Драконоборец из Меребартона

     Я чинил мой ночной горшок, когда они явились, чтобы рассказать мне о драконе.

     Починка ночного горшка — дело, которое может показаться пустяковым, хотя бы потому, что любой жестянщик справляется с ним без труда, а ведь жестянщики не очень смекалистые ребята, коль занимаются подобным. На самом деле всё не так просто. Вы должны просверлить несколько очень маленьких отверстий в обломках, затем продеть в эти дырочки короткие отрезки проволоки и крепко–накрепко скрутить их концы, как можно плотней соединяя части между собой, ведь ваша цель — водонепроницаемость. Чтобы всё это провернуть, вам необходимо прежде всего по–настоящему хорошее сверло — тонкое, очень острое прочное сверло. Ещё вам понадобится верный глаз, куча терпения и как минимум три пары твёрдых рук. Жестянщик, когда я отправился к нему с горшком, запросил за работу четвертак. Свободен, сказал я ему, сам всё сделаю. Едва начав, я понял, что некоторые вещи всё–таки должны делать специалисты.

     Ирония судьбы.

     До чего же глупо с моей стороны было его разбить! Вообще–то, меня не назовёшь неуклюжим. Просто я споткнулся в темноте, вот в чём дело. «Тебе следовало бы зажечь лампу, ты так не думаешь?» — сказала она. Я справедливо заметил, что долгими летними вечерами в лампе нет необходимости. Она ухмыльнулась. Вид у неё при этом был довольно глупый. Я не думаю, что она до конца понимает, в каком хрупком равновесии застыло наше финансовое благополучие. Мы не нуждаемся, нет, ничего подобного. Ни разу ещё не вставал вопрос о том, чтобы продать кусок земли или влезть в долги. Просто если мы начнём без нужды тратить деньги на масло для лампы, жестянщиков и прочую ерунду, то рано или поздно нам начнёт досаждать пока ещё почти незаметное снижение наших доходов. Временное, разумеется. Трудные времена пройдут, скоро у нас всё будет как нельзя лучше.

     Как я уже сказал, ирония.

     — Пришёл Эбба, — сообщила она. — Он хочет тебя видеть.

     Могла бы и догадаться, что я занят.

     — Придётся ему зайти попозже, — огрызнулся я. Губами я сжимал три кусочка проволоки, так что вышло неубедительно.

     — Он говорит, что это срочно.

     — Прекрасно, — я отложил горшок, — назовём это так, неважно, что это был уже не горшок, но лишь бессвязные воспоминания о горшке, кое–как скреплённые проволокой, подобно кольчугам наших противников при Аутремере. — Скажи ему, пусть поднимется.

     — Он не войдёт сюда в этих его сапогах, — отрезала она, и по её тону я сразу понял, что действительно не войдёт. — И почему бы тебе не бросить это? Ты понапрасну тратишь время.

     Женщины нетерпеливы.

     — Жестянщик… — попытался объяснить я.

     — Вот эта часть сюда не подходит.

     Я оставил всё на полу в подчёркнутом беспорядке, прошёл мимо неё не глядя и спустился по лестнице в большой зал. «Большой» в данном случае понятие сугубо относительное.

     Мы с Эббой понимаем друг друга. Во–первых, он практически того же возраста, что и я — ну да, я на неделю моложе, и что с того? Мы оба выросли, безмолвно стыдясь своих отцов (его отец Оссун был самым ленивым человеком в поместье; мой — не лучше), и мы оба втайне разочарованы нашими детьми. Он получил свою ферму незадолго до того, как я вернулся домой из–под Аутремера, так что мы оба приняли на себя ответственность за свои судьбы примерно в одно и то же время. Я не питаю никаких иллюзий на его счёт и не воображаю, что он заблуждается на мой. Он среднего роста, лысый и худой, сильнее, чем выглядит и умнее, чем кажется. Когда я был мальчишкой, он устанавливал для меня мишени и собирал стрелы; и никогда ничего не говорил, просто стоял рядом со скучающим видом.

     Когда он вошёл, у него было такое выражение лица… Он сказал, я не поверю в то, что он собирается мне сообщить.

     Хм, похоже, он судил по себе, ведь у него напрочь отсутствует воображение. Даже когда он пьян в стремя, в его случае это означает «пьян до слёз». Но если у вас сложилось впечатление, будто Эбба — это то, что она называет «в целом ни рыба ни мясо», то вы ошибаетесь, таким он бывает довольно редко. Примерно два раза в год, если быть точным. Я понятия не имею, чем обусловлены эти два раза, и, разумеется, не спрашиваю. Два раза в год он забирается на сеновал с семилитровым кувшином, и выползает только когда опустошит его подчистую. В общем, я хочу сказать, что он обычно не склонен видеть то, чего на самом деле нет.

     — Там дракон, — сказал он.

     В своё время Оссун, его отец, тоже видел всякие странные и удивительные вещи.

     — Не будь идиотом, — ответил я.

     Он молча смотрел на меня. Эбба никогда не спорит, ему это ни к чему.

     — Ну хорошо, — сказал я, и слова эти кое–как выбрались наружу, подобно толстяку, что едва просочился в узкий дверной проём. — Где?

     — Под Меребартоном.

     Краткое отступление на тему драконов.

     Их не существует. Однако есть белый Драк (его более крупный кузен, синий Драк, наверняка уже вымер). Согласно «Неполному бестиарию» Грабануса, Белый Драк является обитателем большого и совершенно непредсказуемого пояса болот, на которые вы наткнётесь, если пересечёте пустыню, двигаясь от Крак—Боамонда в сторону моря. Грабанус полагает, что Белый Драк — это огромная летучая мышь, но добросовестно цитирует Присциана, который, в свою очередь, настаивает, что это неоперившаяся птица, и Салонина, утверждающего, будто это крылатая ящерица. Белый Драк может быть пяти футов в длину, считая от носа до кончика хвоста; три из этих пяти футов приходятся на хвост, однако это не значит, что он не способен пренеприятно кусаться. Они так внезапно вылетают из чащи, что это может буквально шокировать (говорю на основании личного опыта). Белые Драки живут почти исключительно падалью и гнилыми фруктами, редко нападают, если их не раздраконить, и совершенно определённо не дышат огнем.

     Белые Драки не встречаются за пределами Аутремера. Правда, лет сто тому назад какой–то идиот дворянин привез пяток пар, чтобы украсить ими свои владения. Я не знаю, почему люди совершают подобные поступки. Мой отец однажды пытался развести павлинов. Едва мы открыли клетку, они вылетели из неё, как стрелы, пущенные из добротного лука. Вскоре весть о них пришла из хозяйства за шесть миль от нашего: мол не могли бы мы приехать и сделать что–нибудь с этими зверями, потому что они охапками выклёвывают солому из кровель. Мой отец седлал коня и отправился в путь, случайно прихватив с собой лук. Больше о павлинах не было сказано ни слова.

     Драконы же, настоящие драконы — от девяти до десяти футов длины, без учёта хвоста; они атакуют всё что движется и извергают огонь. Во всяком случае, этот был таков.

     Три дома и четыре сарая в Меребартоне, два дома и стог сена в Стилле. Пока никто не пострадал, но это лишь вопрос времени. Дюжина овечьих туш, объеденных до костей. Один пастух сообщил, что его преследовало нечто ужасное: он увидел это, это увидело его, он пустился наутёк, а это просто как бы парило вослед, едва помавая крыльями, будто любопытствовало. Когда пастух больше не в силах был бежать, он попытался забраться в барсучью нору. Застрял, конечно — голова в дыре, ноги торчат в небо — этакий чудной саженец. Ему показалось, что он почувствовал как содрогнулась земля, когда это опустилось поблизости, услышал сопение, будто рядом ярится бык, ощутил горячее дыхание на лодыжках. Время будто остановилось, а потом снова пошло. Пастух говорил, что это был первый раз, когда он обмочился и чувствовал при этом, что моча стекает по груди и капает с подбородка. В общем, как–то так.

     Представитель Меребартонского отделения Братства взял руководство на себя, как они обычно поступают в случае чего. Он загнал всех в зернохранилище — ну да, разумно, стены–то каменные… Вот только крыша соломенная. Воображаю, с каким лицом Брат наблюдал недолгий процесс изготовления древесного угля. А потом отправил испуганного мальчишку на пони… угадайте, куда. Правильно. За рыцарем.

     В этот момент в историю и входит (ведь именно так говорят в Большом Совете?) Додинас ле Кюр Смелый, пятидесяти шести лет отроду, рыцарь, награды Уэстмура, Меребартона, Истри, Миддлсайда и Бигрума, ветеран Аутремера (четыре года, с божьей помощью), в своё время добившийся некоторых успехов на ристалище — три вторых места в рейтинговых турнирах, два третьих; как правило, в первой двадцатке среди сорока или около того участников. Но со всем этим давно покончено. Я всегда знал, что не стану одним из тех измученных ужасных стариков, которые снова и снова выходят получить трёпку и получают трёпку в свои шестьдесят. Мой дядя Петипас как раз из таких. Я видел его на турнире, когда ему было шестьдесят семь, и какой–то молодой дылда выбил его из седла.

     Дядя приземлился не очень удачно, и я видел, как он пытается подняться, весь такой бесконечно усталый… Мне было тогда… сколько же мне было?.. ну да, двенадцать, но даже я видел, что каждый кусочек его плоти, каждая кость кричала: «О нет, больше не хочу этого, никогда!» Но он таки встал, посрамил молодого идиота, свалив с коня, и продолжал использовать его голову в качестве наковальни в течение десяти минут, прежде чем любезно принять капитуляцию. В этом было так много ярости — нет, дядя гневался не на того юнца, отнюдь, дядя был не из таких. Он злился на себя, за то, что состарился, и гнев его обрушился на первого, кто подвернулся под руку. Я смотрел на происходящее и думал о том, как это всё печально. И я дал себе слово, что никогда не уподоблюсь дядюшке.

     (Вы, возможно, спросите: почему? Ну да, я знаю, что такое дух битвы. Я сражался — действительно сражался — при Аутремере. Я делал это потому, что боялся быть убитым. Так уж вышло, что моя защита всегда была моим слабым местом, и я компенсирую недостатки в обороне крайней агрессивностью в нападении. Никогда не мог сдерживать её, но на поле боя с этим проблем не бывает. Поэтому я атаковал всё, что двигалось, набрасывался с раскалённой до бела свирепостью, подпитываемой исключительно ледяным страхом. А турниры с их бесконечными стычками, поединками, схватками, свалками все–против–всех — какой в них смысл? Я понятия не имею, хотя чувствовал себя очень счастливым в тех редких случаях, когда мне удавалось привезти домой какой–нибудь небольшой оловянный кубок. Стоило ли это шести недель лежания с двумя сломанными ребрами? Пожалуй, нет. Мы делаем это, потому что это то, что мы делаем — одна из самых глубокомысленных сентенций моего отца. С другой стороны, возьмём мою тётку: глупая женщина и слишком мягкая, чтобы это не влетело ей в копеечку. Она держала этих бестолковых больших белых кур, и когда они переставали нестись, она не могла просто взять и свернуть им шею. Вместо этого их везли в лес и там отпускали, то есть по сути просто скармливали ястребам и лисам. Однажды пришёл мой черёд везти. Я волочил клетку, в которой сидели четыре курицы и два петуха, буквально сплющенные в тесноте, тупо оцепеневшие в неподвижности. Знаете, что привлекает лисицу? Кудахтанье. Дабы избавить бедолаг от незавидной участи я выпустил их в разных местах, подальше друг от друга, чтобы им не с кем было поболтать. Выпустив последнюю курицу и шагая обратно по тропе, я увидел, что два петуха уже умудрились встретиться — не знаю, как им это удалось — и теперь с наслаждением разрывали друг друга на куски своими шпорами. Они делают это, потому что это то, что они делают. Кто–то однажды сказал, что человек, который устал убивать, устал от жизни. Не стану врать, будто понимаю, что́ это значит.)

     Надеюсь, теперь в вашем представлении сложился образ Додинаса ле Кюр Смелого. Пока он не покинул стезю рыцарства, он старался делать то, чего от него ждали, но сердце его никогда к этому не лежало. Как бы то ни было, он рад, что всё в прошлом и больше уже никогда ему не придётся во всём этом участвовать. Ныне он предпочитает посвятить себя имению, стараясь сохранить унаследованную рухлядь от окончательного разрушения. Да, этот человек знает свои обязанности и хотя бы некоторые из своих многочисленных недостатков.

     Иди и приведи рыцаря, велел этот идиот из Братства. Скажи ему…

     По зрелом размышлении, если бы я не видел этих гадких Белых Драков под Аутремером, я бы скорей всего отказался поверить в дракона, разрушающего Меребартон, и тогда, как знать, он мог бы улететь и досаждать кому–нибудь другому. Но в том–то и дело, что никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Именно это незнание и делает жизнь мало–мальски пригодной для проживания. Когда Эбба передал мне всё, что видел и рассказал ему мальчишка, я сразу подумал: Белый Драк. Ясное дело, это был не он, но описанное достаточно походило на то, что я когда–то видел собственными глазами — достаточно для того, чтобы мой разум согласился поверить. Тут–то я и пропал. Никакой надежды.

     Тем не менее, кажется, я раз шесть или семь спросил: «Ты уверен?», пока до меня не дошло, что я веду себя по–дурацки. В этот момент ужасный туман непроходимого отчаяния окутал мой разум, потому что я со всей остротой осознал: эта небывалая, невозможная, жестокая и отвратительная в своей несправедливости напасть выбрала своей целью меня, а не кого–нибудь другого, и это мне, а не кому–нибудь ещё придётся с нею справляться.

     Но ты делаешь всё возможное. Ты борешься до последнего, как человек, придавленный гигантским булыжником, делает последние один или два отчаянных свистящих вдоха. Смысла никакого, но ты не можешь просто сдаться.

     В общем, я посмотрел ему в глаза и сказал:

     — Ну ладно, а от меня–то они чего хотят?

     Он не произнес ни слова. Только стоял и смотрел на меня.

     Помнится, я заорал:

     — Да идёт оно всё к чёрту! Мне пятьдесят шесть лет, я даже на кабанов больше не охочусь. У меня колено не гнётся. Да я не продержусь и двух минут.

     Он смотрел на меня. Если вы знаете кого–то всю свою жизнь, то спорить с ним — это всё равно что спорить с самим собой. Мне никогда не нравилось врать самому себе. Равно как и кому–нибудь ещё, если на то пошло. Матушка бывало говорила: единственное, в чём я не хочу, чтобы ты был лучшим в мире, — это враньё. Она говорила много чего такого. Конечно, подобные вещи гораздо эффектней смотрятся записанными на бумаге, чем когда их изрекают в непринужденной беседе, но увы, матушка не умела ни читать, ни писать. Ещё она любила повторять: делай, что должен. Не думаю, что я ей когда–нибудь особенно нравился. Да, она, конечно, любила меня, но я ей не нравился.

     Он стоял и молча смотрел на меня. Я чувствовал себя, как тот бедняга под булыжником (при осаде Крак–де–Беста, человек, которого я немного знал). Рано или поздно наступает момент, когда ты уже не можешь ни охнуть, ни вздохнуть.

     У нас есть библиотека: сорок семь книг. «Неполный Бестиарий» — это сокращённое издание, местная копия, рисунки в ней довольно смехотворны, они делают всех исчадий ада похожим на свинью или корову, потому что свинья и корова — это всё, что безмозглый художник когда–либо видел. Так вот, я смотрел на изображение большой белой коровы с крыльями и думал: «Как, во имя всего святого, я должен убить вот это?»

     Белые Драки не извергают огня, но где–то в Пермии обитает такая дурацкая маленькая ящерица, которая подобным занимается. Дюймов восемнадцати в длину, совершенно ничем больше не примечательная. Не вдаваясь в околонаучные подробности: эта мелкая тварь пукает через рот и каким–то образом умудряется поджечь выходящие газы. В зарослях тростника вы вдруг видите маленькие вспышки и клубы дыма. Так что в общем это не невозможно. Замечательно.

     (Зачем это может быть нужно? Грабанус, у которого готов ответ на любой самый дурацкий вопрос, указывает на то, что тростниковые заросли заполонили бы всю дельту, изменили бы русло реки, лишив весь Южный Пермий проточной воды и превратив его в зловонное болото, если бы не регулярные пожары, которые уничтожают буйно разросшиеся камышовые дебри и порождают при этом толстый слой плодородного пепла, который просто идеально подходит для роста тучных и сладких съедобных растений, дающих пропитание сотням видов животных и птиц. И эти пожары порождаются огнедышащими ящерицами, которые, похоже, ни на что больше не пригодны. Грабанус приводит этот факт как доказательство теории Божественного Часовщика. Ну а я думаю, они делают это, потому что это то, что они делают, хотя могу предположить, что ящерицы, которые действительно устраивают пожары, — это обиженные младшие сыновья. Через минуту я расскажу вам о моём братце.)

     Она нашла меня в библиотеке. Очевидно, она уже успела поговорить с Эббой.

     — Ну? — сказала она.

     Я поведал ей, что́ намерен предпринять. Она умеет отобразить на лице страшное презрение и ярость. Она делает это так умело и физиономия её в такие мгновения столь красноречива, что ей нет нужды пользоваться словами. Но она пользуется. О, она пользуется!

     — У меня нет выбора, — возразил я. — Я рыцарь.

     — Тебе пятьдесят шесть и ты задыхаешься, поднимаясь по лестнице. А тебе предлагают сражаться с драконами.

     Это чёрная ложь, насчёт лестницы. Только один раз, да и то это была часовая башня. Семьдесят семь ступенек наверх.

     — Я не хочу этого делать, — сказал я. — Последнее, будь оно проклято, чего я хочу…

     — Последнее, будь оно проклято, что ты вообще сделаешь, если ты достаточно глуп, чтобы сделать это.

     Она никогда не ругается, разве что когда цитирует мне меня.

     — Просто задумайся на минутку, хорошо? — холодно произнесла она. — Если тебя убьют, что случится с этим местом?

     — Я не собираюсь быть…

     — Флориан слишком молод, чтобы управлять поместьем, — продолжала она, словно я не произнёс ни звука. — Этому твоему клоуну — судебному приставу нельзя доверить даже дышать без того, чтобы кто–нибудь не стоял рядом. Кроме того, придётся делать выплаты за поместье по смерти арендатора и опеку, а это сотни и сотни талеров, которых у нас просто нет, что означает, нам придётся продать землю, а как только это будет сделано, можно грузить остатки добра в тачку и отправляться на большую дорогу, потому что…

     — Абсолютно не собираюсь быть убитым, — договорил я.

     — Только не надо орать! — заорала она. — Достаточно и того, что ты пугаешь меня до смерти, когда не орёшь. Даже не знаю, почему ты так со мной поступаешь. Ты меня ненавидишь, да?

     Мы были в четырёх с четвертью секундах от слез, и я ничего не мог с этим поделать.

     — Ладно, — кивнул я. — Тогда скажи, что мне делать?

     — Я‑то откуда знаю? Не я же влипла в эти дурацкие неприятности.

     Хотел бы я быть способным сделать это. В конце концов, это вполне себе по–рыцарски, не так ли? Шаг под прямым углом, потом прыжок прямо через голову другого человека…

     — Как насчёт твоего никчёмного братца? Отправь его.

     Ужасно, эта же мысль только что пришла мне в голову. Это было бы… ладно, подобное не принято, но всё же в пределах нормы, в том смысле, что прецеденты случались. Конечно, на такой случай я должен быть практически прикован к постели какой–нибудь скверной, но благородной болезнью. Титурель на десять лет моложе меня и до сих пор регулярно выходит на ристалище, однако сейчас он находился в трех милях от нас, в избушке, с какой–то женщиной, которую он где–то подцепил. И если бы я действительно болел…

     Я был ей благодарен. Если бы она не предложила этот шаг, я бы, быть может, всерьёз над ним задумался. Но вышло вот как.

     — Не смеши, — сказал я. — Только представь, что я струшу, а Титурель умудрится грохнуть эту чёртову животину. Нам здесь ещё жить и жить. Он же станет просто невыносим, мой братец.

     Она шумно сопела, совсем как — позволю себе такое сравнение — один из этих, на букву Д.

     — Хорошо, — произнесла она наконец. — Но только подумай, точно ли будет лучше, если тебя убьют, а твой невыносимый братец приедет и начнёт тут всем заправлять…

     — Я не собираюсь быть убитым, — сказал я.

     — Впрочем, чего я распинаюсь, ты же всё равно никогда меня не слушаешь, так что лучше поберегу дыхание. — Она замолчала, хмуро уставясь на меня. — Ну?

     Порой мне не верится, что когда я женился на ней, она была Прекрасной Девой Ланнандейла.

     — Что — ну?

     — Что ты собираешься делать?

     — А, — сказал он, слегка повернувшись и вытирая лоб о предплечье. — Это ты.

     Еще один мой ровесник. Он где–то на полгода постарше меня, стал хозяйничать в кузнице незадолго до смерти моего отца. Я ему никогда не нравился. Тем не менее, мы ладим. Он совсем не такой хороший ремесленник, каким себя считает, но всё же не самый плохой.

     — Пришел заплатить за те бороны? — сказал он.

     — Не совсем, — ответил я. — Мне нужно кое–что.

     — Конечно нужно, — он повернулся ко мне спиной, вытащил из–под углей что–то оранжево–горячее и бил по нему молотом — очень сильно, очень быстро, с полминуты. Потом он сунул это обратно в угли и дюжину раз качнул мехи горна. Наконец у него появилась минутка передышки, чтобы поговорить со мной.

     — Мне понадобится задаток, — заявил он.

     — Не говори глупостей, — сказал я.

     На запасной наковальне была свалена кучка инструментов. Я осторожно отодвинул их в сторону и на освободившемся месте разложил кусочки пергамента.

     — Вот, посмотри на это.

     Пергамент, на котором я сделал свои жалкие наброски, был форзацем из «Принципов торгового права» Мономаха Теанского. Его как раз хватило для короткой записки, которую я сложил вчетверо, запечатал и отправил с мальчишкой–подконюшим. Листок вернулся ко мне сложенным наоборот, а под моим посланием, написанным крупным грубым почерком, размазанным из–за отсутствия песка значилось:

     Я был не в настроении. Вернувшись в дом (я был в сарае, где рылся в куче старого хлама), взял перо и чернила и написал сбоку на полях (едва–едва хватало места, если мельчить):

     Слово «Пожалуйста» я дважды подчеркнул. Подконюший уже куда–то исчез, поэтому я послал судомойку. Она стала ныть, что придётся идти в домашних туфлях. Я вас умоляю.

     Кузнец Моддо из тех людей, которые входят во вкус по ходу дела. Сначала он скулит и жалуется, потом сложность задачи захватывает его, а когда работа закончена, вашей главной трудностью становится забрать у него сделанное, потому что он тут же начинает придумывать бесконечные маленькие улучшения.

     Но он действительно мастер своего дела. Я был в таком восторге от результата, что заплатил наличными.

     — Твой чертёж никуда не годился, поэтому я изменил его, — сказал он.

     Небольшое преувеличение. Всё что он сделал, так это заменил две тонкие пружины на одну толстую и добавил что–то вроде храповика, снятого с мельничного ворота, чтобы облегчить взвод. Всё было ещё липким от масла, которое он использовал для закалки. При виде этой штуки у меня мурашки побежали по коже.

     По сути это был просто очень, ну очень большой капкан с противовесной прижимной пластиной.

     — Всё довольно просто, — говорил я. — Прикинь сам. Возьмём птиц. Чтобы оторваться от земли, у них должны быть очень легкие кости, верно?

     Эбба пожал плечами — мол, ну если ты так говоришь, то, может, где–то так оно и есть.

     — Верно, — ответил я за него. — И если ты сломаешь птице лапу, она не сможет оторваться от Земли. Полагаю, то же самое и с этим ублюдком. Мы кладём тушу, а под неё эту штуку. Он прижимает тушу одной ногой, чтобы другой оторвать кусочек полакомей. Хлоп! Готово, он наш. Эта штука должна переломить мерзавцу ногу как морковку, и тогда ему уже некуда будет спешить, можешь быть уверен.

     Эбба нахмурился. Уверен, вид ловушки испугал его, как поначалу и меня. Спусковая пружина была в три восьмых дюйма толщиной. Благодаря тому, что Моддо додумался приделать механизм взвода.

     — Тебе всё равно придется убить его, так или иначе, — сказал Эбба.

     Я усмехнулся.

     — Зачем? К чёрту его. Просто держи от него подальше любую живность, и через недельку эта тварь сама сдохнет с голоду.

     Он размышлял об этом. Я ждал.

     — Если он может извергать огонь, — наконец медленно произнёс Эбба, — может быть, он сможет расплавить капкан.

     — И заодно изжарить собственную лапу. Кроме того, — добавил я, я как раз думал об этом, — даже избавившись от капкана, он всё равно останется калекой и не сможет охотиться, чтобы прокормить себя. Как птичка, которая вырвалась из лап кота слишком дорогой ценой.

     Он немного нахмурился, что означало: ну, может быть, может быть…

     — Нам понадобится туша, — констатировал он.

     — Ага, вон та больная коза отлично подойдёт, — сказал я.

     Кивок. Его больная коза. Ну, с этим я ничего не могу поделать — все мои животные здоровы.

     Он взял тачку и отправился за козой. В это время большая повозка прогрохотала к воротам во двор, но вовремя остановилась. Она была слишком широка, чтобы пройти в ворота, и наверняка застряла бы.

     Хвала господу, Мархауз прислал мне скорпион. Радость немного портило то, что он и сам заявился, ну да ладно.

     Это был настоящий мезентинский скорпион, двести лет как минимум. Семейная традиция гласит, что пра–пра–пра-и–так–далее–дедушка Мархауза привёз его из Гранд—Тура в качестве сувенира. Скорей всего дедушка взял эту штуку для обмена или погашения безнадёжного долга, но как бы там ни было, а два поколения назад эти штуки весьма неплохо торговались.

     — На кой чёрт, — сказал Мархауз, спрыгивая с повозки, — он тебе понадобился?

     Вообще он неплохой человек, на мой взгляд. Мы вместе были при Аутремере — там и встретились в первый раз, что само по себе просто невероятно, если учесть, что наши дома стоят всего в четырёх милях друг от друга. Но он был взят на воспитание и рос где–то за городом. Думаю, поэтому он и есть такой, какой он есть.

     Я одарил его полу–безнадёжной улыбкой. Наша судомойка всё ещё сидела в повозке в ожидании кого–нибудь, кто поможет ей слезть.

     — Спасибо, — сказал я. — Надеюсь, он нам не понадобится, но…

     Скорпион — это осадная машина, довольно небольшая по сравнению с огромными катапультами для метания булыжников, мангонелями и требушетами, которыми нас измолотили при Крак–де–Бесте. По сути, это такой громадный стальной арбалет, с рамой, мощной станиной и весьма эффективным воротом. Один человек при помощи железного прута может легко и быстро взвести его, а бьёт он на триста ярдов, стальной стрелой длиной в руку и толщиной в большой палец. У нас были такие в заварушке при Метуше. А у тех ребят, к счастью, не было.

     Я поведал Мархаузу о драконе. Он решил, что я таким образом пытаюсь поразвлечь его. Потом увидел капкан, лежащий на земле перед домом сидра, и притих.

     — Так ты это серьезно, — сказал он.

     Я кивнул:

     — По–видимому. Он сжёг несколько домов в Меребартоне.

     — Сжёг…

     Я ещё ни разу не видел его таким.

     — Так говорят. Не думаю, что это просто драк.

     — Значит, это… — он не закончил. Да и ни к чему.

     — Вот отчего, — сказал я, стараясь казаться весёлым, — я так рад, что твой дедушка прикупил эту штуку. Он как в воду глядел. Неудивительно, что ему удалось сколотить состояние. Наверняка у него был талант определять полезные вещи с одного взгляда.

     Ему понадобилось время, чтобы всё переварить.

     — Стрел у меня нет, — сказал он.

     — Что?

     — Стрел нет, — повторил он, — только машина. Мы ведь сроду не пользовались этой штукой, она так, для антуражу.

     Я пару раз открыл и закрыл рот. Выдавил:

     — Наверняка они где–то были.

     Он пожал плечами.

     — Э… Ну, поначалу были, надо полагать. Думаю, их где–нибудь к чему–нибудь приспособили. — Он слабо улыбнулся. — Видишь ли, не в правилах моей семьи хранить разное старьё на всякий случай на протяжении двухсот лет.

     Я попытался вспомнить, как выглядят болты для скорпиона. Там что–то вроде трёхлопастного фланца у нижней кромки, чтобы стабилизировать их в полёте.

     — Ладно, не важно, — пробормотал я. — Сгодятся старые металлические прутья. Думаю, у Моддо полно такого добра.

     Я посмотрел на станок. Ведущие винты и паз ползунка были забиты комьями засохшей смазки.

     — Он хотя бы работает? — спросил я с надеждой.

     — Э… Думаю, да. Наверняка он работал, когда его использовали в последний раз. Мы держим его на главном хранилище, в промасленных шкурах.

     Я отколупнул с рамы хлопья ржавчины. Безусловно, выглядела эта машинка достаточно грозно, но что, если механизм изъеден ржой?

     — Что ж, пожалуй, надо снять его с повозки и как следует осмотреть, — сказал я. — Ещё раз спасибо тебе, Мархауз. Я извещу тебя, чем всё закончится.

     Сказанное означало: будь добр, исчезни. Мархауз нахмурился.

     — Я остаюсь здесь, — сказал он. — Ты правда думаешь, что я доверю тебе семейную реликвию?

     — Поверь, — сказал я, — тебе не о чем беспокоиться. Я знаю, как пользоваться этой штукой, ты же помнишь. К тому же, их почти невозможно поломать.

     Напрасно я задал работу языку. Мархауз — как та собака, что была у меня когда–то: она не выносила, если что–нибудь происходило без её участия; даже когда ты среди ночи выйдешь по–большому, она плетётся следом. Под Аутремером Мархауз был единственный из нас, кто всегда вызывался добровольцем на любое дело. И именно поэтому его никогда не брали.

     Итак, независимо от моего выбора или желания нас теперь было девять: я, Эбба, Мархауз и шесть человек с фермы. Из этих шести, Лютпранду семнадцать, а Ронвальду двадцать девять, хотя едва ли следует принимать его в расчёт из–за его покалеченной руки. Остальным где–то от пятидесяти двух до шестидесяти. Старичьё. Должно быть, мы сошли с ума, подумал я.

     Мы отправились на повозке с плоским днищем, трясясь и подпрыгивая на кочках Уотери—Лэйн. Все молчали и думали об одном и том же: что, если этот мерзавец налетит и сожрёт нас всех, пока мы вот так трясёмся в этой колымаге? А я ещё думал вот о чём: Мархауз сам виноват; в конце концов, он тоже рыцарь, и лично настоял на своём участии, но остальные — на моей совести. Велено было послать за рыцарем, а не за рыцарем и половиной деревни. Впрочем, рыцарь в полном смысле этого слова — это не один человек; он ядро подразделения, сердце общества, копьё на войне, деревня в мирное время, он стоит за всех и впереди всех в минуту опасности, прикрывает спину в трудные времена, в общем, рыцарь — это не столько существительное в единственном числе, сколько собирательное понятие. Короче, слушая все эти старые и новые сказки и баллады о приключениях доброго странствующего рыцаря, о его скитаниях по тёмном лесу в поисках зла, которое необходимо искоренить, следует понимать, что «рыцарь» в данном контексте является просто удобным сокращением для рыцаря, его оруженосца, ещё оруженосца, трёх телохранителей и паренька который ведёт за собой запасных коней. Вся эта безымянная масса людей остаётся неизвестной, она растворяется в сиянии ослепительного облика рыцаря, ему одному достаётся вся слава или весь позор. Но любой человек, обладающий практической сметкой, понимает, что остальные тоже были там, а иначе, я вас умоляю, кто тащил запасные копья, чтобы заменить сломавшиеся в стычке? Кто, скажите на милость, помогал бедолаге каждое утро надевать и каждый вечер снимать всю эту бесчисленную сбрую с него самого и с его коня? Бывают такие ремни и пряжки, с которыми вы просто не в состоянии справиться самостоятельно, если только на каждую из трёх ваших неестественно длинных рук не приделано по три кисти. Без людей, меня окружавших, я был бы совершенно беспомощен и бесполезен. Это понятно. Ведь понятно?

     Мы установили капкан на вершине невысокого холма, посреди большого луга, возле старой глиняной ямы. Идея Мархауза, который рассчитал, что это как раз то самое место, над которым пересекаются все полётные линии. Хм, полётные линии? Ну да, сказал он, и принялся чертить прутиком на забрызганной грязью стороне повозки направления, с которых совершались все зафиксированные атаки. Выглядело, надо сказать, довольно убедительно. Признаться, я не копал так глубоко, просто решил, что если мы бросим кровоточащую тушу на землю, эта бестия учует запах съестного и совершит посадку. Глупый план, конечно, если подумать. И я ещё называю себя охотником…

     Моддо снабдил капкан четырьмя хорошими, толстыми цепями, прикреплёнными к стальным колышкам восемнадцати дюймов длиной, которые мы вбили в землю. Опять же придумка Мархауза. Эти цепи должны были быть разнесены (его слово) по сторонам так, что как бы этот ни тянул, в какую бы сторону ни дёргал, всегда было бы три цепи, оказывающие максимальное сопротивление — ну, в общем, когда он так говорил, это выглядело умно. Такие у него мозги — он изобретает разные машины и устройства для фермы. Большинство из них не работает, но некоторые весьма полезны.

     Капкан стал планом А. Планом Б был скорпион, спрятанный в семидесяти пяти ярдах под сломанным каштаном и прикрытый дроком и вереском. Идея с каштаном состояла в том, что у нас будет прямая линия для прицеливания, а если мы всё–таки промахнёмся и он нападет на нас, то не посмеет подлететь слишком близко, из–за страха переломать крылья о ветви. Идея была моя.

     Мы подпёрли бедную дохлую козу палками, чтобы туша не давила на платформу капкана, и бегом вернулись к скорпиону. Лютпранд был назначен добровольцем, призванным отогнать повозку обратно на ферму. Он стал ныть, что окажется на открытом пространстве, но я выбрал его, потому что он был самый молодой среди нас, и мне хотелось, чтобы парень оказался в безопасности, когда дракон появится.

     Семьдесят пять ярдов были примерно тем расстоянием, на котором, как я прикидывал, скорпион сможет бить прямо, не вынуждая нас делать поправку на высоту, ведь ясное дело, у нас не было времени на пристрелку. И каким же безумно маленьким казалось мне это расстояние! Сколько времени займёт у гада, чтобы перепорхнуть через эти семьдесят пять ярдов? Разумеется, я понятия не имел.

     Итак, мы взвели скорпион — ах какой обнадёживающе тугой оказалась его тетива! — вложили болт (ну или то, что по разумению Моддо являлось болтом) в направляющую, после чего максимально углубились в заросли вереска и крапивы и стали ждать.

     Он не показывался. Когда стемнело настолько, что видимость упала, Мархауз сказал:

     — Какой, по вашему разумению, яд сгодится, чтобы убить эту тварь?

     Я подумал и сказал:

     — У нас такого наверняка нет.

     — Уверен?

     — Да ладно тебе, — сказал я. — Не знаю, как ты, но я не храню в доме широкий выбор ядов. На то есть причины.

     — Может, корень стрельца подойдёт, — предположил Эбба.

     — Пожалуй, — кивнул Мархауз. — Эта штука способна убить кого угодно.

     — Конечно, — согласился я. — Но ни у кого во всей округе…

     — Мерсель, — сказал Эбба. — У него было немного.

     Это стало новостью для меня.

     — Что ты сказал?

     — Мерсель. Мальчишка Лидды. Он использует его, чтобы убивать вепрей.

     Остался ли у него яд? Я задумался. Мне пришло в голову, что вепрей становится найти всё трудней. Я знал, что можно смазать соком из корня стрельца кусок колючей проволоки, прибитый к забору — кабан любит чесаться обо что ни попадя. И да, они действительно наносят большой урон побегам кукурузы. Вот за что я выплачиваю вознаграждение. Конечно, корень стрельца вне закона, как и множество других полезных вещей.

     — Будет лучше, если я сам спрошу у него, — сказал Эбба. — Он не захочет влипнуть в неприятности.

     Похоже, решено единогласно. Ладно, всё равно от нашего сидения в кустах пока никакой пользы. Мне пришло в голову, что если дракон не заметит тушу козы с капканом под нею, никаких гарантий, что он заметит точно такую же тушу, набитую корнем стрельца. Я подавил эту мысль как неконструктивную.

     Мы оставили капкан и скорпион наготове, на всякий случай, и двинулись на нашей развалюхе обратно в Касл—Фарм.

     Всё началось с того, что, когда мы добрались до вершины Кабаньей Спины и начали спускаться к Касл—Лейн, я принял ярко–красное свечение на горизонте за последний отблеск заходящего солнца. Пока мы приближались, я продолжал думать, что так оно и есть. Однако к тому времени, когда мы миновали айвовый сад, моя гипотеза уже не выглядела соответствующей действительности.

     Лютпранда мы нашли в гусином пруду. Дурень, он прыгнул в воду, чтобы спастись от палящего огня. А там на дне трёхфутовый слой ила. Я мог бы ему сказать.

     Между делом: я думаю, что Лютпранд был моим сыном. Во всяком случае, семнадцать лет назад я достаточно близко знал его мать. Естественно, я ничего не мог ему рассказать. Но он очень напоминал мне меня самого. Во всяком случае, в нём было пополам ума и дури, как и во мне. Броситься в пруд, чтобы избежать пламени — именно так я и поступил бы в его возрасте. Само собой разумеется, он не присутствовал при том, как двадцать один год назад мы выкапывали этот проклятый пруд, так что не мог знать, что мы выбрали это крайне топкое место, не найдя ему более полезного применения.

     Слава Богу, больше никто не пострадал, но сенник, под завязку набитый соломой, поленница — всё превратилось в пепел. Тростниковая кровля выгорела, а стропила чудом уцелели. Но потеря такого количества сена означала, что с наступлением зимы, которая не за горами, мы вынуждены будем забить много совершенно здорового скота, поскольку я не могу позволить себе закупать для него корма. Беда одна не ходит.

     Жена Ларкана, Опито, билась в истерике, несмотря на то, что её жилище огонь не тронул. Ларкан сказал, что это была большая ящерица — футов двадцать длиной. Он мельком увидел её как раз перед тем, как затащить жену и сына под телегу. Он смотрел на меня так, будто это я был во всём виноват. Только этого мне и не хватало после долгого дня, проведенного в зарослях вереска.

     Лютпранд играл на флейте, не очень хорошо. Я подарил ему ту, что привёз из Аутремера. Я не обнаружил её среди его вещей, так что думаю, он её продал.

     В общем, что тут скрывать, я был обеспокоен. Чем бы ни был этот ублюдок, откуда бы он ни явился, с ним нужно было кончать, и как можно быстрей. По дороге от фермы Мархауз опять ударился в путаные рассуждения о полётных линиях, мол, надо бы нам переместить приманку. По его выходило, что нам нужно подержать её два дня здесь, пока ветер южный, потом, если толку не будет, два дня там, а если и тогда ничего, значит мы уже будем знать наверняка, что этот гад летает вдоль реки, так что или здесь, или там, или где–нибудь ещё, рано или поздно, но наша уловка сработает. Я улыбался и кивал. Уверен, он был совершенно прав. Он хороший охотник, этот Мархауз. В конце охотничьего сезона он всегда совершенно точно знает, в каких норах скрывалась вся та дичь, которую мы не смогли найти. В следующем году, говорит он… Проблема в том, что сейчас у нас не было времени ждать следующего года.

     К полуночи (мне не спалось, вот же странность) я совершенно точно знал, как всё провернуть.

     Прежде чем вы станете смеяться над моей самонадеянностью, скажу, что у меня не было никакого логического объяснения моим выводам. Полётные линии, модели поведения, жизненные циклы, покровные культуры, брачные сезоны, роза ветров — сложите всё это вместе, и вам неизбежно откроется истина, которая затем ускользнёт от вас шустрой змейкой и затеряется в корнях бесконечных переменных. Я же — просто знал.

     Я знал, потому что когда–то охотился вместе с отцом. Он, конечно, всегда был в ответе за всё, всё знал, во всём был лучшим. Добычи у нас никогда не бывало много. И я просто знал — пока он рисовал линии загонщиков, рассчитывал для них время (трижды прочитать «Славу» и дважды «Малый катехизис», потом выходить и шуметь вовсю), располагал засады, гончих, всадников, потом, наконец, трубил в горн — всё это время я совершенно точно знал, где бедное животное найдёт лазейку, чтобы уйти от всей этой бестолковой шумной компании ничем не рискуя и без особых усилий. Чистая интуиция, которая никогда меня не подводила. Естественно, я никогда ничего не говорил. Не моё дело.

     Итак: я знал, что произойдёт, и знал, что я ничего не могу с этим поделать, а мои шансы на успех и выживание были… ладно, не будем об этом. Под Аутремером я получил стрелу в лицо. По идее, я должен был быть убит на месте, но каким–то чудом стрела угодила в скулу, и вражеский лекарь, которого мы взяли накануне, вытащил её клещами. Ты должен быть умереть, сказали мне с таким видом, будто я обещал и не сделал. Никаких моральных принципов…

     С тех пор я иногда с содроганием думал о том, каким станет поместье под руководством моего братца. Утешало лишь то, что оно пережило управление моего отца и деда, а это уже само по себе свидетельствует о его прочности. Кроме того, мы все когда–нибудь умрём. И на мне свет клином не сошёлся.

     Мархауз настоял на том, чтобы отправиться с нами. Я говорил ему, чтобы он остался, что здесь понадобится мудрое и опытное руководство, если гад решит подпалить замок. В какое–то мгновение я почти поверил, что он купился на это, но не тут–то было.

     В общем нас было трое: я, Эбба и Мархауз. Идея состояла в том, чтобы мы ехали по Риджуэй верхом, глядя по сторонам. Как только увидим дым, Эбба возвращается в замок за снаряжением, чтобы встретить нас на следующем месте предполагаемого нападения. Согласен, идея совершенно дурацкая. Но я знал, что всё случится не так, потому что я знал, как всё будет на самом деле.

     Мархауз нарядился во всё чёрно–белое — нагрудник, наплечники, наручи, набедренники. Я сказал ему, что он изжарится во всей этой массе железа. Мархауз ответил мне хмурым взглядом. А ещё он притащил копьё в полный вес, такие дела. Тебе это не понадобится, сказал я ему. У меня было копьё на кабана, а Эбба вооружился стальным арбалетом, на который мой отец угрохал деньги от продажи яблок за целый год, за год до смерти.

     — Ну, это просто для успокоения, — сказал я.

     Он посмотрел на меня уж совсем мрачно. Какой–то не очень правильный взгляд на жизнь.

     Полдень; нигде ничего. Я осмелился взлелеять в себе надежду, что этот чёртов гад решил оставить нас в покое, или, может, он подцепил какую–нибудь болячку, или вздёрнулся на ближайшем дереве… Потом я увидел ворону.

     Я думаю, Эбба увидел её первым, но он не ткнул в ту сторону пальцем и не сказал: «Глядите, ворона». Как раз в это время Мархауз объяснял некоторые тонкости охоты с применением ложной цели, ну, там как её правильно установить и какая ось является главной поворотной точкой на эллиптической рекурсивной модели полёта. Я подумал: это не ворона, вороны так не парят. Должно быть, ястреб.

     Эбба смотрел через плечо. Нет, не ястреб, не тот контур. Мархауз замолчал, посмотрел на меня, сказал:

     — На что это вы уставились?

     Я подумал: «О!»

     Я так редко бываю прав, что когда бываю, получаю подлинное удовольствие. Не в этот раз.

     Вы, пожалуй, скажете, что «О» — довольно забавный способ выразить свои чувства. В данном конкретном случае — более чем подходящий, отвечу я: ни радости, ни сожаления, ни смирения и, к моему великому удивлению, никакого страха. Просто: «О» — ну, вроде: «Ага, вот как, стало быть». Назовём это полной неспособностью что–либо чувствовать. Дважды под Аутремером, единожды, когда умер отец, и вот сейчас. Я бы предпочел обмочиться, но в таком деле решаешь не сам. О, подумал я, и это было всё.

     Мархауз сыпал проклятьями, что вообще–то ему не свойственно. Он ругается, только когда напуган, или когда что–то застряло или сломалось. Крепкое словцо, считает он, смазывает мозги, избавляя от страха или гнева.

     Эбба побелел, как молоко. Его лошадь волновалась, и ему приходилось прикладывать немало усилий, чтобы она не понесла. Удивительно, откуда эти клячи знают.

     На вершине Риджуэй, конечно, негде укрыться. Нам оставалось либо скакать вперёд, либо развернуться и нестись назад, но в любом случае при той скорости, с какой двигалась эта чёртова штука, она была бы над нами задолго до того, как мы найдём подходящее укрытие. Я слышал, как кто–то отдал приказ спешиться. Не Мархауз, потому что он продолжал сидеть на лошади. И не Эбба. Так что, скорей всего, это был я.

     В первый раз он пронёсся низко над нашими головами — примерно на высоте шпиля Синего храма — и полетел дальше. Мы застыли. Мы смотрели. Этот гад был как голубь, который скользит над полем ячменя и прикидывает, опуститься или лететь дальше. Он шёл на небольшом попутном ветре, так что если бы решил вдруг познакомиться с нами поближе, ему пришлось бы заложить вираж, повернуть против ветра, чтобы немного сбросить скорость, потом сделать круг, и, выпустив закрылки, начать снижение. Честно говоря, я подумал: «Слишком далеко ушёл, не собирается по нашу душу». Но тут он стал набирать высоту, и я всё понял.

     Звучит странно, но я не особенно рассматривал его в первый раз, когда он прошёл над нами на бреющем полёте. Отметил только чёрную, какую–то птичью фигуру, шею, длинную, как у цапли, длинный же фазаний хвост, и никакой чешуи. Когда же он зашёл на нас во второй раз, я не мог не пялиться на него, разинув рот: настоящий дракон, обалдеть, теперь будет о чём рассказать внукам. Ну, возможно.

     Я бы сказал, что тело у него было размером с лошадь, и к нему была приделана непропорционально маленькая голова — примерно как у оленя. Крылья нелепо большие, без перьев, как у летучей мыши, кожа натянута перепонками меж напряжённо растопыренных длинных пальцев. Хвост примерно в половину длины тела, шея, как у лебедя, если можете представить такое. Цвет, пожалуй, серый, но на расстоянии он казался скорее зелёным. Массивные задние лапы, в сравнении с которыми маленькие передние выглядели дурацки, будто он украл их у белки. Рыло гораздо более круглое, чем я себе представлял. Честно говоря, он не казался таким уж опасным.

     Мархауз всегда был одним из тех людей, у которых страх порождает действие; под действием страха он становится храбрей. Со многими так. Без предупреждения — а было бы неплохо сначала сообщить о своих намерениях — он яростно пришпорил лошадь. Смотреть на него было одно удовольствие: копьё положено на упор, посадка и положение тела, как на картинке в справочном руководстве. И он скакал прямо на…

     А потом…

     Мархауз был в пяти ярдах от зверя и продолжал нестись полным ходом. Дракон, вероятно, не смог бы замедлиться, даже если бы и захотел. Но он, похоже, и не собирался. Вместо этого открыл пасть и с громким хлопком изрыгнул пузатый огненный шар, после чего взял чуть выше, чтобы пролететь в пяти футах над головой Мархауза. Который на всём скаку въехал прямо в эту огненную штуку и пронёсся сквозь неё.

     Потом остановился и развалился на куски. В смысле, от него ничего не осталось. Ни от него, ни от лошади. Даже пепла. И только дюжина кусков брони, что осы́пались на землю — вишнево–красные, будто только что вышли из кузнечного горна. Под Аутремером я видел вещи и похуже, но ничего и в половину столь же удивительного.

     Я был так ошарашен, что совсем забыл о драконе. Это Эбба толкнул меня вниз, когда ящер зашёл для новой атаки. Понятия не имею, почему он просто не испарил нас обоих, когда проносился над головами — может быть, для нового извержения ему требовалась подзарядка. Так или иначе, он пронёсся над нами и снова набрал немного высоты. У меня было ощущение, что он просто красуется. Понятно, что ж. Наверняка это здо́рово — уметь летать.

     Эбба кричал на меня и размахивал арбалетом, он хотел, чтобы я взял его.

     — Сними эту тварь, — кричал он.

     Как по мне, бессмысленная затея, но почему бы и нет? Я взял арбалет, расставил ноги на ширину плеч, левый локоть плотно прижал к груди, чтобы фиксировать ложе, пальцы на спусковой скобе. Правильная стойка, похоже, имела сейчас столько же смысла, как игра в шары во время землетрясения, но я хороший стрелок, поэтому не мог не сделать всё как полагается. Я поймал дракона в прицел, взял чуть выше, чтобы попасть наверняка, и нажал на скобу.

     Чисто для протокола — я попал в эту чёртову штуку. Болт вошел дюйма на четыре выше сердца. Хороший выстрел. Будь арбалет раз в пять мощней, ему бы наверняка конец.

     Думаю, он был хорошо ранен; по крайней мере, вместо того, чтобы дать нам прикурить и набирать высоту, он содрогнулся, выгнул спину, затем вытянулся во весь рост, как собака со сна. И продолжил нестись, прямо на меня. Думаю, я действительно попытался прыжком уйти с его дороги; просто немного запоздал. Наверно, он зацепил меня головой.

     Один раз под Аутремером у меня был перелом трёх рёбер, так что я сразу понял, что произошло. Мне был знаком этот звук, эта особенная боль и то, что я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Помнится, я думал: «К счастью, это не так уж повредит моему здоровью, потому что через минуту я буду мёртв». Странный способ самоуспокоения, как если бы я плутовал, стараясь избежать всего этого. Плутовал причём уже дважды: один раз оставшись в живых, один раз — умерев. Это называется моральное банкротство.

     Я лежал на спине, не мог и не хотел двигаться. Я не мог видеть дракона. Но мог слышать вопли Эббы. Заткнись, старый дурак, подумал я, мне действительно было всё равно, что́ он там орёт. Но он не заткнулся, он кричал: «Держись, приятель, держись, я иду», что не имело вообще никакого смысла…

     Потом он всё–таки заткнулся, а я лежал и ждал. Я ждал и ждал. Я не самый терпеливый человек. Я ждал долго, сломанные рёбра начали болеть, или по крайней мере, я начал чувствовать, как они болят. Какого чёрта, когда всё это кончится? — думал я. И снова ждал.

     И думал: сейчас, сейчас, через минуту.

     Мне было так больно, когда я перевернулся на бок, чтобы оглядеться. Слёзы сами катились из глаз.

     Позже я понял, как всё было. Когда Эбба увидел, что я падаю, он схватил копьё на кабана и побежал ко мне. Кажется, если он и смотрел на дракона, то разве что как на временное неудобство. «Держись, я иду к тебе» — весь Эбба в этих словах. Он был на полпути, когда дракон спикировал на него. Когда гад коснулся лапами земли, Эбба, должно быть, упёр копьё тупым концом в землю и занял позицию, как делают во время охоты на кабана, когда вы позволяете ему самому напороться на копьё, ведь инерция его бешеной атаки гораздо более эффективна, чем сила вашего удара. Спикировав, гадина махнула хвостом, подбросив Эббу высоко в воздух. Осознал ли дракон, что сам он в этот момент был уже мёртв — копьё на фут погрузилось в его дыхательное горло, прежде чем древко сломалось под давлением туши, — я не знаю, да мне и всё равно. Если судить по следам на земле, то он ещё какое–то время катался там в агонии, прежде чем свет дня навсегда угас для него. По моим оценкам, он весил чуть меньше тонны. Эбба, который попал под эту махину, пока гад бился в предсмертных судорогах, был раздавлен, как виноградина, так что кишки его полопались, глаза выскочили из глазниц, и практически все кости были переломаны.

     Вряд ли он думал: я убью дракона. Он думал, что нужно упереть копьё в землю, как при охоте на кабана, а потом этот проклятый хвост ударил его, а следом навалилась невыносимая смертоносная тяжесть. В общем, ничего такого, никаких героических мыслей, ничего, что могло бы стать основой для песни или героического сказания. Просто: «В принципе, это напоминает охоту на кабана, надо бы упереть копьё». Ну, потом ещё, может быть: «О».

     Я думаю, так обычно и случается, всегда и везде, во всём мире.

     Я пытался законсервировать голову в меду. Мы взяли старую глиняную ванну, наполнили её и засунули туда голову, но восемь недель спустя эта дрянь позеленела и начала смердеть как все черти ада. И тогда она сказала: «Бога ради, избавься от неё». Поэтому мы сварили голову, соскребли с неё всё лишнее, а череп повесили на стену. Да, размерами она едва ли превосходит голову большого оленя; через сотню лет никто и не поверит старой–престарой сказке про этого дракона. Будут говорить, что драконов не существует.

     Ну а пока ещё я — Драконоборец; в шутку. Сам герцог грозился приехать взглянуть на череп, но, слава богу, государственные дела догнали его на полдороге. Расходы на приём, кормёжку, развлечения для герцога и всей этой придворной своры пустили бы нас по миру, а мы и без того слишком много потеряли.

     Я Дважды сплутовал. Мархауз был прямолинеен даже в смерти, его конец, как ни печально, просто курьёзен и нелеп. Я не устаю убеждать себя, что Эбба сделал свой выбор, и его нужно уважать за это. Но у меня не получается. Вместо друга мне остались только ужасные воспоминания, и ещё один долг, который я никогда не смогу вернуть. Люди полагают, что каждый хочет спастись от смерти любой ценой, однако иногда остаться в живых оказывается слишком дорогим удовольствием. Не уверен, что когда–нибудь прощу его за это.

     И на этом всё. Я действительно не хочу больше об этом говорить.