"Когда угнетенные, растоптанные, подвергшиеся насилию увещевают себя из мстительной хитрости бессилия: "будем иными, чем злые, именно, добрыми! а добр всякий, кто не совершает насилия, кто не оскорбляет никого, кто не нападает, кто не воздает злом за зло, кто препоручает месть Богу, кто подобно нам держится в тени, кто уклоняется от всего злого, и вообще немногого требует от жизни ...", - то холодному и непредубежденному слуху это звучит, по сути, не иначе как: "мы слабые, слабы, и нечего тут; ... мы не делаем ничего такого, для чего мы недостаточно сильны"..., точно слабость самого слабого - т.е. сама его сущность, его деятельность, вся его единственная неизбежная и нераздельная действительность - представляла бы собою некую добровольную повинность, нечто поволенное, предпочтенное, некое деяние, некую заслугу".
1. Старая Берёза.
Эрлен, Столица.
За 4 года до Великой Войны.
Не в первый раз случалось это в маленьком домике Маджей в Заречье, на рабочей окраине Столицы.
...Мать с криком бросилась вон из комнаты, в углу слезливо скулила старшая сестра, батя - за столом у окна, рожа красная, волосы липнут к потному лбу - вот сейчас подхватится с табуретки, кинется вслед...
И всё будет как обычно в день получки.
Как хотелось ему, двенадцатилетнему, в тот бесконечно далёкий вечер - вскинуться, крикнуть: "Не бей!", броситься, защитить. Ударить самому...
Но он закусил губу и сделал по-другому. Не так, как хотелось, но так, как было правильно. Так - чтобы получилось. Первый его шаг на длинной дороге.
Весело и нагло, как взрослый, он подмигнул отцу, ухватил великоватую, не по руке, бутылку мутного зелёного стекла и быстро набулькал, благо на широком столе у окна много стояло, из чего пьют. Среди лежащего недоеденного.
- Батя, а давай вот ... Со мной!
И не дожидаясь ответа - махнул захватанный жирными пальцами стакан.
Подозрительно быстро притихшая мать, заглянула в комнату, светлые волосы растрепались, лицо сморщилось, рот прикрыла ладошкой. Сестра неслышно выдохнула: "Папа... Не надо...".
Привставший для расправы над глупой бабой отец замер, глядя на быстро краснеющее лицо сына, глаза его расширились. Крякнув, хрипло просмеялся сквозь комок в горле и упал обратно на хрустнувшую табуретку. Помолчал и вдруг широкой ладонью смёл со стола стаканы, бутылку, и почти всё остальное, вытолкнул в открытое по летнему времени окно.
Лицо его побледнело, выправилось.
- Хорош на сегодня. Пойду прогуляюсь...
Ночью мать, тоненькая, рано постаревшая, стоя на колеях у кровати обнимала сына, сильно, до боли сжимая плечи, плакала - не напоказ, без визга и грохота падающей мебели, молча и страшно давилась слезами.
Открылось ли ей тогда их невесёлое будущее? Кого жалела она? Его, себя, отца, всех людей, что живут так глупо, забывая, что живут только раз. Он никогда не понимал её, только жалел.
Нe плачь, мама. Я не буду больше. Она горькая.
Прошло два дня.
В доме все ходили тихие, уступали друг другу дорогу в тесных коридорчиках, разговаривали полушёпотом.
Нужно было что-то делать, и Сигг выбрал время, когда отец вышел покурить в их крохотный садик, несмело присел рядом:
- Батя, а на завод... На твой завод с какого года берут?
Отец долго молчал, смолил самокрутку. Потом объяснил - спокойно, без грубости - что его, сына, взяли бы и сейчас, но ни к чему за копейки по десять часов грыжу с мальства наживать. Можно было бы устроиться учеником слесаря, он, Сигг, мальчишка толковый, но грамоты нужно знать побольше. А денег у них маловато, на учёбу не хватит. Но он, отец, что-нибудь придумает. А пока пить нужно поменьше. Им обоим. Хорошо?
Отец Сиггерта Маджа не был пьяницей, просто жил - как многие. А работал на механическом заводе братьев Шальх, тардийцев, давно и прочно осевших в Эрлене.
В это время промышленная революция полностью овладела наконец и Материнскими Провинциями, где сразу же была приспособлена к перевооружению армии империи.
Агенты артиллерийского управления, между главным своим делом, скупали тогда по миру образцы "автоматических картечниц", "пулеметателей", самострельных ружей и прочих пулемётов. Да и свои, доморощенные таланты начали подавать прошения, представляли образцы.
Всё это богатство стекалась на завод братьев-тардийцев в Столице. До недавнего времени здесь знакомились с устройством чужого, переделывали, подгоняли, если могли под эрленские калибры; выпускали мелкие партии своего. А в этом году - на поток ставили уже третью модель, и деньги от казны текли рекой. Цеха расширялись, нормы поднимались: работы было много, а платить братья хотели мало и чем дальше, тем меньше - быстро освоились на эрленских просторах. Директор уже дважды вызывал военные команды: справляться с раздражёнными работниками обычными способами у него не получалось.
Механический завод братьев Шальх был одним из крупнейших военных предприятий Столицы. На заводе активно работала ячейка народолюбов, агитаторы призывали захватить в цехах оружие, террором ответить на обман и эксплуатацию. Среди рабочих, однако, не было единства.
- ... Как так, против власти?! - причитала в зимний вечер мать. - Ампиратор!..
- Император, дура, - весело поправлял её отец. - Да тебе что за дело? Ты завтра сдохнешь, мильон нас сдохнет, он и не почешется! Вот и мне на него... Хуже, чем сейчас не будет!
- Так ведь прибавили тебе...
- Кость бросили, как собаке! А сверхурочные? А другим? Ноги об нас вытирают!
Забастовка.
Завод остановился. Завод стоял третью неделю.
Отец стал мрачен, переделал все дела в доме, каждый день занимался с Сиггом и сестрёнкой арифметикой, потом стал куда-то уходить, но возвращался хоть и поздно, но - трезвым. Под конец, виновато хмурясь, сказал матери, чтоб дала денег, что в семье у товарища нечем кормить грудного, у бабы пропало молоко. Мать разоралась, потом заплакала... Денег, однако, дала.
К концу месяца хозяева не выдержали. На встречу с правлением пригласили группу рабочих, в том числе и отца, хорошо известного на заводе человека.
Страшно смущаясь своих старых сапог и большого, сильного тела, он говорил, тиская в окаменевшем кулаке горсть заклёпок.
- ...К революциям у нас интереса нету, а ноги об себя вытирать не позволим! На заводе много новых заказов, работы полно: тут надо думать, как со всем управиться, а не жулить по мелочи, медяки красть - ни себе не людям! - кидал он в багровые морды заводского начальства, засевшего за огромным красного же дерева столом. - Литейка наша - дерьмо... извиняюсь. Инструментальный - я девятый год на заводе, там никогда порядка не было. Да что говорить, стёкол в цехах протереть не могут и нам не дают! Я вам что наработаю в полутёмном помещении?! Не по одиннадцать часов работать, а вторую смену вводить - новые заказов иначе не выполнить. И платить надо по-другому...
- Как именно? - вдруг перебил его сидевший чуть в стороне от тяжелого стола молодой человек, странно, не по столичному одетый; выговор оказывал в нём иностранца.
Виттиг Мадж споткнулся на всём скаку, потерял мысль, замолчал...
- Я - Зеллег Шальх, - спокойно объяснил ему молодой человек. - Сын одного из владельцев и новый директор этого завода. Примчался в Столицу из-за ваших забастовок. Вы, господин Мадж, садитесь, нет, вот сюда, поближе, и давайте без крика, по-простому расскажите, как бы вы платили рабочим, случись у вас лишние деньги, да и об остальном не забудьте. Не обещаю согласиться, вообще ничего не обещаю, но ... мне тут тоже не всё нравится.
Через два дня забастовка закончилась.
Шальхи не могли больше тянуть, опасаясь сорвать заказ военного министерства, и часть требований рабочих была удовлетворена. Вместе с прежним директором были уволены многие из заводоуправления. Отца назначили старшим мастером во 2-ом оружейном цехе. С ведома хозяев, но всё равно полулегально - эрленские законы это запрещали - на заводе был организован профсоюз. Народолюбская ячейка зачахла.
Жить Маджам стало легче. После прибавки хватило и на пятиклассное городское училище, которое Сиггерт окончил за два года. Потом бегал на горку к старенькому учителю гимназии - тот вечерами занимался с ним "настоящей" математикой и физикой, и даже пелетийским, нахваливая его способности к языкам. Отец показывал принесённые домой рваные чертежи, объяснял; сын его к тому времени работал на заводе учеником.
Работал много, не из пятаков, оставался и до ночи. Был он счастлив, глаза разбегались: ручные "пулемёты-ружья", стволы на высоких колесных лафетах со щитом, стволы на станках, треногах и салазках, крепостные пулемёты, пулемёты на кавалерийских колёсах - чего там только не было. Он хотел понять, что у них внутри, как они работают, почему простое вроде дело - "пулемёт" - выходит таким разным у разных стран и людей. А сделать такой, чтобы собрал у всех лучшее?
Всё запоминал с первого раза, да и руки росли из правильного места. Но не к этому лежала душа, пусть и не сразу он это понял: с новым волшебным почти оружием, нескоро и взрослый смог бы наиграться, что уж говорить о мальчишке...
На заводе обреталось тогда множество военных. Большей частью молодые и в небольших чинах, они горячо обсуждали бесчисленные технические новинки, что сыпались в то время на армию, тактику их применения, разные другие военные дела. Мелькали неизвестные Сигу фамилии полководцев, названия сражений, описания блестящих манёвров и страшных, кровавых неудач.
Никто никому ничего не объяснял, но Сигг поглощал эти разговоры как волшебную еду "мороженное", которое довелось ему попробовать на прошлое тезоименитство Его Императорского Величества.
Иногда он задавал вопросы.
Обычно получал в ответ окрик, а то и затрещину, но иногда с ним говорили, - с усмешкой, со смехом даже, но - общались, и это было гораздо лучше мороженного.
Впрочем, на возраст Сиггерта собеседники вскоре перестали обращать внимание. Он выглядел старше своих лет, как и отец - плотный, грудь - бочкой, с тяжёлыми уже сейчас плечами, хотя и не очень был высок ростом. Короткие жёсткие волосы, глаза с непонятным прищуром. Спокойный, веский, как и не мальчишка.
Ну, а если не приглядываться, то смирный, грамотный - уже почти "завидный". Матери соседних семейств начинали поглядывать в его сторону, да и дочки не отставали.
Счастье, однако, ненадолго поселилось в маленьком домике Маджей. Не для счастья строятся империи.
Поздней осенью предвоенного года в Столице прошла ещё одна забастовка, первая всеобщая: 9-часовой день, коллективные договора, выплаты по болезни и даже пенсии. Рабочие просили всего сразу, потому что у них ничего не было.
Никто не ожидал, конечно, что дары эти упадут на взыскующих, как бескорыстный дар Искупителя, но жестокость расправы обескуражила даже "высшее общество". Солдаты стреляли в толпы, обезумевшие люди, давя друг друга, искали спасения в садах Заречья, но мосты оказались перекрыты, а с Золотого холма текли горские сотни, горбоносые, клекочущие всадники на лёгких, красивых лошадях. Свистели плети, в ответ летели камни, и тогда пошли в дело шашки. По бульварам Столицы разъезжали в вонючем дыму невиданные железные звери, броневики, пулемётными очередями в небо распугивая остатки людских скопищ. Впрочем, стреляли не только в небо.
...Отца принесли домой к вечеру. Один глаз у него вытек, на сломанную ногу кто-то неумело наложил шину, вместо правой кисти - кровавое месиво, замотанное носовыми платками. Мать надрывно, не боясь соседей, поносила императора и всех остальных, сверху донизу.
С завода старшего Маджа уволили, и Зеллег Шальх не помог - у стачечников было взято немало оружия и кое-что было явно с завода братьев-пелетийцев. У Зеллега хватало неприятностей, что ему был какой-то калека. Сиггерта, впрочем, в цеху оставили. К тому времени он уже кое-чему научился, а грамотные рабочие в те времена даже в Столице на улицах в обычных обстоятельствах на валялись.
За красной осенью в Столицу пришла чёрная зима.
Темнело рано, восточные ветры охапками швыряли в лицо ледяной воздух Регата Дальнего пополам с колючим снегом. Постояв немного на закоченевшей улице перед приземистым каменным зданием - с императорским гербом на фронтоне - он толкнул тяжёлую дверь в крайний подъезд.
В полутёмной комнате присутствия никого не было: барьер, за барьером - стол, заваленный кучей бумаг, со стен сурово глядят плохо различимые в сумерках портреты начальства, да кривляются на лубочных картинках бравые молодцы, побивающие мерзких супостатов.
Через полуоткрытую дверь за комнатой с барьером видна ярко освещённая каморка: там уютно потрескивают в печи дрова, и вот там и сидят за маленьким столом боком к Сиггу двое, похожие как братья: мясистые и бровастые лица, тугие багровые затылки, короткий серый ёжик на круглых головах. Они сидят, а запах стоит - у дверей слышно: на столе бутылки казёнки, колбаса и яблоки.
В сером мундире, оранжевые выпушки службы рекрутского набора - это унтер-вербовщик. Сигг его уже знает, приходил сюда раньше по малому делу, осматривался, а второй... У себя на заводе Сигг навидался военных, но такой формы не знал: всё кожаное, револьвер в кобуре на вытяжном шнуре, на лавку небрежно брошено кепи с очками-консервами, а сапоги - офицерские. И сам почти офицер: старший унтер, погоны - обычные защитного цвета погоны - в тусклом блеске золотой каймы.
У близнецов за дальним столом шёл тихий разговор:
- ...понеже бог велит почитать всяческое начальство, - на манер дьячка притворно гундосит кожаный. - Понял? Вот, блядь, и напочитались! Из пулемётов мы их!! Прис-сяга, сука! - внезапно начинает орать он, и тут наконец вербовщик замечает Сигга, делает товарищу знак и идёт, тихо матерясь и обо всё запинаясь, в комнату с барьером.
Начинается обычный разговор:
- ... Да тебе и семнадцати нет, морда битая, - намётанным глазом определяет вербовщик. И верно, Сиггу как раз шестнадцать недавно исполнилось. - Ты винтовку-то знаешь с какого конца лапать?
- Знаю, - спокойно отвечает Сигг.
Он не может уйти отсюда просто так. Отец лежит, не встаёт, не говорит третий месяц. Деньги почти все вышли, а продавать им особенно нечего. На прошлой неделе с завода выгнали уже его самого - новый мастер стал корить отцом-смутьяном, потом -насмехаться, а Сигг... Знал, что нельзя, знал, как нужно, да не смог, не удержался.
Морда у него теперь в синяках и два зуба шатаются. Но та сволочь его надолго запомнит... А вот податься теперь совсем некуда: с волчьим билетом вышибли его из цеха.
- И винтовку знаю, и пулемёты тех систем, что приняты на вооружение армии. И не только нашей.
- Врёшь, щенок! - захохотал вербовщик. - Пулемёты он знает... Ну на, глянь. - дёрнул он из вороха бумаг на столе листок, ухватив его так, чтобы Сигг не смог прочесть поверху, показывая только картинку. - Эт что?
- Дерьмо, - спокойно ответил ему Сигг. - Пулемёт Хоша, ручной, охлаждение, сами видите, воздушное; подвижный ствол, длинный ход. Скорострельность - двести двадцать. Смех, то есть, да и на самом деле хорошо, если сотня выйдет: то перекос у него, то эта, авто-ма-ти-ка кособочит.... В общем, почти как винтовка самозарядная, есть говорят теперь такие. Да с него и работать неудобно - много ты настреляешь, когда затвор открытый да фунтов восемь железа туда-сюда летает, а мордой в ствольную коробку упираешься, да и приклад толком не ухватишь. Хвост мышиный, а не приклад... Одно хорошо, что лёгкий. Ну, тяжёлый, конечно, да всё ж легче, чем "Кнаффель" или там "Модель 3". Офицеры ещё жалуются, в окопе всю грязь собирает - у него же, вон, короб снизу открыт. С большого-то ума...
- Какие офицеры? - остро взглянул на него немного уже протрезвевший и слушавший с открытым ртом унтер. Его кожаный брат, поскрипывая во многих местах, молча прислонился чуть в стороне к барьеру, не мешая экзамену.
- Которые на завод за ними, за пулемётами, приезжают. Я на братьев Шальхов работаю. Работал. С отцом. Раньше...
- Так, ладно, - не заметил оговорки рекрутский унтер, копаясь в бумагах на столе. - А про этот расскажи, - пихнул он к нему другой листок, ничего уже не пряча. - Этот тебе тоже не нравится?
Сигг пожал плечами:
- Ну, господин унтер-офицер, таких уже не делают. Вот у него на крышке короба дура налеплена, видите? Маслёнка это, для осалки придумана: патрон маслом смазывать, прежде чем дослать. Он в патроннике так скользит лучше... Но они теперь затвор утяжелили, чтоб дурью не маяться, а маслёнку - долой. Заказ большой получили, на нашем же заводе его и делают. "Раст 2" называется, верно у вас написано. Первый наш, эрленский настоящий пулемёт... Ему и магазин переделали, а то там заполнение было однорядное и такая пружина стояла, что первый патрон - пулей вверх, как и нужно, остальные - тоже, а последний иногда - наоборот поворачивался. Ведь нарочно так не сделаешь... Хотя у него и сейчас экт... экс-трак-тирование - не очень. А уж ленты эти матерчатые! Хорошо хоть кожаные наконечники стали делать. Но всё равно - дерьмо. Виноват, господин унтер-офицер, - наконец спохватился Сигг и постарался выпрямиться "по-уставному", как он себе это представлял.
Простуженное горло першило, колени дрожали, мало он ел в последнее время, но от этого разговора зависело слишком многое.
- Так ты на заводе военном? - спросил его кожаный.
- Да. То есть, так точно, - косясь на погоны за золотой полосой ответил Сигг и не удержался, - А вы из каких частей будете?
Старший унтер открыл было рот, закрыл, потом опять...
- Из тяжёлой кавалерии он, - ухмыльнулся вербовщик. - А в коже весь, чтоб жопа не тёрлась... Ты с какого года? Звать как?
Сигг назвался, достал из-за пазухи бумажку от околоточного и сразу, не дожидаясь повторных насмешек, напомнил, что ему - семнадцать, уже два месяца как, то есть он годен - хотя бы по возрасту.
- Ладно... - буркнул вербовщик, не поднимая глаз. - Все вы одинаковы. На сколько писать?
- Чего?
- Ну, на пять лет или на семь? Если на семь, так аванс на сто монет больше.
- На семь, - быстро ответил Сигг, усмехнувшись про себя.
- Все вы одинаковы. - повторил вербовщик, остро взглянув исподлобья. - На семь ему...
- Не гноби парня! Будет он солдат, я тебе говорю! - рявкнул вернувшийся из клетушки кожаный. С собой он притащил бутылку с беленькой головкой, на пальцах - стопки, размером с небольшой стакан, под локтем - красно-жёлтое яблоко да сала брусок выглядывает из белой тряпицы...
- Я не могу! - Сигг в ужасе отступил, попятился к двери. - Пить не могу, зарок дал. У меня отца... Осенью, на демонстрации...
Они все немного помолчали, а потом унтер-вербовщик продолжил марать длинную ведомость, а кожаный ушёл в каморку с печкой и больше не возвращался.
В тот вечер Сиггерт Мадж, якобы семнадцати лет, завербовался по вольному найму, "охотником", в императорскую армию, на семь лет. Дольше нельзя, сказал унтер и выдал ему красивую плотную бумагу, с вензелями и имперским медведем, на четыреста монет, приходящуюся к оплате после помещения охотника в казарму.
Они с отцом на заводе столько зарабатывали за полгода.
"Ну и ладно, и ничего", - в тоске думал он. "Как же деньги отдать? Ведь уже не выпустят. А мать меня убьёт.".
До отправки в армейские лагеря охотников, этот пережиток рекрутчины и тёмного прошлого, держали в громадных краснокирпичных казармах на краю Столицы, за Пороховым валом. Обширные темноватые помещения, икона в красном углу - у каждой роты свой праведник. Теплится у древнего дерева лампадка, скорчились оплывки свечей на изрезанных матерными словами подоконниках. Каждый вечер - молитва, каждое утро - сторожа с палками да цепные псы, поверка. Учить их пока ничему не учили, не убежит ученье, они даже присягу принять не успели, а так - направляли добрых молодцов в жизни, чтобы правильно понимали своё в ней место и будущую службу.
Сиггу пришлось нелегко. Во всякое почти время в казармах стоял ор, драки и всякое глупое, злое баловство. Немало было среди охотников таких, которым на спину бы надо - бубновый туз, да на каторгу на эти семь лет. Если не на двадцать...
Новые товарищи быстро сбивались в ватаги; Сигг был сам по себе. О нём как-то узнали, что - шибко грамотный, и он в первый раз тогда пожалел об этом. Было несколько драк, пока один на один, но и до остального было недалеко.
На третью неделю в казармы пришла мать с сестрой и братишкой. Раньше не смогли: записку он дома оставил, но не давали свидания. Охотников в первое время берегли от мира (или наоборот), даже во двор старались не выпускать.
...Из взятых в ржавые толстенные решётки окон казармы доносился ядрёный мат, нехорошие песни и жеребячье ржание. У крутого крыльца маячил сторож-инвалид со старой винтовкой за спиной. У пустых в этот час скамеек в заплёванной и твёрдой, как подошва, земле упрямо росла берёза - с обломанными нижними ветками, с глубокими, сочащимися древесной сукровицей затёсами.
Он коротко взглянул на мать, отвернулся.
Немного времени прошло, как ушёл Сигг из дома, а она уже - старенькая. У сестры были такие куклы: руки-ноги болтаются врозь, прорехи, сейчас развалится. Только глаза её жили, блестели сильно и сухо, как в жару.
- Сынок... - шептала она, комкая конец нарядного платка, повязанного кое-как. - Зачем? Зачем ты так с нами? Неужто не перебились бы?
Сестра отводила взгляд, всё никак не могла примоститься на старой лавке.
Одному Адрику, младшему брату, всё было нипочём. Не замолкая ни на секунду он тарахтел обо всём сразу, обещая тоже пойти в охотники, вот только вырастет немного (мать с сердцем отвесила ему по затылку), и как он подрался на днях, и всё теребил Сигга про большие ружья, и сколько врагов он уже убил и верно ли, что ...
- A батя? - тихо спросил Сигг, глядя на берёзу.
Мать только всхлипнула.
- Плачет, - сказала сестра, не поднимая головы.
- Да что вы все! Как бабы разнюнились! - взорвался Сигг. - Я не из-за него и не за деньги! Мне дело это нравится. Я генералом стану, вот тогда...
- Правильно! - заорал притихший было Адрик, которого Сигг не раз бивал - не любил тот учиться, хотя умом был скор. - Я ж за тебя подрался! Пришли тут к ней, - покосился он на покрасневшую сестру, - всякие... Говорили - ты за напёрсток золота душу продал, против народа теперь будешь. А ты хороший, Сигг. Я знаю...
Старая берёза угрюмо шумела, качаясь под ветром.
В тот же день, ближе к ночи, казармы охотников были подняты по тревоге.
Будущих солдат, подгоняемых сторожевыми псами и нагайками горского конвоя, через тёмную Столицу без малого бегом прогнали на вокзал, запихнули в эшелоны.
Началась война.
2. Холостой Выстрел
К этому моменту история крупнейших государств планеты обходилась без больших военных конфликтов не меньше половины столетия. В мир постепенно пришло пусть и не всеобщее, конечно, но вполне себе благоденствие и достаток. Всё как-то обмялось, угомонилось, утратило страх и острые углы. Народы полюбили улыбаться и говорить друг другу комплименты. В общественное потребление сыпались идеи и сочинения вроде чрезвычайно популярной в то время "Великой Иллюзии" пелетийского профессора Ормана Трайса, о том, что захваты новых провинций, все эти войны и насилие над (цивилизованными) людьми ушли в прошлое, устарели. Они больше не нужны и, более того, - невозможны.
Почему? Потому что свободная торговля и международное разделение труда сделали это невыгодным, снисходительно отвечали другие учёные люди, и как же хотелось с ними согласиться.
Пройдёт два года и на хмурых, вымокших полях Тарди, в грязи и гное, за один день умрут, будут убиты, вычеркнуты из жизни сорок тысяч человек. За семнадцать часов более или менее удобного для убийства времени суток.
Что же касается собственно Эрлена, то как напишут впоследствии, - и не без некоторых оснований, - внешняя политика империи в то время представляла собой "отвратительную смесь пассивности, тщеславия и ущемлённого самолюбия". Не было цели, были болезненные истерики на булавочные уколы, а бал правил милитаризм страха: боялись, что кто-то усомнится в показном эрленском могуществе.
Конечно, очень может быть, что тут имел место очередной вселенский заговор против особенной и удивительной во многих отношениях страны, но мы об этом говорить не будем.
Начиналось всё при старом ещё императоре, когда пошла мода на парламентаризм и иную заморскую мерзость. Чтобы было как у людей, в Эрлене созвали Национальное Собрание; после двухсотлетнего почти перерыва в стране появилось несколько сотен депутатов, большая часть которых состояла в откровенно проправительственных фракциях (их даже "партиями" никто не называл, стыдно было), да и остальные сидели пока тихо.
Но даже такая демократия обходилось недёшево - депутаты не желали довольствоваться ленточкой ордена Золотого Сокола или переходом в чиновничью аристократию (они по большей части оттуда и вышли). Чтобы заткнуть глотки, приходилось делиться подрядами, заказами и концессиями - с депутатами или с людьми, которые за ними стояли. Округа, что посылали в Столицу нужных кандидатов посредством очень непростой системы представительства (гнусное слово "выборы" использовать было не велено), тоже получали своё: железные дороги, каналы, субсидии.
Пришлось терпеть и оппозицию - сначала салонную, а потом и в прессе - и уже не совсем в размерах, дозволенных начальством.
Оживилась агитация - пока ещё не против кого-то (известно кого), но скорее за - за социальный прогресс, экономическое процветание и во славу великого и, добавляли с кривоватой усмешкой агитаторы, терпеливого эрленского народа. Но поговаривали уже и о "назревших социальных реформах".
А реформы - назрели, не поспоришь, и уже до такой степени, что "передовые круги" всё отчётливее склонялись к прямо радикальным, откровенно уже народолюбским идеям и учениям, которых тогда, как впрочем, и сейчас, ввозили из-за границы даже больше, чем духов, бюстгальтеров и страусиных перьев. Тут уж правительству и Его Императорскому Величеству лично оставалось только надувать щёки и грозить внешним врагам вооружённой рукой, многозначительно при этом поглядывая на врагов внутренних.
Впрочем, мало ли как оно там могло бы обернуться, но уж больно неудачно сошлись над Эрленом в те годы звёзды, светила наши небесные. Слишком долго эта самодовольная и строптивая страна, нагло подбоченясь, стояла на дороге у многих и многих. Пришло время собирать камни.
Началось всё с того, что в самом начале уже нового царствования хитроумная и троедушная эрленская дипломатия, пытаясь нарушить сложившийся не совсем благоприятный для империи баланс внешних сил, провела серию активных, хотя и вполне бессмысленных манёвров вокруг династических браков эрленских принцев крови с правителями некоторых соседних стран, да ещё и действуя при этом не вполне достойными средствами. По мнению некоторых других соседей во всяком случае.
Затем имел место наглый, до глупости, арест пелетийского учёного с мировым именем в колониях, на Эрленских Островах, где тот изучал не то букашек, не то голозадых туземцев, столь же уместный в создавшихся условиях, как сами эти туземцы на дворцовом приёме. Учёного, конечно, отпустили, но вышел скандал. Эрлен извозили мордой по столу, да ещё пришлось пойти на некоторые уступки в колониальном вопросе.
Потом, как сгоряча показалось кое-кому в Столице, когда верный союзник Пелетии, полу-эрленский по своему происхождению Эндайв, втянулся в очередную Зондерлангскую войну, - дела пошли в гору. Но и тут империя попала в не очень ловкое положение, когда этот бесов Эндайв слишком быстро из войны выпутался, а эрленские дипломаты только-только начали "оказывать давление" на сопредельную державу.
Последней же соломинкой стали приключения с железнодорожными концессиями в Гарлахе, где несколько родственников Его Императорского Величества сначала пожалели взяток провинциальным властям, а потом побежали к императору - выручай, батюшка, твоё светлое величество, - застращай злобных ворогов...
Если бы на троне по-прежнему сидел Старый Медведь, то и сейчас всё могло бы устроиться или хотя бы обойтись малой кровью. Но Медведь умер, а его сын с женой не мог справиться, что уж говорить об империи.
Впрочем, свои причины желать войны имелись и у Пелетии.
Она была вполне демократическим государством, но внутренняя политика имеет место везде, даже в раю, говорят, не могут без неё обойтись. Никто в Джюниберге не собирался ввергать мир в пучину военных катаклизмов, никто не рассчитывал получить Великую Войну: многие и в обыкновенной-то не видели такой уж острой необходимости - так, попугать, поставить косматого соседа на место, да парламентские выборы как раз подходили, да и нахрапистая политика Эрлена действительно очень раздражала, а уж этот их новый протекционистский тариф... Много там было причин.
"Эрлен управляется случаем и держится лишь силой тяжести", так они полагали. А уж немного подпихнуть северного соседа, чуть-чуть его подвинуть, вот на это были согласны многие.
Именно тогда пелетийскому премьер-министру Орзи Инталлу, лидеру "партии войны", удалась ловкая провокация. Его стараниями в "нейтральной" мировой прессе появилась копия телеграммы, которую имперский канцлер отправил ЕИВ (а может быть только собирался отправить), будучи на водах в Валле. В телеграмме подробно описывалось действительно довольно назойливое поведение пелетийского посла в связи с концессиями в Гарлахе и некоторыми нерешёнными вопросами на Островах. Ничего нового здесь не было, но канцлер позволили себе несколько раз использовать пусть и цензурное, но никоим образом не предназначенное к печати, принятое в Эрлене именование пелетийцев. Да и послу там досталось, не говоря уже о самом г-не Инталле.
Пелетия ответила на эту телеграмму, вовсе не ей предназначавшуюся, нотой не столько угрожающей, сколько брезгливо-оскорбительной. Эрленская дипломатия и пресса, управляемая государством примерно в той же степени, что и дипломатия, взвыли. С империей уже давно так никто не разговаривал. Господина Инталла вполне официально сравнивали (в лучшем случае) с "грязной подвальной крысой, набитой ненавистью" - несколько тяжеловесно, зато от души.
Валльский инцидент заткнул глотки колеблющихся по обеим сторонам границы, качнув общественное мнение к войне, как кисель в кастрюле. В обеих странах, не воевавших (друг с другом) со времён маршала Ртайла, началась форменная истерика, и огромные массы населения участвовали в ней совершенно бескорыстно. Пелетия начала призыв нескольких возрастов военнообязанных. Империя отреагировала мгновенно: её мобилизация занимала на три недели дольше, и в Генеральном Штабе не хотели терять и суток - сразу же объявили всеобщую.
Дальше всё пошло само собой, покатилось, повинуясь логике событий. Слабые протесты против войны только приветствовались, ибо некоторое сопротивление лишь поднимало выше волну патриотизма, захлестнувшую "низшие классы" в той же мере, что и все остальные. Разве что в Столице, при дворе, разразился скандал, когда Великий герцог, дядя императора, прямо на приёме наорал на племянника и дал в морду канцлеру - личности в высшей степени примечательной, хотя и не способностями к государственной деятельности.
Великий герцог был одним из тех немногих, кто не хотел воевать. Во всяком случае, в сложившихся условиях. Да и над немалом числом людей в Эрлене витало тогда неясное чувство, похожее на обречённость - несмотря на патриотические демонстрации и молодецки закатанные рукава. Какая-то была разлита в воздухе может быть и высокая, но вполне земная тоска. Так, наверное, чувствует себя ранним утром в чащобе лиса: собаки ещё только просыпаются на псарне, нервно поскуливая и потягиваясь за многие вёрсты от её логова, но она уже - найдена, поймана и убита.
Кроме того, если называть вещи своими именами, то множество людей в эрленских верхах - и не только там - больше чужеземных армий боялись насмешки, презрительной гримасы иностранца, который вдруг посмеет не испугаться восточного гиганта. Как же тут было отступить, утереться...
Республика Тарди, давний и упорный соперник Пелетии, после двух недель колебаний выступила на стороне империи, а Эндайв, такой-же давний имперский ненавистник - решил пока придержать лошадей. Его длинная, вытянутая вдоль юго-западных границ империи территория, не слишком хорошо подходила для обороны, а наступать пока было не с чего.
К чужим границам, в одночасье ставшими фронтами, сползались и другие хищники - размером кто больше, кто меньше. Десятилетия "золотого мира" заканчивались.
Война начиналась бодро.
Обе стороны были настроены самым решительным образом: манёвр, напор, не посрамим и к зиме уже будем в Джюниберге или в Столице есть пироги побеждённых.
Линия фронта болталась пока и ёжилась в приграничной полосе, но несколько более мобильный противник неожиданными атакам сильных кавалерийских групп начал отжимать эрленские пехотные дивизии на восток.
Пока имперцы - опоздав со стратегическим развёртыванием - проигрывали бег к северным морям, на южном участке фронта, где сходились границы трёх государств, сгущалась уже и первая на этой войне катастрофа. На пелетийской стороне тут располагался довольно крупный промышленный район: угольные шахты, металлургический завод, канал в Эндайв, ведущий к морю, да и у эрленцев имелось немало. Сам же Эндайв выходил в этот тупиковый угол пустынным и малозаселённым северным боком.
Именно здесь по довоенному плану Императорского Генерального штаба уже на вторую неделю войны предполагалось развернуть 6-ую Отдельную армию и, взломав слабую оборону противника, вклиниться между Пелетией и её естественным союзником, Эндайвом. Да и до моря, если перескочить невысокие Береговые хребты оставалось совсем немного - а там уже рукой подать до крупнейших портов Пелетии, до второго её индустриального сердца, Белфрая и его брата-близнеца Грейлага.
Всё решал расчёт времени, новомодные для Эрлена километры и тонны.
Шестая армия, усиленная кавалерией, массированным ударом - не имея второго эшелона и почти не имея резервов - пыталась окружить противника в приграничном районе, не дать ему отойти к горам и захватить перевалы.
Само по себе всё это было верно, и наступление сначала развивалось вполне успешно. Именно так через год будут действовать и сами пелетийцы на тысячу километров к северу. А пока эрленские пехотные корпуса, увязая в грязи, выдвигались от линии могучих когда-то приграничных имперских крепостей к пелетийской границе и через границу, ломая сопротивление наскоро отмобилизованных армейских бригад противника.
Осень в Норбаттене, всегда влажная, в этот раз принесла особенно обильные дожди, и скверные песчаные дороги, разбитые пехотными колоннами, стали почти непроходимы для артиллерии.
Девять суток шли на запад переодетые в солдатское деревенские мужики, несущие винтовки как палки. Шли почти без днёвок, быстро теряя вид строевых частей. Отчаянные квартирьеры гребли на хуторах всё подчистую, щедро расплачиваясь расписками военного комиссариата на своей территории и - зуботычинами на сопредельной, но горячей еды почти не было, а сухарный запас растягивали до тех пор, пока он не порвался.
Командующий в забрызганном грязью до крыши автомобиле спал меньше солдат, на одной воле толкая свои части вперёд.
Рискованный план не сработал.
У цепочки лесистых холмов к востоку от города Айнберга две спешно переброшенные с севера пелетийские дивизии сумели задержать 6-ую армию на три дня.
Дивизии эти в непрерывных боях были перемолоты в пыль. Поддерживающие их пелетийские бронепоезда, никогда ранее не применявшиеся против регулярных войск, оказались уничтожены великолепной полевой артиллерией империи ещё быстрее. Эрленская конница в некоторых местах прошла Береговые хребты насквозь, но командование Пелетии за это время подтянуло к границе крупные силы и ударом с севера отрезало два корпуса 6-ой армии от имперской территории.
Окружённые части оборонялись стойко, упорно вели безнадёжные бои, умело используя местность и даже трофейное оружие; кое-кто смог проскочить тонкое поначалу кольцо, вырваться из котла. Кавалерийская бригада, махнув на всё рукой, ночными маршами вышла чуть ли не в пригороды Белфрая, и погибла вся, без остатка в неравных боях (об этом пелетийские газеты не проронили ни слова, и военная цензура была здесь ни при чём).
Пелетийцы успели подбросить в район окружения достаточное количество войск и довольно быстро "остудили" котёл, не пролив почти ничего. Через две недели к своим - главным образом через сопредельную территорию Эндайва - вышло несколько сводных групп: кавалерия, артиллеристы, пограничная стража, всего около полутора тысяч человек.
Командующий армией застрелился в самом конце, отказавшись покинуть окружённые корпуса на присланном за ним аэроплане.
Пелетийская пропаганда, очень искусно действовавшая всю войну, устроила из сражения под Айнбергом вселенскую катастрофу: огромные трофеи, 40,000 одних пленных (на самом деле - не более 18,000, но какое это имело значение), захвачена часть эрленской территории; но в самом Джюниберге, в верховном командовании, очень скоро сообразили, что перебросив массу войск на этот второстепенный - для Эрлена - театр, последнему дали спокойно развернуть свои армии на действительно важных участках, избежав гораздо более серьёзных неприятностей.
Ничего этого товарищи Сигга не знали, а дела их складывались так, что и знать не хотели. Эшелоны охотников сначала гнали день и ночь в какую-то особенную, чуть ли не личную императорскую, как говорили, армию, которая наступала уже у моря, в самой Пелетии. Потом, когда глухо заговорили о поражении на юге, составы поворотили на северо-запад.
Чем ближе придвигались они к границе, ставшей линией фронта, тем медленнее катились вагоны. На станциях в прифронтовой полосе - беспорядок, крик, мат, иногда стрельба в воздух. Жрать давали раз в день, а потом и поить перестали. А тут ещё узнали, что среди вороха распоряжений и манифестов первых дней войны проскочило и Высочайшее Уведомление об отмене "охотных" полков - особые выплаты были похерены, а сами охотники пошли на комплектование обычных армейских частей.
От всего этого, от так неожиданно быстро случившейся войны, на которую никто из них не рассчитывал, записываясь на службу, остервенившиеся охотники в некоторых эшелонах взбунтовались, дрались с охраной, прыгали на ходу под откос, разбирая стены вагонов, благо эшелоны еле ползли.
Охрана стреляла беглецов как зайцев, в некоторых эшелонах теплушки оплели колючей проволокой.
... Ранним утром их поезд замер, лязгнув сцепкой, на какой-то мелкой станции в очередной, в сотый, наверное, раз, но Сиггерта как толкнуло - всё, приехали. И верно, охрана начала сбивать замки, отворять двери.
Захмелевшие от восторга неповиновения пассажиры не желали выходить, орали, чего-то требовали, кидались всяким дерьмом в тонкую, ощетинившуюся штыками зелёно-коричневую цепь перед вагонами. В одной из теплушек рыжий мужик, морда сплошь заросла шерстью, сбросив портки (все они были ещё в гражданском) повернулся к станции голым задом.
Во всём этом бардаке никто не заметил, как к одному из вагонов в середине эшелона не торопясь подъехал на гнедом тонконогом коне сухой, горбоносый человек, весь увешанный оружием, с газырями на невиданной ранее Сиггом тёмно-синей форме. Запалив фитиль дымовой шашки он швырнул её в теплушку, и через несколько секунд оттуда густо полезли матерящиеся люди в серой пене дыма; вслед за ними изрыгнули своё содержимое и другие вагоны. Над станцией встал тяжёлый яростный рёв.
Но охрана не дрогнула, а из-за пакгаузов выхлестнула поджидавшая охотников горская сотня, засвистели нагайки, а там и выстрелы начали сухо и зло рвать воздух. Побежали, закрывая голову руками, в вытоптанный палисадник очумевшие люди. Некоторые падали на колени, что-то кричали всадникам - те продолжали полосовать их плетьми. На спинах и лицах вспухали кровавые полосы.
Выскочив из теплушки, Сигг метнулся под вагон, упал на шпалы, но почти сразу понял, что здесь будет не отлежаться. Махнул через дальние пути через маслянистые лужи и лежащее где попало ржавое железо куда получится.
Старые вагоны, разбитый склад... В проёме между обшарпанных стен мелькнула водокачка с гроздью повешенных - без сапог, раздеты до исподнего, на длинных шеях вывернуты унылые головы.
Да куда же он попал?! Неужели пелетийцы захватили станцию?
Два дня назад здесь уже разгружался эшелон охотников. Там дела шли жёстче, чем в поезде Сигга: власть в вагонах захватили откровенные уголовники, убили коменданта, разоружили часть охраны и устроили в поезде и на нескольких станциях по пути большое кровавое безобразие. Эскадрон горской кавбригады очень быстро вернул их в стойло дисциплины, а наскоро устроенный военно-полевой суд присудил к казни два десятка человек.
Во время усмирения было убито и ранено несколько горцев - и теперь те, и раньше не особенно жалуя охотников, совершенно осатанели.
...Беготня по заросшим бурьяном станционным закоулкам не слишком помогла Сиггу. Очень скоро за ним увязалось несколько всадников. Почувствовав, как за самой уже спиной посвистывает в воздухе нагайка, он влетел в тупик между старыми складами.
Дёрнув из кучи мусора ржавую свайку, пошёл отмахиваться от конных, что толклись в узком проходе, мешая друг другу. Четверо горцев улюлюкали, смеялись и свистели; никто из них не доставал оружия: поигрывая плетьми, готовились к известному развлечению. За их спинами, чуть поодаль, маячил ещё один.
Но ничего особенно весёлого в тупике между старыми складами в тот день не случилось. Обозлённый и испуганный до потери чувства самосохранения Сигг ткнул своей железной палкой в морду ближайшей лошади, та встала на дыбы, и всадник, не удержавшись, покатился в лопухи у гнилого забора. Разом спешившиеся сухопарые клекочущие горцы крепко ухватили Сигга, притиснули к стене...
- Почему без оружия, солдатик? - спросил его молодой наглый парень с маленькими усиками на расцарапанной морде, который только-что слетел с коня. Последнее слово он произнёс совершено без акцента.
- Присягу не принял... - буркнул Сигг.
Подъехавший в этот момент к месту расправы пятый - пожилой, почти старик, в форме без знаков различия - совсем по-человечески негромко засмеялся, и тогда все они засмеялись, кроме Сигга, конечно, а парень с усиками, зашипев, попытался отвесить тому подзатыльник, но старик, так и не слезший с коня, негромким окриком заставил соотечественника угомониться.
- Правильно, - сказал он Сиггу на почти чистом эрленском, одобрительно качнув головой. - Ты правильно поступил. Лошадь умнее человека, на железо не кинется. Не то что некоторые... - добавил он, покосившись на наглого. - Арглет, отведи его в ту роту, где командир похож на ... - тут лошадный старик, неизвестно как попавший в Действующую Армию, употребил слово на незнакомом Сиггу языке. - Этих сейчас будут бить ("А до сих пор что было?!", - с ужасом подумал тот), незачем ему...
Дорога к неизвестному офицеру оказалась длинной, и Сигг незаметно разговорился с этими суровыми на вид, но немного стеснительными в нормальном общении людьми. Тем более, что расцарапанный арглет (это оказалось не имя, а звание - вроде вахмистра) и не подумал отхлестать его плетью за ближайшим углом, скрывшись с глаз старика на лошади. И вообще, оказалось, эти парни - тоже охотники! Горская банда называла себя конно-охотничьей командой, и хорошо, что он не спросил, сколько им платят - убили бы на месте, несмотря на стеснительность.
Впрочем, бес его знает, кто были эти люди на самом деле. Туземные войска в империи набирались отовсюду: из уроженцев сухих степей провинции Кеназ, из тех, кто несчётные века кочевал в теперешней особой области Дим-ют, то есть в Пятиречье, где бурные потоки холодных рек часто меняют берега... Да что там, в армию с охотой шли даже остатки грозных когда-то налайтов, которые со времён принца Лейнора дважды сменили религию и один раз - имя.
Конечно, были там и собственно горцы, что жили своими, как напишут полстолетия спустя, "архаичными структурами повседневности" в исполинских горах Эрда. Десятки племён и народцев, оттеснённые в эти негостеприимные места сильными соседями, сами выковыривали, кого могли, занимая долины и долинки получше. Древние этносы нередко умирали в этих каменных гробницах, но редко смешивались.
Там всё осталось, как в первый день Обращения: воинственные и бедные кланы, вожди и их дружины, кровная месть, каменная бедность, немыслимое вероломство и детское простодушие.
В мирное время горцы не несли воинской повинности, но в тяжёлую годину двадцать четыре тысячи пластунов и наездников, сведённые в шесть бригад, с частями усиления составили Иррегулярный Кавалерийский Корпус. По своим боевым качествам эти солдаты были великолепны.
Командовать защитниками трона назначен был один из многочисленных братьев императора: высокий, стройный, отличный стрелок, наездник (и более, как говорится, - ничего). Империя не скупилась на ласку туземцам - на чины для знати, нарядную парадную форму красно-золотого цвета, на просто деньги, наконец.
Много их осталось тогда лежать в грязных ладонях войны, посечённых шрапнелью, на колючей проволоке или в бездонных заполненных грязью воронках, но ближе к концу, когда стало ясно, что власть нуждается в защите уже главным образом от врагов внутренних, горские части начали придерживать, выводить в тылы, подальше от крупных городов с их тлетворной народолюбской пропагандой, готовить. Но - не помогло.
... Как выяснилось во время разговора с арглетом, для многих горских родов, хотя и далеко не для всех, служить императору - была большая честь. Земельный надел от казны у таких был втрое выше, с них не взимались налоги, к ним не цеплялось начальство в уездах, да и вообще... Ну, и семьям регулярно катились золотые монеты. Это, однако, не было платой, они не наёмники без роду и племени, это как-то иначе называлось: "подарок" или даже какой-то "пай".
Про непонятного старика арглет объяснил уважительно-коротко: "Он у нас старший, родом поставлен". Когда же Сигг - очень осторожно - поинтересовался насчёт пулемётов и орудий, всё-таки сейчас не Зимнего Принца времена, Лак Шефо, как звали горца-вахмистра, только засмеялся: "Всё у нас есть: и пулемёты, и трёхдюймовки, даже на лётчика один наш из Аграни недавно выучился, мы грамотные, не дикие люди. Дикие на равнине воевать не могут, они друг друга там, дома, режут."
На станции Сигга и ещё нескольких охотников, все больше молодых, толкового вида ребят, забрал ротный, с которым Лак Шефо обращался гораздо предупредительнее, чем с господином Маджем.
Высокий, гибкий офицер, - он чем-то был похож на кота, только большого и опасного - как раз направлялся в расположение. Фыркнув на горский эскорт, он успел допросить Сигга с пристрастием; узнав о пулемётных навыках, запнулся было, но ничего не сказал, очень уж сильно его теребили подчинённые, и послал в третий взвод, как всех.
Не прошло и двух дней, а Сигга Маджа было не узнать. Одет в новенькую гимнастёрку и галифе, коричнево-зелёного, принятого перед самой войной сочетания цветов. Кожаные сапоги, широкий ремень, отличная пятизарядная винтовка, шлем, штык, лопатка. Фляжка из толстого стекла; знающие люди тут же посоветовали смастерить для неё оплётку из верёвки. Только мало оказалось знающих людей во взводе, когда пришли они, наконец, на фронт.
Ничего особенного на этом фронте Сигг не заметил. Справа, со стороны станции, - свои, но до с версту, не меньше, и не видно никого. Слева - где болотистая пойма малой реки, а потом лес, - кажется и вовсе пусто. А впереди ... И впереди ничего кроме капусты не имелось.
Солдатики, не видя противника, сгрудились у края огромного поля: курили, кто-то уверенно объяснял, что, дескать, мы уже там, в Пелетии - смотри какие кочаны добрые, у нас, известное дело, таких не бывает. Народ настороженно, но с детским каким-то любопытством приглядывался к сочной траве, аккуратной просёлочной дороге с маленькими красными столбиками по обочинам, к действительно крупным, даже слишком, капустным кочанам. Соглашались, что да, конечно, это - заграница, и даже пахнет здесь по-другому.
Происходящее казалось Сиггу странным, но как чужая, не имеющая к нему отношения глупость. Далёк он был тогда от тяжкой ноши командира.
Потом прапорщику их полуроты кто-то привёз приказ. Наступление...
Куда наступать, куда брести среди хрустящей капусты - до самого ли моря? никто Сиггу не объяснил, только пнул походя сапогом отделённый - и он поднялся, пошёл, потащил сразу ставшую неудобной и тяжёлой винтовку.
И все они пошли, а потом и побежали, скорее от страха, чем от удали, потому что никому из них, включая и прапорщика, ничего не было понятно. И Сигг бежал вместе со всеми, запинаясь о твёрдые, как камень, кочаны, только старался не стрелять на бегу, останавливался и аккуратно целил в зелёную от проклятой капусты близкую линию горизонта. С той стороны вдруг начали отвечать, и когда в капусту сочно чмокали редкие пули, кочан взрывался, зелёные ошмётки и капли белого сока летели во все стороны.
Он ещё не знал, что именно так и будет ходить обычно в атаку: сначала бегом, потом быстрым шагом, крича иногда такое, особенно, перед тем, как обнять землю, нашу мать, что потом и не повторить; хрипеть, не слыша собственного голоса, подползая к той невидимой линии, с которой начнётся последний для многих рывок.
Но - не в этот раз.
Молодого прапорщика убили в самом начале, унтер у них был туговат, но всё же сообразил, к чему идёт дело - уложил людей среди светло-зелёных кочанов, а потом они быстро отошли по канавам на исходную и принялись окапываться.
В его взводе к тому времени осталось ровно двадцать пять человек. Раненные куда-то быстро уковыляли, а о двух убитых, что остались в проклятой капусте, во взводе молча решили не вспоминать.
Никаких приказов они в тот день, хвала Искупителю, больше не получали, врагов по-прежнему не было видно, только вдалеке посвистывали пули. Вечером люди сгрудились у большого костра, молчали, как хмурые пещерные мужики, которых чужие прогнали от родных очагов. Жрали проклятую капусту, закусывали сухарями, великим изобретением империи, да думали, что же теперь делать.
Между иными прочими высказался и Сигг, сбивчиво, опасаясь, что перебьют: нужно послать к станции человека, узнать, да и к этим, на другом конце поля - наведаться. Может тут перед нами и нет никого. Или отделение ... изображает. А мы топчемся, как бараны, зимы ждём.
Унтер набычился, катая желваки, но - промолчал. Ротный сказал ему об этом парне: приглядись. Что ж, поглядим на твою удачу, щенок...
Охотников идти в разведку не нашлось, кроме Маджа, которому деваться было некуда, и тогда унтер сам выбрал: рябого капрала да востроносого солдатика, как и Мадж - из Столицы, здоровенного молодого северянина, упрямого, как все они там, звали его, кажется, Аттелем, и ещё несколько человек.
В полной темноте непривычный к таким делам Сигг почти сразу потерял направление. Они долго ползали по полю, опасаясь встать даже на карачки, путались в канавах, скрипели тугими кочанами; во всей этой кутерьме капрал и востроносый куда-то делись... По запаху нашли всё же чужой костёр в низинке, так его ловко разложили пелетийцы - огня не было видно даже вблизи.
У костра сидели похожие на них люди, тихо переговариваясь на чужом языке; со страху показалось - не меньше роты. Бестолковый часовой маячил совсем рядом с костром, часто поглядывал на товарищей, насвистывая весёлое. Непонятно, кого он охранял и что мог видеть в тяжёлых чернильных сумерках, ослеплённый огнём и вооружённый кроме карабина ещё и очками. Кто-то, судя по хозяйским интонациям, командир, рассказывал историю, его прерывали частым тихим смехом.
Потом в костёр подкинули дровишек и разбитной паренёк в полурасстёгнутой гимнастёрке важно поднял руку, притопнул, выломил полузнакомое коленце. Зрители тихо хлопали в ладоши. "Император - блят!", - гоготнул кто-то на эрленском почти языке, подбадривая танцора.
Сигг не думал о часовом, о распределении целей, он просто слушал, что говорили эти незнакомые и такие близкие - камешком можно попасть в лоб - люди, с удивлением чувствуя, что понимает чужую речь. Заодно и в себя помаленьку пришёл.
Оказалось - у небольшого костра сгрудилось шесть человек, да один ходит вокруг, поблёскивая стёклышками. Если навалиться дружно, подумал Сигг... А потом кто-то потный и горячий нетерпеливо засопел совсем рядом, а кто-то едва слышно выдохнул яростным шёпотом: "Ну?!", и Сигг с изумлением понял, что товарищи ждут его команды.
... Они убили их всех, кроме дурака-часового.
Не стреляли, боялись шума, не кричали, даже не матерились - кололи штыками, разбивали черепа прикладами, душили, катаясь по земле, охваченные огнём разворошённого костра; дрались как когда-то косматые пещерные люди у таких же костров - неумело, неуклюже, но в полную силу, хрипя и задыхаясь от страха и ярости.
Сигг мало что запомнил из своего первого боя: острый запах чужого пота и собственного страха, да как кого-то долго тыкали штыком в мягкое, а тот скулил и - тихо, понимал, что тем нужно, чтобы тихо - просил о чём-то; именно Сигг убил тогда офицера, неумело, но сильно ударив штыком в горло, и Аттель-северянин выручил его тогда в первый раз, отбив размашистый удар чужого приклада в голову.
Хотелось блевать от запаха жаренной человечины, и кто-то, невидимый в темноте, занимался именно этим.
Как рассказать о таком младшему брату, отцу? Чем похвастаться?
Бестолковый часовой убежал, бросив карабин. Он и выстрелить не успел - в наверняка нечищеном оружии случился перекос. Наскоро обыскали трупы - снимали часы, шарили по карманам, кто-то потянул с ног мертвеца чуднЫе ботинки. Солдатские книжки никто взять не догадался.
Сигг прихватил пулемёт "Хош", старый знакомый: о трофеях он не думал и нашёл машинку случайно - споткнулся в темноте, довольно уже далеко от костра. Аттель закинул за широкие плечи три чужих винтовки. Кто-то тащил в скатанной клеёнчатой скатерти недоеденную снедь убитых пелетийских солдат.
А потом у пеле, далеко и в стороне от погасшего костра, начали стрелять, и разноцветная стая ракет взмыла над поймой. Сигг скомандовал, как смог ("Давай, ребята, ноги в руки! Нечего нам тут..."), и они быстро, почти не пригибаясь побежали в противоположенную сторону - к своим неглубоким окопам, то и дело спотыкаясь об эти бесовы кочаны.