Альберт Штокс смотрит на вздувшиеся на шее раненого вены с необычной для него задумчивостью. Про себя он все время повторяет: что такое мир? Между тем светает.
Парню не слишком хорошо, сапоги тяжело шаркают по грунтовой дороге, словно пытаясь зачерпнуть гравия, свободно рассыпанного в размолотой пыли. На нем отчетливо видны знаки отличия людей Госпожи, и Штокс, вскинув руку в элегантной перчатке, пресекает любые поползновения покончить с возможным дезертиром. Кто-то из стрелков - это висит в воздухе, словно легкий запах несчастья, - с трудом удерживается от нетерпеливого рычания. С нетерпеливым надо будет разобраться - попозже.
Альберт думает, не стоит ли подойти поближе к раненому: тот еле плетется, того и гляди рухнет. Потом колеблется, не сделать ли хотя бы пары шагов. Но остается на своем месте.
А Норны - на своем. Если раненому суждено дойти, он ведь и доползет.
Дело в том, что наступает утро, движение практически отсутствует, активность вероятного противника нулевая, а патрульно-охранительным дозорам тоже нужна практика, - да и скука подчас снедает.
Раненый лейтенант все ближе, и тут Штокса пробивает острая, как пулевое навылет, мысль: что такое мир?
Не эта, конечно же, пыльная декорация, в которой год за годом коротают время воины Госпожи, занимает его. Равно и не о пасторальном садике вокруг домика на Сойзенляндштрассе его мысли. Альберт пытается постичь, в чем сущность такого времени, когда не идут военные действия? В чем сущность мира? В чем - его смысл?
Солнце сбивает с толку и отбивает охоту рассуждать. Неприятно.
Альберт закидывает арбалет за спину и неторопливо вышагивает огромными ступнями по стылой дороге. На лице у него - злая ухмылка, редкие седые волосы треплет утренний ветерок.
Он оказывается возле раненого в считанные секунды, смотрит на него, потом подхватывает под локоть. Раненый бел от боли, мелко дрожит и готов упасть в обморок. Штокс вежливо взрыкивает: прочищать горло для него в нынешнем виде не самая простая задача. Лейтенант поворачивается с благодарной улыбкой.
Смотрит на лейб-умертвие третьего экспедиционно-карательного корпуса, на его свернутую до правого плеча голову, на паучка, снующего сеть на левой глазнице.
По улыбке спасенного словно плеснули кислотой.
Неудивительно: про повадки Корпуса Мертвых, вербующего новобранцев из кого ни попадя, даже из своих, россказни гуляют с самого начала Войны.
Альберт наклоняется к раненому и представляется. Потом нетерпеливо спрашивает: что такое мир?
Лейтенантик смотрит затравленно-усталым взглядом и, смахивает на то, не понимает ни словечка. Он сходит с ума от оглушающей боли.
Штокс разочарованно ждет ответа, наблюдая эту боль.
Он не сочувствует, ибо мертв.
Но, к счастью, и не завидует.
2
В полдень даже Альберту не хочется вылезать из-под темного, ледяного навеса на воняющий мертвечиной солнцепек. Он щурится на дорогу, на проезжающие в обратную сторону фургоны и кунги с солдатней.
Там полно сослуживцев, которых он со своим подразделением сменит уже через месяц, - они сидят потемневшие, посеченные осколками и пулями, порубленные мечами и алебардами. У всех - серьезные некомплекты: рук, ног, голов - полностью или частично. Это куда опаснее и требует значительно большего внимания, чем в дешевых бульварных книжонках. Умертвия тоже нуждаются в уходе, замене потерянных частей, реабилитации.
Что за боец из одноногого зомби?!
И уж подавно мертвые своих не бросают; болван тот, кто смеет думать иначе. Болван - или пакостная тварь, которой ни разу не доводилось чувствовать, как отрубленную руку небрежно валят в костер с другими ошметками и сжигают.
Впрочем, в фургонах и кунгах полно и живых солдат: цвергов, гоблинов, троллей. У них заметно более живые глаза. Более... выразительные. Вот только выражают они едва ли не меньше, чем порожние взоры умертвий.
Там, на поле боя, их постигла страшная участь: видеть больше зла, чем способна вместить ветхая ткань человеческой жизни.
Поэтому в кунгах сидят исключительно мертвецы: одни из них умерли телом, другие умерли душой. Кто знает, что страшнее? Но Штокс не берется задавать им вопросы: жара, разрази ее гром, отбивает праздное любопытство.
За рулем очередного груженого паромобиля Альберт замечает своего земляка Эраста фон Борна. Эраст, не мигая, смотрит прямо вперед, во всем облике - похвальная уверенность рейхснекрота. Тем не менее, Штокс хорошо его знает, в том числе и после эволюции. Быстрый, хоть и поверхностный, ум никуда не пропал из черепа земляка; не то, что у гаваитянских колониальных войск, состоящих из безмозглых прямоходящих кадавров. Фон Борн - не обычная падаль, отнюдь! Он - падаль башковитая, целеустремленная... боевая.
Штокс делает отмашку кунгу и чеканя шаг, топает к дороге.
Привет, Борн, панибратски говорит он в приспущенное стекло.
Эраст радушно здоровается, мерцая алым огнем в глубине мертвых глаз.
Альберт сразу понимает, что к чему: жандармерия может обмануть многих, а уж живых - так и подавно почти всех, - но только не фронтовую косточку.
Он отшагивает назад - и на всякий случай бухает в лоб дурацкий вопрос: что такое мир?
Эраст думает некоторое время.
Это гребаная возможность полежать наедине с собой, ворчит он и прибавляет оборотов двигателю.
Альберт провожает его взглядом, затем смахивает со лба проступивший трупный жир.
Фон Борн устал, задумчиво констатирует Штокс.
Но, забери всю эту войну на север и в горы (желательно куда как дальше здешних Северных Гор), кто ж не устал?!
3
Ночь - занятное время.
С позиций патрульно-охранительных частей видны озера огней и костров поодаль. Все войска намертво привязаны к Стене, и никуда не деться. Так что там, у пляшущих пятнышек света, наверняка греют кости рейхсвурдалаки и рейхсвервольфы, да и простой солдатни, поди, немерено.
Штоксу кажется, что они должны бы петь. Не обязательно "Милого Августина" - это и не солидно, и не приличествует обстоятельствам... но какие-нибудь заунывные песни.
Кто знает, уж не псалмы ли, отвратно ухмыляется он.
Все спокойно уже много дней. Его нелюди расслабились, это неизбежно, и это хорошо видно опытному офицеру.
Плохо, однако, что спустя несколько дней, ну, в лучшем случае - недель, это станет заметным и для посторонних. А отсюда и до беды рукой подать.
В этот момент ночь расцвечивается гирляндами огней, файрболы рушатся на землю, зажигая сухую траву и плавя почву, высоко, под самыми серыми тучами слышится рев змеев и драконов, земля дрожи от слаженного бега лошадей и движения неких механизмов.
Альберт подымает всех в ружье единым импульсом воли. Нелюди сбегаются как ошпаренные, к всех подрагивают покрытые пятнами и отчасти изъеденные временем руки, все нервничают, и Штокс морщится... пытается морщиться.
Первые бельты летят в неизвестность прежде даже, чем они успевают сориентироваться: кого, куда и за что? В ответ, однако, летят стрелы, ядра, пули и ядреная брань, и это, как ни странно, помогает: немертвые принимают сравнительно стройный вид и, выждав пару секунд, залпом бьют в сумрак, светлеющий, пока луна медленно решается показаться из-за туч. Слышны крики, но ярости куда больше, чем горя и боли. Штокс думает: надо же, а я ведь вчера почти заскучал по войне! Его табельный палаш на боку и легко выходит из ножен. Он готов.
И чужие приходят. Часть из них и впрямь благоухает розами и прочим бурьяном, но большинство - немытые пехотинцы - воняет по-своему столь же сильно, как и парни Штокса.
Противник врывается на пост, готовый разить. В ответ летят бельты и проклятия, вспыхивает шлагбаум, начинается лязг, обозначающий рукопашную...
В этот момент сзади ослепительно подсвечивают дело фары кунгов. Рота за ротой разворачивается на месте запланированного противником прорыва, кровь льется теперь куда чаще, чем телесные соки нежити, кто-то горланит и размахивает руками, веля и приказывая, и Альберт отводит своих чуть в сторону.
Во всем теле у него приятная истома от работы, чужая кровь подсыхает на губах и руках. Что такое мир, снисходительно думает он в эту минуту, в сравнении с этим дивным ощущением...
Ощущением жизни, завершает он мысль, замерев.
Но успевает отшвырнуть помысел, как полусваренную лягушку.
Вовремя: мягкая, подобная ватному одеялу волна, отбрасывает его в сторону, разметывая и арбалетчиков. Один из кунгов разлетается живописными обломками, и посреди огненного кольца садится натуральный дракон, совсем невеликий, но поразительно красивый и живописный. Ушедшие вперед роты тем временем наталкиваются на других драконов, на мумаков и даже парочку карнозавров; там идет бой, и мертвые, как положено, теснят живых подчас одним своим видом, но чаще - беспримерным мужеством и стойкостью.
Здешнего дракона никто не видит. Он вздымает голову и пристально смотрит в сторону лагеря Вечного Графа. Шея оказывается прямо на линии огня.
Товсь, гулко бухает внутри грудной клетки Штокса, и дюжины арбалетов нацеливаются на шею змея. У всех уже бельты с сонным зельем, и это еще один повод любить немертвых и нежизнь: время терять голову они уже миновали. Четкость - вот их нынешний способ жить.
Дракон готовится взлететь, еще не подозревая, какие доли секунды занимает полет бельта при таком расстоянии до цели. Его это не заботит.
Штокса не заботит тоже; Альберт думает, как отволочь добычу и припрятать понадежнее.
Крылья взметываются вверх - и опадают бессильно и вяло.
Да, говорит Альберт, а теперь самая работа и пойдет, ребятки.
4
Штокс сидит у нового шлагбаума и старательно строгает ножом толстый кусочек костяной брони, отпорной против огня, волшбы и свинца. Осталось доделать совсем чуть-чуть, и поясок будет готов.
Он работает почти любовно, вычурно украшая каждую пластинку пояска: то Венджи-бу, который строил в лесу большое дерево, то Уругун-хан, выстроивший город размером с провинцию, то цесарь Йевдимиан Худес, славный волшебством и семнадцатью витязями, которые совершили сто сорок четыре Ступенчатых Подвига ради его похвалы... Когда-то он знал тысячи сказок, да и сам составлял собственные.
Теперь вот пригодилось; а еще больше пригодился дракон, с которого они рвут понемногу отрастающую чешую, спиливают восстанавливающиеся рога, усы и клыки, и которого кормят падалью в надежде на эволюцию в положенное время. Как и ожидалось, никому нет дела до занятий немертвых, и уж подавно - до их поделок. В результате, у каждого из парней Альберта уже есть под мундиром броник из драконьей чешуи. Это особенно уместно, если учесть, что осталось всего-то несколько дней, и снова - в войну.
Штокс задумывается.
Мелкие ладошки закрывают ему глаза. Нож мгновенно удобно ложится в ладонь, готовый ударить насмерть... и тут Альберт вспоминает.
Он преображается. Первой гибнет ухмылка. Злоба утекает из нее в предзакатную тень под ногами, но скорбь, конечно же, остается, она неизбывна, потому что она - общая для Альберта и человечка, закрывающего ему глаза.
- Царь Мниарсайгу, видевший правду кончиками пальцев, - угадывает он.
Детский смех ему ответом.
- Великий Огору-сан, разрубавший мечом целые страны, - догадывается Штокс.
Рерих Освальдсон, младший сын любимой дочери Штокса, прыгает ему в руки.
Альберт тихонько качает его, чувствуя жжение в глазницах. Паучок незаметно укрывается в волосах на затылке. Поодаль стоят, грустно и понимающе улыбаясь, Мархен и Зоя, укрытые крепкими руками их мужей. Хорошие парни, один грифоньер, другой пушкарь... они и сами постоянно ходят по лезвию, с которого некогда сбросило Штокса. Они и сами одной ногой в Темных Легионах; но каждый раз Альберт внимательно смотрит им в глаза, выискивая следы гари от погибшей, уничтоженной души - и видит живое, пульсирующее. Настоящее.
Ему отчаянно это нужно, но он, конечно, никогда не просит их приходить; словно он выше этого.
Словно вообще можно быть выше этого - умерев.
Он качает Рериха, не задаваясь ни единым вопросом, и даже всесильная усталость на время приподнимает полог.
Свидание с родными длится целую вечность.
До рассвета.
Утром они уезжают - с гребнями из рога дракона, с перстнями из его когтей, с красивыми туфлями, ремнями, портупеями. Рядом с ними - такие же растерянные, задаренные живые, посетители Штоксовых ребяток.
Они машут, прощаясь, и в каждом жесте сквозит неуверенность: их дедушки, отцы, братья - мертвы, но спустя месяц или два они снова смогут, скорее всего, увидеть мертвых родственников, поговорить с ними... хотя, возможно, и нет; это странная двойственность даже для самих немертвых. Двойственность, для которой только у них, у солдат, есть название.
Это название - война.
Штокс долго машет рукой вслед.
5
Дракон, в конце концов, перерождается.
Это происходит под утро, в стылую ненастную ночь, полную воя ветра и рейхсвервольфов. Полная луна изредка подмигивает сквозь просветы в бегущих тучах.
Перерожденного приветствуют ребята Штокса. Они довольны удавшимся кунштюком, поздравляют друг друга и хлопают по плечам. Они еще не задумываются, что значит появление в подразделении дракона-умертвия.
Штокс - задумывается.
Вскоре у поста появляется легкий паромобиль, из которого выходит Эраст фон Борн - подтянутый, оправившийся от ран. И, похоже, исцеленный от сомнений и усталости.
Вы молодцы, хвалит он Альберта.
И Альберт берет под козырек, когда направляется знакомить фон Борна с драконом.
Заканчивается предсказуемо: их подразделение арбалетчиков теперь - драконьеры, которым предписано передислоцироваться и готовиться к первому вылету на территорию противника.
Штокс интересуется сроками, и в ответ слышит, что их сменят самое позднее послезавтра.
Спросить, что сделали с фон Борном, он не решается.
Не решается и задать другой вопрос, который стучит в его висках в ночных кошмарах: взаправду ли там остались их живые семьи, или к ним приезжают такие же кадавры, только хорошенько накачанные энергией?
И вместо этого он привычно спрашивает Эраста: что такое мир?
Эраст внимательно смотрит на Альберта. Ощущение жуткое: словно тебя пытаются открыть как книжку со слипшимися страницами. Некоторое время царит молчание, потом фон Борн пожимает плечами и уходит.
Альберт так и не понимает, успели ли прочитать его мысли, или нет.
Позади, у стены поста, раздается шорох, и земля начинает раздвигаться.
Это давешний раненый; он дозрел удивительно вовремя. Можно сказать, повезло.
Альберт помогает ему подняться на ноги.
Лейтенант выплевывает сухой грунт и бесцветно говорит: Ваше благородие, мир - это время, когда моя сестра имела бы шанс найти меня... живого.
Что ж, это ответ.
Альберт кивает новобранцу и отходит в сторону.
Потом зло усмехается в лицо бледнеющему небу: а как - на самом деле?