Город проглотил его. Скользнув по пищеводу улиц, он замер в желудке -- на площади Ратуши -- несчастный рачок, проглоченный китом.
Здесь было по-вечернему тихо, пустынно и предзакатно. Часы на башне сонно пробили девять как раз в тот момент, когда он замер перед странным памятником. Странность его заключалась в том, что памятником он, собственно, не был, а представлял собой лишь постамент, весьма, впрочем, искусно выполненный из тёмного мрамора. Мраморная же плита, наклонно вложенная в основание постамента, гласила позолоченными буквами: "Тому, кого никто не знал".
- Тому, кого никто не знал, - прочитал он вслух, смакуя размер стиха и заключённый в нём необъятный смысл. Камни мостовой впитали упавшие слова, мудро нахмурились трещинами и щербинами. Откуда-то с севера надвигались на город едва заметные пока тяжёлые облака.
Показался из переулка в правой стороне площади господин в строгом плаще и шляпе. Постукивая ножкой зонта о мостовую приблизился и молча встал рядом. Седоусое лицо его было благодушно и лучилось сытостью недавнего запоздалого ужина, потребовавшего, вероятно, прогулки.
Некоторое время они безмолвно созерцали памятник -- гость с не прошедшим ещё удивлением, которое плавно переходило в восторг, а человек с зонтом -- равнодушно, но не без почтения, к которому чувствовалась некоторая уже привычка.
- Забавно, - произнёс наконец гость. - Я бывал во многих местах, но подобного не видел ещё нигде.
- Хотя, казалось бы, такие памятники должны встречаться на каждом шагу, - кивнул почтенный господин, охотно вступая в беседу.
- И всё же, кому этот памятник?
- Тому, кого никто не знал.
- Совсем никто?
- Никто. Он появился в городе на закате, в час, когда последние лучи солнца медленно таяли в листве клёнов и лип. Говорят, впервые его увидели на Харальдвейен, но некоторые утверждают, что встретили его часом раньше в Кёнигпарке, где он сидел на скамье, поглощённый чтением. Находились, впрочем, и те, кто готовы были поклясться на святом Евангелии, что видели его в городе гораздо раньше, задолго до описываемых мною событий. А фру Камераль божилась, что давно знала того, кого никто не знал. Скажу вам по секрету, ей не поверили. Ни один человек. Потому что фру Камераль... как бы это вам сказать... немного чудачка.
Итак, он появился в городе на закате, в час, когда сонные голуби покидают площадь, когда поднимается в пригороде перестук закрываемых ставень, и наступает время кошек. Никем не узнанный, бродил по аллеям, посидел у пруда, любуясь утками и бросая лебедям кусочки купленной тут же булки, постоял под часовой башней -- вон она, видите, на углу ратуши... Поговаривали, что он был как будто не в себе немного, и что вид у него был такой, словно город ему совсем не по нраву. Не знаю. Городок наш, конечно, не столица -- маленький и тихий, но -- чистый, ухоженный; и люди здесь живут вполне себе. Но ведь насильно мил не будешь, правда? Тем более тому, кого никто не знает.
А наутро его уже не было в городе. Только и осталось от него -- томик Шиллера, забытый на скамье вот как раз на этом самом месте, где теперь стоит памятник. Скамейку потом убрали, а книгу сдали в музей. Городской скульптор, герр Хеннекен, по заказу муниципалитета изваял этот памятник. Уместней было бы назвать его лишь постаментом к памятнику, кхм... Герр Хеннекен склонен к авангардизму -- знаете, все эти современные выходки и штучки... Сначала граждане удивлялись такому решению, были даже требования убрать заготовку, как они это называли, или дополнить фигурой того, кого никто не знал. Может быть, так и сделали бы потом, но никто не мог вспомнить его фигуру, а герр Хеннекен лично с ним не встречался. Пришлось оставить как есть. Впрочем, с течением времени присмотрелись, вникли и поняли, что именно таким и должен быть этот памятник -- в том-то вся его соль и прелесть. Так и стоит с тех пор.
Господин в плаще кивнул, словно подтверждая окончательную истинность поведанной истории.
- Давних? - спросил гость.
- Простите?
- С давних пор?
- А-а... вы знаете, нет. Довольно свежо ещё предание. Точнее сказать не могу, как не сможет, пожалуй, никто в городе. А ведь, казалось бы, столь примечательное событие не должно бы так скоро стереться из памяти. И тем не менее...
Он взглянул на гостя, улыбнулся своим мыслям.
- Приятно было побеседовать.
- Спасибо за рассказ.
- Ну что вы, какой там рассказ... Пойду слушать Шуберта. Вам нравится вторая симфония Шуберта?.. Нет?.. А я хотел бы умереть только под неё... Прощайте.
Благодушный господин улыбнулся, приподнял шляпу, откланиваясь. Прежде чем скрыться в переулке, из которого появился, он оглянулся на гостя и ещё раз приподнял шляпу.
Небо тяжелело, вызревало густой сероватой синевой. Часы негромко, будто осторожно, пробили десять. Голуби, словно услышав команду, поднялись, пронеслись над площадью быстрым облаком, дали круг, и растаяли в сумерках -- отправились, наверное, в пригороды, на покой. Он остался совсем один в этом странном и тихом городе.
Тогда, замирая сердцем и почему-то дрожа, он взобрался на постамент. Долго не мог определиться с позой: одна была излишне проста, другая -- неестественна, третья -- несколько театральна, а та -- и вообще уподобляла Наполеону. А ведь он всего лишь тот, кого никто не знает, и значит, ему пристала поза поскромней.
Наконец, перепробовав не меньше десятка всевозможных положений, он просто сел, обхватив колени руками, глядя на часы под островерхим куполом башни, в правом углу ратуши. Мрамор постамента был довольно холоден, но вскоре согрелся его теплом, а каменная жёсткость, доставлявшая поначалу некоторое неудобство, быстро перестала чувствоваться.
Упала на ботинок первая капля уютного неторопливого дождя. Откуда-то -- кажется, из окна ближайшего дома -- донеслись звуки вступления ко второй симфонии Шуберта.