Привалов Александр Иванович : другие произведения.

Право Быть. Глава 6

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Глава 6. Мёртвая Империя
  
  Ветер обнажённых плоскогорий,
  Ветер тундр, полесий и поморий,
  Чёрный ветер ледяных равнин,
  Ветер смут, побоищ и погромов,
  Медных зорь, багровых окоёмов,
  Красных туч и пламенных годин.
  
  Этот ветер был нам верным другом
  На распутьях всех лихих дорог:
  Сотни лет мы шли навстречу вьюгам
  С юга вдаль - на северо-восток.
  
  Что менялось? Знаки и возглавья...
  Ныне ль, даве ль - всё одно и то же:
  Волчьи морды, машкеры и рожи,
  Спёртый дух и одичалый мозг,
  Сыск и кухня Тайных Канцелярий,
  Пьяный гик осатанелых тварей,
  Жгучий свист шпицрутенов и розг...
  
  Сотни лет тупых и зверских пыток,
  И ещё не весь развёрнут свиток
  И не замкнут список палачей...
  
  Сотни лет навстречу всем ветрам
  Мы идём по ледяным пустыням.
  
  
  1. Разговор о политике и не только
  
  - ... сахар мой медовый!
  - Пряник.
  - Тем более. Послушай, Лайта, а что вся такая сердитая? Надулась, как бурундук на крупу.
  - Мышь.
  - Нет, в самом деле. Это ты из-за разговора того?
  - Отрицательно.
  - Да ладно, что я - слепой? Не нравится он им, ты подумай! Заладили: президент, президент... Он вам на голову наступил?! Он мешает Б-сплайны в средней школе преподавать? Мне он не жмёт!! - от души уже орёт Нарт, тут же, впрочем, понижая градус: уж очень рассерженно выглядит его медовый бурундук, да и знает он уже, что бывает, когда вот так горят глаза и, как говорится, вздымается грудь. "Но до чего ж красивая, рыжая стерва...", - не может удержаться он.
   - Прекрати! Это не смешно. Любой честный человек... Да ты просто посмотри на его физиономию!
   - Ну! Как это рыло увидишь, так сразу хочется выключить ящик и освежить в памяти тензорное исчисление. Ведь и от него польза есть, от душителя. - Он всё ещё надеется перевести этот идиотский разговор в шутку. Было совершенно неясно собирается ли она сегодня "остаться".
  Но книжка, тоненькая, в захватанной розовой обложке бумажная тварь, что лежит между ними на аккуратно, пока, заправленной старым пледом кровати, раздражает, сбивает с лёгкого тона, и что-то тяжёлое уже подкатывает к горлу.
   - Нарт! Ты ведёшь себя как кон...
   - Консьюмерист?
   - Конформист!
   - Козёл, то есть, - покаянно сглотнул Нарт, незаметно пытаясь приласкать розовую коленку.
   - Да!! Руки убери!
   Лайта, сама не замечая, безуспешно старается натянуть на колени юбку: как всегда, когда сердится или тревожится.
  Да, вот она перед нами: настоящая эрленская женщина, с тоской думает Нарт. Куда там "остаться", когда судьбы родины и великая идея свободы, росомаху иху мать!
   - Нет, а правда, - с уже очень плохо скрываемым раздражением начал он, демонстративно отодвинувшись подальше. - Как нам это нужно понимать? Свергнем преступный режим и - заживём? Будет у нас по ящику не две с половиной, как сейчас, а все двадцать две программы. Если не двести... Десяток про политику, два десятка про футбол; про путешествия и животных и сейчас есть, о вкусной пище: дюжина. И - про баб, конечно. Эт-то самое главное. Ради этого всё и затевается.
   Она молча смотрела на него - прищуренные глаза, неподкупная линия губ. Только побелевшие крылья точёного носа зло раздувались. Молча глядела, рассматривала. Она его ненавидела сейчас. Да и он, пожалуй, отвечал ей взаимностью.
   - И откуда ты взяла этого урода?! - не выдерживает он, тыкая в розовую обложку.
   - Леганд дал, - ударила она побольнее.
   - Дерьмо!
   Лайта только презрительно усмехнулась.
   - Нет, красавица, - Нарту уже было море по колено и он, наружно мгновенно успокоившись, продолжил. - Ты погоди скалиться. Я этого тупого козла читал. В библиотеке, в Трилликуме, помню, журнал один искал по-ли-то-ло-гический, там статья имелась про кластеры, толковая, и вдруг на полке, на корешке, знакомое имя увидел, хоть и на пелетийском. Герон Мансипак - как такого забудешь. И томик тот был солиднее: там и эта брошюрка, и статьи товарищей, полемика-дискуссия, всё как у людей. И вступительная статья кого-то пелетийского хлыща-политикана - такое, знаешь ли, похвальное слово через губу: удивительно, мол, но и на камнях растут деревья, есть и в Эрлене приличные люди. Которым не чужды известные идеалы... До вечера помню просидел: что не прочёл, то пролистал. Милая, это ж пустое место - тупое и жеманное!!
   ... Как рассказать ей об этих "учёных", не отличающих уравнения в конечных разностях от дифференциального, зато имеющих сортирные теории всего на свете; о людях, которых и в его "молодую науку" не пустили бы даже на предмет подметания полов, о человеке, позволяющем себе выражения вроде "наиболее оптимальный" и всегда готовом что-то отважно "спрогнозировать", но исключительно методом экспертных оценок. Да, пришлось познакомиться за время короткой своей научной карьеры с самыми разными патологиями мозга. И ведь они не молчат, как должны бы, закрыв рот обеими руками, куда там!
   Но ведь не объяснить ничего. Даже ей...
   - Всё самое главное с человеком происходит у него внутри! Наедине с собой! - вдруг бухнул он. - Мне это сраный президент мешает свойства сумм случайных переменных исследовать? Да что вам за дело до него, господи?!
   - Вон ты какой... А если бы ты, ну, не ты, а - кто-то, не такой умный, родился бы и вырос в этом ... порядке - с самого начала? Дурачок послушный, кричал бы на митингах или просто дома, у ящика, с пивом и чипсами. И ненавидел бы: сегодня одних, завтра - других, кого начальство укажет. Да их и так - миллионы!
  Под давлением обстоятельств, а скорее - условностей, Лайта обычно совершенно признавала его интеллектуальное превосходство, но сейчас чувствовала, что права - именно она, потому что защищает от несправедливости что-то очень дорогое и важное. Совсем как Нарт. Только она ещё и заплакать была готова.
   - Да какая разница! - уже орал Нарт, прекрасно понимая, что разница есть. - Ты думаешь там, - ткнул он яростным пальцем в общем направлении свободных и потому счастливых стран. - Намного лучше? Там перед широким экраном пиво не пьют и чужих до боли любят?!
   Он действительно не понимал, чего они все...
  Он считал оскорбительным саму мысль о причислении себя к обширному племени политически униженных и оскорблённых.
  Выдумывая новое, сражаясь со своими стохастическими мельницами, он был или казался себе свободным от очень и очень многого. Он не боялся вступать в спор с Арлеттом Экстом - так что ему эта власть, все эти вековые споры ни о чём, о судьбах Родины, чтоб она поперёк себя наконец треснула...
  Хочешь быть свободным? Да? Так будь им, б...!
  Конечно, эта пресловутая "свобода" не может не иметь условий выражения. Человек, с его, нартовой, точки зрения, должен иметь любимую работу или что-то вроде этого, и в ней, не боясь ничего, взмывать к чему там они обычно... Смешно? Но и кроме него были люди, которым казалось, что смысл справедливого общества - гарантировать человеку доступный ему максимум "творческой спонтанности" безотносительно к экономическим обстоятельствам контрагента.
  Хотя... Экономические обстоятельства, это конечно. Но если твоя работа: болтать языком и стучать по клаве, если сам ты - какой-нибудь журналист или иной длящийся комплекс неполноценности, то тогда - да. Тогда - только на улицу, на бульвар - учить людишек строить новую жизнь и баррикады.
  И какая в самом деле разница: при монархии - флаги да барабан, при республике - флаги и выборы; одна гадина рвёт другую или сожительствует с ней, при чём тут ...
  Конечно, когда к тебе самому постучат сапогом в дверь после полуночи, то тут сильно не повзмываешь. Ясно, что так называемое государство не должно занимать слишком много места в обществе. Но ведь наше ... общество - оно не с неба упало. Разве это господин Регент виноват в том дерьме, в котором мы жили столетиями? Он-то как раз хоть что-то делает!
  Да и немалое лукавство виделось ему во всех этих народолюбских стенаниях и призывах. Работая в Пелетии, он успел заметить, краем глаза, кому и на что обламываются иногда разного рода гранты. Ему и самому предлагали, пока не сообразили, что он - всего лишь урод с экономически немотивированным поведением, и тратить на такого деньги - просто смешно.
  Да, объяснить ничего невозможно, а унижаться он не собирался. Останется она там, то есть здесь, ночевать или...
  - Регент - нормальный мужик. - опустив глаза мрачно подвёл он итог дискуссии.
   - Какой он "регент"? При ком он... При малолетнем государе? Нарт!! Ты идиот?! - взбеленилась наконец и Лайта. - Какая империя?! Зачем она нужна? Кому?!
   - Мне, - как-то вдруг очень спокойно ответил он. - Мне нужна. Чтобы не жить в стране без прошлого и без будущего. Чтобы смотреть на тебя... Просто смотреть, без стыда. Чтобы было это, чувство, ну, достоинства. Вот и вся империя, рыжая. Чужого нам не надо, а нашего - ни один дурак не захочет.
  Мы в странной стране живём. Конечно, она прежде всего смешная. И страшная. Неблагодарная, жестокая. Злобная.
  Злобная, но не злая. Да и совесть, наверное, осталась. Хотя иной раз... И эта вечная кровь не пристаёт к рукам, и жестокость эта - не по расчёту тройной бухгалтерии. От глупости, может быть. Взрослеть не хотим. Всё ищем что-то. Всё боимся - стать как все, раствориться в океанах одинаковых людей. Да разве ты сама не понимаешь?
   - Научно-технический прогресс ведёт к нарастающему отставанию... - тихо и уже не так уверенно начала было Лайта, видно тоже что-то почувствовав. - У нас будущего нет. - Добавила она и вдруг осеклась, покраснела...
   - Лайта, милая! - расхохотался Нарт, ничего не заметив. Он смеялся уже без дурного чувства, с восторгом заметив, как она вздрогнула, осветилась, улыбнулась в ответ, хоть и совсем чуть-чуть, скорее "внутри", чем "снаружи". - Не надо так серьёзно относиться к ... этому. К этим книжкам. Хорошего в нашей жизни мало, но тут многое делается по-своему. И господин Регент это понимает. Он об колено ломать не хочет. Или как Глуй - давайте весело умрём и возродимся дешёвой копией Пелетии. В общем, ещё не вечер... Не грусти! - и обнял её, зарылся в рыжий шёлк волос, коснувшись губами шеи. Мягко, легко. Практически бескорыстно.
   - И вовсе я не конформист. И тем более не обыватель. Я - консерватор! Ты знаешь, что это такое?
   Если бы Лайта была наблюдателем жизни - вроде Нарта, если б она была знакома, например, с мыслями человека, который почти стал четвергом, то ответила бы, что это - не такое простое дело. Что если ты консерватор и хочешь, чтобы твой забор был и оставался белым всегда, то нужно много работать, а не сидеть с гордым видом на диване, бесшумно охраняя прошлое. А он бы тогда сказал ей, что...
  Но она была зверем другой породы. И вдруг отстранилась, почти грубо, быстро и очень сильно обиделась - на этот смех, на свободу мыслей и рук, на широту нравственного манёвра; не выдержала и крикнула как деревенская девчонка, и злые слёзы выступили на глазах:
  - Нет, не знаю! А ты лучше сам вспоми! Вспомни, где твои родители! Не стыдно тебе?! И что ты скажешь, когда тебя самого...
   Лицо его смялось, обуглилось, как газета, летящая в огне.
  Он вскочил.
  Лайта замерла, прикрыв рот ладонью. Что-то чёрное, дурное шевельнулось между ними.
  Они долго молчали, не глядя друг на друга, а потом Нарт мотнул головой, отвернулся и упрямо набычившись тихо ответил:
  - Я помню своих родителей. А им, этим, я не верю. Тв-вари, дешёвка... Что ему книга последняя скажет, то ему ... Книжки эти - они ж их просто переводят, с чужого языка. И плевать хотели... Поверь мне. Ты лучше со мной останься. Нет, я не кровать имею ввиду! Я не такой умный, как ты якобы думаешь. Плохой, хороший... Но я ... Я тебя не обману. Дурочка рыжая. Ты мне поверь, Лайта.
   О, как он верил тогда в то, что говорил. Верил в то, что имеет право обещать. Ручаться за себя.
  Была ли это любовь? Или всё было проще? Он почти вспомнил одно далёкое, пришедшее из прошлого письмо на страничках разного размера, подписанное смешным и невозможным именем; он понимал, чувствовал, он просто знал в это мгновение, что пропадёт без неё! Он ничего не обещал в эту минуту, нет, он всего лишь просил помощи.
   Они оказались рядом, хотя и порознь пока.
  Она быстро взглянула в зелёные и тёплые сейчас глаза, смутилась, отвернулась. Только ушко порозовело. Он осторожно взял её за руку, тонкая ладонь легла на его лицо, стало прохладно и спокойно. Но Лайта не хотела сейчас - быть рядом. Теперь уже она отвернулась, оказалась у окна, стараясь держаться от него подальше.
   Он молчал, уткнувшись взглядом в старый чёрно-красный плед, раз нельзя было смотреть на неё. Он никогда ещё не признавался никому в своих (так называемых) чувствах.
  И долго в комнате стояла осторожная, как кошка, тишина пока она не сказала тихо и совсем не то, что хотела:
   - Нарт, прости меня...
  
  ***
  
  За много лет до этого странного разговора, ещё в президентство Дождевика, когда только-только закончилась в Эрлене година кровавой смуты (то есть гражданской войны за суровое, но светлое царство социализма), но зато вот на этом самом месте - стояло в Столице пелетийское посольство.
  Во время Второго Путча девятка фронтовых бомбардировщиков очень удачно промахнулась по колонне мотопехоты национальной гвардии, и от посольства осталась довольно большая груда дымящихся камней.
  Скандал вышел большой, но сделать было ничего нельзя, только выплатить компенсацию.
  Раны, нанесённые путчем Столице, генерал Мадж лечил в первую очередь. Пелетийцам пришлось переселиться в менее престижный район, а в этом квартале, щедро напоенном деньгами программы "Новый Город", выперла в небеса безликая высотка: "початок", "кукурузина", общежитие всяких аспирантов и прочих молодых учёных, где, собственно, и жил сейчас мастер Раст.
   Но до небоскрёбов в тот далёкий вечер было ещё далеко, а пока в холодном и пустом зале пелетийский посол развлекал случившуюся наездом из Джюниберга знаменитость. Верран Тонберг, сравнительно молодой ещё человек, но уже председатель парламентского комитета внешних сношений, быстро и жёстко восходящая звезда пелетийской политики. С таким нужно быть поприветливее.
  Тем более, что эта самая знаменитость последние три дня провела встречаясь с людьми, которых даже всемогущий посол Пелетии в Эрлене, видел редко, и ему было просто любопытно. В конце концов, и по должности полагалось иметь хотя бы общее представление о происходящем...
  Через полгода здесь выборы, а господин Тонберг, маленький сутуловатый человечек с колючими глазами и не слишком хорошими, несмотря на все усилия дантистов, зубами, не далее, чем сегодня утром встречался с Иориантом Глуем, бывшим министром финансов, который в недалёком будущем явно собирался стать кем-то гораздо большим.
  Впрочем, господин Тонберг, неутомимый труженик, за свою короткую поездку познакомился в Эрлене со множеством людей, называвших себя политиками. На его взгляд, это были очень странные люди.
  Они не думали об альянсах, компромиссах, правильном использовании обстановки или, спаси нас боже, о соображениях практической действительности. У них не было политических противников: они имело дело либо с безусловно верными сторонниками, младшими офицерами своих марширующих в никуда армий, либо с врагами, то есть с эманациями абсолютного зла, хуже которых могли быть только собственные недавние единомышленники, на каком-то этапе бесконечной борьбы за абсолютное добро посмевшие пробормотать что-то своё, что-то такое, что не укладывалось в гениальный замысел этих угрюмых начётников.
  Все до одного они жили в Столице, их любимым ругательством было слово "оппортунизм", и господин Тонберг - после очередного многочасового "заседания", наполненного блестящими речами и поразительной глубины мыслями, - с холодным удивлением как-то вдруг понял, что никаких политиков в Эрлене нет, а есть лишь миссионеры-воспитатели, культуртрегеры, добрые, но строгие учителя своего распутного народа, апостолы свободы, понимающие политику не как искусство возможного и способ объединять интересы, но как вечернюю школу для взрослых детей, щедро снабжённую розгами и кое-чем похуже розог. Разумеется, этим сверхчеловекам была совершенно необходима последовательность и бескомпромиссность, а не всё то, что нужно человеку для реализации его программы. Никаких программ у них не было, делать они ничего не хотели (да пожалуй - и не умели), а если бы заполучили каким-нибудь невероятным образом власть, - это Эрлен, страна-исключение, - то очень сильно испугались и ещё сильнее оконфузились бы.
  А вот господин Глуй, такой же гадкий утёнок, что и сам Верран Тонберг, был птицей другого полёта.
  
  Председатель одного из парламентских комитетов Пелетии, будущий "Великий Верран", не производил при первом знакомстве должного впечатления и был похож в лучшем случае на бухгалтера. Он с голодного детства шелестел по жизни крысиной пробежкой, он умел считать деньги, он плёл интриги, покупал, продавал, продавался и не позволял продать себя, но если бы он умел только это, то никогда не выбрался бы со зловонного дна джюнибергских трущоб.
  Да и не собирался он лгать самому себе: ему нравилось, безумно нравилось здесь, в этой нелепой и невозможной стране. Он, человек удивительных, хотя и тщательно скрываемых способностей, потихоньку выучил их язык, внимательно ознакомился с историей. Будучи гораздо умнее очень многих своих сограждан, Великий Верран обращал внимание не на размеры и силу, очень часто эфемерную, этой страны. Нет, его изумляло невероятное сочетание покоя, ледяной неизменности с кипящим варварством народа и утончённой цивилизованности высших классов.
  Сначала ему было даже неприятно, уж слишком всё это походило на какое-то извращение - подсматривать в щёлку на непотребства, исподтишка вглядываться в гордый излом соболиных бровей, мечтать о том, чтобы поцеловать эти надменно и горько сложенные губы. Пропасть, погибель, пустынный берег ревущего океана и конечно же этот чёрный ветер ледяных равнин...
  Эрлен - самая печальная страна на свете, думалось ему. И самая страшная. Сохрани тебя Господь, Иориант. Ты делаешь полезное всем нам - моей и своей стране - дело, но тебе придётся тяжело. И ведь не поможешь. Я даже толком помешать не смогу всем тем идиотам у нас, что захотят тебя уничтожить.
  Потом, в уютных парках Джюниберга, он часто вспоминал эту поездку.
  А пока, пока он был здесь, среди странной жизни, где люди-эрленцы делали деньги, побеждали на международных спортивных соревнованиях, писали скандальные романы, просто жили; но жили так, как будто они - все разом - сделали вдох и всё не могут выдохнуть. Всё ещё ждут, когда, наконец, начнётся оно: настоящее, знакомое до боли, до кровавых пузырей на спине и на ладонях.
  Но некоторые, некоторые из них не желали ждать.
  Именно в эти короткие годы литература, театр, живопись выплеснули - вместе с морем разнообразнейшей дряни - вещи совершенно удивительные, тем более, что и взяться им, казалось, было неоткуда - в классической до казарменности культурной традиции Эрлена.
  Компания нестриженных гениальных мальчишек, собиравшаяся вечерами в прокуренном зале полузаброшенного бара "Дохлая Кошка", небрежно швыряла в вечность наброски и зарисовки, в которых через несколько лет мир узнает "рациональную архитектуру" и знаменитый "эрленский дизайн".
  Театральные представления на площадях возвращали современного человека к мистериям античных времён.
  На бульваре Крейгера до утра продирался сквозь лес остро заточенных крыш свет из мансардного окошка полубезумного инженера Шасса Эйгвалла, бывшего депутата Национального Собрания и первого персоналиста мира: он бредил на бумаге о "разомкнутом" человеке, что открыт реальности более обширной, чем мир, и требовал отбросить иллюзии социальных революций и переменить, наконец, тайну души каждого из нас.
  Жутковатое было время. Странное и страшное. Манящее, как пропасть, и не только таких людей, как Верран Тонберг.
  В воздухе Эрлена витал едва уловимый запах безумия, красноватый отблеск свободы - от многого и многих. Выходили сроки: история этого народа в который раз умирала, душа его истончалась, обнажая скрепы, что держат за горло мир и жизнь человека. Не дают измениться.
  Скрепы были ржавые и шатались. Монета падала ребром, и всё казалось возможным.
  Эти мелькнувшие тенью короткие, но жуткие - что там Великая Война или Смута - годы, шептали им, что изменение привычного порядка не обязательно означает вселенскую катастрофу и смерть; что может быть выйдет у них жить иначе, что может быть не нужно рвать живое мясо раскалёнными щипцами с собственного тела, что...
  Сквозь газетную шелуху и ложь политиков, блеяние "масс" и грязь самых разных оттенков, сквозь сорняки, выросшие в душах, на площадях и на могилах предков, пробивалось - неужели можно? Без этой жестокости, страха и невероятной, безумной гордости. Без вечного ледяного ветра бездн в лицо.
  
  ... Посол - крупный, вальяжный, нагловато-ленивой повадки мужчина, содержавший одновременно не меньше двух любовниц, имел безукоризненные манеры, такой же пробор и был джентльменом до остекленения рассудка несмотря на нагловатость, а может быть отчасти и благодаря ей; великолепное животное, результат трёхсот лет настойчивой селекции и перекрёстного опыления промышленной буржуазии Пелетии старой земельной аристократией.
  Через год, когда закончится его срок в этой стране, в свет выйдет книжка: "Впечатления Путешественника". Там он изложит - без особых оговорок, изящных манер и всякого ненужного в данном случае джентльменства свои впечатления об Эрлене и его населении, которое даже народом не назовёшь.
  Он расскажет всем, умеющим читать, до какой степени вековое рабство искалечило душу этого ... населения. О том, что у них нет совести и чести, о том, что они неблагодарны и любят лишь того, кого боятся (и тем сильнее, чем сильнее); о том, что они ничего не изобрели, что у них не было ни одного по-настоящему талантливого государственного деятеля, о том, в конце концов, что неспособность этого народа - поразительна! Подобно вечно голодной (и в такой же степени глупой) рыбе, они хватают наживку любой - самой нелепой - но обязательно новой и иностранной доктрины. Всё, что у них есть, куплено за границей - на сезонных распродажах идей.
  Если бы мог и умел, сказал бы проще: рабья поступь, нож за голенищем...
  Одним словом, если вычеркнуть этот самый эрленский полу-народ из прошлого, то история (народов цивилизованных) не изменится никак, а будущее (этих же народов) станет гораздо безоблачнее. Собственно, весь этот свист, улюлюканье и тыканье пальцем было не более чем вступлением, а почти вся книжка, как и заведено у серьёзных людей, посвящалась тому, как лучше и дешевле стереть этот бесов Эрлен не столько даже из истории, это всё поэзия, сколько с политической карты мира.
  
  - ... И что же вы думаете по поводу этой страны? Они ещё нескоро представят для нас проблему, как я понимаю? - самодовольно заметил посол, обоснованно полагая, что в таком положении дел есть и его заслуга.
  - Эта страна умерла. - просто ответил ему господин Тонберг, который очень хотел избежать сколько-нибудь "серьёзного" разговора с господином послом, но хорошо понимал, что это невозможно.
  - Да, но не окончательно... К сожалению! - даже немного растерялся вальяжный плод селекции.
  Господи, подумал Тонберг, сколько же на свете ... идиотов. Ругаться неприличными словами он теперь не позволял себе даже в уме. Родился Великий Верран в трущобах вокруг Финис-Сентрал и значительную часть жизни самым сильным его желанием было - есть (жрать, если говорить точнее) досыта. Ему и сейчас этого хотелось и когда судьба и талант забросили его к вершинам власти, приходилось тратить много времени и ещё больше денег на диетологов и специальные упражнения...
  - Она мертва с самого начала. История человечества - это всего лишь прогулка по кладбищу великих культур, которые не смогли измениться. - ему, человеку, не закончившему даже средней школы, иногда доставляло удовольствие сбивать с толку тупых лощёных ублюдков такими вот дешёвыми софизмами.
  
  2. Гремящий Народ
  
  К западу от того места, где на юг уходит огромный каменистый полуостров Гарлах, море и горы отступают друг от друга, давая место изогнутой прибрежной равнине. Она не очень широка - через несколько дней конного хода на север уже начинаются поросшие благородным кедром хребты Лирата. За хребтами лежит в жарких маревах степь, Вечная Дорога, ещё севернее - Песчаные Горы, а на восток от них - Медвежья страна, Эрлен. Когда-то - империя, а теперь не разбери-поймёшь, что за государство.
   А вот эта земля у милого зелёного моря, изогнутая и равнинная, называется сегодня: Эндайв.
  Республика, из настоящих.
  А как её звали изначально никто не знает, потому что одним недобрым утром те, кто жил здесь тогда, увидели в море чёрно-жёлтые паруса огромных кораблей с закрытыми палубами. Там были хорошие глубины, чистое дно, высокая круча у самого берега, и десяток остроносых деревянных рыбин уже мерно вздымался на слабой волне неподалёку от приморской деревни, можно камнем докинуть. Слепые глаза диковинных не то чудовищ, не то богов, намалёванные на носах, безразлично взирали на низкий берег.
  Пришельцев было много, в рыбацкой деревушке не знали таких чисел. Вели они себя, однако, смирно и гадостей делать не торопились. С приставших в пене прибоя широких лодок выменяли у местных на диковинные побрякушки свежих овощей и десяток куриц, взяли пресной воды и вернулись к себе, на дивные и пугающие корабли.
  
  Прошло несколько дней. В бухту то и дело вползали десятки чёрных кораблей. Многие уходили дальше на восток, но немало и задержалось в удобной гавани у безымянной приморской деревни; из лазоревой дымки шли тянулись новые, много, и некоторые из них были невероятных для деревенских жителей размеров.
  И вот однажды, в час, когда берега коснулся прохладный ветер с моря, обе стороны сочли, что готовы, наконец, к встрече.
  В рыбацкой деревне сошлись вожди многочисленных и воинственных приморских кланов. Всё это время они лихорадочно собирали дружины и ополчение, и теперь у них за прибрежными холмами стояло тысячи три неплохого войска. У пришельцев же совсем не было конницы, да и не похоже было, что они готовятся воевать.
  Наоборот, вместо стрел и копий - прислали послов, как знали, что их есть кому встретить.
  Небольшого роста, чёрные бороды завиты твёрдыми колечками, на голове же волосы у всех одинаковы - приморские никогда не видели париков. Щёлкающий, неприятный на слух язык.
  Одеты послы были пышно, в красное и золотое, кожа на зависть любой бабе - ослепительно белая, как будто не в море живут. Даже на мордах - ни следа загара.
  Самый главный из бородатых что-то долго нудел на своём тарабарском. Никто из местных ничего, конечно, не понял, но пришельцы привели с собой толмача - измождённый старик начал переводить, а скорее - пересказывать, иногда запинаясь и помогая себе руками, и тогда становилось видно, что с левой кто-то аккуратно срезал ему все пальцы.
  ... Они бежали из невообразимо далёких краёв от превратностей войны, и зависть богов едва не погубила их. Долгие годы тянулись морские караваны вдоль берегов пустынных или неудобных, или занятых враждебными народами, останавливаясь чтобы сеять и собирать хлеб, который не везде можно купить. В этом же месте пришельцы просили основать небольшое торговое поселение, обещая богатые жертвы, уважение местным богам и щедрую дань.
  На прямой вопрос о короле, вожде, предводителе (перевод обеим сторонам давался трудно), послы понесли вздор о каких-то суффетах, совете десяти, совете ста и четырёх и ещё о чём-то или о ком-то совершенно уже непонятном.
  Не было у них короля. И сами они - непонятно кто. Не зря таких из дома выгнали: не будут добрые люди столько лет ползать по морям.
  Потом с корабля спустилась какая-то - не сразу и поймёшь, что баба, в окружении жирных лысых мужиков. В золотых браслетах, чужих белых волосах, вроде как и нечеловеческих, с обнажённым мечом из электрума - напугать решила, дура? Постояла, выпустила птиц и - ушла в море.
  Смехи...
  
  Развалившиеся на деревянных скамьях общинного дома вожди потягивали кислое вино из тыквенной ягоды, нехорошо зыркали на скромно стоящих поодаль послов, пребывая в некотором недоумении и большом раздражении. В набитой воинами деревне слышался грубый смех, воинственные крики, громкие и недобрые разговоры.
  Люди моря говорили много, но умели сказать мало, и никому они здесь не понравились. Но видно, не в первый раз ступали те на негостеприимные берега: седоусые длинноволосые силачи за длинными столами ещё только начинали ворчать, а коренастые моряки с кораблей уже тащили чудного вида глиняный сосуд.
  Старший из послов, больше золотой, чем красный, сноровисто отбил горлышко, подставил под рубиновую струю сложенные лодочкой ладони... Долго и аккуратно пил, доказывая чистоту вина и намекая на святость гостеприимства, а потом тихо шептал короткую молитву, прикрыв воспалённые от морского ветра глаза. Стряхнул на песок красное с пальцев и низко поклонился собравшимся: пейте, мол, хозяева, а мы - в вашей воле.
  Так приморские рыбаки узнали настоящее вино, а не тыквенную дрянь. Дела потекли веселей, смех перешёл в гогот, да и посланцам дали, наконец, место - куда сесть, и начался с ними долгий, вдумчивый разговор. С кораблей потащили ещё вина...
  Поначалу приморские вожди склонялись к наиболее справедливому решению: из пришельцев кого получится - убить, богатства забрать, а остальные, до кого по воде не добраться, пусть убираются! Но посреди буйной выпивки кто-то, кому надоели осторожные, с вывертом, слова чужаков, нежелание смотреть честным людям в глаза, и даже то, что пили они как-то не так, выхватил из под собственной задницы бычью шкуру и швырнул её на колени старшему из послов морского народа. Хотел - в гладкую морду, да уж как вышло.
  - Вот тебе земля! Сколь шкурой намеришь - всё твоё!
  Товарищи его одобрительно заржали, им понравилось: они ответили красно-золотым так, как только что научили их пришельцы, с подковыркой.
  Посланцы слепых кораблей вежливо подобрали шкуру и позволили себе удалиться, не забыв, впрочем, прислать ещё амфор.
  Пьянка продолжалась большую часть ночи: похвальба, насмешки над невысокими, грузноватыми гостями, воинственные выкрики. Кто-то, едва доковыляв до берега на пьяных ногах, швырнул горящим факелом в недалёкие корабли, долго кричал обидное...
  Утром увидели, что несколько деревянных рыб, из тех, что поменьше, вытащены на берег подковой - как маленькая крепость. С моря их прикрывала дюжина старших товарищей, легко поднимавшихся на мерной волне. Людей видно не было.
  У ворот общинного дома, где полночи гудели вожди, уже стоял красно-золотой, но не из самых, а так - помоложе, да ещё и с какой-то дрянью в руках. Человек с вежливым поклоном объяснил - через вчерашнего толмача, что вот, взяли они милостиво подаренную вчера шкуру, пустили её на ремни да и связали из них верёвку, отмерив песчаного берега сколько получилось. И потому, вишь ты, дерзнули вытащить корабли...
  Так его, во всяком случае, поняли немного тугие после вчерашнего хозяева.
  И прежде чем не успевшие похмелиться вожди успели что-нибудь сказать или тем более сделать, мужик с верёвкой добавил, что за щедрость и благосклонность хозяев вот и первая, малая толика дани (вчерашнее вино не считалось обеими сторонами): оказалось, что горка у него за спиной, укрытая парусом - это новые амфоры, чёрное и тяжёлое как бронза дерево, отличной работы хотя и коротковатые мечи, вот, из рук в руки, мешочек золотых монет и много чего ещё, так сразу и не окинешь похмельным взором...
  Казалось им или вправду старик-толмач с половиной пальцев, сегодня говорил лучше? Да и бес с ними со всеми: легко одетые девки-прислужницы, присланные в комплекте с амфорами, уже начали разливать. Хоть на этих было приятно посмотреть, да и потрогать; сразу видно - чужого племени, не то что их хозяева с чёрными бородами.
  Посланец в красно-золотой одежде не стал испытывать судьбу, сбежал на корабль. Парус, впрочем, оставил. Равно как и служанок.
  А-а-а! решили наконец вожди: пропади они пропадом. Мы их всегда потом успеем...
  Будущую дань решили взимать совместно, а делили её весь оставшийся день, а ночью опять отдыхали от трудов, благо вина хватало.
  К концу лета на берегу на хитрых деревянных полозьях и подпорках сохло уже с полсотни чёрных кораблей, и тьма народа суетилась вокруг них - конопатили швы, чистили от всякой дряни крутые бока, чинили паруса. Пришельцы по-прежнему вели себя скромно: щедро платили за мясо и хлеб; подарки - вино, немного золота и всякие чудные побрякушки - потоком текли вождям. Мечей, правда, больше не дарили.
  Морские люди сколачивали торговые ряды да зачем-то свозили огромные камни к прибрежному крутому холму, ловко действуя деревянными рычагами и другими непонятными устройствами, называя их "машинами". Со всей приморской равнины к ним стекались люди: сначала - работать, а потом и воевать для них.
  Года через два началась первая война с приморскими кланами, и тогда исчезла эта деревня и много других деревень. Потом войны стали постоянными.
  Пришельцы нуждались в рабах - им нужны были гребцы, строители, земледельцы, ремесленники попроще, да и просто невольники на продажу, им нужна была земля, они готовы были торговать с народами дальними - они жили торговлей, а вот ближние соседи им были не надобны.
  Но войны и смерть прятались пока в будущем, пусть и ближайшем, а в тот первый, самый первый, тревожный и волшебный день всё было иначе.
  
  ...Освободившийся к вечеру толмач играл с детьми рыбаков в замечательную игру: кто растолкует ему дюжину слов на родном языке, получит игрушку - прекрасные разноцветные бусины девочкам или замечательный блестящий рыболовный крючок - мальчишкам, а самому смышлёному - колокольчик.
   Человек этот был - совсем чужой, в пальцах у него имелась большая нехватка, пахло от него странно, но дети быстро перестали дичиться. Бывают такие люди.
  Детишки тараторили слова, шумно поправляя друг друга, плескались водой и радовались тому, что живут, а тот быстро царапал палочкой свои закорючки - справа налево, доходил до конца - и шёл обратно уже слева, потом снова поворачивал оглобли... Толпившиеся рядом мальчишки не удивлялись. Во-первых так пашут на волах за приморскими холмами, они видели, а во-вторых, грамотных среди них, как и во всей деревне, не было, так что и сравнивать было не с чем.
  Прошло время, солнце почти закатилось и человек остался один.
  Он сидел на самой линии прибоя, медленно массируя лицо правой рукой, устав улыбаться за этот длинный день.
  Человек никуда не торопился.
  Еды ему за разговорами натаскали дети, а уже совсем вечером застенчивая девочка, рыжая, как огонь, принесла в листьях платана лопающиеся от спелости персики - ничего слаще не видел и не увидит он в жизни; а на кораблях ... на кораблях беглецов из страны Аш, который год медленно бредущих через неизвестность вдоль бесконечных бесплодных берегов, никто его не ждал.
  С ним вообще старались не разговаривать. Его просто терпели - уж больно легко давались этому человеку языки и мысли чужаков. Да и ему не хотелось туда, где всё было пропитано страхом перед будущим, ненавистью проигравших и брезгливым нетерпением изощрённого игрока, торопящегося швырнуть на липкий стол первую карту.
  ... Чьи-то ноги осторожно зашлёпали в прибое со стороны деревни.
  К нему шёл мальчишка из сегодняшних с прозрачными зелёными глазами, босой, худой, загорелый до облезшей кожи, в надетой по вечерней прохладе длинной серой рубахе. На ладошке - дрянной, дешёвый колокольчик, что выдали толмачу утром на корабле Цорта, сына Шама - знать язык местных дикарей нужно, но это не должно стоить сколько-нибудь дорого.
  Колокольчик, конечно, успел сломаться, и мальчик хотел получить замену.
  Предвечернее небо гасло, темнело, но мальчишка в серой рубахе заметил, только теперь увидел, что человек, умеющий писать, - вовсе не старик, ему и лет-то немного, это жизнь так изменила его.
  А чужак долго, без улыбки, без прибауток на исковерканном местном языке, смотрел в зелёные глаза, и когда мальчишка попятился, быстро и цепко ухватил того за подол просторной, с чужого плеча рубахи и аккуратно, чтобы не поцарапать, приколол на серое тускло блеснувший под луной большой крючок.
  Второго колокольчика у него не было.
  Мальчишку как ураганом слизнуло.
  
  Человек у линии прибоя не всегда был тем, кем казался сейчас. Жизнь он начинал жрецом Цафона, могучего бога пришельцев, и соотечественники прочили ему блестящее будущее. Но народ его не зря не любил всё слишком сильное и живое. Человеку не сравнялось ещё двадцати, как пошёл гулять по плавучему городу свиток "Чёрная Звезда", повесть о том, что боги - эти равнодушные, лукавые и коварные чудовища - ушли, покинули нас, а может быть умерли, сдохли давно, глядя на любезный им народ, и даже равнодушие не помогло им - ибо очень уж мерзко лицезреть существ, что не жалея собственных детей, жертвуют неназываемое. Ушли и оставили нас гнить в страхе и недоумении - есть ли кто там, за покрывалом, на священной стороне храма, куда не может проникнуть смертный, нужно ли продолжать заведённое от века...
  Пройдя через издевательства, пытки и многое другое он уже сам не помнил, не понимал, зачем он это сделал тогда, зачем уложил на папирус этот стон, крик отчаявшегося человека. Не понимал и того, почему остался жив, лишившись всего лишь пальцев, да и то не всех.
  Жрецы никому на объясняли свои решения, но иногда ему казалось - они действительно боятся. Боятся узнать, что там, за покрывалом, никого нет. А может быть и не было никогда. Они боятся узнать хоть что-то! Потому и оставили его, не убили, и даже мучили в треть силы - так, на всякий случай.
  Он долго глядел вслед летящему по кончикам накатывавших волн ребёнку - как ветер несётся, ни разу не обернулся - на всю эту удобную бухту и на всю эту землю.
  Опустил голову, вздохнул, завозился, укладываясь на ночлег подальше от воды, не заметив, как уже на него самого до полной тьмы смотрит с береговой кручи мальчишка в серой рубахе с зелёными глазами, что швыряет в наше небо пригоршни прохладной воды, смотрит и что-то шепчет, медленно и почти неслышно, лунный наговор на крючок, наверное.
  
  Их боги...
  Полузабытый к тому времени Эль - отец людей, бесконечный и незримый, очень женская Таннит, очень толстый Мелькар, воинственный Цафон, изображаемый всегда с двумя головами, и много кто ещё. На первый взгляд, обычный пантеон народа, который не смог подняться до идеи единого божества, не говоря уже об этике религиозного. Ничего интересного, если ты не специалист.
  Когда-то давно, тысячу лет назад или больше, они тоже были молоды и веселы. Они ничего не боялись, полагая что многое зависит от них, а что касается остального - то ведь нельзя жить под солнцем, как под камнем...
  Но время шло, точило, резало и било, сдирало личины вместе с мясом, и они наконец поняли - с кем имеют дело.
  ... Наши боги - это люди другого мира, пришельцы из бесконечных пустынь мироздания, сделавшие из нас рабов: страшные, лукавые, коварные чудовища. Они капризны и ленивы, они устали от слишком долгой жизни. Они равнодушны. Им нет дела до людей, но если не приносить жертвы - дело появлялось и сразу много.
  Все эти мелькары и цафоны, и подчинённые им силы пребывали везде - в священных камнях, рощах, в источниках и деревьях. Не было на свете места, свободного от их липкого взгляда. Чем больше приносилось жертв, тем проще было "приманить" их, успокоить, тем легче оказывалось жить. А это место, эта бухта, где горы и море давали место земле, было новым, здесь жили чужие боги и для того, чтобы всего лишь привлечь к себе внимание собственных хозяев требовалось много крови. Очень много.
  В отличие от некоторых других народов картуши не имели привычки шуметь в своих храмах с ночи до вечера, призывая сверхъестественные силы. Они хорошо знали, что тех не накормишь запахом жаренного барана или изображением заклания ягнёнка, а если боги не заметят жертвы (или сделают такой вид), то виноват всё равно будешь ты.
  Нет, и они не чурались внешнего, расстилая огромные полотнища любимых богами цветов - чёрного и жёлтого - в обширных тёмных залах, но обычно предпочитали более надёжные средства.
  Они не обманывались.
  Рабы почти ничего не стоили в глазах богов, как и в их собственных, и поэтому рабов требовалось много. Знатные пленники, просто красивые, сильные люди - такая жертва была ценнее. Можно было отдать и часть своей плоти в обмен на милость, но этот обычай не прижился. Самое же дорогое - кровь, в которой живёт сила человека и сокрыта душа, а дороже своей крови - только кровь детей, первенцев.
  Эти невысокого роста, всегда какие-то припухлые мужчины и рано начинающие увядать женщины совсем не были трусами, они обладали каменной волей и несгибаемым мужеством отчаяния. Они, однако, слишком серьёзно понимали жизнь и всего лишь не знали, что нельзя жить иначе. Они были беспомощны пред полуслепыми чудовищами страшной, непреодолимой силы. Они хотели сохраниться, не рассыпаться как народ.
  Не было для картушей преступления хуже, чем неуважение к богам - ведь вина одного падала на всех. Когда-то, очень давно, у них был царь, гордый и могучий, преступивший запрет, и народ едва уцелел тогда. С тех пор у них не было царей.
  Они знали, что рано или поздно их капризные хозяева выберут себе другой народ. Совсем недавно они, картуши, - опять! возгордились, ожирев от золота, и Аттегар Химманский вышвырнул их из насиженных стран; только чудом и пролив целые реки крови смогли они выжить тогда.
  Богов своих они ни о чём не просили, только жаловались иногда...
  Отсюда, наверное, росла единственная страсть этого народа - к предсказанию судьбы - личной, рода, другого человека: врага или партнёра в важном предприятии. Изменить ничего нельзя, все стрелы уже выпущены в цель, но можно хотя бы узнать, что ждёт тебя во тьме за порогом...
  Они жертвовали огромные деньги храму Таннит, Матери Вечной, где по нескольку раз в день приносились кровавые жертвы. Предсказания: овальные серебряные (а иногда золотые) пластинки с короткими строчками и личным знаком жрицы, что "выпустила птицу", можно было - по строгим правилам - подарить, обменять и даже продать. Это была их единственная слабость, человеческая черта. Не считая алчности, разумеется.
  Смирение и мрачная обречённость были вписаны в душу этого народа, который все называли "картуш", сами же они обычно использовали сокрытое имя Рамман, что значит "гремящий". Но были и другие имена и много. Такой у них был обычай - тайные названия, облезающие раз за разом, как шкура змеи, пока там, в сырой глубине за бесконечными ступенями обмана, хитрости и лжи не откроется крохотная пещерка: никаких больше тайн, только комки пыли на посеревшей от времени паутине и мёртвый ребёнок, душа народа, заглянувшего в бездну.
  
  Где была их родина, легендарная страна Аш? Что случилось там - какой народ явился из мглы истории, возжелав земли и города народа Рамман?
  Хроники Аша Первоначального говорили об этом так: города и страны наши ввергнуты в молчание посреди моря. И ещё: пришла, накатила чёрная волна, и мира не стало.
  От них удивительно много осталось, дошло до наших дней. Картуши умели хранить записанное, умели и прятать. Уцелело несколько сокрытых в пещерах библиотек, оснащённых прекрасно составленными каталогами. К удобному для расшифровки письму - без обычных консонантических вывертов - прилагалось множество найденных при раскопках билингв, и тексты картушей без особого труда прочли два тысячелетия спустя.
  Но тексты эти, включая и древнейший письменный памятник "Каталог гор и морей", оказались по большей части дорожниками, компиляциями из записок путешественников, итинерариями, в которых аккуратно рассчитывались переходы между городами, а в остальном - это были периплы, древние лоции с описаниями берегов и всё теми же указателями расстояний.
  Стало ясно, что это, пожалуй, не библиотеки, а хранилища документов торгово-транспортных товариществ, что продавали купцам нужную тем информацию. Древних романов с приключениями влюблённых, разлучённых судьбой, там не было, зато география была очень неплоха.
  Картуши любили выкладывать на стенах своих храмов огромные карты: те помогали мягко, исподволь бороться с богами, делая мир чуть яснее, и потому на них не жалели бирюзы, агатов, слоновой кости, серебра и даже золота. По понятным причинам эти творения плохо вписывались в острые повороты истории.
  Да, этот народ немного оставил миру: великолепные здания, скульптуры, картины, повести о великой любви и ловких дураках - ничего этого не дошло до наших дней, и дело тут было не только в давности событий. Похоже, ничего этого и не было: не то, чтобы картуши были неспособны к таким вещам, они всего лишь не любили делиться - мыслями, чувствами, душой... А широко известное сочинение "О Демонах", щедро сдобренное прикладной астрономией и, как сказали бы сейчас, эзотерикой - в котором кое-кто легко нашёл доказательства ксенологических контактов и прочие летающие сардельки, - оказалось позднейшей подделкой и к собственно картушам никакого отношения не имело.
  
  У них не было столицы, единого властителя, а были богатые люди, "высокие рода" и все остальные.
  Выросшая, как раковая опухоль, на приморских равнинах "Страна Цаст" представляла собой, по-видимому, очень сложную для своего времени систему компромиссов на самых разных уровнях общественного устройства - со своими сдержками, противовесами и регулярным профилактическим кровопусканием. Патроны и клиенты, временные союзы, обмен влиянием и характерное для этих людей стремление достичь согласия (не включая сюда, разумеется, окружающие народы).
  Их города и храмы были усеяны изображениями весов - ибо без знания меры рано или поздно одна из частей тела станет слишком сильной, а остальные - захиреют, и примеров тому - множество. Даже до нас дошли глухие рассказы о мятежах, о казнях удачливых полководцев, задумавших недолжное, о том, как вырезали вознёсшиеся рода, как жгли в медных быках снюхавшихся с варварами магнатов...
  ... Гильдии ремесленников и выборные "ворот крепости" (зажиточные обыватели из предместий) издавна заключили вечный союз с магистратами городов. "Князь лесов" - род, занимавшийся заготовкой строевой древесины, важнейшим для судостроения делом, всегда находился в сложных отношениях с владельцами верфей, имея в тоже время традиционно добрые отношения с "Союзом янтаря", как называли картуши коллегию кормчих.
   Царей у них, как уже было сказано, не имелось, но если бы и были, то появились бы из сильнейших родов, что заседали в Совете Десяти, за которым приглядывал Совет Ста и Четырёх, стоящий на хрупких плечах "дочерей города", светской проекции жриц Матери Вечной, и неких суффетах.
  Даже не очень богатые граждане - а гражданские права имели все картуши без различия пола - могли получить займ - в залог личного имущества и свободы. Впрочем, никто и никогда не видел картуша-раба в каменоломнях или за гребным веслом пентеры, хотя "быть природным должником в Цасте" - на многих языках означало самую жалкую участь.
  
  Чтобы в этом кипящем котле не сорвало крышку картуши быстро расселялись, их города разрастались, выбрасывали щупальца колоний и факторий, которые ещё быстрее превращались в самостоятельные полисы и уже сами выводили колонии - да, это было очень похоже на умножение раковых клеток... Им надобно было много места, они все жили сами по себе и не любили обитать в тесноте.
  Их крупные города рождались у морей, обычно в устьях рек, где пересекались старинные торговые пути. В каждом - прекрасный порт, военная верфь за высокой стеной, у порта - огромный, в два или три яруса - невольничий рынок. В центре - ещё более неохватный куб храма Вечной Матери в круге из тучных, приземистых общественных зданий; могучие крепостные стены из неподъёмных камней, прямые широкие дороги, многоэтажные каменные же дома. В пригородах, по розе ветров строился "квартал башен" - такой несколько странный вид имели у этого народа виллы богатых граждан.
  Всё было удобно, разумно, долговечно и по возможности просто. Пройдёт тысяча лет и эти принципы будут открыты вновь, вечные дороги откопаны из-под наслоений веков...
  Названия городов приплыли с ними с далёкой родины, из совершенно уже неведомых мест: Блистательный Аш-Аннар ("Первый Холм") и вечно враждующий с ним Бет-Цолейн ("Дом Моря"), белопенный Эш-Тарг ("Старая Олива"), что при реке, могучий Эр-Дор ("Шестая Гавань") и некоторые другие, помельче - вроде Дора Нового или Энси, Города Железа.
  Самоцветы и жемчуг, павлины и пурпур, сушёное мясо и зерно (в языках этой части мира названия злаков, меры их веса и объёма - все картушского корня), золотой песок и пряности, рабы и чёрное дерево, благовония из Гарлаха Счастливого, горные медведи и оливковое масло, циветтовые кошки и гвоздика (картуши, похоже, гораздо раньше других народов нашли Благословенные Острова), соль и что-то вроде сахара - они торговали всем и даже амулеты вывозили, поскольку слыли отменными колдунами, хотя сами в подобную чепуху и не верили.
  Они умели строить, они умели выделывать удивительные товары. Именно они привезли в Эндайв виноградную лозу, розовый куст, оливу и даже коз. В горах, теперь уже их горах, рос кипарис и благородный кедр, в долинах роняли багровые кисти виноградники, на юге, у Гарлаха - выращивали финики и апельсины, а немного севернее - оливы. Но картуши мало интересовались земледелием, а тем более - скотоводством. Они умели писать на бумаге и считать в свитках. Но - не хотели. Они хотели торговать, а всё остальное, даже воевать, за них должны были делать рабы или наёмники.
  Так начался в Эндайве торгово-промышленный век народа Рамман, так исчезли, растворились на огромных рабских рынках люди, что жили здесь раньше. А само это место при картушах стало называться - "Цаст".
   О, как звучало когда-то это слово - словно смерть распростёрла крылья над огромными пространствами! Столетиями несло оно ненависть и страх, и никто даже не знал, что же оно значило - всё в пришельцах было окутано туманом тайны; эти вечные разговоры о трёх, о семи и о трёх раз по семь именах ложных и об одном истинном, сокрытом изначально... Они старались объяснять, как можно меньше. Они никогда не выдавали своих дочерей за чужих, даже за чужих королей, а мужчины иных народов могли находиться в доме самого последнего картуша только оскоплёнными.
   Столетия спустя, раскапывая сгоревшие развалины книгохранилищ, потомки других народов скажут, что оно, это слово, и не значило ничего, ничего особенного: на языке мореходов с чёрными бородами колечками "Цаст" - это всего лишь "место". Место, в котором остановились сейчас. Потом будет другое место, другие города, другие рабы.
  Впрочем, иногда они называли всё это: Ар-Шпаррим. Заячий Берег.
  
  Пришельцы были похожи на чёрную дыру, в которой исчезали живущие рядом народы и страны. Они провоцировали войны, смещали неугодных правителей, устраивали бойни, чтобы внушить страх, стараясь приурочить это к природным явлениям вроде затмений - астрономия у них для своего времени была просто великолепна.
  Но они никого не ненавидели, хотя и не жалели!
  Они удивились бы, услышав горькие упрёки зайцев, бросивших слова обвинения своим мучителям. Они никого не мучили - нарочно, по глупой прихоти. Они жили.
   Правы были вожди той безымянной деревни - и даже не из-за того, что произошло потом. Их простые души заметили в пришельцах что-то неправильное, слепое, чёрное и безрадостное, как дурная кровь, прилившая к лицу.
  Нет, нельзя было сказать, чтобы обыкновенный картуш, человек торгующий, так вот прямо спал и видел: уничтожить окрестные народы, а что останется - загнать в рабство. Да, они много воевали (обычно - чужими руками), но война - дело неверное, походы дороги, и после устранения опасных соседей сражения становились последним доводом, до этого старались не доводить.
  Кроме того, если вокруг - одни рабы, это плохо для торговли.
  Вместо этого они с готовностью выдавали займы немытым "королям" и ещё более лохматым "герцогам", запутывали тех в паутине процентов и обеспечений, брали на откуп налоги, устраивали невиданные в тех местах таможни и сами взимали подати, нанимая в охранники дружинников недавних народных ополчений. Они щедро платили, без счёта тратили деньги и ещё больше получали обратно.
  Был там, правда, такой остров, Цеоф, с очередным циклопическим городом, Шедем-Каль ("Медная Гора"), который был превращён в огромный рабский заповедник: уж больно был удобен - редкая в этих землях медь лежала там рядом с ещё более редким оловом, а бронза в те времена правила миром; да в добавок к этому - золотой песок, отличные серебряные рудники, тяжёлый металл свинец, который можно резать тем же бронзовым ножом... Вот на Цеофе совсем не было людей - только картуши и рабы, что лились туда непрерывным потоком.
  
  Одна из священных реликвий народа Рамман, книга Эйшит, трактовала - посильно человеческому разумению - о происхождении мира и самих человеков. О том, как первые люди собрались на полях Сеннар строить столп до неба и около него - город. По разрушении же столпа и по разделению народов сыновья Эля взяли лучшие страны, дочери же его удалились со слугами на Острова; среди любимых потомков бога первыми, как известно всем, стоят картуши, дети Цола, старшего сына Эля, да пребудет он в вечности. Сыновья же Шеки, среднего сына, получили все остальные земли, о которых стоит говорить.
  Младшему же, Оррику, достались народы, что живут на восход и на полночь, глухие, нелюбезные сердцу страны. От одного из этих народов произошли многочисленные и воинственные племена орриков, от тех - народ беров, называемых ещё артами, которые и владеют ныне страной этого имени.
  Впрочем, о последних книга Эйшит не говорила ничего, слишком много было бы чести, да и не существовало их в её время; зато было в ней сказано, что Цол, Шек и Оррик делили мир по жребию, но младший остался недоволен; глупец роптал и поносил братьев: жеребий, де, был с изъяном, пока не сгинул в Неведомом, оказав неуважение уже собственному и нашему всеобщему отцу, Элю Великому, Объемлющему Всё, хозяину земли и души нашей; потомкам же Оррика достался от родителя скверный, вспыльчивый нрав, нерасположенность к торговле и общее неумение устраивать свои дела.
  Книга Эйшит была вполне определённа в описаниях этих народов: убийцы, сквернотворцы и гневливы сверх всякой меры; а во внутренних областях их стран: о, там едят людей и убивают странников, не имеют письменных законов и вообще - существуют подобно псам.
  С великой книгой были согласны позднейшие великие путешественники и географы. По их просвещённому мнению местные жители были разбойниками, колдунами и, разумеется, варварами.
  Документы торговых компаний картушей рассказали потомкам о том, что на полночь от бескрайних степей, нависавших над Цастом, жили рыжие голубоглазые оссеры, что питаются не то вшами, не то сосновыми шишками, не чураясь, впрочем, и людоедства; имелись там и тирки-"чёрные плащи", которые каждое полнолуние, кажется, оборачиваются огромными волками, а возможно и наоборот - охотятся на оборотней и тем живут, поглощая железы перевёртышей, что даёт долгую и счастливую жизнь; находилось там место и лысым от рождения карликам с утиным носом и перепонками на руках, которые умеют летать, да и многим другим странным и неприятным существам - обросшим шерстью, имеющим собачьи головы и очень длинные ноги, но зато не имеющим рук.
  В густых лесах и непролазных болотах в изобилии водились рогатые ослы, огромные змеи с человеческими головами, древние мохнатые слоны и ещё множество других бессмысленных и бесполезных животных, а вот чего там не было, так это сильных государств, которые можно высасывать правильным образом, пользуясь защитой их же законов, хорошими дорогами и правильно организованным налогообложением.
  Заселены эти земли - на север и восток - были густо, но мало кто из народов, обладающих фонетическим алфавитом, согласился бы с тем, что номады гиппомологи, питающиеся молоком кобылиц, не знающие земледелия и не умеющие толком готовить пищу, или одноглазые исседоны, чванящихся длинными волосами, или страшные гелоны, что из кожи врагов изготовляют себе одёжу, а лошадям - попоны, или невры, что умеют оборачиваться волками - все эти лысые и одноглазые, от рождения своеобразные народы, представляют хоть какой-нибудь интерес, и даже упорные слухи об общности жён ничего тут не могли изменить.
  
  
  3. Медвежья Страна
  
  ... Но если смотреть на Великие Равнины с севера, то многое выглядело по-другому.
  
  Артия, страна беров - обширнейшая равнина, как кольцом была окована могучими горами. Имелись там и степи, и болота, но дремучие леса покрывали большую её часть, а кроме беров обитало там множество иных народов.
  Великие равнины слегка понижаются к югу, туда текут широкие, удобные для судоходства реки с короткими волоками. На юге и юго-западе этих равнин - хорошо увлажнённые, богатые травой степи, степи и кочевники. В центральной части море травы понемногу переходит в лес а потом и в сказочную чащу, непролазные дебри.
  На восток и север уходили бесконечные леса; превратившись в унылые безлесные пространства без конца и края тянулись болота до полярных пустынь Регата Дальнего, где как говорят, живут люди, укрывающиеся зимой собственными ушами, и где бывали в те времена лишь немногие отчаянные чиновники (по указу королей Артии о переписи земель, скота и крестьян).
  На север - всё те же бесконечные леса, а за ними - ледяные моря, холодные дочери Великого Океана. Тамошние жители уши имели обычные, но дики были не менее, и здесь артам приходилось строить крепости в горных проходах.
  На западе из земли выпирали Песочные горы, названные так за цвет и странные формы обгрызенных ветрами и водой вершин. Здесь когда-то будет дарована людям Книга, которую со временем назовут "Древней". В горах сидел Жёлтый герцог, водивший в бой страшные, закованные в железо полки, но после тяжёлых войн со степью сил у него поубавилось.
  На дальнем юге, за степями - Эрд, исполинский горный массив, граница Великих Равнин, снежные хребты до неба, за горами же пеклась на солнце узкая и длинная полоса сухой земли у тёплого моря и редкие и бедноватые торговые города. На юго-западе - ущелье-проход, Ворота Народов, единственная щель в стене гор, где стояли с древности тяжёлые крепости, и мчалась в диком ущелье огромная, под стать земле, по которой текла, река.
  В те времена, как и сейчас, она делила Материнскую равнину с севера на юг почти поровну. Народы, жившие по берегам, называли её по-разному, но в Артии имя ей было Эр: что и значит: "река". Отсюда, говорят, и пошло название империи: Эрлен, "земля рек", хотя имелись на этот счёт и другие мнения.
  
  Среди жителей полночных лесов, негостеприимных и обитающих по звериному в чащобах и болотах, как говорили о них со слов великих путешественников - среди всех этих талгов и алгатов, кеси, колты, яли, белой и чёрной, и даже гелонов, пусть и не имеющих никакого отношения к гелонам путешественников, имелось племя, не выделявшееся среди соседей ничем, кроме странного цвета волос у некоторых женщин. Вот только жил этот народ удачно - в самом центре гигантской равнины среди никем не считанных в тех местах голубых дорог рек и озёр.
  Артия Малая, тайная земля - лежала в дремучих лесах на границе будущих имперских провинций, Айлона и Столичной Области, здесь был корень народа артов и их языка: среди дубрав, холмов, прозрачных холодных ключей и чёрных озёр в утреннем тумане.
  Между артами было много рыжеволосых, а ещё больше - голубоглазых. И земля у них была - спокойная, но не всегда, медленный и трудный медвежий край.
  В "Деяниях Артов" говорится о том, как их князь Гайт Тяжёлая Секира пришёл и сел со своими по Второй реке, которую называют ещё Олькогой, и как пошла от него нынешняя Артия. Люди Гайта налагали руку на соседей, жгли редкие лесные города непокорных. Нападали и защищались сами. Было у них много племён, благо земля была привольна, и жили они в те времена родами, управляя своими делами самостоятельно.
  В самых старых летописях можно встретить упоминание о том, что у этого народа в те времена было два главных бога - медведица и тур. Герой Ангрим, Первый Арт, победил короля-вепря Уггера, и сотворил небо для своей матери-Медведицы. Вепрь же, умерев богом, возродился для жизни людей, сделав из своего тела и звёздного света, как указала Медведица, землю, что кормит нас и поныне.
  С тех пор у артов осталось множество имён - известных всем и тайных - для медведей, владык леса. И до сих пор находят в лесах двойные, литые из меди фигурки, что носили тогда на шее жрецы-варахи: чёрный зверь Арт на одном конце морду оскалил, а на другом - сгорбился перед ударом могучий вепрь. Видно народов всё-таки было два и не сразу слились они, сумев, впрочем, избежать убийственной междоусобицы.
  
  Свои бесконечные войны, эти игры взросления, арты начали с родственных им народов, а потом уже мяли в лапах всех, до кого могли дотянуться. Народы те, их соседи, все умерли, потеряв, как говорили тогда, долю в мире. Умерли, но не исчезли: низкорослые, но упорные в бою талги и страшные лучники алгаты, волчьи люди, называемые наче - кесь, что жили в лесу, как звери, и ели нечистое; сгинула яль, что жила сама по себе и имела обычай отцов своих - кроткий и тихий; закатилось солнце для суровых великанов колтов, рыжих гольтскиров и рутов-волшебников, что сидели на севере, по берегам льдистых морей до самой Мангии и Регата Дальнего.
  Долго шли войны, медленно рос медвежий народ, но строил он крепко, и настал день, - каменным шаром покатились арты с севера.
  В пределах гигантской равнины не было естественных границ, что уберегли бы слабых от сильных, и когда лес и дождь двинулись вниз, на юг, вместе с ними пришли туда и любезные нашему сердцу русоголовые богатыри в островерхих шлемах с огромными секирами и тяжёлыми мечами - туда, где на границе степи и леса в Пен-Унгаре и Пен-Артане, жил на бескрайних травянистых просторах едва ли не со времён мамонтов многочисленный, сильнейший народ Великих равнин, - гелоны. Была ещё одна трудная война, и от гелонов остались в степи курганы с разрытыми могилами: изрубленные мечами победителей сухие обсыпанные охрой костяки знатных покойников, их лошадей и рабов.
  В том же месте, где в Эр впадает Олькога, на границе степи и лесов, где дубравы и весёлый березняк, где крутые холмы и перекрёсток дальних дорог - с незапамятных времён стоял на многих холмах Город.
  Был вокруг него лес и бор велик, и ловили там зверей, и были его мужи мудры и смыслены, и назывались они руденами, а те, кто жил там до них - а было их немало - устроили под городом перевоз; брода же там не было, ибо Эр - широкая и недобрая река.
  О Городе было предание, старинное прорицание из чужих надёжных рук сгинувшего ещё до прихода артов народа: "На этих горах будет благодать всесильных богов и город великий, и славный, но конец его будет страшен".
  У города, конечно, было имя, но оно в конце концов оказалось хорошо знакомо столь многим, что стали называть его просто - Столица. А потом, уже в имперские времена, даже указ такой вышел - насчёт названия, да и без указа было ясно: место сие есть сердце государства - зачем ему имя? Империя наша одна такая на свете, единственная - и сердце у неё одно.
  Столица действительно была очень древним поселением - излучина у слияния двух огромных рек, вокруг хорошая земля, крепость на крутом холме, здесь издавна было место торга людей из лесов и степей; и пусть не арты основали этот город - именно они сделали его великим.
  
  Жизнь, впрочем, шла, империя становилась собой, просыпалась. Арты возводили стены торговых городов, приучали своих коней к жизни в степи, мастерили повозки, пригодные для путешествий по травяным морям. Железные, а иногда и стальные длинные мечи, кольчуги и металлические стремена...
  Они сеяли на новых землях хлеб, и земля рожала так, что не знали, что делать с тем хлебом.
  Шло время и с восхода, от геттиков, то есть от гальтар, приходили - неисчислимыми ордами - так называемые морденсы, приходили и садились по Эру, Великой Реке, и были поселенцами на земле оседлых народов и творили насилие женам руденским да и не только им.
  Арты, заливая степь кровью, ломали хребет кочевникам, но за морденсами с востока шли риуты, аль-скарры, иньши и иные, совсем уж неведомые народы, и всё начиналось сначала.
  В Анналах "Весны и Осени" золотом вписаны ненавистные покорённым народам имена безжалостных королей Артии: Нарг Разоритель, Оррис Лукавый, Гарт Свирепый, Леттин Эрленский Лев, Покоритель Мира и многие другие. И до гальтар добрались воины-медведи...
  Настало тогда время учиться жить рядом и вместе со множеством покорённых чужеземных племён. К каждому человеку не приставишь мужика с мечом, а войны шли уже на все пять сторон света, и побеждённые могли воткнуть в спину десяток лезвий разом.
  Медведи научились перемешивать пленные народы, двигая их в новые места по своим уже просторам, заставляли учить язык артов. Со времён Гайта Тяжёлой Секиры жизнь ушла далеко. Кроме богатырей с мечами молодой империи нужны были десятские, сотские и тысячники - приглядывать за огромной страной, что вся нарезана на круги и квадраты. Нужны были переписи, нужно было хорошо уметь считать и писать, и глуп тот народ, кто отдаст это скромное, до поры, ремесло чужакам.
  Они брали заложников - обычно младших сыновей побеждённых вождей. Брали ко двору испуганных детей, маленьких зверёнышей, а возвращали верных солдат империи, которые считали её дело - своим. Это было тем проще, что арты обычно оставляли старую знать править, хотя часто - над совершенно новым народом.
  В конце концов, разбив, разметав по Великим равнинам десяток больших и тьму малых народов, они замирили и степь. Разрывая глотки и ломая кости армиям побеждённых, они редко убивали сами народы - многие были родственниками, да и чужие артам солнце не застили. Победители щедро дарили побеждённым свою кровь, но было им по душе и принимать их в своих домах, а принимая чужих - они менялись сами.
  Непрерывные войны доставляли обильную жатву - новые земли, новые племена - и вчерашний пленник, хотя бы и самого худого рода и даже вовсе безродный, если хотел и мог взять в руки оружие или перо, становился сегодня десятником, завтра - сотником а то и управителем города, который, впрочем, ещё предстояло выстроить.
  Прошло два столетия войн, и медвежий народ победил и исчез, остались только синие волосы высоких статных красавиц, да и то - не у многих. Те же, кто всё ещё называл себя артами были уже не народ, а должность, и имели они теперь в жилах такую же кровь, что текла в империи повсюду - всего понемножку.
  
  ***
  
  Как выяснится впоследствии, Артия была не только удачлива в войнах, но оказалась и одним из очагов мировой культуры.
  Отличная металлургия, удачный вариант алфавита, широкое окультуривание злаков и новые породы домашних животных. Здесь была самостоятельно придумана бумага - гораздо позже, чем в некоторых других местах и не совсем такая, но - своя. Кое-кто из патриотически настроенных учёных претендовал на лук и даже на колесо, но мир и без того немало был обязан этим местам за точный лунный календарь, плуг-сеялку, за якобы первую парусную лодку и иные изобретения, помельче.
  О, как потешались впоследствии народолюбы, безмерно ненавидящие своё наглое (и немытое) отечество в том числе и за весь этот "свет с востока", даже и за несчастную лодку с тряпкой над ней. Какая горькая ирония, восклицали они: придумать бумагу, но забыть о свободе! И что же писали на той бумаге - списки рабов и холопов?
   Но даже этого могла не оставить после себя Медвежья земля. Настало время, и судьба её оказалась подвешена на тонком волоске. Ещё немного и уже она растворилась бы в потоке времени и лишилась бы доли в мире - совершенно так же, как и множество народов, живших на Великих Равнинах до неё.
   Так случилось, не могло не случиться, что на быстро растущем государстве остановили свой холодный взгляд картуши, далёкие - до поры - южные соседи.
  Для них эта огромная равнина, прятавшаяся в кольце горных хребтов и морей, долго не представляла интереса. Там не было благовоний и пряностей, разведанных золотых или серебряных рудников, по-настоящему ценного дерева или даже каких-нибудь диковинных зверей, не считая, конечно, все эти вшивые и лохматые чудеса, о которых повествовали старые дорожники-периплы.
  Тамошние шкуры и зерно, весь этот "мёд" и "лён" можно было найти гораздо ближе, да и что взять в странах, где жилищем, кажется, служат рощи, а пищей - ягоды, и где почти не знают таких величайших зол нашего мира, как драгоценные металлы, а торговля происходит немым обменом? Разве что меха и зубы морских зверей...
  Но зато там были рабы. Много. Хотя многие из этих многих сами пока об этом не догадывались.
  
  ... В том месте, где в Эр впадает Олькога, там, где степь встречается с лесом, и где шумел, бывало, до ночи по-дикарски устроенный речной перевоз, стояла на холмах одна из бесчисленных деревень местных (они называли её - городом), обнесённая щелястой деревянной стенкой-палисадом. Именно в этом, действительно удобном месте, устроили факторию и картуши, - небольшую, как раз по ценности сих краёв в их торговых делах.
  Местным жителям, которые в лучшем случае были знакомы с каким-нибудь высоким светлым теремом, огромное, каменное и совершенно неприступное для них строение казалось маленьким чудом. Внутри тепло даже зимой, в широкие окна внутренних построек вставлены листы удивительного прозрачного камня, отхожее место обильно снабжено текущей водой... Впрочем, картуши мало кого из местных допускали в свои нужники и термы, да и чудеса их оказались недобрыми. С тех времён остались на Великих Равнинах сказки об огромных угрюмых замках: стены - до неба, а в стенах тех малое число опасных людей из далёких краёв творит могучее чёрное волшебство...
  Фактория: причалы, склады, кольцо каменных, разумеется, стен, небольшой храм Матери Вечной, гарнизон наёмников из Песочных гор, принадлежала на паях членам семейства Ханц из города Эмоха, колонии, выведенной из Энси без малого столетие назад.
   Эмох лежал на крайнем севере страны Цаст - горные цепи здесь слегка раздвигались, давая проход могучей реке. Кажется уже в те времена это место называлось Воротами Народов. Их и стерёг Краснокаменный Эмох тремя рядами стен тяжёлой крепости.
   Семейство Ханц бежало из Эмоха давно, бежало спасаясь от происков недоброжелателей и последствий разорительных экспедиций в тщетных поисках Островов. Рискованными торговыми предприятиями на диких окраинах они намеревались поправить пошатнувшиеся дела. Эта фактория в холмах у слияния двух больших рек была последней, шестой, в коротенькой цепочке их торговых поселений и называлась, соответственно: Эр-Ленц, "Шестой Рынок".
   Окружающие Эр-Ленц народы оказались не такими уж дикими, а леса - чистые и безмятежные дубравы - не походили на непролазные чащобы.
  Прошли годы, сменилось поколение, торговля приносила невысокий, но верный доход, распри и гнев сильнейших родов остались далеко на юге...
  
  ... С мрачным равнодушием Ихнус из рода Ханц смотрел тем мокрым осенним вечером с высоты каменных стен фактории на постылую медленную землю, так похожую на наложницу из местных дев, мягких и податливых, но всегда немного непонятных, всегда чужих, всегда глядящих сквозь и прячущих глаза.
  Голова кружилась от дыма растений, что дают слабому человеку краткую радость.
  "Что я здесь делаю? Зачем всё это...".
  Но сильнее отчаяния пробивалась сквозь одурманенное сознание - ненависть. Он ненавидел старших своего рода, опростившихся, забывших гордость, потерявших память в тягучей паутине наслаждений, подходящих скорее животным; он ненавидел себя - за слабость, за то, что растёт как куст при болоте, всё глубже погружаясь в сонную одурь, - и конечно же он ненавидел всю эту ... Артию, этот народ, секрет которого был ему понятен, но от этого душе становилось ещё больнее.
  Он не хотел сдохнуть в этих равнодушных, спокойно и тихо презирающих его краях. Он читал полусгнившие свитки своего страшного народа, никому здесь ненужные, о том, как обходиться с "могущественными" из туземных племён, как искать у них людей, тайно жаждущих власти (родовитых неудачников) и "стремящихся к переменам" (слабых, но умных и недовольных своей судьбой).
  Он, преодолевая немалые лишения и нешуточные опасности, дважды в год ездил в Эмох а иногда - добирался и до Энси. Он тайно говорил с членами Совета Десяти Нового Дора и с некоторыми другими людьми, которые в иных обстоятельствах не снизошли бы разорить его или плюнуть на бороду.
  Забыв о ядовитом дыме и наложницах, о страхе и осторожности, он месяцами пропадал в лесах, охотился на грязных и опасных местных животных, вкушал нечистую пищу вместе с новыми "друзьями", такими же грязными и опасными животными, пока не получил однажды на узкой лесной дороге тяжёлую боевую стрелу в затылок. Видно кто-то из слуг местных "могущественных" всё же недаром ел свой хлеб...
   Но было слишком поздно.
  Мёртвый человек Ихнус из рода Ханц столкнул камень, что потащил за собой лавину. Старшие родов города Эмох никогда не решились бы на такое предприятие в одиночку, да и Блистательный Аш-Аннар, сильнейший из городов Цаста, и верный ему белопенный Эш-Тарг имели на Артию иные планы. Но в тёмных глубинах вечно неспокойной жизни картушей подводные течения сбили в тугой ком могучую коалицию городов, недовольных Аш-Аннаром и его союзниками. Большая война со слишком быстро взрослеющими дикарями, к тому же способная принести неплохую прибыль, показалась им отличным шагом в долгой цепи интриг.
  Бет-Цолейн и Новый Дор взяли Эмох под покровительство, предоставив наёмников, Энси открыл ему товарный кредит на всё, потребное на войне, а вечно ищущий рабов Шедем-Каль - прямо дал денег. По их рекомендациям на север потянулись сражающиеся за золото и серебро люди и построенные для войны на реках и озёрах суда; частные товарищества купцов щедро - по точному счёту будущей прибыли - отворили сундуки с большими и маленькими стыдными тайнами правителей артов и подвластных им народов, с молчаливо сберегаемыми знакомствами и обязательствами, что отворяли двери и в княжеские палаты, и в одинокую башню пограничной стражи.
  Так началась война, где картуши уверенно и неторопливо, повинуясь тысячелетнему инстинкту в очередной раз ломали спину молодому дерзкому народу, привычно обращая против того его собственную силу.
  
  Впервые испугался тогда чёрный зверь Арт, захрипел, роняя красную пену на могучую грудь, забился в чащобы, спрятался.
  Не такого ждал он от своих детей.
  Самые верные изменяли, самые смелые - бежали, в страхе потеряв сердце; отец убивал сына, а брат предавал брата. Золото, зависть и страх вползли в сказочные леса. Армии артов терпели непонятные поражения, союзники сбрасывали личину покорности, окраинные народы заливали страну кровью мятежей.
  В конце концов, советники объявили последнего короля, Иорианта Сурового, сумасшедшим предателем и сожгли его в деревянной башне после того, как дворец был взят штурмом войсками его племянника, которому, не особенно даже и таясь, платили картуши.
  На этом, возможно, и закончилась бы история артов, но тут вмешалась судьба.
  В те годы с далёкого западного Архипелага на тёплые берега Эндайва пришли морем - по старой дороге самих картушей - новые люди, называющие себя: "пеле". На другом конце земли родственный им народ, эльсы, уничтожал в то время прибрежные государства обширной державы народа гентов, а пелетийцы - мёртвой хваткой вцепились в южный народ торговцев смертью, дав Артии шанс.
  На первый взгляд находники совсем не были похожи на картушей. Да и на второй, пожалуй. Сознание этого молодого народа было свободно от многочисленных химер человека древнего. Они даже рабов не держали - времена менялись и это переставало быть выгодным. Они были современными людьми, они пришли позже, но и ушли - дальше.
  
  После двух десятилетий походов и сражений арты, надрывая жилы, отбросили ослабленных, растерявшихся картушей на юг, нарубили восставших соседей-данников в кровавую лапшу, и даже ухватили новые земли - но забыть о страшном противнике не смогли.
  Никто, конечно, не собирался подражать бородатым людям в нелепых париках, никто не думал восстанавливать их торгашеские города-капища, водить караваны судов за далёкие моря, наменивать, обманывать, закабалять... Все слишком хорошо помнили, чем это закончилось.
  Наоборот, и без того редкое в Артии личное рабство в те времена исчезло окончательно, а торговля - стала занятием вполне грязным да и не особенно нужным, тем более, что и слова с нею связанные почти все были взяты у южных соседей.
  Но разве в этом было дело...
  Казалось самый дух вытравили, уничтожили проклятые чужие города, но не смогли избавиться от нежданного наследства. Картуши, которые не смогли измениться, простить себя и себе, исчезли, а арты - остались.
  Победители?
  Страх не давал им обмануть себя: они хорошо понимали, что победа над жутким, пришедшим из тёмного прошлого мира противником далась им случайно, и тот холодный ужас бесконечных, незаслуженных и несправедливых поражений и надвигающейся гибели забыть оказалось невозможно.
  Жизнь - не стоит ничего, мы одни, мы одни против всех - боги враждебны и завистливы, мир безжалостен и не простит тебе ошибки. Да что там! он уничтожит тебя и так, просто, без причины. Никто не поможет: беги от смерти, если трус; обернись, взгляни в лицо судьбе, если смел: смерть всё равно раздавит. Выжить можно лишь умертвив врагов, а враги - это все вокруг, и значит все свои должны быть вместе.
  Не из одних поражений состояла война, и научились в конце концов арты сражаться с наёмными армиями, научились брать огромные каменные города, не бояться встречать врага на море. Но вместо радости победа принесла похмельную дикую злобу.
  Да ещё и надменность, и заносчивость, лукавые друзья победителя, навсегда поселились в сердце этого народа.
  Медведи не забыли ни единой грязной и кровавой подлости, их учили хорошо, и они всегда будут помнить, как глубоко входит в спину стальное лезвие, как ловко щепит и колет оно неподъёмные брёвна.
  Из пламени войны бескрайняя страна вышла могучей империей.
  Негодные члены были отсечены, жителей бескрайних просторов сбило, сдавило и скомкало в единый народ. Но он, народ северных русоголовых богатырей, уже был другим не только по крови. Что кровь... Уже почти побеждённые арты впустили в сердце рабское бессилие и ядовитое коварство. И после победы душа их продолжала коверкаться, что-то плавилось в ней, ломалось, как у ребёнка, оставшегося без родителей на горькой сиротской дороге. Страх, подозрительность, обман и жестокость - вот его друзья отныне.
  
  ***
  
  А за сотни лет до того, как арты стали народом, на другом конце мира известный нам всем Аттегар Химманский строил свою собственную страну.
  И там войны шли десятилетиями, гордые царства в центральной части единственного материка планеты повергались в прах, и из этого праха Аттегар лепил кирпичи исполинской постройки.
  Его блестящие полководцы часто бывали не менее блестящими философами или грамматиками, но и воевать умели отменно. Именно тогда были придуманы великолепные боевые машины для штурма крепостей, сапёрное дело, "абсолютная фаланга", новые боевые корабли и множество других шипастых вещей того же рода.
  Войска Аттегара не знали поражений - ни одного. Кровопролитные сражения были редки - битвы выигрывались искусным манёвром, резервами, почти математическим расчётом и хитростью - легко и изящно, как казалось историкам. Огромные армии его противников несли такие же огромные потери, но в основном пленными и разбежавшимися крестьянами-ополченцами, а не холмами бессмысленных трупов.
  Этот человек не был деспотом или жестоким вождём какого-нибудь расплодившегося за десятилетие удачной погоды степного племени. Он был одним из образованнейших и, пожалуй, умнейших людей своего времени. В его Химмане, небольшом союзе полисов, ничтожном государстве, чью землю, как презрительно бросали соседние владыки, можно пробежать от заката до восхода, жили удивительные существа - граждане, полагающие себя свободными и равными. Если не считать, рабов да иностранцев, конечно.
  Химмана не одна была такая. Десятка полтора подобных городов и их союзов нанизала на себя Золотая Дорога в местности, что издавна была известна миру под названием Коннии. Не слишком большой кусок земли, размером с какой-нибудь Норбаттен, но города её - Троада, Мейот, Ридда, Элманис - останутся с нами навсегда.
  Жившие здесь считали свободу - решать свою судьбу и выбирать дорогу своему городу - таким же естественным делом, как дыхание. А огромные империи соседей с их величественными столицами и бездонными подвалами, где гнили, дожидаясь истинных хозяев, неисчислимые сокровища, накопленные поколениями напыщенных дураков на золотых тронах, вызывали у коннийцев брезгливое недоумение.
  В их небольших городах, в тенистых рощах, в уютных бухтах тёплого зелёного моря люди в лёгких светлых одеждах отковали немало сокровищ мысли, которые не потускнели и спустя тысячи лет. Но этот народ философов, скульпторов и поэтов умел и несколько сверх того. Они были как драгоценные камни: блестящие, твёрдые и холодные. И совершенно - по принципу, по своему пониманию жизни - беспощадные.
  Аттегар, получив отличное образование, ещё в юности закалился в бесконечных сварах свободных людей, в разного рода авантюрных предприятиях в колониях. В отличии от многих своих современников был он, однако, вполне равнодушен к богатству и не слишком жаден до удовольствий тела.
  Он хотел - изменить мир.
  Вернее, он стремился сохранить собственный, любимый им мир шумных белостенных городов с этими самыми тенистыми рощами и уютными бухтами, маленький мир, вмещающий в себя - одной крупинкой - Вселенную.
  Умом спокойным и глубоким он понимал, что это, пожалуй, уже невозможно. Полисы не могли справиться с новой жизнью. У всех из них имелись за морями колонии, которые часто были обширнее и богаче метрополий. Громкие собрания на рыночных площадях не могли уже управляться с делами, то и дело идя на поводу у блестящих демагогов, путаясь в тёмных интригах, изгоняя или приговаривая к смерти самых ярких и талантливых своих граждан - лучших и поэтому наиболее опасных.
  Старая жизнь рассыпалась: богачи, свободные нищие, огромные массы отпущенников и рабов не могли ужиться вместе. Дела начинали идти совсем уж наперекосяк, через большую кровь и не меньшие безобразия, и чтобы примирить непримиримых в полисах, как в далёком прошлом, вновь стали появляться тираны - они писали стихи и философские трактаты, они понимали ущербность собственной власти, но они не видели выхода. Один из таких, Эат Старый, правил в Химмане и умер за несколько лет до того, как Аттегар вошёл в возраст.
  Аттегар же придумал новое.
  При нём государство разрослось в сотни раз. При нём власть исходила от немногих или даже от одного, а не от горлопанов с площади или родовитых олигофренов. Теперь человек был уже не тоже самое, что гражданин, теперь этика, оставшись с ним, отделилась от политики, возлёгшей с правителем.
  Теперь свободный и достойный не мог больше прямо участвовать в судьбе страны - это дело власти, она с ней справлялась прекрасно, армии объединённой Коннии были непобедимы, и никакие внешние опасности в следующие несколько столетий, как оказалось, Срединному Союзу не грозили.
  Дело же человека - мыслить, постигать себя и мир.
  Что остановит тех, кто ступил на эту дорогу... Даже на основу общества подняли руку "новые свободные", громко объявив, что людям известен только один вид рабства - невежество, а свободная воля к знаниям открыта как рабу, так и хозяину. Да и хозяином человек может быть лишь самому себе, и это - высшая из задач.
  Но то, что потеряли коннийцы, выиграли все остальные. После смерти Аттегара империя его, разумеется, развалилась, но дело - победило. Теперь миллионы жителей бесчисленных деспотий, окружающих Коннию, приходили к новым порядкам не по принуждению, но по доброй воле, перенимая иное устройство жизни из зависти и удивления.
  Конечно, прошло время, и старое вернулось, а новое забылось и стёрлось, но - не всё. Не до конца. Теперь вместо круга стала спираль, и некоторым жизнь перестала казаться повторением бесконечной цепи рождений и смертей. Человечество сделало ещё один шаг, и уж конечно не боги или мысли о них, смогут вернуть его в прошлое.
  Аттегар не был жестоким человеком. Ему приходилось много убивать, иногда - собственной рукой и не всегда на поле боя. Случалось вырезать непокорные племена, живьём сжигать города, убивать народы. Так было нужно. Он знал, что делал и почему. Да и зачем, мелькала иногда мысль, они позволяют убивать себя? Не сами ли виноваты...
  Как бы то ни было, он не отдавал таких приказов легко, он никогда не лил кровь в гневе или безразличии. Много камней, нужно откатить с дороги, сбросить в пропасть, много сил положить, чтобы дать человечеству - нет не счастье, но возможность быть счастливым. Он помнил все эти жертвы, он никого не забыл, полагая, однако, самоочевидным, что в будущем всеобщей гармонии они окупятся стократ. Да и верил он в своё дело, не боялся предстать перед богами и даже перед людьми.
  Один только народ не любил этот человек, наперекор собственным взглядам, ведь любовь и ненависть равно противопоказаны совершенному государственному мужу. Везде и всегда стремился Аттегар Химманский уничтожить это мерзкое племя врагов всех добрых людей, вышедшее из проклятой земли Аш! Им одним было отказано в праве на новый мир.
  Города их беспощадно разрушались, распахивались и посыпались солью; их не продавали в рабы, они были обречены на смерть, любой мирный договор с очередной покорённой страной включал в себя "третью табличку", о картушах: имущество тех подлежало конфискации, долги и иные в их пользу обязательства - не имеющими силы, и всякий мог убить их не боясь наказания закона. В странах, где картушам должны были все - от дворца до меняльной лавки на рыбном рынке - никто и никогда не жалел о них.
  Эта странная ненависть не осталась без внимания потомков, разумеется. Причина, полагали те, была проста: конкуренция; две могучие торговые нации не могли ужиться в Срединной Империи. Это, конечно, было правдой, но по сути - вздор.
  Коннийцы шли на многое для того, чтобы честный обмен результатов человеческого труда оставался - честным. Они хорошо понимали, зачем это нужно прежде всего им самим. Все коммерческие иски против граждан Коннии разбирались в Химмане и других полисах, и иностранцы часто жаловались на медлительность тамошнего правосудия, но никто и никогда не жаловался на обман. Это был камень, на котором они стояла Конния - в основе справедливого общества лежит выгода, личная, правильно понимаемая человеком польза - не родины, не города, не правителя, - собственная выгода, которая могла включать все остальные, а могла и не включать - ведь люди неодинаковы и все равны при этом, и принимать их нужно такими, каковы они есть.
  Нет, Аттегар ненавидел гремящий народ Рамман за другое. Он чувствовал, что его твёрдый и ясный ум, умевший тремя строчками на вощёной дощечке обнять необъятное, оказывался перед ними беспомощным и детским.
  Ему казались, что эти мрачные люди с металлическими кольцами чёрных бород, древний, уставший народ, который и жил уже через силу, знали какую-то простую и страшную тайну об этом мире, и совсем не о торговле или заморских факториях. Он ненавидел их ещё и за это - за то что приходилось строить догадки, за то, что нельзя было облечь в слова то безумное, вечное и беспощадное, что вставало иногда за спиной.
  Вставало, приходило из детства, когда за окнами родительского дома тьма однажды вспыхнула багровым, и люди тирана Эата Старого начали ломать ворота, а вокруг орала наглая чернь, звонко ржали лошади и страшно закричала вдруг мать.
  В тот раз всё закончилось сравнительно удачно, в тот раз багровая тьма обошла его стороной, и всю оставшуюся жизнь он может быть потратил на то, чтобы доказать себе и другим, что мир - прост и понятен, несмотря на умопомрачительную сложность складывающих его предметов, идей о них и их связей. Нужно быть разумным человеком, чуждаться праздности, знать науку логику, не делать другим того, чего не хочешь получить от них и быть честным с самим собой.
  А картуши, казалось ему (о, это проклятое, пустое, мерзкое слово - "казаться"!), видели его насквозь - маленьким испуганным ребёнком.
  "Что", - вопрошал он, потрясая свитками блестящих сочинений. - "есть истина?!", зная на каких алмазных дорогах искать ответ. А они - они всегда молчали, с холодной усмешкой, и он договаривал за них: "Что - есть реальность?", и какая разница, где искать твою истину, если её нет, как нет никаких дорог, как нет истории, мира и уж конечно же нет ребёнка Аттегара с его игрушечной империей; и весь его чрезвычайно сложный и такой простой мир, разумный и жестокий - всего-навсего высохший мотылёк, паутинка, лист на ветру, и кто-то тянет уже к нему из багровой тьмы трёхпалую лапу со стальными когтями.
  Какая же разница - круг, спираль: отточенная мощь человеческого разума не отпугнёт трёхпалых чудовищ: ведь мы всего лишь снимся им.
  
  
  4. Золотой Князь
  
  Империя Эрлен
  За 22 года до Обращения
  
  Жёлтая, зелёная, голубая - степь неслась ему навстречу. Овраги и увалы, излоги и угорья, ковыли да полынь; оплывшие курганы с толстыми каменными бабами.
  "...Никто из них не может ответить на вопрос, где его родина: он зачат в одном месте, рожден далеко оттуда, вскормлен еще дальше", - он был грамотен, он знал, что говорят о его народе. Знал он и то, что для его народа степь не была родиной.
  Когда давно, поколения назад, и действительно очень далеко отсюда они жили на границе степи и леса, то и у них был Город - палисады из рыжей лиственницы и белые храмы, и гордый правитель, и герои, и история; и они пахали ласковую землю, и они водили хороводы в волшебную ночь солнцеворота - а потом всё это рухнуло, кануло и сгорело, как не было, остались только сказки и тягучие песни на полузабытом языке.
  В те года, когда муссоны изменили свои пути в небесных сферах, когда каменистые, пыльные впадины превратились в озёра, а сухие русла - в шумные реки, в их краю озёра, умирая, становились болотами, а расчищенные пашни - пошли гнить от постоянных дождей.
  В это страшное время огромные массы людей снимались, подхватывались и катились куда-то с насиженных мест. Они шли, умирали и убивали, они толкали других, рассыпались беспомощными осколками и собирались вновь огромными толпами.
  Одна из таких волн докатилась до лесов и степей, где жили когда-то его предки, перехлестнула через их города и деревни, через пастбища и пашни, швырнув кровавые ошмётки на вечную дорогу Великой Степи.
  Его народ был молод, и густая, горячая кровь мечтателей и воинов сохранила его. Они заново придумали телеги на огромных колёсах, обитые войлоком повозки и оружие, которое хорошо для степи: арфаны, и их вождь Оллуст, пейвы и ланхи, их давние соперники, а потом и данники. Старая вражда оказалась забыта, иначе было не выжить, да и пейвам досталось намного больше, чем арфанам, ланхов же, что сидели на самой дороге орды, и вовсе почти не осталось.
  Через два поколения степных дорог, они позабыли старые имена и стали называть себя - "эрле", что значит: "солнце", ибо глядели вперёд и ввысь.
  На великом степном пути, переваливаясь через горные хребты, чумой и погибелью накрывая богатые земли или обходя трудными дорогами тех, кто был сильнее, народ эрле забыл прошлую жизнь. "Люди солнца" различали пять видов природного огня и поклонялись Богу Молчащему и двум его сыновьям: Хозяину, владыке удачи, грозы, покровителю скота, семейной жизни и подателю иных благ, и Младшему, который дарил новый день и надежду.
  Как они выглядели? Трудно сказать. Разумеется, современники оставили нам немало ярких зарисовок того же Золотого Князя: "злобный, коварный, низкорослый, с крупной головой, приплюснутым носом, с рыхлой и дряблой кожей". Да и люди его выглядели в глазах хрониста ненамного лучше: "превосходят всякую меру дикости... лишены всякой красоты и вообще столь чудовищны и страшны видом, что можно принять их за двуногих зверей ...вечные беглецы, они так дики, что проводят жизнь в кибитках, где их грязные жёны ткут им жалкую одежду.".
  Впрочем, "Розыскания об Эрленских Летописях" Меотти Киннара, выполненные при предпоследнем императоре, дают понять, что это был скорее коллективный портрет так называемых варваров. С таким же успехом эти великолепные подробности могли принадлежать каким-нибудь дилкутам, канглам или иной немытой сволочи, которая с отвратительным постоянством на протяжении веков вламывалась в пределы империи артов с востока или юго-запада.
  Впрочем, насчёт народа эрле никто не спорил с тем, что были они людьми, трудными в общении, что, впрочем, легко объяснить - великие переселения редко добавляют народам добродушия.
  Судьба и могучие соседи швыряли эрленский племенной союз по миру. Союз этот иногда дробился и терпел поражения, но чаще именно они заставляли склоняться соседние народы, сшибали с места оседлых, гнали их с собой. Последних стали называть "мадж", что значит: "камень", ибо тяжела была их доля.
  
  Сюда, где бы это "здесь" не находилось, они пришли из сухих степей и полупустынь Шикарта, куда отбросила их полвека назад неудачная война. В тамошних краях народу эрле пришлось тяжело. Ручьев и источников не хватало, приходилось всё время двигаться - от колодца к колодцу, который ещё нужно вырыть, и кочевали они малыми кланами - сколько можно напоить лошадей, столько народу и проживёт среди солончаков и колючек. Зато зимой снега там было мало да и ветра - сильные, лошади и даже овцы легко доставали траву умершего лета.
  Добрые же земли, особенно поймы рек, были заняты сильными племенами, имевшими укреплённые города. Раньше они умели их строить, умели и брать. Раньше...
  Леса они не любили - оттуда приходили волки и резали скот, воевать же там было трудно.
  В дурные земли Шикарта к ним отовсюду стекались беглецы - проигравшие рода, бандиты, дезертиры, беглые рабы, осколки других народов, и однажды эрле узнали, - принесли весть степные птицы, что земли на восток - свободны.
  
  В новых местах всё было по-другому. Степь оказалась богата роскошными травами и даже злаками. Правда, снега здесь оказались глубоки и зимой кочевать было трудно, но зато сено легко можно было готовить по осени. Похоже, так здесь раньше и жили.
  Намётанным глазом узнавали они оплывшие укрепления и почти уже проглоченные степью селения, где исчезнувший народ проводил зиму, а летом собирался на торжища к купцам и ремесленникам. Похоже, что кроме покосов были здесь и пашни...
  Они тоже когда-то шли по этой дороге, которая сквозь долгие годы привела их в солончаки, а этих, исчезнувших - в бездну: в глубоких оврагах-балках белым-бело от костей, да и в осыпавшихся колодцах их хватало.
  Его людям понравились эти степи. Младшие братья Золотого Князя и вожди иных племён повели осторожные разговоры, что земля хороша, что можно было бы и остановиться, что не век же им ... Золотой Князь величественно соглашался, широко рассылая окрест конные сотни, с тоской думая, что не за тем прошли они полмира, чтобы сесть на степной дороге у всех под ногами, сгинув через поколение-другое, как прежние хозяева.
  
  Земли, по которым они кочевали уже третье лето были пусты, но на юге в кипарисовых рощах, в огромных и мрачных приморских городах лилась кровь, заливая угли пожарищ. С моря на золотой песок приморских равнин пришли люди называющие себя "пеле", что на их языке значило: "волна", ибо были они переменчивы, как вода, и постоянны, как океанские валы, накатывающие на берег. Вот уже которое десятилетие пеле убивали древний народ, чьи корабли когда-то доходили до Островов, а города были удивлением мира.
  И на севере, в Песчаных Горах жили люди: именно они уничтожили степняков в этих привольных местах, но и на Жёлтого герцога горной страны навалилась беда: какая-то огромная Медвежья страна, тоже долго и трудно воевавшая с древним народом картушей на юге, протянула к нему тяжёлые лапы.
   Золотому Князю не было дела до вонючих городов, но степь сужалась, сходила на клин и таяла между горами и морем. Всё чаще на пути их бесчисленных стад вставали на каменистых холмах, выпиравших из травянистого моря, тяжёлые крепости, всё труднее становилось выбирать дорогу. На равнине под Егишем (называемым иначе Новым Дором) им впервые преградили дорогу. Они так и не поняли, с кем сражались - наёмники, мечи и луки, купленные за деньги...
  Люди Золотого Князя без большого труда загнали их в город, хотя взять его и не пытались. Этот Дор может и был "новым", но мрачные стены крепости вздымались до неба. Гладь огромной реки, у которой стоял город, была покрыта огнями. К осаждённым спешила от моря помощь...
   Золотому Князю помогли тогда люди народа пеле, пришедшие снизу по реке, от Великого Океана, как называли эти люди море. Они пригнали большие плоские лодки и за пол луны - и на удивление немного золота - переправили сотни тысяч людей и животных на другой берег.
  Он тогда хорошо присмотрелся к ним. Как чувствовал...
  
  На другом берегу реки Золотому Князю пришлось сделать выбор.
  На восток не было больше дороги - степной горизонт исчез, небо стало синее-синее с редкими ленивыми барашками, и вскоре они поняли, что это вовсе не облака, а снежные шапки, да и не небо совсем, - а снеговые вершины огромных, непредставимо высоких гор, склоны исполинского хребта, что лёг поперёк их дороги.
  На север от него лежала загадочная империя Артов, то есть тех самых медведей, а на юг лёгкого пути тоже не было, да и жили там в каменных лабиринтах какие-то гарлахцы, народ бедный, воинственный и для целей Золотого Князя и его соплеменников вполне бесполезный.
  Степь быстро менялась: вместо просторов и далей - холмы и перелески. Путь же в этих местах был один - вдоль огромной реки.
  Оставив орду у переправы, он с частью войска повернул на север.
  Подгоняемые недобрым предчувствие люди его шли ходко, и к следующему полнолунию вышли к узкому, дурному месту, где горы сдавливали долину, а река, вильнув на прощанье, становилась гораздо уже, чем у Нового Дора. Вся в белых шапках бурунов она сердилась, ревела, волокла деревья; западного берега у неё больше не было - там встала голая высокая скала.
  Здесь они в первый раз увидели армию империи.
  На каменном взлобке у реки застыли чужие сотни - всадники в пластинчатой броне на могучих боевых конях, длинные копья уставлены пока в небо. Знаменитой, известной даже эрленцам медвежьей пехоты с ним не было.
  Оправившись от удивления и, пожалуй, испуга, часть эрленской конницы - многотысячной толпой, не слушая приказов - рванулась к холму за добычей и славой, но имперцы не приняли боя. Не особенно даже торопясь они ушли на север, исчезли в лабиринте невысоких красных скал и поросших хвойным лесом холмов. Кони под горячими степными наездники ломали ноги в неприметных, прикрытых травой ямах, выкопанных заранее, а в тесных местах между скалами и холмами, которых не миновать было конному, оказался щедро рассыпан железный чеснок.
  Когда они всё же догнали железную конницу артов, то были быстро отогнаны тяжёлыми стрелами.
   Эрленцы стали осторожнее. Через два дня неспешного теперь пути на север - ранним сырым утром они вышли к Красной крепости, которой пугали их ещё люди моря на другой стороне реки. Ошибиться было трудно: перегораживая проход перед ними лежал огромный, ощетинившийся алыми башнями треугольный замок. Позади, в сизой дымке ненастного утра угадывались ещё стены и, кажется, ещё...
   Ещё недавно широченная, глазом не объять, река сжалась в этом месте до двух полётов стрелы. Рёв её был так силён, что его уже не было слышно, только трясся берег и совершенно невозможно было отдавать команды, а в бешенной воде - не деревья, валуны, неслись по дну, подскакивая от ударов.
  Мощёная камнем дорога, начинавшаяся у красных башен, скользила у самого берега, под могучей стеной. Несколько сотен безрассудных всадников с неслышными за рёвом воды криками устремились к каменной змее, вступили на землю империи, - и были хладнокровно расстреляны со стен. Первые потери не огорчили Золотого Князя, он сам и его командиры были только рады избавиться от молодых глупцов, не умевших подчиняться. Но что же, однако, делать дальше? Штурмовать эти стены, ломать железные ворота не пришло бы в голову и молодым дуракам...
  Подняться против течения мимо высоченных крепостных стен или переправиться на западный берег - нечего было и думать, даже кошка не смогла бы удержаться на мокрых камнях, нависших над белой от ярости водой.
  А между аккуратными зубцами стен можно было увидеть по-прежнему неторопливые, блестящие на солнце фигуры. Не поймёшь - люди или закованные в железо призраки, мёртвые, неуязвимые слуги северного чудовища. Сомкнёт оно стальные пальцы одоспешенных воинов, заревёт громче ревущей воды - и хлынет на могучие стены кровь наглецов, бросивших вызов непредставимому. Вот от чего красны стены, вставшие у них на дороге, верно не они первые сложат кости в этом страшном месте...
  
  Конное эрленское конное войско, простояв несколько дней в сырости и каменном грохоте, отошло от закупоренного прохода, откатилось на юг, подальше от проклятой реки. Степь - как вымерла, даже суслики попрятались, убираясь с дороги.
  Золотой Князь, взяв несколько сотен личного войска, метался по увалам без особой цели, как и многие неудачливые вожди, приходившие к Красной крепости раньше. Что-то не давало ему покоя, саднило и мучало разум.
  Почему железные воины не спустились с башен, не вышли из-за толстенных стен? Во всём его войске не нашлось бы сейчас и дюжины, кто не испугался бы каменного чудовища, кто смог бы заступить им дорогу в речных теснинах.
  Они боятся? Отвыкли от битв?
  Он не мог в это поверить. Какая-то чрезвычайно неприятная в противнике уверенность, страшная деловитость и равнодушие чудились ему в воинах, стоявших на красных стенах. Не ты первый пришёл сюда захлёбываясь слюной, дикарь. Поглядим, чего стоишь...
  К вечеру стража пригнала из степи одинокого всадника, судя по роже, по светлым волосам, по тому, как сидел в седле - не степняка, но уроженца Медвежьей страны. Добрый конь, крепкая сбруя, да и мужик - крепок телом и с самой разбойничьей рожей, таких Золотой Князь охотно брал в свои личные сотни. Но этот - мало был похож сейчас на воина: трясся от страха, сам, не дожидаясь окрика, кувыркнулся с седла в придорожную пыль, сам отдал горку медных монет, где тускло сверкнула на солнце серебрушка другая...
  Он даже на эрленском несколько слов смог вымолвить, часто кланяясь и угодливо улыбаясь.
  Золотой Князь, который замечал любую мелочь, запомнил и это. Человек, видно, бывалый, а попался глупо, сторожа говорят - ехал навстречу, забирая широкими кругами - как будто искал их. И неприятная, не идущая к жёсткому, в боевых шрамах лицу угодливость...
  А уж когда этот Тальг, так он назвался, стоя перед Золотым Князем на коленях, пообещал в обмен на жизнь показать тайную дорогу в обход страшной крепости, подозрения превратились в уверенность. Непонятный человек, видя, что ему не верят, рвал на себе рубаху, давился словами, обещал, клялся огнём и клялся матерью. Показывал спину в недавних кровавых рубцах - был-де наказан без вины жестоким десятником, бежал из родной деревни, желает отомстить, а проверить его слова нетрудно, дорога, де, начинается в одном, много что в двух днях пути отсюда...
  Золотой Князь пожал про себя плечами.
  Красную крепость им было не взять, а больше никаких срочных дел у него в этих краях не было. Орда ждала много лет, подождёт ещё день или даже два, в землю не канет. В потаённые тропы в обход великих крепостей он не верил, но наутро собирался отправить с этим непонятным человеком сотню, которую не жалко, глядишь и прихватят кого из неминуемой засады, но вышло по-другому.
  Уже в сумерках разъезды выловили у безымянного кургана мальчишку и девчонку, светловолосых погодков, прискакавших вдвоём на полудохлой кляче по степи с той же стороны, что и этот самый Тальг. Золотой Князь, который в третий уже раз терпеливо беседовал с желавшим мстить артом, пока - по-хорошему, через толмача-купца, не смог не заметить, как переменился в лице недавний трусливый пленник увидев детей, как закаменело большое, сильное тело. Усмехнувшись про себя, князь коротко махнул рукой, отложив допрос до утра. Само собой вышло, что детей, тоже явных северян, на ночь устроили вместе с Тальгом.
  Утром - того было не узнать, как подменили человека. Ссутулившись, он молча стоял перед Золотым Князем, едва заметно шевеля пальцами босых ног в прохладной пыли. Ничего больше не обещал, не кланялся и, конечно, не улыбался, и даже угрозы и кулаки охраны не могли заставить его очнуться.
  - Ты забыл дорогу? - спросил его Золотой Князь на эрле. Он ещё вчера понял, что Тальг знает их язык гораздо лучше, чем старается показать.
  Тот пожал плечами, выцедил не поднимая головы:
  - Иди куда хочешь, крысиный выблядок. Вон там - Эрд. Ты ж лошадный, взберись на кручу. Три луны по Крыше Мира - и ты тама. В империи. Если раньше не подохнешь... - усмехнулся он разбитым ртом и сплюнул красное.
  Золотой Князь мало что понял из этих слов, а верные его слуги не поняли и этого, но им хватило плевка - заворчали, надвинулись... Но Золотой Князь молча махнул рукой, отогнал. Он не только всё замечал сам, но везде у него были: глаза и уши. Ночной разговор Тальга с найденными в степи детьми не прошёл мимо них. В тихом жарком шёпоте на чужом языке почти ничего не было понятно, но когда детей поставили рядом с артом, сходство стало слишком явным.
  - Это - твои, верно? Верно... Кровь не обманешь. И уж они-то сдохнут раньше всех. Раньше тебя. Ты этого хочешь?
  Мужик затравленно оглянулся, девчонка не выдержала, бросилась к нему за защитой, а мальчишка сам попытался защитить, что-то яростно крикнув, но высокий голос треснул, сломался.
  Золотой Князь отослал всех своих подальше, они остались в широком ковыльном круге одни. Мужик взглянул ему в лицо и только сейчас под загаром и пылью увидел молодость кочевника и тонкие, правильные черты, которые могли бы принадлежать вельможе империи, сглотнул и начал говорить на дикой смеси языков, жестов и картинок в пыли.
  Золотой Князь понял не всё, но уяснил главное. В первый раз тогда он - не то чтобы испугался, мало что могло испугать этого действительно молодого ещё человека, но - поёжился, едва заметно, про себя. Какая-то странная выходила эта северная страна за горами. Странная и опасная. И жестокая, но, может быть в этой жестокости и лежит её слабость, смутно подумалось ему тогда.
  Впрочем, степной князь, которого никто не звал тогда "Золотым", вовсе не собирался завоёвывать империи. Он всего лишь хотел выжить, да приглядеться, ну и пограбить, конечно, по возможности, а то что-то слишком громко роптали в последнее время соплеменники, да и степная их дорога, похоже, закончилась в этом каменном тупике.
  
  ... Место, в котором стояла Красная крепость называлось - Ворота Народов. Удобное место, веками тянуло сюда людей. Этой дорогой приходили на великие равнины, что лежат к северу, огромные конные народы-толпы. Отсюда же выходили к тёплому морю железные дружины артов-медведей.
  Пришло время - завоевания империи завершились, и Медвежья страна заняла выстроенные на сотни лет раньше другим народом старую крепость картушей, замкнувшую Ворота, казалось, навсегда.
   Всем хороша была Красная крепость, но - не умела гоняться по степи за находниками. Раньше гарнизон и сам справлялся, но теперь, когда к Воротам Народов приходили степняки или иные люди, достаточно умные, чтобы не сгинуть в бессмысленных штурмах, уставшая империя предпочитала воевать иначе.
  Находники, отшатнувшись от могучих крепостных стен, шастали по степи, искали в горах обходную дорогу, пока не находился для них проводник, готовый - из страха или за деньги - показать удобное место, хитрую тропку, которой можно перевалить через могучие горы.
  Не найти тот ход чужому человеку, никто не догадается, что узкая расщелина в дикой скале, из которой сочится понемногу зелёная гнилая вода - это сокровенная калиточка, задняя дверь к богатым и беззащитным равнинам. Но если пройти по крутому и узкому, ножом резанному, ущелью полдня, то стены понемногу раздвигались, подъём становился мягче, а к вечеру конники выходили в маленькую, но пригожую долину: тут тебе и озеро с чёрной сладковатой водой, и чистый обильный ручей, да и широкая тропа видна, как вьётся она по склону, ныряет и поднимается к невысоким пока вершинам.
  Тут уже легко было поверить в слова часто кланяющегося проводника, что вот по этой-де дорожке дней за пять, ну, за семь, можно пройти в обход страшной красной крепости в самый твой Норбаттен.
  Трудная, но посильная человеку и даже коню, тропинка вела их на север по склонам между огромными глыбами ещё два дня, а потом - исчезала, упёршись в скальную стенку. Не было дальше пути, не было задней двери в империю, да и проводник к этому времени успевал обычно юркнуть в какую-нибудь каменную щель: горы в том месте были пронизаны пещерами и ходами, где знающему человеку можно было спасаться хоть месяц - запасы сухого мяса и лепёшек заложены во многих местах, а воды там хватало.
  Находникам приходилось хуже: для них никто не запасал еду на дороге в один конец, блуждать в каменных лабиринтах хребтов можно было до сошествия на землю благих богов, а выход на равнину к этому времени имперцы обычно успевали закупорить, благо держать его можно было полусотней тяжёлой пехоты против всего мира. В Красной крепости это называлось: "запечатать улей".
  Спустя месяц-другой потаённую долину нужно было прочесать, собрать трофеи, прикончить тех, кто выжил, питаясь кониной и людьми, да не забыть сбросить в бездонные ущелья или в чёрное озеро дохлятину, чтобы новые дураки не пугались выбеленных черепов.
  А осыпанный милостями проводник возвращался домой, в хитрую деревню, что умело пряталась между степью и горами уже не один век.
  В этот же раз случилось иначе.
  Командир гарнизона, узнавший о шляющейся у южных границ орде, отправил Тальга в степь, проводником. Его деревня жила милостью Красной крепости, и деваться тому было некуда, да и не в первый раз видел смерть этот бывший десятник-арт, повоевавший в своё время на востоке, за бесконечной стеной Эрда. Он и язык этих, эрленцев, немного выучил, - дальние прознатчики империи давно уже за теми приглядывали, - и рубцы ему на спине сделали - лучше настоящих, еле отлежался...
  Но прискакавшие к тому времени из Столицы люди - мастера в синих кафтанах из Управы Благочестия - решили, что "запечатать улей" в этот раз не получится. Из степей пришёл не отряд грабителей, но орда, сотни тысяч кибиток. Пытаться обмануть варваров хитрой тропинкой выйдет не просто бессмысленно, но прямо вредно: всех там не запрёшь, дойдут до конца и вернутся, и пропадёт полезная тайна. Тут нужны другие способы: время и золото. Не нужно никуда водить этих "эрленцев", да и деревню могут найти и значит она тоже не нужна, потом новую сделают, невелик расход...
  Посланные в деревню Аппу солдаты гарнизона, у которых тут было много знакомых, не хотели убивать, но синий чиновник, серый человек, приказал никого с собой не брать, путь по степям сейчас опасен и для их сильного конного отряда, а уж бабам с детьми не уйти от степняков - те возьмут пленных, всё узнают... Пришлось кончать деревенских.
  Предгорное село было велико, но отсидеться, спрятаться ни у кого не получилось - синие чиновники хорошо знали свою работу, но вот из тех, кто оказался в то утро в степи, кое-кто выжил.
  Чудом уцелевшие дети рассказали отцу, что дома у него больше нет и никого больше нет. Кроме них. Испугался ли в конце концов Тальг пускать шкуру на барабан, пожалел ли детей, вспомнил ли о серых, не пожалевших верных слуг - Золотой Князь не смотрел пленнику в глаза. Ему ли судить людей.
  Тальг согласился показать новое место - в двух неделях пути, где можно, вроде бы, подняться на Эрд, на Стену мира - огромные береговые хребты, что подковой окружают шесть Материнских Провинций империи с востока, юга и юго-запада. Сразу предупредил, что дорог там - наверху - нет, а если и есть, то он о них ничего не знает, а идти там нужно, конечно, на север.
  
  На совете решили оставить орду кочевать между Эрдом и морем, в Эндайв, гнутую южную страну, не ходить, с народом моря дел не иметь. Ждать. Он вернётся до зимы, и тогда станет ясно, что делать дальше.
  Орда осталась на среднего брата. Тот принёс Золотому Князю клятву небом, землёй и кровью отца. Его скуластое, раскосое лицо было пусто, глаза молчали - матерью он не клялся. Матери у него с Золотым Князем были разные.
  Долго искали обещанное Тальгом место, уже лето перекатилось через середину, когда сверху наконец вернулись растерянные люди: оказалось, там - такая же степь, как здесь. Почти.
  Через несколько дней наверх ушли четыре тысячи лучших воинов и князь. Хотел взять больше, но было ясно - прокормиться большим количеством, да ещё с лошадьми, наверху будет очень трудно.
  Напоследок он приказал отпустить Тальга и его детей, дав лошадей и денег. Это, конечно, было глупо, и его скуластый брат никогда не поступил бы подобным образом, но на то он и был - Золотой Князь.
  
  Эти горы, эти места...
  Бесконечные, плоские и унылые, как посмертие.
  Он и его люди и раньше видели вылезшие на свет кости земли, конечно, но здесь перед ним тянулись сухие, мёртвые почти степи под самыми облаками, пустынные волнистые горизонты, редкие невысокие деревья и жёсткая, чуть не чешуйками прокрытая трава, что вцепилась в скудную землю огромными корнями - знакомый, но измельчавший ковыль, вейник да пырей-песколюб. Лес закончился, едва успев начаться, а до снега, который хорошо было видно на копьях скал, поражающих небо, они не добралась. Да и слава богам: лето здесь и без того было прохладным, а о зиме и думать не хотелось.
  Иногда им встречались невысокие сухие леса, заснувшие до первого дождя. Дождей они, впрочем, не видели, в редких же озёрах вода была солона и казалась жирной: те, кто пил - иногда травились и часто пухли, некоторые - умирали. Спасались пока редкими ледяными ручьями. А потом и озёра стали редкостью, зато солончаков, поросших солеросом, сведой и сарсазаном, нашлось вдоволь.
  Из живого тут были только знакомые им по "низкой" степи точки в небе, орлы, а так - всего лишь вечный унылый свист ветра в низких травах и высоких камнях. Свист этот поднимался высоко, к границе слуха; понемногу истончаясь, он длился, тянулся, ускользал за окоём, за горы и травяные моря у подножия гор - в сказочную чащобу, в дремучие леса, где у крохотного родника, с которого и началась медвежья земля, ждала кого-то русоволосая сильная женщина с глазами цвета холодных лесных озёр. Кольчуга плотно облегала молодое ладное тело, он тянулся к ней: обнять, прижать к себе - и каждый раз, спотыкаясь, падал, на скрытый в высокой траве меч. Он умирал, а женщина смотрела на него со страхом, насмешкой и тайным желанием. В глубине холодных глаз дрожала слеза. Она всё не могла решить, что же делать с ним, Золотым Князем, и тогда он тяжело поднимался из высокой травы, пятная берёзы красным и ... и просыпался каждый раз на этом месте, всем телом вздрагивая в седле.
  А путь их всё тянулся под угрюмую песню ветра, и лошади уже отказывались есть редкие кустики жёсткой травы. С голых скал, что во множестве торчали здесь - на голове у гор - то и дело сходили оползни. Лошади падали от бескормицы. Люди роптали. Озёра сменились торфяными болотами, вместо лугов - мёртвые равнины, заросшие сухой травой, пучки тонких стеблей торчат, как ежи. Висевшее над самой головой солнце било во всадников острыми лучами, у людей трескались губы, со щёк свисали лоскуты почерневшей кожи.
  Они шли на север, продолжая подниматься вверх, без дорог.
  Золотой Князь держался твёрдо, но эта вечная, без края, мёртвая коричневая равнина, эти камни, камни и ещё раз камни, самые разные камни, за всю жизнь он не видел столько камней... Но поворачивать, возвращаться нельзя было и думать.
  
  Надвинулась осень. Днём в горах становилось не только холодно, но и непохорошему ветрено, а ночью - вода замерзала в редких неглубоких ручьях. А однажды сухая погода, к которой они привыкли и считали единственно возможной здесь, сменилась дождём, сильным, а потом и чудовищным, с громом и прямыми длинными молниями на враз почерневшем небе. Так начинался сезон осенних ливней, что смывали здесь деревни и террасы, реки превращали в озёра, а озёра - в моря грязи.
  Людям Золотого Князя хватило, однако, и ливня. Скачущие со склонов потоки воды сбивали с ног, почти сухое русло ручья, у которого они остановились, вздулось ревущей водой на высоту всадника и продолжало пухнуть. Костры были залиты отвесно падающим с неба потоком и в считанные мгновения разбросаны ветром; войсковые шатры продержались немногим дольше.
  Золотой Князь во тьме мчался по лагерю, его дрожащий от ужаса, но всё ещё верный конь, каждую секунду рисковал сломать себе ногу, а всаднику - шею. Воины перестали повиноваться... Третью луну они шли по лезвию, всё дальше от великолепных степных пастбищ непонятно куда, неизвестно зачем. Смерть заглядывала в лицо, в этих гиблых местах каждый день умирали его люди, и вот теперь боги гор решили прикончить их разом.
  Обезумев от страха, степные всадники подняли руку на своего князя.
  Личная сотня потерялась в ночной буре, и ему пришлось в одиночестве отмахиваться мечом от лезущих со всех сторон маленьких мокрых людей.
  Ярость гнала его на клинки тех, кто потерял сегодня коней, шатры и сердце. Недалёкие молнии хлестали острые наконечники горных пиков, что лезли из-под земли отовсюду, и маленькие мокрые люди роняли оружие, закрывали лица руками в ожидании милосердного удара.
  Он не мог больше избивать воинов, ставших овцами - привстав на стременах князь Руй что есть силы закричал на это небо, на эту проклятую землю, на трусов, что предали его и тех, кто остался ждать внизу, у беспощадных стен Эрда. Закричал и ударил в низкие тучи длинным мечом.
  И как по волшебству, почти сразу же, закончился ливень, и небесные плети перестали мучить землю - а сам он, его панцирь и меч, лёгкий шлем на мокрой голове - окутались яркими жёлтыми сполохами. Огромный рыжий конь казался небесным животным, сошедшим с заоблачных высей.
  Ничего не замечая, он в ярости швырнул меч в ножны и ускакал от предателей, а они кланялись, втыкали головы в грязь и снова закрывали глаза, потому что слишком ярко горела во тьме над их князем золотым светом волшебная корона горных богов.
  Это была самая страшная ночь его жизни.
  А на следующий день оказалось, что кроме ледников, глетчеров, снежных стен и обугленных недалёким солнцем вершин в этих местах имелись и люди.
  Утром к лагерю медленно, с большим бережением вышли сухие горбоносые всадники. Их клекочущий язык был совершенно никому непонятен в степном войске, но было ясно, что ночью многие их них (а горцы давно уже скрытно провожали его людей) видели золотого всадника, существо не вполне земное и хорошо им знакомое по старым легендам; они готовы были служить ему - или хотя бы не прятаться больше.
  Тогда же Золотой Князь получил и своё имя.
  
  Горцы оказались не очень удобными проводниками: они старались править чужое войско подальше от себя - в чужие долины, а куда именно, их заботило мало, но зато у людей Золотого Князя теперь всегда имелась вода, стало лучше с выпасом и даже с едой. У горцев он набрал несколько сотен отличных воинов взамен тех, кто сгинул в тяжёлой дороге.
  Горские рода жили обычно вокруг башен из тёсанного камня на известковом цементе; эти каменные свечи казались литыми. В тихие года в них по большей части хранили кукурузное зерно, а во время набегов соседей - прятались люди.
  Дома их тоже, конечно, были каменными, с плоскими низкими крышами. Там во много слоёв укладывали тонкие тела горных деревьев, хворост и солому вперемешку с землей, глиной и мелким щебнем. Двери - тяжеленные, едва сдвинешь руками, никаких петель и замков; окна маленькие, не для света; внутри же всё перепутано, темно и ничего не понятно - тут очаг, там ясли, здесь постели или кладовая; где-то в самой середине этого потёмочного, пещерного жилья хозяева прятали камень счастья - бусу изобилия размером с голубиное яйцо, что светится в темноте и даёт дому силу и удачу; их добывают в глубоких и тёмных ущельях из зева страшных ядовитых змей...
  Иных чудес в горах он не заметил.
  До самой линии снегов горцы выпасали маленьких смешных животных - вроде игрушечных толстозадых лошадей, которых содержали ради шерсти. В редких плодородных долинах можно было встретить сады, нередко - дикие. Шелковицей, абрикосами, персиками и орехами редкий окрестный народ питался круглый год. Абрикос встречался на удивительной высоте, где не найдёшь совсем уже никаких деревьев.
  Королём же гор оказалось невиданное и не слишком им сначала приглянувшееся растение, какой-то земляной плод с кулак величиной; его жарили, варили, вымачивали и даже вымораживали, получая сухой порошок, называемый местными "крахмал". Выше картофеля не росло ничего полезного человеку.
  Мясо горцы умели сушить даже лучше, чем степняки. Впрочем, мясо в этих местах было редкостью, ели в основном этот самый земляной плод во всех его видах и ещё - кукурузу. Варили из неё брагу. Людям Золотого князя она показалась слабоватой, но ничего, пили.
  Дни шли за днями, близилась зима и холодно теперь было даже и в полдень, но места вокруг стали веселеть, тропинки покатились под гору; потом как-то разом вернулись луга и озёра, а там и "брови лесов" показались внизу за дымкой утренних туманов. Они спускались вниз, к людям, и это легко могло стать куда хуже, чем каменистые пустыни Эрда.
  Именно здесь Золотого Князя настигла чёрная весть - брат увёл орду на юг.
  Сломал клятву, снюхался с имперцами... Те позвали его в какую-то "изогнутую страну", воевать с народами моря. Дали денег. Посланный верными людьми гонец был едва жив и сам уже плохо понимал, о чём вел речь; из трёх его лошадей выжила одна.
  Теперь можно было не торопиться...
  
  А время шло, скалы всё не кончались, и ещё не раз проливались на них небесные реки, а потом полетели и белые мухи, но настал наконец поздней осенью день, когда летящая под гору тропинка привела Золотого Князя в долину, где начиналась империя, где жили в глухом углу, в штрафном, как они потом узнали, поселении первые её люди.
  Здесь они пока и остановились: пришедшие вместе с зимой бураны отрезали их от Медвежьей страны, закрыли до весны перевал на юге, что было очень кстати: людей нужно было привести в порядок, а зима в этой долине несмотря на бураны была лёгкой, в степях бывало намного хуже.
  Местных Золотой Князь трогать запретил под страхом позорной казни: стражи здесь нет, сами себя охраняют, и сами всё дадут, и не ради какого-то невнятного городишки проделали они этот страшный путь. Тем более, что он совсем ещё не кончился...
  Язык империи к тому времени был ему уже немного знаком, и здешний набольший, тысячник, - которому деваться от находников было некуда, - вежливо пугал его и, с трудом припоминая надлежащие слова, рассказывал вечерами за чашей горячего вина, что государство Пяти Сторон Света, как иногда называли лежащую к северу страну, простирается от Столицы в бесконечность ойкумены, часть которой заселена пока, хм, варварами. Столица империи стоит на Золотом Холме, где растут огромные серебряные яблони, плоды их искусно сработаны из драгоценных камней размером с лошадь. Вода в Великой Реке так чиста и сладка, что жители проводят свои дни в довольстве и никогда не издают дурных запахов, не подвержены и дряхлению. Русло её у Небесного Ларца, где обитает Император, выстлано золотом, и в ясный день со дна исходит как бы божественное сияние...
  Властели империи, преданные слуги императора, появились на свет из золотого яйца на Медвежьей горе, что неподалёку от Столицы, ключники - те произросли из серебряных трубочек в потоке, что стекает по склону горы, а простолюдины, крестьяне и ремесленники - из медных колосьев у подножья. Простолюдином быть не стыдно. Стыдно быть рабом (взятым на войне - за долги Империя граждан продавать не разрешала) или клятвопреступником. Очень стыдно быть врагом государства: те появляются из грязи болот и лишь имеют вид людей, а на самом деле - черви.
  Император, к слову, ниоткуда не появлялся, несмотря на золотые яйца: как сын Неба и Земли существовал предвечно, только личины менялись (тут князь не всё понимал, да и ключник, пожалуй, тоже).
  Дальше не привыкший к пьянству управитель городка заплёл такие небылицы, что Золотой Князь и слушать не стал, хотя про драгоценную лошадь людям своим между делом рассказать не забыл.
  Его тысячи расположились у незамерзающей ни в какие морозы горной реки, а сам он часто ездил с малой охраной в посёлок - присматривался.
  Дома там стояли тяжёлые, тёсанного камня, хорошо пригнанного по швам. Стояли долго - внизу камень поплыл - нож не просунуть в некоторые щели. В таких жилищах не жарко летом и не очень холодно зимой. Ровные ряды построек отчёркивали широкие улицы, выметенные от снега и обсаженные опрятно подстриженным кустарником и весёлыми, наверное, летней порой яблонями: никому и в голову не приходило рвать их плоды до Праздника Земли. Тем более, что жители за них отвечали по счёту - деревьев, плодов и едва ли не веток.
  В центре посёлка - круглая площадь, квадратный фонтан и управа в два яруса. Перед управой - надлежащая пустота, позади же обширнейшие общественные склады. Земля в городе везде плоская, как топором стесали, хоть и живут в горах.
  Вокруг квадратного города - круглые каменные стены. Стены не для того, чтобы отбивать тех, что снаружи - врагов у них ещё совсем недавно тут не было - а для того, чтобы сторожить тех, кто внутри: чтобы не отпускали цеха неучтённый товар на сторону, не выменивали на сапоги и кувшины еду и кукурузную брагу. Чтобы был порядок.
  За городом, поближе к полям, имелись ещё жилые квадраты, поменьше, и вот эти были уже приноровлены к неровностям местности. Глухие внешние стены десятидворок, внутри - семь обязательных строений для семейных, совершенно одинаковые, только детский угол можно украсить по-своему, да в центре дом побольше - для десятского, да пара общественных построек справа и слева от ворот для всяких иных человеков, которых нельзя пока слепить в семьи: тут и преступники по лёгкому наказанию, и "новые люди" из варваров, что показали старание и неплохи в языке и прочий случающийся в жизни человеческий мусор. В домах жили синие утки и смешные собаки, которых ели, и маленькие жирные свинки, которых тоже ели, но дети часто плакали и даже прятали своих любимцев. Десятники обычно закрывали на такое глаза.
  Эти были - крестьяне, выращивали в глубокой долине, если получалось, кукурузу и даже пшеницу, а по большей части - ячмень да маш, мелкую разноцветную фасоль. Урожай был на взгляд князя слабый, но похоже, что поселили их здесь не ради урожаев.
  
  Мастеровые люди в посёлке ему понравились. Толковые и смирные, с такими легко иметь дело. По зимнему времени работы у них было меньше, чем обычно, пищей же исправно снабжало государство - и они почти с радостью начали обихаживать порядком обтрепавшееся войско Золотого Князя.
  Казалось, умели всё: плавить и ковать железо, делать твёрдую, как бронзу, сталь, латать никогда ранее не виданную упряжь и шить новую. Быстро учились, хорошо учили сами, имели самый разный инструмент и всегда могли сделать новый. Знали силу кующей воды, знали - как запрячь ветер на склонах чтобы сделать огонь в плавильне горячее, как ткать и как строить мосты. Многие были грамотны, а любой десятский мог составить простой свиток-отчёт и прочесть несложный свиток-приказ.
  Главное, чтобы было начальство и его соизволение. А что войско чужое, так на то начальство и нужно, - решать.
   Сеять злаки и делать вино мастеровые не умели, да в том и не было нужды - в городке имелось зернохранилище, обширный склад сухого картофеля и тщательно перебранных бобов. Мяса было маловато, а всего остального - степняки никогда не видели в одном месте столько еды, хотя местные говорили, что по сравнению с обычным провинциальным хранилищем это - как холм перед горой. Врали наверное...
  
  Понять, кто есть что в Империи просто.
  У десятника широкий чёрный лоскут идёт понизу рубахи из небелёной ткани: он ближе к земле. Это - руки и ноги империи.
  Сотским полагается красный кафтан чтобы издалека было видно опору государства. Усадьбы сотских как солнце, вокруг которого вертятся десятки. Это - костяк империи.
  Ключники-тысячники - в зелёном. Кафтаны у них из тончайшей выделки шерстяных тканей с серебряной нитью в рукавах. Такие делает один-единственный цех в Столице, и мимо него взять такой кафтан негде. Это - голова государства, без их мудрости и урожай не собрать и другого никакого дела не сделать - потому и зелёные, видно, у них кафтаны, как поспевающие поля.
  Говорили, что есть ещё люди в синих кафтанах, из Управы Благочестия, голубые глаза государства, которыми матери поглупее пугали детей. Синий - правильный цвет, ведь они - как вода: везде пройдут и всё увидят; через них по капле, по ручейку в Столицу со всей земли стекаются слова о делах на далёких окраинах. Они - и как небо: глядят на всё сверху и о последнем десятнике расскажут, что кричал он, напившись браги, и о тысячнике, что тот, сбросив зелёный кафтан с серебряной нитью, шептал чужой жене о порядках в Небесном Ларце, хотя вроде и был пока не сильно пьяный.
  Страна - огромная, одеты люди по-разному, а на самом деле - все одинаковы. Слуги государства. А император - и есть государство.
  В империи жить было иногда не очень легко, зато всегда просто. Ты работаешь, тебя кормят. Каждый пятый день - короткий, каждый десятый - посвящается церемониям, или просто - убрать жилище, ну и погреть на солнце косточки, промочить горло. Заболел - скажи десятнику. В каждой сотне есть знахарь, в каждой тысяче - врачеватель с помощниками, да толковый, может хоть дырку в голове заделать.
  Осенью - три дня праздника урожая когда никто, конечно, не работает. Зимой - огромные облавные охоты, что тоже скорее праздник, тем более, что мясо всё варили на месте, кроме императорской доли, которую, впрочем, аккуратно сносили в "амбар справедливости", на общий склад.
  Да и без праздников, даже в каторжных поселениях вроде этого, в Заячьей долине, никто не убивался на работе, десятский никого не хлестал кнутом, чтобы раб государства шибче бегал, за долги людей не продавали, да и какие у них могли быть долги, если в стране, строго говоря, не было хождения деньгам. А подневольные из военнопленных через два года, а то и раньше: если сносно выучатся языку и доброму ремеслу по списку сотского - выходили на вольное поселение, получив место, где жить, инструмент, что полагается, домашнюю птицу, жену и утварь.
  Кроме простого рассуждения находника и грабителя, что высматривает добычу подороже, Золотой Князь не знал, что и думать, глядя на такое государство. Неужели от века жила этим порядком Медвежья страна? Трудно было ему понять народ, придумавший такую жизнь.
  Той зимой да и позже, когда узнал он гораздо больше, находило на него помрачение, и казалась, может вот оно и есть - счастье? Он не понимал, как всё это может быть, как работает этот чудовищный муравейник, - он видел результат.
  В империи не было нищих, не шлялись по дорогам слепцы и иные увечные, и не потому, что стража била их стрелами влёт. Больные, если не могли лечиться домашним образом, пребывали в заведённых государством больницах, старики - находились в приютах. Он ведь и не знал раньше, что это такое - приют. Да и про больницы немногое слышал... Налогов в стране не было никаких, это уже местные не знали, что это такое - налог, ведь всё вокруг - государственное; засуху или наводнения побеждали государственные запасы зерна, а железный плуг давно убил голод. Нечистоты - вывозились, суды были публичными и честными, а дороги - великолепными. И всё везде было одинаковое - ширина этих дорог, меры длин и весов, форменные одежды чиновников.
  Но жизнь в империи не вся была масленицей.
  Каждому глядел в затылок каждый, присматривал: не греши, не совершай дурного и главное - не нарушай установленного. И эта невероятная, непредставимая жестокость и неукоснительность наказаний... Битьё, пытки, каменоломни, казни, да такие, что даже привычные ко всему сотники Золотого Князя качали головой.
  Но каждый знал и то, что если он сделает больше, чем должен, его не пропустят, его заметят, и он поднимется на ступеньку. И последний крестьянин может стать одним из трёх князей-советников Императора, как и бывало и даже не в такую уж далёкую старину... Скрывавший преступника наказывался так же, как сдавшийся в плен врагам, а доносчик награждался как тот, кто обезглавил в бою врага. Те же, кто заслужил отличие в настоящем сражении, получали чиновничье звание, а любители ссор - строго наказывались.
  Чтобы быть крепким, нужно быть гибким. Но закон в стране, а скорее - порядок, от века - один для всех, для малых и великих ибо никто не велик перед императором, то есть перед живой властью, разумом и спасением их народа.
  
  Обжившись немного в городке и перестав пугать местных оружием и нездешним видом, Золотой Князь узнал историю этого места.
  ... Лет с полсотни назад, после окончательного завоевания мятежной провинции Ломейн, что лежит далеко-далеко от Заячьей долины и на закат от Столицы, у Песочных гор, тамошние города - Пиннон, Коррена, столица проигравших трёхстенный светлобашенный Веор - были аккуратно разрушены, разобраны, запаханы и в других местах той же провинции выстроены заново (и под другими, конечно, именами): так, чтобы удобнее было ими управлять из Столицы.
  Местных же переселили - кого на север, в провинции Айлон или Регат, кого под Столицу, а вот эти люди, добрые ремесленники, отправились на юг - в Норбаттен, что лежал в тысяче примерно миль к западу от нынешнего их обиталища, Заячьей долины. Селили таких испокон века не отдельными общинами, но разбрасывая семьями по городским десяткам, чтобы быстрее учили язык и постигали правильную жизнь.
  В долгой дороге ломейнских пленников сопровождали учителя, объясняющие культ императора (за этим следили строго), обучали и должным словам и некоторым церемониям - из главных. Имелся там и государственный заклинатель: перенести на новый погост души их предков, чтобы всё было, как у людей.
  Но этих - расселить не успели...
   Жизнь на новых землях оказалась тяжела и без ученья. Сотские в Норбаттене неисправно несли службу, незамиренные варвары-кочевники с востока разоряли продовольственные магазины, обязанные снабжать переселенцев первое время. Затем стало ещё хуже - дневной урок завышали, выходные - не соблюдались, материю для одежды давали дурную, участки, растить овощи, получили они совсем негодные...
   Переселенцы знали порядок и тайно слали гонцов в главный город провинции и даже в Столицу. Гонцы пропадали безвестно в степях и дремучих лесах, а тысячник их цеха только смеялся и поносил недавних врагов империи. Местные сотские домогались их женщин и забирали в услужение детей.
  Это было неправильно. Империя была сильна, она была сильнее всех, но она была справедлива. Они знали это и решились на страшное.
  Самый большой праздник Эрлена, страны крестьянской, издавна был установлен поздней осенью. Три дня по всей империи и гордый князь и последний торговец выходили в поля, на аккуратные улицы городов, в каменные ущелья храмов - все вместе в лучшей одежде без расчёта чина и звания, по древнейшему обычаю земли, ели, пели и пили. Веселились. К этому готовились, ждали - целый год.
  Ломейнские переселенцы не вышли в тот день из своих домов, затворились наглухо. Казённых людей, пришедших ломать ворота внутрь не пустили.
  После такого цеховые сотники приуныли. Это тебе не кувшины или сапоги, принятые меньшим счётом, это даже не пропавшие гонцы...
  
  Не прошло и десятидневки, а из Столицы прискакал к ним незаметный, средних лет человек из Управы Благочестия, один одинёшенек, только десяток конных варваров в охране, которых он тут же и отпустил: не в чужих мечах сила, а в благонравии и добродетели.
  Человек был одет в синий кафтан, как положено, но людям, что жили теперь в каторжном поселении, он тогда показался серым. И не от пыли дорожной - среди ломейнцев были разные люди, некоторые видели в жизни немало: серый для них был цветом хрупких от ветхости свитков, отсыревших пергаментов, цветом документов, которые не лгут, потому что не умеют - цветом истории, холодным и тусклым. Беспощадным.
  Минуя казённую управу и здания цехов серый человек отправился прямиком в гарнизон и там показал по все дни пьяному, но бравому сотнику стражи такой свиток на сиреневой бумаге, что тот мигом протрезвел хотя и стал немного заикаться.
  Все указания серого человека исполнялись раньше, чем были высказаны. Люди, прикоснувшиеся через него к тайне власти, светлели лицами и каменели скулами, и долго ещё их домашние, даже и не знающие за собой никаких особых грехов, шарахались от пронзительного взгляда, страшась отблеска чужого могущества.
  Сердце радовалось - сила была справедлива, и справедливость стояла на силе.
  К вечеру трое сотских, тысячник, заправлявший цехами, и ещё немало народа сидели в обмазанной глиной яме, а у княжеских хором был выставлен караул. Писцы, приехавшие из Столицы позднее, едва успевали записывать за ними за всеми.
  Князь, тот было заупрямился, кричал что-то на своём варварском языке, позабыв от гнева и страха имперский. Серый человек только усмехнулся: глупец сам загонял себя в угол. При деде нынешнего Императора этому петуху отрезали бы язык (имена соумышленников сможет и написать, грамотный) и приказали бы калёного железа в задницу - для начала.
  Но теперь с такими велено было поступать уклончиво. Настоящих, природных артов мало оставалось в империи - гибли они на войне да от всяких непонятных случаев на охоте, детей у них рождалось немного и были они нередко слабы разумом. Вот и развелось этих ... новых. Впрочем, надутый дурак с юга теперь не отвертится. Пусть и не шершавый кол, но уж свинцовый рудник или каменоломни в Песчаных горах никуда от него не денутся, обнимут с радостью.
  К преступникам же серый человек пришёл сам, без стражников. Преступники молча открыли ворота, стояли, понурив головы, на коленях. Человек вел им встать и идти работать. Он не чинился и не радовался чужому страху, хотя в своей управе служил в самом тяжёлом её приказе, Дарующих Спокойствие, и в немалых чинах. Да он и родился среди таких же, как эти - только далеко на востоке, на границе степи и леса, в Риенне, и был взят в Благочестие за великое старание и некоторые природно доставшиеся таланты. А потом его заметил старик Ульф Желтоглазый, легендарный глава их управы и Лучший Друг императора, который умел видеть недолжное за тысячу лиг и приводить города и веси к спокойствию одним лишь взглядом.
  Преступников отправили в Столицу в цепях из соломы, а злодеев-сотских серый человек повёз с собой в ржавом железе.
  
  Дело это было простое, но вот империя - сильно изменилась.
  Сказка о всевидящем Императоре, о добром и мудром чиновнике, защитившем простых людей от алчного управителя-ключника стала сказкой, да всегда ей и была, наверное.
  В прошлом остался Добрый Учитель, который полагал, что все люди рождаются искренними, заботливыми и рассудительным, а добродетельный правитель, каковому не нужны законы, должен сделать так, чтобы они такими и оставались. В прошлом остался и Первый Император, его лучший ученик и друг, устроивший могучую державу, как семью, где за огромным столом всем находилось место по их достоинствам. Вместе с ними остались чиновники, которые проявляли истинное уважение к правителю, состоящее, как известно, в том, чтобы говорить верхним правду, даже если это может стоить тебе жизни.
  Последний из великих императоров, из тех, кто проявлял умеренность в суждениях, воздерживался от необдуманных действий, уважал подданных и никогда не терял хороших манер, умер одиннадцать лет назад.
  Закончилось Время Гармонии и началось время грязных негодяев.
  ... В империи произносить имя живого и царствующего императора запрещалось за страхом лютой казни. Вот умрёт, примет посмертное имя - пожалуйста. А пока жив - Наисовершеннейший сам выберет себе тронное имя и девиз. Вот нынешний и выбрал: слуга Небесного Лона - и ночь была его девизом.
  Император Ночи - велел он себя называть, не мог думать ни о чём, кроме наслаждений, которые даже некоторым придворным казались странными. Молодой ещё человек, он пользовался своей любовницей вместе с некоторыми министрами и, не стесняясь теней великих предков, носил на себе - в церемониальной зале! - предметы её туалета, сделав речную шлюху императрицей, Драгоценной своей Госпожой.
  А за той потянулись в Небесный Ларец другие люди, начались отставки, а потом и казни чиновников отца, которые не могли подойти девизам нового правления.
  И вышло так, что арестованные сотские откупились и даже не очень дорого, а за петуха-управителя заступилась императрица, благо была из одной с ним земли. Того освободили, провели очищающие обряды и взяли наверх, ко двору. Сотских рассовали, от греха, по окраинам, а тысячник оказался никому не нужен - слишком много наболтал на допросах о компаньонах из Столицы. Его тихо удавили в Управе Благочестия, а нарушение обычая на празднике урожая велено было считать - не бывшим.
  Серый человек отравился ночью, когда за ним пришли люди императрицы.
  Он мог бы вывернуться, уцелеть, он мог бы в конце концов откупиться, но - не захотел. Обладая умом ясным и последовательным серый человек молча презирал сказки о великом прошлом, о жизни полной счастья, что осталась в лазоревой дымке ушедших веков.
  "Глупый подчиняется законам, умный - создает новые. Достойный отливает лучшие правила, а никчёмный - стоит под ними, как осёл под седлом", - говорил Тайный Советник.
  Не было золотого века и неизъяснимой мудрости ушедших веков!
  И человек - всего лишь хитрая, злобная, корыстная и ленивая скотина. К счастью, - ещё и трусливая. Потому и было сказано: "Если карать смертью за проступки, не будет и преступлений!"
   В империи есть всего лишь два достойных дела - земля и война. Земля кормит, а война выравнивает сутулых и затягивает пояса на толстых, поднимая малых к вершинам управления государством и отсекая всё ненужное и состарившееся.
  Иначе как смог бы ничтожный числом народ - со всеми своими русоволосыми доблестями, тяжёлыми мечами и остроконечными шлемами - выковать из десятка государств, сотен народов и тьмы племён, ничем его не хуже, небесный меч невиданной силы, сбить из ядовитых для победителя обломков раздавленных соседей могучее государство, сломать наглую шею старой знати, железной рукой удушить стяжателей-купцов, и замахнуться на вторую половину мира, где живут себе пока за пределами бесконечной Материнской Равнины разные варвары. Как?! Нравственным совершенством и человечностью мудрости?
  Каждый - снизу доверху - должен подчиняться закону, простому и ясному, который исправит гнусную человеческую натуру. Да и не в законах было дело: им всем приходилось использовать ложные имена, прикрывая простую же и ясную мысль.
  Не закон, приказ - вот правильное слово!
  И император, сын бога, величайший и любимейший из людей в бриллиантовой короне - всего лишь символ, тень, мускул, живое мясо империи, нерв и проводник её воли.
  Империя! Вот единственное, что любил серый человек в своей трудной жизни; она была его отец и мать, она была для него всеми богами, взятыми вместе. Выше мудрости и знания, выше обычаев предков, выше императора! Тот всего лишь человек, а империя - это сила и власть, это власть силы, силы и справедливости, ибо сила и власть не падают с неба, не приходят от великих предков, будь они трижды прокляты, их не увидишь в гуманной натуре человека. Нет, жизнь не обманешь: силу и власть имеет лишь тот, кто достоин, кто может и хочет, кто рвёт с мясом, в том числе и своим, кто платит за них - каждым шагом, мыслью, вздохом, каждым ударом сердца. Дорого платит.
  А кроме власти и силы на свете нет, не было и не будет - ничего.
  И в нём, ничтожном, жила эта сила и только ею он был жив и рад.
  Добрый Учитель? Старый дурак, что сладкими речами завёл государство в ловушку, а когда запахло жаренным сбежал с верными учениками, отъевшимися на дармовых хлебах. Предатель и трус! Тайный Советник хорошо знал эту поганую породу: "Красноречие и ум - сподвижники смуты. Учтивые манеры и музыка - признаки разврата. Милосердие и гуманность - мать и отец предательства."
  И Первый Император был трусом и ничтожеством: отстроив десяток дворцов, соединил их крытыми дорогами, чтобы не знали, где ночует; неделями прятался от людей, проводя время с девками и мальчиками, всё войска посылал на запад: эликсир молодости искал, жить хотел вечно, гнида. Правильно тогда Тайный Советник...
  А вот о том - много не говорят, не пишут длинных трактатов червивой книжной мудрости. Нет, конечно, всё и всегда было прикрыто маской благолепия: Тайный Советник с самого начала приказал воздавать почести Доброму Учителю и ставить тому памятники, но учеников его закапывал в землю головой вниз - живыми, а их поганые книги - жёг! И правильно делал. Он был честен, он сделал так, чтобы судьи судили не по совести, но по закону, и таблицы этих законов при нём были отлиты в бронзе, и каждый мог прочесть любой из них. Но обсуждать, а тем более хвалить их - уже было преступлением. Не для того писаны!
  И когда настал его черёд, то Тайный Советник - никуда не побежал.
  
  Серого человека учили абсолютной честности, страстному стремлению к мудрости, и стойкой вере в качества, что мы ценим превыше всего: отвагу, справедливость и сострадание, но больше всего на свете он ненавидел всё текучее и непостоянное, он истово, не по приказу, ненавидел предательство - ложное золото, жалкий лепет этих "мудрецов", которые искажают то, что есть.
  То, - что есть на самом деле!
  Проклятые книжники сбивают с толку простых людей. Сами верят ли в то, что поют с чужого голоса?
  Да, с чужого...
  Со времён Первого Императора прошло три столетия и прежняя знать поняла своё место, но империя росла, она разрывала врагам аорты и глотала парное мясо покорённых народов, давясь всеми этими купчишками и лавочниками. Сколько голов отрублено, сколько чиновников сварено в кипятке, сколько судей посажено на кол, сколько цензоров распилено на части... Нет! Берут взятки, выдают неположенные разрешения, попустительствуют и чем дальше, тем хуже. Правда тускнела, сила и власть текли-вытекали из треснувшей чаши.
  Серый человек мог бы уцелеть, не все друзья отступились от него, не все бросили в беде, да и шлюха из Малого Ларца многим уже успела воткнуться поперёк горла, но - не захотел прятаться.
  Серый человек не боялся смотреть правде в лицо, а в мире есть только то, что есть: он служил Империи, а она оказалась кучей говна. Только что большой.
  
  Во всей этой суматохе и непотребстве о ломейнских бунтовщиках вспомнили ближе к зиме, когда в тюрьме они стали умирать от голода. Им повезло - в предгорьях Регата, так уж вышло, как раз освободилось каторжное поселение, нужны были люди - а тут почти двадцать сотен умелых ремесленников, да жёны-дети... Времена наступили такие, что вот так, за здорово живёшь, уже не убить, не покалечить столько народа - это ж какой убыток и расточительство.
  Государство отказывалось от себя. Вместо справедливости стала - польза.
  
  ***
  
  Ранней весной Золотой Князь сделал ещё одно знакомство, которое окончательно определило его планы.
  Кроме городка с каменными стенами и десятидворок полевых рабочих в долине имелось ещё одно поселение, ещё одна группа людей - тихих и незаметных. Дома их, выстроенные даже на его взгляд небрежно, стояли отдельно, выше по склону, и он долго не обращал на них внимания, тем более, что тамошние жители не имели привычки шляться окрест, а всё больше сидели взаперти.
  Назывались они - "алла". То ли это был их род, то ли занятие... Впрочем, Золотой Князь всё о них понял, увидев в первый раз: уж больно рожи были знакомые. Он только не сразу сообразил, что в империи купцы и торговцы считались людьми самого последнего разбора.
  Крестьянин, ремесленник, десятский-сотский, военный чиновник - вот основа государства, а торговец - лишний, наследие прошлого нестроения, болезнь, занесённая с дальних окраин, выкидыш бесконечных войн, помои, что выплеснулись из раздавленных городов покорённых народов, не знающих истины и правильного устройства жизни. Среди "алла" почти не было природных артов, такие занятия считалось у тех если и не позором, то во всяком случае - делом сомнительным и при этом вполне бессмысленным.
  Сам Золотой Князь не видел в торговле никакой особенной доблести, но в некоторых делах без купцов обойтись было невозможно. А в этом странном государстве, противоестественность которого начинала его пугать, их терпели как мух на кухне - убили бы всех, если б могли, да пока кое-кто жужжит, летает между пальцев...
  Власть не любила их за то, что шляются везде без ясного дела и порядка (и даже забредают за границу!), за то что живут наособицу, каждый сам бережёт свой карман и сам себе, по сути занятия, сотник и тысячник. Их топтали правилами и уложениями и почти открыто - взятками. Их оставляли лишь на вновь завоёванных землях, а в коренных эрленских провинциях они были просто приказчиками у цеховых сотников.
  Вот и этих швырнули сюда как сгнившую сбрую, когда ещё один кус земли на востоке был прирезан к провинции Риенн и там навели правильные имперские порядки. Мало было пользы государству от таких подданных - пока ещё переучишь их сеять кукурузу или работать в кузнице... Раньше такие - бессмысленные и бесполезные работники - посылали в Столицу вшей: не для пользы, для порядка, такой им устанавливали урок-отработку, но и сейчас с "алла" поступили с обычной имперской подковыркой - поселили вместе купцов из двух враждовавших при жизни княжеств, поставив тех, что раньше были слабее, надзирать. Так что теперь они по большей части грызлись друг с другом, кланяясь и умоляя о защите тысячника Заячьей долины, его сотников, десятников и собак этих десятников.
  Но появление конных варваров всё изменило.
  Под великим секретом старшины купцов принесли ему самое дорогое - медные клинышки. Это были деньги, которыми в империи почти не пользовались, за недолжное обладание ими была положена казнь в кипящем масле.
  Денег, пусть обычно они выглядели иначе, Золотой Князь и его люди успели насмотреться за время жизни, хотя и не так много, как хотелось бы. Они уже пытались рассчитываться золотом и серебром, объясняя испуганным ремесленникам, что монеты - полновесные, без обмана.
  Собственно, "алла" потому и пришли к нему, в безумной и преступной надежде, что кто-то видел у его людей круглое и квадратное - монеты с неведомыми знаками и дыркой посередине. Несколько дней они провели запершись, что-то обсуждая в своём квартале, а потом - забыв грызню и распри - тайно явились к Золотому Князю, принесли страшные клятвы - все их медные клинышки, их семейства и они сами были теперь в его полном распоряжении. Они нарисуют ему карты, обучат его людей языку. Им ничего не надо - пусть только вернуться старые, почти забытые уже времена.
  
  Последнему чиновнику империи известно, что добродетельное правительство порождает добродетельный народ. Что является здесь причиной, а что следствием сообразить было не всегда просто, но не зря говорят люди, что рыба гниёт с головы.
  Медленно, - по слову, по намёку или обмолвке - собиралось у Золотого Князя простое знание.
  Неладно было в Медвежьей стране и уже не один год. И не только окончившаяся уже довольно давно война со страшным южным народом волшебников, пьющих кровь человеков, была тому причиной.
  Среди призванных служить опорой трона не было единства. Многие поддались ересям, что ползли из Песчаных гор, другие предпочли неумножение скорбей и недеяние. Кто-то исписывал толстенные свитки, ища различия между понятиями белизны и твёрдости, и сам уже не понимал, что могут различать человеческие чувства, а что - нет. Как черви в сдохшей корове расплодились всяческие толкователи гексаграмм, гадатели, просто шарлатаны и их "учёные" собратья, занятые поисками эликсиров вечной жизни. Простолюдины стали дерзки и ленивы. Вместо дозволенного развлечения вроде гусиных боёв пошли у них другие праздники.
  Да что гуси... В деревне стали выгодны большие поля, а на таких полях за военнопленными рабами толком не усмотришь. Государю была подана записка "О соли и железе" - о том, что лучше обходиться руками свободных, которые сами за собой будут смотреть, и все советники старые и новые было обрадовались, полагая, что лишний раз подопрут становой хребет государства: свободную крестьянскую общину.
  А вместо этого очень скоро появились огромные имения, а с ними - сильные дома, чьи земли тянулись "от области до области". Провинциальным чиновникам оставили лишь гордость. Вместо исчезнувших ещё при картушах рабов теперь работали "гости", да всякие приживальщики и нахлебники, а общинники хотя и находились под защитой государя - терпели бедствия.
  И худшее из них - деньги! Впустили их недавно, от большого ума: так, де, налоги собирать проще: подушные, а особенно - поземельные, и - покатилось. Уже из-за границы, от тамошних варваров потащили в империю всякую непонятную и ненужную, казалось бы, дрянь. И вот теперь - некоторые брезгуют есть на золоте, а некоторые - поедают своих детей.
  Деньги и эта проклятая торговля точили столп государства, не переставая. И не деньги уже это были, не квадратики золота и кривые бляшки серебра, а, бывало, возьмут кожу или просто - бумагу, и пишут на ней, и шлёпают в красный сургуч государственную (и то не всегда!) печать, и готово дело - кредит, обязательство.
  От этого "кредита" быстро прибавлялось денег в карманах у одних, а у других... Причём богатели на сомнительных новшествах отнюдь не сотские или тысячники, а бес его знает какие люди - и не поймёшь толком. Появился - и остался, на столетия - голод, болезни и эпидемии. Варвары-иностранцы топтали её землю не в колодках военнопленных, как следовало бы, но с гордо поднятой головой - вроде как купцы, что-то везли они в дырявых карманах, часто эти самые кожаные "обязательства".
  Жизнь менялась, и это мало кому нравилось.
  Государство быстро наплодило невиданные ранее поборы, а потом решили ввести и прямую денежную подать, и уже ради неё бич переписи был брошен в провинции и города, и было это подобно вторжению неприятеля.
  "От безмерности налогов народ бросал поля свои и многочисленными толпами уходил в леса и иные недоступные места. Так велико было число тех, которые получали, в сравнении с числом людей, обязанных платить, что у земледельцев не стало сил: поля сделались степями, пашни обратились в леса."
  Умирала свободная община. Умирала, но не без борьбы.
  Когда Артия стала империей, то, кроме прочего, было объявлено незаконным и частное владение оружием, не говоря уже о его производстве: на это, де, есть военные чиновники, солдаты и стражники. Теперь этот запрет - и сотни других - нагло попирался.
  Сначала на южном побережье расплодились контрабандисты: торговля солью являлась, разумеется, одной из многочисленных государственных монополий, а в Маррете, новоприсоединённой провинции на юге, к этому не привыкли и привыкать не хотели. Когда в коренной Артии начались засухи, налоги, переписи и иная напасть; когда ушли на север гарнизоны с побережья - за ними из Маретта потянулись туда же банды грабителей, а вскоре в Материнских провинциях и своих разбойников развелось с избытком.
  Разорённые хищными чиновниками и поднявшими голову ростовщиками крестьяне бежали в леса, питаться ягодами и коренья казалось им предпочтительнее собачьей смерти на непосильной работе. Десятские и сотские часто следовали за своими живыми орудиями, и вместо неустойчивых банд в лесах начали появляться пусть и неумелые, но дисциплинированные и очень злые крестьянские войска. Осмелевшая родовая знать покорённых народов, даже сдёрнутая с окраин в центр государства, составляла заговоры, искала за границами империи союзников.
  "Разбойники с гор и морей, банды преступников и беженцев из других провинций стекались отовсюду, словно тучи". Они отбирали у чиновников, которые по старым временам передвигались почти без сопровождения, собранные налоги. Пытливая государственная мысль вместо наличных денег придумала векселя, но сильно это не помогло, тем более, что почти сразу же начались нападения на усадьбы, продовольственные склады и мелкие города.
  Когда жалобы на неустройство стали слишком громкими, последний император лично решил навести порядок в стране. В первые годы царствования у него имелись занятия поинтереснее - дворцовые тогда копали в лесостепи центральных районов империи гигантские озёра. Император желал переселить под Столицу морских зверей китов, а потом тщился устроить для себя что-то вроде охотничьего парка через всю страну.
  На озёрах и парках неплохо заработало немало людей, которые охотно поддерживали легенду о каких-то совершенно особенных - даже по меркам императорского дома - достоинствах этого человека.
  В конце концов - через десятилетие беспорядков на окраинах - дошли у императора руки и до государственных дел. Артия давно уже не собирала огромных армий, и дело пошло туго - многие окраинные правители (обладающие лучшими войсками) тянули время, отговаривались. То, что было в конце концов собрано - в старые времена эту толпу босяков никто не назвал бы войском - наполовину разбежалось не дожидаясь бранной славы.
  Когда из попытки успокоения умов ничего не вышло, когда стало ясно, что его не испугались даже полки собственных холопов, уже довольно давно не слишком хорошо питающиеся, Император Ночи растерялся до икоты. Бегом вернувшись в Столицу он сидел теперь за высокими стенами Небесного Ларца, проклиная неблагодарную чернь и коварную знать.
  К тому времени Золотой Князь уже с десятком тысяч перетащенных через горы эрленцев и несметными толпами переметнувшегося на его сторону крестьянского ополчения чувствовал себя очень уверенно в степях провинции Риенн, подбираясь к Норбаттену.
  Империя, конечно, заметила орду вовремя, ещё до зимовки в Заячьей долине. К оставшимся без князя степнякам были посланы люди, которые сумели кое-чего добиться, уведя орду на юго-запад, в этот проклятый Эндайв, грабить.
  К самому же Золотому Князю из Столицы отправился опытный человек "с мешком золота в кармане", как тогда говорили: откупиться от находников, пообещав ещё больше, присмотреть недовольных, а потом - вождя варваров отравить, а некоторых его товарищей взять на службу - с тем, чтобы они истребили остальных. Затем им всем предстояло совершить обратный путь по негостеприимному Эрду, посетив с ответным визитом орду этих немытых ... эрленцев. Там, пользуясь всё тем же золотом, которое никуда не денется, скорее - приумножится, чиновник Управы Благочестия собирался заставить варваров сражаться с варварами - арты в своё время хорошо выучились некоторым вещам у картушей и проделывали они такие штуки не раз.
  Так бы скорее всего и получилось, но в этот раз всё пошло наперекосяк с самого начала.
  Чиновник из Столицы торопился, шёл с малой охраной и несколькими доверенными людьми. Их предки когда-то кочевали на востоке, но сами они считали себя имперцами - и каждый умел поднимать брата на брата, каждый стоил небольшой армии. Но эти и многие другие умения не помогли им, когда на постоялом дворе в дремучих лесах Аката небольшой отряд перехватила сотенная банда голодранцев с пиками, переделанными из кос.
  Чиновник из Управы Благочестия был опытным человеком.
  Пока его люди резали неумелых нападавших, он успел скрыть золото - не так его было и много - и ускользнуть из ловушки. Раненный, он добрался до уездного города, собрал отряд (а по тем тревожным временам заставить разжиревших стражников вытащить задницу за пределы городских стен было почти невозможно) и вернулся так быстро, как было в человеческих силах.
  Он очень торопился, но - опоздал. Он опоздал всего лишь на день или два. Часть охранявших их маленький конвой солдат была взята разбойниками живыми, и единственный из них, кто знал (случайно), что везут эти непонятные люди, не выдержал, рассказал всё после пытки огнём.
  Такую новость не удержишь, и искать золото у сожжённого постоялого двора собралось уже половина уезда. Серый человек не мог положиться даже на свой новый отряд - там тоже узнали о драгоценном грузе и тоже подумывали об огне и железе, чтобы он указал им место.
  Серый чиновник ещё сумел подавить бунт и с немногими верными людьми добраться до пары неподъёмных мешков, но тут удача окончательно оставила его. Что там случилось - ещё одно предательство, случайная мелкая шайка, на свою беду наткнулась на них, волчья ли стая добила заплутавших путников... В лесных урочищах затерялся след, в холодных тенистых ручьях осталось вечно лежать, зарастая илом, глупое, никому не сделавшее добра золото. Империя убивала самоё себя.
  Пока в Столице разобрались, пока снарядили на юг войска... Да и не поправить было дело железными когда-то полками: в сердца всех - от больших до малых - давно вошли страх и уныние, поэтому на юг и отправили сначала золото. Солдаты стали ненадёжны, будущее казалось ужасным, многотысячные толпы, наросшие вокруг эрленцев и их Золотого Князя, добрались уже до Норбаттена, император же знал одно - повышать налоги, собирая ещё одну армию, которая обязательно сотрёт врагов в порошок и вернёт всё, как было от века.
  Печальные летописи того времени шептали: "Человеку оставалось одно: уйти на земли вторгшихся с юга варваров чтобы жить под видом плена свободными, нежели под видом свободы - пленными", тем более, что Золотой Князь первым делом объявил амнистию многочисленным каторжным поселениям и освобождение от всех новых налогов, а старых повелел не собирать два года. После разгрома нескольких провинциальных столиц и разграбления их сокровищниц он мог себе это позволить.
  В лагерь его кочующей по империи армии сходились огромные толпы. Не то чтобы население так уж вдруг полюбило кочевников, нет, оно скорее спешило воспользоваться обретённой вместе с вторжением варваров свободой передвижения (в империи с этим было строго) для нужд, как правило, хозяйственных. Да и самих кочевников, щедро разбавленных собственными разбойниками, довольно быстро перестали бояться - рука у Золотого Князя был тяжёлая, а в Медвежьей стране даже лесные бандиты привыкли почитать начальство.
  Красная Крепость в Воротах Народов никуда не делась, неприступные её стены костью стояли в горле завоевателя, но столичные чиновники - так, на всякий случай - взяли в заложники семью командира многотысячного гарнизона, что стоял в старой твердыне картушей, и он - полагая своих близких замученными и убитыми - предал.
  Открыл ворота, сдался.
  Через узкий проход, перехлёстывая нависшие над могучей рекой стены, рванулся в империю человеческий поток - конные варвары, эрленцы и гарлахцы, наёмники и просто грабители из народа пеле, и всякие прочие люди степи и моря, о которых не все и слышали в империи артов, да не очень-то и хотели. В первый раз тогда зашевелились в своих мёрзлых горах северяне, сломали границу, добираясь до лесов и рек Айлона, где жили когда-то страшные, непобедимые арты.
  Тёмная, кровавая эта волна швырнула Золотого Князя той сумасшедшей осенью к стенам Столицы.
  "Варвары извне, зло общественное внутри сокрушили империю, столь долго владычествовавшую над миром."
  Император Ночи умер во время бунта войск, стоявших в Столице. Пьяные солдаты на его глазах удушили Драгоценную Супругу, которая всю жизнь смеялась над ним и обманывала так открыто, что это даже обманом нельзя было назвать, и которую он любил больше жизни. Занятые делёжкой драгоценностей гвардейцы не заметили, как сжимая в дрожащих руках нефритовый жезл, император бросился со стены в мутные речные воды.
  
  ... Долгие годы тянулись войны, одиннадцать больших сражений дал и выиграл Золотой Князь, щедро рассчитался с братом-предателем, да и не только с ним, но уже тогда, в тот вечер, когда вышли они к Столице, всё стало ясно.
  Тысячи человек молча стояли на Золотом Холме, жадно глядели сквозь невысокие разлапистые яблони на сказку. Многие зачем-то спешивались, к ним подъезжали новые сотни, останавливались, затихали. Внизу, в изломанном кольце белых стен лежал город.
  Воды широко разливалась в правильных кругах-плёсах обточенного умелыми руками берега; совсем рядом прямо из волн поднимались каменные башни, виды были великолепные здания, вдалеке сверкала серебром громада Небесного Ларца. На воды падал закат, и казалось, что огромная река у ног их коней текла кровью.
  
  После смерти Золотого Князя его сыну четыре раза пришлось приводить к покорности Эндайв. Три года он осаждал Ремону, красивейший и богатейший тамошний город. Основанная на месте Бет-Цолейна, древней крепости картушей, Ремона имела, конечно, подвоз с моря, и держалась до тех пор, пока могучие стены не обезлюдели от морового поветрия.
  Сын поставил на берегу высоченный столп, где золотой сокол рвал когтями ревущего медведя, собрал войска для похода на северо-запад, куда расселился пришедший с моря народ пелетийцев, да отравили его на пиру беспокойные родственники.
  И началась свара, хуже прежнего; выползшие из тёмных углов дядья да племянники вновь пошли рвать кусками тело государства. Кончилось всё тем, что вдова убитого, Шельха Серебряные Глаза, созвав всех ближних и дальних на примирительный пир в Столицу, сожгла родственников вместе с Небесным Ларцом, оставшись регентшей при малолетнем сыне, и наступило наконец то, что кое-кто в Эрлене до сих пор называет Временем Утрат, а остальные - Обращением.
   Обращение - да не в варварский степной обычай.
  Умна была Шельха. При вечно воюющем где-то муже давно уже привечала она "людей Книги", что появились в стране - пришли с запада, из Песчаных гор - за полвека до явления империи Золотого Князя с соплеменниками. Начинали проповедники нового закона смело: не боясь лютых казней, поносили Столицу как место, "куда отовсюду стекаются жестокость и позор, и где они процветают", да и насчёт императоров не стеснялись. При одном из последних, Грейде Жестоком - что посредством мистической геометрии пытался предотвращать покушения и обрести бессмертие - их вместе с самой Книгой жгли в общественных садах при луне, и об этих "ночных светильниках" немало было сложено гимнов - потом, когда пришло наконец в империю время править скипетром любви.
  Собственная вера империи Артов была в то время также проста, надёжна и грубовата, как и почти всё в Медвежьей стране. Поклонялись мудрому владыке всего сущего, разнообразным источникам жизни, богиням любви и войны. Храмы и святилища стояли по берегам рек и озёр, - особенно ценились места у редких водопадов; а так, окраинные, лесные народы - верили в молнию, в ночной крик, в светлое небо и лукавых русалок, поклонялись старым деревьям и гнилым корягам...
  По мере завоеваний в пантеон артов включались боги покорённых племён, по удобству хозяйственной жизни менялись имена и сроки праздников, даже цикл плодородия страшных картушей не исчез, а был приспособлен к природным особенностям страны-победительницы.
  Государство мало вмешивалось в дела богослужения, - не слишком-то они казались важными, - ограничившись кодификацией церемоний и введя монополию на гадания на стебле тысячелистника. Но пусть и был привычен народ к появлению новых богов, но вот "людей Книги" - тех не полюбили сначала.
  Плохо о них говорили тогда: таятся, де, от начальства и от мира, придумывали им страшные обряды, поминая, конечно же, свальный грех и поклонение неназываемым вещам. И люди образованные их не жаловали, обзывая Книгу извращением и предрассудком, посмеивались над "знанием спасения", тайной мудростью Бога, не имеющего форм ("А между ног у него - тоже ничего нет?"), но обладающего какими-то невнятными эманациями.
  Когда новая династия стала привечать бездомных и чужих - многим это показалось ошибкой. Забывать своих богов, да и ради кого - беспомощный Утешитель, божественная распутница София, последний, непарный какой-то эон... Тьфу! И снова встал в стране ропот и всякое нестроение.
  Но Шельха угадала верно. Для тех, кто поклонялся Книге не было ни старых, ни новых, ни истинных артов, ни потомков грязных кочевников-эрленцев. Их мир был един, им нужен был град горний, один на всех, а пока, - пока пусть будет Столица, пусть будут храмы, пусть будет что-то: и побеждённые, обиженные когда-то империей соседи, что готовы были сражаться с ней до конца времён, сами приходили вкусить щедрых плодов благочестия.
  И оказалось, действительно - ничто не может противиться божественной благодати, ничто не может препятствовать ей исполнить своё предопределение ибо она обращает раздор в согласие, раны - в средства к исцелению и совершает в мире множество иных действий, равно полезных правительству централизованного государства.
  И вот уже воинствующие проповедники новой веры, кричали на площадях, что телец ненаученный негоден для работы, зато послужит для закланья - наукой другим. Северные варвары, которые как лесной пожар готовы были уничтожить всё на своем пути, остановились, побежденные крестом Утешителя и сделались послушным орудием его. На время.
  Шельха, уже седой старухой приняв императорское имя Эг-Альвинтины, увидела, как Верховный жрец старых культов упал на жертвенный нож, - сам по себе, почти без напоминаний - бредя о мщении небес и огненном очищении.
  
  Немало крови приняла тогда земля.
  Эг-Альвинтина не побоялась того, что потом назовут первой аграрной реформой, вернула землю общинникам, что обернулось особенно большими бесчинствами. Но в концов воды вернулись в берега, и воссияло Солнце Правды (как называли в те времена Утешителя), и язычники наконец стали ягнятами, а страна - уже на вечные времена - "Эрленом".
  Так пришла к людям Древняя Книга, а вместе с ней - светлые, просветлённые и блаженнейшие отцы, знающие путь. Заодно и алфавит сменили, переписав краткие и невразумительные логии Книги, принесённые из Песчаных гор, едва ли не заново, отстранив новым языком чужих для новой же эрленской династии книжников старых императоров. Пройдёт два столетия, и дорого будут давать ревнители древней мудрости за никому сейчас ненужные свитки изначальных текстов...
  Сын Шельхи, император Аг-Иттелан по прозвищу Каллиграф, не уродился нравом в великого деда и могучего отца: был милостив и нищелюбив, обожал и книги, прохладную тишину скриптория, где сам долгими часами переписывал священные тексты. В его правление окончательно утвердилась истинная вера.
  Да и как иначе, ведь к тому времени все поняли: империя - это государство, которое свято, - то есть имеет право перед другими народами. А значит не миновать ему - государству и праву - быть благим. Вместе с Книгой вернулась и вера в правоту, за которой стоит сила и Император, в котором живёт завет, устроенный Утешителем с людьми.
  Далёкие приморские земли на юге стали эрленским экзархатом, а потом, понемногу, перешли в лен к младшей ветви новой династии. Кроме старого имени - Эндайв, "гнутая страна", тамошние стали называть эти места Отцовыми Землями - отсюда, де, пришёл когда-то Золотой Князь со своим народом. Несмотря на эти похвальные патриотические притязания, люди, живущие в "гнутой стране", легко со временем приняли пелетийский язык, торговлю и некоторые связанные с нею обычаи. Понемногу, исподтишка поползли прочь от матери-родины и её страшноватых порядков.
  В Столице, однако, махнули к тому времени рукой на вторую половину мира: не осталось под боком могущественных врагов и - ладно. Огромная страна отгородилась непроходимыми горами, льдистым Океаном и холодной уверенностью в своей исключительности; дремала столетиями, свернув пространство и время.
  
  
  
  5. Первая Республика.
  
  Много разных событий произошло с тех пор в Эрлене.
  В конце концов прошли века, наступила и была проиграна Великая Война. В жерновах миллионной бойни, среди позора, измены, трусости и корыстолюбия - как блеяли в те времена, да и сейчас, благонамеренные газеты известного направлении - почти незамеченным остался "прискорбный инцидент": именно так - уже демократическая пресса - сквозь зубы называла убийство Его Императорского Величества, к тому времени вполне уже впрочем отрёкшегося, пьяными солдатами одного из запасных полков, расквартированных в Столице.
  Немало было и таких, кто всего лишь пожимали плечами: одним тираном, пролившим реки народной крови, стало меньше. И вообще, единственное о чём стоит жалеть - это о том, что мерзавца казнили не по приговору суда. Да ведь и это не трагедия, если подумать...
  Гражданская война в Эрлене началась отнюдь не с убийства императора в заплёванном семечками туалете столичного вокзала, что бы не писали по этому поводу в своих мемуарах заинтересованные лица. Сам по себе ЕИВ к тому времени уже мало кого интересовал, а начинать из-за него военные действия в стране, блюющей кровью после четырёх лет непрестанной бойни, никому и в голову не пришло.
  Озлобленное население, измученное войной, сказало ему и Империи - мы любили и боялись тебя, мы были твои рабы: по душевной склонности, по глупости, по правде своей жизни, а ты - любил ли ты нас? Боялся за нас? Да ведь ты - никто, ты просто говнюк, лысый обманщик.
  Детей у несчастного и несчастливого императора не имелось, Великий герцог Айлон был убит во время "мятежа Императрицы", а иные члены святейшего семейства не были - в этот момент - готовы предъявить права на трон.
  Да что там император...
  Разбитая и почти уничтоженная в мировой войне страна убежала, спряталась, забилась в снега на тысячевёрстных своих просторах, одновременно предавшись самым разнузданным социальным экспериментам ("Спасение Эрлена в том, чтобы забыть всё, чему страна научилась за последние сто лет. Железные дороги, телеграф, больницы, юристы, врачи и всё подобное должно исчезнуть. Только свободная и чистая в своей первозданности крестьянская община сможет...") - и в стране наступил, наконец, день гнилого урожая. Даже больше, чем день - целых Три Дня Свободы.
  Захватившие власть "бешенные" в недолгие недели правления осуществили почти все свои заветные мечты. Но радикалы царствовали недолго. Вместо набора кровавых банальностей, которые они охотно предложили захмелевшей от всех этих "перемен" стране, на сцену в первый, но далеко не в последний раз в новой истории Эрлена вышла армия: военный переворот в Столице, "Кровавая Императрица"; морская бригада Паллара и другие части офицерского Добровольческого корпуса маршировали по широким бульварам, тысячи расстрелянных и замученных по обе стороны.
  Реставрация.
  Но и это оказалось - ненадолго. За спинами князей и графов, военных губернаторов и командиров боеспособных дивизий - за всеми этими имперских времён динатами и властелями - маячили хозяева сущего, нехотя прикрывая жирные телеса прохудившимися одёжками истинного парламентаризма и фиговыми листьями свободы - слова, печати и всего остального, избирательным правом для некоторых, самоуправляющимися союзами детей и сопричастностью народа свой судьбе.
  Буржуа обманули "аристо".
  Империя закончила свою беспокойную жизнь в выгребной яме истории 1349 лет от роду. Ничего не значащее, некруглое и в конце-концов математически простое, до глупости, число, как писал по этому поводу один известный журналист либерального направления. Когда несколько более образованные коллеги обратили его внимание на то, что число это делится не только на себя или там на единицу, и как ни крути, простым не является, он только брезгливо отмахнулся - вы путаете арифметику с философией политики!
  Вот так и родилась среди нахрапистой безграмотности, лжи и отчаяния самоубийственной войны Первая, как выяснилось чуть позже, Республика.
  
  Радикалы, вечно всем недовольные, почти сразу попытались объявить в провинции Ломейн, под боком у Пелетии, "трудовую народную коммуну", но в Джюниберге сочли, что им это, пожалуй, ни к чему, у самой-то границы, и затея эта закончилось ещё одним кровавым безобразием.
  В Западном Норбаттене в то время шла вялая, но упорная война автономистов с войсками центрального правительства. Эндайв, счастливо и с большой прибылью пересидевший войну за горами, слал сепаратистам деньги и оружие.
  На востоке старая кочевая знать вспомнила о великих предках и с увлечением пошла вырезать посёлки "колонизаторов", переселенцев из Эрлена.
  Послевоенная смута терзала страну года два, но постепенно - в Материнских провинциях, по крайней мере - всё начало успокаиваться, и как-то незаметно наступила эпоха доверия правительству и правительств, дорожащих доверием народа. Правда, и закончилась она довольно скоро.
  
  Гух Шелом, первый президент Эрлена, начавший свой непростой жизненный путь половым в трактире, оказался не совсем удачным произведением искусства демократии. Он даже выглядел нелепо: огромного, неприлично почти высокого роста, небольшая голова болтается на длинной шее, овечьи глаза и ко всему этому - неприятный жирный голос.
  Впрочем, с лица его никто не собирался пить воду, и многие были согласны принимать, по необходимости, напыщенную самоуверенность ничтожества за налёт самобытной интеллигентности, но уж больно нехороший оборот начинали принимать дела.
  Дело, конечно, было не только в президенте, тем более, что новорожденная республика была скорее парламентской, с массой мелких партий и умирающими ещё до рождения коалициями - жалкий ублюдок, выроненный из эрленского чрева на бегу, под дулами гаубиц победивших держав.
  Именно в это время в стране начался настоящий экономический спад по сравнению с которым лишения времён войны показались рождественским ужином. Промышленность задыхалась под натиском дешёвых (потому что беспошлинных) товаров, которые лезли через голые границы уже даже не из Пелетии, а чуть ли не из Гарлаха. В старых промышленных районах начинался голод. Разговоры об исчезновении эрленцев как свободного народа незаметно перешли из радикальных газет-листовок в столичные салоны, а затем и в Национальное Собрание.
  Вообще же по провинциям творились тогда удивительные дела. Политические назначенцы из Столицы, никого не стесняясь, сводили счёты, перераспределяли и экспроприировали до такой степени нагло, что "аристо", - чей мятеж был подавлен, чей вождь - гражданка Галлаж, "Кровавая Императрица", который год ожидала в военной крепости приведения в исполнение смертного приговора, - уже совсем готовые махнуть рукой на свои права, раз за разом поднимали змеиную голову мятежей.
  Нельзя ещё было сказать, что пороки стали неотличимы от порядков, но дело уверенно шло именно к этому. Люди золотой середины, обладатели массового вкуса, все эти политические бараны громко блеяли о необходимости средней линии в политике, о прекращении "безобразий".
  Да и люди, сделавшие или приумножившие состояния во время войны, были недовольны. Теперь не всегда уже удавалось отделаться взяткой, иногда можно было потерять всё. Их заставляли покупать патриотические займы, которые никто не собирался возвращать, в провинциях же изящный столичный рэкет с бухгалтерским оттенком превращался в откровенное вымогательство и конечное разорение.
  
  Да и так называемый народ вдруг вздумал задавать нелепые вопросы.
  Во время войны народолюбы, не скрывая восторгов при каждом поражении собственной армии, внятно объяснили этому народу, что война выгодна кому угодно, только не ему, что поражение ("неминуемое") принесёт свободу, освобождение и небывалое процветание - и в это было легко поверить или хотя бы понять.
  Когда война закончилась, и вместо чумы на страну навалился туберкулёз, вместо ужаса смерти - апатия и медленное угасание, те же самые люди не менее красноречиво объясняли "нынешние трудности" военным поражением, которое (так же неминуемо) следовало из гнилости режима, каковая гнилость проистекала из... В общем, и это казалось логичным. Но вот если объединить эти две очевидности, то можно было бы поразиться и очень неприятно.
  "Так чего же вы в конце концов хотите? Что вы предлагаете?!" - начали спрашивать народолюбов. А что они могли ответить? Что хотят власти, а предложить им особенно и нечего, они ведь только учатся пока? Да разве власть требует каких-то объяснений и предложений... В том случае, конечно, если она есть у тебя, а не у какого-нибудь "режима".
  В этих обстоятельствах первый президент оказался не совсем тем человеком, который был нужен, а его полубандитское ("радикальное") окружение, до рвотных спазмов намозолившее всем глаза в первые послевоенные годы, оказалось прямо невозможным в пытающейся как-то замириться стране. Дела явно шли к новой Смуте или кое-чему похуже, и тогда, в третий год Первой Республики в Эрлене "появился" новый президент.
  
  Нельзя сказать, чтобы он вот так уж был избран - тут слишком много всего сошлось, о чём не принято писать в учебниках истории для средней школы. Заодно и конституцию переписали - под сильного президента.
  Так или иначе, новым главой нации стал Главта Пурташ: дородный мужчина с великолепными усами и в старомодной шляпе, по партийной же принадлежности - либерал-националист.
  Сочетание странное, но в Эрлене эти слова имели не совсем тот смысл, что в большинстве других стран, да и не значили они при этом ничего особенного.
  Господин Пурташ часто попадался на глаза фотографам с зонтиком, его так и прозвали - Дождевиком или Встречным; был в эрленском фольклоре такой сказочный бродяга, фигура фантастическая и несколько даже зловещая.
  Манера у нового президента была, впрочем, самая доброжелательная, а взгляды - вполне умеренными. Происходил он из известной столичной семьи потомственных адвокатов.
  Его стараниями, а скорее - сама собой, главное, не мешать - страна окончательно успокоилась, тем более, что мировая экономика начала в это время расти, сначала осторожно, а потом всё быстрее, и несколько капель этого золотого дождя пролилось и над сырьевой экономикой Эрлена.
  В стране почти перестали стрелять даже на окраинах, и на пожелтевших фотографиях приёмов и митингов тех лет можно почти физически ощутить, как величественно плыл господин президент к обществу гражданского мира. В ордере могучего линкора эрленской политической жизни контрминоносцами шныряли в видах субсидий и государственных контрактов проникнутые национальным самосознанием банкиры и промышленники, патриотически-подтянутые офицеры из Политического Бюро Генштаба, - примерно с теми же целями, и другие, иногда совсем уже непонятные люди.
  Пурташ любил очаровывать публику льстивыми, поначалу, речами, любил поговорить - в печати и в стенах Национального Собрания - о многих вещах, в том числе и о "позорном, ублюдочном мире". Раньше так выражались только монархисты, чрезвычайно при нём приободрившиеся, хотя и главным образом из-за недостатка ума. Дождевик хорошо знал, что делает, монархию считал глупостью ("в сложившихся обстоятельствах"), да и властью делиться ни с кем не собирался.
  Никогда раньше, да, верно и позже, в истории Эрлена не расцветало таким пышным, хотя и несколько лихорадочным цветом, искусство произносить слова. Великолепная риторика и велеречивые призывы к святым вещам: свободе, правам личности, аппеляции к разуму, политическому благоразумию и дальновидности, к здравому смыслу, наконец!
  Обращаясь главным образом к Пелетии, эрленские парламентские соловьи объясняли, почему контрибуции (да и аннексии), судебные процессы над "виновниками войны", демилитаризованные и просто буферные зоны, плебесциты на национальных окраинах, чужие войска, стоящие гарнизонами на территории Эрлена, реквизиции Центральной Контрольной Комиссии победивших держав - не в лучших интересах самой Пелетии и должны быть как можно быстрее отменены, похерены и забыты.
  Победители внимательно слушали исполненные трагизма и отточеной логики речи, умилялись и со многим соглашались, но сомнительные плебесциты не отменяли, контрибуцию не уменьшали, а всё подбрасывали, подвязывали к ярму расходы на содержание гарнизонов оккупационных войск по обширным эрленским границам, требовали штрафы за просроченные платежи, придумали плавающую ставку процента по выплатам и какой-то "спрэд": никто в чиновном Эрлене не мог понять к чему именно.
  Но если по поводу "Гарантий Перемирия", зловещего документа, навязанного бывшей империи по окончании военных действий, и подписанного министрами ещё императорского правительства в Сарге, шикарном пригороде Джюниберга, Дождевик мог сделать очень немногое (кроме создания шедевров политического красноречия), то в отношении воспитания масс дело обстояло по-другому.
  
  Массам уверенно объяснили, что равноправие и равенство - это далеко не одно и тоже. Что собственность - священна. Что наивно со стороны людей, которые не умеют пользоваться своими правами - пока не умеют, и не по своей вине, конечно - требовать равных материальных благ со столпами и опорами общества. И вообще, революция - это вековая мечта лучших сынов Отечества, которую мы не дадим превратить в движение по повышению заработной платы и сокращению рабочего дня. Скажем твёрдое "нет" социальному стяжательству!
  Да, свобода, как и было обещано, пришла к этим людям нагая. Ну, не совсем уж голая, конечно - начальство не допустило бы таких безобразий, да и имелось на ней какое-то бельишко, явно пелетийской выделки, но мешка подарков за рахитичными плечами видно, однако, не было.
  У победивших в гражданском противостоянии - а очень долго было решительно невозможно понять, кто же собственно победил - не имелось особенного выбора. Свою победу они оплатили хозяевам жизни твёрдой позицией по отношению к "труду" (ну не к капиталу же...) и вообще: наглостью - вместо политики. Они смело сказали народу "мучительную правду": наше будущее это голод и нужда, наследие преступной политики преступного режима в последние пять или там пятьсот пятьдесят пять лет...
  На каждом заборе висело тогда по плакату, а то и по два, где суровый морщинистый пролетарий тыкал в прохожего мозолистым пальцем: "Социализм - это работа!". Не в смысле права на труд, а в смысле тяжести пути.
  Работа, работа и ещё много раз она: работа на тех же, на кого и раньше, работа на народы-победители, работа на свободную теперь Родину и - по умолчанию - на правительство, парламент и господина президента лично. Но в последнем случае речь хотя бы шла о голосовании.
  Да и кроме шершавого языка плаката газеты были забиты благонамеренными проповедями людей, которые считали себя философами. Ударяя себя в цыплячьи груди они кричали о том, что кто поверит в классовую борьбу и завистливое равенство, о! тот станет недоброжелателем своего народа и профессиональным завистником. В глазах его навсегда поселится чёрная злоба, а уж поступки...
  Дождевик отчаянно боролся с силами политического тяготения, стараясь не упасть, балансировал как мог. Под конец правления правые стали называть его "политическим мародёром без твёрдых принципов и идеалов", укравшим у них святые для каждого честного эрленца понятия - и надругавшимся над ними.
  Зато военные спекулянты приобрели наконец единственное, чего им не хватало - политическую респектабельность, и Пурташ отсидел весь положенный срок, шесть лет. А хотелось ему - гораздо дольше.
  
  
  6. Чужой
  
  Если в Эрлене и могла быть республика, то только президентская. Да и та - особенной, эрленской выделки...
  К тому времени, когда генерал-лейтенант Мадж вернулся в Столицу из победоносного похода на Гарлах, президентом, избираемым на шесть лет, уже девятый год был Иориант Глуй по прозвищу "Динамит".
  Небольшого роста, почти карлик, всегда какой-то немного взлохмаченный и слегка, кажется, навеселе, галстук под ухом, да эти вечные пелетийские остроты, переводимые калькой на эрленский, безграмотное южное речение... Жены у него не было, а вот "официальных" любовниц имелось не меньше двух штук.
  Президент Глуй сбивал эрленский народ с толку.
  Быстро появившиеся при нём "политологи" много писали о загадке, даже об энигме (именно тогда в эрленский язык набилось очень много совершенно ему ненужных иммигрантов), о живом наборе противоречий. А он всего лишь был человеком другого мира, который пытался жить в Эрлене так, будто это была какая-нибудь сравнительно нормальная страна, вроде Тарди.
   Период его правления потом называли "девятихвосткой": и лет прошло столько, и "глуй" на деревенском эрле означало плётку о девяти хвостах, наш предпоследний аргумент в быту и политике. Да и сам господин президент происходил из навозников, "травяных сапог". Хотя плёткой и не пользовался. Во всяком случае, поначалу.
  Впрочем, из простых был скорее его отец, зажиточный фермер, удачно купивший в своё время на Побережье несколько участков, приглянувшихся впоследствии пелетийской "Глобал Фудз".
  Побережье - или Маррет, как называлась эта земля на языке давно умершего королевства Нур, всегда оставалось задворками Эрлена. От Материнских Провинций оно было отрезано гигантской каменной стеной Эрда с его ледниками, вечными снегами и пустынными плоскогорьями, но и к Океану было повёрнуто задом - удобных бухт в тех местах было мало, а бури - часты и внезапны. За тысячи лет, что жили здесь люди, в Маррете было устроено всего несколько небольших портов.
  Отсюда никогда не отплывали океанские корабли, здесь не приживались мореходы, если не считать рыбаков и скромных каботажников, зато в изобилии имелись туманы и сильные и неожиданные ветра. Гнилой угол Океана, так называл его в своё время немало порыскавший здесь (наёмником у гарлахцев) пелетиец Сайкс Лонквист, коммодор и последний открыватель Островов.
   Да и не с кем тут было особенно торговать - полторы тысячи миль Побережья были пустынны, только короткие, но бурные реки, слетающие с поросших лесом южных склонов Эрда, заставляли зеленеть редкие клочки этих мрачных мест. Небольшие селения рыбаков, древние гарлахские фактории по торговле грубым перцем да полузавалившиеся медные шахты: вот и всё, что мог предложить мировой торговле Маррет, если не считать жриц полузабытых храмов Белой Богини Нур, умевших плясать огненный танец.
  Провинция эта представляла собой длинную полосу земли шириной в сотню миль. На севере - исполинские пики Эрда, на западе пространство между горами и морем суживалось и в конце концов окончательно почти сходило на нет в клубке горных хребтов, что с севера запирали Гарлах, огромный каменистый полуостров. Именно здесь ещё Зимним Принцем была основана Аргелла: город-крепость, что навсегда избавила Эрлен от близкого знакомства с гарлахцами, немало в своё время перетаскавших к себе рабов с Материнской равнины.
  Но уже давно, лет эдак двести, Побережье стало вполне безопасным местом, а после Великой Войны, когда Гарлах, в самом уже в самом конце, исхитрился отхватить по зубам имперским сапогом, дела в Маррете пошли довольно ходко.
  Тепла на Побережье имелось, почвы - тоже были хороши. Не хватало влаги, без искусственного орошения можно было возделывать лишь пригоршню известных с древности оазисов. Зато здесь отродясь не было никаких баронов, земля была свободна, и даже мзду с человеков дикие местные чиновники брали смешную. Переселенцы из Материнских провинций, не веря счастью, брали в аренду участки, получая государственные субсидии; учились у редких местных жителей выращивать оливки, виноград и цитрусовые, с удовольствием называя себя при этом "фермерами". Вокруг рыбных артелей как грибы вырастали консервные заводики и небольшие фабрики, где тёрли рыбную муку. Кое-где из местной древесины, ни на что другое не годной, начали варить целлюлозу.
  Всё это происходило ещё до войны, а когда её, войну, проиграли - вот тогда и пришли сюда настоящие деньги. Пелетия, Эндайв и Тарди требовали промышленное сырьё и продовольствие, а древний Маррет очень удобно лежал у моря. Конечно, и в самом Эрлене хватало бескрайних приволий, но там "бизнес" (ненавидимый даже филологически, на уровне слова) душила тысячелетняя косность, бароны и холопы, сложившиеся интересы. А тут, тут всё было проще.
  Умные человеческие руки разобрали на каналы быстрые горные речки, покрыв едва ли не каждый свободный клочок земли плантациями табака, сахарного тростника и хлопка; апельсиновые сады, виноград (на виноградных участках и нажил немалые деньги Глуй-старший), чай, в некоторых местах - рис и кофе. Провинция тянулась бесконечной лентой по берегу Океана с северо-востока на юго-запад, и выращивать здесь можно было почти всё на свете. Горные концессии, современные шоссе и порты, "Объединённое Пароходство" с прямыми рейсами банановозов в Джюниберг, Ремону и Таллайн; с севера начали строить железную дорогу, без преувеличения - проект века. Население провинции выросло в семь раз за пятнадцать лет.
  Правда рабочие здесь были другие: пусть и эрленцы, но они сильно отличались от забитых вчерашние крестьяне каких-нибудь ткацких мануфактур в провинции Акат; у них быстро появились сильные, иногда международные, профсоюзы. Через несколько лет именно на Побережье возникнут первые ячейки апристов.
  
  А пока Маррет грубо и безыскусно процветал. Отец молодого Иорианта выгодно продал землю иностранному агрогиганту, да как-то пролез в администрацию и постепенно дорос до управляющего одной из тамошних плантаций.
   Сына он учил в пелетийском интернате в столице провинции, а потом отправил его в Эндайв, в колледж - набираться ума-разума, да и здоровье хилому подростку не мешало поправить переменой климата.
  Из заморских странствий - а он и в Пелетии успел побывать, и в Тарди у него были какие-то дела - Иориант вернулся в возрасте двадцати пяти лет. Оброс связями, приобрёл полезные навыки, пропитался "воздухом свободы" и с огромной, хотя и тщательно скрываемой иронией, поглядывал на бывшую империю: всё такую же надменную, хотя и с прохудившимися брюками и в линялой позолоте.
  Ох, ах, посмеивался он, прислушиваясь к кудахтанью аристо: что случилось с нашей страной! выпита, как с блюдца, донышко блестит . Ну выпита, и что ж теперь, утопиться всем? Да и вам кто мешал - самим выпить то, что так желалось?
  Ничего плохого, впрочем, он матери-Родине не хотел и вовсе не считал её сукнецом второго сорта. Наоборот, ему импонировала масса возможностей, появившихся в треснувшей вековой твердыне, которая, как оказалось, была не столько разбита, сколько беременна.
   Революция отворила таким, как он, все двери. Через полгода после бесславно отгремевших Трёх Дней Свободы Иориант Глуй стал директором первого филиала иностранной страховой компании в бывшей империи. Работая без выходных, мотаясь по провинциям, предъявив ошарашенной стране первую в её истории "эффективную рекламную кампанию", он стал национальной знаменитостью. Мальчишка, который зарабатывает сорок тысяч в месяц! И - не ворует! И при этом наш, природный, для которого "яйца" - это яйца, а не куриные фрукты.
   Когда патриотически настроенное правительство первого президента первой же Республики запретило - большие были дадены деньги - иностранные страховые компании (равно как и филиалы заграничных банков, чего уж там), он основал собственную, национальную: у Глуя не было недостатка во влиятельных знакомых со свободными деньгами.
  Жизнь стелилась под ноги, и очень скоро он стал, не важно как, уже не управляющим, а владельцем, потом прибрал к рукам огромную лесную концессию в провинции Айлон, а там - пошло-поехало. Теперь уже в свою пользу арендовал он маслозаводы, варил целлюлозу и вместе с пелетийскими пищевыми трестами перевооружал эрленскую сахарную промышленность. Энергии у него было даже больше, чем денег - просто неисчерпаемое количество.
  Уже к тридцати годам Иориант Глуй стал по-настоящему богатым человеком. Политические взгляды его были неопределённы, а всякие доктрины и профессиональных политиков он презирал как фальшивых монетчиков, что тщатся всучить свои дутые векселя к обмену на полновесное золото народного признания.
  Политика, однако, интересовала его всё сильнее. Она предлагала сумасшедшие перспективы по сравнению с которым наживание ещё одного миллиона казалось пресным. Нет, он ничего не собирался красть, он хотел объяснить этой стране, как нужно правильно жить, всего лишь. Он относился к той породе людей, что имеют право давать имена.
  
  Прошло полгода и путём несложных - по сравнению с чистым бизнесом - комбинаций господин Глуй угодил в кресло товарища министра финансов в одном из правительств второго президента. Правительства эти сменяли друг друга, как картинки в синематографе, а вот господин Глуй неожиданно оказался двадцать пятым кадром - озабоченный интересами дела, всё успевающий, отличный профессионал, умеющий решать проблемы, а не рассказывать о них, говорящий всем правду и одну только правду, хотя и не всегда - всю.
  Ещё через год он стал министром.
  Вот это оказалось неожиданно трудно: при Дождевике такие посты обычно занимали политические назначенцы. Министр из Глуя получился отличный, он просто не умел работать плохо, и теперь его заметили и оценили совсем по-другому. Впрочем, начав вертеться на сковородке политики он немедленно получил несколько болезненных, но чрезвычайно полезных на будущее уроков. Оказалось, что толстая чековая книжка, умение договариваться и идти на компромисс, как и наличие разумного плана действий ещё не гарантировали не то что победы, а даже выживания. Во всяком случае - в Эрлене.
  Настало время, и Глую пришлось покинуть министерство, да и страну - нравы тогда, как впрочем и теперь, в Эрлене царили жёсткие. Но опыт и известность, конечно, пригодились.
  И когда Пурташ-Дождевик заговорил о втором сроке (что противоречило Конституции) - по многочисленным, разумеется, просьбам сограждан, ему было сказано: не стоит, господин бывший президент, ни к чему это, тем более, что у нас уже есть кандидат, который устроит если не всех, то очень многих...
   Несмотря на могущественных союзников и, в общем, решённое дело с выборами, "Динамит" Глуй, с триумфом вернувшись из Тарди, отдался предвыборной агитации со своим обычным энтузиазмом и энергией - работая всерьёз и потратив очень немалые (и по большей части - собственные) деньги для того, чтобы обеспечить себе народное признание или его подобие. Он не был наивен, он всего лишь хотел, как можно меньше одалживаться у состоявшихся на этом поле игроков; он знал, как быстро союзники превращаются в хозяев; ему нужна была своя партия и политические связи, у него были самые серьёзные планы на будущее - и выборы он выиграл честно.
  Это, впрочем, никого не интересовало.
  В последний год правления Дождевика кабинеты формировал "Либеральный Альянс" - коалиция центристских партий со щепоткой прирученных левых. Дела в стране шли как обычно: забастовки, митинги и волнения не прекращались.
  Как раз к выборам, лучше времени не нашлось, в парламенте началось обсуждение закона "О Газетах".
  Левые требовали предоставлять данные об акционерах органов печати, в том числе (и главным образом) - иностранных, об ответственном редакторе, ввести штрафы за клевету на политических оппонентов.
  Правительство негодовало.
  Правительство решительно отвергло наглые поползновения, и тогда в Столице неплохо кем-то организованные толпы разгромили редакции двух газет консервативного направления. Тогда же вспыхнула и первая после Великой Войны генеральная забастовка, она была организована апристами.
  Этого - не планировали, это получили бесплатно, довеском.
  Дождевик не испугался забастовок, а правительство беспощадно осуществило успокоение умов. Это они умели делать, это было единственное, что они умели, но было похоже, что под маркой приведения вечно чем-то недовольного населения к общему знаменателю инаугурация нового президента может быть отложена - "на некоторое время", как говорят в таких случаях.
  Глуя вышедшие на улицу рабочие и студенты считали до некоторой степени своим, и это тоже было поставлено ему в вину "Либеральным Альянсом", и довольно скоро поползли какие-то наглые разговоры о недействительных бюллетенях и подделанных протоколах избирательных комиссий, а проигравшие кандидаты завалили суды исками.
   Иориант Глуй, несмотря на весь свой щенячий позитивизм, был человеком в высшей степени земным, и решил подстраховать естественный ход событий. Деньги здесь решали далеко не всё, во всяком случае - не так прямо. Ему, однако, оказалось вполне по силам организовать знаменитое впоследствии ночное заседание Национального Собрания (с приглашением туда военных, капитанов индустрии, чиновных крыс пожирнее, спешащих покинуть тонущий корабль, и кое-кого ещё), равно как и некоторые действия, которые и переворотом-то нельзя было считать (даже и не убили никого), так что эта пресловутая, вывезенная из Пелетии инаугурация вполне себе состоялась - и даже несколько раньше срока.
  "Демократия по-эрленски!" - с брезгливостью высказались по этому поводу газеты Пелетии и Эндайва. "Даже законно избранному президенту требуются штыки и мешок с золотом, чтобы осуществить права людей, за него голосовавших.".
  
   ... Глядя на годы его правления трудно отделаться от мысли, что оппозиционные газеты были в чём-то правы, когда плюясь чернилами вопили, что президент - вовсе никакой не Иориант, и тем более не Глуй, а подменыш, самозванец, долговременная провокация пелетийской разведки - до такой степени он был чужд национальному эрленскому самосознанию.
  С его приходом почти исчезли пытки и казни (включая и тайные). Он часто и щедро выпускал по амнистии, правда только по политическим статьям. Вместо арестов и всего остального, заигравшимся оппозиционерам - особенно людям интеллектуальных занятий - предлагалась эмиграция, часто и с небольшой стипендией, с сохранением гражданства и прочих условностей. А куда ты поедешь - учиться астрономии в Свободном Университете Трилликума или в самый что ни на есть Эндайв, гнездо изгнанников всех мастей, никого не волновало: деньги выплачивались аккуратно.
   Президент Глуй вообще был аккуратен с деньгами, и правильно о нём говорили (покручивая пальцем у виска), что из власти он вышел едва ли не беднее, чем вошёл.
  "Я - либеральный националист!" - говорил он и при этом смеялся, несколько самонадеянно полагая, что если ты имеешь в кармане экономическое чудо, то тебе не нужна идеология.
   А экономика действительно росла и не только на цветных картинках статистических ежегодников. Те, кто ожидал от Глуя либерализации, убийственной для национальной экономики: ничем не ограниченных концессий, ещё более льготного таможенного режима и вообще - распродажи страны иностранному капиталу крупным оптом, были приятно, по большей части, удивлены.
   Одна из немногих внятно сформулированных им в тот период идей состояла в усилении роли государства в решении многочисленных экономических проблем страны - он не слишком-то полагался на невидимую руку рынка, о которой с такой страстью блеяли полуграмотные эрленские экономисты. Приветствовались и умеренно-дефицитные бюджеты. Прекрасно жить можно и при инфляции, полагал Глуй, главное - разумно тратить деньги. Налоговые ставки при нём заметно сократились, хотя налоговые поступления и выросли многократно.
   Во внешней же политике, в отличии от экономики, дела складывались с гораздо большим скрипом. Эрлен граничил с немалым количеством государств и со всеми из них - без единого исключения - у него имелись территориальные споры.
   У президента Глуя и на этот счёт имелся план и весьма толковый, как выяснилось впоследствии. Последовательно и изобретательно, с характерной для эрленской дипломатии пронырливостью, он один за другим подписывал договора с сопредельными странами: демаркация границ, взаимное благоприятствование в торговле, защита инвестиций, аккуратная расчистка унизительных для Эрлена ограничений послевоенных времён. Пока разбирались с малыми странами, патриоты молчали, тем более, что там Эрлен скорее выигрывал, увеличивая свои бесконечные территории ещё на одну стотысячную процента.
  Но вот дело с Принципатом, одним оригинальным государством далеко на юго-востоке, вышло у него не очень удачно. Тут Эрлен потерял как-бы не тридцать квадратных миль мангровых болот с двумя гнилыми посёлками, в которых от века мучалось человек двести, а может быть и меньше, вместе с не поддающимся учёту количеством комаров. Всё это убожество носило звонкое название "коридор Цотта-Рейеша" и теперь оно давало Принципату выход к Розовому морю.
  Самому Эрлену этот самый коридор был не слишком нужен: Розового моря у него было миль триста побережья и почти без всяких комаров. Но у Принципата - до того, как ему достались комариные угодья - не было ни одной, и уже хотя бы поэтому допускать того к морю было невозможно ни в коем случае, как легко мог бы объяснить Глую не то что старичок-геополитик из летнего ресторана на Императорском, но и любая взятая прямо с улицы домашняя хозяйка.
  Глуй всё это учитывал, конечно, но на него сильно давили пелетийские партнёры - из Принципата тех вышибли шесть лет назад, многое национализировав - причём в свойственной тамошним непринуждённой манере, без компенсации, а воевать с уродами дураков не имелось: невыгодно по деньгам и тяжело на практике. Используя территориальный вопрос Пелетия собиралась пролезть туда через задний двор с помощью Глуя, тем более, что сам Эрлен в этом самом Принципате никаких экономических интересов не имел, иметь их не стремился и вообще старательно далал вид, что никакого Принципата на свете нет.
  Подумав, президент согласился, заручившись твёрдыми обещаниями пелетийского премьер-министра Веррана Тонберга, давнего своего знакомца, по поводу отмены последних послевоенных "Гарантий" и помощи в связи с Анклавом, незаживающей язвой на теле бывшей империи.
  Все эти договорённости, однако, носили устный характер, ссылаться на них в объяснение своих действий он не мог, да и в любом случае общественному мнению было на них наплевать трижды и семирежды.
  
  Да-а, скандал получился большой. С истерическим визгом и нутряной злобой патриотическое общественное мнение припомнило господину президенту если не всё, то многое: и как он бахвалился с трибун, что двое иностранцев-экспертов всегда будут лучше десятка эрленских чиновников, и что национальные ВВС тренируют пелетийские лётчики-инструкторы, что таможенную службу - рассадник взяток и всякой мерзости - всю, целиком, передали иностранцам, что архитектурное обновление Столицы планировал гениальный тардиец Ассагаль Вельтен, что....
  Да хрен с ней, с архитектурой! Родная земля, кровь бесчисленных предков-завоевателей по дешёвке скинута на сторону этим продавшимся Пелетии жуликом! С Принципата содрали немалые живые деньги за действительно необходимые тамошним территории - но, кого это интересовало...
  Иориант Глуй никогда и никаких взяток не брал. Это был плохой бизнес. Глупый. Это всё равно, что жениться и ходить налево. Окучивать самок - святое право мужчины, но зачем же при этом вступать в брак? Вся эта суета с родным болотом и комарами его даже несколько застала врасплох: умные люди говорили ему, что нация не потерпит, но не до такой же степени!
  Лично для себя он однажды вечером подсчитал, сколько можно было бы сэкономить на военных делах, если бы государства умели отвечать на взаимные страхи чем-нибудь более умным, чем гонка вооружений. Деньги получались непредставимые, но добраться до них было также просто, как слетать к звёздам.
  Именно тогда на него было совершено первое покушение, неудачное, как и все последующие, а ненависть армии к президенту достигла максимума, и накал этого чувства уже не снижался и на десятую долю градуса - до самого конца.
  Но пока дела шли, молчала и армия.
  
  Дела же шли - и шли они неплохо.
  Геологоразведка творила в те годы чудеса: в Маррете нашли никель, крупнейшее в мире месторождения ванадия и почему-то висмут. На востоке провинции, там, где первые люди мира тысячелетия назад ковырялись в узеньких штольнях, начали разрабатывать гигантское месторождение меди. Оказалась, что в округе Западный Цонг, у самой Аргеллы, есть нефть: много, неприлично много нефти, лёгкой и почти без серы.
  Глуй очень много денег тратил на строительство современных дорог. Добрались тогда и до холодных стен Эрда. Ползи через пропасти, оползни и напитанные селем склоны, заливали миллионы кубометров бетона и пробивали длиннейшие в мире тоннели. Но простые и дешёвые горные мопеды - предложенные лично президентом - сделали для оживления местных рынков больше, чем дорога, которая стоила сумасшедших денег.
  Конечно, делалось всё это не совсем так, как в "цивилизованных" странах. Подрядчики платят кому надо и в Тарди, но вряд ли там дороги строились трудовым налогом, - когда большая часть населения какой-нибудь далёкой провинции должна была провести от восьми до шестнадцати дней на строительстве (людей не хватало, а техники почти не было). Впрочем, вместе с Глуем пришли новые времена, и можно было вполне законно заплатить, освободившись от этой новой рекрутчины.
  Президент вложил немало денег и в Новый Порт, гигантское сооружение к западу от Аргеллы, навсегда лишив Эндайв перевалочно-транзитных преимуществ по отношению к бывшей метрополии. Это был хороший, толковый бизнес. Как и железные дороги, по которым вывозили за границу уголь, железную руду, хлопок и сливочное масло.
  Но вот аграрной реформы Глуй так и не начал. Это было слишком рискованно, какой уж тут бизнес... Да и не похоже было, что одними деньгами можно было разгрести завалы исторического мусора, доставшегося ему в наследство - и не только в деревне. Все газеты облетели тогда слова одного из трёх депутатов-апристов, в первый и последний раз избранных тогда в Национальное Собрание: "Четверть процента населения нашей страны получает почти половину её национального дохода. Как вы думаете, чем это закончится?".
  "Динамит" Глуй понимал лучше многих, чем это может закончиться. Ему было совершенно ясно, что ванадий, висмут и даже нефть тут не помогут. Пока одеяла хватало с грехом пополам на всех, но время работало против него. И самый ловкий бизнес помочь здесь не мог. Это была игра с нулевой суммой, игра за чей-то счёт и кроме как большой кровью неподъёмный исторический долг было не отдать.
  ... "Иностранное слово "революция", - часто говорил он, поднимая указательный палец. - "происходит от иностранного же слова "оборот". Трах, бах, разбитые стёкла, одни рубят другим головы, потом этих, с топорами, вешают третьи, потом оборот завершается и мы возвращаемся туда, откуда начинали. Как это говорится, - на своя круги? Это очень глупый бизнес. Смешной."
  "Девятихвостка" жила на хрупком фундаменте промышленной революции, на полстолетия запоздавшей в Эрлен. Из деревни бесконечным потоком шли в города люди, спасаясь от нищеты, безнадёжности, иногда - прямого голода. Столица выплеснулась из границ, в которых пребывала полторы тысячи лет, затопив пригороды, и Золотой Холм покрылся нарывами трущоб. Население удвоилось, а некоторые другие города росли ещё быстрее.
  В то время даже появилась такая услуга - по захвату плохо лежащих муниципальных или даже частных земель: присматривали пустующий участок побольше и подальше от приличных районов, отстёгивали по известной ставке полиции и за одну ночь на пустыре поднимали стены сотен "домов" из всякого подручного хлама. Туда мгновенно стягивались тысячи людей, и выгнать их удавалось редко.
  Но и в трущобах можно было почувствовать, как менялась эрленская жизнь. Народ здесь пребывал всё больше молодой и энергичный (ленивые и старые жили в ладу с природой по деревням и сонным провинциальным городишкам), и кроме разных бандитов и наркотиков во многие из таких мест постепенно проникали канализация, электричество и даже полиция, хотя и своя, добровольная.
  Глуй запретил трогать трущобных. При нём началось систематическое строительство домов для малоимущих, невиданная ранее вещь. Он упростил муниципализацию бывших пустырей и узаконил тамошнее - сложившееся стихийно - самоуправление. После избирательной реформы и отмены всяких хамских цензов, ограничивающих право голоса, он легко набрал тут несколько миллионов голосов.
  Его же тщанием в Столице и в главных промышленных центрах открылись рабочие столовые "Вторая Смена" - огромные, чистые, отлично оснащённые сборочные линии по производству пищи. Вкусно, питательно, дёшево. И без всяких дотаций или, к примеру, откатов и иного ненавидимого им жульничества - оптовые закупки, современное пищевое оборудование и научно составленное меню.
  Бюджет министерства здравоохранения вырос за его девять лет в четыре раза - и это в реальном выражении. В Эрлене почти исчезла холера, жёлтая лихорадка и малярия - на Побережье. Гораздо реже можно было встретить на диких окраинах трахому и сифилис (впрочем, тогда уже начали говорить, не "дикари", но "народы, развивающиеся альтернативно"). Именно эрленец создал в это время вакцину против полиомиелита.
  Президент Глуй был совершенно искренен, когда говорил некоторым политическим оппонентам: "Я - друг нищих, а вы - друзья нищеты, а это совсем не одно и то же, господа!".
  Президент Глуй честно пытался решить "социальный вопрос".
  
  И что же? В левой прессе на него печатали карикатуры: вот он за обеденным столом, что ломится от яств (некоторые из которых художник явно никогда не видел сам), рядом - жирные нувориши и моноклеобразные "аристо"; президент швыряет обглоданную кость в сторону покосившегося здания "Второй Смены": "Им мало? Они хотят к нам, за стол?!"
  Что ж, карикатуры можно было и перетерпеть, но в стране появились люди, немало людей, от которых нельзя было отделаться заграничными стипендиями и первыми среди них стали апристы, партия, родившаяся из бедра радикальных профсоюзов.
  Президент пытался договориться с ними по-хорошему. Иориант Глуй был тщеславен, но не чванлив - он не какой-нибудь глупый "аристо", он всегда был готов к разговору людьми, которые работают, в том числе и руками, чтобы жить. В конце концов ему было интересно, он и этих, малочисленных, но таинственных и могущественных людей, собирался очаровать, объяснить им...
  Железный Вик организовал несколько тайных встреч, у него имелись хорошие связи в известных кругах, но договориться не удалось. Эти люди относились к президенту Глую без ненависти, они всего лишь презирали его, считали ширмой, марионеткой и делать бизнес с ними было нельзя.
  
  Что же, пришлось немного закрутить гайки, но в ответ на аресты лидеров апристов на рабочих окраинах появились "бригады самообороны" и "комитеты действия", а вместе с ними - и закрытые для власти кварталы; возникла теория "функциональной демократии", где индивидуальные свободы приносятся в жертву экономической и социальной справедливости. Дюлла Глосс, поэтесса и член Комитета 12 партии апристов, хотела строить "государство-школу", в которой правительство должно обучать граждан политически, взращивая здоровые силы и таланты человека вместо того, чтобы гальванизировать отвратительно смердящей труп современной политической жизни.
  Глуй хватался за голову, но вся эта зловещая бессмыслица шла в массы, преломлялась в девственном сознании, обрастала политическим мясом. А кое-кто только усмехался: погоди, гадёныш, сочтёмся.
  И с ними, и с тобой...
  
  Ещё не так давно на Материнские провинции Эрлена приходилось четыре пятых его населения - и три четверти из них жили в деревне. Голосование, если вдруг возникала в нём нужда, осуществлялось в уездах через посредство тамошних "полковников" со свитой из наглой и неплохо вооружённой баронской дворни. Деревни часто голосовали толпой, за околицей. Бароны и графы были справедливы и за голоса платили: "полковникам" - деньгами, холопам - общим благоволением.
  А потом в стране началась промышленная революция, население повалило в города, а там люди быстро забывают своё место, зато им становится ясно, что у них есть "интересы" - то есть, что кормить и лечить их, заботиться об их детях, как отчасти происходило в общине, никто не станет - и они учатся требовать. Политическая физиономия Эрлена, и без того обезображенная социальным тиком, окончательно перекосилась.
  Раньше латифундисты, крупные купцы и редкие промышленники, пользуясь политическими привилегиями и избирательной системой с имущественным цензом, минимальными требованиями к уровню грамотности, сроку проживания в данной местности и многими другими изобретениями пытливого разума - могли всё.
  Раньше "элитам" было достаточно поднять палец и веско произнести слова "государственные интересы", то есть династии и собственные, да и просто кнутом щёлкнуть, если в горле першило что-то там говорить быдлу...
  Теперь же пресловутые элиты могли меньше. Хуже того, они перестали быть едины.
  Свержение монархии и индустриальный рывок, огромные новые заводы и жёстко спаянные полувоенными условиями существования профсоюзы привели в политику совсем других людей. Деревня навсегда проиграла городу, земельная и торговая олигархия - новым промышленникам и среднему классу. Люди свободных профессий, многочисленные мелкие чиновники и даже часть рабочих посредством политических партий требовали - и понемногу получали - свой кусок пирога, просто потому, что они - граждане, пусть и не найти у них в родословной благородных предков, что в шелках и бархате служили империи со времён доброго короля Филиберта. Выборы и политическая агитация, продолжая оставаться занятием опасным и властями неодобряемым, приобрели - судя по результатам - некоторый смысл.
  Да и немало деловых людей последнего поколения полагали, что было бы совсем неплохо, если б "великие семьи" вот взяли бы и куда-нибудь вдруг исчезли, - да, можно и насовсем! Делать же деньги прекрасно выходило и без этих встрёпанных монстров, обсыпанных нафталином.
  Страна просыпалась, политическая жизнь радикализировалась: змеи и мангусты полностью осознали себя и встали отдельно - на крайний правый и левый фланги, а может быть и наоборот.
  
  Президент Глуй всё это понимал, конечно. Он ясно видел, ещё работая на Пурташа, как медленно, но неумолимо движутся в глубинах эрленской политической жизни тектонические плиты социальных перемен. Он пытался предотвратить землетрясение, он хотел - постепенно, понемногу, но проклятая Чёрная Весна спутала все карты.
  Если бы он знал, чем всё это закончится...
  Но, казалось, время ещё было и когда в конце своего шестилетнего срока президент, честно собиравшийся провести обещанные выборы, оказался в тупике, - думал он недолго. Ничего хорошего из этих выборов произойти не могло, и он отменил их под каким-то невнятным предлогом, на всякий случай арестовав некоторых депутатов и закрыв некоторые газеты.
  Кинул подачку правым.
  Это тоже был не очень хороший бизнес и было совершенно непонятно, как из всего этого потом выбираться. Сидеть на штыках - вредно для здоровья. Особенно, если это не твои штыки.
  Зато теперь дела пошли прямее: били в кровь, по-эрленски, без глупых церемоний. Военная контрразведка с её особыми отделами, пронизавшими армию, подчинялась лично господину президенту, но толку от неё было мало. Глую пришлось сильно расширить полномочия, главным образом негласные, Службы, и наши Старшие Братья из политической полиции пошли стрелять радикалов и шерстить военных, открывая заговоры и в далёких гарнизонах, и в Генеральном Штабе.
  А поскольку военных вот так просто не всегда и прихватишь, то очень скоро начались тайные аресты и убийства. Иногда они переставали быть тайными и это оборачивалось большими неприятностями, да и апристы неплохо умели бороться за свою жизнь, не говоря уже о генералах. Служба же, очень быстро повела себя двусмысленно: сожрать своего хозяина могло оказаться выгоднее, чем сражаться с ветряными мельницами.
  Президент был не слепой, и после ликвидации генерал-полковника Вальхерна, начальника Генерального Штаба и лидера "недовольных военных", последним пришлось пережить суровый барский гнев, когда в отставку было вышвырнуто два десятка генералов, а военную контрразведку вычистили двойным маршрутом, начальником же её стал Вик Иоктан, Железный Вик, таинственный руководитель личной канцелярии Глуя, с которым они сошлись ещё до того, как "Динамит" стал президентом.
  Впрочем, несмотря на все эти страсти дела даже и теперь обстояли не худшим образом - главным образом из-за быстрого, полного и какого-то удивительно глупого военного поражения Пелетии в заливе Альбатросов. Могучая соседка Эрлена нахмурилась, насупилась, но всё же решила вместо большой войны дать тому немного подышать кислородом, признав за своим беспокойным соседом некоторые интересы и вообще - право на существование.
  Иориант Глуй в качестве президента совершенно устраивал пелетийцев: если из бывшей империи получится дешёвая копия их собственной страны, это решит многие проблемы. В результате, отношения вошли в русло, и страна получила определённую свободу рук на предмет перевооружения армии и, что было особенно приятно, в отношении слабейшего из своих западных соседей - Гарлаха. Чем она почти сразу же и воспользовалась, отправив туда Сиггерта Маджа, лучшего эрленского генерала, вместе с его любимыми железными игрушками.
   Старые деньги и "великие семьи" Эрлена всё ещё были готовы терпеть этого полу-мужицкого Иорианта, новые же - о, они горой стояли за Глуя-волшебника и его экономические чудеса, и ещё неизвестно, чем бы всё это закончилось, несмотря на армию и уступку соседям толики болотистых территорий, если бы на Чёрная Весна.
  
   В тот год совершенно для всех неожиданно, как по злому волшебству в раскормленной Пелетии - в богатейшей стране, в центре мира! - разразился кризис невиданных в новой истории масштабов. Началось всё с биржи, с ценных бумаг: индексы сначала замерли, а потом начали падать и падать всё быстрее; курсы компаний, вечных, как небо, покатились в пропасть, залоги по кредитам, на которые все и играли тогда на биржах, съёжились - падение перешло в полёт, но далеко они, конечно, не улетели. Пузырь лопнул, и фондовая биржа Джюниберга закрылась, в первый раз за последние два с половиной века.
   Трёхдюймовые заголовки газет ещё кричали о том, сколько банкиров и биржевых спекулянтов выпрыгнуло сегодня из окон небоскрёбов, а финансовый крах уже потянул за собой промышленный спад невероятной силы. Как-то очень быстро выяснилось, что разжиревшая победительница мировой войны, опухшая от контрибуций и процентов по военным займам мастерская мира, не слишком твёрдо стоит на ногах. Когда шальные биржевые деньги перестали переливаться в автомобильную промышленность, строительство жилья и прочее потребление, то стал ненужным и стальной лист, цемент, стекло, резина, бензин и многое другое.
  Власти Пелетии довольно долго полагали, что рынок исправит всё сам, нужно только не мешать, но в Джюниберге очереди за бесплатным супом вытягивались на километры, по дорогам пошли шляться караваны фермеров, выгнанных вместе с семьями с земли, которая казалась им своей. Кто бы мог подумать - голодные бунты в крупнейших пелетийских городах, броневики на улицах городов, трупы у мраморных стен Финис-Сентрал.
  Сердце мирового хозяйства дало перебой. Государства мгновенно огородились колючей проволокой протекционизма, а международная торговля сырьевыми товарами - впала в кому.
  Довольно скоро волна-убийца докатилась и до Эрлена.
  Цена на сахар, первейший тогда его экспортный продукт, упала в восемь раз, и прекратились займы из Пелетии под схемы его, сахара, валоризации. "Танец сладких миллионеров" закончился, как отрезало. Спрос на уголь сократился ещё сильнее, и полтора миллиона эрленских горняков остались без работы. Огромные шахты, плантации, заводы и порты внезапно оказались никому не нужны.
  Остановился экспорт, и валюта начала стремительно покидать треснувший сосуд национальной экономики. Эрленский арр шагнул в пропасть, а когда Центральный Банк, от большого ума, попытался поддержать его курс к золоту - бешеный спрос выводящих капиталы иностранных инвесторов стёр валютные резервы в порошок за три недели. Сами собой прекратились выплаты процентов, а там и основных сумм по иностранным займам; прекратились и новые займы, которыми уже много лет рефинансировали прежние.
  Дефицит бюджета перестал быть умеренным, инфляция получила приставку "гипер", а государственные служащие стали получать зарплату нерегулярно, да и индексировалась она не слишком добросовестно. А полицейские, национальная гвардия, военные: это ведь тоже служащие государства. Пусть и расстреливают они иногда несчастных по темницам, но ведь главное - чтобы не стали грабить лесом...
   Всё это было тем более неудачно, что вооружённая защита требовалась государству сейчас как никогда раньше. Кроме инфляции на свете бывает ещё и безработица, и в некоторых промышленных округах Материнских провинций она уже коснулась чуть ли не четверти занятого населения, а ведь всё ещё только начиналось.
  Президент Глуй растерялся.
  
  Он ещё пытался удержать свой социальный бюджет, но фонды под пособия безработных были рассчитаны на восемьсот тысяч, а их уже через полгода после Чёрной Весны стало три с половиной миллиона, и конца этому не было видно. Казначейство печатало свои бумажки, а денежное обращение катилось в такие бездны, о которых даже не знали, что они - существуют.
  Когда делегация министерства финансов собиралась из Столицы на переговоры в Эндайв, потребовалось семеро служащих - доставить на вокзал наличные для покупки билетов. При этом никому и в голову не пришло их ограбить.
  Инфляция, впрочем, никак не мешала иностранцам скупать разорившиеся предприятия.
  
  Гнилая ткань политической системы Эрлена рвалась вместе с экономикой - во всех местах разом. Развалился Золотой Пакт, когда в парламенте большинство по очереди переходило от одной группы провинций к другой: от Юга ("кофе с молоком и сахаром") к Центру ("уголь и сталь").
  Левые радикалы, монархисты, какие-то всеми забытые клерикалы, интегралисты, возродившиеся из славного прошлого боевые лиги крестьян и не менее боевые студенческие организации - все они чего-то хотели, все требовали, в том числе и региональной автономии, все считали, что пришло их время, и что другого такого шанса не будет. Все ненавидели государство, а общество, - общества у этих людей никогда не было.
  Зато появилось несметное количество новых партий, да и старые развили невероятную активность. Политический ландшафт страны приобрёл опасную черту - он всё больше сдвигался на крайние фланги. А куда ведёт дрейф левых и правых радикалов известно давно. Вооружённое подполье начало доставлять настоящие хлопоты либеральным правительствам президента Глуя.
  Анархисты, радикальные синдикалисты, сельские люмпены (в недалёком прошлом известные как разбойники с большой дороги), ультра-монархисты, ультра-патриоты, боевики Анклава - все они ждали чего-то, все надеялись ухватить золотую рыбку власти в грязный кулак. Ну и не просто ждали, конечно, а занимались убийствами профсоюзных активистов, агитаторов за аграрную реформу, чинов жандармерии и полиции, журналистов и прочих, кто под руку подвернётся.
  За Чёрной Весной пришла "красная неделя", когда очередная всеобщая забастовка плавно перешла в локауты и массовые увольнения, а те - в сражения с полицией и скэбами на широких проспектах Столицы. Рабочие начали занимать предприятия. В кварталах состоятельных жителей пошли массовые, с убийствами, грабежи.
  В ответ золотая молодёжь из Патриотической Лиги сменила кастеты на пистолеты-пулемёты; хозяева предприятий ввозили в центральные районы горцев и северян, комплектуя из них частную полицию.
  Но и на Севере сгущались тучи. В Ландвике бастующие горняки (тардийский хозяин решил пока прикрыть предприятие) захватили шахты, захватили рабочий посёлок и близлежащий город, разгромили полицию и сожгли управу. На севере появилась рабочая республика, а по стране прокатились "мятежи лейтенантов" - младшие офицеры, получая жалованье не слишком квалифицированного рабочего, не считали необходимым стрелять в людей, у которых от голода пухли дети.
  Войска национальной гвардии после трёхдневных боёв отбили у шахтёров Ландвик, расстреливая всех, взятых с оружием, с потёртостями на указательном пальце, с синяками на плечах... Часть моряков с расположенной неподалёку, в Глостере, военно-морской базы перешла на сторону повстанцев - захваченных в плен мореплавателей расстреляли из пулемётов и сбросили в старые, затопленные карьеры за городом.
  Обычная же полиция к тому времени совершенно разложилась. Всяких апристов и прочих террористов она обегали десятой дорогой; забастовки, переходящие в побоища со штрейкбрехерами и сражения скваттеров с наёмными бандами латифундистов всё чаще обходились без их участия, зато в спокойных пока городских кварталах стремительно вымиравшего среднего класса начало широко практиковаться "наложение эмбарго".
  Технология этого дела была проста и в деталях описана журналистами того времени. С раннего утра полицейские оцепляли несколько многоквартирных домов не слишком босяцкого вида и начинали повальные обыски: оружие, литература, наркотики... Иногда - находили. Иногда находили вещи просто удивительные. При этом никогда ничего не подбрасывали: плевать они хотели на такие изыски, а требовали, например, квитанцию на покупку телевизора или какой-нибудь радиолы. Эрленцы такие бумажки обычно выбрасывали после окончания гарантийного срока и совершенно напрасно как выяснилось. Вот такие предметы и попадали под "эмбарго", конфисковывались - до выяснения.
  
  Сотня "великих семей", что владели эрленским "молоком и сахаром" и многим из остального, неплохо заработали на экономическом буме, но сельскохозяйственный экспорт умер вместе с пелетийским спросом, а правительство не смогло оказать им помощь в объёме, который "лошадиные морды" полагали достаточным. Проблемы в их огромных и скверно управляемых имениях копились давно - техника и агротехнические приёмы начала века, бесконечные долги и перезаложенные участки - а тут ещё и кризис упал на голову.
  Нет, "лучшие люди" не так уж сильно желали схватки - слишком много пришлось бы потерять линялых перьев и свалявшейся шерсти. Смутное, неверное дело... Но события загоняли их в угол и терять становилось нечего. Да и не желали "лошадиные морды" ложиться в гроб - ведь их многочисленные сыновья владели лучшим, что было в Эрлене - его армией. Военные училища и академии были забиты отпрысками "великих семей" и прочих баронов, да и преподавали там те же "аристо", и никакой Глуй не мог с этим ничего поделать.
  Военная верхушка империи его ненавидела - всегда, с самого начала, он же над ними посмеивался, как над неумелыми конкурентами, не упуская, впрочем, из виду: в его правление, все девять лет, военный бюджет рос от года к году с неумолимостью астрономического явления, затыкая золотом глотки недовольным.
  Впрочем, Глуй привык действовать изобретательно.
  Почти сразу после избрания его людьми была организована национальная гвардия: она должна была "освободить вооружённые силы Республики от выполнения несвойственных им функций" - расстрела демонстраций, например - и дать хоть какой-то противовес этому угрюмому, злобному монстру - сухопутной армии, цитадели моноклей и "лошадиных морд".
  Ассигнования на военно-воздушные силы и войска технического назначения росли гораздо быстрее расходов на всё остальное - военное. ВВС, подчинявшиеся теперь непосредственно президенту - в качестве верховного главнокомандующего - имели массу пелетийских и прочих иностранных советников, пополнялись отличными машинами, и явно выходили из под контроля "старой армии". К концу шестилетки Глуй провёл военную реформу, переподчинив лётчикам десантников, осназ и прочие "мобильные подразделения" - то есть лучше всего подготовленные и оснащённые части вооружённых сил.
  Но кроме неё, кроме нашей замечательной армии, в Эрлене имелся, к сожалению, и военно-морской флот: второй и последний друг этого сумрачного государства.
  Что уж там армия...
  Каждый второй из флотских офицеров, навсегда задержавшихся в эпохе парусных кораблей, вёл себя так, как если бы его предок за руку здоровался с Золотым Князем, а каждый первый - будто этот самый князь самолично чистил у его предков на городском подворье нужный чулан.
  Они ничего не хотели знать!
  Флот по-прежнему, даже в официальных бумагах, называл себя "императорским". Всех этих "разночинцев" - связистов, торпедистов, акустиков, электриков ("парусники" называли их гальванёрами), держали в чёрном теле, не чураясь и рукоприкладства.
  У адмиралов был план строительства океанского флота, назывался он, конечно, "Левиафан", и там ясно говорилось, сколько им нужно авианосцев (сейчас их было - нисколько), сколько - линкоров, сколько тяжёлых крейсеров-"убийц конвоев", эсминцев, фрегатов - всё, как обычно, а потянет ли это родная страна, никого из них не интересовало.
  Глуй и здесь попытался вести свою обычную политику. При нём - практически с нуля - был создан небольшой, но вполне современный подводный флот, укомплектованный сравнительно вменяемыми офицерами. Он добавил в структуру ВМС (просто в глотку вбил отчаянно сопротивляющимся адмиралам) береговую авиацию, свой любимый вид военного спорта, и ещё кое-что - из нового. Адмиралы презрительно игнорировали всю эту чепуху.
  Глуя они ненавидели не скрываясь, и месяца не проходило без какой-нибудь дикой выходки. Тот над ними пока смеялся, но подобраться к морякам было тяжело - флотская контрразведка была организацией жуткой даже по высоким стандартам тайных служб Эрлена.
  
  После Чёрной Весны "парусники" пошли ва-банк: как не роняй монокли, как не раздувайся от гордости за доисторическое происхождение, а скоро этот заповедник монархизма вымрет, окажется разбавлен и раздавлен новыми людьми. В общем - сейчас или никогда.
  За полгода с начала экономического кризиса их контрразведка - нагло, почти не скрываясь - скомпрометировала, выбросила в отставку и даже прямо уничтожила почти все президентские кадры на флоте. Ячейки же апристов выдрали с мясом.
  Президент был в бешенстве от этой тупости, от этого наглого упрямства и нежелания следовать элементарным доводам рассудка, и Железный Вик тоже перестал церемониться.
  Начались прямые убийства одиозных флотских офицеров, случайный взрыв боезапаса на флагмане флота линкоре "Эйгар Хельм" во время совещания командного состава очень удачно уничтожил значительную часть последнего, а в Столице и в больших внутренних городах группы осназа зачистили отделения флотской контрразведки, которым там всё равно нечего было делать, а её руководителя, однорукого адмирала Думанса Эчча, боевики подполья сожгли заживо, захватив на конспиративной квартире.
  В начале следующего года, когда большая часть политически активных флотских сидела в военных тюрьмах, главным образом на базах ВВС под охраной войск особого назначения, а многие - уже лежали в земле, оставшиеся в живых адмиралы предложили президенту мировую. Встретиться решили в Аргелле, где как раз спускали на воду тяжёлый крейсер "Айсгульф Ртайл", первый крупный корабль послевоенной постройки.
  
  
  7. Второй Путч
  
  Генерал Мадж, которого после победы в Гарлахе вернули в Столицу, в смутное время перед Первым Путчем приобрёл привычку к прогулкам по городу. В гражданском, конечно, и обычно - вместе с Кай.
  В те годы в Столице, куда отовсюду стекались решительные, предприимчивые и даже прямо авантюрные, как писали в газетах, элементы общества, было на что посмотреть. Будь у страны хоть какие-нибудь колонии - можно было бы сплавить этот взрывчатый материал туда, а так - вот они, на тротуаре.
  Тогда в Эрлене много, очень много говорили - причём прямо на улице, не затрудняясь условностями. Сограждане изливали друг на друга водопады слов. Умные, глупые, по большей части пустые речи, где под тонкой корочкой приличий ползало ущемлённое самолюбие, извивалось тщеславие и била себя в грудь пудовыми кулаками жажда мести; слова о справедливости, о лучшем устройстве жизни, слова о светлом и высоком. Слова о народном сообществе - и о врагах народного сообщества...
  Митинги, собрания, открытые заседания, да и просто люди, столкнувшиеся на углу рядом с газетным киоском - поговорить. О политике, о гражданских делах, о жизни. Обычно эти разговоры заканчивались, как и положено - ничем, иногда - комично, нередко - потасовкой, божьим судом-поединком вместо неприятного даже на слух "консенсуса".
  Генерал во всём этом не участвовал, словами ни с кем не менялся, предпочитая оставаться зрителем. Им с Кай нравились воздушные кафе на бывшем Императорском, где калейдоскоп солнечных лучей сквозь цветные летние тенты напоминал о многомесячном небыстром путешествии, о волшебном сне, в котором скользили они по Океану из страшного Юэля на старом, уютном пароходе. Кай, впрочем, ни о чём не горевала и не вспоминала - она любила белые хрустящие салфетки, мороженное и жизнь.
  А Генерал...
  Чужих кулаков он не боялся, но Кай это было совершенно ни к чему, да и другие были у него причины - молчать. Если называть вещи своими именами, то он - стеснялся.
  Не то чтобы он стеснялся говорить публично. Нет, он умел разговаривать - и не только с батальоном в строю или с группой штабных работников. Пришлось научиться, имея дело с начальством и другими людьми, которые от него не зависели, которые его часто не любили и даже не уважали, и уж конечно не боялись.
  Умел, но - не хотел.
  Пусть и причинил он своей стране к тому времени немало - и красного, и чёрного, и было ему, наверное, что сказать согражданам: не меньше, чем нечёсаным юнцам или старичкам, слегка скрюченным от сидения за столиками кафе, но не лежала душа, да и не знал он - кто прав в этом вечном споре.
  К тому же довольно скоро стало ясно, что разговоры эти и разнежившиеся на солнышке свободы сограждане его злят. И вовсе не потому, что болтают попусту, а нужно - сдвоить ряды, построиться в колонну и куда-то маршировать, под барабан. Наоборот: из этих разговоров, казалось ему, могло бы выйти что-то стоящее, но было совершено ясно, что не выйдет - ничего. Всё это было ненадолго, и, хуже того, кажется, не всерьёз. К сожалению.
  К сожалению, потому что ему нравилась такая жизнь. И даже не сама она, а лёгкий, неуловимый аромат безумия и пресловутой свободы от вечных оков и бесконечного креста на загривке. Это как кирзовые сапоги снять, сбросить наконец, и не ходить - летать, в домашних тапочках, или даже так, один раз живём, босиком.
  Скоро всё это кончится, думалось ему - кончится так или кончится иначе - и хорошего в этом было мало. Людям на улицах он не желал зла, он даже сверху вниз не смотрел на нечёсаных и красноносых - слишком хорошо всё понимая о себе самом. Ведь это даже не беспомощные свидетели собственной истории, а её жертвы. Злило же его главным образом то, что он не знал, что же, собственно, теперь делать.
  Пусть и не зависело от него тогда почти ничего, но всё же: как будет правильно?
  Если бы ему дали волю, он не стал бы ничего перетаскивать в сегодняшний день из славной истории своей страны. Вот ещё глупое слово, возрождение, так скоро начнут кладбища поднимать, но...
  Нет, ему не слишком хотелось, чтобы было, как раньше, когда соседи нас боялись, а мы на них - плевали, раздуваясь от спеси. Да и земли, потерянные после Великой Войны, - без этих клочков обойдёмся, земель у нас хватит. Труднее обойтись без истории. Без уважения к себе.
  А-а-а, мы его недостойны - уважения? Ну, разумеется...
  
  На партию "чёрно-красных", старых боевых коней народолюбов, Генерал смотрел с некоторым недоумением. У друзей народа к тому времени всё было расписано по минутам - партийные бонзы и чиновники "от борьбы" постарались. Митинги ползли по точному регламенту, речи былых кумиров крайней революционной журналистики - все одинаковы: как сказал такой-то наш пророк в тридцать третьем затёртом томе своих сочинений о (вечной) борьбе за свободу, красоту и достоинство народа ...
  Всё это сильно напоминало возвращение в империю язычества: красное сукно трибун, пышные чёрные банты вокруг известных всем лозунгов, окаменевших, как молитвы, да унылые песни-гимны могущественному, но капризному божеству:
  
   Мужайтесь, о други, боритесь прилежно,
  Хоть бой и неравен, борьба безнадежна...
  
  Ничего интересного не показали и вечные противники прилежных борцов, никогда не забывающих посмеяться над чёрно-красной шайкой безродных космополитов, которые злыми чарами и чужими деньгами захватили было власть в великой стране, но потеряли всё, когда глупый морок развеялся. Роялисты, легитимисты, галлажисты и прочие монархисты публичность не жаловали, но и их не обошёл тлетворный ветер перемен, и они теперь устраивали собрания на глазах у всех. А почему бы и нет, в конце концов: ведь им-то как раз было совершенно ясно, как учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастье, и никаких особенных дискуссий и теории борьбы тут не требовалось.
  ... Нашему народу нужен хозяин (с этим были согласны слишком многие, не только монархисты), но - голубой крови. У голубого хозяина есть право, и значит таинственная связь между сувереном и подданными соткётся вновь. Прямо из воздуха. И всё будет в порядке.
  Эти исторические неудачники, умеющие жить только в прошлом, много говорили о заветах предков; они украшали себя васильками или ещё чем-нибудь синим, напоминая тем, кому это было интересно, о "великой истории великой страны". Узники пещеры своих нелепых заблуждений, они со страхом и завистью наблюдали оттуда фантастический, фантазийный даже, внешний мир: гротеск, картонные чудовища и быстрые тени удачливых конкурентов.
  Они часто ссорились, эти охромевшие рысаки со сгоревшей конюшни, выбирая среди потомков ЕИВ, иногда даже предлагая обществу и других, вовсе посторонних людей, даже и не особенно благородной крови, главное - авансировать платёж.
  
  Многие из тех, что говорили тогда на площадях, разговорами и ограничивались. Они не были созданы для поступков. В лучшем случае - для мыслей о них. Многие из оставшихся совершали множество действий, не делая при этом ничего. Но были и неприятные исключения.
  Вот уж кто ему совсем не нравился, так это интегралисты. В отличие от многих и многих, эти - сражались не против воображаемого противника. Они очень хорошо понимали, что делают. И зачем.
  Нация - это решение.
  Нация - это решение, принятое тобой.
  Нация - это решение для страны и для тебя лично.
  Нация - это не подстилка, на которой валяются все кому не лень!
  Вспомни, кто ты по крови, сделай шаг, стань тем, кем ты должен быть!!
  Нация - это ...
  Величие отечества, поганые инородцы, историческая миссия - мы все знаем эти речи.
  Их партия, похожая на хорошо организованную банду, исповедовала суровый национализм с мистическим налётом: "Создатель, Страна, Семья!" (а за закрытыми дверями: "Вера, Повиновение, Борьба!"), зелёные рубашки, регулярный "чёрный пост" а для припавших к истине покрепче других - и периодический целибат в честь мучеников, очень быстро и в изобилии появившихся у Движения стараниями полиции, хотя главным образом и уголовной: "интегралы" были неравнодушны к банкам.
  Один из их отцов-основателей был школьным учителем математики: он и подарил товарищам знак суммы на флаге ("пока мы едины, мы ..."). Все их так и называли - "интегралы", хотя не все понимали - почему.
  Ребят этих в Эрлене было немало.
  Некоторые из них, пообразованнее или чище душой, настаивали на необходимости сначала привести общество - через "позитивный нигилизм" - к нулевой отметке всех ценностей буржуазного мира, а потом уже ... овеществлять доктрину приоритета нации над государством. Но большинство, держа нос по ветру, проводило время на драчливых митингах, истеричных факельных шествиях и в лагерях военной подготовки силового крыла Движения, что незаметно появились совершенно ниоткуда. Хорошо ещё, что они всё время - свободное от борьбы - посвящали ссорам друг с другом на предмет выяснения чистоты расового происхождения (некоторым из них его сильно попортили предки-кочевники или какая-нибудь ломейнская непородная сволочь) и тому подобных вещей.
  Интегралисты обещали народу решение всех проблем, причём разом и методами прямыми и совершенно новыми, никак не связанными с существующей политической практикой - и самими продажными политиками, конечно. При этом ничем особенным - в смысле методов - они от Генерала, пожалуй, не отличались (а с целями своими он всё никак не мог определиться) и уже поэтому были опасны.
  
  Он уже тогда хорошо понимал - пусть и не в этих терминах, возможно - что даже самый убогий идеал, то есть социальный миф, гораздо лучше почти любой политической программы, тем более, что её у него как раз и не было.
  Ему хорошо запомнился их главный, называвший себя барабанщиком грядущих перемен. Генерал наблюдал его однажды на митинге: моложавый, спортивного кроя вождь с открытым и умным лицом, оказывающим благородство, высокую внутреннею силу и верность, он даже о коэффициенте гемоагглютинации умел говорить так, что массы прямо на митинге начинали искать тех, у кого этот коэффициент отличался от эталонного.
  ... Для начала тот, не теряя времени, объяснил собравшимся, что жупел "тоталитаризма", который как дохлую кошку навешивают на их Движение, есть нелепость и глупое недоразумение. Принцип окостеневшей центральной власти, как выражение системы, которая все контролирует, все организует и во все вмешивается не имеет к ним никакого отношения. Нет, "тотальный" для него и его товарищей значит - "всеобщий". Они, борцы за величие народа, готовы решать все и любые его проблемы, взятые в их целокупности - вот и всё, что стоит за этим иностранным словом.
  (Собравшиеся, впрочем, хорошо понимали друг друга: "Всё в государстве, ничего вне государства, ничего против государства", и вообще: "У теперешнего правительства не хватает духу меня расстрелять, однако в этом вопросе между нами нет взаимности").
  После филологического изыска речь почти сразу пошла о хлебе насущном, то есть в буквальном смысле...
  "Нам не нужны высокие цены на хлеб", - уверенно объяснял моложавый вождь страстно внимающей ему массе тысячи на три голов. - "Нам не нужны низкие цены на хлеб! Нам не нужны твёрдые цены!! ... Нам нужны национал-коллективистские цены!!!". Истосковавшаяся по благородству, внутренней силе и верности масса рукоплескала, а значительная её часть билась в откровенной истерике.
  Да, подумал тогда Генерал, трудно нам с тобой будет в одной стране, парень, роды у Империи принимать. Из тебя, сука, такая выйдет акушерка...
  
  Он совершенно точно знал, что с "интегралами" вела какие-то тёмные дела флотская контрразведка, да и маршал Менсант, которого зачем-то терпел президент Глуй, был настроен по отношению к этим людям вполне конструктивно: хотя и презирал разорившихся колбасников, разумеется, но совершенно непринуждённо, даже без особенного желания оскорбить.
  А сам Генерал в недалёком будущем смахнёт их с политической карты, а некоторых - из жизни, как дохлых комаров.
  Ему было жаль людей из бригады морской пехоты "Север", которым пришлось умереть, чтобы Эрлен смог победить, ему было жаль своих и даже чужих солдат, но этих - этих сам бог велел вывести под корень, как взбесившихся клопов.
   Впрочем, пройдёт не так уж много времени, и все эти чувства - жалость, нравится-не-нравится - которые и без того были у него не в большом почёте, перестанут иметь для него значение в делах государственных. И не только.
  
  ... В самом конце весны президент Глуй внёс в Национальное Собрание (вместо того, чтобы издать указ) пакет законов о чрезвычайных мерах. Там было много разного, в этих законах, по большей части вполне разумного или такого, против чего "великие семьи" не возражали - вроде повышения акцизов, которое оплачивается прежде всего "низшими слоями" ... Но вот повышение налога на недвижимость в размере половины процентного пункта они ему не простили.
  Надоело.
  Влиятельные газеты и союзы эрленских промышленников уже много раз печатали передовицы и принимали обращения, угрожая Глую тем, что "силы национальной политики и экономики отвернутся" от президента, что "в обществе не наступит мир, пока 50 000 партийных [они имели ввиду апристов] и профсоюзных функционеров не будут выдворены из страны!"
  Старые хозяева страны в большинстве своём не приняли республику. Вся эта демократия, права и требования непонятных и совершенно никому ненужных "масс" встали им поперёк. Они ещё могли мириться с вульгарной клептократией Пурташа-Дождевика, когда всегда можно было договориться по деньгам, да и расстрелять парочку демонстраций, - просто так, на всякий случай. Но уже тогда им было некомфортно. А потом пришёл Глуй - и началось: импорт, конкуренция, минимальная зарплата, охрана труда. Выборы эти идиотские...
  "Причём тут выборы?! В стране должен быть порядок!" - кричали в газетах те, кто поглупее. Взгляды их были и оставались феодальными, хотя технику они часто использовали более, чем современную. Те же, кто был поумнее, решили, что президент не только не сможет справиться с хамом, а пожалуй и попробует с ним договориться - за их, разумеется, счёт. И вместо того, чтобы ждать, когда владыкой мира станет труд...
  Отнимаю от тебя руку свою, сказали они, и один из многочисленных заговоров совсем уже почти втоптанных в небытие адмиралов удался. Железный Вик был к тому времени в отставке, Служба решила ничего не предпринимать, и во время визита на военно-морскую базу под Новым Портом президент Глуй был арестован.
  
  В тот же вечер по национальному телевидению выступил начальник Генерального штаба Эрлена маршал Декатур Фарра, бывший граф Менсант, которого Глуй планировал арестовать прямо после возвращения с юга. Аристократ, герой Великой Войны, "лошадиная морда" со вставной челюстью и невнятной дикцией, он мужественно произнёс без малого часовую речь и выглядел бы комично, если бы не было так страшно.
  "... Положить конец экономическому хаосу, национальной политической катастрофе и безнравственности власти! ... Преступные импровизации, навеянные скверно выученными уроками иностранных учителей... Судьба нашей великой страны... Мы никому не позволим!.."
  Там ещё много чего было - про назревшие и продуманные реформы, про природные ресурсы, которые не должны доставаться кому попало, а тем более - хищным иностранцам, и насчёт благосостояния нации, конечно. Мельком был упомянут закон о внутренней безопасности и некоторые вводимые в связи с ним "временные меры", призванные защитить здоровую часть общества от всех остальных её частей.
  Через несколько дней новому хозяину Эрлена устроили встречу с депутатами Национального Собрания, кого смогли собрать или поймать. Маршал лорнировал фракцию апристов, состоящую из двух человеков; тех привезли прямо из военной тюрьмы, куда их засадили ещё при Глуе.
   "Авторитет и порядок: на эти столпы опирается будущее отечества... Я люблю свой народ, великолепный и терпеливый", - объяснил им всем, даже и апристам, граф Менсант. - "Я и к интеллигенции отношусь в высшей степени одобрительно, но ведь народолюбов мы все знаем и принимаем слабыми и гонимыми, не так ли? Весь этот знаете ли бесцельный протест, он ...".
  И народолюбов он любил, и к матери-родине был неравнодушен. Они почти все её любили, сильно, хотя и без взаимности. А в это время сорвавшиеся с цепи всяческие службы и охранки арестовывали, кого им было нужно прямо на выходе из парламента, со стрельбой, а уж об остальных местах, включая посольства некоторых стран, помельче, и речи не было. Арестовывали, свозили - сначала на стадионы, а оттуда и в другие места, подальше и поудобнее, и - работали, часов не считая.
  Даже с Пелетией маршал успел сыграть в национальную эрленскую игру, вторую по популярности (после казнокрадства) забаву: показал ублюдкам бронепоезд и всё остальное, что стоит у нас. Но в Джюниберге сидели не апристы, этих так просто не выведешь за скобки, да хватало у графа забот и поближе.
  В эти же дни президент Глуй, его сыновья и несколько человек из личной канцелярии были силами военно-транспортной авиации вывезены в Регат Дальний, в особую тюрьму на острове Оттер-Грейн.
  
  ... Генерал Мадж стал командующим Столичным военным округом после победы в Гарлахе, за полгода до переворота. О путче он что-то смутно знал (о нём знали едва ли не все: "готовность к действиям" уже давно стала перманентным состоянием вооружённых сил), но вожакам был посторонним и в перевороте участия не принимал. Да и не собирался.
  С новыми властями отношения у него складывались просто: они ненавидели друг друга. Собственно поэтому и пришлось выманивать Глуя на юг - в Столице номер с арестом не прошёл бы. После путча никто, конечно, не собирался оставлять этого выскочку Маджа на ключевом посту, тем более, что вокруг штаба округа явно сколачивалась какая-то группа, вертелись непонятные гражданские, обсуждались некие планы... Генерал-лейтенант, глуев выкормыш, становился опасен уже сам по себе.
  Военное правительство хотело бы видеть здесь своего человека, но вот кого именно - решить оказалось не так просто: путчисты уже начали жрать друг друга. Кроме того, они были заняты: уничтожением вооруженных отрядов апристов, которые в некоторых городах - и прежде всего в Столице - оказали бешенное сопротивление. Да и в самой армии всё было не так покорно приказу, как хотелось бы - в некоторых частях младшие офицеры ушли по пути неповиновения почти также далеко, как апристы. Кроме того, для новой власти оказалось совершенно невозможным пройти мимо любимой глуевской игрушки: военно-воздушных сил.
  ВВС мгновенно переподчинили округам, разрушив их стратегическое командование, отобрали осназ и теперь не знали, что с ним делать - у сухопутных сил был уже новый, собственный. Даже моряки что-то ухватили у лётчиков во всей этой кутерьме.
  Главнокомандующий ВВС Оллиф Тагер, связавший свою судьбу с делом Иорианта Глуя, и ставший после операции в Гарлахе маршалом авиации, был арестован у себя на загородной вилле и умер в результате сердечного приступа на допросе в Главном Морском Штабе.
  В лётный городок 2-ого авиакорпуса (штурмовая авиация), расквартированного под Столицей, были введены части, верные генералам "старой армии". Только личное вмешательство Сиггерта Маджа, подкреплённое броней, остановило тогда бойню.
  Неясной и угрожающей казалась позиция Национальной Гвардии, у которой в Столице имелось две отлично оснащённых дивизии и самая настоящая танковая бригада. С "гвардейцами" велись сложные переговоры.
  А вот Железный Вик, бывший начальник военной разведки и личной канцелярии бывшего президента, исчез, как его и не было никогда. В последнее время он отошёл от дел, говорили - не поладил с Глуем, которому предлагал использовать Чёрную Весну для "радикальных преобразований" над закосневшими социальными стратами.
  Конечно, Генерал постоянно находился настороже, устраивал своим войскам непрерывные учения - чтобы видеть людей и иметь предлог держать в пределах Большой Столицы батальон-другой своих коробок. Штаб округа охранялся тяжёлыми танками и полком бывшего осназа ВВС.
  Было, впрочем, ясно - ещё немного, ещё недели две, только им совершенно уж неотложные дела разгрести, и тогда... Но пока, пока время у него, как он думал, было.
  
  В том бардаке, в который окунулась вместе с путчем Столица, переместить Генерала куда-нибудь в провинцию Риенн, устроив ему по дороге всё тот же сердечный приступ, для военного правительства пока было сложно, но если кабинетные эрленские генералы и не блистали, в большинстве своём, военными талантами, то что для них на самом деле важно - они понимали и кое-что смогли придумать. Простое и изящное.
  Старшие товарищи предложили Генералу слетать на Север - для беседы с его хорошим знакомым, бывшим Главнокомандующим, и он неожиданно легко согласился, настояв, впрочем, на том, чтобы на это время у него в штабе остались - "с инспекцией", то есть в заложниках, - несколько фигур военного правительства посерьёзнее. Да и что ему было делать: сидеть на месте и всего бояться - тут тяжёлые танки не помогут.
  Новое начальство желало узнать у господина Глуя номера счетов за границей, где лежали давно пересчитанные жёлтой прессой миллиарды, выяснить обстоятельства ареста генерал-полковника Вальхерна, расстрелянного по делу о военной контрабанде, хотя в армии упорно говорили об измене. И ещё имелись вопросы - набралось у старших пожеланий страницы на две.
  Свергнутого президента пока обрабатывали относительно мягко, больше полагаясь на климат, режим содержания и рак простаты в начальной стадии, да никто и не хотел брать на себя ответственность, опасаясь международной реакции, так что Генерал пришёлся тут очень кстати.
  
  ... То, что он увидел на койке тюремного госпиталя было мало похоже на президента, каким он его знал. Язвы на коже, плохо замазанный синяк на скуле, на маленькой голове с давно немытыми волосами вздулись багровые шишки...
  Их оставили одних, но кто только не прослушивал и не просматривал сейчас эту комнатушку: Служба, новый осназ Сухопутных Сил, какие-то моряки, люди маршала - гигантские крысы на границе света и тени, замерли, глядя на умирающую сморщенную обезьянку.
  Бывший президент, однако, глядел спокойно и ни на что не жаловался ("Не обращайте внимания. Слёзы - это физиологическое. Переживания, знаете ли. Преждевременная старость..."), только спросил о младшем сыне: остальных уже потихоньку сжили со свету в этих гиблых местах.
  Посмотрел на Генерала со знакомой лёгкой улыбкой и вдруг посоветовал не повторять его ошибок, да почти незаметно подмигнул, собрался, приготовился к короткому разговору. Глаза у него стали холодными, с прищуром - глаза человека, который умеет считать на много ходов вперёд, а что лежит тут, в военной тюрьме, что сдохнет очень скоро... ну так что же, мы все когда-нибудь проиграем, господин генерал, да и сказано было: "не повторяй моих ошибок".
  И тогда он, Сиггерт Мадж, в этой тесной и грязной палате-камере как-то разом понял: что и зачем ему нужно сейчас делать, хотя ни о чём подобном не думал ещё минуту назад. Он обладал особым родом мудрости или просто чутьём на некоторые вещи. Да и мелькнула наконец мысль об очевидном: стермительностью своей карьеры - из капитана в генерал-лейтенанты за "девятихвостку", широкой известностью героя нации и многим из остального - он, может быть, обязан не только собственным талантам. Которые никого и никогда не интересовали в эрленских вооружённых силах, где малолетние сыновья графов записывались в армию в чине полковника ещё в этом веке.
  А тут в довесок эти поганые вопросы насчёт денег и всего остального, Впрочем, подумал он, а какого?.. Какого хера я тут Старшего Брата изображаю, знатного холуя из Столицы? Может пытать его ещё, своими руками? Чтобы господин маршал одобрил.
  А ведь он меня в любом случае не одобрит. Я у них чужой, и меня они в больницу не отправят. Даже для начала.
  Глуй смотрел на него всё также, и его спокойная, насмешливая улыбка объяснила Генералу ещё кое-что из очевидного: если я вернусь без номеров, то пойдут разговоры, что Глуй мне всё сказал, а я его придушил, чтоб другим не болтал - да они его сегодня же и выведут в расход, а на меня спишут, и счетов не пожалеют! Может быть их и нет вовсе, или он давно уже... А если я всё узнаю и привезу, как мудак, то окажется, что номера неправильные. Нечётные, например. А нужно было - наоборот. Или денег там нет. Или мало. Ожидалось больше. И тогда...
  Не успев ни о чём толком подумать, прикинуть и сосчитать, он просто улыбнулся в ответ, короткой, жёсткой улыбкой, почти как тогда, в ночной комнате со старыми обоями. Маленький сморщенный человечек поправил тонкое коричневое одеяло, жестом попросил у него - чем писать. Генерал передал планшет и остро отточенный карандаш, придвинувшись вплотную, чтобы загородить обзор камерам наблюдения.
  Несколько минут Глуй царапал бумагу, потом они немного пошептались, потом ещё немного чистописания... Генерал быстрым шагом покинул тюремный бокс, предупредив охрану, что сейчас вернётся; он вызвал к входу в подземный бункер смутно знакомого командира роты осназа - целого майора, и без всяких вступлений задал вопрос.
  Майор долго молчал.
  Он знал Генерала ещё по заливу Альбатросов. Там, на севере, на его глазах - дважды раненного мальчишки-лейтенанта - тогда ещё полковник Мадж совершил невозможное. Он восхищался этим человеком, он готов был пойти за ним в огонь и дальше, да и от военной хунты, будучи неглупым человеком, не ждал для страны ничего хорошего, но вот - взять и изменить присяге, да просто приказу вышестоящего...
  "Полетишь со мной...", - сказал Генерал.
  Майор только усмехнулся: "Я офицер, а не...". Помолчал ещё немного, подобрался и пожал протянутую руку.
  Они ещё немного поговорили, и после этого короткого разговора события в военной тюрьме на озере Оттер-Грейн понеслись вскачь.
  
  Генерал, как и обещал, очень быстро вернулся в камеру, что-то взяв у своих людей. В этот раз они совсем не говорили, и Глуй, уже не особенно скрываясь, быстро проглотил две ярко-синих таблетки, даже не запив водой. Лицо его изменилось, стало тоньше и твёрже. Всё так же молча он ласково очертил ладонью полукруг футах в четырёх от пола. Младший сын. Генерал потемнел лицом, хотел что-то сказать, посмотрел в чужие глаза, медленно кивнул.
  Дальше...
  Дальше не произошло ничего особенно неожиданного. Люди из Службы протёрли наконец мозги, сообразив, что на объекте случился недосмотр. Генерала попытались задержать на выходе из бокса и чуть-ли не обыскать. В это время надзиратели сообщили, что у Глуя приступ, корячит его, и надо бы доктора. Очень скоро выяснилось, что господин бывший президент умер, скорее всего от яда.
  Прибежавший на запах крови самый старший в тех краях Старший Брат с белыми от страха глазами захотел арестовать Генерала, угрожая личным оружием. Тот только сплюнул на сырые камни внутреннего дворика военной тюрьмы, а личная охрана, поддержанная взводом осназа, мгновенно выполнила его приказ: "Прекратить бардак!".
  Тюрьма замерла.
  Генерал-лейтенант Мадж был фигурой, часть гарнизона явно перешла на его сторону, и затолкать его в камеру, предварительно избив и раздев до исподнего, было боязно. Хотя и очень хотелось.
  ...Они бешено строчили шифровки в Столицу, готовили уведомления о смерти "объекта А-1", перекладывая вину друг на друга, пытались протолкнуть в равнодушный эфир истерические запросы, заверения в лояльности, доносы на коллег, ещё не зная, что от узла связи они тоже оказались отрезаны. А пока крысы ждали ответа от гиен, Генерал велел грузиться. В этой суматохе никто не то чтобы не заметил, а не стал домогаться, что они тащат в самолёт в большой картонной коробке.
  
  Самое трудное началось потом.
  Лететь с базы на острове до Столичного округа было десять часов, с одной, по крайней мере, посадкой. За это время их борт могли сотню раз сбить, перехватить и сделать много других неприятностей - и заложники в его штабе не помогут. Тем более, что осназовский майор не только не успел привести связь в негодность, но и был убит пришедшей в себя разномастной охраной тюрьмы, а его деморализованные люди - сдались.
  И очень скоро в Столице - в Генштабе, в Службе и кое-где ещё - всё узнали. Старшие товарищи Генерала решили, что он не только вытряс из "Динамита" номера этих грёбаных счетов, но и получил ещё какую-то невероятной ценности информацию (раз решился на такое), прикончив потом Глуя, как ненужного свидетеля. А младшего сынка с собой дёрнул на всякий случай - вдруг "Динамит" его кинул, а малый, как хорошо известно, вундеркинд, он любые цифры и даже числа запомнит, вот и батя вполне ему мог номера счетов капнуть, так и пусть пока поживёт, на всякий случай.
  Неверные посылки привели их к сомнительному решению: взять гада живым и всё у него узнать. А пока - не подавать вида.
  Генеральский борт не сбили над бескрайними просторами Материнской равнины, заправили на пересадке и разрешили лететь дальше; диспетчеры передавали самолёт от округа к округу, за его движением следило столько генералов, что это, наверное, был самый ожидаемый авиарейс в мире.
  При этом продолжался он гораздо дольше, чем можно было предположить, в самый уже притык по топливу. Экипаж сообщал о поломках, о потере ориентации, о грозовом фронте, который они вынуждены обойти - никто кроме них не видел эту грозу... Потом - уже на подлёте к Столице - начались какие-то непонятные манёвры на курсе. Но к этому в Генштабе были готовы. В воздухе находился целый истребительный авиаполк, самолёт генерала Маджа перенаправили на старый гражданский, полузаброшенный сейчас, аэропорт. Командир экипажа ни за что не хотел садиться на незнакомом поле без нормального навигационного оборудования, но поднятые в воздух истребители пушечным огнём заставили его подчиниться.
  Зная, что части Столичного военного округа, верные Генералу, уже несколько часов как подозрительно зашевелились, путчисты стянули в аэропорт значительную часть безусловно верных им в Столице войск: батальоны нового спецназа, роты морской пехоты, бронемашины, самоходки, зенитки... Здесь же находился сам маршал, главком ВМС и десяток генералов.
  Происходящее напоминало оперетту.
  Транспортник, которому стало совершенно уже некуда деваться, в конце концов приземлился, укатившись в дальний конец поля, неизвестно на что надеясь. Ещё один раунд бессмысленных переговоров, то и дело прерываемых нелепыми сбоями связи. При этом генерал-лейтенант Мадж в разговоре принимать участие отказался, и маршалу Менсанту пришлось некоторое время беседовать с каким-то майором Аттелем, явным северянином по манерам и разуму.
  Долго вся эта комедия тянуться не могла, но уже перед самым штурмом из самолёта передали, чтобы не стреляли, что они выпускают младшего Глуя. Маршал, задыхаясь от ярости, приказал ещё немного повременить: гадёныш мог действительно что-то знать.
  Мальчишку ещё только осторожно спускали из полуоткрытого люка, когда через толпу золотых лампасов к маршалу пробился порученец: высокий, всегда несколько сонный полковник, с аристократическим до олигофрении лицом, и тихо предложил пройти куда-то в глубину здания. Они были знакомы очень давно, состояли в родственных отношениях и требованиями устава могли иногда пренебречь, тем более в такой обстановке.
  Затащив ничего не понимающего и чудовищно раздражённого маршала в незаметную комнатку, где стоял сырой запах извести и обшарпанный стол с неожиданным здесь гостем, цветным пелетийским телевизором, порученец ткнул длинным ломким пальцем в экран. Сонливость его исчезла, да и маршал очень быстро перестал выражать недовольство: по телевизору выступал Генерал - осунувшийся, заметно небритый, заметно исцарапанный, кажется раненный - зато в известной совершенно всему Эрлену кожанке танкиста.
  Маршал не сразу понял, что же именно тот говорит, стоя за нелепой конторкой в каком-то полутёмном помещении: "Национальная политическая катастрофа... Страна идёт по пути экономического хаоса... (Неправильно поставил ударение, отметил маршал, и где-то я уже всё это слышал.) ... Рвут на части... Президент Глуй, убитый временщиками, которые опозорили армию ... Сегодня сформировано правительство Национального Возрождения ... Скурпулёзное уважение прав собственности ... (Скрупулёзное, безграмотный навозник. Могу себе, впрочем, представить...)"
  Дальше шёл короткий список фамилий: в основном гражданские, хорошо всем известные, всё глуйские ещё люди.
  - Какое, на х..., правительство?! - заорал вдруг граф Менсант как последний норбаттенский босяк. - Где у него, б ..., правительство?! Там? На борту?! - тыкал он в сторону серой туши транспортника, его как раз неплохо было видно из окна. - И при чём тут... Никто не отдавал приказа на ликвидацию прези... этого Глуя! Да он же сам его и убил! Что же это такое, господи... - добавил он севшим голосом.
  Тяжёлый, жёсткий, жестокий человек - не пасынок, родной сын своей мрачной Родины - он как-то сразу осунулся, сгорбился и даже кричать перестал, когда сердце закололо. Старый, полученный ещё во время мятежа амландского корпуса шрам на лице, наливался дурной фиолетовой кровью.
  - Я думаю, - пробормотал порученец, выхватывая из кармана пузырёк с нитроглицерином. - Его там нет...
  Но маршал уже и сам догадался. "Но как, как он это сделал?! Как этот, мерзавец, эта грязная скотина всегда умудряется вывернуться? Да, плевать. Сейчас мы ...". Предстояло неприятное объяснение с коллегами и очень, очень много работы. Он выпрямился, встряхнулся и быстрым шагом выходя из комнатки бросил в пространство:
   - Самолёт уничтожить...
  Но не только он отдавал в этот день приказы.
  
  С севера на аэропорт уже заходили бесконечные эскадрильи штурмовиков 2-ого авиакорпуса, часть находившихся в воздухе истребителей перестала выполнять команды с земли, а остальные - покинули воздушное пространство. А на Столицу, как на чужую, уже шли звёздным маршрутом почти четыре сотни двухмоторных фронтовых бомбардировщиков.
   Бомбёжка, а потом и штурмовка аэродрома продолжались сорок минут. Часть войск путчистов была уничтожена, большая их часть - рассеяна, бежала бросая технику. Основной удар пришёлся на обветшавшее здание управления полётами, где находился временный штаб военного правительства.
  Ненавидящие путчистов лётчики не церемонились.
  Мало кто уцелел в горящих развалинах. Колонна штабных машин, устремившихся в Столицу, была уничтожены штурмовиками, которые гонялись буквально за каждым человеком из этой группы, показав на полях вокруг аэропорта знаменитую "стрижку по-эрленски", когда секущие винтами на бреющем штурмовики привозили домой скальпы или кости черепа.
   Высадившиеся на аэродроме роты старого осназа ВВС добили уцелевших, захватив документы (наиболее ценную часть архива маршал повсюду возил с собой), которые потом сильно пригодились Генералу.
  Потери среди гражданского населения (к старому аэропорту прилегал крупный жилой район) было приказано считать минимальными. Борт Генерала сгорел, и почти все его люди, включая Аттеля, погибли. Мальчишка, сын Глуя, пропал, никто и никогда его больше не видел.
  
  4
  
  В Эрлене верят, что у каждого человека, который чего-то стоит, есть в жизни самый длинный день. День, в который ты рождаешься во второй раз.
  До вылета Генерал успел, наплевав на секретность, перехват и всё остальное, переговорить с несколькими военными и двумя гражданскими (по списку Глуя) в столице. Найти Вика Иоктана не получилось, но это и не могло получиться телефонным звонком. Кроме того, в Столичный военный округ, в его собственный штаб ушло сообщение из одного кодового слова.
  "Невод".
  Я вам покажу гражданскую войну, межеумки!
  Стирх, который остался на хозяйстве, знал, что нужно делать - и в Столице и в некоторых других местах. Всё что можно было - он сделал.
  В трёх милях от авиабазы "Бриск" в провинции Акат, - что лежала примерно на середине их авиамаршрута - Генерал во второй раз в жизни прыгнул с парашютом, вместе с двумя офицерами охраны; новенький джип БАО нашёл их - исцарапанных и вымокших - на росном поле какой-то пшеницы или ячменя, и очень скоро они оказались в хаосе складов и ангаров у рулежной дорожки, где прогревал двигатели скоростной бомбардировщик.
  Охрана и Аттель остались на транспортнике, получив приказ тянуть время во все стороны. Аттель на прощанье ударил кулаком против сердца и ухмыльнулся.
  Генерал не рассчитывал увидеть его, в этой жизни.
  Впрочем, шансов и у него самого было немного. Но они долетели.
  Приземлившись на одном из полевых аэродромов Столичного военного округа он помчался в штаб, где уже стояла, порыкивая двигателями, танковая колонна. Несколько минут ушло на приказы и разговор с офицерами. Когда транспортник с Аттелем заходил на посадку, коробки Генерала уже таранили ограду телецентра, армейские связисты глушили всё на выделенных Службе диапазонах, а штурмовики 2-ого авиакорпуса выкатывались на взлётку.
  В районе телецентра их однако ждали, и захват пошёл неожиданно туго, Генерала ранили, они вообще понесли немалые потери, две его "пятёрки" сожгли базуками, а оборудование люди из Службы успели частично уничтожить, так что выступать пришлось на резервном в какой-то полутёмной комнатушке, куда его танкисты, вооружённые короткими автоматами, затолкали испуганных техников. Короткое выступление, фамилии плохо знакомых Генералу людей, что писал ему под тюремным одеялом Глуй. Слова он по большей части использовал те же, что шепелявил в эфир маршал Менсант месяц назад. Не было у него времени составлять речи, да и в словах ли сейчас было дело.
  А потом началось: штурм Генштаба, бомбёжка здания Службы, резня моряков в Главном Штабе ВМС.
  Был момент, всё повисло на нитке.
  Командующий национальной гвардией решил поддержать маршала, танковая бригада "нациков", теряя машины в засадах, упрямо пёрла к штабу округа. На ночные улицы Столицы опустился сошедший с ума Новый Год - цветная паутина трассеров, оранжевые артиллерийские вспышки, вой пикировщиков и глухие хлопушки взрывов. Сами по себе средние танки и бронемашины этих полицейских-переростков были неопасны, но танковая бригада гвардейцев тянула за собой две хорошо вооружённых и обученных при Глуе дивизии, а в городе тяжёлые танки Генерала без пехотного прикрытия долго оставаться не могли.
  Даже в его собственном штабе оказалось достаточно людей Службы: ближе к полуночи в казармах комендантского батальона неожиданно вспыхнула перестрелка, так же внезапно закончилась, а потом стрелять стали чуть ли не под самыми окнами кабинета, только стёкла посыпались.
   Он мог проиграть, конечно, сколько раз глупая удача выигрывала сражения, но он слишком презирал всех этих тупиц, бездарных носителей орденов и бриллиантов к ним, чтобы бояться.
  В штабе навели порядок, нападавших уничтожили, он вызвал первый попавшийся батальон из ближайшей бригады и перевёл его в охрану.
  ... К утру национальные гвардейцы вышли к северной окраине Столицы и уже совсем было дотянулись до приземистых двухэтажных бетонных коробок штаба округа, когда тяжёлые "семёрки" пошли в короткую контратаку. Танки нациков отбросили в наскоро, но с умом организованный огневой мешок и показали сволочам "пакфронт". От бригады "нациков" остались головешки.
   Командир корпуса национальной гвардии и целый генерал-полковник Аржугел Ганци продолжал упорствовать, потребовав у остатков военного правительства подкреплений: он слишком сильно ненавидел и боялся Генерала, чтобы пойти с ним на переговоры. Именно в это время в корпус, видимо в качества подкрепления, прибыл молодой улыбчивый капитан Службы, с длинными, не по форме, волнистыми волосами каштанового цвета. Коллеги и даже начальство уже тогда называли его "герцогом".
  Капитан и будущий начальник Столичного Управления, сейчас представлял вовсе не свою Службу; он привёз генерал-полковнику пакет с секретными документами и сумел настоять на приватном разговоре. Примерно через полчаса - получив привет из далёкого Юэля и некое предложение от Генерала - поблёкший Ганци приказал прекратить наступление, выставить круговое охранение и ждать дальнейших приказов. Национальная гвардия вышла из игры.
  Ещё через день в Столице и её окрестностях были подавлены основные очаги сопротивления, и всё как-то сразу закончилось. Против ожиданий, город пострадал не слишком сильно - основные "действия" имели место на окраинах. Только Крысятник, здание Службы в самом центре, дымился неопрятной грудой бетона. Пострадало и ещё кое-что, включая, почему-то пелетийское посольство.
  В официальных источниках этот эпизод новейшей истории Эрлена впоследствии освещался чрезвычайно скупо: речь шла, конечно же, о "восстановлении конституционного порядка". Народолюбы и те газеты, которые естественным ходом событий очень быстро стали оппозиционными, называли эти события гигантомахией - битвой богов деспотизма с титанами милитаризма, а проиграл, как обычно, народ. Сам же народ окрестил эти дела Вторым Путчем.
  
  ... Бесконечная танковая колонна тянулась по Императорскому проспекту. Тяжёлые машины не останавливаясь расшвыривали редкие баррикады, расстреливали из зенитных пулемётов подозрительные фигурки на крышах или в открытых окнах. Не церемонились...
  Командиры машин настороженно наблюдали Столицу из открытых люков. Ходили упорные слухи, что Генерал тяжело ранен и захвачен шальной группой путчистов, что он расстрелян и власть перешла, то есть осталась, у "законного правительства", что они ...
  Ранним утром в северных пригородах разведбат наткнулся на разгромленную штабную колонну одной из бригад. Видно, людей захватили врасплох: руки связаны, почти все убиты выстрелом в затылок; кого-то прежде чем убить привязали к бамперу штабного автобуса и пытали. Машины сожжены, ветер гоняет по пустырю обугленные бумаги...
  Почерневший от ночного марша молодой лейтенант, высунувшийся из открытого люка новой "пятёрки", встретился глазами с женщиной в ещё недавно дорогом и красивом, видно, костюме.
  Растрёпанная, в обгоревшей одежде она стоит на газоне совсем рядом с грохочущими стальными тушами. В руках - скомканная детская панамка, в угольных провалах глазах - бессильная и горькая ненависть.
  "Будьте вы все прокляты..." - выплёвывает в пространство рано повзрослевший мальчишка в танке, отводя взгляд, благо никто не сможет его сейчас услышать.
  ... Репродукторы на перекрёстках хрипели марши, ревели дизели, рвали асфальт тяжёлые машины, задыхаясь в собственном сизом дыму, гулко, как камни в бочках, бухали далёкие выстрелы танковых пушек.
  Стальная змея вползала в город. Каждая её чешуйка - танк, офицер, просто человек - была обычным куском металла или плоти, а вот вместе... Холодная, блестящая и жестокая, она норовила вцепиться в собственный хвост. Чьё-то безжалостное и безумное красно-белое лицо вставало в небе, и отравленная кровь картушей молотом била в виски.
  Империя - во всём своём жестоком великолепии.
  В город входили передовые отряды 4-ого танкового корпуса.
  
  В общем, дело было грязное, но Генерал остался в выигрыше. Всем было понятно, что справиться с "сапогами" кроме как оружием - было невозможно. К тому же с самого начала у него завелись толковые советчики, и история с умирающим на его руках президентом широко и быстро пошла в народ.
  Сам Сиггерт Мадж никогда не говорил (с обществом) на эти темы, да и в ближнем кругу сопли по этому сюжету никто не размазывал. Смерть президента Глуя обыгрывалась, конечно, пропагандой режима, глупо было упускать такой кусок, но было хорошо известно, что Сам жевание всего этого не одобряет. Всё делалось в меру, с подобающе-скорбным выражением морды, слова же при этом говорились скупые и веские.
  Президента Глуя при жизни любили немногие, но теперь - после того, как "аристо" бросили против него армию, и - обосрались, бараны в моноклях, ничего не смогли сделать с маленьким, смешливым человечком - дело выглядело иначе.
  Никаких вольностей и пошлостей в связи с этим Генерал не допускал, никогда - ни одного раза - об этом сам не говорил публично, а вопросы пресекал без наигранной строгости, а с самой настоящей злобой, но так было даже лучше: в таинственном полумраке недосказанности над ним неярко, но с достоинством, сияло благословение первого настоящего президента Эрлена.
   А то, что он обещал, но не вытащил живым мальчишку, младшего Глуя, так кто об этом знал, а тем более помнил. Кроме него самого.
   Это была, конечно, выигрышная тактика - хранить угрюмое и уважительное молчание. Тем более, что и так всё было ясно - кто убил (поганые "аристо"), а кто пытался спасти законно избранного Президента нашей великой страны.
  Всё остальное массовое сознание дорисовывало само. Как-то незаметно в этом сознании укрепился образ Генерала с личным оружием принимающим бой с "чёрным спецназом" Генштаба.
  Так и выросла, хотя и не совсем из ничего легенда об Убитом Президенте. И о господине Регенте, конечно. У него на руках умер Иориант Глуй, он принял некое право, в эрленском понимании жизни: право закончить начатое или по крайней мере отомстить. Право на власть.
  И при чём тут какие-то выборы. Тем более, что никто их и не отменял: пожалуйста, голосуйте! Если так уж неймётся...
   Да и женитьба на Кай ему помогла, хотя он об этом и не догадывался. Половина, примерно, населения в любой стране - это бабы, и с точки зрения этих самых женщин было бы, конечно, лучше если б Генерал и вовсе не был женат, но вот такую - спокойную, элегантную ("элегантскую", как говорили некоторые из них и не всегда в шутку), слегка насмешливую, не теряющуюся от вопросов нагловатых журналистов, но и не стерву в вечернем туалете - такую жену многие из них одобряли.
  В народ Кай не ходила, но даже на официальных фотографиях, даже в удушающей обстановке государственных приёмов было видно, что она - "хорошая", как говорили в ночном общежитии девчонки-ткачихи, и "добрая", чтобы это слово для них не значило. Пусть и "аристо", но сама хлебнула в далёкой страшной стране.
  Обо всём они знали: и о романтической истории их знакомства ("- Она его из-под расстрела вытащила там, в Юэле! Встала рядом - стреляйте, говорит, если не стыдно, в женщину. Генерал ей кричит, уходи, а сам-то привязан! - А те?! - А чё - те?! Дважды стреляли, да всё осечки! Тем и спаслись..."), и о том, что у неё не может быть детей, и о том, как первый муж-мерзавец сломал ей, как они полагали, жизнь.
   Для самой Кай главной заботой было, чтобы все эти непростые, но одинаково оскорбительные для её мужа настроения, не докатились как-нибудь до Генерала. Но и делала она немало, хотя и очень аккуратно, почти незаметно. Потихоньку собрала вокруг себя небольшую группу людей, занимались они, конечно, детскими домами и больницами: доставала деньги, откуда могла, и просить не стеснялась, и законы толковые её люди начали писать пока не случился Анклав, и на воров она иногда жаловалась мужу, когда те начинали терять уже последние остатки благоразумия...
  Да и "аристо", хотя и высмеивали этот неравный союз "земли и неба", всё-таки чувствовали себя в этом отношении не совсем комфортно. Во-первых, не для всех из них честь женщины была пустым звуком; во-вторых, графы Тайленн были в истории империи род знаменитейший, и из старшей его ветви, как всем известно, происходила последняя императрица Эрлена. Эта историческая аллюзия была настолько прозрачна, что оставалось только развести руками.
  Да и сам этот Мадж, несмотря на фамилию и происхождение, провел на войне или просто в армии больше времени, чем почти любой из них. И даже достиг кое-чего - один залив Альбатросов чего стоил. А для некоторых из них это тоже имело цену.
  
  ... Произнося вторую в своей жизни речь по телевизору Генерал был отлично выбрит, никаких царапин на нём видно не было, только куртка оказалась - та же.
  Это была совсем другая речь, другие слова.
  Конечно, он не мог сказать им то, что думает, но кое-чем всё-таки поделился, медленно роняя свинцовые слова, почти не поднимая при этом голоса.
  
  ... Я знаю, вы мне не верите.
  В нашей стране никто не верит власти.
  Действительно, что подарили нам последние годы? Свергнут законно избранный президент. Армия стала объектом политической жизни. Поставлена под сомнение идея выборов. Жизненный уровень народа упал, говоря мягко.
  Бессилие, корыстолюбие, пустословие, жажда мести и крови, "средняя линия" в политике. Расторопные парламентарии и сдающиеся внаём партийные вожди, арендуемые публицисты, торгующие воздухом скоробогатеи, гордые наследники военных спекулянтов. Молодые люди не без способностей и взрывчатки на конспиративных квартирах - вот наше наследство.
  Но мы не революционеры, мы берём то, что есть.
  Что такое эрленец? Это глупый вопрос. Нет на свете никаких эрленцев: есть народолюбы, монархисты, радикалы, синдикалисты, интегралисты... Никто из них не примет мои слова всерьёз.
  Им стыдно, что они родились в этой стране. Им не стыдно, что в этой стране нет памятника солдатам, погибшим на Великой Войне. Ни одного. Неизвестный солдат? Раб, оставшийся верными господину? Холуям не ставят памятников, как было сказано в стенах Национального Собрания именно по этому поводу. Почти два миллиона гниющих в земле рабов...
  Нет, господа, дальше у нас с вами дело пойдёт по-другому. Не всем хочется жить в стране, в истории которой ещё ничего не произошло. Во всяком случае, ничего хорошего...
  На наших с вами часах - без пяти двенадцать, а до лучших времён ещё далеко. Лучшие времена настанут только тогда, когда мы этого по-настоящему захотим. И ни минутой раньше.
  История нашего народа такова, что сделала нас слишком разными. У нас слишком много таланта, слишком много сил и наше естественное состояние - это война каждого со всеми. Нам нет дела до обычной жизни. Некоторым из нас. Этих некоторых не слишком много, но они много шумят.
  Для этих некоторых жизнь начинается Тремя Днями Свободы и завершается вместе с ними.
  Для других некоторых жизнь закончилась вместе с жалкой пьесой монархии. Они всё ещё не могут поверить, что занавес упал и вызывать актёра, играющего императора, незачем.
  И те и другие никогда не будут работать вместе, пусть хоть небо упадёт на землю. А другого выхода у нас нет. Небо над нами - держится с трудом. Поэтому нам придётся обойтись без тех и без других.
  История нашего народа такова, что словами никого и ни в чём у нас убедить невозможно. У нас инфляция слов. Гиперифляция! Слишком многие из нас не хотят ничего слушать и ничего знать. Они уже знают всё, что им нужно. У них нет времени договариваться - они заняты; они совершают множество действий, хотя и не делают при этом ни-че-го.
  Эрлен - особая страна. Когда ей угрожает опасность, никому не приходит в голову отложить домашние ссоры. Наоборот, все понимают, что это - самое лучшее время. Чтобы ударить. Мы могли бы, наверное, выиграть мировую войну, но нам никогда до сих пор не удавалась договориться хоть о чём-нибудь. Договориться по-хорошему. И в этом нет ничего странного: ведь это - не наша страна, у нас нет никакой страны, мы даже не гости на этих бескрайних просторах, мы - заключённые.
  Вы все понимаете, что это правда. Вы понимаете, что это - неправильно. Давайте сделаем ещё один шаг, последний: кто-то из нас лишний, мы не уживёмся совместным образом.
  Тем более, что кроме "некоторых" есть ещё и все остальные. Те, кто чувствует, что их обманывают - нагло, с плевком в лицо. Те, кто понимает, что из своей страны мы сделали кабак. Те, кто хочет жить у себя на родине без стыда за себя и за неё. Те, кого вытолкнули из политики, да кого там никогда и не ждали!
  А ведь они имеют право участвовать в своей судьбе. Хотят ли они осуществлять это участие посредством акций боёвки Подполья или услуг сенатора Акселя Гримпса? Не знаю. Но господину Гримпсу больше нет нужды беспокоиться на предмет продажи известным кругам этого пресловутого общественного спокойствия и недопущения социальных революций по самой сходной цене.
  ... Я не хочу говорить вам об этом пресловутом "единстве". Оно недостижимо, да и не нужно, наверное. Нормальное, здоровое общество вполне способно развиваться и без него. Более того, полное единство, если бы мы вдруг сподобились его достигнуть, прямо вредно.
  Но есть вещи, без которых обойтись нельзя. Нам придётся научиться уважать некоторые правила игры, если мы не хотим, чтобы история окончательно прекратила в наших краях своё течение.
  Как именно это будет выглядеть?
  В стране вводится цензура. Отменяется свобода слова и собраний. На время. За полтора десятилетия Первой Республики это переливание из пустого в подобное не слишком нам помогло, давайте попробуем подождать два года.
  Радикальным организациям придётся исчезнуть. Или просто помолчать. И уж конечно им придётся воздержаться от действий.
  Достаточно слов. Мы встретимся через два года и поговорим об этом ещё раз.
  
  Он замолчал на несколько секунд, отпил из стакана...
  Камера установлена так, что кроме самого Генерала, генерал-лейтенанта в чёрном непарадном мундире танкиста, виден только серый матерчатый экран у него за спиной и неширокий, совершенно пустой стол, за которым он и сидит, мрачно набычившись. Бумажек перед ним не видно, наверное, читает с экрана.
  
  - Мне говорили, что первый декрет последнего императора был посвящен цвету штанов одного из его лейб-гвардейских полков. Нам очень хочется начать с чего-то более возвышенного. Но сначала нужно отдать долг.
  
  Он ещё помолчал.
  
  - Первым указом военного правительства создаётся Императорский Регентский Совет Республики Эрлен. Его главой назначается Кардиола Галлаж, последняя императрица Эрлена.
  Я не оговорился. У нашей республики теперь будет Регентский Совет - ведь "республика" значит всего лишь "общее дело", и каким оно будет, зависит только от нас.
  Империя... - негромко, пряча глаза продолжал Генерал. - В том языке, откуда происходит это слово, оно - мужского рода. Но у нас - особая страна.
  Вряд ли кто-нибудь из вас не слышал это имя: "гражданка Галлаж". Вот в этом и состоит для меня империя: честь, мужество и любовь к своей стране.
  
  Генерал быстро встал, и камера рванулась назад, швырнув на миллионы экранов огромный, оказывается, зал, хрустальные люстры и тысячи огней в бесчисленных зеркалах. К пустому столу в пустом зале медленно шла высокая женщина в глухом чёрном платье. Волосы скорее седые, чем синие. Только Звезда - всё та же.
  Мужчина в военной форме неуклюже поклонился. Женщина без улыбки едва заметно склонила голову в ответ. Руки её тонко дрожат. Но зрители этого не видят.
  - Благодарю вас, господа. Я не стану утомлять вас длинной речью... В прошлой жизни мне редко приходилось думать о том, что я буду есть за обедом, чем платить за ночлег. - Она улыбнулась, рассеянно взглянула в сторону камеры, и половина смотревших на неё, смотревших почему-то затаив дыхание, вспомнили о шести годах проведённых этой женщиной в мрачных казематах военной тюрьмы форта Глостер. - Большую часть моей жизни завтрашний день не готовил мне ничего особенно страшного. Не все из нас жили так... Далеко не все из нас смогли прожить отмеренные им годы. Я в долгу перед своей страной.
  Жизнь моя почти окончена и начинать игру в политику - поздно.
  Я не согласна с тем, что было здесь сказано ранее, пусть я и сама когда-то думала так же. ... Принципы правильной организации собственной жизни, как нам всем уже известно, строятся на желании человека улучшить своё положение в обществе, сохранить личную независимость, на страхе перед наказанием, в конце концов. У всех нас должно быть право на поступок, как бы он не выглядел со стороны.
  Разумный образ жизни не может опираться на чувства и порывы. Действия, не подкреплённые традицией это романтика и политическая глупость. А честь, мужество, любовь к своей стране - это всего лишь слова. Слова, которые многим надоели.
  Горе той стране и тому народу, где одно не может ужиться с другим. Но ведь не уживается... - сейчас она почти шептала. - Я не учительница, чтобы убеждать вас в обратном. Но то, что могу, я сделаю.
  Казалось, она разговаривает сама с собой.
   - Эта звезда... - она с трудом сняла с платья тяжёлое и ярко блеснувшее в свете прожекторов сооружение. - Это всё, что у меня осталось. Её много раз хотели отнять, но даже те люди понимали - некоторые вещи можно получить, только приняв их в дар. Вам это не интересно, наверное...
  - Вот и настало время. - передала она блестящий предмет, не слишком похожий на звезду, Генералу. - Может быть, её место - в запаснике музея. В прошлом. Наше прошлое... Я виновата. Я сама во всём виновата... Сколько людей погибло... Мы никогда не сможем...
  И тут она заплакала. Она что-то ещё хотела сказать, ещё много, наверно, хотя и обещала - коротко, она ведь так долго молчала. Но, - не смогла.
  Высокая статная женщина прячет лицо за кружевом платка, и вот теперь хорошо видно, как трясутся её руки, тонко и быстро. Как много ей лет...
  Камера, не помедлив лишней секунды, ушла в сторону, но прежде чем передача окончательно прервалась ухватила, может быть и случайно, пару ведущих - людей хорошо известных всей стране, которые и объявляли выступление Генерала.
  На обычно открытом и приветливом лице мужчины залегли тяжёлые, угрюмые тени, а стоящая рядом стройная белокурая женщина смотрела на него снизу вверх и, казалось, чего-то ждала.
  
  - Ве-ли-ко-леп-но. - медленно и брезгливо аплодировал один из миллионов граждан великой страны, сидящих сейчас у голубого экрана. Загорелый ухоженный брюнет: тщательная причёска, волосок к волоску, усики, бакенбарды, ещё какая-то растительность...
  - В философии категория свободы склоняется перед необходимостью, в этике - перед ответственностью. Ну а в политике сам Искупитель велел ей пасть на карачки перед порядком, особенно "новым". Хорошо хоть данный экземпляр, - разумея, видимо, Генерала кивнул на погасший экран загорелый. - не сможет рассказать нам об этом. Даже своими словами.
  Впрочем, чему удивляться: ведь всё, что может выродить эта страна - это очередная фашистская демотия. Этот народ не имеет "сегодня", а только ужасное вчера и вечное завтра. Розовой замок будущего и кошмар прошлого...
  Да и что сможет сказать нам диктатор? У него, как у танка, всего две колеи: рост благосостояния, по большей части мнимый, и это вечное "мы поднимаемся с колен" Когда соседи, дальние и ближние, сегодня боятся и презирают нас немного сильнее, чем вчера. Святой труд возрождения нации, горящие глаза, и неизбежный, как перегар и щетина, национализм, ксенофобия - и все остальные фобии этой страны разом. Яростная борьба с призраками, и вот - остались у разбитого корыта, как обычно. Впрочем, мы не будем ждать слишком долго. Этот дядя, пожалуй, наделает дел...
  - Да, да и ещё раз - да! Как вы это удачно... Но при причём же тут я?! - в пятый уже, наверное, раз завопил подпрыгивающий рядом с креслом брюнета суетливый человечек во фрачной паре и пушистых розовых тапочках. - Я деятель среднего звена! Я что, один должен теперь...
  - Прекратите истерику, Аксель. - поморщился волосатый. - Вы теперь знаменитость. Сенатора Гримпса буду публично сечь или защищать от порки все, кому есть что делать в политике. С вами ничего не случится. Тем более, что всё это, - брюнет презрительно кивнул в сторону телевизора. - Ненадолго.
  - Вы думаете? - с живейшим интересом вскидывается человечек.
  - Я уверен, - твёрдо отвечает ему собеседник. Думает он о другом.
  У брюнета - одного из руководителей эрленских транс-синдикалистов имелось несколько партийных кличек, но в оперативных документах Столичного Управления он проходил как "Иностранец". Такую имел этот человек характерную манеру разговаривать - в силу необходимости по-эрленски, но так чтобы выходило и не совсем на языке родных осин, а немного по-заграничному.
  
  Политический климат в Эрлене и без Генерала давно уже приобрёл сероводородный привкус, но эту речь встретила - в известных кругах - буря негодования, возмущения и насмешек. Особенно изгалялись над обещанием "встретиться и поговорить через два года" - да уже через две недели кровавая диктатура будут сметена! И это: "В обществе - скептицизм и прямая враждебность. Что ж, значит мы обойдёмся без общества." - какая наглость!
  О Кардиоле Галлаж тоже было сказано кое-что, хотя даже листки "бешенных" плевали в её сторону осторожно, сквозь зубы.
  Но внимательный наблюдатель мог бы заметить, что лучшая часть общества ведёт себя слишком шумно. Лучшая часть общества, похоже, немного испугалась. И совсем не того, что на улице - ещё один путч, и что оперативные группы контрразведки ведь продолжают действовать, да и летучие трибуналы, базирующиеся на те самые, извлечённые из запасников истории, бронепоезда, равно как и офицерские эскадроны смерти тоже никуда не делись.
  Страх потерять моральное превосходство в извечном для Эрлена споре - вот что это было. И кровавый этот палач-танкист, который половину Столицы перевёл на щебёнку: немало таких видел Эрлена; хватало и тех, кто даже не пугал, а сразу начинал душить и резать, но они ведь были не слепые, чувствовали - генерал-лейтенант Сиггерт Мадж годен на большее, чем ловко врать с экрана.
  Ну и раздражение рвалось наружу.
  Что же ему ещё нужно - этому народу? Этот бесов народ похоже плевать хотел на угрожающую народолюбам опасность. Он не только не собирался идти на жертвы ради лучшей своей части, он - из страха или из любопытства - был слишком явно готов подождать и посмотреть, дав шанс молодому, удачливому генералу.
  При этом сам Генерал как раз совершенно не был склонен обманываться. В политике, как и на войне, нет никаких побед, даже если армии противника капитулировали, города его сожжены, женщины - беременны, а твои солдаты едут домой в засыпанных цветами эшелонах. Есть лишь расширение пространства возможностей, да и то - временное. А самое главное - ему было совершенно непонятно, что же, собственно, делать дальше.
  Ему было сорок лет, почти четверть века он шёл к этой минуте, или что-то вело его, и вот она настала, настало время давать имена, но то, что обычно было так ясно, это вечное чувство правильности, второй его голос - молчал.
  Этот голос - он давно уже начал похрипывать и пропадать, но теперь, теперь он ведь даже не молчал, на самом деле, теперь чёрная вода на стремнине, ревущая и яростная, рвала его во все стороны разом, и задыхаясь в этом чудовищном водовороте, Генерал впервые не понимал, куда же ему плыть.
  
  
  // 7. Как мы по-разному видим её ...
  
   - ... и попросил меня провести за него несколько семинаров, уехать ему нужно было срочно. А вёл он факультатив по этике правопонимания. ... Тебе, Гальт, если какие слова незнакомы, так ты не молчи, ты спрашивай.
  - Не тормози, босс.
  - Ну-ну... Семинар-семинаром, но студентам этим, кошками зацарапанным, несводимая к демократии изономия, правопонимание и его этика нужны были как нам с тобой примерно. Их другое тогда в зад кололо - свобода! Как и сейчас, впрочем. Просто колдовство какое-то. Нет ценности более священной, и уже насчёт "режима" начинают, - намёками. Мне, разумеется, все эти "режимы" и "давно назревшие социальные преобразования" безраз...
  - Я знаю. Мы все знаем, кому интересно, включая и господина Регента лично. Ты на вопрос ответь. Как ты сам понимаешь?
  Герцог некоторое время помолчал, подкручивая слегка настройку изображения - на экране ничего особенного не происходило: Нартингейл Раст в сильно драном камуфляже читал нечто в тёмно-красной обложке, выложенное на старом пластмассовом столе, совершенно лишним в том помещении, где он сейчас содержался - и продолжил всё тем же негромким медленным голосом:
  - Какой-то ты наглый стал, в последнее время. Хамоватый. Забыл о дистанции, которая нас разделяет? Так я напомню...
  Гальт на это довольно громко хмыкнул, но задираться не стал.
  - Итак. Я тогда много читал, из запрещённого. Да тогда ничего и не запрещали, кажется. Интересно было: чего же именно лишают наш многострадальный народ все эти специальные службы, уже которое столетие. Что за штука такая - свобода?
  Он потянулся к бумажному стаканчику, промочил горло.
  - Раньше, да и теперь, жизнь у людей - в нормальных странах, имею ввиду - длилась как последовательность коммерческих операций. Вырастил он четверик полбы, продал, что-то купил, потом - ещё раз и уже взял кредит и поехал с этой полбой в город. А то и поплыл...
  Ты - личность. У тебя не крадут, не отнимают - покупают! вокруг все такие, а нетакие взяты к ногтю. Хочешь ты работать на себя, хочешь труд продавать, хочешь торговать... Хочешь - так сиди, если ничего не умеешь. Боже мой, сколько же нужно принять решений и о скольком подумать. А если ошибёшься, то ведь всем на тебя наплевать так же сильно, как тебе на них. Это называется разделение труда, специализация и обмен ценностями; они друг от друга зависят и друг друга поддерживают.
  На этом месте Гальт снова хмыкнул, но уже в несколько скептическом смысле.
  - Ты рожу-то не криви... Разумеется, это всё абстракция, идеал, и у них имелись ... исключения, так что не будем придираться. И конечно я не о нас говорю, но о тех местах, где все эти идеи - о свободе, наилучшей организации общества и многом другом - появились. Там, брат, такие жили люди, - бриллианты! Блестящие. И твёрдые до неприличия: что моё, то моё, исключений закон не знает. Но, хороший человек - это действительно не профессия. И, похоже, правы оказались именно они.
  Гальт пожал плечами: он ни к чему не придирается и готов слушать дальше.
  - Старое закончилось, начались всякие связанные с варварами безобразия, а потом и становление национальных государств. Это было во всех смыслах тяжёлое время, героическое. Но вот дела как-то устаканились, и лавочники пошли торговаться с королевскими советниками насчёт налогов, заморских войн и прочей политики: куда, вашу мать, идут наши деньги? No taxation without representation, слыхал, наверное?
  Дальше - больше: они же люди, они хотят жить, а мясо вокруг этого купи-продай очень быстро нарастает - право голоса, парламент, конституция, собрания, газеты. И законы им нужны - честные; купля-продажа должна осуществляться по возможности плавно, без ненужных её участникам приключений. Там и без того непросто...
  И власть они не слишком любят, не особенно к ней стремятся. Да, да, есть такие. Есть на свете люди с мозгами... Лично тебе её всё равно почти наверняка не достанется, поэтому пусть её будет как можно меньше. Отсюда все эти намордники на государство: разделение властей, федерализм, независимость судов.
  - Вот это и есть идеал: ты обмениваешься, то есть выбираешь - сам. И миллиарды других делают это рядом с тобой и через тебя. Потому что им это позволяет частная собственность и она же их к этому обязывает. Трудно оно даётся, с кровью (иногда и собственной), с ненормированным рабочим днём и тюремными сроками за мошенничество, но и результаты впечатляют, согласись...
  - Если ты записываешь, то это был "критический рационализм". В этом смысле свобода - это автоматический процесс свободы предпринимательства, которая и есть, или которой должна быть - наша жизнь. Это такой жирный, тёплый бульон, в нём всё растёт и плодоносит: мораль, этика, право и даже язык развивается в тех краях энергичнее. Свобода - она для него, ради него и вокруг него. Не языка, - бульона. Свобода это просто такое средство, синоним слова "польза".
  Это полезно - чтобы люди были свободными.
  От этого увеличивается экран телевизоров по диагонали, равно как и отпуск, хотя и не всегда. Свобода нужна потому, что так лучше всего добиваться цели жизни - удовлетворения желаний. Кроме того, есть на свете философия утилитаризма, и она тебе объяснит, что желания - это причина и следствие прогресса, который, как известно, является смыслом истории.
  Нет, но ведь это действительно великая мысль! Корысть, зависть, эгоизм и прочее неназываемое говно - это вовсе не стыдно, ведь у человека есть права. Поколения наших соседей выросли на ней, на этой мысли. Ты никогда не замечал странное в знакомых-пелетийцах? Даже из Управления. Они, лица эти, не отмечены печатью страдания. Нет, в самом деле: мир труден, но прост, как стометровка с барьерами. Главное - добежать. Успеть...
  Книжку такую давным-давно там написали, сочинение о моральных законах: "Этика Права" называется. Геометрически точный итог наблюдений человеческого разума над состоянием мира.
  В чём состоит закон естества в применении к человеку? Не укради, не убий, не что-то там ещё? Нет, не так.
  Божественный промысел, от нас сокрыт, конечно - тогда без этой оговорки никак было не обойтись, но силами своего разума человек вполне себе может обрести путеводную звезду. Тем более, что это не слишком сложно.
  Добро - есть благо. Наше добро, личное.
  Нам должно быть хорошо. А как это хорошо обеспечить наилучшим образом? О, это же очевидно: не бессмысленной дракой, обманом и насилием, но союзом малых и слабых, но умных и активных, против глупого, инертного большинства. Социальный контракт, то есть правильно организованное соучастие в жизни разумно устроенного общества - вот лучший способ оградить свой яблоневый сад, пусть там и живёт полтора дерева. Разве это не морально - действовать в своих интересах? Не ущемляя, конечно, же интересы других. Последнее понимай, как хочешь...
  Личный успех и (обязательно) упорный труд, эффективность и полезность, прогресс и уважение к науке. Честность - как надежнейший капитал, что принесёт со временем проценты. Солидность, устойчивость. Респектабельность. Лавочник в процессе наживания пятиалтынного...
  И пусть они там сто раз геометрически правы, но хотеть этого для себя и своей страны не всегда легко. Но нас ведь никто и не спрашивает, а прямо - ставят ногу на грудь, да?
  - Студенты, по-моему, не совсем этого хотят, - нейтральным тоном заметил Гальт.
  - Правильно. Тебе бы преподавать, Гальт. Или хотя бы учиться. Конечно они хотят другого. Хотя часто сами этого не понимают.
  С чего начинает наш классический враг государства, сложившегося с таким трудом порядка и этой пресловутой стабильности? С того, конечно, что власть у нас принадлежит жестоким дуракам и вороватым ублюдкам, тогда как у людей есть естественные права, им дан разум - для того, чтобы отличать плохое от хорошего. Что народ сам в состоянии... Что когда власть перейдёт к ним, то вот тогда всё будет устроено наиразумнейшим способом.
  И планов там... И власть им нужна, власть они любят и на благое дело употребить не бояться. И крови не страшатся. Помнишь Тарди? Все эти их вперёд-назад: революции-реставрации? Эти ребята будут повеселее пелетийских лавочников. Толку только меньше. Всё тоже самое можно было получить гораздо быстрее и проще. Дешевле.
  Тут, правда, делается такой маленький шажок. - Герцог на пальцах показал, насколько маленький. - Не о власти народа идёт речь, но о власти тех, кто помыслит и проложит народу путь к преобразованию, но ведь это такая чепуха, да они ведь и знают лучше.
  Итак, вышеописанная мечта отстающих студентов-гуманитариев, - это был "конструктивистский рационализм". Если тебе интересно. И наше народолюбие всего лишь мелкая лужа этой обширной водной системы...
  Да, они ещё там очень любят позитивизм. Ты знаешь, что это такое? - несколько картинно спохватывается Герцог, поворачиваясь к собеседнику.
   - Кривое не может сделаться прямым, и то, чего нет, того нельзя считать. - чуть помедлив, цитирует Гальт.
   В разговоре наступает пауза. Герцог с немалым удивление и некоторой даже опаской - уже другим, профессиональным взглядом - оглядывает младшего по званию. Что-то он упустил в своём сотруднике.
   - Да? Уже тогда, оказывается... В общем, правильно. Знание бывает только научным, если что-то нельзя измерить, то это есть метафизика, предрассудок и вообще - дерьмо. "О чём невозможно говорить, о том следует молчать." Эдакое задорное утро нового века. По мере накопления мозгов всё это становится немного смешным и даже стыдным, как подростковый онанизм, но каждое новое поколение безошибочно начинает именно с него.
  - А наши бронтозавры - это ж дурачьё просто. - продолжил Герцог неожиданно захватившую его лекцию. - Причём они везде такие, эти консерваторы, хоть в самой что ни на есть Пелетии. Идей у них никаких нет, кроме того, что всё должно меняться медленно (а лучше - совсем не меняться), что власть должна быть прочной, а истина - лежать посередине.
  Посередине чего? Крайних точек зрения. И когда одна из этих крайностей становится ещё более крайней, и в обществе у неё появляются сторонники, то и середина смещается. А те - которые с другого края - тоже ведь не сидят, в ожидании. И наши ревнители вслед за своей серединой - сначала туда, потом, конечно, обратно.
  - Хотя, зря я так... Ты знаешь, что такое консерватор? Настоящий? - вдруг спросил Герцог не глядя на Гальта. Тот только усмехнулся в ответ, вспомнив одну прослушку. Но говорить ничего не стал: и шефа несло, да и у тех, кого тогда слушали, дело кончилось скандалом именно на этом, на самом интересном месте.
  Герцог между тем вещал:
  - Революционер полагает, что "новое" рождается из "старого". С его точки зрения это понятно и корове: "новое" рождается в муках, в крови и грязи, и чтобы облегчить роды "старое" нужно уничтожить. А то ведь оно отравит рождающийся порядок своими ... Ну, и так далее.
  Реакционер же... Впрочем, неинтересно.
  А вот консерватор думает, что "новое" происходит из вечного, то есть - из постоянного. Понимаешь? Что в жизни главное - непрерывность. В себе самом, в обществе, в системе идей. Конечно, для этого нужно видеть мир не таким, каков он был или каким он должен быть, но таким, каким он будет - всегда. Есть же в этом самом мире ценности, которые непереходящи. Должны быть.
  - Вот такие дела, Гальт. И теперь взгляни на эту нашу цирковую империю, гнездо деспотии и юдоль рабства. Ведь у нас никаких законов нет, ни плохих, ни хороших. У нас есть приказы, то есть решения власти, обращённые к управляемым. К конкретным людям или их группам. Они не всегда и глупые - я приказы имею ввиду. Они иногда гораздо умнее того, что тебе предложили бы любители свободы. Но, нечасто это случается, если брать в среднем. А технический прогресс... Нет, наши не глупее, просто он тут никому не нужен. Кроме военных. Да и то...
  У нас всё - особое. И особость эта дорого куплена. Народ-то неплохой, богатырский народец - второе тысячелетие своей шкурой оплачивает и не подох ещё. За что платит? За собственную глупость, за нежелание учиться, за отсутствие, как правило, обратной связи с теми, которые его ... управляют.
  Народ, хм, поумнее обязательно что-нибудь придумал бы - вместо этих подвигов и славы в озерах крови. Да что там придумывать, всё уже хорошо известно. А мы - всё хотим в этой самой крови забыться и не можем очнуться от сна.
  Так ведь подумаешь иногда - просто морок какой-то.
  Но нет, мы же ж подвигом сильны, гордостью. Да что там - гордыней! Лучше переломиться, чем поклониться! Лучше всем сдохнуть, чем я соглашусь на компромисс. Ведь тогда придётся что-то делать, руки запачкать, а не гордо стоять перед палачами самодержавия.
  А когда свои змеиные головы поднимают сомнения, и некоторым из нас слышится шёпот здравого смысла, то приходит к нам тогда какая-нибудь литературно-патриотическая сука и повествует: вы всё правильно делаете, ребята, вот так и надо. Герои среди вас всегда найдутся - те, что землю свою и гордость, и собственное достоинство любят сильнее, чем ненавидят начальство. Пелетийские, мол, лавочники жизнь понимают так, что у моего кармана родственников нет, а вот у вас в душе, вы не поверите, - некошеные степи. Вот такие мы с вами - какие, б.!
  Конечно, можно утешить себя этой мыслью и рядом других (вроде глупости выборов большинством) или даже просто плюнуть в сторону известно кого, и от этого сразу станет легче. Но вот смотришь на огромное здание мировой цивилизации - к которому наше богоспасаемое отечество пристроилось в виде отхожего места на заднем дворе, в качестве примера полной уже погибели - и неприятное тебя охватывает чувство. Может, мы и в правду какой-то кишечник истории? Её прямая кишка.
  Нет, ты подумай, какой, однако, ужас - вдруг да и воцарится на этой от века печальной земле благополучие. Ни-кг-да! Благополучный эрленец - это мёртвый эрленец. Зубами вцепиться в свои вериги и ...
  - Так ты что же, - прервал его Гальт. - Презираешь? Как и прочие?
  Герцог некоторое молчал. Невероятный случай: он, кажется, не знал, что ответить. И даже за экраном перестал наблюдать в этот момент.
  - Я не люблю свою Родину, Гальт, - наконец ответил он. - Это очень мило, конечно, жить в краю, где берёза играет листвой, и ветер медленной рукой вышивает облаками картины над привольями и над этими, раздольями. И нормальный человек любить её не может. Если он хоть что-либо видит кроме бескрайних просторов, зелёных холмов с белостенными церквами и медленных синих рек в ожерелье привольных дубрав, где так удобно вывести в исходный район танковую бригаду. А то и, мать его, целый корпус.
  Но мы тут все немного ненормальные... И ещё - мне её жалко. Очень жалко. И мне не хотелось бы однажды проснуться гражданином мира с правильной этикой правопонимания. И мне не стыдно, что я - эрленец. То есть стыдно, но... Да пошёл ты в конце концов нахер! Ты ещё про бога спроси! Ты...
  - Ал! - рявкнул вдруг Гальт, указывая на экран. - Смотри...
  ...
  - Ты глянь, как человек убивается. - сквозь зубы бросил ему Герцог через некоторое время. - Даже неудобно. Хоть извиняйся перед ним. А, Гальт?
  - Что я мог сделать тогда! Она сама! Я ж хотел ему всё объяснить, но...
  - Слушай, - с любопытством перебивает его Герцог, - А ты, что совсем не боишься? Вот возьмёт сейчас мир - и схлопнется.
  - Мир, он у меня в голове. - усмехнулся Гальт. - Да, включая и начальство. А один-то раз сдохнуть всё равно придётся. Так что не очень я как-то... Жалко только. Да и просто интересно, что же он сделает?
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"