мотивов в политической и идейной жизни Беларуси почти не ощущается.
   А вскоре, в Советской Белоруссии, как известно, проблема была решена большевистскими методами, и не в плоскости ответа на вопрос, какая церковь является беларуской национальной, а путём жесточайшего ограничения и регламентации деятельности любых конфессий и практически тотального воплощения государственного атеизма.
   Однако, несмотря на почти полное исчезновение греко-католической конфессии на беларуских землях, проблема униатства продолжала быть составной частью идеологической сферы Беларуси. В 20-е годы в работах беларуских историков господствующей концепцией истории униатской церкви являлись положения, высказанные еще А.Киркором и "нашанiвцамi", тем более что многие беларуские интеллигенты тех лет сами были активными деятелями беларуского национального возрождения начала века. В 30-х годах они были репрессированы, а их взгляды, взгляды "национал-демократов" ("нацдемов" по терминологии тех лет), были заменены на дореволюционную российскую великодержавную концепцию истории униатства как антибеларусской церкви. Такое положение сохранялось до конца 80-х годов.
   Характерна в этом отношении история, которая приключилась с монографией "История русской церкви" профессора Белорусского государственного университета, академика АН БССР, директора Института истории АН БССР в 1937-1953 гг. Н.М.Никольского. Этот труд, созданный по заказу издательства "Атеист", печатался дважды - в 1930 и 1931 гг. Один из его разделов назывался "Миссия и ликвидация унии". В ней почти ничего не говорилось про полонизаторскую в прокатолическую роль униатской церкви, зато подробно рассказывалось о волнениях беларуских крестьян при ее уничтожении. Когда издательство "Политическая литература" в 1983 г. в серии "Библиотека атеистической литературы" решило переиздать книгу Н.М.Никольского, то раздел об унии был исключен "как содержащий теоретические положения, самим автором впоследствии пересмотренные и не соответствующие современным выводам советской исторической науки" [8, с.19]. Такое объяснение этому факту идеологической цензуры дал научный редактор переиздания, автор вступительной статьи комментариев, доктор философских наук, профессор Н.С.Гордиенко. И лишь в 1990 г. в очередном, уже минском, переиздании книги Н.М.Никольского был восстановлен её первоначальный, полный текст.
   В СССР официальный постулат о безусловно отрицательной роли любой религии в истории общества ("религия - опиум для народа") делал невозможным саму постановку вопроса о месте религии в формировании и жизни нации. Что же касается униатства, то полагалось, что эта "проблема" окончательна решена в Беларуси ещё Николаем I, а в Украине - И.В.Сталиным.
   В этом контексте весьма показательна позиция, занятая составителями уже упомянутого нами сборника печатного и рукописного наследия К.Калиновского. В своих комментариях они уверяют, что Калиновский "понимал реакционную роль религии, но в тактических целях выступал на страницах газеты в защиту униатской церкви, против подавления православием униатства, являвшегося в силу сложившихся обстоятельств верой части крестьянского населения Белоруссии" [3, с.58]. И далее:
  "Таким образом, стремясь затронуть в революционной пропаганде все социальные пороки, К.Калиновский выступил против отмены самодержавием Брестской церковной унии, взяв под защиту униатскую церковь, которая по существу и в период своего функционирования не имела сильного влияния" [3, с.55].
   Отметим, что сборник готовился в Институте истории партии при ЦК КП Белоруссии и на нем стоит гриф этого учреждения. Так что, совсем не случайно, перед нами весь набор штампов официальной партийной советской историографии: раз Калиновский - революционер, то ему "положено" понимать реакционную роль религии, а униатство, хотя и было "верой части крестьянского населения", но ... не имело "сильного влияния".
  
   Очередная попытка возродить униатство на белруской земле была предпринята в годы второй мировой войны. В 1940 г. греко-католический митрополит А.Шептицкий назначил первым в XX в. греко-католическим экзархом Беларуси Антона Неманцевича. Однако его деятельность продолжалась недолго - в конце 1942 г. А.Неманцевич погиб в застенках гестапо.
   Начиная со второй половины 80-х годов проблема беларуской греко-католической церкви вновь стала открыто обсуждаться в беларуском обществе. Молодежные национально-культурные и демократические организации, в первую очередь "Талака", которая являлась лидером "Канфедэрацыi беларускiх суполак" (66 организаций), потребовали возобновления деятельности беларуской автокефальной православной церкви и беларуской греко-католической (униатской) церкви.
   На организационном съезде Беларуского народного фронта (Вильнюс, июнь 1989 г.) тезис об униатстве как беларуской национальной церкви вошел в принятые программные документы. В разделе "Религия и общество" Программы БНФ было записано: "Униатство, возникшее в конце XVI ст. как объединение православной и католической церквей, на протяжении XVII-XVIII столетий стало самым массовым в Беларуси вероисповеданием, последовательно использовало в богослужении беларуский язык и было запрещено царскими властями в первой половине XIX ст. В истории православия и католицизма также были периоды обращения к беларускому языку, но эти конфессии в разные времена являлись орудием русификации, полонизации беларусов. В результате определенная часть беларусов-католиков стала считать себя поляками, а многие православные беларусы называть свою веру "русской".
   Вскоре в средствах массовой информации развернулась дискуссия о роли и месте религии в иерархии культурно-исторических ценностей беларуской нации. При этом в очередной раз предельно остро встал вопрос об униатской церкви. Пик этих споров приходится на конец 80-х - начало 90-х годов. Взгляды вновь разделились. Однако несмотря на наличие довольно многочисленных публикаций, их авторы практически не вышли за пределы полемики, известной еще со времен Российской империи.
   В новых условиях идет повторение старых аргументов, фактов и выводов. Единственным отличием является практическое невмешательство представителей римско-католической церкви в идеологические споры о судьбах униатства на Беларуси при поддержке ими беларусских греко-католических общин.
   Зато православные священнослужители не только всячески препятствуют организационному становлению униатской конфессии, но и публично высказывают свое негативное отношение к ней. "Униатство - это агрессия католицизма против православной церкви", - пишет в статье "Какая церковь была национальной" протоиерей, кандидат богословия, преподаватель Минской духовной семинарии Сергей Гардун [9]. А один из разделов этой публикации он назвал "Миф про униатство как национальную религию". Хотя эта статья содержит обширный экскурс в историю, выводы протоиерея обращены к современности. Беларуская униатская церковь не может рассчитывать на обращение в веру безбожников либо на переход на свою сторону католиков или протестантов, уверяет автор, и поэтому ей "остается одно: как в прошлые столетия вести антиправославную пропаганду и перетягивать к себе православных". В поисках аргументов С.Гардун обращается к примерам из украинской религиозной жизни и так заканчивает свою статью:
  "Тот, кому сегодня не верится, что уния в XVII в. распространялась у нас самыми жесткими и насильственными методами, пусть поедет на Западную Украину и увидит, что там делается в наши дни: униаты врываются в православные храмы во время богослужения, срывают покровы со святого престола, бросают на пол святое причастие, бьют священников и верующих, и захватывают церкви. Дай Бог, чтобы такого не было на нашей многострадальной Беларуси".
   Не скрывает своего резко отрицательного отношения к униатству и экзарх всея Беларуси, митрополит минский и слуцкий Филарет. В своем интервью польскому журналу "Kultury" (1993, N7-8) он утверждает, что "униатство свое отжило". При этом "на Беларуси нет религиозной конфронтации", и это, по уверению Филарета, весьма беспокоит украинцев, Ватикан и польский костел, который "готовит униатов для экспансии на Беларусь".
  
   "Православие, католицизм, уния - все три церкви на Беларуси должны быть беларускими", - к принятию такой идеологии постепенно пришло современное беларуское национальное движение. Именно под таким общим заголовком газеты "Лiтаратура i мастацтва" (1992, 10 красавiка) поместила большую подборку читательских откликов на статью С.Гардуна. А один из идеологов новой Беларуской социал-демократической Грамады Анатоль Сидаревич, заявляя о своей принадлежности к католичеству восточного обряда, собственную оценку ведущих христианских конфессий формулирует следующим образом: "У меня одинаково неприязненное отношение и к польско-католическому духовенству, и к русско-православной иерархии, потому что на сегодняшний день и римско-католический, и православный клир являются на Беларуси проводниками интересов чужих держав. А именно: Польши и России. Эти группы находятся за пределами беларуской культуры, вне процесса становления беларуской государственности. Те немногочисленные католические и православные священники, которые проводят богослужения по-беларуски, заслуживают всяческой моральной поддержки. Пока же политика Римско-католической и Русской Православной Церкви будет игнорировать интересы беларуского государства, культуры - до тех пор я буду бороться с иерархией. Однако, борясь с иерархией, я не борюсь с Богом, я, повторяю, не атеист" [10, с.284].
  
   Итак, дебаты вокруг вопроса: "Уния - это проблема веры или проблема политики?" - в последнее десятилетие занимали одно из центральных мест в теоретическом осмыслении основ беларуского общественного движения. Параллельно предпринимались шаги по возрождению беларуского униатства. Начало активной деятельности беларуских греко-католиков относится к 1990 году: появились униатские листовки, в Минске и Полоцке униатские общины обратились к властям с просьбой о регистрации. В Витебске прибывшая из Львова группа греко-католиков 12 ноября 1990 г. пыталась установить на берегу Западной Двины крест в память об Иосафате Кунцевиче. Дело закончилось вмешательством милиции.
   По данным Совета по делам религии при Совете Министров Республики Беларусь на февраль 1996 г. в стране было зарегистрировано 11 греко-католических общин: по одной в Брестской, Гомельской и Минской областях, по две - в Витебской, Гродненской, Могилевской областях и г.Минске. Для сравнения: на тот момент в Беларуси насчитывалось 938 православных общин, 373 римско-католические общины и 39 общин староверов.
  
   Несколько слов об униатстве в жизни беларуской диаспоры. С 1952 г. папа римский назначает для беларусов-католиков западного и восточного обрядов в Западной Европе особого Апостольского визитатора. Под юрисдикцией первого такого визитатора, католического епископа Болеслава Слоканса, латыша по происхождению, хорошо знавшего беларуский язык, находилось 6 священников: 4 - латинского и 2 - восточного обрядов [11, с.97].
  
   4 августа 1960 г. папа Иоанн XXIII восстановил беларускую католическую иерархию восточного обряда, назначив епископом Чеслава Сиповича. Беларусы-униаты зарубежья сумели основать в послевоенное время ряд своих миссий и парафий - в Гослере, Лондоне, Мюнхене, Париже, Риме и Чикаго [12, с.219].
   Но в целом и в беларуской диаспоре униатская церковь значительно уступает по своему влиянию и числу прихожан православной и римско-католической конфессиям.
   Что же касается позиции современных официальных властей Республики Беларусь по религиозным вопросам, то она заключается в ёмкой формулировке беларуского президента А.Лукашенко: "Я - православный атеист".
   Несмотря на то, что попытки реанимировать белорусскую униатскую церковь практически не удались, идеологические споры вокруг оценки роли и деятельности униатства в Беларуси не завершены. Так, например, в обобщающем курсе по истории Беларуси, рекомендованном для студентов вузов, говорится лишь о подписании Брестской церковной унии 1596 г. и введении униатства на Беларуси, зато сюжет о ликвидации униатской церкви и ее дальнейшей судьбе отсутствует. И это несмотря на декларативное стремление авторов дать "первую пробу ... обобщенного ответа сотрудников Института истории Академии наук Беларуси на возникшие многочисленные вопросы к прошлому беларуского народа с его древнейших времен до сегодняшних дней" [13, с.5].
   Причины такого "умолчания" не в отсутствии вопроса, а в отсутствии ответа. Повторить старую официальную оценку исторической роли униатства на Беларуси оказалось невозможным, и это плюс. Обосновать же новые концептуальные подходы авторы не решились.
   Между тем в современной беларуской историографии есть и примеры обратного свойства. Так, тезис о "полонизаторской" роли униатской церкви был подвергнут аргументированной критике доцентом Гродненского государственного университета С.Полуцкой.
   "Авторы большинства известных нам источников, показывая расслоение населения Беларуси на религиозной почве, не видят разницы в определении этнической принадлежности между православными и униатами, - делает вывод С.Полуцкая. - Поэтому утверждение, что уния ставила целью полонизацию беларуского народа, проблематичное. При переходе из православия в униатство национальность не менялась" [14, с.305].
  
   Таким образом, начиная с К.Калиновского, в течение более чем 130-летнего периода униатство раз за разом оказывается в центре внимания белорусского национального движения. Можно сказать, что оно стало частью белорусской национальной идеи. Однако далее идеологического и исторического обоснования роли и места греко-католической церкви в жизни беларуского народа дело не идет. Лозунг: "Униатство - национальная религия беларусов" - не нашел поддержки и понимания у нации, а греко-католической конфессии не нашлось места между римо-католиками и православными.
   Хотя последнее десятилетие существования СССР и постсоветского исторического пространства буквально ежедневно дает немало примеров использования религии для достижения определенных идеологических и политических целей, назвать положительным этот опыт трудно. Чаще такой "инструментальный" подход к религии создает новые, дополнительные трудности, не преодолевая старых. Это довольно выпукло прослеживается в политической истории Беларуси последних лет.
  
   На наш взгляд, современная методология беларуской истории и беларуского национального движения пока не решается принять на вооружение тезис о незавершенности процесса формирования беларуской нации. Между тем именно этот тезис мог бы объяснить многие сложности политического развития Беларуси XIX и особенно XX вв. В его пользу свидетельствуют и поиски идеологами беларуского движения конфессии, которая могла бы стать беларуской национальной церковью, а также попытки использовать в качестве такой церкви греко-католичество.
   Исторической реалией становления беларуской независимости является сложность одновременного оформления суверенитета, государственности и политической системы, достижения экономической самостоятельности и решения межэтнических, языковых, культурных и экологических, в том числе и чернобыльских, проблем. При этом в отсутствие ясно выраженного природного или экономического интегратора в качестве общенациональных целей и ценностей выдвигаются гуманитарные факторы: языковое, культурное, конфессиональное и историческое единство.
   Например, к истории обращаются в попытке заполнить определенный идеологический вакуум, возникший в результате распада СССР и ликвидации монополии коммунистической идеологии. Исторические аргументы широко используются в политической жизни. Сложилась ситуация, когда политики, партии и политические движения просто обязаны иметь в своих идеологических установках блок взглядов на историческое прошлое и широко апеллировать к этому прошлому, призывая к будущему. Причем история, исторический факт, историческое событие берется как основание, на котором достраивают вполне современный политический вывод на злобу дня.
   Такое положение характерно не только для Беларуси, но и для других государств - бывших республик Советского Союза. Проявления такого подхода можно отыскать и в современной политической истории стран Восточной Европы. И это, на наш взгляд, одно из их важнейших отличий от стран традиционного демократического общества.
   При этом спецификой беларуского общественного сознания и политической практики является новое прочтение роли униатства в беларуской истории и беларуском социуме. В определенной степени схожую ситуацию можно наблюдать только на Украине. Однако такая аналогия имеет существенное ограничение: на Украине униатство существует и как церковь, и как идея, на Беларуси - практически только как идея.
   В современной Беларуси, даже при отсутствии греко-католичества как распространенной конфессии, одно только присутствие униатства в беларуской истории постоянно будет напоминать об исторической особенности беларуского народа и стимулировать беларуское национальное самосознание и беларускую национальную идею.
   Потеряв свою организационную, церковную оболочку, униатство на Беларуси стало проявлять себя в другом качестве - как отправная точка в обосновании беларуской национальной идеи. Начиная с К.Калиновского, обращение к униатству стимулирует политические импульсы, рожденные на белорусской земле, а не за ее пределами. Проблема униатства стала проблемой белорусской политики.
   Утилитарный подход беларуских идеологов и политиков к униатству не оправдал себя даже как символ - без создания широкой сети униатских приходов и церковной иерархии оно не стало интегратором беларуской нации. Несостоятельной оказалась и попытка использовать греко-католичество как политическое оружие. И все же обращение к униатской теме, несомненно, имело положительный эффект. Во-первых, оно стимулировало исследования по истории греко-католичества и религиозных конфессий. Во-вторых, оно получило статус "исторической особенности", то есть идентификатора жизни беларуского народа, его отличительной черты. В-третьих, униатская тема стала тем полем, на котором идет обсуждение проблем, в совокупности составляющих основу беларуской национальной идеи
  
   Литература
   1. Хаустовiч М. Скасаванне Унii. // З гiсторыяй на "Вы". Вып.2. Мн., 1994. С.107-117.
   2. Этнаграфiя Беларусi. Энцыклапедыя. Мн., 1989.
   3. Калиновский К. Из печатного и рукописного наследия. Мн., 1988.
   4. Розенфельд У.Д., Щелбанина Г.Н. Проблемы веры и церкви в наследии К.Калиновского. // Наш радавод. Кн.4, ч.3. Гродна, 1992. С.643-651.
   5. Ластоускi В.Ю. Кароткая гiсторыя Беларусi. Мн., 1992. Репринт издания 1910 года.
   6. Палуцкая С. Вацлау Ластоускi пра царкоуную унiю як нацыянальна-культурную з'яву. // Беларусiка. Кн.4. Мн., 1995. С.294-298.
   7. Анцыповiч М. Iдэя унii у спадчыне Вацлава Ластоускага. // Беларусiка. Кн.4. Мн., 1995. С.298-300.
   8. Никольский Н.М. История русской церкви. М., 1983.
   9. Лiтаратура i мастацтва, 1992, 14 лютага.
   10. Залоска Ю. Версii. Мн., 1995.
   11. Аб Беларусi на Мiжнародным касьцёльным кангрэсе "Касьцёл у бядзе". // З гiсторыяй на "Вы". Вып.3. Мн., 1994. С.94-99.
   12. Кiпель В. Беларусы ? ЗША. Мн., 1993.
   13. Нарысы гiсторыi Беларусi. Ч.4. Мн., 1994.
   14. Палуцкая С. Этнiчная iдэнтыфiкацыя вернiкау-унiятау у крынiцах XVII - першай паловы XIX ст.ст. // Беларусiка. Кн.2. Мн., 1992. С.298-306.
  
  6. Расстрел заключенных в Орловской тюрьме, сентябрь 1941 года
  
   8 сентября 1941 года на основании постановления [N ГКО-634сс от 6 сентября 1941 г., подписанного И. Сталиным], без возбуждения уголовного дела и проведения предварительного и судебного разбирательства, Военной коллегией Верховного суда СССР под председательством Ульриха В.В. (члены Коллегии Кандыбин Д.Я. и Буканов В.В.) вынесен приговор в отношении 157 заключенных [четверо заключенных, переведенных к этому времени в другие места заключения, были расстреляны по месту их содержания в период с 13 по 18 сентября 1941 года], согласно которому они были осуждены по ст. 58-10, ч. 2 УК РСФСР и приговорены к высшей мере наказания - расстрелу.
   Расследование, которое по решению Пленума Верховного Суда СССР проводил 1-й отдел Управления Главной военной прокуратуры, установило, что приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 8 сентября 1941 года является необоснованным, противозаконным и противоправным ввиду отсутствия состава преступления осужденных и затем расстрелянных граждан.
   Никольский М.И., бывший начальник тюремного управления НКВД СССР, подписавший этот список, подтвердил, что его составлением занимались сотрудники 1-го спецотдела по особому указанию руководства. Никакими материалами, свидетельствующими об антисоветской деятельности заключенных, тюремное управление НКВД СССР не располагало [Уголовное дело N 1-89, т. 1, л. д. 38-53].
   Бывший начальник Орловской тюрьмы Яковлев С.Д., давая пояснения об обстоятельствах расстрела осужденных, сообщил, что примерно за месяц до захвата фашистами г. Орла из НКВД СССР (г. Москва) в город прибыла оперативная группа для выполнения специального задания - расстрела некоторых заключенных, содержащихся в тюрьме. Согласно имевшемуся у членов группы списку, осужденных вывезли на специально оборудованных автомашинах в течение одного дня за город и расстреляли. Никто из сотрудников тюрьмы к этой операции не привлекался [там же, л. д. 54-58].
   Будучи допрошенным по факту приведения в исполнение приговора, бывший начальник Управления НКВД по Орловской области Фирсанов К.Ф. сообщил следующее:
   "Они препровождались в особую комнату, где специально подобранные лица из числа личного состава тюрьмы вкладывали в рот осужденному матерчатый кляп, завязывали его тряпкой, чтобы он не мог его вытолкнуть, и после этого объявляли о том, что он приговорен к высшей мере наказания - расстрелу. После этого приговоренного под руки выводили во двор тюрьмы и сажали в крытую машину с пуленепробиваемыми бортами...".
   Из объяснений Фирсанова следовало, что деревья, которые находились в лесу на месте захоронения, предварительно выкапывались с корнем, а после погребения расстрелянных возвращались на свои места.
   Вплоть до 3 октября 1941 года, т.е. захвата Орла немецко-фашистскими войсками, как отметил Фирсанов, неоднократно направлялись на место расстрела подчиненные под видом грибников для проверки состояния места захоронения. По их докладам, обстановка на месте захоронения не нарушалась [там же, л. д. 274-281].
  Стр. 72.
   Из вышеприведенных документов становится ясно, чем занимались в самый критический момент органы государственной безопасности в Орловской области. И при этом не выполняли самого необходимого. Например, они не проконтролировали, как проходила эвакуация документов штаба Орловского военного округа, и вся секретная информация штаба оказалась в руках противника, в частности, топографические карты.
   В хаосе, который наступил в городе вследствие неожиданного появления немецких войск, повинны в том числе и органы НКВД, державшие в неведении властные структуры области о продвижении войск противника с южного направления, отчасти и поэтому город не подготовился к обороне.
   Отсутствие разведданных о намерениях противника в операции "Тайфун" изначально привело к неправильным действиям всех звеньев советского военного руководства. Западный фронт сосредоточил основные силы и средства западнее Вязьмы, у этого важного и последнего коммуникативного узла при продвижении противника с западного направления к Москве. Командование же группы армий "Центр" создало два ударных кулака в районах Духовщины и Рославля. Прорвав фронт в этих местах, немецкие войска в результате глубокого охвата и обхода замкнули в районе Вязьмы войска Западного и Резервного фронтов в кольцо.
   То же самое произошло с Брянским фронтом ...
  
   Таким образом, Ставка ВГК в этот самый трудный месяц войны - октябрь 1941 года - не заметила "подготовку и направление важнейших ударов противника" и, не разгадав его намерений, не смогла "маневру гитлеровцев противопоставить свой маневр". Результат: в полном окружении оказались войска девяти армий трех фронтов: Западного (командующий генерал-полковник И.С. Конев), Резервного (командующий Маршал Советского Союза М.С. Буденный) и Брянского (командующий генерал-лейтенант А.И. Еременко). Безвозвратные потери в Московской оборонительной операции составили 514 388 человек, или 41 процент от первоначального численного состава фронтов (1 250 000) ["Россия в войнах XX века: Статистическое исследование". - М.: ОЛМА-ПРЕСС. - 2001С.273]. Большая часть безвозвратных потерь, особенно Западного фронта (283 394 человека из 558 000, или 51 процент) [там же], приходится на долю без вести пропавших. Как правило, это были военнослужащие, попавшие в плен.
   В последней декаде сентября 1941 года Генштаб получил из нескольких источников сведения о подготовке удара противника на Москву. Но ни ставка ВГК, ни командование фронтами не располагали точными сведениями о месте, времени наступления и численности войск противника. Зато НКВД СССР усиленно занималось заметанием следов, а не разведкой. Так было не только с заключенными Орловского централа, но и c другими заключенными во множестве тюрем.
  
  
   7. ЮРКА ЛИСТОПАД - ПОСЛЕДНИЙ НЕПУГАНЫЙ БЕЛАРУС - СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ | 06/04/2007 | Сергей КРАПИВИН
  
  К 110-летию выдающегося национально-демократического деятеля
   Впервые услышал я когда-то даже не саму фамилию Листопад, а словечко "листопадовщина". Услышал его от писателя Алексея Карпюка. Мой старший товарищ рассказывал об атмосфере в Гродно пятидесятых годов и припомнил, как в парткоме областного учительского института этим политическим ярлыком по давней привычке пугали некоторых вольномыслящих преподавателей.
   След, оказывается, вел еще из двадцатых годов и указывал вот на что: "листопадовщина" (а также "прищеповщина" и тому подобная "нацдемовщина") -- это когда трое и более человек собираются вместе и начинают общаться по-белорусски. А если к тому же один из них является специалистом в белорусской истории или филологии, то стопроцентно "готово дело -- контрреволюционная организация".
   В год смерти Брежнева довелось прочитать монографию А.Г.Хохлова "Крах антисоветского бандитизма в Белоруссии в 1918-1925 годах", и в этом труде "для научных работников и партийного актива" обнаружил я такой абзац:
   "Особенно важное значение имел разгром органами ГПУ в 1925 году контрреволюционной группы во главе с эсером Листопадом, который в прошлом состоял в бандах "зеленодубцев". Эта нелегальная антисоветская группа, созданная в конце 1924 года в Слуцке, ставила своей целью подготовку крестьянского вооруженного восстания для свержения Советской власти в Белоруссии. В своих листовках эсеры призывали крестьян к террору против советских работников, агитировали не выплачивать налоги, убивать тех, кто поддерживает Советскую власть. Не имея опоры в широких массах трудового крестьянства, эсеро-кулацкая группа Листопада потерпела крах".
   Поинтересовался я в конце монографии ссылкой на источник информации и увидел, что слабовато у Алексея Гавриловича с базой данных. Всего лишь один номер газеты "Звезда" за 4 марта 1926 года - публикация, предваряющая (и предрешающая!) судебный процесс над листопадовцами. Да, удобно было советским ученым-историкам: бери подшивку печатного органа родной коммунистической партии и пиши историю своей страны. Но я не доктор наук, а всего лишь газетчик, и поэтому вынужден работать с документальными первоисточниками, а также встречаться лично с оставшимися в живых свидетелями.
   Передо мной на рабочем столе в Центральном архиве КГБ Республики Беларусь дело с грифом "Хранить вечно". Папка с давним титулом "Центр. Архив ВЧК-ОГПУ-НКВД" и в ней собственно "Следственное дело N 2322 по обвинению Листопада Георгия, Демидовича Михаила, Макарени Михаила, Мяцельского Никифора, Курбыко Тита, Козак Николая по ст. 62 УК". Прилагающиеся материалы имеют архивный номер 19316 - это подборка листовок, обнаруженных в конце лета 1925 года на телеграфных столбах в окрестностях города Слуцка.
   Посмотрел я на оборотную сторону этих листовок и удивился тому, насколько хорошо сохранился ржаной мякиш, которым бумага крепилась к столбам. А вот содержание прокламаций (орфография оригинала):
   "Таварышы, раней нас душы? пан, а цяпер душыць бальшавiк. Селяне, годзi вам спаць! Прачнецеся!"
   "Сяляне! Кiньце сварыцца! Гуртуйцеся у сялянскi ха?рус! Ваш вораг не сусед, а бальшавiкi. Зно? турмы запо?нены сялянамi за падаткi, зно? селянiн павiнен здымаць шапку перад савецкiм панам. Далой новых пано?-камунiста?!" у горадзе зно? гадуюць жываты на нашым дармавым хлебе. Зно? ужо ходзяць у галёшах, а у нас няма за што лапця? купiць. У горадзе раз'язджаюць пузачы, а у нас каня дохлага няма для працы".
  
  Нигде в этих бумагах не нашел я призывов "убивать тех, кто поддерживает Советскую власть". Зато обнаруживаются некоторые оценки и предложения геополитического свойства:
   "Сяляне, арганiзуйцеся! Брат з братам, сусед з суседам, вёска з вёскай i гэтак далей, пакуль не будзе злучана ?ся Беларусь! Нас сiлай падзялiлi. Адну частку Беларусi душаць польскiя паны, а другую - маско?скiя бальшавiкi. Нашаю працаю - працай гаротнага беларускага селянiна, кормяцца ?се дармаеды".
   Стоп! Так это же почти дословно то, о чем Якуб Колас, еще не пуганный в следственных кабинетах ГПУ, написал после Рижского мирного договора 1921 года. Написал после того, как беларускую нацию располовинили между Польшей и Советами:
   Нас падзялiлi. Хто? - Чужанiцы,
   Цёмных дарог махляры.
   К чорту ix межы! К чорту гранiцы!
   Нашы тут гонi, бары!
   Сочиняли и расклеивали на столбах эти прокламации молодые ребята - учащиеся Слуцких общеобразовательных (учительских) курсов. А между ними и Якубом Коласом стояла фигура их наставника Г.И.Листопада.
  
   Из биографии. Георгий Иванович (Юрка) Листопад родился 7 апреля 1897 г. в деревне Варковичи на Слутчине, из крестьян. В 1914 г. окончил учительскую семинарию в Поневеже (ныне город Паневежис - Литовская Республика), работал в школе на родине, затем в Слуцке. На Первом белорусском съезде Слутчины в ноябре 1920 г. избран в Слуцкую раду. Являлся в качестве представителя самоорганизовавшейся гражданской власти активным участником Слуцкого восстания, занимался поставками продовольствия для стрельцов. В целях организации медицинской и финансовой помощи от Верховной белорусской рады выезжал в Варшаву, откуда привез 25 тысяч польских марок. После поражения восстания эмигрировал в Вильно, где вошел в организацию "Нацыянальная сувязь", сотрудничал с газетами "Еднасць", "Беларускiя ведамасцi",
   "Наша думка". В 1921 г. участвовал в съезде виленских белорусов, делал доклад о положении национальной школы, был отмечен почетным значком участника Слуцкого восстания. По предложению Сымона Рак-Михайловского занимал должность школьного инструктора и секретаря Виленских учительских курсов. Организовал белорусские школы на территории отошедших к Польше Вилейского и Ошмянского уездов. Из-за конфликта с польскими педагогами на политической почве был дважды арестован и в 1922 г. бежал, за неимением иного варианта, в Советскую Белоруссию. Добровольно сдался властям, отсидел в тюрьме небольшой срок. Затем учительствовал на Слутчине, близко сошелся с Якубом Коласом, с которым преподавал на Слуцких общеобразовательных курсах...
   В октябре 1994 года, вместе с кандидатом исторических наук Ниной Стужинской, я впервые пришел в гости к Нине Георгиевне Листопад -- дочери нашего героя. Жила она в Минске на первом этаже "хрущевки" по улице Кедышко. Начало рассказа было таким:
   "Родилась я в 1925 году в Слуцке в доме на улице Комсомольской, а себя вместе с мамой и отцом начинаю помнить где-то с 1927 года - это был уже минский период нашей жизни. Дом наш стоял на углу улиц Провиантской (Фрунзе) и Первомайской. Отсюда папа, который освободился из тюрьмы по амнистии к десятилетию Советской власти, ходил на службу в Госиздат, где получил должность корректора-стилиста. Детское мое воспоминание такое, что он был очень высокого роста..."
  Признаться, записывал я на диктофон речь Нины Георгиевны и одновременно с нетерпением думал: ну, вот, получил подпись дочери на бланке доверенности, необходимой для ознакомления с делом ее отца, и что теперь обнаружу в архивных недрах КГБ?..
   Обнаружились изумительные по выразительности описания. Читал некоторые оперативно-следственные материалы ГПУ 1925-1926 годов, и возникало ощущение, что это чьи-то сценарные наброски будущего приключенческого сериала.
   Эпизод. Чекисту Козловскому, который в уездном Слуцке занимал должность помощника уполномоченного окружного отдела ГПУ, лет от роду насчитывалось, похоже, около двадцати. Человек он был старательный, к службе относящийся вдохновенно, с огоньком. Вернувшись с очередного задания, Козловский сел писать рапорт (цитируем подлинник):
   "Прибывши в дом N 11 по 4-й Трудовой улице с тов. Арцишевским и Григорьевым для производства обыска в означенном доме у гр-на Козака Николая Михайловича, сегодня же 22 октября 1925 года в 8 час. 30 мин. утра и начал производить обыск в спальной комнате, в которой стоял шкаф-гардероб. Обыскав некоторые предметы и места, я вынул из гардеробного шкафа имеющиеся в нем оба нижние ящики. В одном из них (в правом) находилась шкатулка с книгами, а во втором старые ломаные рамы от картин, сапожные колодки и разная рухлядь-мелочь. Осмотрев первый ящик, в нем среди книг ничего подозрительного не оказалось. После этого я начал перерывать во втором (в левом) ящике всю указанную рухлядь. При виде этой рухляди казалось-бы в нем ничего такого и не должно было бы быть, но на самом дне под этой рухлядью я нащупал какой-то пакет, который и вытащил. Пакет оказался завернутым в современные советские газеты (аккуратно). Развернув пакет, в нем оказался журнал "Наша слова", написанный аккуратной рукописью. Таким образом место хранения этого журнала, обстановка и вид этого местохранения ясно говорят о хитрости владельца журнала "Наша слова" Козака Н.М., который нарочно создал такую обстановку хранения своей литературы на случай обыска, что лицо, обыскивающее его, просмотрев правый ящик с книгами и не найдя в нем ничего подозрительного и при виде во втором (левом) ящике пыльной рухляди, может предположить: что если в книгах ничего искомого не найдено, то в этой пыльной рухляди и подавно быть ничего не может.
   Изложенное категорическим образом опровергает доказательство гр. Козака Николая Михайловича, что, якобы, он сам не знает, что из себя найденный у него журнал "Наша слова" представляет, что, якобы, ему кто-то передал на хранение и он лишь будучи послушным "мальчиком" взял себе его сохранить и доказывает его активность в этом его контрреволюционном деле, тем более, что он, Козак Н.М., во время обыска все время твердил, что у него ничего нет и мы у него ничего не найдем. О вышеизложенном доношу до сведения".
   Откладываю чекистский документ и берусь за чтение рукописного журнала листопадовцев "Наша слова". Вершики под его обложкой собраны, например, такие:
   Цяпер камунiсты
   Завуць ?сiх таварыш,
   Але з гэтага слова
   Кашы не зварыш.
   Сяджу я галодны,
   Заткнулi мне рот.
   Вось i кiруе
   Працоўны народ.
   М-да, контрреволюция... И еще задумываюсь вот о чем: дожил ли проницательный чекист-аккуратист Козловский до года этак тридцать девятого?.. Сомнительно. Таких, как он, вычищали ежовцы. А уж бериевцы - точно добивали.
   Эпизод. 22 октября 1925 года слуцкие чекисты проводят обыск на квартире у Георгия Листопада. Изымают дарственную фотокарточку Якуба Коласа, газету "Вольная Беларусь" за 1918 год и рукописные труды подозреваемого. Назавтра следует победный рапорт в Минск: вы там в столице спите в шапку, а мы тут в Слуцке раскрыли, что во главе разветвленной антисоветской организации стоит сам Колас.
   Эпизод. 24 октября 1925 года Иосиф Опанский, заместитель полномочного представителя ОГПУ в Белоруссии, "один из организаторов ликвидации эсеровского подполья" - как отметят его позже, подписывает ордер на обыск, и группа минских чекистов отправляется на улицу Сторожевскую в дом N1, квартиру 3. Проживает здесь гражданин Мицкевич Константин Михайлович, он же - поэт Якуб Колас. Изъято "временно для просмотра" множество бумаг, в которых упоминаются фамилии листопадовцев.
   Эпизод. 25 октября 1925 года Коласа вызывают в ГПУ. Допрос ведут Опанский и начальник секретного отдела Ремизов. В протоколе появляются строки:
   "По поводу предъявленных мне следственных материалов и др. документов, указывающих на то, что я стою во главе Минской антисоветской организации, то смогу сказать, что я ни в каких политических организациях при Соввласти не состоял и не состою. Я этим совершенно не интересуюсь... Я сейчас интересуюсь новым бытом для того, чтобы использовать в литературе. По этому поводу имею обширную переписку и получаю материалы. Имею заявить, что произведенный у меня обыск считаю вполне законным и необходимым, т.к. у ГПУБ для этого было достаточно материалов, хотя бы даже тех, которые мне были предъявлены. ГПУ иначе не могла поступить. У меня нет никаких доказательств к опровержению предъявленных материалов, но я приму все меры реабилитироваться. Записано с моих слов правильно, в чем и расписуюсь. К. Мiцкевiч".
  
   Ремарка исследователя. В 1925 году допрашиваемых еще не ставили "на конвейер", не сажали задним проходом на ножку стула. Однако Якуб Колас исполнил обещание "реабилитироваться". То, что записано в протоколах его последующих допросов в ГПУ, является отречением от им же вдохновленных людей - студентов, сельских учителей, крестьян. В числе тех, кого фактически "сдал" Колас - слуцкий учитель Никифор Метельский, который не раз ночевал на квартире поэта.
   Чекист Опанский не стал размазывать гр-на Мицкевича-Коласа по стенке, а придержал его в тени, когда потребовались публичные разоблачения "листопадовщины". Просчитано было верно, что поэт-классик Якуб Колас, не замаранный в глазах широкой общественности сотрудничеством с ГПУ, принесет много больше пользы, если станет еще более ярко воспевать Советскую власть. А на роль политических экспертов-обвинителей сгодились другие фигуры из среды интеллигенции.
   Эпизод. Минск, 5 марта 1926 года. Начало двухнедельного судебного процесса над листопадовцами в Доме работников просвещения. На скамье подсудимых шестеро: Георгий Листопад, Михаил Демидович, Тит Курбыка, Николай Казак, Михаил Макареня, Никифор Метельский. В переполненном зале публика, допущенная по особым билетам. На улице толпа, которую сдерживает милиция.
   Председательствующий:
   - По предложению следственных органов заключение о политическом облике группы обвиняемых и характере их так называемого творчества сделал руководитель Государственного издательства и ответственный работник Наркомпроса товарищ Жилунович (поэт Тишка Гартный). Прошу пригласить эксперта в зал.
   Жилунович: "- Таварышы суддзi! Я прайшоу загарто?ку рэвалюцыйнай барацьбой. Таму для мяне зусiм вiдавочнай з'яуляецца белагвардзейска-кулацкая сутнасць лiстапада?шчыны. Як вядома, сам Лiстапад адыгра? значную ролю у дапамозе чыннасцi па?станца?, мэтаю якiх было не дапусцiць у Случчыну Чырвонай Армii i Савецкай улады, ствары?шы праз па?станне гэтак званую "вольную незалежную Беларусь". Змест улётак змо?шчыка? i iхняга часопiсу "Наша слова" я знаходжу контррэвалюцыйным i пагромным...".
  
   Ремарка. Через два года Жилунович-Гартный получит звание академика АН БССР, а еще через девять лет - мученическую смерть в тюрьме НКВД.
  
   Из биографии Листопада. Находясь в следственной камере, он пишет 11 декабря 1925 года заявление-протест прокурору БССР:
   "В минских газетах меня называют "некий Листопад". Имею честь заявить, что я, Юрий Листопад (а не Рыгор, как сказано в статье), не какой-то приблудный бродяга, а работник, известный целой армии белорусского учительства, обществу, тысячам учащихся".
   Эпизод. Минск, лето 1933 года. Ресторан гостиницы "Европа". За сервированным столом Листопад и двое товарищей в штатском.
  -- Георгий Иванович, мы пригласили вас сюда, чтобы поговорить о вашем будущем. В стране завершается всеобщая паспортизация, но вы как политосужденный, которого выпустили к десятилетию Советской власти, едва ли получите нормальный паспорт. Вместо него вручат бумажку с названием "десятидневка" и -- "минус двенадцать городов", включая Минск. Фактически -- ссылка. Поэтому не хотите ли отправиться куда-нибудь за рубеж? Например, в Варшаву: повидаться со старыми знакомыми. Вы ведь когда-то ездили туда...Ну, а теперь будете жить и работать, скажем, при советском торговом представительстве. И, естественно, станете помогать нам. Подумайте над этим предложением.
  - Я подумаю...
  
   Вышеприведенный эпизод изложен на основании рассказа Георгия Листопада своей жене Марии Стаганович. Затем она не раз пересказывала его дочери Нине. Тогда, в 1933-м, долго думать Георгию Листопаду не позволили... В дальнейшем в его делах фигурировала пометка "вербовке не подлежит".
  
   Из биографии. Летом 1933 года Г.И.Листопад был лишен права проживания в столице и уехал с семьей в город Ржев, где устроился счетоводом заготпункта. Той же осенью арестован в связи с подготовкой процесса по делу так называемого "Белорусского национального центра", поскольку для общего "отягощения" и конкретно для дачи показаний против Игната Дворчанина нужен был человек "с прошлым". Подвергался пыткам. Осужден "тройкой" к 8 годам концлагерей, срок отбывал недалеко от города Свободного в районе станции Тахтамыгда. Письма перестали приходить вскоре после убийства Кирова. По имеющимся данным, был расстрелян на 5-м участке БАМЛага 5 июня 1938 года.
  
   Справка. Дело по обвинению Листопада Георгия Ивановича, 1897 года рождения, пересмотрено Военным трибуналом Белорусского военного округа 11 сентября 1956 г. Постановление от 31 марта 1938 г. в отношении Листопада Георгия Ивановича отменено и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Листопад Георгий Иванович реабилитирован посмертно. Зам. председателя Военного трибунала Белорусского военного округа полковник юстиции А.Коробский".
  
   Говорит ученый-историк Нина Стужинская:
  - Даже в лагере не сумели согнуть этого бесстрашного человека. Выездная тройка "судила" его за то, что в разговорах среди заключенных "оскорбил вождя народов и членов правительства, клеветал на исправительно-трудовую политику партии и правительства, распространял провокационные сведения о непосильном труде в лагерях и массовой смертности, называл лагеря каторгой". Один из его доносчиков писал: "Листопад говорит, что Советская власть все большие стройки проводит на бесплатном труде зэков, на ветке БАМ - Тында не столько шпал, сколько погибло заключенных". В беседах с заключенными Листопад предсказывал, что "после победы фашизма в Испании и установления союза Германии с Италией и Японией неизбежна война с Россией". Так где же тут была неправда?
   Георгия Листопада и его соратников можно образно отнести к поколению последних непуганых людей Беларуси. Тех, которые, вдохнув в феврале 1917-го воздуха свободы, так и не сумели его выдохнуть. Они еще могли удивляться: почему мы живем так, а не иначе?.. А те, которые появлялись после них, были, к прискорбию нашему, уже другими - с навсегда внедренным в мозги геном ушибленности режимом...
  
   8. МЕЩЕРСКИЙ Г.И.
  
   Г.И.Мещерский был организатором борьбы с венерическими болезнями в России, участвовал в работе Всероссийской лиги по борьбе с венерическими болезнями, действовавшей при Пироговском обществе врачей, а с 1918 г. - при Наркомздраве РСФСР, как венерологическая секция. Он был участником создания показательной венерологической амбулатории, где готовились кадры специалистов-дерматовенерологов. Занимался санитарно-просветительской деятельностью. Написал учебное пособие по кожным и венерическим болезням, послужившее прототипом учебника для студентов. Приход Г.И. Мещерского к руководству клиникой кожных болезней МВЖК - Московские Высшие Женские Курсы (с 1918 года 2-ой МГМИ) явился определенной вехой в развитии этого учреждения. Вскоре сотрудниками клиники стали такие известные ученые-дерматовенерологи, как А.П. Иордан, Н.А. Черногубов, А.Я. Прокопчук и Г.Х. Хачатурян. Клиника превратилась в научный центр по подготовке высококвалифицированных специалистов-дерматовенерологов.
  
  
  9. "ОСОБОЕ СОВЕЩАНИЕ" - ОСО
  
   " На нет и суда нет, а есть особое совещание "(появившаяся в середине 30-х гг. перефразировка старой поговорки).
   Особое совещание при ОГПУ переняло в конце 20-х гг. судебные функции
  Коллегии ОГПУ , которая в свою очередь продолжала дело судебных заседаний Коллегии ВЧК. Все они выносили заочные приговоры, до расстрела включительно. В ст. 10 Постановления об испр.-труд. лагерях от 7 апреля 1930 года cказано, что "в и.-т. л. принимаются, между прочими, осужденные постановлением коллегии или особого совещания при ОГПУ".
   В связи с включением ОГПУ во вновь учреждаемый НКВД СССР в 1934 г. образуется особое совещание при НКВД СССР.
   С 1941 г. до 1953 г., советская власть периодически учреждала или ликвидировала отдельный НКГБ-МГБ, при котором имелось свое особое совещание (далее о.с.). Председателем о. с. был по должности нарком-министр "внудел" (или госбезопасности), а членами - его же сотрудники. В заседаниях должен был участвовать прокурор СССР или его заместитель и представитель ЦК партии. Официально о. с. при НКВД было вправе "применять к лицам, признаваемым общественно опасными, ссылку..., высылку..., заключение в испр.-труд. лагеря на срок до 5 лет"; расстрел не упоминался. Под "общественно опасными" подразумевались "политически ненадежные" (см. буквы "Справочника по ГУЛАГУ 1-14, 16, 18-26, 28-34).
  Секретной инструкцией от 1937 г., пятилетний предел был повышен до восьми, а вскоре и до 10-ти лет. В середине 40-х годов о.с. приговаривает уже к 20-ти, а вскоре и к 25-ти годам лагерей или тюрьмы. Начиная с 1948 г., о.с. направляет бывших политзаключенных в вечную ссылку, а в 1953 г. появляются в политизоляторах первые политические, осужденные решением о.с. к пожизненному тюремному заключению, вовсе не предусматриваемому советскими УК.
   Следственные органы госбезопасности направляли в о.с. те дела, по которым даже советский суд не мог вынести обвинительного приговора по формальным соображениям. Как правило, предложенная следователем мера наказания утверждалась о.с. На одном заседании о.с. решало сотни, а то и тысячи дел. С конца 30-х годов около половины всех политзаключенных было осуждено о.с.
   (то есть около 5-6 миллионов человек). Осужденных о.с. уголовных было много меньше.
   Решения о.с., как внесудебные, не подлежали пересмотру судебными или прокурорскими инстанциями, а лишь самим о.с. Не известен ни один случай отмены особым совещанием своего же решения, но в отдельных, исключительных случаях, вследствие ходатайства начальника ГУЛага, бывали случаи сокращения срока на несколько месяцев особо заслуженным производственникам, напр., с 20 лет на 19 и 4 месяца. В каждом случае о.с. принимало специальное решение.
   Наивысшей же властью, ЦИКом или Верх. Советом СССР, ни одно решение о.с. не было никогда ни отменено, ни изменено.
   Приговор о.с., в форме выписки из протокола заседания, зачитывался заинтересованному лицу, находившемуся в следственной тюрьме, а иногда, уже в месте отбывания наказания. Осужденный должен был расписаться на обороте бумажки. По требованию, ему разрешали самому прочесть её содержание. В случае отказа расписаться, делали пометку: "С решением о.с. ознакомлен", что подтверждал своей подписью дежурный надзиратель. Бланк "выписки из протокола" был немногим больше открытки. Сверху - отпечатанный заголовок: "Особое совещание при народном комиссаре (а с 1946 года - министре)..." Ниже, слева: "Слушали", а справа: "Постановили". Под "Слушали" вписывалось на пишущей машинке фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность, партпринадлежность, место работы и должность осужденного. А справа: "За кр. деятельность (контрреволюционную) направить в испр.-труд. лагеря ссылку на срок... лет".
   С конца 40-х годов постановления о.с. стали ссылаться на статьи УК, а осужденных стали направлять также и в тюрьмы. Совершенно независимое от какого-нибудь внешнего контроля, о.с. было идеальной машиной для массовой штамповки не подлежащих пересмотру приговоров всем тем, кого заподозрит политическая или уголовная полиция.
   Автору (Жак Росси) пришлось попасть в этап (около 600 чел.), участники которого все поголовно были осуждены на одном и том же заседании о.с. от 7 апреля 1939 года.
   Вскоре после смерти Сталина, "в сентябре 1953 г. было упразднено о.с.", -сообщает об этом в 1957 г. "Партийная жизнь" в N 4, на странице 68. Однако никакой правовой акт никогда не был опубликован.
   Впрочем, о.с. уже давно стало излишним, так как в Советским Союзе нет судей, для которых партийная указка не была бы выше голоса совести и буквы закона. Но лишь 37 лет спустя Указ Президента СССР от 13 августа 1990 г. признает незаконными "репрессии 20-50-х годов" и отметит, что массовые репрессии осуществлялись большей частью ... через так называемые особые совещания, коллегии, "тройки" и "двойки" (Известия, 14 авг. 1990 г.).
   ( Жак РОССИ , Справочник по ГУЛАГу в двух частях Часть 1 , Издание второе дополненное, Текст проверен Натальей ГОРБАНЕВСКОЙ ,МОСКВА "ПРОСВЕТ" 1991. Оригинал - Jacques Rossi THE GULAG HANDBOOK A Historical Dictionary of Soviet Penitentiary Institutions and Terms Related to the Forced Labour Camps With a Preface by Alain Besancon . Overseas Publications Interchange Ltd London 1987 )
  
  10. " МАСТЫРКА", "МАСТЫРЩИК"
  
   Мастырка, мостырка или замастырка -искусств. вызывание симптомов болезни; ср. мастырщик; перемастырить; саморуб; агравант; отказчик; минуточка
  1. Примеч.: с нач. 60-х гг. это слово тоже обозначает наркотик. - 2. К м. прибегают между пр. из-за изнурительности принудит. труда, недостаточности питания, принуждения к работе даже больных (ср. лимит использования; голова 2) и из-за сурового наказания за невыход. См. горб 2. - 3. За м. сажают в шизо или отдают под суд, рассматривая ее как вредительство (повреждение гос. собственности). - 4. Ниже приведены некоторые ходовые м. Часть из них применялась каторжными царских времен. - 41. Принимать соль в больших количествах для возбуждения жажды: выпитая вода вызовет водянку, которая может привести к сактированию; см. актировать 2. - 43. Обмотать тряпками часть тела и облить кипятком: образовавшиеся раны не выглядят как ожог и врач может их принять за признак болезни. - 43. Пить настой табака, чтобы вызвать усиленное сердцебиение. - 44. Курить листья чая, чтобы вызвать заболевание легких. - 45. Протянуть нитку между зубами (никогда не чищенными), а затем ввести ее в специально сделанный надрез на коже; через несколько дней образуется гнойная рана. - 46. Прижечь папироскойнёбо, вызывая ранки, которые можно очень долго поддерживать, так как врач не может наложить на них повязку. - 47. То же самое применить к головке члена или к срамным губам. Образовавшиеся ранки очень похожи на симптомы сифилиса, что исключает отправку в дальние лагеря. Подобный результат дает вливание жидкого мыла в канал ствола. Ср. яйца гвоздем. - 48. Растертым в порошок химическим карандашом засыпать внутреннюю сторону век, вызывая болезнь глаз. - 49. Зимою, выставить на мороз пальцы рук или ног. В зависимости от стадии отморожения можно получить пару дней освобождения, а в случае ампутации нескольких пальцев, возможен перевод в категорию ЛФТ. - 410. Наглотаться мыла: последующий ураганный понос может обеспечить денек освобождения. - 411. Разными способами можно повысить температуру настолько, чтобы получить денек освобождения. Однако в большинстве случаев это легко разоблачить. - 412. Впрыскивание керосина вызывает высокую температуру и фурункулез. - 413. В условиях тюрьмы более ограниченные материальные возможности сводят м. к проглатыванию доступных предметов: алюминиевых ложек и т. д., с тем, чтобы попасть в тюремную больницу, где лучше кормят и лучше бытовые условия. - 414
   Мастырщи/к, -ца или мостырщи/к, -ца - кто делает себе мастырку; мастер делать мастырки.
  
  
  11. "МАССОВЫЕ РАССТРЕЛЫ"
   массовые расстрелы (ср. масс. ссылка; масс. аресты). См. вышак.
   Содержание статьи:
   1) Введение;
   2-23) Категории расстреливаемых.- 11.
  
   Данные о числе расстреливаемых публиковались в первые годы большевистской власти, но лишь частично (см. масс. аресты 12). Впоследствии их стали публиковать лишь в меру того, насколько это признавалось политически выгодным. Проверить догадки относительно числа жертв м. р. затруднительно, т. к. исполнители или другие свидетели обычно расстреливаются (ср. 7 ниже: бериевщина 2). - 12.
   Относительно смертных казней в царское время имеются документы, из которых следует, что за последние 92 года царизма было казнено 6.321 человек (С. Ушерович, Смертные казни в царской России. Харьков, 1931). Данные же за советский период отрывочны. Например, лишь в силу исключительных обстоятельств была обнаружена лишь незначительная часть массовых могил, в которых были погребены многие тысячи расстрелянных (см. Катынь 1; Винница). - 13.
   По ориентировочным данным, за период гражданской войны было расстреляно ЧК около 50 тысяч человек. По словам же члена Коллегии ВЧК, Лациса, за 1918 г. и за 6 месяцев 1919 г. было ею расстреляно лишь 8.393 (Лацис, Два года борьбы на внутреннем фронте. Москва, 1920). - 14.
   ВЧК - ОГПУ обычно расстреливали ночью, во дворе занимаемого ими помещения, под гул моторов грузовиков, фары которых ослепляли выводимых из подвала арестантов. С середины 30-х гг. расстреливают в спец. оборудованных тюрьмах (см. расстрельная тюрьма). - 21. 1918 г.: казаки, взятые в плен по время обороны Царицына (ЦК партии представлял там Сталин). - 22. Политические противники; - 23. уголовники-рецидивисты. - 31. 1918-1920 гг.: крестьяне, см. масс. аресты 33;ср. ниже 51, 10. - 32. Контрреволюционеры. - 41. 1921 г.: кронштадтские матросы (ок. 10.000 чел.). - 42. Контрреволюционеры: белогвардейцы. - 51. 1922 г.: крестьяне; см. Антонов; см. ниже 10; ср. масс. аресты 33. - 52. Верующие. -6. 1922-1931 гг.: басмачи (ср. масс. аресты 8). - 7. 1923-1930 гг.: политзаключенные (меньшевики, с.-р. и др. В одну октябрьскую ночь 1929 г., на Соловках, было расстреляно ок. 300 чел. Позже были расстреляны уголовники, погребавшие трупы). См. ниже 11, 14, 152, 181. - 81. 1927-1928гг.: троцкисты. - 82. (Е) Враги с логарифмической линейкой, техники, инженеры (ср. масс. аресты 114). - 83. Уголовники-рецидивисты. - 9. 1929 г.: якуты, бурят-монголы (ср. масс. аресты 12). - 10. 1929-1932 гг.: крестьяне, особенно на Украине и Сев. Кавказе; см. раскулачка; ср. выше 31, 51; масс. аресты 131. -111. 30-е гг.: политзаключенные периодически, особенно троцкисты (ср. выше 7 и ниже 14). - 112. Уголовники рецидивисты (ср. выше 23). - 12. 1932 г.: по законусемь восьмых (ср. масс. аресты 16). - 13. Декабрь 1934 г.: (ЕВ) белогвардейцы (на второй день после убийства Кирова было расстреляно более сотни подследственных, арестованных до убийства). Ср. кругов. порука 3. - 14. 1936 г.: политзаключенные (из политизоляторов вытаскивают троцкистов, меньшевиков, с.-р. и др., устраивают над ними пародию суда и расстреливают). Ср. выше 7, 111 и ниже 152, 181. - 151. 1936-1938 гг.: (А) Великая чистка по заведомо ложным обвинениям, ок. полутора миллиона человек приговорено на закрытых процессах к расстрелу; (ср. ежовщина 13, бериевщина 12). 18 лет спустя почти все будут посмертно реабилитированы, но главным образом - члены партии. См. московские процессы; масс. аресты 20. - 152. Политзаключенные и уголовники-рецидивисты,особенно отказчики (в тюрьмы и лагеря направляют из Москвы расстрельные комиссии НКВД, которые выявляют по личным делам уцелевших еще политзаключенных - ср. выше 7, 111,14 -а также некот. категории периода 1934-1938 гг.; кроме того отбираются некоторые уголовники-рецидивисты, особенно много -в Ухтепечлаге (Чибью, Княж.-Погост и др. Всех расстреливают без суда, по заключению комиссии. Число жертв расценивают в 100-200 тыс. человек). Ср.гаранинские и кашкетинские расстрелы. См. ниже 181,2. - 16. Весна 1940 г.: более 14.000 польских офицеров и др. (см. Катынь). - 17. Осень 1940 г.: около 400 литовских, латышских и эстонских генералов и др. балтийских офицеров. - 181. Конец июня 1941 г.: тысячи политзаключенных ежовского набора (сразу после нападения гитлеровской Германии на Сов. Союз); им фабрикуют новые обвинения и после пародии суда, расстреливают как "агентов Гитлера" (в том числе и евреев).
   В "оперативном порядке" расстреливают политических и уголовников-рецидивистов в тех случаях, когда в панике удирая от немцев, НКВД не может эвакуировать их. Особенно много было убито в Ровно и в Таллине. В львовских тюрьмах застрелили около 7000 человек, в вильнюсских - более 4000. В Бердичеве тюрьму взорвали вместе с людьми.
   1941-1946 гг.: во время войны и по ее окончании, всякая кампания масс. арестов сопровождается масс. расстрелами. Ср. масс. аресты 241, 2, 26. - 20. 1948 г.: землетрясение в Ашхабаде. Милиция окружает разрушенные тюрьмы и расстреливает всех не успевших бежать заключенных, которых негде поместить. Ср. выше 182. - 21. 1953-1954 гг.: лагерные забастовки. Сотни заключенных гибнут от пуль и под гусеницами танков. - 22. Июнь 1962 г.: сотни рабочих гибнут на улицах Новочеркасска, когда сов. власть бросает стрелковые части и танки на подавление их протеста (ср. забастовки 11). -23. С осени 1962 г.: систематические расстрелы лагерников, "терроризирующих заключенных, вставших на путь исправления" по ст. 771, введенной в июле 1962 г. (ВР 29:449). "Как терроризирование должны рассматриваться также глумление и издевательства" (Бюллетень Верх. Суда СССР, 1962, N 6, стр. 9).
  
   12. "МАССОВЫЕ АРЕСТЫ"
   Содержание статьи:
   1) Введение
   2-36) Ярлыки, нацепляемые очередным волнам репрессируемых;
   37) М. а. после 1953 г.;
   38) М. а. с середины 60-х гг. до настоящего времени.
   - 11. Систематические репрессии собственного населения -неотъемлемая черта советской власти (ср. масс. ссылка; масс. расстрелы). На фоне постоянных репрессий периодически вспыхивают кампании против определенных категорий (см. 2-38 ниже).
   - 12. В первые годы своей власти большевики публиковали данные о численности заключенных, об условиях их жизни, о расстрелах, по всей вероятности, считая, что это лишь временные меры, поскольку с переходом средств производства в руки пролетариата под властью марксистов-ленинцев непременно исчезнут причины, порождающие преступность и политическую оппозицию. Но утопические мечты не сбываются и к середине 30-х гг. число репрессируемых становится таким огромным, что все данные о них приходится засекречивать (см.лагеря 6; адрес заключенного). В результате этого, в течение уже полустолетия, минувшего с тех пор, СССР - единственная индустриальная держава, где пенитенциарная статистика является гостайной.
   - 13. На протяжении всей истории Сов. Союза, независимо от очередных кампаний, постоянными объектами репрессий являются, во-первых, те, кто умеет и желает самостоятельно мыслить, и во-вторых - бандиты. Примеч.: в обоих случаях, гласит лагерное предание, сов. власть защищает свою монополию (ср. госмонополия). Периодические же кампании развертываются в зависимости от очередных замыслов парт. верхушки. Безуспешными остались попытки борьбы с этой кампанейщиной. Последней попыткой было Постановление ВЦИК и СНК РСФСР от 26 марта 1928 г., которое предлагает НКЮ "избегать впредь ударных кампаний по борьбе с того или иного рода преступлениями (Еженедельник сов. юстиции 1928/14)
   - 14. С середины 30-х гг. сигналом для очередной кампании служат специально издаваемые указы в дополнение к статьям действующего УК. Как правило, эти указы усиливают наказание. С момента принятия в октябре 1960 г. последнего УК и в течение лишь только первого десятилетия было издано 16 таких указов, дополняющих 75 статей, либо описывающих новые типы преступлений. Обычно сперва начинаются м. а., а уже потом издается соответствующий указ (ср. масс. ссылка 71). В некоторых случаях дело вовсе обходится безо всякого формального основания (ср. раскулачка 12).
  - 15. (ГА) Всех пересажать нельзя, но стремиться к этому нужно(перефразировка известной похабной поговорки насчет женщин); поговорка появилась в годы ежовщины.
  - 16. К некоторым очередным потокам репрессируемых пристают ярлыки, остающиеся за ними, пока данная категория не растворится в общей серости ГУЛага; см. 2-37 ниже.
  - 21. 1917-1918: спекулянты (ср. 10 ниже); к.-р. или контрики (см. политзаключенный 2).
  - 22. Начало 1918 г.: первые м. а. меньшевиков - и с.-р. в связи с большевистским заговором исключившим их из советов.
  - 23. Июль 1918 г.: левые с.-р. (после подавления их восстания)
  - 24. Лето 1918 г.: белогвардейцы (в связи с объявлением "Красного террора против белогвардейских сил"). -
  - 31. 1918-1922 гг.: политические (ср. 22 выше; см. политзаключенный 3).
  - 3 . "Отсталые элементы", "богомольцы", т. е. простой народ, возмущающийся "вытряхиванием мощей" (конфискацией церковной утвари). - -
  - 33. Саботажники, крестьяне, несогласные с принудит. поставками (ср. ниже ).
  - 41. 1919-1921: саботажники, т. е. техники и инженеры, которые оказались не в состоянии выполнить, используя изношенное оборудование, нереальные задания, поставленные некомпетентными комиссарами: "В каком городе, на какой фабрике, в какой деревне нет саботажников?", - Ленин, Собр. соч. изд. V, т. 35, стр. 204 - 42. (В)
  Враги республики. - 51. 1921: Мятежники или кронштадтские матросы.
   - 52. Белогвардейцы (ср. выше 24).
   - 61. 1921-1922: (В) саботажники, (В) кулаки, крестьяне, сопротивляющиеся принудит. поставкам (ср. выше 33); в некот. местностях вспыхивают восстания; в тамбовской губернии ими руководит Антонов; целые крестьянские семьи большевики загоняют в концлагеря. См. масс. расстрелы 51.
   -62. Попы, церковники: служители культа, в том числе патриарх Тихон, а также мирские верующие.
   -63. Лето 1922: меньшевики и с.-р. (ср. выше 22) в связи с открытым процессом их вождей.
  - 7. 1923-1929: укрыватели золота; см. золотая лихорадка; ср. СОЭ.
  - 8. 1922-1931: басмачи (ср. масс. расстрелы 6).
  - 9. 1925: первые троцкисты. См. ниже 111;
  - 10. нэпманы или спекулянты (см. выше 21).
  - 111. 1927-1928: (Е) троцкисты. См. выше 9 и ниже 20. - 112.
  Первые большевики-ленинцы, высказывавшие в парт. дискуссиях свое мнение. Их судят за троцкизм.
  - 113. Бывшие анархисты; интеллигенты (после убийства в Варшаве советского посла Войкова). - 114. (E) Саботажники или (Е) враги с логарифмической линейкой ср. выше 41; ср. предельщики.
  - 12. 1929: якуты и бурят-монголы, после подавления их восстаний против большевистского угнетения. Ср. 192; 20 ниже.
   - 131. 1929-1932
   кулаки, подкулачники. См. раскулачка 42;дети 2; спецпереселение.
  - 132. 1929: (ЕВ) спекулянты серебром: все, у кого обнаружено более 3 руб. мелочью (в связи с резкой инфляцией население неохотно принимало советские бумажные деньги).
  - 14. 1930: (А) "шкрабы" (ШКольные РАБотники), учителя, не согласные с официально введенным методом "бригадного обучения" (за "бригаду" учеников зачеты сдавали избранные ими делегаты). Впоследствии этот метод был отброшен, но осужденные "шкрабы" остались в лагерях.
  15. 1930-1931 гг.: казахи (после подавления их восстания против русско-большевистского гнета; ср. 12 выше и 192 ниже).
   - 16. 1932: (А) "за колоски" или расхитители общественного имущества (см. семь восьмых; ср. масс. расстрелы 12).
  - 17. 1933-1934 гг.: (В) беспаспортные (см. паспорт 1; 6).
  - 18. 1934-1935 гг.: троцкисты (см. 9; 111 выше и 20 ниже; ср. пересидчик 2); враги народа; убийцы Кирова или кировский поток: 5-10 лет лагерей, иногда 5 лет ссылки.
  - 191. 1935-1936 гг.: (АГ) комсомольцы (см. комсомольцы 1; 5 -10 лет лагерей). - 192. Кавказские горцы те, кто остался жив после кровавого усмирения воcставших против русификации и советизации; ср. 12; 15 выше). - 193. Абортщицы (3-8 лет лагерей). -
  
  Приложение 13. ВЕЛИКАЯ ЧИСТКА (цитируется по "Справочнику ГУЛАГа)
  
   - 20. 1936-1939 гг.: ВЕЛИКАЯ ЧИСТКА (см. ежовщина; бериевщина; враг народа 22; троцкисты; шпион; вредитель; диверсант; буквы 1, 2, 3-14, 19-21, 23, 28, 29, 31, 34; жены; московские процессы). Сроки по 8, 10, 15 или 20 лет лагерей или тюрьмы; иногда 5 лет лагерей. Ср. масс. расстрелы 151,2.
  - 21. 1939 г.: паны, белополяки, западники: поляки и др. польские граждане, жители аннексированной СССР в 1939 г. восточной части Польши, зачисленные в категорию "антисоветских элементов" (см. сноску на стр. 192); ср. масс. ссылка 61,2;амнистия 47; см. 233 ниже. Сроки по 10-20 лет лагерей.
   - 22. Весна 1940 г.: солдатики или изменники родине, ср. буквы 27. Сроки: 5-8 лет лагерей, в исключит, случаях три.
  - Июль 1940 г.: бароны или балтийские б. (ср. западники), граждане аннексированных Сов. Союзом прибалтийских республик, зачисленные в категорию "антисоветских элементов". См. масс. ссылка 6; см. 28 ниже; балтийские офицеры.
   -232. Август 1940 г.: мамалыжники (ср. западники), румынские подданные, захваченные в Молдавии и Сев. Буковине, которые были отторгнуты Сов. Союзом от Румынии. См. масс. ссылка 61,2 и 28 ниже.
  - 233. Все операции проводятся по спискам, составленным еще до аннексии (ср. масс. ссылки 61). Если лицо, подлежащее аресту, отсутствует, то берут заложников из его семьи. Сроки - 10, 15 или 20 лет лагерей.
  - 241. Июнь 1941 г. (нападение гитлеровской Германии на СССР): (В) пораженцы, (В) распространители слухов, (В) агенты Гитлера. Аресты проводятся как среди вольного, так и лагерного населения. Сроки по 10, 15 и 20 лет лагерей. Ср. масс. расстрелы 181,2
  - 242. Осень 1941 г.: окруженцы.Сроки по 10 лет лагерей.
  - 25. 1940-1942 гг.: прогульщики, фезеушники или нарушители труддисциплины (ср. указник 3; 4). Сроки - 3, 5 или 7 лет лагерей. - 261. 1942-1947 гг.: изменники родине (ср. 22 выше).
  - 262. Бандиты (украинские, литовские и др. партизаны, боровшиеся во время 2-й Мировой войны против советской или немецкой оккупации их земель; также и те, кто боролся против одних немцев, но не в отрядах, подчиненных Москве). Сроки - 10, 20 лет лагерей.
  - 27. 1943 г.: дезертиры, жел.-дор. работники, арестованные и осужденные в связи с милитаризацией жел. дорог в феврале 1943 г. Сроки по 10-20 лет лагерей. -
  - 28. 1944-1945 гг.: в связи с освобождением Красной Армией восточных районов Польши, Прибалтики и Вост. Румынии возобновляются м. а.освобожденного населения (ср. 21; 231,2 выше); тех, кто партизанил судят как бандитов (ср. 26 выше). Сроки по 10 или 20 лет лагерей или тюрзак.
  - 291. 1944-1946 гг.: военные преступники (из числа военнопленных немцев, японцев и др. органами госбезопасности отбираются около 10%, которых судят как воен. прест.). Сроки - 10, 15 и 25 лет; ср. амнистия 63; 73.
  - 293. (ЕВ) Изменники родине: сов. граждане, освобожденные союзниками из немецких лагерей и, по договору в Ялте, переданные сов. властям, часто вопреки их воле (ср. выше 26; см. ПФЛ; подстилка).
  - 293. Иностранцы, граждане европейских стран, освобожденных Красной ией, в том числе белоэмигранты или белогвардейцы, осевшие там на четверть столетия раньше. Сроки по 10 или 20 лет лагерей или тюрзак. - --
  - 30. 1945-1946 гг.: самураи или военные преступники, после капитуляции Японии; ср. выше 291. Те же сроки. - 31. Белоэмигранты и иностранцы из сев. Китая, занятого Красной Армией вследствие капитуляции Японии (ср. выше 293). Сроки те же. - 32. 1947 г.: Указники или "четыре шестых" или расхитители. Сроки по 10 или 15 лет лагерей, иногда 20 (ср. указник 4). - 33.
  
  14. Ц.Т.Т.О. ГЕНЕРАЛЬНЫЙ КОМИССАР БЕЛАРУСИ
  
   ПРИКАЗ*об исполнении постановления, касающегося Общественного управления сельскохозяйственными продуктами, от 10 апреля 1942 г.
  
  Согласно параграфам 2 и 5 этого постановления, я постановляю:
   Е. В области управления шерстью
   1. Каждый овцевод обязан ежегодно сдать с каждой овцы, до 1-го августа, 1 кг чистой шерсти на сборные для шерсти пункты Ц.Т.Т.О. (Центральное Торговое Товарищество "Ост").
  2. Закупочные цены за шерсть установить следующие:
  
  за шерсть А. и более тонкую шерсть от А/Б до Б
  за шерсть от Б/С до С
  за шерсть от С/Д до Д
  за шерсть от Д/Е до Е и грубее
  - 20 руб за 1 кг
  - 15 руб за 1 кг
  - 13 руб за 1 кг
  - 11 руб за 1 кг
  - 9 руб за 1 кг
  
  За шерсть в половине нормальной длины отсчитывается 15%.
  За разноцветную шерсть отсчитывается 10%.
  За нормальную шерсть с ягнят отсчитывается 20%.
   ОСНОВНЫЕ ПРАВИЛА**
  для обменного магазина Центрального Торгового Общества
  для Востока в городе Минске
   Для лучшего обеспечения крестьян необходимыми для них товарами и одновременно для более организованной скупки имеющихся в хозяйствах излишков сала, жира, масла, мяса и яиц, в городе Минске открывается специальный обменный магазин Ц.Т.О.
   1. Этот магазин должен находиться по возможности ближе к общественному рынку. Он должен открываться вместе с началом работы, рынка и закрываться в 14 часов.
   2. Число служащих магазина должно быть не менее 3-х лиц, из коих: одно лицо должно учитывать поступление продукции и товаров, другое - выдачу их, и третье - должно вести письменную часть и контроль.
   3. Денежный оборот магазина в день должен составлять, приблизительно, 100 Р.М., принимая во внимание, что сейчас на общественном рынке оборот только одного сала составляет до 100 кг/день.
   4. Наличие в магазине подлежащих к обмену товаров должно быть, приблизительно, на сумму 1.000 Р.М. и составлять 10-ти дневный оборот. Товар не должен долго залеживаться в магазине. Магазин может быть рентабельным и достичь своей цели только при быстром обороте.
   5. Поступающая в магазин продукция должна быть исключительно собственного производства крестьян. 6. Продаваемые магазином товары должны быть, как изделиями местных фабрик, так и завозимые из-за пределов Беларуси. Номенклатура товаров должна составляться с предметов ежедневного хозяйственного обихода.
   7. Цены должны соответствовать установленному немецкому стандарту.
   8. Поступающая в магазин продукция, как правило, должна обмениваться на товары, имеющиеся в магазине.
   В тех случаях, если в магазине не окажется нужного для крестьянина товара, ему должны быть выданы соответствующие гарантийные марки, по которым он в дальнейшем сможет получить необходимые ему товары.
   10. Борьба, проводимая полицией со спекулянтами, не должна препятствовать работе магазина, поскольку этот магазин является одним из средств борьбы со спекуляцией. Об этом должна быть соответствующая договоренность с полицией.
   11. Ежедневно, после 14-ти часов, все поступившие продукты должны, быть вывезены из магазина, с тем, чтобы на следующий день продукции в магазине не оставалось.
   12. По понедельникам магазин закрывается для переучета. Если переучет дает безупречный результат, то работники магазина получают еженедельно премию натурой. Недобросовестное отношение к порученной работе будет наказываться по законам военного времени.
   На территории оккупированной Беларуси имели хождение не только текстильные талоны генерального округа "Беларусь", но также талоны генерального округа "Литва", поскольку в него были включены, как было указано выше, западные, а также северные районы Вилейской области.
  
   15. Генерал КУТЕПОВ (Париж, выдержки из статьи "Генерал Александр Павлович Кутепов" М.М.Зенкевич www.libok.net)
   Август - декабрь 1921 года - переезд корпуса с его командиром в Болгарию, затем высылка генерала Кутепова, вызванная давлением большевиков. Переезд в Сербию, а оттуда по вызову Великого Князя Николая Николаевича в Париж для работы специального назначения.
   Эту работу другой доблестный генерал, Фёдор Фёдорович Абрамов, назвал "работой по связи с Россией". О ней знают лишь немногие посвящённые, кое-что осталось и до сих пор тайной. Насколько эта работа была вредна для советской власти, свидетельствует и ПОХИЩЕНИЕ ГЕНЕРАЛА, и то, что большевиками писалось в их прессе и в отдельных книгах. Большевики утверждали, что генерал Кутепов стоит во главе самой активной "контрреволюционной организации, находящейся в связи с внутри-российскими организациями". Этой организации они приписывали ряд боевых действий в подсоветской России. Многие герои, павшие в течение 1928 - 1929 годов в борьбе с большевистским игом (М.В. Захарченко, Г.Н. Радкович, А.Б. Болмасов, А.А. Сольский, Ю.С. Петерс, С.В. Соловьёв и др.), были представителями "кутеповской организации".
  
   После смерти генерала, барона П.Н. Врангеля и Великого Князя Николая Николаевича генерал Кутепов стал во главе Русского Обще-Воинского Союза. Это возглавление отнюдь не прекратило, однако, той работы, о которой говорилось выше. У генерала Кутепова было свойство чисто практического ума: он всегда умел отличать главное от второстепенного и ясно ставить задачи. Поставив себе задачу, он с необычайными настойчивостью и самоотвержением шёл к её разрешению.
   Уже в 1923 году он говорил, что в будущем в России надо делать ставку на крестьянство. В 1927 году он ясно сознавал и говорил, что всё решится там -- в России, на нас же лежит огромная работа по подрыву советской власти и не за границей, а в СССР, и что в этом отношении мы имеем громадные возможности и отличный кадр работников. "Настанет время, когда я смогу рассказать о тех героях, что идут туда. Много я видел подвигов русских офицеров, но это ничто, в сравнении с тем, что делают эти люди теперь. Если бы я мог передать их прощальные письма, или письма оттуда -- в обстановке крайней опасности! Это святые люди", - так говорил Кутепов тоном необычайной нежности и благоговения. На предложения добровольцев, изъявивших готовность идти на задание в СССР, он отвечал, что у него есть избыток желающих... К 1929 году генерал Кутепов окончательно определил всю важность работы по оказанию помощи русскому народу в том, чтобы взорвать советскую власть изнутри. 26 января 1930 года его от нас отняли... Но не отняли его дело. Больше того, усилили в нас сознание важности его, усилили и ненависть к поработителям русского народа, прибавив и чувство неотомщённости за нашего Кутепова. В день 26 января это чувство особенно обостряется.
  
  
  
  
   16. СОВЕТСКИЕ ПЕРЕМЕЩЕННЫЕ ЛИЦА, 1944-1952 года
   - Советские граждане, оказавшиеся вследствие Великой Отечественной войны (1941-45) за пределами СССР. http://dic.academic.ru/dic.nsf/es/85306/%D0
   Состав перемещенных лиц и их настроения
   Основную массу перемещенных лиц составляло советское гражданское население, угнанное фашистскими оккупантами на принудительные работы в Германию и другие страны. В большинстве своем они находились там на положении так называемых "восточных рабочих" ("остарбайтер"). Уцелело также не более 1,7 млн. советских военнопленных, включая поступивших на военную или полицейскую службу к противнику. Сюда же входили отступившие с немцами с территории СССР их пособники и беженцы (часто с семьями).
   Все эти люди (не только советские граждане, но и граждане других стран, оказавшихся в таком же положении) стали называться перемещенными лицами.
   В октябре 1944 в СССР было образовано Управление уполномоченного СHK по делам репатриации во главе с генерал-полковником Ф. И. Голиковым, возглавлявшим ранее советскую военную разведку. Впоследствии было установлено, что к концу войны оставалось в живых около 5 млн. советских граждан, оказавшихся за пределами Советского Союза, из которых более 3 млн. находилось в зоне действия союзников (Западная Германия, Франция, Италия и др.) и менее 2 млн. - в зоне Советской Армии за границей (Восточная Германия, Польша, Чехословакия и др.). Среди них были коллаборационисты (в частности, служившие в армиях противника или изменнических формированиях), но их удельный вес в общей массе перемещенных лиц был сравнительно невелик. Основную массу составляли лица, находившиеся в концлагерях, лагерях для военнопленных, арбайтлагерях, штрафлагерях и по месту жительства хозяев. Хотя они и подвергались усиленной идеологической обработке со стороны геббельсовской и власовской пропаганды, но эффект от этого был весьма слабый. В их среде с удовлетворением воспринимались известия о победах Красной Армии и англо-американских войск. Этих людей, конечно, беспокоила вероятность того, что в случае возвращения в СССР у них могли возникнуть проблемы в связи с расследованием их жизни и деятельности за границей, обстоятельств сдачи в плен и т.д., но больше всего их волновала совсем другой вопрос: они опасались, что официальные советские власти могли не разрешить им вернуться на Родину.
   Обязательная репатриация
   Советский Союз, понесший огромные людские потери, был заинтересован в возвращении перемещенных лиц. Причем, высшее советское руководство приняло решение возвратить всех без исключения, невзирая на желание части этих людей остаться на Западе. Договоренность об обязательной репатриации советских граждан была достигнута на Ялтинской конференции в феврале 1945.
   Тем не менее обязательность репатриации не предполагала возвращения абсолютно всех советских перемещенных лиц вопреки их желанию. Не менее 80% перемещенных лиц из числа жителей СССР в границах до 17 сентября 1939 в случае добровольности репатриации возвратились бы в СССР. Среди жителей Прибалтики, Западной Украины, Западной Белоруссии, Правобережной Молдавии и Северной Буковины, которые весьма отличались по менталитету, политическим и ценностным ориентирам, оказалось немало невозвращенцев. Те из них, кто оказался в зоне действия Красной Армии, были насильственно возвращены в СССР, остальных, оказавшихся в западных зонах, англо-американцы с самого начала освободили от обязательной репатриации, передав советским властям только тех, которые сами этого хотели.
   Во время Второй мировой войны и в первые месяцы после ее окончания англо-американцы насильственно передавали Советскому Союзу "восточников"-невозвращенцев (преимущественно коллаборационистов), но с сентября-октября 1945 стали предоставлять право добровольности репатриации, с началом "холодной войны" репатриация осуществлялась только по желанию перемещенных лиц. Однако в 1946-1947 имели место рецидивы насильственной выдачи в духе ялтинских соглашений.
   Но уже в августе 1945 Управление уполномоченного СHK располагало сведениями, что в лагерях для перемещенных лиц американские и английские службы составляли списки профессоров, доцентов, докторов и кандидатов наук, конструкторов, технологов и других специалистов, с которыми велась активная агитационная работа с целью склонить их к отказу от возвращения на Родину. Это происходило одновременно с насильственной передачей англо-американцами в руки НКВД власовцев, национальных легионеров и др., в которых из-за низкого образовательного уровня не были заинтересован Запад.
   Репатриация была обязательной только для советских граждан. Все остальные лица российского происхождения (белогвардейцы и др.) обязательной репатриации не подлежали. Самым значительным исключением из этого правила была выдача англичанами казачьего атамана П. Н. Краснова.
   Декларации о гарантиях свободы
   В начале ноября 1944 Голиков дал интервью корреспонденту ТАСС, в котором перемещенным лицам гарантировались свободы и обещание не преследовать их за пребывание за границей.
   Интервью Голикова впоследствии использовалось как официальное обращение советских властей к военнопленным и интернированным гражданам. Оно с удовлетворением воспринималось перемещенными лицами, хотя полностью не снимало мучивших их вопросов. В частности, не было ясности в вопросе об ответственности военнопленных за сдачу живыми в плен. Формально привлечение к уголовной ответственности за это не было отменено, хотя на практике применялось очень редко. Окончательно эта проблема была решена указом президиума Верховного Совета СССР от 7 июля 1945 "Об амнистии в связи с победой над гитлеровской Германией". В соответствии с этим Указом военнопленные объявлялись неподсудными за попадание живыми в плен. Той части военнопленных, которые служили в армиях противника и изменнических формированиях предусматривалась смертная казнь с конфискацией имущества. Однако в соответствии с этим указом эта статья к ним не применялась.
   Основные принципы проверки и фильтрации репатриантов
   Основная масса репатриантов проходила проверку и фильтрацию во фронтовых и армейских лагерях и сборно-пересыльных пунктах Наркомата обороны и проверочно-фильтрационных пунктах; часть военнопленных -- в запасных воинских частях. Выявленные преступные элементы и внушавшие подозрение обычно направлялись для более тщательной проверки в спецлагеря НКВД, а также в исправительно-трудовые лагеря ГУЛАГа. Большинство репатриантов, переданных в распоряжение НКВД (спецконтингент), составляли лица, подлежавшие по закону за переход на сторону противника в военное время самому суровому наказанию, вплоть до смертной казни. Однако на практике они приговаривались чаще всего к шестилетним спецпоселениям и не привлекались к уголовной ответственности.
   Согласно инструкциям, имевшимся у начальников проверочно-фильтрационных лагерей и других аналогичных органов, из числа репатриантов подлежали аресту и суду: руководящий и командный состав органов полиции, "народной стражи", "народной милиции", Русской освободительной армии (РОА), национальных легионов и других подобных организаций; рядовые полицейские и рядовые участники перечисленных организаций, принимавшие участие в карательных экспедициях или проявлявшие активность при исполнении обязанностей; бывшие военнослужащие Красной Армии, добровольно перешедшие на сторону противника; бургомистры, крупные фашистские чиновники, сотрудники гестапо и других немецких карательных и разведывательных органов; сельские старосты, являвшиеся активными пособниками оккупантов.
   Численность, состав и результаты проверки
   К 1 марта 1946 было репатриировано 5 352 963 советских граждан. Однако из этого числа следует вычесть 1 153 475 человек, которые фактически не являлись репатриантами, так как не были за границей. Фактически они являлись внутренними перемещенными лицами. Среди них преобладали "восточники", которые во время войны по разным причинам попали в Прибалтику, Западную Украину, Западную Белоруссию и другие западные районы СССР. В Литве, Латвии и Эстонии было зарегистрировано 283 407 внутренних перемещенных лиц, в других западных регионах СССР -- 870 068. 831 950 внутренних перемещенных лиц было направлено к месту жительства, 254 773 -- призвано в армию и 66 751 - спецконтингент НКВД.
   Основные итоги репатриации в 1944-1952
   Период массовой репатриации фактически завершился в первой половине 1946. В последующие годы репатриация резко пошла на убыль.
   К 1952 по линии органов репатриации в СССР было возвращено свыше 4,3 млн. советских граждан. В это число не включены депортированные советские граждане (военнопленные и гражданские), которые во второй половине 1941 - первой половине 1944 совершили побеги из-за границы в СССР, а также десятки тысяч потерявших работоспособность "восточных рабочих", которых гитлеровцы в 1942-1943 возвратили на оккупированную ими территорию СССР. Репатриация хоть и в крайне незначительных размерах продолжалась и после 1952. С учетом всего этого общее число советских граждан, оказавшихся вследствие войны за границей и возвращенных впоследствии в СССР, составляет примерно 4,5 млн. человек.
   Кроме того, по данным на июнь 1948, в СССР репатриировались 106 835 человек, которые сами или их предки эмигрировали в разное время из царской России (некоторые -- из Австро-Венгрии и Польши), а также в период Гражданской войны -- из Советской России. В это число вошли 86 346 зарубежных армян, 6991 реэмигрантов из Франции, 6067 -- из Китая и 7431 крестьян русского происхождения (6121 -- из Румынии и 1310 -- из Болгарии). Репатриация была добровольной (исключение составлял только насильственный вывоз некоторых русских эмигрантов из Китая). Среди реэмигрантов из Франции было 1420 русских эмигрантов и 5471 лиц украинского и белорусского происхождения, многие из которых (или их предки) уехали во Францию не из царской России, а будучи подданными Австро-Венгрии или Польши. Репатриированные из Румынии и Болгарии крестьяне русского происхождения являлись преимущественно потомками старообрядцев, бежавших в 18 веке из России на Балканы. Они изъявили желание переселиться на родину предков.
   Перемещенные лица - невозвращенцы ("вторая эмиграция")
   По данным на 1 января 1952, численность так называемой "второй эмиграции" составляла в 451 561 чел. "Второй" ее принято называть в отличие от "первой" -- белой эмиграции периода 1917-1922.
   Вторая эмиграция" более чем на три четверти состояла из "западников" и менее чем на четверть из "восточников" вследствие производимого англо-американцами отбора. Литовцы, латыши, эстонцы, а также западные украинцы и в меньшей степени западные белорусы и жители Правобережной Молдавии признавались составной частью европейской цивилизации, тогда как практически все остальные выходцы из СССР считались представителями другой цивилизации. По целому ряду мотивов цивилизационного, политического и идеологического характера англо-американская администрация лагерей перемещенных лиц и западные миграционные службы рассматривали советских граждан -- "восточников" -- как весьма нежелательных и недостаточно пригодных людей для ассимиляции в западном мире.
   Положение репатриантов в СССР
   Репатриантам было объявлено, что они сохраняют все права граждан СССР. Однако по возвращении домой они часто сталкивались с их ущемлением. Причем местные органы власти нередко действовали вопреки указаниям из Москвы. В связи с этим от репатриантов пошел поток писем в различные инстанции с соответствующими жалобами.
   Правящие круги СССР, в отличие от местных властей, действовали более корректно, но тоже не питали доверия к репатриантам. В повседневной жизни репатрианты продолжали подвергаться явной или завуалированной дискриминации, в частности, при выдвижении на руководящие должности, при приеме в партию и комсомол, при поступлении в высшие учебные заведения и др. Военнопленные не считались участниками войны.
   Судьба военнопленных
   Во время войны освобожденные из вражеского плена военнослужащие в большинстве случаев после непродолжительной проверки восстанавливались на военной службе, причем рядовой и сержантский состав, как правило, - в обычных воинских частях, а офицеры обычно лишались офицерских званий и из них формировались офицерские штурмовые (штрафные) батальоны. В послевоенное время освобожденные офицеры направлялись в лагеря НКВД и запасные части Главупраформа Красной Армии для более тщательной проверки и установления категории. После проверки ни в чем не замешанные направлялись в войска для дальнейшего прохождения службы или увольнялись в запас. Остальные направлялись по назначению СМЕРШ. К 1 марта 1946 среди военнопленных репатриантов было зарегистрировано 123 464 офицера.
   Органы госбезопасности упорно старались упрятать многих офицеров-репатриантов за решетку по печально знаменитой статье 58, предъявляя обвинения в шпионаже, антисоветских заговорах и т.п. Причем наказание в виде спецпоселения им было определено только потому, что органы госбезопасности и контрразведки не смогли найти компрометирующего материала, достаточного для того, чтобы заключить их в ГУЛАГ. В 1946-1952 была репрессирована и часть тех офицеров, которые в 1945 были восстановлены на службе или уволены в запас. Не оставили в покое и офицеров, которым удалось избежать репрессий и вплоть до 1953 их периодически вызывали на "собеседования" в органы госбезопасности.
   После войны военнопленные рядового и сержантского состава, не служившие в армиях противника или изменнических формированиях, были разбиты на две большие группы по возрастному признаку -- демобилизуемые и недемобилизуемые возраста. В 1945 после увольнения из армии в запас тех возрастов, на которые распространялся приказ о демобилизации, вслед за ними были отпущены по домам и военнопленные рядового и сержантского состава соответствующих возрастов. Военнопленные рядового и сержантского состава недемобилизуемых возрастов подлежали восстановлению на военной службе, но поскольку война закончилась и государству теперь больше требовались рабочие, а не солдаты, то в соответствии со специальным постановлением ГКО от 18 августа 1945 из них были сформированы рабочие батальоны Наркомата обороны.
   Хотя рабочие батальоны предназначались только для репатриированных военнопленных и военнообязанных рядового и сержантского состава, фактически же туда было зачислено около 6 тыс. офицеров. В отличие от офицеров, направленных на шестилетнее спецпоселение, эти офицеры не были лишены офицерских званий, а члены их семей -- государственных пособий.
   Проблема прибалтийского спецконтингента
   По постановлению Совета Министров СССP от 13 апреля 1946 репатриированные литовцы, латыши и эстонцы, служившие, по мобилизации в немецкой армии, легионах и полиции в качестве рядовых и младшего командного состава, были освобождены от отправки на шестилетнее спецпоселение и из проверочно-фильтрационных лагерей (ПФЛ) и исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ) подлежали возвращению в Прибалтику. По состоянию на 10 мая 1946 в составе спецконтингента, содержавшегося в ПФД и ИТЛ, насчитывалось -- 38 512 прибалтов (из них 29 705 латышей, 4815 литовцев и 3992 эстонца).
   12 июня 1947 Совет Министров СССР принял постановление, которое с некоторыми оговорками распространяло действие постановления от 13 апреля 1946 на лиц других национальностей (кроме немцев), являвшихся уроженцами и постоянными жителями Литвы, Латвии и Эстонии.
  
   Репатрианты и "холодная война"
   Из-за начавшейся "холодной войны", а также кампаний по борьбе с космополитизмом и иностранщиной в период 1946-1952 усугубилось негативное отношение к репатриантам со стороны властей. В обществе искусственно нагнетались настроения "шпиономании". Особое недоверие вызывали репатрианты, поступившие из зон действия англо-американских войск. В ГУЛАГе появилась новая прослойка политических заключенных под названием "падовцы" (производное от "пад" -- "пропаганда американской демократии"). Кроме того, часть репатриантов была обвинена в шпионаже.
   Несмотря на возрастание подозрительного отношения к репатриантам, руководство СССР все же воздержалось от крупномасштабных репрессий. Поэтому основная их масса не пострадала даже в этой неблагоприятной для них политической атмосфере. Однако в морально-психологическом плане репатрианты испытывали все больший дискомфорт, сам термин "репатрианты" приобрел в общественном сознании однозначно негативный смысл.
   Судьба "власовцев"
  
   В 1946-1947 основная масса содержавшихся в лагерях для мелких коллаборационистов, служивших в армии Власова, национальных легионах, полиции и т. п. была направлена на шестилетнее спецпоселение (служившие в указанных формированиях офицеры осуждалась по 58-й статье как политические преступники).
   Всего власовцев за 1945-1951 на спецпослеления было направлено 177 573 чел. Однако наличие этих людей на спецпоселении всегда было ниже указанного числа. Немало их было арестовано с переводом из спецпоселения в лагеря, тюрьмы и колонии. Высокой также была их смертность.
   К концу 1952 большинство спецпоселенцев-"власовцев" (95 553 чел.) было снято с учета спецпоселений по истечении шестилетнего срока. Лица немецкой, калмыцкой, чеченской, ингушской, балкарской, карачаевской, греческой и крымско-татарской национальностей были переведены на спецпоселение НАВЕЧНО (в 1954 это решение было отменено). Часть "власовцев" русской, украинской и других национальностей, занятых на незавершенных строительных объектах, была временно оставлена на учете спецпоселений. В течение 1953-1955 они освобождались из спецпоселения по мере завершения того или иного строительства. Окончательно этот контингент спецпоселенцев перестал существовать осенью 1955 по указу об амнистии. Кроме того, по этому указу из ГУЛАГа было досрочно освобождено 59 610 заключенных, среди которых значительную часть составляли коллаборационисты.
   Поворот в отношении репатриированных офицеров
   В 1956-1957 в связи с наступившей "оттепелью" многие офицеры-репатрианты, находившиеся после войны в заключении или на спецпоселении, были реабилитированы. Были проверены и пересмотрены дела на офицеров, находившихся в фашистском плену и после войны подвергшихся репрессиям. По итогам пересмотра дел целый ряд бывших офицеров-репатриантов был восстановлен в офицерских званиях, а членам их семей возвращено право на получение государственных пособий. (Советские граждане, оказавшиеся вследствие Великой Отечественной войны (1941-45) за пределами СССР. http://dic.academic.ru/dic.nsf/es/85306/
   Примечание: "Многие офицеры-репатрианты были реабилитированы" означает, как всегда в наших советских документах ЛОЖЬ. На самом деле были реабилитированы единицы, что позволяло официальной советской печати делать заявления о "реабилитации". Так же было и со всеми другими группами репатриированных, чьи права урезались до последних дней советской власти. ( Советские граждане, оказавшиеся вследствие Великой Отечественной войны (1941-45) за пределами СССР. (http://dic.academic.ru/dic.nsf/es/85306).
  
   ИМПЕРИЯ ЗЛА трансформировалась в ИМПЕРИЮ ЛЖИ.
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"