- Тем более. Послушай, Лайта, а что вся такая сердитая? Надулась, как бурундук на крупу.
- Мышь.
- Нет, в самом деле. Это ты из-за разговора того?
- Отрицательно.
- Да ладно, что я - слепой? Не нравится он им, ты подумай! Заладили: президент, президент... Он вам на голову наступил?! Он мешает Б-сплайны в средней школе преподавать? Мне он не жмёт!! - от души уже орёт Нарт, тут же, впрочем, понижая градус: уж очень рассерженно выглядит его медовый бурундук, да и знает он уже, что бывает, когда вот так горят глаза и, как говорится, вздымается грудь. "Но до чего ж красивая, рыжая стерва...", - не может удержаться он.
- Прекрати! Это не смешно. Любой честный человек... Да ты просто посмотри на его физиономию!
- Ну! Как это рыло увидишь, так сразу хочется выключить ящик и освежить в памяти тензорное исчисление. Ведь и от него польза есть, от душителя. - Он всё ещё надеется перевести этот идиотский разговор в шутку. Было совершенно неясно собирается ли она сегодня "остаться".
Но книжка, тоненькая, в захватанной розовой обложке бумажная тварь, что лежит между ними на аккуратно, пока, заправленной старым пледом кровати, раздражает, сбивает с лёгкого тона, и что-то тяжёлое уже подкатывает к горлу.
- Нарт! Ты ведёшь себя как кон...
- Консьюмерист?
- Конформист!
- Козёл, то есть, - покаянно сглотнул Нарт, незаметно пытаясь приласкать розовую коленку.
- Да!! Руки убери!
Лайта, сама не замечая, безуспешно старается натянуть на колени юбку: как всегда, когда сердится или тревожится.
Да, вот она перед нами: настоящая эрленская женщина, с тоской думает Нарт. Куда там "остаться", когда судьбы родины и великая идея свободы, росомаху иху мать!
- Нет, а правда, - с уже очень плохо скрываемым раздражением начал он, демонстративно отодвинувшись подальше. - Как нам это нужно понимать? Свергнем преступный режим и - заживём? Будет у нас по ящику не две с половиной, как сейчас, а все двадцать две программы. Если не двести... Десяток про политику, два десятка про футбол; про путешествия и животных и сейчас есть, о вкусной пище: дюжина. И - про баб, конечно. Эт-то самое главное. Ради этого всё и затевается.
Она молча смотрела на него - прищуренные глаза, неподкупная линия губ. Только побелевшие крылья точёного носа зло раздувались. Молча глядела, рассматривала. Она его ненавидела сейчас. Да и он, пожалуй, отвечал ей взаимностью.
- И откуда ты взяла этого урода?! - не выдерживает он, тыкая в розовую обложку.
- Леганд дал, - ударила она побольнее.
- Дерьмо!
Лайта только презрительно усмехнулась.
- Нет, красавица, - Нарту уже было море по колено и он, наружно мгновенно успокоившись, продолжил. - Ты погоди скалиться. Я этого тупого козла читал. В библиотеке, в Трилликуме, помню, журнал один искал по-ли-то-ло-гический, там статья имелась про кластеры, толковая, и вдруг на полке, на корешке, знакомое имя увидел, хоть и на пелетийском. Герон Мансипак - как такого забудешь. И томик тот был солиднее: там и эта брошюрка, и статьи товарищей, полемика-дискуссия, всё как у людей. И вступительная статья кого-то пелетийского хлыща-политикана - такое, знаешь ли, похвальное слово через губу: удивительно, мол, но и на камнях растут деревья, есть и в Эрлене приличные люди. Которым не чужды известные идеалы... До вечера помню просидел: что не прочёл, то пролистал. Милая, это ж пустое место - тупое и жеманное!!
... Как рассказать ей об этих "учёных", не отличающих уравнения в конечных разностях от дифференциального, зато имеющих сортирные теории всего на свете; о людях, которых и в его "молодую науку" не пустили бы даже на предмет подметания полов, о человеке, позволяющем себе выражения вроде "наиболее оптимальный" и всегда готовом что-то отважно "спрогнозировать", но исключительно методом экспертных оценок. Да, пришлось познакомиться за время короткой своей научной карьеры с самыми разными патологиями мозга. И ведь они не молчат, как должны бы, закрыв рот обеими руками, куда там!
Но ведь не объяснить ничего. Даже ей...
- Всё самое главное с человеком происходит у него внутри! Наедине с собой! - вдруг бухнул он. - Мне это сраный президент мешает свойства сумм случайных переменных исследовать? Да что вам за дело до него, господи?!
- Вон ты какой... А если бы ты, ну, не ты, а - кто-то, не такой умный, родился бы и вырос в этом ... порядке - с самого начала? Дурачок послушный, кричал бы на митингах или просто дома, у ящика, с пивом и чипсами. И ненавидел бы: сегодня одних, завтра - других, кого начальство укажет. Да их и так - миллионы!
Под давлением обстоятельств, а скорее - условностей, Лайта обычно совершенно признавала его интеллектуальное превосходство, но сейчас чувствовала, что права - именно она, потому что защищает от несправедливости что-то очень дорогое и важное. Совсем как Нарт. Только она ещё и заплакать была готова.
- Да какая разница! - уже орал Нарт, прекрасно понимая, что разница есть. - Ты думаешь там, - ткнул он яростным пальцем в общем направлении свободных и потому счастливых стран. - Намного лучше? Там перед широким экраном пиво не пьют и чужих до боли любят?!
Он действительно не понимал, чего они все...
Он считал оскорбительным саму мысль о причислении себя к обширному племени политически униженных и оскорблённых.
Выдумывая новое, сражаясь со своими стохастическими мельницами, он был или казался себе свободным от очень и очень многого. Он не боялся вступать в спор с Арлеттом Экстом - так что ему эта власть, все эти вековые споры ни о чём, о судьбах Родины, чтоб она поперёк себя наконец треснула...
Хочешь быть свободным? Да? Так будь им, б...!
Конечно, эта пресловутая "свобода" не может не иметь условий выражения. Человек, с его, нартовой, точки зрения, должен иметь любимую работу или что-то вроде этого, и в ней, не боясь ничего, взмывать к чему там они обычно... Смешно? Но и кроме него были люди, которым казалось, что смысл справедливого общества - гарантировать человеку доступный ему максимум "творческой спонтанности" безотносительно к экономическим обстоятельствам контрагента.
Хотя... Экономические обстоятельства, это конечно. Но если твоя работа: болтать языком и стучать по клаве, если сам ты - какой-нибудь журналист или иной длящийся комплекс неполноценности, то тогда - да. Тогда - только на улицу, на бульвар - учить людишек строить новую жизнь и баррикады.
И какая в самом деле разница: при монархии - флаги да барабан, при республике - флаги и выборы; одна гадина рвёт другую или сожительствует с ней, при чём тут ...
Конечно, когда к тебе самому постучат сапогом в дверь после полуночи, то тут сильно не повзмываешь. Ясно, что так называемое государство не должно занимать слишком много места в обществе. Но ведь наше ... общество - оно не с неба упало. Разве это господин Регент виноват в том дерьме, в котором мы жили столетиями? Он-то как раз хоть что-то делает!
Да и немалое лукавство виделось ему во всех этих народолюбских стенаниях и призывах. Работая в Пелетии, он успел заметить, краем глаза, кому и на что обламываются иногда разного рода гранты. Ему и самому предлагали, пока не сообразили, что он - всего лишь урод с экономически немотивированным поведением, и тратить на такого деньги - просто смешно.
Да, объяснить ничего невозможно, а унижаться он не собирался. Останется она там, то есть здесь, ночевать или...
- Регент - нормальный мужик. - опустив глаза мрачно подвёл он итог дискуссии.
- Какой он "регент"? При ком он... При малолетнем государе? Нарт!! Ты идиот?! - взбеленилась наконец и Лайта. - Какая империя?! Зачем она нужна? Кому?!
- Мне, - как-то вдруг очень спокойно ответил он. - Мне нужна. Чтобы не жить в стране без прошлого и без будущего. Чтобы смотреть на тебя... Просто смотреть, без стыда. Чтобы было это, чувство, ну, достоинства. Вот и вся империя, рыжая. Чужого нам не надо, а нашего - ни один дурак не захочет.
Мы в странной стране живём. Конечно, она прежде всего смешная. И страшная. Неблагодарная, жестокая. Злобная.
Злобная, но не злая. Да и совесть, наверное, осталась. Хотя иной раз... И эта вечная кровь не пристаёт к рукам, и жестокость эта - не по расчёту тройной бухгалтерии. От глупости, может быть. Взрослеть не хотим. Всё ищем что-то. Всё боимся - стать как все, раствориться в океанах одинаковых людей. Да разве ты сама не понимаешь?
- Научно-технический прогресс ведёт к нарастающему отставанию... - тихо и уже не так уверенно начала было Лайта, видно тоже что-то почувствовав. - У нас будущего нет. - Добавила она и вдруг осеклась, покраснела...
- Лайта, милая! - расхохотался Нарт, ничего не заметив. Он смеялся уже без дурного чувства, с восторгом заметив, как она вздрогнула, осветилась, улыбнулась в ответ, хоть и совсем чуть-чуть, скорее "внутри", чем "снаружи". - Не надо так серьёзно относиться к ... этому. К этим книжкам. Хорошего в нашей жизни мало, но тут многое делается по-своему. И господин Регент это понимает. Он об колено ломать не хочет. Или как Глуй - давайте весело умрём и возродимся дешёвой копией Пелетии. В общем, ещё не вечер... Не грусти! - и обнял её, зарылся в рыжий шёлк волос, коснувшись губами шеи. Мягко, легко. Практически бескорыстно.
- И вовсе я не конформист. И тем более не обыватель. Я - консерватор! Ты знаешь, что это такое?
Если бы Лайта была наблюдателем жизни - вроде Нарта, если б она была знакома, например, с мыслями человека, который почти стал четвергом, то ответила бы, что это - не такое простое дело. Что если ты консерватор и хочешь, чтобы твой забор был и оставался белым всегда, то нужно много работать, а не сидеть с гордым видом на диване, бесшумно охраняя прошлое. А он бы тогда сказал ей, что...
Но она была зверем другой породы. И вдруг отстранилась, почти грубо, быстро и очень сильно обиделась - на этот смех, на свободу мыслей и рук, на широту нравственного манёвра; не выдержала и крикнула как деревенская девчонка, и злые слёзы выступили на глазах:
- Нет, не знаю! А ты лучше сам вспоми! Вспомни, где твои родители! Не стыдно тебе?! И что ты скажешь, когда тебя самого...
Лицо его смялось, обуглилось, как газета, летящая в огне.
Он вскочил.
Лайта замерла, прикрыв рот ладонью. Что-то чёрное, дурное шевельнулось между ними.
Они долго молчали, не глядя друг на друга, а потом Нарт мотнул головой, отвернулся и упрямо набычившись тихо ответил:
- Я помню своих родителей. А им, этим, я не верю. Тв-вари, дешёвка... Что ему книга последняя скажет, то ему ... Книжки эти - они ж их просто переводят, с чужого языка. И плевать хотели... Поверь мне. Ты лучше со мной останься. Нет, я не кровать имею ввиду! Я не такой умный, как ты якобы думаешь. Плохой, хороший... Но я ... Я тебя не обману. Дурочка рыжая. Ты мне поверь, Лайта.
О, как он верил тогда в то, что говорил. Верил в то, что имеет право обещать. Ручаться за себя.
Была ли это любовь? Или всё было проще? Он почти вспомнил одно далёкое, пришедшее из прошлого письмо на страничках разного размера, подписанное смешным и невозможным именем; он понимал, чувствовал, он просто знал в это мгновение, что пропадёт без неё! Он ничего не обещал в эту минуту, нет, он всего лишь просил помощи.
Они оказались рядом, хотя и порознь пока.
Она быстро взглянула в зелёные и тёплые сейчас глаза, смутилась, отвернулась. Только ушко порозовело. Он осторожно взял её за руку, тонкая ладонь легла на его лицо, стало прохладно и спокойно. Но Лайта не хотела сейчас - быть рядом. Теперь уже она отвернулась, оказалась у окна, стараясь держаться от него подальше.
Он молчал, уткнувшись взглядом в старый чёрно-красный плед, раз нельзя было смотреть на неё. Он никогда ещё не признавался никому в своих (так называемых) чувствах.
И долго в комнате стояла осторожная, как кошка, тишина пока она не сказала тихо и совсем не то, что хотела:
- Нарт, прости меня...
***
За много лет до этого странного разговора, ещё в президентство Дождевика, когда только-только закончилась в Эрлене година кровавой смуты (то есть гражданской войны за суровое, но светлое царство социализма), но зато вот на этом самом месте - стояло в Столице пелетийское посольство.
Во время Второго Путча девятка фронтовых бомбардировщиков очень удачно промахнулась по колонне мотопехоты национальной гвардии, и от посольства осталась довольно большая груда дымящихся камней.
Скандал вышел большой, но сделать было ничего нельзя, только выплатить компенсацию.
Раны, нанесённые путчем Столице, генерал Мадж лечил в первую очередь. Пелетийцам пришлось переселиться в менее престижный район, а в этом квартале, щедро напоенном деньгами программы "Новый Город", выперла в небеса безликая высотка: "початок", "кукурузина", общежитие всяких аспирантов и прочих молодых учёных, где, собственно, и жил сейчас мастер Раст.
Но до небоскрёбов в тот далёкий вечер было ещё далеко, а пока в холодном и пустом зале пелетийский посол развлекал случившуюся наездом из Джюниберга знаменитость. Верран Тонберг, сравнительно молодой ещё человек, но уже председатель парламентского комитета внешних сношений, быстро и жёстко восходящая звезда пелетийской политики. С таким нужно быть поприветливее.
Тем более, что эта самая знаменитость последние три дня провела встречаясь с людьми, которых даже всемогущий посол Пелетии в Эрлене, видел редко, и ему было просто любопытно. В конце концов, и по должности полагалось иметь хотя бы общее представление о происходящем...
Через полгода здесь выборы, а господин Тонберг, маленький сутуловатый человечек с колючими глазами и не слишком хорошими, несмотря на все усилия дантистов, зубами, не далее, чем сегодня утром встречался с Иориантом Глуем, бывшим министром финансов, который в недалёком будущем явно собирался стать кем-то гораздо большим.
Впрочем, господин Тонберг, неутомимый труженик, за свою короткую поездку познакомился в Эрлене со множеством людей, называвших себя политиками. На его взгляд, это были очень странные люди.
Они не думали об альянсах, компромиссах, правильном использовании обстановки или, спаси нас боже, о соображениях практической действительности. У них не было политических противников: они имело дело либо с безусловно верными сторонниками, младшими офицерами своих марширующих в никуда армий, либо с врагами, то есть с эманациями абсолютного зла, хуже которых могли быть только собственные недавние единомышленники, на каком-то этапе бесконечной борьбы за абсолютное добро посмевшие пробормотать что-то своё, что-то такое, что не укладывалось в гениальный замысел этих угрюмых начётников.
Все до одного они жили в Столице, их любимым ругательством было слово "оппортунизм", и господин Тонберг - после очередного многочасового "заседания", наполненного блестящими речами и поразительной глубины мыслями, - с холодным удивлением как-то вдруг понял, что никаких политиков в Эрлене нет, а есть лишь миссионеры-воспитатели, культуртрегеры, добрые, но строгие учителя своего распутного народа, апостолы свободы, понимающие политику не как искусство возможного и способ объединять интересы, но как вечернюю школу для взрослых детей, щедро снабжённую розгами и кое-чем похуже розог. Разумеется, этим сверхчеловекам была совершенно необходима последовательность и бескомпромиссность, а не всё то, что нужно человеку для реализации его программы. Никаких программ у них не было, делать они ничего не хотели (да пожалуй - и не умели), а если бы заполучили каким-нибудь невероятным образом власть, - это Эрлен, страна-исключение, - то очень сильно испугались и ещё сильнее оконфузились бы.
А вот господин Глуй, такой же гадкий утёнок, что и сам Верран Тонберг, был птицей другого полёта.
Председатель одного из парламентских комитетов Пелетии, будущий "Великий Верран", не производил при первом знакомстве должного впечатления и был похож в лучшем случае на бухгалтера. Он с голодного детства шелестел по жизни крысиной пробежкой, он умел считать деньги, он плёл интриги, покупал, продавал, продавался и не позволял продать себя, но если бы он умел только это, то никогда не выбрался бы со зловонного дна джюнибергских трущоб.
Да и не собирался он лгать самому себе: ему нравилось, безумно нравилось здесь, в этой нелепой и невозможной стране. Он, человек удивительных, хотя и тщательно скрываемых способностей, потихоньку выучил их язык, внимательно ознакомился с историей. Будучи гораздо умнее очень многих своих сограждан, Великий Верран обращал внимание не на размеры и силу, очень часто эфемерную, этой страны. Нет, его изумляло невероятное сочетание покоя, ледяной неизменности с кипящим варварством народа и утончённой цивилизованности высших классов.
Сначала ему было даже неприятно, уж слишком всё это походило на какое-то извращение - подсматривать в щёлку на непотребства, исподтишка вглядываться в гордый излом соболиных бровей, мечтать о том, чтобы поцеловать эти надменно и горько сложенные губы. Пропасть, погибель, пустынный берег ревущего океана и конечно же этот чёрный ветер ледяных равнин...
Эрлен - самая печальная страна на свете, думалось ему. И самая страшная. Сохрани тебя Господь, Иориант. Ты делаешь полезное всем нам - моей и своей стране - дело, но тебе придётся тяжело. И ведь не поможешь. Я даже толком помешать не смогу всем тем идиотам у нас, что захотят тебя уничтожить.
Потом, в уютных парках Джюниберга, он часто вспоминал эту поездку.
А пока, пока он был здесь, среди странной жизни, где люди-эрленцы делали деньги, побеждали на международных спортивных соревнованиях, писали скандальные романы, просто жили; но жили так, как будто они - все разом - сделали вдох и всё не могут выдохнуть. Всё ещё ждут, когда, наконец, начнётся оно: настоящее, знакомое до боли, до кровавых пузырей на спине и на ладонях.
Но некоторые, некоторые из них не желали ждать.
Именно в эти короткие годы литература, театр, живопись выплеснули - вместе с морем разнообразнейшей дряни - вещи совершенно удивительные, тем более, что и взяться им, казалось, было неоткуда - в классической до казарменности культурной традиции Эрлена.
Компания нестриженных гениальных мальчишек, собиравшаяся вечерами в прокуренном зале полузаброшенного бара "Дохлая Кошка", небрежно швыряла в вечность наброски и зарисовки, в которых через несколько лет мир узнает "рациональную архитектуру" и знаменитый "эрленский дизайн".
Театральные представления на площадях возвращали современного человека к мистериям античных времён.
На бульваре Крейгера до утра продирался сквозь лес остро заточенных крыш свет из мансардного окошка полубезумного инженера Шасса Эйгвалла, бывшего депутата Национального Собрания и первого персоналиста мира: он бредил на бумаге о "разомкнутом" человеке, что открыт реальности более обширной, чем мир, и требовал отбросить иллюзии социальных революций и переменить, наконец, тайну души каждого из нас.
Жутковатое было время. Странное и страшное. Манящее, как пропасть, и не только таких людей, как Верран Тонберг.
В воздухе Эрлена витал едва уловимый запах безумия, красноватый отблеск свободы - от многого и многих. Выходили сроки: история этого народа в который раз умирала, душа его истончалась, обнажая скрепы, что держат за горло мир и жизнь человека. Не дают измениться.
Скрепы были ржавые и шатались. Монета падала ребром, и всё казалось возможным.
Эти мелькнувшие тенью короткие, но жуткие - что там Великая Война или Смута - годы, шептали им, что изменение привычного порядка не обязательно означает вселенскую катастрофу и смерть; что может быть выйдет у них жить иначе, что может быть не нужно рвать живое мясо раскалёнными щипцами с собственного тела, что...
Сквозь газетную шелуху и ложь политиков, блеяние "масс" и грязь самых разных оттенков, сквозь сорняки, выросшие в душах, на площадях и на могилах предков, пробивалось - неужели можно? Без этой жестокости, страха и невероятной, безумной гордости. Без вечного ледяного ветра бездн в лицо.
... Посол - крупный, вальяжный, нагловато-ленивой повадки мужчина, содержавший одновременно не меньше двух любовниц, имел безукоризненные манеры, такой же пробор и был джентльменом до остекленения рассудка несмотря на нагловатость, а может быть отчасти и благодаря ей; великолепное животное, результат трёхсот лет настойчивой селекции и перекрёстного опыления промышленной буржуазии Пелетии старой земельной аристократией.
Через год, когда закончится его срок в этой стране, в свет выйдет книжка: "Впечатления Путешественника". Там он изложит - без особых оговорок, изящных манер и всякого ненужного в данном случае джентльменства свои впечатления об Эрлене и его населении, которое даже народом не назовёшь.
Он расскажет всем, умеющим читать, до какой степени вековое рабство искалечило душу этого ... населения. О том, что у них нет совести и чести, о том, что они неблагодарны и любят лишь того, кого боятся (и тем сильнее, чем сильнее); о том, что они ничего не изобрели, что у них не было ни одного по-настоящему талантливого государственного деятеля, о том, в конце концов, что неспособность этого народа - поразительна! Подобно вечно голодной (и в такой же степени глупой) рыбе, они хватают наживку любой - самой нелепой - но обязательно новой и иностранной доктрины. Всё, что у них есть, куплено за границей - на сезонных распродажах идей.
Если бы мог и умел, сказал бы проще: рабья поступь, нож за голенищем...
Одним словом, если вычеркнуть этот самый эрленский полу-народ из прошлого, то история (народов цивилизованных) не изменится никак, а будущее (этих же народов) станет гораздо безоблачнее. Собственно, весь этот свист, улюлюканье и тыканье пальцем было не более чем вступлением, а почти вся книжка, как и заведено у серьёзных людей, посвящалась тому, как лучше и дешевле стереть этот бесов Эрлен не столько даже из истории, это всё поэзия, сколько с политической карты мира.
- ... И что же вы думаете по поводу этой страны? Они ещё нескоро представят для нас проблему, как я понимаю? - самодовольно заметил посол, обоснованно полагая, что в таком положении дел есть и его заслуга.
- Эта страна умерла. - просто ответил ему господин Тонберг, который очень хотел избежать сколько-нибудь "серьёзного" разговора с господином послом, но хорошо понимал, что это невозможно.
- Да, но не окончательно... К сожалению! - даже немного растерялся вальяжный плод селекции.
Господи, подумал Тонберг, сколько же на свете ... идиотов. Ругаться неприличными словами он теперь не позволял себе даже в уме. Родился Великий Верран в трущобах вокруг Финис-Сентрал и значительную часть жизни самым сильным его желанием было - есть (жрать, если говорить точнее) досыта. Ему и сейчас этого хотелось и когда судьба и талант забросили его к вершинам власти, приходилось тратить много времени и ещё больше денег на диетологов и специальные упражнения...
- Она мертва с самого начала. История человечества - это всего лишь прогулка по кладбищу великих культур, которые не смогли измениться. - ему, человеку, не закончившему даже средней школы, иногда доставляло удовольствие сбивать с толку тупых лощёных ублюдков такими вот дешёвыми софизмами.
2. Гремящий Народ
К западу от того места, где на юг уходит огромный каменистый полуостров Гарлах, море и горы отступают друг от друга, давая место изогнутой прибрежной равнине. Она не очень широка - через несколько дней конного хода на север уже начинаются поросшие благородным кедром хребты Лирата. За хребтами лежит в жарких маревах степь, Вечная Дорога, ещё севернее - Песчаные Горы, а на восток от них - Медвежья страна, Эрлен. Когда-то - империя, а теперь не разбери-поймёшь, что за государство.
А вот эта земля у милого зелёного моря, изогнутая и равнинная, называется сегодня: Эндайв.
Республика, из настоящих.
А как её звали изначально никто не знает, потому что одним недобрым утром те, кто жил здесь тогда, увидели в море чёрно-жёлтые паруса огромных кораблей с закрытыми палубами. Там были хорошие глубины, чистое дно, высокая круча у самого берега, и десяток остроносых деревянных рыбин уже мерно вздымался на слабой волне неподалёку от приморской деревни, можно камнем докинуть. Слепые глаза диковинных не то чудовищ, не то богов, намалёванные на носах, безразлично взирали на низкий берег.
Пришельцев было много, в рыбацкой деревушке не знали таких чисел. Вели они себя, однако, смирно и гадостей делать не торопились. С приставших в пене прибоя широких лодок выменяли у местных на диковинные побрякушки свежих овощей и десяток куриц, взяли пресной воды и вернулись к себе, на дивные и пугающие корабли.
Прошло несколько дней. В бухту то и дело вползали десятки чёрных кораблей. Многие уходили дальше на восток, но немало и задержалось в удобной гавани у безымянной приморской деревни; из лазоревой дымки шли тянулись новые, много, и некоторые из них были невероятных для деревенских жителей размеров.
И вот однажды, в час, когда берега коснулся прохладный ветер с моря, обе стороны сочли, что готовы, наконец, к встрече.
В рыбацкой деревне сошлись вожди многочисленных и воинственных приморских кланов. Всё это время они лихорадочно собирали дружины и ополчение, и теперь у них за прибрежными холмами стояло тысячи три неплохого войска. У пришельцев же совсем не было конницы, да и не похоже было, что они готовятся воевать.
Наоборот, вместо стрел и копий - прислали послов, как знали, что их есть кому встретить.
Небольшого роста, чёрные бороды завиты твёрдыми колечками, на голове же волосы у всех одинаковы - приморские никогда не видели париков. Щёлкающий, неприятный на слух язык.
Одеты послы были пышно, в красное и золотое, кожа на зависть любой бабе - ослепительно белая, как будто не в море живут. Даже на мордах - ни следа загара.
Самый главный из бородатых что-то долго нудел на своём тарабарском. Никто из местных ничего, конечно, не понял, но пришельцы привели с собой толмача - измождённый старик начал переводить, а скорее - пересказывать, иногда запинаясь и помогая себе руками, и тогда становилось видно, что с левой кто-то аккуратно срезал ему все пальцы.
... Они бежали из невообразимо далёких краёв от превратностей войны, и зависть богов едва не погубила их. Долгие годы тянулись морские караваны вдоль берегов пустынных или неудобных, или занятых враждебными народами, останавливаясь чтобы сеять и собирать хлеб, который не везде можно купить. В этом же месте пришельцы просили основать небольшое торговое поселение, обещая богатые жертвы, уважение местным богам и щедрую дань.
На прямой вопрос о короле, вожде, предводителе (перевод обеим сторонам давался трудно), послы понесли вздор о каких-то суффетах, совете десяти, совете ста и четырёх и ещё о чём-то или о ком-то совершенно уже непонятном.
Не было у них короля. И сами они - непонятно кто. Не зря таких из дома выгнали: не будут добрые люди столько лет ползать по морям.
Потом с корабля спустилась какая-то - не сразу и поймёшь, что баба, в окружении жирных лысых мужиков. В золотых браслетах, чужих белых волосах, вроде как и нечеловеческих, с обнажённым мечом из электрума - напугать решила, дура? Постояла, выпустила птиц и - ушла в море.
Смехи...
Развалившиеся на деревянных скамьях общинного дома вожди потягивали кислое вино из тыквенной ягоды, нехорошо зыркали на скромно стоящих поодаль послов, пребывая в некотором недоумении и большом раздражении. В набитой воинами деревне слышался грубый смех, воинственные крики, громкие и недобрые разговоры.
Люди моря говорили много, но умели сказать мало, и никому они здесь не понравились. Но видно, не в первый раз ступали те на негостеприимные берега: седоусые длинноволосые силачи за длинными столами ещё только начинали ворчать, а коренастые моряки с кораблей уже тащили чудного вида глиняный сосуд.
Старший из послов, больше золотой, чем красный, сноровисто отбил горлышко, подставил под рубиновую струю сложенные лодочкой ладони... Долго и аккуратно пил, доказывая чистоту вина и намекая на святость гостеприимства, а потом тихо шептал короткую молитву, прикрыв воспалённые от морского ветра глаза. Стряхнул на песок красное с пальцев и низко поклонился собравшимся: пейте, мол, хозяева, а мы - в вашей воле.
Так приморские рыбаки узнали настоящее вино, а не тыквенную дрянь. Дела потекли веселей, смех перешёл в гогот, да и посланцам дали, наконец, место - куда сесть, и начался с ними долгий, вдумчивый разговор. С кораблей потащили ещё вина...
Поначалу приморские вожди склонялись к наиболее справедливому решению: из пришельцев кого получится - убить, богатства забрать, а остальные, до кого по воде не добраться, пусть убираются! Но посреди буйной выпивки кто-то, кому надоели осторожные, с вывертом, слова чужаков, нежелание смотреть честным людям в глаза, и даже то, что пили они как-то не так, выхватил из под собственной задницы бычью шкуру и швырнул её на колени старшему из послов морского народа. Хотел - в гладкую морду, да уж как вышло.
- Вот тебе земля! Сколь шкурой намеришь - всё твоё!
Товарищи его одобрительно заржали, им понравилось: они ответили красно-золотым так, как только что научили их пришельцы, с подковыркой.
Посланцы слепых кораблей вежливо подобрали шкуру и позволили себе удалиться, не забыв, впрочем, прислать ещё амфор.
Пьянка продолжалась большую часть ночи: похвальба, насмешки над невысокими, грузноватыми гостями, воинственные выкрики. Кто-то, едва доковыляв до берега на пьяных ногах, швырнул горящим факелом в недалёкие корабли, долго кричал обидное...
Утром увидели, что несколько деревянных рыб, из тех, что поменьше, вытащены на берег подковой - как маленькая крепость. С моря их прикрывала дюжина старших товарищей, легко поднимавшихся на мерной волне. Людей видно не было.
У ворот общинного дома, где полночи гудели вожди, уже стоял красно-золотой, но не из самых, а так - помоложе, да ещё и с какой-то дрянью в руках. Человек с вежливым поклоном объяснил - через вчерашнего толмача, что вот, взяли они милостиво подаренную вчера шкуру, пустили её на ремни да и связали из них верёвку, отмерив песчаного берега сколько получилось. И потому, вишь ты, дерзнули вытащить корабли...
Так его, во всяком случае, поняли немного тугие после вчерашнего хозяева.
И прежде чем не успевшие похмелиться вожди успели что-нибудь сказать или тем более сделать, мужик с верёвкой добавил, что за щедрость и благосклонность хозяев вот и первая, малая толика дани (вчерашнее вино не считалось обеими сторонами): оказалось, что горка у него за спиной, укрытая парусом - это новые амфоры, чёрное и тяжёлое как бронза дерево, отличной работы хотя и коротковатые мечи, вот, из рук в руки, мешочек золотых монет и много чего ещё, так сразу и не окинешь похмельным взором...
Казалось им или вправду старик-толмач с половиной пальцев, сегодня говорил лучше? Да и бес с ними со всеми: легко одетые девки-прислужницы, присланные в комплекте с амфорами, уже начали разливать. Хоть на этих было приятно посмотреть, да и потрогать; сразу видно - чужого племени, не то что их хозяева с чёрными бородами.
Посланец в красно-золотой одежде не стал испытывать судьбу, сбежал на корабль. Парус, впрочем, оставил. Равно как и служанок.
А-а-а! решили наконец вожди: пропади они пропадом. Мы их всегда потом успеем...
Будущую дань решили взимать совместно, а делили её весь оставшийся день, а ночью опять отдыхали от трудов, благо вина хватало.
К концу лета на берегу на хитрых деревянных полозьях и подпорках сохло уже с полсотни чёрных кораблей, и тьма народа суетилась вокруг них - конопатили швы, чистили от всякой дряни крутые бока, чинили паруса. Пришельцы по-прежнему вели себя скромно: щедро платили за мясо и хлеб; подарки - вино, немного золота и всякие чудные побрякушки - потоком текли вождям. Мечей, правда, больше не дарили.
Морские люди сколачивали торговые ряды да зачем-то свозили огромные камни к прибрежному крутому холму, ловко действуя деревянными рычагами и другими непонятными устройствами, называя их "машинами". Со всей приморской равнины к ним стекались люди: сначала - работать, а потом и воевать для них.
Года через два началась первая война с приморскими кланами, и тогда исчезла эта деревня и много других деревень. Потом войны стали постоянными.
Пришельцы нуждались в рабах - им нужны были гребцы, строители, земледельцы, ремесленники попроще, да и просто невольники на продажу, им нужна была земля, они готовы были торговать с народами дальними - они жили торговлей, а вот ближние соседи им были не надобны.
Но войны и смерть прятались пока в будущем, пусть и ближайшем, а в тот первый, самый первый, тревожный и волшебный день всё было иначе.
...Освободившийся к вечеру толмач играл с детьми рыбаков в замечательную игру: кто растолкует ему дюжину слов на родном языке, получит игрушку - прекрасные разноцветные бусины девочкам или замечательный блестящий рыболовный крючок - мальчишкам, а самому смышлёному - колокольчик.
Человек этот был - совсем чужой, в пальцах у него имелась большая нехватка, пахло от него странно, но дети быстро перестали дичиться. Бывают такие люди.
Детишки тараторили слова, шумно поправляя друг друга, плескались водой и радовались тому, что живут, а тот быстро царапал палочкой свои закорючки - справа налево, доходил до конца - и шёл обратно уже слева, потом снова поворачивал оглобли... Толпившиеся рядом мальчишки не удивлялись. Во-первых так пашут на волах за приморскими холмами, они видели, а во-вторых, грамотных среди них, как и во всей деревне, не было, так что и сравнивать было не с чем.
Прошло время, солнце почти закатилось и человек остался один.
Он сидел на самой линии прибоя, медленно массируя лицо правой рукой, устав улыбаться за этот длинный день.
Человек никуда не торопился.
Еды ему за разговорами натаскали дети, а уже совсем вечером застенчивая девочка, рыжая, как огонь, принесла в листьях платана лопающиеся от спелости персики - ничего слаще не видел и не увидит он в жизни; а на кораблях ... на кораблях беглецов из страны Аш, который год медленно бредущих через неизвестность вдоль бесконечных бесплодных берегов, никто его не ждал.
С ним вообще старались не разговаривать. Его просто терпели - уж больно легко давались этому человеку языки и мысли чужаков. Да и ему не хотелось туда, где всё было пропитано страхом перед будущим, ненавистью проигравших и брезгливым нетерпением изощрённого игрока, торопящегося швырнуть на липкий стол первую карту.
... Чьи-то ноги осторожно зашлёпали в прибое со стороны деревни.
К нему шёл мальчишка из сегодняшних с прозрачными зелёными глазами, босой, худой, загорелый до облезшей кожи, в надетой по вечерней прохладе длинной серой рубахе. На ладошке - дрянной, дешёвый колокольчик, что выдали толмачу утром на корабле Цорта, сына Шама - знать язык местных дикарей нужно, но это не должно стоить сколько-нибудь дорого.
Колокольчик, конечно, успел сломаться, и мальчик хотел получить замену.
Предвечернее небо гасло, темнело, но мальчишка в серой рубахе заметил, только теперь увидел, что человек, умеющий писать, - вовсе не старик, ему и лет-то немного, это жизнь так изменила его.
А чужак долго, без улыбки, без прибауток на исковерканном местном языке, смотрел в зелёные глаза, и когда мальчишка попятился, быстро и цепко ухватил того за подол просторной, с чужого плеча рубахи и аккуратно, чтобы не поцарапать, приколол на серое тускло блеснувший под луной большой крючок.
Второго колокольчика у него не было.
Мальчишку как ураганом слизнуло.
Человек у линии прибоя не всегда был тем, кем казался сейчас. Жизнь он начинал жрецом Цафона, могучего бога пришельцев, и соотечественники прочили ему блестящее будущее. Но народ его не зря не любил всё слишком сильное и живое. Человеку не сравнялось ещё двадцати, как пошёл гулять по плавучему городу свиток "Чёрная Звезда", повесть о том, что боги - эти равнодушные, лукавые и коварные чудовища - ушли, покинули нас, а может быть умерли, сдохли давно, глядя на любезный им народ, и даже равнодушие не помогло им - ибо очень уж мерзко лицезреть существ, что не жалея собственных детей, жертвуют неназываемое. Ушли и оставили нас гнить в страхе и недоумении - есть ли кто там, за покрывалом, на священной стороне храма, куда не может проникнуть смертный, нужно ли продолжать заведённое от века...
Пройдя через издевательства, пытки и многое другое он уже сам не помнил, не понимал, зачем он это сделал тогда, зачем уложил на папирус этот стон, крик отчаявшегося человека. Не понимал и того, почему остался жив, лишившись всего лишь пальцев, да и то не всех.
Жрецы никому на объясняли свои решения, но иногда ему казалось - они действительно боятся. Боятся узнать, что там, за покрывалом, никого нет. А может быть и не было никогда. Они боятся узнать хоть что-то! Потому и оставили его, не убили, и даже мучили в треть силы - так, на всякий случай.
Он долго глядел вслед летящему по кончикам накатывавших волн ребёнку - как ветер несётся, ни разу не обернулся - на всю эту удобную бухту и на всю эту землю.
Опустил голову, вздохнул, завозился, укладываясь на ночлег подальше от воды, не заметив, как уже на него самого до полной тьмы смотрит с береговой кручи мальчишка в серой рубахе с зелёными глазами, что швыряет в наше небо пригоршни прохладной воды, смотрит и что-то шепчет, медленно и почти неслышно, лунный наговор на крючок, наверное.
Их боги...
Полузабытый к тому времени Эль - отец людей, бесконечный и незримый, очень женская Таннит, очень толстый Мелькар, воинственный Цафон, изображаемый всегда с двумя головами, и много кто ещё. На первый взгляд, обычный пантеон народа, который не смог подняться до идеи единого божества, не говоря уже об этике религиозного. Ничего интересного, если ты не специалист.
Когда-то давно, тысячу лет назад или больше, они тоже были молоды и веселы. Они ничего не боялись, полагая что многое зависит от них, а что касается остального - то ведь нельзя жить под солнцем, как под камнем...
Но время шло, точило, резало и било, сдирало личины вместе с мясом, и они наконец поняли - с кем имеют дело.
... Наши боги - это люди другого мира, пришельцы из бесконечных пустынь мироздания, сделавшие из нас рабов: страшные, лукавые, коварные чудовища. Они капризны и ленивы, они устали от слишком долгой жизни. Они равнодушны. Им нет дела до людей, но если не приносить жертвы - дело появлялось и сразу много.
Все эти мелькары и цафоны, и подчинённые им силы пребывали везде - в священных камнях, рощах, в источниках и деревьях. Не было на свете места, свободного от их липкого взгляда. Чем больше приносилось жертв, тем проще было "приманить" их, успокоить, тем легче оказывалось жить. А это место, эта бухта, где горы и море давали место земле, было новым, здесь жили чужие боги и для того, чтобы всего лишь привлечь к себе внимание собственных хозяев требовалось много крови. Очень много.
В отличие от некоторых других народов картуши не имели привычки шуметь в своих храмах с ночи до вечера, призывая сверхъестественные силы. Они хорошо знали, что тех не накормишь запахом жаренного барана или изображением заклания ягнёнка, а если боги не заметят жертвы (или сделают такой вид), то виноват всё равно будешь ты.
Нет, и они не чурались внешнего, расстилая огромные полотнища любимых богами цветов - чёрного и жёлтого - в обширных тёмных залах, но обычно предпочитали более надёжные средства.
Они не обманывались.
Рабы почти ничего не стоили в глазах богов, как и в их собственных, и поэтому рабов требовалось много. Знатные пленники, просто красивые, сильные люди - такая жертва была ценнее. Можно было отдать и часть своей плоти в обмен на милость, но этот обычай не прижился. Самое же дорогое - кровь, в которой живёт сила человека и сокрыта душа, а дороже своей крови - только кровь детей, первенцев.
Эти невысокого роста, всегда какие-то припухлые мужчины и рано начинающие увядать женщины совсем не были трусами, они обладали каменной волей и несгибаемым мужеством отчаяния. Они, однако, слишком серьёзно понимали жизнь и всего лишь не знали, что нельзя жить иначе. Они были беспомощны пред полуслепыми чудовищами страшной, непреодолимой силы. Они хотели сохраниться, не рассыпаться как народ.
Не было для картушей преступления хуже, чем неуважение к богам - ведь вина одного падала на всех. Когда-то, очень давно, у них был царь, гордый и могучий, преступивший запрет, и народ едва уцелел тогда. С тех пор у них не было царей.
Они знали, что рано или поздно их капризные хозяева выберут себе другой народ. Совсем недавно они, картуши, - опять! возгордились, ожирев от золота, и Аттегар Химманский вышвырнул их из насиженных стран; только чудом и пролив целые реки крови смогли они выжить тогда.
Богов своих они ни о чём не просили, только жаловались иногда...
Отсюда, наверное, росла единственная страсть этого народа - к предсказанию судьбы - личной, рода, другого человека: врага или партнёра в важном предприятии. Изменить ничего нельзя, все стрелы уже выпущены в цель, но можно хотя бы узнать, что ждёт тебя во тьме за порогом...
Они жертвовали огромные деньги храму Таннит, Матери Вечной, где по нескольку раз в день приносились кровавые жертвы. Предсказания: овальные серебряные (а иногда золотые) пластинки с короткими строчками и личным знаком жрицы, что "выпустила птицу", можно было - по строгим правилам - подарить, обменять и даже продать. Это была их единственная слабость, человеческая черта. Не считая алчности, разумеется.
Смирение и мрачная обречённость были вписаны в душу этого народа, который все называли "картуш", сами же они обычно использовали сокрытое имя Рамман, что значит "гремящий". Но были и другие имена и много. Такой у них был обычай - тайные названия, облезающие раз за разом, как шкура змеи, пока там, в сырой глубине за бесконечными ступенями обмана, хитрости и лжи не откроется крохотная пещерка: никаких больше тайн, только комки пыли на посеревшей от времени паутине и мёртвый ребёнок, душа народа, заглянувшего в бездну.
Где была их родина, легендарная страна Аш? Что случилось там - какой народ явился из мглы истории, возжелав земли и города народа Рамман?
Хроники Аша Первоначального говорили об этом так: города и страны наши ввергнуты в молчание посреди моря. И ещё: пришла, накатила чёрная волна, и мира не стало.
От них удивительно много осталось, дошло до наших дней. Картуши умели хранить записанное, умели и прятать. Уцелело несколько сокрытых в пещерах библиотек, оснащённых прекрасно составленными каталогами. К удобному для расшифровки письму - без обычных консонантических вывертов - прилагалось множество найденных при раскопках билингв, и тексты картушей без особого труда прочли два тысячелетия спустя.
Но тексты эти, включая и древнейший письменный памятник "Каталог гор и морей", оказались по большей части дорожниками, компиляциями из записок путешественников, итинерариями, в которых аккуратно рассчитывались переходы между городами, а в остальном - это были периплы, древние лоции с описаниями берегов и всё теми же указателями расстояний.
Стало ясно, что это, пожалуй, не библиотеки, а хранилища документов торгово-транспортных товариществ, что продавали купцам нужную тем информацию. Древних романов с приключениями влюблённых, разлучённых судьбой, там не было, зато география была очень неплоха.
Картуши любили выкладывать на стенах своих храмов огромные карты: те помогали мягко, исподволь бороться с богами, делая мир чуть яснее, и потому на них не жалели бирюзы, агатов, слоновой кости, серебра и даже золота. По понятным причинам эти творения плохо вписывались в острые повороты истории.
Да, этот народ немного оставил миру: великолепные здания, скульптуры, картины, повести о великой любви и ловких дураках - ничего этого не дошло до наших дней, и дело тут было не только в давности событий. Похоже, ничего этого и не было: не то, чтобы картуши были неспособны к таким вещам, они всего лишь не любили делиться - мыслями, чувствами, душой... А широко известное сочинение "О Демонах", щедро сдобренное прикладной астрономией и, как сказали бы сейчас, эзотерикой - в котором кое-кто легко нашёл доказательства ксенологических контактов и прочие летающие сардельки, - оказалось позднейшей подделкой и к собственно картушам никакого отношения не имело.
У них не было столицы, единого властителя, а были богатые люди, "высокие рода" и все остальные.
Выросшая, как раковая опухоль, на приморских равнинах "Страна Цаст" представляла собой, по-видимому, очень сложную для своего времени систему компромиссов на самых разных уровнях общественного устройства - со своими сдержками, противовесами и регулярным профилактическим кровопусканием. Патроны и клиенты, временные союзы, обмен влиянием и характерное для этих людей стремление достичь согласия (не включая сюда, разумеется, окружающие народы).
Их города и храмы были усеяны изображениями весов - ибо без знания меры рано или поздно одна из частей тела станет слишком сильной, а остальные - захиреют, и примеров тому - множество. Даже до нас дошли глухие рассказы о мятежах, о казнях удачливых полководцев, задумавших недолжное, о том, как вырезали вознёсшиеся рода, как жгли в медных быках снюхавшихся с варварами магнатов...
... Гильдии ремесленников и выборные "ворот крепости" (зажиточные обыватели из предместий) издавна заключили вечный союз с магистратами городов. "Князь лесов" - род, занимавшийся заготовкой строевой древесины, важнейшим для судостроения делом, всегда находился в сложных отношениях с владельцами верфей, имея в тоже время традиционно добрые отношения с "Союзом янтаря", как называли картуши коллегию кормчих.
Царей у них, как уже было сказано, не имелось, но если бы и были, то появились бы из сильнейших родов, что заседали в Совете Десяти, за которым приглядывал Совет Ста и Четырёх, стоящий на хрупких плечах "дочерей города", светской проекции жриц Матери Вечной, и неких суффетах.
Даже не очень богатые граждане - а гражданские права имели все картуши без различия пола - могли получить займ - в залог личного имущества и свободы. Впрочем, никто и никогда не видел картуша-раба в каменоломнях или за гребным веслом пентеры, хотя "быть природным должником в Цасте" - на многих языках означало самую жалкую участь.
Чтобы в этом кипящем котле не сорвало крышку картуши быстро расселялись, их города разрастались, выбрасывали щупальца колоний и факторий, которые ещё быстрее превращались в самостоятельные полисы и уже сами выводили колонии - да, это было очень похоже на умножение раковых клеток... Им надобно было много места, они все жили сами по себе и не любили обитать в тесноте.
Их крупные города рождались у морей, обычно в устьях рек, где пересекались старинные торговые пути. В каждом - прекрасный порт, военная верфь за высокой стеной, у порта - огромный, в два или три яруса - невольничий рынок. В центре - ещё более неохватный куб храма Вечной Матери в круге из тучных, приземистых общественных зданий; могучие крепостные стены из неподъёмных камней, прямые широкие дороги, многоэтажные каменные же дома. В пригородах, по розе ветров строился "квартал башен" - такой несколько странный вид имели у этого народа виллы богатых граждан.
Всё было удобно, разумно, долговечно и по возможности просто. Пройдёт тысяча лет и эти принципы будут открыты вновь, вечные дороги откопаны из-под наслоений веков...
Названия городов приплыли с ними с далёкой родины, из совершенно уже неведомых мест: Блистательный Аш-Аннар ("Первый Холм") и вечно враждующий с ним Бет-Цолейн ("Дом Моря"), белопенный Эш-Тарг ("Старая Олива"), что при реке, могучий Эр-Дор ("Шестая Гавань") и некоторые другие, помельче - вроде Дора Нового или Энси, Города Железа.
Самоцветы и жемчуг, павлины и пурпур, сушёное мясо и зерно (в языках этой части мира названия злаков, меры их веса и объёма - все картушского корня), золотой песок и пряности, рабы и чёрное дерево, благовония из Гарлаха Счастливого, горные медведи и оливковое масло, циветтовые кошки и гвоздика (картуши, похоже, гораздо раньше других народов нашли Благословенные Острова), соль и что-то вроде сахара - они торговали всем и даже амулеты вывозили, поскольку слыли отменными колдунами, хотя сами в подобную чепуху и не верили.
Они умели строить, они умели выделывать удивительные товары. Именно они привезли в Эндайв виноградную лозу, розовый куст, оливу и даже коз. В горах, теперь уже их горах, рос кипарис и благородный кедр, в долинах роняли багровые кисти виноградники, на юге, у Гарлаха - выращивали финики и апельсины, а немного севернее - оливы. Но картуши мало интересовались земледелием, а тем более - скотоводством. Они умели писать на бумаге и считать в свитках. Но - не хотели. Они хотели торговать, а всё остальное, даже воевать, за них должны были делать рабы или наёмники.
Так начался в Эндайве торгово-промышленный век народа Рамман, так исчезли, растворились на огромных рабских рынках люди, что жили здесь раньше. А само это место при картушах стало называться - "Цаст".
О, как звучало когда-то это слово - словно смерть распростёрла крылья над огромными пространствами! Столетиями несло оно ненависть и страх, и никто даже не знал, что же оно значило - всё в пришельцах было окутано туманом тайны; эти вечные разговоры о трёх, о семи и о трёх раз по семь именах ложных и об одном истинном, сокрытом изначально... Они старались объяснять, как можно меньше. Они никогда не выдавали своих дочерей за чужих, даже за чужих королей, а мужчины иных народов могли находиться в доме самого последнего картуша только оскоплёнными.
Столетия спустя, раскапывая сгоревшие развалины книгохранилищ, потомки других народов скажут, что оно, это слово, и не значило ничего, ничего особенного: на языке мореходов с чёрными бородами колечками "Цаст" - это всего лишь "место". Место, в котором остановились сейчас. Потом будет другое место, другие города, другие рабы.
Впрочем, иногда они называли всё это: Ар-Шпаррим. Заячий Берег.
Пришельцы были похожи на чёрную дыру, в которой исчезали живущие рядом народы и страны. Они провоцировали войны, смещали неугодных правителей, устраивали бойни, чтобы внушить страх, стараясь приурочить это к природным явлениям вроде затмений - астрономия у них для своего времени была просто великолепна.
Но они никого не ненавидели, хотя и не жалели!
Они удивились бы, услышав горькие упрёки зайцев, бросивших слова обвинения своим мучителям. Они никого не мучили - нарочно, по глупой прихоти. Они жили.
Правы были вожди той безымянной деревни - и даже не из-за того, что произошло потом. Их простые души заметили в пришельцах что-то неправильное, слепое, чёрное и безрадостное, как дурная кровь, прилившая к лицу.
Нет, нельзя было сказать, чтобы обыкновенный картуш, человек торгующий, так вот прямо спал и видел: уничтожить окрестные народы, а что останется - загнать в рабство. Да, они много воевали (обычно - чужими руками), но война - дело неверное, походы дороги, и после устранения опасных соседей сражения становились последним доводом, до этого старались не доводить.