Аннотация: Написано в соавторстве с Придатко Александром Николаевичем (http://samlib.ru/p/pridatko_a_n/)
А всего даже полгода назад было совсем иначе. Шесть месяцев назад, день в день, еще можно было стоять перед крошечным мутноватым зеркалом в тесной, захламленной каморке с душевой кабинкой, щербатой раковиной и морщинистым от трещинок унитазом. Можно было тщательно, аккуратно выскабливать намыленный подбородок, насвистывая "Люси у моря" или что-то еще - простое, легкомысленное, - и размышлять о том, как худо приходится слепцам, что не видят в жизни ничего хорошего; все ведь чудесно! Даже если ломит поясницу, а плечи сгибает ранний горб. Даже если офис - в прошлом, если служебная жилая комната - в прошлом, если карьера, да и вся судьба напрочь ушли на слом. Даже если. Тогда было хорошо. Наверное. Сейчас Эйб уже не помнил ничего хорошего в жизни.
Когда ты живешь всю жизнь в большом городе, проворчал Марк, устраиваясь поудобнее - качало вагон, мерно стучали колеса, и стылый ливень методично сек зеленую равнину, преследуя состав, - так и не знаешь, насколько трудно на самом деле там устроиться. Он сплевывал шелуху прямо наружу, привычно и равнодушно глядя на безлюдные просторы; Эйба же потряхивало подчас, и лишний раз смотреть за стенку вагона - оказалось, как в могилу заглядывать. Все давно умерли, и построенное рассыпалось прахом, а созданное истлело, и не живая зелень это во всю ширь окоема, но плесень, и только поезд... было, брат, одернул он себя, было - лет пять назад, у турок, кажется, и называлось - черт, как же оно могло называться? - но там точно были гурии, в самом конце, в двести какой-то серии эффектные пышные смуглянки надвигались на зрителя, протягивая руки с золотыми браслетами... Да ты не слушаешь ведь, удивился Марк, заглянув в отрешенное, видимо, лицо Эйба - и продолжал вещать, пожав сутулыми плечами. В общем, попасть в большой город трудно, выжить тяжко, а уж поселиться... да-а-а... Эйб заинтересованно обернулся к Марку, чтобы спросить насчет загадочного слова, подчеркнутого жирной интонацией. Марк молча ухмылялся и жевал краюху хлеба, закатывая глаза. То не дом, снизошел он, закашлявшись было и отдышавшись неспешно, не дом - комнатушки, в которых приютили, пока способен вкалывать. Да и целые квар-ти-ры... в огромных, в десятки этажей и десятки кварталов, блоках - ну, не дом. Сбоку топочут, снизу гогочут, сверху кто-то кого-то со смаком и в раж вошедши... уютно. Да? И все слышно, и сам всегда слышен, вот штука! Эйб озадаченно молчал. Он-то и вырос так, и Марк понял, конечно, и смеялся еще, вышучивая, выдразнивая. Потом, пару дней спустя, рассказал, что у него в тайге есть собственный дом, большой, прочный, поставленный своими руками. И туда вот никто не пойдет без спросу, а и пойдут - воротятся. И руки вот эти - обветренные, в мозолях, - показывал, и рычал отчего-то, и играл желваками под курчавой бородою - почему-то глядя на тощего собрата по бродяжьей жизни, гнущегося под грузом немалого горба. Эйбу страшно захотелось похвастаться тоже: вот-де, и он домом обзаводится, прямо сейчас; но видел он и руки, и долину под дождем, испещренную аккуратными и малолюдными поселениями - недоразвитыми эмбрионами громадных, кишащих бессмыслицей ульев. Хвастаться почкой, понятно, неуместно. Так он порешил тогда, да и не пытался больше угадать, что бы ему сказал бывалый странник Марк. Впрочем, прав Марк был, конечно, совершенно: поди-ка, обоснуйся в большом городе! Эйб подозревал и сам, но заселять пустыни или даже леса - нет, не его, совершенно не его это было. Взял, да и вернулся. Только со сроками не рассчитал, и, конечно, ни до какого Мегаполиса не дотерпел. Ну, и к лучшему это было, ясное дело. В Большом Городе уже давно потеряли всякую жалость к подобным фокусам поселенцев. Их даже не отстреливали - отстрел есть пережиток неуместного гуманизма, это в Городе Втором его практиковали, - а препарировали живьем. И спустя миллионы лет после сценарной студии, после офиса, после клубов и вечеринок, и гуляния в парках Восстановленной природы, Воплощенной мечты - до прочих добираться надо сутки! - спустя эпоху, или даже четыре, коли считать по ступеням деградации Эйба как человека... словом, в одно далеко не ясное утро Эйб ступил на окраину крупного города и пустился искать площадь поприличнее, да чтобы в самом центре. К этому дню потерялось даже сходство с бомжами, деятельно обживающими любой незатребованный ненасытным городом закоулок. Он старался держаться поближе - парии решительно улепетывали прочь, и даже самые суровые держались в сторонке и как бы невзначай демонстрировали тяжелые либо острые предметы. Эйб сглатывал, сдерживая урчание перерожденного желудка, требующего больше, больше металла, дерева, пластика, стекла, и топал вперед, пока не свалился и не почувствовал вдруг, что почка решительно приступила к укоренению.
Шел унылый, промозглый дождь, от которого в суставах просыпалась щетинистая, иглистая боль. Мимо то и дело пролетали автомобили и автобусы, ревели клаксонами и окатывали вонючей маслянистой водой. Рисковые наездники в плащах, надсаживаясь, перекрикивали уличный гам и подпрыгивали в седлах скутеров. Эйб отвернулся от улицы: ничего нового. Ничего хорошего. Ну и не надо. Дайте мне покоя. Имею же я право, в конце-то концов... хоть полчасика, мне уж хватит... - Эй! - сурово и внушительно сказали над ним. Эйб молчал, не двигаясь. Он уже успел выучить, что движение всегда вызывает странную реакцию. Чаще всего - агрессивную. Что-то атавистическое, видимо. Впрочем, в последнее время ему было недосуг размышлять о посторонних; о себе бы успеть позаботиться. - Подъем, гражда... гражданин, - поперхнулся суровый и внушительный голос. - Подъем, говорю, и давай-ка отсюда, если не хочешь неприятностей! Эйб шумно вздохнул - старательно не шевелясь. Да, подумалось ему, а я ведь всего-то хотел своего собственного дома. Настоящего. Со множеством просторных, уютных комнат, с добротной старинной мебелью. И хорошо бы - на площади, где совсем рядом и магазины, и автобусная остановка, и все под рукой... Теперь хотелось только покоя. А светили, видимо, одни неприятности. - Здесь общественное место, знаешь? Нечего, нечего! - ввязался голос пожиже - куда более бессмысленно-злобный, наподобие лая крошечной собачонки, - Разлегся он! Поди прочь! Ну?! Господин полицейский! Ну, сделайте же что-нибудь! Ну... к порядку его призовите! Он же просто... он же... гоните же его! Искушение исподволь нарастало в глубине брюшной полости. Разрасталось, покрывалось незримыми чешуйками, отращивало когти и клыки. Скользило вдоль ребер так же, как ледяной дождь скользил по шее и щекам. Прокрадывалось в нос, уши. Будоражило. Эйб напомнил себе - и нахальному искушению заодно - что поддаваться на подначки неправильно. Даже опасно. Но мудрую мысль оборвал первый Голос: - Ну, вот что, подымайся, пройдем в участок, оформим как бродягу. Все теплее, да и уютнее, чем тут. Эйб зажмурился и задышал чаще. Жаль, жаль, жаль, а ведь в этот раз оставалось-то всего ничего. Минуты! Минуточки! Все бы успел, все... Твердая, сильная ладонь хлопнула его по плечу, вцепилась пальцами. Сейчас начнут тащить, подумал Эйб с тоской, потом станут валить и ломать ящик... и вот тогда-то вызовут социальные службы. Или не вызовут. Или вообще - медиков; говорят, в столице уже опробовали новейший комплекс спазмолитиков, задерживающий исторжение. А уж медики или социальщики на подобные вызовы являются безотлагательно - иначе просто теряется смысл. Волнение способно ускорить процесс развития почки, и пиши пропало. Подергав горячее тощее плечо, Голос прекратил было, а затем азартно схватился за картонную крышу. Как раньше. Эйб напрягся, остро ощущая, как кровь пульсирует в почке, как выворачивает наизнанку каждую жилочку. В последние дни он почти ничего не ел. Укоренение требует неподвижности, а начни он питаться на месте, - асфальт и бетон вполне пригодны для зародыша, - так тут же и погорел бы: мало ли доброхотов. И так вон... Картон хрустнул, поддавшись усилиям полицейского. Почка оказалась под ливнем, жадно завибрировала, впитывая воду. Кто-то неподалеку охнул, несколько человек громко выругались, совсем молодой паренек в отдалении расхохотался и одобрительно матюгнулся. Эйб остался равнодушен, помаргивая больными белесыми глазами. Не трогайте меня. Не трогайте меня. Не... - Да это же почкун! - истерично завопил второй голос. - Люди! Лю-ю-юди! Сюда! Бей почкуна! Он же щас... - Тише! - резко произнес полицейский, - Работать мешаете. Отойдите. Видите - большой срок? И отощал к тому же... Не дай бог, нарветесь, - щелкнула рация, - Центральная, тут ситуация пятнадцать-восемь... Да... Думаете, я вызревшую почку не видел, что ли?.. Да! Перед самым зданием. Сам вижу, что места хватит. Инструкции-то будут?.. Ага. Понял, говорю, вас. Нарушить соединение. Так. Так. И еще куда? Ясно. Выполняю. Эйб насторожился. Прежде он не сталкивался с подобным. Копы никогда не брались увозить и укорачивать почкунов сами: хорошо знали про голод, про измененные параметры физиологии. Однако раньше ведь и он никогда не успевал развить и укоренить почку до конца, даже почти - как сегодня. Видимо, тут не до осторожности с камнегрызущим бродягой. И тут в левый корень быстро и крепко ткнули. Потом еще раз. И еще. Корень содрогался, судорожно менял структуру, спешил обрасти бетоном... но Эйб знал, что не успеет. Придется плюнуть на экономию сил и заговорить. - Стойте! - каркнул он, хрипло, с трудом: отвык за долгие месяцы травли и отчуждения. С третьего месяца почка делается мало похожей на что бы то ни было естественное, и окружающие будто отгораживаются от тебя стеной. Превосходство человека обычного, нормального, подтянутого - над болезненным горбатым уродом, жрущим все подряд и передвигающимся навроде киношных монстров. И жадность, алчность; причем ее намного больше. - Погоди немного, - пропыхтел полицейский, - корни собью - и постоим. Даже поболтаем, пока парамедики явятся... Боль в корне сделалась острее. Тычки продолжались. Наконец корень сократился и с хлюпаньем принялся вылезать из почвы. Тут же по нему пришелся полновесный добротный удар. Эйб щелкнул челюстями, взвыл сквозь зубы. Отмахнулся наугад - и зацепил дубинку. Стиснул мокрую шершавую резину трясущимися пальцами. Выдернул. И - вот уж нежданчик! - кинулся грызть. Хватило на пять укусов, но было вкусно. Видимо, что-то полезное пустили на средства воздействия. Почка тихонько заурчала, нагрелась сильнее. Кто-то неподалеку шумно выташнивал на тротуар, громко визжали тормоза, с лязгом сталкивались неведомые водители. Эйб их не винил, отлично представляя, как выглядит кормежка. Особенно после побоев, особенно с голодухи. Да еще перед самым укоренением... - Ух ты! - выдавил полицейский дрожащим голосом, - И что дальше? Делать-то с тобой что? - Да ничего не делайте, - простонал Эйб, - Что ж вам-то? Я... уже... вот сей... час... - Стреляйте! Он нас съест! Он взбеси-и-и-ился! - взвыл голос доброхота, звенящий привычной, скаредной яростью: не допустить, не отдать, отогнать. Эйб тихо прислушивался к корню, который восстанавливался. По телу пробегали мощные судороги, жар раскалял пальцы, поднимал дыбом волосы. Остальные корни тем временем уже сформировались окончательно, с веселым дружным чмоканьем ввинчивались вглубь. Вот-вот его мечта сбудется! Первую пулю он не почувствовал - попало в почку, тут же растворившую полезный свинец для каких-то хитрых целей. Вторую и третью тоже. Четвертая попала ему в ногу, причинив дикую, немыслимую боль. Эйб взревел и попытался встать. Поздно. Почка успела закрепиться, и теперь намертво удерживала его, делая удобной, разве что зверски свирепой мишенью. Ярость, впрочем, не играла роли. Сейчас его пристрелят - и вырастающие за спиной стены останутся пустыми на все отмеренные годы. - Нелюди! - всхлипнул Эйб, и прикрыл голову руками. Конец всем мечтам. Пятая пуля прошила ему плечо, шестая - желудок. Полицейский справился, наконец, с дрожью в руках, и принялся целиться в голову. Он, может, и видывал закрепляющиеся почки, но вряд ли знал, что опоздал. Что дом выстроится - будет ли жив Эйб, или подохнет. И ведь, выстроившись, никому другому служить не станет... Острая боль в руке отбросила Эйба назад, на расцветший позади него мощный письменный стол мореного дерева. Он услышал вопль полицейского и открыл глаза. Тщедушный коротышка в костюме-тройке, пунцовый от гнева, уже успел занести урну второй раз. Визжа в праведном гневе, мужчина собирался лично наказать нарушителя, не обращая внимания на окружающих - и закрывая обзор стрелку. Эйб непроизвольно вырвал урну и впился в нее зубами, отгрызая здоровый кусок питательного металла. Но тощага не унимался. Набросившись на Эйба, он принялся молотить кулаками, целясь в глаза и уши, стараясь причинить боль, отпугнуть... Даже годы спустя Эйб так и не сумел бы объяснить себе, как он сорвался и зачем перехватил руку недокормленного идиота. И главное - зачем вообще потащил в рот противную дрянь? Скорее всего, подвел дом, уже воспринимавший готовый пол под ногами напавшего как часть себя. Как то самое частное владение, будь оно неладно. Как бы там ни было - не успел Эйб опомниться, как увидел еще одну пулю прямо под носом. Застывшую на стекле новоявленного окна. Окошко чуточку замутнилось, поглощая пищу, а затем снова сделалось хрустально-прозрачным; чуть позже оно медленно, но уверенно отодвинулось от Эйба вдаль, вынуждая отойти назад и полицейского, и подоспевших, наконец, социальщиков. Затем и вовсе скрылось от хозяина дома за стеной, на которой проявилась репродукция морского пейзажа.
Дом вокруг оживал, вырастал вверх и вширь, делаясь таким, каким его вымечтал Эйб. Крепкий, здоровый новорожденный, казалось, отодвинул в стороны громадные башни многоэтажных муравейников вокруг, аккуратно подключился к системам водогона и канализации, отопления и электропитания. В следующий год уже выстраданный, выношенный дом будет восстанавливать порушенное здоровье Эйба и защищать его от всех неблагоприятных воздействий среды. Недаром проекты выращиваемых из приживленных почек зданий-замкнутых систем разрабатывались изначально для колонизаторов Марса и Луны. Впрочем, когда Эйб явился в контору регистрации очереди на квартиру, ему подсказали, что и на Земле выращенные жилые блоки не подкачают. Дело стоило любого риска, надо было соглашаться; разрешение на обычный индивидуальный жилой дом не досталось бы ему ни за что на свете - люди и без того задыхались в перенаселенной среде... Сквозь щель для писем упали два конверта, прерывая воспоминания, возвращая к боли и горькому стыду. Эйб бегло просмотрел их и лег на кушетку в гостиной, чувствуя, как стыд и раскаяние утекают из тела вместе с последними каплями минеральных веществ. Тонут в недрах надежных, прочных стен, в перекрытиях и перегородках, в мебели и посуде, в мансарде и в подвале. Я был на сносях, зло напомнил он себе. И они видели. Видели и знали! Он поднес конверты к губам, задержавшись, чтобы пробежать взглядом снова. Регистрация нового адреса... и повестка в суд по делу о нарушении границ частного владения. Ну и пусть их. Позже разберется. Конверты, так и не прожеванные, упали на пол и остались на мягком, пушистом ковре. Он уже засыпал, и перед глазами вновь вставали первые дни с привитой почкой. Потом - увольнение, выселение... питание на помойке... первый съеденный мусорный бак... Эйб улыбался, сладко посапывая во сне. Тончайшая пуповина перегоняла в его тело питательные вещества, сердце билось все ровнее и сильнее, румянец постепенно возвращался на щеки. Полицейский устало смотрел внутрь дома сквозь возникшее на пути его пуль окошко. Затем потер рукой воспаленные глаза, и внимательно посмотрел на служебный браслет. Он снова уставился на дом, о чем-то мучительно размышляя. Вспомнил набитый битком родной жилой комплекс. Квартиру, в которой обитали восемь человек... Улыбнулся. И стал стягивать браслет с руки. - Мне-то что? Я не капризный, не наглый, не сволочь какая... - приговаривал полицейский, - Многого не надо. Предписан к застройке Намиб - пусть и будет Намиб... Коп решительно шагал вдоль улицы, сверяясь с картой в интелкоме. Социальщики внимательно следили за ним цепкими профессиональными взглядами: второй раз промашки не будет. Эйб спал. - Я в домике, - бормотал он сквозь ненастные видения. - Я в домике. Частное владение... А всего даже полгода назад было совсем иначе.