БЕЛЫЕ МЫШИ НА БЕЛОМ СНЕГУ

Всколыхнулось. Я вижу красное зарево за огромным полем, на границе стылой черной земли. Мне нужно многое успеть до того, как воздух прорежут чистые лучи, и круглый небосвод зальет голубизна. Это - моя ночь. Если ничего не изменится сегодня - ничего не изменится никогда.

Страшное слово - "никогда". Я сам себе страшен сейчас, потому что впервые не знаю, кто я на самом деле и где нахожусь. Вроде бы - все ясно: угасающий день, окраина города, в котором я вырос. И я, уже не впервые, стою здесь, сунув руки в карманы, и смотрю на закат.

Но что будет, если этот закат - последний?

Часть 1. НЕОБЯЗАТЕЛЬНЫЙ ПОЖАР

Восьмого февраля, в четверг, вечером, я украл куртку. Никто не мешал, ни одни глаза в том магазине даже не скользнули по мне, словно я был изображением на плакате или неуклюжим деревянным манекеном с пустым и плоским лицом. Наверное, это оттого, внешность моя до обидного стандартна - встретишь в толпе и сразу забудешь.

Магазин закрывался в семь часов, но уже к шести в гулком зале с серыми стенами почти никого не осталось. Я смотрел на окна: за ними в объемной, густой тьме летели ближние и дальние снежинки, образуя как бы несколько слоев снегопада. Белый фонарь расплылся на стекле мутным кругом, и снежинки в этом круге казались черными, как негатив.

Продавщица за низким захватанным прилавком тоже засмотрелась, стоя ко мне в профиль и накручивая на палец прядь русых прямых волос. Она была похожа на свой прилавок - такая же приземистая, широкая, основательная, на твердо стоящих ногах. И ощущение захватанности при взгляде на нее тоже возникало, я понял, откуда - голубой халат, плотно обтягивающий ее монолитное, плотное тело, давно не стирали. При этом продавщица была совсем молодая, лет двадцати пяти, наверное, и какая-то мечтательная, отстраненная, словно сознание ее существовало отдельно от тела и было другим - легким, звонким и быстрым.

Как только пробило шесть, в зале притушили свет, и заметнее сделались окна. Запоздалый покупатель, мужчина лет сорока пяти, все бродил, то снимая с полки черный сапог, голенище которого грустно свисало, словно собачье ухо, то щупая рукав ватной куртки на вешалке, то останавливаясь у прилавка с разложенными под мутным от людских прикосновений стеклом катушками ниток, иголками и пуговицами. Я не мог понять, чего он хочет, то ли купить все-таки одну из вещей, то ли просто согреться.

Продавщица зевнула, прикрыв рот ладонью, и стала провожать мужчину взглядом. Вроде бы он не делал ничего такого, что не полагалось делать в магазине, но его беспредметное шатанье девушке не нравилось, и она сказала:

- Вы бы купили что-нибудь, а то все выбираете, выбираете, так и магазин закроется.

- Сейчас, - подал голос мужчина и остановился все-таки у куртки, - А она теплая?

- Потрогайте, - девушка чуть оживилась и стала прохаживаться за своим прилавком, сунув руки в карманы халата.

Мужчина потрогал. Потом снял куртку с вешалки и взвесил ее в руках:

- Тяжелая.

- Чистая вата! Очень хорошее качество, товар первого сорта.

Я стоял в углу, у лестницы, прямо под щитом с объявлениями, и смотрел на них из своего сумрака. Лампочка надо мной не горела, и я находился в самом центре неосвещенного пространства между длинным плафоном дневного света в торговом зале и таким же плафоном, только поменьше, на лестничной площадке пролетом ниже.

Мужчина еще раз взвесил в руках куртку, перевернул болтающийся ценник, посмотрел, что-то буркнул.

- Что, дорого? - поинтересовалась девица, заправляя под крошечную голубую шапочку непослушную прядь волос. Нос у нее слегка лоснился.

- А кто тут, в этом отделе?

- Будете брать?

- Наверное, - мужчина нашел зеркало, стащил с себя за рукава бежеватое пальто с меховым воротником и влез в куртку. Сидела она на нем, как седло на корове, но он, похоже, этого не замечал.

- В кассу пробейте, - сказала продавщица, оценивающе его рассматривая, - Если берете, давайте, я заверну.

Касса возвышалась возле обувных полок, большая, темная, обшитая крашеными досками, и сидела в ней маленькая аккуратная бабушка в вязаной кофте. Мужчина зашагал туда, раскрывая на ходу плоский черный кошелек с блестящей кнопкой, а продавщица споро швырнула куртку на прилавок, словно это было какое-то живое, но вялое и податливое существо, и принялась привычно выкручивать ей рукава и плотно скатывать ее в колбаску, чтобы сэкономить оберточную бумагу. Минута - и большие портновские ножницы щелкнули, обрезая бечевку над ровным, до странности компактным свертком. Я стоял и смотрел. Не знаю, почему, но куртка в тот момент действительно представилась мне живой, намертво стянутой тугими путами, едва дышащей в них, и я почувствовал глубоко внутри своей души слабое царапанье странной, человеческой жалости.

Мужчина вернулся с серым квадратиком чека и робко, двумя пальцами, протянул его девице в обмен на мягкого, несопротивляющегося, ватного пленника. Я услышал сдавленное "спасибо" и деловитый ответ: "Носите на здоровье!". Продавщица поглядела на маленькие наручные часики голодным взглядом человека, мысленно уже убегающего домой, но время не подошло, и она вздохнула.

Покупатель постоял еще, рассматривая сквозь стекло картонку с черными и серыми пуговицами, и двинулся к лестнице, хотя выглядело это так, что - ко мне. Я посторонился, пропуская его с добычей, и вдруг пошел следом, не сводя глаз с качающегося свертка. Позади меня, в зале, возник кто-то еще, большой, громкоголосый, и объявил, что пора запирать склад, а ключи опять куда-то делись. Продавщица ответила в том смысле, что она их не брала и не знает, кто взял.

Мужчина впереди меня спускался задумчиво и неспешно, словно теплые, полумрачные магазинные недра держали его магнитом. Мне показалось, что он совсем не замечает меня, и я кашлянул. Он не обернулся. Так мы и двигались друг за другом до самого низа, где покупатели натоптали за день лужу. И вот внизу, уже у самых дверей, он вдруг о чем-то вспомнил, захлопал себя по карманам, но сверток с курткой мешал, и мужчина положил его на темно-зеленую гармошку батареи, продолжая искать нечто забытое или потерянное. Не нашел. Я уже спустился и стоял теперь у него за спиной, но он по-прежнему не обращал на меня никакого внимания. Повторно обхлопав все карманы, он чертыхнулся, развернулся на каблуках и прыжками, через ступеньку, полетел вверх, где уже гремела ведрами уборщица.

А мы остались - я и сверток на батарее. Это было как-то странно, ни на что прежнее не похоже, и я, наверное, просто ушел бы, но жалость, на мгновение проснувшаяся во мне при виде беззащитной вещи, решительно отобрала всю волю и приказала руке - взять. А ногам - бежать. Вот и все. Я украл эту куртку.

Сверток был тяжелый и теплый от батареи. В одном месте, где врезалась бечевка, оберточная бумага порвалась, и я увидел полоску темно-синей ткани и край небольшой черной пуговицы с четырьмя дырочками. Нитки в дырочках крест-накрест, торчит короткий ниточный хвостик. Это врезалось в память - как бечевка в бумагу.

Метель обняла меня и растворила, стоило лишь уйти из круга света и зашагать к следующему кругу. Теперь сверток был ребенком, и я нес его, как ребенка, прижимая к груди. И не удивился бы, если бы он вдруг захныкал в моих руках. Но ничего не было, кроме скрипа снега под подошвами ботинок и скрипа фонаря, качающегося на столбе от ветра. Даже звезд не было, они спрятались за толстым слоем туч и светили где-то сами по себе, пока я шел в темноте от одного светлого пятна к другому.

Справа, вдоль забора больницы, дворники накидали высоченный плотный сугроб, на который я и вскарабкался, до последней секунды не зная, провалюсь или нет. Этот вал слежавшегося, каменного снега доходил почти до верха ограды, а дальше зияла темная пропасть, и в нее, успев бело сверкнуть в фонарном свете, улетали снежинки - словно искры от костра. Туда же нырнул и я, спиной чувствуя, как обворованный хозяин моего свертка сбегает с последних ступенек лестницы и тупо глядит на пустую батарею. Ему нужна минута, чтобы осознать, а мне - чтобы скрыться.

Невысоко. Я очутился в тесном, темном закутке между забором и каким-то строением и присел на корточки, невидимый. Вокруг было тихо, издалека донесся собачий лай и сразу смолк. Я устроился поудобнее, обнял сверток и приготовился долго ждать - может быть, не один час - пока все уляжется. Ведь будет же какая-то паника, возня, поиски. Возникла мысль: интересно, откуда я знаю, что делать, если прежде никогда не воровал?.. Вторая мысль показалась смешной: меня ведь совсем занесет снегом за эти часы. Третья, нереальная: надо бы ослабить бечевку, а то куртке, наверное, больно.

Не знаю, сколько прошло времени. Возникли голоса. По дороге, где недавно пробегал я, шли теперь двое и разговаривали, спокойно, неторопливо и буднично. Одну я будто бы узнал - это была та продавщица, а второй голос, тоже женский, но густой, звучный, глубинный, я слышал впервые.

- ...да, и ноги устают ужасно, - сказала продавщица сквозь зевок. - Завтра буду спать, спать.... Сейчас приду, воды нагрею, суну туда ноги и буду пить чай, а потом - спать...

- Ситчик ты купила? - спросила вторая женщина. - Сколько купила? Два или три?

- Два. Уж больно пестро. Не люблю пестро. Как попугай все равно.

- Да ведь хороший ситчик, - хозяйка звучного голоса, кажется, обиделась, - крепкий, нелинючий.

- Пестро, - вздохнула продавщица.

- Ты, Ива, просто уникум. Сейчас дают - бери, а думать потом будешь.

Они уже удалялись, когда продавщица, которую назвали "Ива", вдруг сказала с расстроенной ноткой:

- А куртку-то у него сперли, представляешь?.. Прибежал, бледный такой, говорит: кошелек забыл. Правильно, забыл. На кассе лежал, бабка и не видела... - до меня донесся смешок. - А куртку в это время сперли. Вот ворюги... - голоса стали неразличимы.

Я перевел дух. Выходит, магазин уже закрылся. А паники нет. Тот мужик, получается, просто взял и ушел?.. Я пощупал куртку, наклонился и понюхал: она пахла магазином и немного сырой бумагой. Обертка совсем расползлась. Ткань была мягкой, чуть ворсистой, новой.

Осторожно, боясь зашуметь, я поднялся, и глаза мои очутились точно над кромкой забора. Никого, безлюдная улица, пустырь напротив и две темные фигурки, вдалеке шагающие к следующему фонарю. Метель.

Часов у меня не было, но я прикинул: где-то четверть восьмого. Магазин тускло светился дежурными лампочками, оттуда все ушли, и никого перед входом не оказалось, хотя я почему-то ожидал увидеть там человека, мною обворованного. Подвывал ветер.

Строение, за которым я прятался, было низким, и над его крышей, стоило мне встать во весь рост, обозначились голубые больничные окошки. В одном из них, на фоне кафеля, белый доктор что-то делал с худым, наголо обритым пациентом: мелькали ловкие руки в просторных рукавах халата, змеился какой-то шланг, поблескивали инструменты. Я смотрел, как завороженный, но не мог понять, что он делает, и это вдруг стало важно, даже важнее недавней кражи. Больной вроде не сопротивлялся и был спокоен, губы его шевелились - он говорил. Вошла немолодая медсестра в толстых очках, положила на стол несколько распухших папок, вышла. Я успел разглядеть ее плоскую широкую спину, туго перетянутую поясом халата. А врач даже не посмотрел. Руки его что-то делали, возились с какими-то приспособлениями, но крыша дурацкого домика закрывала эти руки, и я шагнул влево, одновременно вытягивая шею, чтобы лучше видеть.

В руках врача появилась круглая никелированная крышка с изогнутой ручкой и приставшим к этой ручке клоком ваты, я шагнул еще, и вдруг дикая, яркая, проникающая вспышка озарила меня до самых внутренностей, высветив каждую пору кожи и каждый шов на одежде. Все стало бело, все взыграло, и я закричал, потому что свет исходил не откуда-нибудь, а из моего же левого глаза, теперь совершенно слепого. Сверток выпал из рук, я потянулся за ним, потерял равновесие и сел в снег. Запульсировала, быстро разгораясь, боль, по щеке потекло, и я, мазнув ладонью, почувствовал липкую теплую влагу. Часть попала в рот - она была соленая.

Еще сидя, я нащупал куртку и подтянул ее к себе, не решаясь открыть глаза и посмотреть. Боль росла, а сознание мое становилось все мельче, все поверхностней, пока не превратилось лишь в дрожащую кляксу на гигантском лике боли. От тела остался один только левый глаз, горящий, истекающий соленой влагой, мучительно дергающийся, и остались испуганно-хваткие руки, загребающие снег и подносящие его к несуществующему лицу. Это было хуже ожога, хотя раньше мне казалось: хуже нет. Наверно, сиюминутные страдания всегда кажутся сильнее всех прежних.

Тот ожог я долго помнил и долго ему ужасался. На меня высыпались угли из огромной квадратной печи с черными боками и нестерпимо жарким рубиновым нутром, высыпались, когда я зачем-то потянул на себя торчащую из этого нутра лопату. И ощущение это - когда по тебе скачут, весело запрыгивая в рукава и за шиворот, невыносимые, запредельные, смертельно кусающие огненные блохи - казалось мне самым незабываемым, ярким, жутким в жизни. И вот - нет. Есть вещи и пострашнее, как выяснилось.

Снег не унял боли, но словно отдалил ее, отвел за тонкую грань между терпением и криком. Я прислонился к холодной кирпичной стене и тихо сидел, зажимая коленками мягкий влажный сверток. Еще минута - и можно будет, кажется, встать, но тут сквозь опущенное правое веко мазнуло красным, заскрипел снег, и голос сказал над моей головой:

- Ну, точно. Я же говорю - орал. Эй, чего орал? Что с глазом?..

Правое веко приподнялось, и я понял, что красное - это луч фонарика в руке человека, луч на самом деле желтый, расходящийся кругами по сугробам. Человек присел передо мной, вгляделся:

- Ты чего тут делаешь?..

Я отнял от лица руку и показал ему ладонь, ожидая почему-то, что он вскрикнет, но человек с фонариком молча посветил, посмотрел и поднялся:

- Если идти можешь, пошли. А не можешь - санитара приведу. Ты на что наткнулся? Вот на это? - сильной рукой он раскачал и выдрал из стены толстую, причудливо изогнутую проволоку. - Ну да, да, в темноте - штука страшная. Чего мы только ради баб не делаем, а?.. - он подмигнул, - Ты ведь к беленькой пришел, я знаю. Больше не к кому. Вон, с подарочком даже.... Пошли, сейчас будет тебе беленькая.

Я медленно, скользя спиной по стене, встал и пошел за ним по узкой тропинке в снегу, похожей больше на траншею, чем на человеческий путь.

- А беленькая, она - да, - сказал человек с фонариком. - Тут я согласен.

- У меня кровь? Кровь на руке была? - здоровым глазом я смотрел под ноги, а к больному прижимал тающий сгусток снега.

- А ты об этом не думай, - махнул рукой человек. - Будешь думать - еще больнее станет. Кровь, не кровь, сейчас разницы нет. Вот сюда, в дверь, проходи. Знаешь, я один раз видел мужика, которому половину башки снесло, газ в доме взорвался. Привезли его, а он в сознании, разговаривает, на вопросы отвечает. Сам от машины шел, разве что за стенку держался. А по дороге в туалет завернул... - он поддержал меня за локоть, помогая одолеть обледеневшие деревянные ступеньки, - Вот, завернул он в туалет, а там - зеркало. Представляешь, что он в зеркале увидел?.. Только что был нормальный, шутил вроде, а как увидел - помер на месте, даже врач добежать не успел. Так что не думай и в зеркала не смотрись.

Дверь открылась, превратившись в ровный голубой прямоугольник, и возник силуэт в шапочке, черный на фоне ярко освещенного коридора:

- Кого ты там привел?

Я уронил снег и стоял с голым лицом, горящим с левой стороны в огне. Меня крепко взяли за запястье и втянули в приемный покой, теплый, душный, пахнущий хлоркой и лекарствами.

- Я беленькой-то скажу... - донеслось вслед, и дверь отсекла человека с фонариком. Передо мной стоял худой длиннотелый врач лет пятидесяти в коротком халате и очках без оправы. Он ловко убрал мои руки и тонкими своими, твердыми пальцами, словно неживым инструментом, полез в больной глаз. Я взвыл и шатнулся назад, встретившись затылком со стеной, а он осуждающе хмыкнул и сказал:

- Как в окна подсматривать, так вы, небось, не боялись.

- Я не подсматривал, - неуверенно возразил я и замолчал.

- Будет больно, но не больнее, чем уже было. Надо промыть и наложить повязку. И укол от столбняка обязательно сделаем. Это вы обо что?

- Там... проволока... за будкой.

- А вы говорите - не подсматривали. Или вы за эту будку по-маленькому зашли?..

Появилась, скользнув по мне взглядом, молодая медсестра, чистая, накрахмаленная, холодная. Она принесла штатив с пробирками, наполненными темной кровью, бережно поставила его на угол большого, заваленного бумагами стола и поправила косынку на светлых подстриженных волосах. Наверное, это о ней говорили - "беленькая".

- Вот так-так! - она приподняла брови, глядя на мой глаз через плечо доктора и почему-то сжимая и разжимая кулаки, словно все вокруг ее нервировало. - Вот уж не повезло-то...

Врач на нее не оглянулся, но лицо его вдруг сделалось каменным, без единой живой черты.

- Раздевайтесь до пояса, - сухо сказал он, отходя от меня и надевая тонкие резиновые перчатки. - Вещи положите на стул. И садитесь сюда.

Я увидел маленький столик с ярко блеснувшими инструментами, столик поворачивался на колесах, словно демонстрируя мне все эти острые ножички, ножницы, цепкие зажимы, тонкие крючочки, трубки - до озноба похожие на орудия пыток.

- Будешь стоять и смотреть? - врач мельком взглянул на светловолосую и пожал плечами. - Впрочем, пожалуй...

Она гладко улыбнулась ему и перевела на меня пронзительный, серый, острый, как бритва, взгляд. Я сложил пальто, повесил на спинку стула свитер, расстегнул рубашку.

- Ого, лишай! - девушка будто обрадовалась красным пятнам на моей груди и выдохнула порывисто, одними ноздрями.

- Это ожог, - сказал я, уворачиваясь от ее взгляда. - На меня в детстве угли высыпались...

- А-а...

Меня усадили, пристроили затылок на жестком подголовнике, и доктор подошел, неся на отлете длинные щипцы с зажатым в них мокрым ватным шариком. Я закрыл здоровый глаз и почувствовал, как что-то оттянуло вниз веко на больном. Это было странное чувство - ожидание боли. Напрягшись всем телом и вцепившись с подлокотники неудобного кресла, я ждал и знал, что буду кричать, как только эта мокрая вата коснется моего лица. Даже если не будет больно - закричу все равно.

* * *

Когда мне было лет десять, в квартире неожиданно завелся кот. Мы жили тогда в фабричном доме, в самом конце коридора на втором этаже, и окна наши выходили на овраг. Точнее, было так: сначала - кусок двора и длинный сарай, огораживающий этот двор почти полукругом, а уж за сараем - овраг, глубокий, дикий, заросший крапивой. Мне нравилось, лежа животом на широком подоконнике, смотреть вечерами, как девчонки играют у сарая в "магазин" и очень серьезно "продают" друг другу раскрашенные деревянные овощи и фрукты, насыпают в бумажные мешочки песок и взвешивают его на игрушечных весах, связывают в пучки сорную траву и расплачиваются за "покупки" самодельными деньгами и талонами из тетрадной бумаги или фантиками от конфет. Тут же и "готовили" в крохотной посуде, и кормили кукол, и устраивали этим куклам "больницу" и "школу". Целая жизнь кипела на пятачке вытоптанной земли; здесь существовал настоящий, реальный, отдельный от остальной планеты мирок.

Ребят моего возраста я почти не видел. Если они и были, то игры их проходили где-то в других местах, и я мог только догадываться, где. Скорее всего, конечно, возле товарной станции, на присыпанных угольной крошкой рельсах, сходящихся и расходящихся под перекрестьем проводов. Или, может быть, в окрестностях старых фабрик, в лабиринте дворов и голубятен, где легко заблудиться. Кто-то, наверное, целыми днями лазал по развалинам фабричной санчасти, выискивая в горах хлама стеклянные пузырьки и резиновые трубки. А кто-то просто шлялся по улицам, заглядывая в окна подвальных этажей, или играл в войну на заброшенной стройке за школой.

Я во всем этом не участвовал, не было у меня приятелей, с которыми можно было бы бродить по удивительным и опасным местам, и оставалось мне лишь наблюдать за тихой жизнью девчонок с их куклами, кастрюльками и песком, заменяющим сахар. Сколько помню себя - всегда я болел, и всегда мама, вздыхая, говорила соседям, что одно мучение с таким ребенком: мало того, что болеет, так еще и странный какой-то растет, не знаешь, что завтра выкинет.

А я не чувствовал себя ущемленным. Нет друзей - и не надо, зато есть игрушки, книги, вид из окна, овраг, девочки. Одна из них, Лиза, все время выходила во двор в желтом ситцевом платье с красными цветочками и была самой заметной. На нее я и смотрел. И слушал, потому что ее звонкий, четкий голос выделялся в общем гуле, как и она сама - в общей компании. У нее были рыжие волосы. Но лица я не помню, оно как-то растворилось в ярких красках. Через десять лет она вышла за парня на два года старше и родила круглоголовых апельсиновых близнецов, мальчика и девочку, которым теперь - уже по одиннадцать.

Эта Лиза - как и остальные - знала, что я вижу все их забавы и отношения, наблюдаю за каждым крохотным событием, а потому вела себя так, словно играла на сцене. Все, что она делала, было рассчитано на меня - единственного зрителя. И иногда, прекратив возню, он подолгу смотрела снизу вверх веселыми прищуренными глазами, словно ожидая аплодисментов.

Вот примерно тогда и появился у нас кот. Я не знаю, откуда он пришел и куда потом делся, помню только его гладкую полосатую шкуру, гибкое тело, плавно перетекающее в хвост, сильные длинные лапы и слегка заостренную умную морду с широко расставленными желтыми глазами. Мне нравилось его гладить и чувствовать, как он буквально извивается под рукой и бодает эту руку твердым лбом, выпрашивая ласку. Кот был мой - и при этом ничей, его никак не звали, и он одновременно жил и не жил у нас. Иногда целыми днями он спал на стуле у окна, а потом исчезал на неделю и снова возвращался. Мама кормила его сырой килькой, которую продавали в кулинарии при фабрике, и за этой килькой всегда ходил я.

Наверное, самое яркое воспоминание моего детства (кроме ожога, конечно) - именно эти походы в кулинарию за смерзшимися комками мелкой рыбы для моего безымянного кота. Не знаю, почему это так запало в душу. Может быть, мне просто нравилось о ком-то заботиться, но, скорее всего, причина в другом: во время этих походов я чувствовал себя здоровым. Правда, не совсем. И походы скоро прекратились - после одного случая.

Была весна, все уже растаяло и начало подсыхать, но еще не подсохло, поэтому мама велела мне надеть резиновые сапоги и теплую куртку. Помню, я сопротивлялся, но не очень, потому что с утра ходил в каком-то вялом и сером настроении. День тоже стоял серый, без дождя и солнца, без ветра, без малейшего движения. Когда я вышел из темного подъезда во двор, была секундная иллюзия яркости мира - и тут же пропала.

Чтобы добраться до кулинарии, нужно было миновать несколько дворов и две неширокие улицы, застроенные трехэтажными домами. Летом там было зелено, но ранней весной все казалось голым и сиротливым, как тело старика, поэтому я шел быстрым шагом и пинал пустой треугольный пакет из-под молока. Меня окружал квадратный мир, похожий на шахматную доску: дворы, дома, киоск "Союзпечать", пожарная часть - все имело твердые углы, и лишь керосиновая лавка с розоватыми облупившимися стенами и белыми ободками окон была круглой. Точнее, полукруглой, но все равно - без прямых углов. В нее я и вошел осторожной походкой человека, готового в любой миг упасть, и увидел за прилавком немолодого мужчину в грязноватом фартуке и кожаной, надвинутой на глаза кепке. Он насвистывал, протирая ветошью старый пыльный примус. А рядом с примусом, на деревянном прилавке, сидела обычная серая крыса - но совсем ручная, никого не боящаяся, даже дружелюбная, как собачка.

- Привет, - мужчина улыбнулся мне и близоруко прищурился. - Ты что же - без бутылки пришел? А куда я тебе налью - в карман?..

Крыса водила носом, принюхиваясь, словно мой запах перебивал керосиновую вонь. Я стоял, не решаясь двинуться, и выглядел, наверное, очень маленьким, потому что продавец вдруг рассмеялся, заставив крысу вздрогнуть:

- Ну ладно, ладно! Чего ты жмешься? Ну, забыл - бывает. Я тебе бутылку дам, но завтра вернешь, условились? Или такую же принеси, - он снял с прилавка свой примус, бережно поставил его на полку и поманил меня. - Тебе сколько? Литр?

- Да, - пересохшим ртом ответил я, подходя на шаг и вновь останавливаясь.

- Как тебя зовут-то, чудик? - он покопался под прилавком, выудил запечатанную бутыль с прозрачной жидкостью и отряхнул ее от пыли. - Где живешь?

- Эрик, - ответил я. - В фабричном доме, на втором этаже, - глаза мои намертво приковались к бутылке с жидкостью, и я автоматически полез за деньгами.

Меня удивило, что керосин - не черный и вязкий, как я думал, а напоминает больше грязную воду. Дома у нас готовили на газе, поэтому керосина я никогда прежде не видел. Продавец засмеялся надо мной:

- Не разбей, неси аккуратно. Это горючая жидкость. Не так, конечно, как бензин - тот иногда сам по себе вспыхивает. Но все же. Тебе сколько лет?

- Десять.

- С матерью живешь? - проницательно глядя, спросил он.

Я кивнул. Вообще-то у меня был (или, как говорила мама, "числился") отец, но жили мы с ней вдвоем, и в ее социальной карточке, в графе "состав семьи" был записан только я. Когда-то такое положение дел меня удивляло, и я даже спросил у мамы: "А папа - это не состав нашей семьи?". Мама усмехнулась, глядя на меня со смесью веселья и досады: "Уже нет. Мы с ним не продлили брак. Может, надо было - ради тебя. Но нам бы все равно не разрешили, мы же не живем вместе...". Больше я не приставал. Кто-то из соседей по квартире объяснил мне, что задавать такие вопросы - неприлично, тем более для ребенка, и я сам все пойму, когда вырасту.

...Керосин плескался в бутылке с густым, сытым звуком. Я понюхал пробку - от нее шел запах, такой же, как в лавке, но послабее.

Начал накрапывать дождь, и я почти побежал вниз по пологой улице, ведущей к дощатой махине фабричного клуба и низенькой, приклеенной к нему кулинарии с цветными слайдами рыбных блюд в квадратных окнах. Слайды были заправлены в деревянные рамки и подсвечены с обратной стороны лампочками, но выцвели почти до белизны, а рамки были вдрызг засижены мухами. И все равно - эту кулинарию я любил. Внутри, в тесном помещении с низким потолком, всегда аппетитно пахло жареной килькой, пирожками и тушеной капустой, продавщица была толстая и добрая, а фабричные женщины пропускали меня без очереди.

Когда я добежал до клуба, дождь полил вовсю, и я натянул на голову капюшон, мимолетно подумав, что мама была права, когда заставила меня надеть резиновые сапоги. В клубе начиналась лекция, работницы первой смены уже спешили под жестяной навес, где усатый контролер в прорезиненном плаще и черной фуражке отрывал их лекционные талончики. Со мной кто-то приветливо поздоровался, я улыбнулся, но не понял, что это за женщина и откуда она меня знает. Наверное, мамина знакомая или знакомая кого-то из наших соседей - неважно. Со мной почти всегда кто-то здоровался, передавал маме приветы, спрашивал, как я себя чувствую. Наверное, мама много рассказывала обо мне на фабрике, приносила мои фотографии, советовалась, как меня лечить. У них был свой, особый женский кружок, объединенный не членскими карточками, а наличием детей и связанных с ними волнений.

На минуту остановившись, я постоял, глядя на яркий желтый фонарь над входом в клуб. Он горел в своей проволочной клетке, притягивая взгляд и обещая тепло, уют, интересные разговоры, встречи, обязательное чаепитие после лекции в клубном буфете, где тоже хорошо пахнет - сдобными булочками. Мама иногда водила меня туда, и я запомнил зеркало за стойкой, алюминиевый поднос с пирогами и огромный титан, в раскаленных боках которого отражалась шумная очередь и круглые лампы над ней.

На секунду мне захотелось плюнуть на все и пойти на лекцию, пусть даже она для взрослых, да еще и на тему пожарной безопасности на рабочем месте. Неважно. Главное - чувство единения. Но талона у меня не было, а дома ждала мама, и я, вздохнув и с усилием оторвав взгляд от гостеприимного фонаря, толкнул дверь кулинарии.

Комок смерзшихся, слипшихся рыбешек мне завернули в два слоя оберточной бумаги. Толстуха в высоком белом колпаке пересчитала мелочь, звякнула ящиком кассы, ссыпала в него монетки и протянула мне сверток, чуть улыбаясь, словно знала какой-то секрет:

- Мамуле привет передашь. Как там, дождь?

Я любил эту женщину, поэтому тоже улыбнулся ей:

- Еще какой!

- Ну, ничего, - она успокоительно подмигнула мне. - Все равно уже весна, правда? Вот осенью дождь - это противно. А в апреле - даже радует как-то. Скоро и грозы начнутся... - взгляд ее затуманился, а полные губы сложились в умильный бутончик. - Грозы в мае - это, дружок, такая красота...

Домой я шел под дождем, как можно ниже нагибая голову, потому что капюшон был чуть маловат и не закрывал лба. Прошла быстрым шагом моя учительница в черном резиновом плаще и черных же блестящих сапогах с цокающими каблуками. Проехал на велосипеде водопроводчик в своей вечной дерматиновой шляпе. Хохочущей толпой пронеслись, расплескивая лужи, старшеклассники в одинаковых синих курточках с эмблемой спортивного общества. А я был один.

Мама говорила, что одиночество - это не так уж плохо, особенно если тебе есть о чем подумать. Иногда оно даже необходимо. Но мне казалось, что говорит она так лишь мне в утешение, а на самом деле я лишен самого главного, что может быть у человека - дружбы. Мне хотелось с кем-то общаться, кому-то рассказывать о своих делах, слушать чужие рассказы, участвовать в чьей-то жизни. Даже девчонкам с их куклами я завидовал - они жили полноценно. А меня никто не замечал, даже мама спрашивала лишь о том, что у меня болит.

Но все-таки я радовался. Пусть даже мелочам: чьей-нибудь доброй улыбке, освещенному окну, кустику сирени, собаке. Заулыбался, увидев во дворе у сарая забытую кем-то игрушечную швейную машинку. И вдруг остановился.

Овраг всегда манил меня своей глубиной, дикостью, недосказанностью. Летом туда невозможно было пробраться из-за крапивы, но в тот дождливый апрельский день крапивы никакой не было, она лежала, мертво прибитая к земле, и загадочный овраг казался без нее голым и ничем не защищенным. Туда вела тропинка, протоптанная между стеной нашего дома и сараем, узкая, тонущая в дождевом тумане. Я сделал по ней шаг, другой - и неуверенно пошел.

Наверное, это всегда так: место, где ты ни разу не был, обрастает для тебя фантастическими деталями и кажется с каждым днем все удивительнее и нереальнее. На деле же овраг, в котором я очутился, был самым обыкновенным: голые черные деревца, бурая прошлогодняя листва на раскисшей в грязь земле, мусор, сломанные ветки, старая печка без дверки, валяющаяся на боку в густом кустарнике, остатки какой-то ограды из темно-красного кирпича, а на другой стороне, за оврагом - круглая водонапорная башня, облезлая голубятня на деревянном помосте и основательный, солидный трехэтажный дом, мокрая желтая штукатурка которого кажется бурой.

Я постоял немного и повернул было назад, но тут взгляд мой зацепился за крохотный, покосившийся сарайчик в самой глубине оврага, под спиленным и снова разросшимся ясенем. Строение выглядело заброшенным, дверь болталась на петлях, а крыша одном месте провисла, и там собралась вода.

Эта мысленная цепочка (сарай - керосин - спички) возникла у меня в голове неожиданно, будто кто-то зажег лампочку. Спички - наполовину полный коробок - я всегда носил в кармане, и неожиданная покупка керосина была как-то связана с этим. Даже то, что я нашел в овраге этот сарайчик, было не случайно.

Я помню смутное, теплое чувство при виде разгорающегося пламени: как будто я был голоден и, наконец, положил в рот первый вкусный кусочек. Внутри, где-то на самом дне души, тоже затеплился огонек, и я смотрел, как начинается пожар, наслаждаясь своим новым состоянием греющего покоя до тех пор, пока кто-то не схватил меня сзади за плечо.

Помню и другое: вечером мама через силу, словно ей приходилось тащить свое упирающееся тело, взяла меня за руку и повела в комнату дворника мимо закрытых соседских дверей, по пустому коридору, заставленному высокими темными шкафами. Я шел покорно, хотя знал, что сейчас произойдет что-то отвратительно неизбежное, какая-то расплата за пожар и панику, но это меня почти не волновало.

Дворник ждал нас, сидя в рабочих штанах и майке на стуле посреди комнаты. Он курил, стряхивая пепел в банку из-под килек, и лампочка под плоским стеклянным колпаком светила ему точно в темя. На коленке у него, как сложенная вдвое безжизненная змея, лежал тонкий черный ремень.

- Ну... вот, - мама ввела меня в комнату и чуть подтолкнула в спину.

Дворник затушил сигарету, поставил банку на пол и поднялся, глядя на меня странными глазами, в которых сияние лампы смешивалось с подвальной, непроницаемой темнотой.

- Ага. Ну, иди сюда, поджигатель, - сказал он вполне дружелюбно и перевел взгляд на мою мать. А ты пока погуляй, мамаша. Так лучше будет.

Я оглянулся. Мама стояла в дверях, держась за косяк и покусывая нижнюю губу. Волосы у нее чуть растрепались на висках, а верхняя пуговица на кофточке висела на одной нитке. Мне захотелось сказать ей об этом, но тут она повернулась и вышла, прикрыв за собой дверь.

- Вот и хорошо. Нечего ей тут стоять, - дворник сглотнул и отодвинул скрипнувший стул. Я посмотрел на него, ожидая, что сейчас он начнет кричать, ругать меня, спрашивать, зачем я все это сделал, но лицо его оставалось спокойным и даже чуть скучающим.

- Знаешь, - сказал он, - это ж будет не за то, что ты сжег какую-то развалюху, которая все равно никому не была нужна. Это будет для того, чтобы потом тебе не захотелось поджечь, например, нашу квартиру или чью-нибудь другую квартиру или дом. Люди, которые так делают, - опасные люди. Я одно обещаю: если у тебя одна рука за спичками потянется, то другая точно задницу зачешет. Если тебя сейчас не поучить, то рано или поздно ты попадешь в тюрьму, а никто из нас этого не хочет. Ты же и сам этого не хочешь?

Я кивнул. Как ни странно, я прекрасно понимал, что просто так, само по себе, мое странное желание не исчезнет, и мне действительно когда-нибудь может захотеться большого пожара - такого, чтобы все запылало вокруг, даже воздух. И еще я понимал, что пожар будет - здесь и сейчас, и это может как-то предотвратить другой, настоящий, где-то и когда-то.

А рыбу коту я все-таки принес.

* * *

Я летел сквозь холодный тоннель к яркой вспышке света и боли. Она была красной - эта вспышка, как кровь, как закат, как знамя, рвущееся на солнечном ветру. И меня тянуло к ней, словно боль, причиняемая человеческими руками, отличалась от боли, вызванной ледяной ржавой проволокой.

Остро запахло каким-то лекарством, и доктор сказал:

- Ну вот, почти все. Плохо дело с глазом - это я честно вам скажу. Один у вас все-таки остался, это утешает, но вот этот - все. Окончательно.

Я посмотрел на него мутным от слез правым глазом, поморгал, изображение улучшилось. Врач был деловит, руки его мелькали, как рычаги какого-то механизма. Блондинка позади него с напряженнейшим вниманием вглядывалась в меня, и ее глаза-лезвия стали еще острее.

- Ну, ничего, - левую сторону моего лица закрыл безупречно сложенный лоскут белоснежной марли, и в кожу, словно коготки, вцепились полоски пластыря, три сверху, три снизу, одна сбоку и еще одна - через переносицу.

- Ничего, - повторил врач. - Главное, что вы видите. Не смейтесь: первое время нос будет мешать, потом привыкнете.

Медсестра звонко захохотала, и я невольно вздрогнул от неожиданного звука ее смеха, даже не неуместного в подобной ситуации, а просто противоестественного, как улыбка на лице трупа.

Тончайшая игла проткнула мышцу у меня на плече, впрыснула горький яд, вышла легко и звякнула на белом эмалированном поддоне, отвалившись от стеклянного шприца, как хвост ящерицы. Сестра еще смеялась.

Стукнула дверь, возник из снежной крутящейся темноты мужчина в кожаной куртке и ввел, бережно держа за локоть, беременную женщину, до глаз закутанную в огромное шерстяное пальто: виднелись лишь расширенные зрачки да темные брови, выщипанные к вискам. Доктор сразу выпрямился, оставив меня, полуголого, в кресле и шагнул в сторону, сказав:

- Сюда. Воды отошли?

Беременная застонала, как стонет человек не от боли, а от досады, что не успел сделать важное дело:

- Да, уже час...

Ее распеленали, и я увидел единственным своим глазом, что она совсем молода. Муж, так и не расставшийся с растерянным выражением лица, протянул врачу ее социальную карточку и поставил на пол плотную матерчатую сумку:

- Варя, ты слышишь меня? Тут твои вещи. Я положил баночку варенья.

- Уходите уже, - врач подтолкнул его к дверям, - нечего стоять, позвоните утром по телефону, - он повернулся к женщине. - Посидите тут, волноваться не надо. Я распоряжусь насчет места, - он вспомнил обо мне и досадливо поморщился. - Вы как? Будете ложиться или пойдете?

Мне не хотелось расставаться с теплом, но я торопливо схватил рубашку, думая о будущем отце, с которым, возможно, нам по пути:

- Пойду. Спасибо большое. Правда, спасибо.... Но я не подсматривал, я прятался. Меня хотели ограбить. Вещи чуть не отняли... - я показал на сверток, сиротливо лежащий под стулом.

Врач пожал плечами и пружинисто вышел. Осталась блондинка, уже погасившая смех, но хранящая его отпечаток в извивах губ.

- Что же ты? - она внимательно смотрела на меня. - Мог бы и остаться, в конце концов. Или ты думаешь, что дома твой глаз начнет видеть? Не начнет ведь, ни дома, ни здесь. Нигде. Тебе больно?

Боль еще тлела, но далеко, успокаиваясь и угасая.

- Нет, - сказал я, - все прошло. Зачем мне оставаться?

- Ну, хотя бы для того, чтобы поговорить. Я знаю много интересного, всякие случаи - я же медсестра. Хочешь, завтра увидимся? Ты женат?

- Нет. Был - но она не продлила брак...

- Очень хорошо! - блондинка снова засмеялась. - Значит, никто не будет мешать. Приходи утром. Я сменюсь с дежурства.

Осторожно натягивая через голову свитер, я ответил:

- Хорошо.

- В девять, - добавила она.

Беременная, безвольно сидящая на стуле, вдруг уставилась на мое лицо:

- Глаз... ваш глаз... кровь через марлю проступает..., - ее взгляд заметался, ища мужа, но тот уже вышел.

- Сидите, женщина, - холодно, игольчато осадила ее блондинка. - Не глядите, если боитесь крови, - она подошла ко мне, тронула прохладной рукой мою левую щеку и вдруг с силой надавила большим пальцем с острым розовым ногтем на больное место.

Беременная взвизгнула. А я молчал, хотя боль расцвела ослепительно алым цветком и затопила меня всего, лишив тела и голоса, сделав меня бесполым и маленьким, похожим на фарфоровую куклу-арлекина, которая когда-то сидела у мамы на зеркальном столике.

- Что же вы делаете?.. - долетел до меня сквозь алые сполохи испуганный голосок будущей матери. - Что вы такое делаете?!

Я знал: над ней тоже совершат одно или несколько маленьких насилий, ломая сначала ее стыдливость, потом страх, потом давя успокоительными уколами истерику, пока, наконец, не извлекут на свет дитя. Но для нее насилие еще непривычно, она только что вышла из ласковых рук и шарахается от боли перепуганной мышкой.

- Вот так, - удовлетворенно сказала беленькая, отпуская меня. - Ты ведь любишь сильных женщин, да? Любишь. Приходи завтра к девяти и жди меня у выхода.

Я сказал: "приду", надел слепыми руками пальто, намотал шарф на вздрагивающую шею и поднял с пола сверток. Внутри меня колотилось гулкое сердце, что-то сжималось, горело, как в огне, но надо всем этим еще висел невидимый купол странного удовольствия, словно только что я вдохнул воздух после долгого удушья.

Метель немного ослабла, но все еще вертелась вихрями в световых кругах редких фонарей. Я огляделся (нос и вправду мешал), но будущего отца нигде не было видно. За больничными воротами виднелась слабо освещенная улица, там веселилась какая-то своя, отдельная метель. Из нее я сюда пришел, в нее и вернулся, но уже наполовину слепой, идя неуверенно, словно потерял я не глаз, а ногу и ковылял теперь на протезе.

Улица была пуста в оба конца. Будущий отец или улетел отсюда на крыльях, или убежал сломя голову, а может, провалился сквозь мерзлую землю. В такие вечера не верится, что настанет утро, слишком уж темно. Мир состоит из одних заметенных снегом тупиков, и лишь чужие окна живут своей жизнью среди метели.

У меня было отличное пальто из чистой шерсти. Зачем я украл эту куртку, так напомнившую мне живое существо? Может, именно из-за этой странной аналогии. Или мечтал быть пойманным?..

За больницей, через узкий проулочек, начался квартал одинаковых двухэтажных домов с занесенными снегом дворами. У одного из темных парадных, кутаясь, ждала кого-то девушка в полушубке, и я спросил, приостановившись:

- Который час?

Она очнулась от своих мыслей и оглянулась на низкое, горящее оранжевым окно. Там круглые часы на стене показывали - моему удивлению - только половину девятого.

- Восемь тридцать, - озвучил ясный девичий голосок. - А вам, скажите, не попадалась по дороге старушка? Маленькая, как мальчик?

- Старушки не было, - я отворачивал от нее белую заплатку на лице, но она увидела, помялась секунду и заговорила о другом:

- Пойду, говорит, сахара куплю в "Продторге", а то нет сахара - и оладьи не сделать. Магазин полчаса как закрылся, а ее все нет. Может, навстречу пойти?

Я пригляделся. Это был совсем подросток - худенькое личико, темная, подстриженная в линеечку челка, курносый нос, маленькие круглые губы. Глаза почти черные, большие, тревожно глубокие. Голова в ушанке кажется непропорционально крупной, и тело на ее фоне почти теряется.

- Одной-то страшно, - сказал я. - Сходить с тобой?

Она переступила на месте огромными сапогами:

- А можно?..

Мы двинулись. Она шла чуть впереди меня, словно давая возможность разглядеть куцый хлястик на полушубке, шерстяную юбочку до колен, сапожищи, шнурок на шапке, завязанный бантиком.

- Может, она в промтоварный зашла? - предположила девочка. - Как считаете?

- Промтоварный до семи.

- Вот ведь черт! - в голосе прозвучало отчаяние. - Где ее теперь искать?!..

- Это твоя бабушка?

- Да какое там, соседка. Но ведь старая, мало ли. Я за ней смотрю - одна она живет.

Мы шли метели навстречу, миновали больницу, добрались до магазина, где всего лишь два часа назад я украл куртку. Словно в обратном порядке чья-то рука перемотала пленку с записью этого вечера и пустила ее по новой, а чьи-то глаза стали смотреть и ждать, не выйдет ли иного результата. А я подумал: наверное, та проволока была чем-то вроде платы за кражу, а раз так - я полностью расплатился, никому ничего не должен и могу идти спокойно.

Девчонка нервничала, все ее существо держалось на тонком острие непроходящего, мелкого, раздражающего страха. Взгляд метался по стенам и заборам, но вот мы свернули у промтоварного магазина, проскользили в метели метров сто, и открылась перед нами площадь с памятником, окруженная хороводом высоких зданий с теряющимися в белом мельтешении крышами. По левую руку тянулся длинный магазин с подсвеченной витриной и замком на дверях, снег лежал холмиками на каждой деревянной букве в слове "Продторг" над входом. Никого не было.

Я знал эту площадь: днем она белая, утоптанная, людная. На углу у почты продают пирожки, дальше начинается шумный рынок, а с другой стороны живет своей жизнью хлебный комбинат, подъезжают и отъезжают бледно-синие фургоны, скользят туда-сюда по направляющим огромные ворота. Здесь же, рядом, хлопают высокие двери Управления Дознания, и сюда тоже подъезжают фургоны, но другие, серые, а чаще легковушки с белыми номерами госучреждений. Вдоль фасада Управления высятся ровные голубые ели, красиво присыпанные снегом. А рядом, как брат-близнец, еще одно здание, но без елочек - "Радиокомитет", на крыше которого густым лесом растут антенны. И все это вертится вокруг неживой, но величественной каменной фигуры на высоком многоярусном постаменте, застывшей точно в центре площади - лицом на восток.

Вечером тут жизни нет. Светятся холодные окна хлебокомбината, горит дежурный свет в Управлении, тлеет беловатая подсветка витрин, и лишь в "Радиокомитете", должно быть, что-то происходит, но тоже - скрытое.

Девчонка растерянно огляделась, посмотрела на меня, хлопнула себя варежками по бокам:

- Ну, что делать, а!

- Надо зайти, - ответил я, - хотя бы в "Радиокомитет", может, ей плохо стало? И она - там?

- А что она там забыла?

- Ну, плохо стало, - терпеливо повторил я. - Зашла таблетку попросить или врача вызвать. Сидит, наверное, у дежурного...

- Ага, - девушка кивнула и уверенно зашагала к высоким дверям с отполированными медными ручками. Я пошел за ней, начиная уже привыкать к мешающему слева носу. Можно было, конечно, взять и пойти домой, в маленькую квартирку в теплом полуподвале, совсем недалеко отсюда, включить свет и радио, вскипятить чайник... Человек, который последние две недели живет там, должно быть, спит, и можно постараться не разбудить его и создать для себя иллюзию прежнего одиночества. Книгу достать с полки, почитать немного, а потом забраться под одеяло и не думать больше ни о чем.... Завтра рабочий день, и с утра нужно еще успеть занять очередь в санчасти, чтобы получить освобождение - какая же работа без глаза?..

"А ведь верно, - я вдруг обрадовался, - работать-то я теперь не могу. Тут не только освобождение, тут целая комиссия положена. А раз комиссия, значит, инвалидность, зеленая социальная карточка, бесплатный проезд, перерасчет квартирной платы, паек, талоны.... И никакой работы, никогда, до самой смерти!..".

Эта неожиданная радость так переполнила меня, что я тихо засмеялся и живо представил свой пустой стол в конторе, лицо начальницы и ее слова: "Эрик потерял глаз и больше у нас не работает. Он теперь инвалид и живет на пособие". Звучало музыкой. Захотелось немедленно сделать что-то хорошее, запоминающееся, что-то, что окончательно закрепит счастье освобождения, и я мысленно записал себе в записную книжку: "Найти бабушку". Мы разыщем ее, и тогда уж я отправлюсь к себе в полуподвал праздновать победу.

Дверь была заперта. Девушка дернула ее, толкнула, обнаружила звонок и надавила маленькую черную кнопку.

* * *

Примерно через год после того случая со сгоревшим сарайчиком в овраге и наказанием у дворника моя мать вдруг познакомилась с большим начальником. Все так и говорили: большой начальник. Наверное, он приезжал инспектировать фабрику, а может, просто подвез однажды маму до дома на своей большой, черной, лаковой машине. Я этого так и не узнал.

Впервые я увидел его душным майским днем, в дышащем скорой грозой воздухе, у нашего дома: он выбрался из машины, держа в руке букет из пяти бледных роз, что-то сказал молчаливому, затянутому в кожу шоферу и двинулся тяжелой походкой в подъезд. Черный автомобиль отполз задним ходом, развернулся и замер за кустами сирени.

Я шел из школы, но неожиданная картина заставила меня остановиться и смотреть, потому что я знал точно: этот человек приехал к моей маме. Накануне она долго мылась в ванной, накручивала перед зеркалом волосы на длинные полоски белой материи, мазалась густым кремом из тюбика с изображением алого цветка, гладила до полночи зеленое шелковое платье. Соседи ходили на цыпочках и шептались, а дворник, с которым у меня установились странные отношения, тихо сказал мне, что будут гости. Даже не так: будут ГОСТИ - это было словно написано где-то значительными большими буквами.

И вот - гость прибыл. Даже не заходя домой, я знал, что в квартире пахнет пирогами, а на круглом столе в комнате, на парадной белой скатерти, стоит холодная бутылка водки. Там же, наверное, картофельный салат со сметаной, соленая рыба в длинной селедочнице, маринованные огурцы, ровно нарезанный белый хлеб, колбаса из пайка, шоколадные конфеты. Комната выметена, вымыта вся до последнего уголка, вещи расставлены по местам и тоже протерты, отмыты до блеска, мамина кровать застелена без единой складочки плюшевым покрывалом, а моя - разобрана и задвинута за шкаф. Мама - нарядная, надушенная, со свежей завивкой, в тяжелых лакированных туфлях на тонких каблуках - уже идет нервно и стремительно к двери, чтобы открыть, не дожидаясь трех звонков.

А я - стою и смотрю.

Первый раскат грома, глухой и смазанный, доплыл по воздуху издалека, и я невольно поглядел на небо, пока еще чистое. Хотелось одновременно и пойти домой, и убежать как можно дальше, но я знал, что не убегу, и знал, что мама ждет меня.

Косоглазенький мальчик лет шести вышел из нашего подъезда и остановился, сунув руки за пояс широких зеленых штанов с одной лямкой. У него было круглое румяное лицо, оттопыренные уши, ровная челочка, а косые, смотрящие в переносицу глаза делали его не уродливым, а беззащитно симпатичным.

- Привет, - сказал он, глядя сквозь меня странными своими глазами. - Как тебя зовут?

- Эрик, - я подошел, присел перед ним на корточки, сбросив на землю мешающий ранец. - И куда ж ты один собрался?

Он беззубо улыбнулся:

- Бабуся за молоком ушла и дверь не закрыла. А я знаю, ты со второго этажа. Это к тебе приехали.

- Да, - я взял его за руку. - Пойдем-ка домой. Ты из какой квартиры?

Он пошел со мной покорно, но невесело, и на лестничной площадке его подхватила перепуганная женщина с такими же странными, скошенными глазами - мать. А я стал подниматься к себе, задерживаясь на каждой ступеньке и топая, чтобы послушать просторное подъездное эхо. Окно между этажами было раскрыто, и второй удар грома застал меня как раз возле этого окна, будто ждал специально, когда я до него доберусь. Вместе с громом налетел ветер, и я остановился, не в силах оторваться от странной игры облаков - они вихрились, кружились по небу хороводом, сливались в одно или, наоборот, одно рассыпалось на множество. Тронутые ветром верхушки деревьев согласно раскачивались, и листья дрожали, поворачиваясь то белесой изнанкой, то гладким зеленым лицом.

- Эрик! - раздалось сверху. Я оглянулся: мама стояла у дверей квартиры, сдержанно сияющая, новая, с неловко сцепленными руками: - Эрик, ты домой-то почему не идешь?

- Гроза начинается, - сказал я.

- Ну, начинается - и что? У нас с тобой гость. Это невежливо - стоять на лестнице, когда дома гости.

Я видел: ей хочется добавить что-то еще, но стены имеют уши, и она молчит о главном, забивая пустоту необязательными словами.

Мы вошли в квартиру, действительно насквозь пропахшую пирогами, и очутились в нашей комнате, длинной, узкой, с узким же окном на торцевой стене. За накрытым столом, сложив на коленях крупные, с выпирающими венами руки, сидел тот самый человек из черной машины и смотрел на нас, по-доброму хмурясь. У него было совсем обыкновенное, открытое лицо с бледно-голубыми глазами и глубокими складками у большого рта, и лишь дорогой черный костюм с красным значком на лацкане пиджака выдавал в нем начальника.

- Мой сын, - мама подтолкнула меня вперед, и это вдруг напомнило мне комнату дворника, банку, набитую окурками, тонкий черный ремень, который оставил на моем теле долго не заживавшие ссадины, и слова, которыми все кончилось: "Ну вот, теперь ты понял, Эрик?".

- Эрик, - чуть поклонился я гостю и поставил ранец на пол у двери.

- Ну, привет, Эрик, - большой начальник улыбнулся мне и посмотрел на маму. - Хороший мальчик. Я всегда хотел иметь такого сына.

Сыном его, правда, я стал лишь через несколько месяцев, когда этот человек женился на маме и дал мне свою фамилию. А в тот день мы чинно обедали, гость хвалил пироги, в меру пил и почти не смеялся. Я наблюдал за его лицом, меняющимся, как облачное небо перед грозой: оно то мрачнело, то вдруг заливалось каким-то внутренним, непонятным светом, то превращалось в глухой кирпичный тупик. И все это - без связи с разговором, само по себе, словно существовал еще какой-то разговор, мне не слышный.

Вслух же говорились обычные вещи: какая будет погода, чем я болею, что творится на фабрике, какой фильм недавно показывали в клубе.

- У него зеленая карточка? - неожиданно спросил большой начальник, качнув носом в мою сторону, и мама осеклась: "Нет".

- Странно, моя дорогая, а почему же нет? - говорил он спокойно, но мне почему-то вдруг показалось, что этот человек умеет визгливо кричать и бить кулаком по столу. - Если мальчик болен, вполне естественно отправить его на комиссию.

- Конечно, но... - фраза осталась недосказанной, но я знал ее продолжение: "...но мне все-таки не хочется, чтобы мой сын стал инвалидом".

- Что - "но"? - начальник удивленно поднял брови. - Его надо обследовать, и немедленно. Может быть, у него редкая форма рака?

Мама вздрогнула и испуганно уставилась на него:

- Нет, что вы, он просто слабый ребенок!

- Слабый? Тогда ему нужно специальное питание, дорогая моя. Вы так халатно к этому относитесь! Завтра... нет, завтра суббота. А в понедельник я закажу ему пропуск в мою служебную столовую. И к врачу - да, я отведу его к врачу нашей санчасти.

- Спасибо... - пискнула мама, глядя преданно и даже чуть по-собачьи.

Брак они заключили в начале зимы, через день после первого снега. С того дня мы больше не жили в фабричном доме, а мама не работала на фабрике, ее устроили в бюро пропусков Управления Дознания, где работал наш большой начальник. Наверное, это была очень хорошая должность - не знаю. Я все так же болел, несмотря на столовую, в которой каждый день давали мясо, и прописанные врачом дорогие лекарства, поэтому большую часть дней проводил в своей новой комнате, в темноватой, но зато совершенно отдельной квартире на верхнем этаже служебного дома, скалой нависающего над железнодорожным полотном. Под моим окном строго по расписанию грохотали электрички, тянулись длинные товарняки, проносились на зеленый свет скорые поезда, мигали семафоры, автоматически передвигались стрелки. Я быстро привык к шуму и подолгу сидел на подоконнике, глядя вниз, на новую незнакомую жизнь.

Школа была тоже новая, стеклянно-бетонная, кубическая, но туда я почти не ходил, и вскоре "папа" - а именно так я стал звать большого начальника - оформил мне домашнее обучение. Теперь каждый день после обеда ко мне приходили или молодая очкасто-клетчатая учительница, или толстый лысеющий учитель с бородкой клином. Что-то они пытались мне втолковать, но чаще ставили оценки просто за то, что я внимательно слушаю и не перебиваю. Каждый из них составил какое-то свое представление о моей болезни и по-своему меня жалел. Наверное, им казалось, что я скоро умру или стану законченным калекой, а может - я уже калека, и не стоит так уж напрягать меня учебой.

Учительница мне нравилась. Она была до смешного добросовестна, серьезна, а глаза ее из-за очков выглядели огромными и немного испуганными. Учитель же слишком плоско острил, чтобы я мог с ним подружиться. Но оба этих человека страшно боялись "папу" и вздрагивали, стоило ему пройти по коридору мимо моей комнаты. Я тоже его боялся.

Были три вещи, которые мне абсолютно запрещались: брать без спросу деньги, ходить на ту сторону железной дороги и приближаться к дверям родительской спальни после девяти часов вечера. И все три запрета я нарушил - по одному разу.

Началось с денег - они запросто лежали в ящике буфета на кухне. Я взял совсем немного, три или четыре монетки, хотя каждую неделю "папа" выдавал мне приличную сумму на карманные расходы. Объяснить даже самому себе, зачем понадобилось красть из ящика, я не мог, а кому-то другому объяснять не пришлось: меня не поймали. И я - тоже необъяснимо - положил деньги через пару дней обратно. Что случилось бы, окажись кража обнаруженной, я так и не узнал.

За железную дорогу черт занес меня уже весной, когда мне исполнилось двенадцать. Там буйно цвела белая и темная сирень, виднелись жестяные крыши низких двухэтажных домиков, торчали закопченные трубы фабрики, тянулся белый кирпичный забор, наполовину скрытый от глаз кустами акаций. Ничего страшного или опасного, заурядный городской район, но свой запрет ходить туда "папа" повторял так часто, что однажды я все-таки решился. Вполне возможно, не будь запрета, я никогда не сделал бы и шага в ту сторону: что там делать? Сирень, трубы и заборы есть повсюду.

Однако - это была не просто сирень. Стоило мне сойти с гравийной насыпи и очутиться на асфальтированной дороге "с той стороны", я увидел то, что никак не смог бы разглядеть из своего окна: за пышными цветущими кустами извивалась кольцами блестящая колючая проволока, закрепленная на высоких деревянных столбах, а домики, издали кажущиеся обычными, были крупно пронумерованы и глядели на мир слепыми окнами в густых решетках. Стеклянная проходная фабрики была так же забрана железными прутьями и заперта на замок.

Потрясенный, я остановился. Вокруг царило безлюдье, лишь вдалеке машина с брезентовым верхом пыталась развернуться в узком проезде. Не было ни вечных старушек с матерчатыми авоськами, ни ребятни, ни рабочих дневной смены в комбинезонах и кепках, ни мам с колясками. Никого не было. Я огляделся, по привычке ища глазами клуб, и не нашел. Странно: фабрика есть, а клуба - нет. Может быть, он с другой стороны, и там же - вторая проходная?

Чуть постояв, я медленно двинулся вдоль белого фабричного забора. Припекало солнце, и на лбу у меня выступил пот, то ли от жары, то ли от страха. Если бы хоть кто-то попался навстречу! Кто-то обыкновенный, земной, нормальный, например, тяжело нагруженная тетенька в ситцевом платье и белой косынке, несущая детям сумки с макаронами, хлебом и спецмолоком, выданным за вредность. Или мальчишка моего возраста, пусть и драчливо настроенный - неважно.

Метров через сто я был согласен даже на собаку, лишь бы увидеть хоть одно живое существо. А еще через сто, после короткого спора с самим собой, решил вернуться. И странно, и жутко было идти вдоль бесконечной ограды в дрожащем от зноя пыльном воздухе, идти одному, не видя ничего движущегося, кроме собственной тени. Захотелось домой, в прохладную комнату, к книгам, радиоприемнику, остуженному квасу в графине, мягкой кровати с блестящими шарами и упругой сеткой... Но любопытство все-таки пересилило страх, и я пошел дальше, уверенный, что рано или поздно проклятый забор кончится.

И это случилось. Ограда, которая издали казалась мне параллельной железной дороге, ушла в сторону, и я порядочно углубился в странный мир "с той стороны" прежде, чем увидел долгожданный поворот. Строго говоря, это был конец одного забора и начало следующего, но вправо, разделяя две одинаковые фабрики, убегала узкая улица, и я пошел по ней, как по коридору. Теперь через каждый несколько метров мимо проплывали деревянные столбы с жестяными конусами фонарей и белыми номерами, обведенными кружком, а в перспективе улочка казалась бесконечной, и я представил, как номера на столбах становятся сначала двузначными, потом трехзначными, а потом просто перестают на них помещаться...

Внутренний голос подсказывал мне, что дальше идти не стоит, надо поворачивать назад, но родители были на работе, учителя не пришли, а новенькие наручные часики, подаренные "папой" на день рождения, вкрадчиво шептали, что часа два или три у меня в запасе еще есть.

Неизвестное манит, и, хотя я уже стал уставать, ноги сами тащили меня вперед. Я знал, что эти столбы с номерами будут сниться мне не одну ночь, если смысл их останется неразгаданным.

И вот тут, вздрогнув от радости, я увидел нормальное, без всяких решеток, здание с плоской крышей. Оно пряталось в квадратной выемке забора и было старым, словно его построили в те времена, когда никакой фабрики тут не было еще и в помине. Слева от входа стояли буквой "П" три скамейки, и на одной из них задумчиво курил мужчина средних лет в рабочем комбинезоне и огромных, с отворотами, сапогах. Возле него на расстеленной газете лежала буханка черного хлеба и стоял нераспечатанный пакет спецмолока с красным крестиком на белой наклейке.

Я остановился. Человек смотрел куда-то вдаль, поверх фонарей и заборов, затуманенным взглядом и не замечал никого и ничего вокруг. Наверное, можно было подойти и взять его обед - он бы и этого не заметил. У него было темное, словно обветренное лицо с выцветшими бровями и обилием глубоких морщин, у широкого носа виднелся старый шрам. Почему-то мне показалось, что этот мужчина - бывший военный, во всяком случае, я мог представить его в форме. И еще - он выглядел безобидным, поэтому я решился и подошел.

При звуке шагов глаза мужчины вдруг сфокусировались, вернулись из дали и ввинтились в мое лицо, едва не прожигая в нем дыры:

- Ты кто такой?

Я чуть не вскрикнул от его резкого, лающего голоса, но все-таки удержался и спросил:

- Извините, а там... там, где сирень - это тюрьма?

Он успокоился, нахмурился и покачал головой:

- Ты, видно, не понимаешь, милый, что тут не место для гуляния.

- То есть, это тюрьма, да?

- Ну, какая тюрьма? - мужчина чуть посмеялся. - Сразу видно, ты тюрем ни разу не видел. У нас учреждение лечебное - специальный городок.

- А-а, психбольница, - я кивнул.

- Психбольница? - переспросил он. - Нет, скорее... скорее, больница для злых людей, так правильнее будет. Они нормальные, просто - злые.

- Преступники?

- Да нет же, преступники - в тюрьме. А у нас не тюрьма, я же тебе объяснил, - в голосе мужчины промелькнуло раздражение.

- Злые - но не преступники? Просто злые?.. А как вы определяете, добрый человек или злой?

- Ну, милый, это же видно!

- А если... я вырасту злым, меня тоже отправят сюда? - задавая этот вопрос, я почему-то очень хотел услышать: "Нет, тебя - ни за что!", но человек бросил окурок в урну и ответил:

- Обязательно. Только ты не вырастай злым, зачем это тебе? Нужно совершать добрые поступки. Даже не для того, чтобы не попасть сюда, а просто так... - он о чем-то задумался. - А как твоя фамилия, сынок?

Повинуясь какому-то шестому чувству, я назвал ему свою прежнюю фамилию - фамилию родного отца, и он кивнул, словно записав ее в такую же мысленную записную книжку, как у меня.

Почти две недели после этого я прожил под невидимым прессом отстраненного, холодного страха: что будет, если "папа" узнает о моей вылазке? Порка? Лишение каких-то удовольствий? Сидение в темной кладовке без ужина?.. Все это было для "папы" как-то слабо, и я мучился, пытаясь вообразить наказание, которое он для меня придумает.

В общем-то, нельзя сказать, что этот человек ко мне плохо относился. Уже то, что я стал официально считаться его сыном, говорило очень о многом: далеко не каждый мужчина решится записать на себя чужого ребенка. Но "папа" на это пошел - а значит, тремя годами брака дело не ограничится, он будет продлевать его до тех пор, пока мама сама не захочет уйти или пока оба не умрут от старости.

Но любить жену - не то же самое, что любить ее ребенка, и я это чувствовал. Ответственность - да, но что помешало бы "папе" отправить меня, к примеру, в интернат? Или что похуже - для моего же блага?..

Однако шли дни, ничего не происходило, и я понемногу успокоился.

Третий же запрет - насчет спальни - нарушился как бы сам по себе, без моего участия, и виновата в этом была мама.

* * *

Девчушка позвонила снова, и на этот раз дверь открылась. На нас дохнуло теплом, изнутри потек настоящий теплый ветер, и веселый человек в расстегнутом пиджаке поверх свитера приветливо спросил:

- Принесли?

Мы ошарашенно молчали, потом я первым пришел в себя, осторожно отодвинул за плечи свою хрупкую спутницу и объяснил:

- Мы ищем женщину - старушку. Ушла за продуктами и пропала. Думали, может, она у вас?

- У нас? - удивился веселый. - Нет. Уж кого-кого, а старушек сегодня не было. В больницу ходили?

- Вообще-то нет, - подала голос девушка. - А думаете, надо?

- Ну, а куда еще? - человек пожал плечами. - Я просто не знаю. Старушка... Какая она из себя-то, ваша старушка?

Девушка принялась описывать стандартные приметы: пальто, меховой воротник, платочек, валенки, но весельчак оборвал ее:

- Можете и к дознавателям сходить. Если уж кто-то знает, то они. Сходите, сходите... А я вас за других принял, - он хохотнул. - Бессонница доконала! - и дверь перед нами захлопнулась.

- К дознавателям... - медленно повторила девушка. - Пойдете со мной? Может, вам домой надо? - она кивнула на мой глаз. - Болит ведь, наверное?

Глаз совсем успокоился, и я начал забывать о нем. А вот ее хорошенькое личико интересовало меня все больше.

- Милая, тебя зовут-то как?

- Ох, правда. Даже не познакомились... Полина.

- Эрик, - я протянул ей свободную от свертка руку. - И давай со мной на "ты". Знаешь, я ведь теперь инвалид. Глаза - нет! На проволоку напоролся.

- Вы так легко об этом говорите!

- А как мне? Глаз-то обратно не вырастет. Завтра на комиссию запишусь, зеленую карточку мне дадут...

- Пособие, - кивнула Полина.

- Да, пособие. Целый день на кровати валяться буду и книги читать.

- Со скуки же помрете! - она фыркнула. - Слушайте, а вы не боитесь дознавателей? Я боюсь.

- Да нет, чего мне их бояться? Мой отец был дознавателем... А в автобусе я буду бесплатно ездить, представь, куда хочу - и бесплатно.

- Угу, - тема инвалидности Полину, похоже, мало интересовала. - А что им говорить? Они же спросят: почему к нам пришла?

- Скажи, как есть: так и так, пропала бабушка, - я взял ее под руку и повел к темной махине Управления Дознания, - пошла за сахаром и не вернулась. Они сами разберутся. А тебе никогда не хотелось иметь зеленую карточку?

Полина раздула ноздри с чуть заметным раздражением:

- Нет, никогда. Что хорошего? Смотрят, как на неполноценную... А вам, похоже, хочется.

- Может, будешь меня все-таки на "ты" называть?.. Ну, хочется, да. И пускай себе смотрят! Когда я еще мальчишкой был, мой отец хотел мне такую сделать, да мама не позволила.

Мы поднялись по широким каменным ступеням, припорошенным лишь тонким сегодняшним снегом, без наледи, которую кто-то, должно быть, тщательно счищал каждое утро. Машинально я вытер ноги о решетку перед входом, то же самое сделала и Полина, и мы вошли беспрепятственно в полутемный гулкий вестибюль.

Учреждение, кажется, и не думало закрываться. "Папа" говорил мне, что здесь есть отделы, которые работают даже ночью, а уж вечером (часы в вестибюле показывали начало десятого) вообще половина кабинетов открыта. Правда, не для посетителей, но в экстренных случаях все-таки можно прийти и после законных шести часов.

На нас из стеклянной будки глянул дежурный, молодой гладкий парень в новенькой темно-синей форме и такой же фуражке:

- По какому делу?

- Видите ли, - Полина шагнула к нему, умоляюще складывая перед грудью руки, - пропал человек, моя соседка. Ушла за сахаром, и нигде ее нет. Везде искали. Она старая, семьдесят шесть уже - может, заблудилась?..

- В больнице были? - дежурный снял трубку черного телефона. - Алло, третий, это нижний пост. Есть кто свободный? Пришли двое заявлять о пропаже... старушка, соседка, семьдесят шесть лет. Так. Угу. Есть, запросим. Если не поступала, пропускаю к Голесу. Есть! - он два раза со звоном ткнул рычаги. - Коммутатор, город... - сверился с какой-то таблицей, - ... двадцать шесть - двадцать три, больница. Жду.

Мы молчали, переминаясь. В пальто стало жарко, и я расстегнулся, озираясь кругом. Никогда раньше мне не доводилось тут бывать, несмотря на родителей. "Отец" не слишком-то одобрял манеру сослуживцев приводить на службу детей и не делал этого сам.

- Алло, больница? - дежурный мимолетно глянул на нас. - Управление беспокоит. Тут к вам... - он жестом поманил Полину, спросил шепотом: "Номер социальной карточки знаете? Или хоть фамилию?", и девушка ответила: "Зовут Анна...", - ... тут к вам не поступала сегодня вечером женщина семидесяти шести лет, по имени Анна? Ну, давайте, смотрите... Что? Мужчина с травмой глаза, - короткий взгляд на меня, - и роженица? И все?.. Плохо. Если привезут женщину, о которой я говорил, сразу сообщите.

Полина горестно вздохнула. Дежурный положил трубку и протянул твердую сухую руку:

- Карточки ваши давайте. Пройдете к дознавателю Голесу в комнату 189, это на втором этаже. Верхнюю одежду и сверток сдать в гардероб, металлические предметы оставить здесь.

Гардероб нашелся в дальнем конце вестибюля, там нам выдали взамен вещей большие черные номерки и долго ворчали вслед, что на моем пальто нет вешалки.

Полина снова шла впереди меня, и я разглядывал единственным глазом ее тонкую фигурку в узкой юбке и серой вязаной кофте. Сапоги по контрасту казались просто гигантскими, и между ними и подолом юбки мелькали серые чулки в сеточку. Это сразу напомнило мне бывшую жену, Хилю, которая тоже обожала всякие сеточки и постоянно выставляла напоказ круглые коленки, обтянутые ажурными чулочками. Воспоминание было болезненным.

Кабинет номер 189 встретил нас приоткрытой дверью и густым запахом кофе. За "Т" - образным столом, помешивая ложкой в чашке, сидел маленький, толстый, весь лоснящийся человечек в костюме и листал бумаги, низко наклонив голову с отсвечивающей круглой плешью. У него было доброе лицо, сплошь состоящее из мягких выпуклостей, и безвольный красный рот с узкой полоской рыжеватых усиков, будто приклеенных к верхней губе.

- Ко мне? - бодро вынырнув из вороха документов, спросил человечек и улыбнулся нам. - А-а, по поводу старушки.

Мы вошли. Полина сразу протянула пропуска, и я заметил, что руки у нее чуть подрагивают.

- Отлично, - дознаватель Голес кивнул нам на жесткие стулья, стоящие по обеим сторонам ножки буквы "Т". - Садитесь и рассказывайте.

Девушка заговорила, а я сидел, разглядывая кабинет, и думал о том, что завтра нужно будет встать в пять часов утра (а лучше и вовсе не ложиться, чтобы не проспать) и занять очередь в санчасти. Там есть окошко с табличкой: "Запись на медицинскую комиссию". Всем записавшимся дают специальный талончик, но, пока идет очередь, нужно успеть зайти к глазному врачу и взять освобождение от работы. В том, что это освобождение будет, сомнений нет. Главное, не проспать, иначе простоишь весь день без толку.

Зазвонил телефон, и дознаватель, извинившись перед Полиной, взял трубку:

- Да. Голес... Ах да, все насчет той кражи... Я вызвал на завтра продавщицу Ивкину, она могла видеть преступника. Ну, а что? Протокол составлен, дело совершенно ясное... А кем он работает? Да-а?!.. Но в любом случае только завтра. Сейчас он может идти домой... Что? А почему? Он что, хочет жаловаться?.. - круглое лицо Голеса стало кирпично-красным. - Хорошо. Я сейчас допрашиваю свидетеля по делу о пропаже человека. Пусть зайдет через двадцать... нет, через полчаса. Хорошо.

От нечего делать я прислушивался к телефонному разговору, и слова насчет "продавщицы Ивкиной" неожиданно чем-то зацепили меня, было в них что-то очень знакомое, хотя никакой Ивкиной я не знал. Что-то знакомое...

"...ты, Ива, просто уникум. Сейчас дают - бери, а думать потом будешь..." - эти слова вспыхнули, как спичка, и тут же погасли. Ива. Вот оно что! "Ива" - прозвище, и обращались так именно к продавщице, той самой, что скрутила куртку на прилавке и намертво стянула ее бечевкой. Она могла видеть преступника - то есть меня!..

* * *

Однажды утром, когда наш большой начальник уехал на службу в своей черной лаковой машине, а мама (была не ее смена) осталась со мной дома, я, потянувшись через стол за маслом, разглядел у нее шее, над воротом халата, странное пятно, похожее на четко очерченный малиновый синяк.

- Что это у тебя? Вот тут?..

Мы допивали кофе, и мама вдруг поперхнулась и инстинктивно закрыла синяк ладонью:

- Ничего.

- Но я ведь видел, - мне было непонятно, чего она так испугалась.

- Это просто так. Немного ушиблась. Что ты смотришь? Это же не болезнь какая-то.

- Мама, он тебя бьет?..

Она рассмеялась, запрокинув голову и показав белые ровные зубы. Я сидел и ждал ответа, но мама все хохотала, и по щекам ее даже потекли слезы - я впервые видел такой смех.

- Мам, ты что?

- Милый мой, - сказала мама, досмеиваясь и смахивая слезинки, - какой ты у меня еще маленький... прелесть ты моя!

Кто-то другой на моем месте, наверное, обиделся бы, но я рос один и не знал, как ведут себя другие. Поэтому просто переспросил:

- Так он бьет тебя?

- Конечно, нет! Я никогда не вышла бы за человека, способного ударить женщину. Никогда, даже ради такой обеспеченной жизни, как у нас сейчас. И запомни это.

Я знал, что мы - "обеспеченная" семья. На верхних этажах служебного дома почти все семьи были такими. Давно прошло время, когда маме приходилось варить на обед перловый суп и жарить мелкую горьковатую кильку, она больше ничего не покупала в фабричных кулинариях, не мариновала на зиму огурцы, не менялась ни с кем талонами, да и талоны ей теперь выдавали другие, служебные, бледно-желтого цвета. У нее появились несколько новых платьев и кроличий полушубок, она сделала завивку в парикмахерской и стала красить ногти красным лаком, а посуду мыла в толстых резиновых перчатках, чтобы этот лак раньше времени не облез. Даже клуб мама теперь посещала другой, особенный. А главное - мы жили в отдельной квартире, и очень долго я не мог привыкнуть к отсутствию соседей.

Правда, иногда меня мучило что-то похожее на ностальгию, и тайком, хотя это и не запрещалось, я приходил в свой старый двор, чтобы просто посмотреть на него. Там ничего не менялось и ничего не происходило. Все так же на первом этаже заседал домовый комитет, обсуждая количество флагов ко Дню Труда, все так же возились у сарая девчонки, и неизменная Лиза мелькала среди них рыжим солнцем, как всегда. Дворник махал метлой и издали кивал мне, не прерывая работы. Возвращались со смены соседки и передавали приветы маме. Эти люди словно застыли во времени: изменился я, изменилась моя мать, вся наша судьба повернулась под новым углом, а для них лишь еще одно годичное колечко образовалось на бесконечно толстом дереве жизни. И так будет всегда - и домовый комитет, и девчонки, и дворник, и женщины будут возвращаться с фабрики, неся в авоськах макароны и кильку и беззаботно болтая друг с другом о пустяках. Мир деревянных игрушек, белых косынок, пестрых ситцевых платьев и рабочих комбинезонов, мир, где шипит на сковородке рыба и бормочет радио, мир, где с плаката на стене смотрит суровое и красивое своей суровостью лицо труженика, а в клубе читают лекции о пожарной безопасности - он вечен. Меняются только его жители.

...В тот же вечер я подкрался босиком к двери родительской спальни. Наверное, дело было в тайне: откуда все-таки взялся синяк на маминой шее? Я хотел удостовериться, что ее не бьют, хотя понятия не имел, что сделаю, если своими глазами увижу занесенный для удара кулак. Вмешаюсь? Глупость. Скорее всего, просто промолчу и сделаю вид, что ничего не знаю. Но тайна мучила, поэтому, умирая от стыда и страха, я подкрался и осторожно, боясь дышать, приник глазом к замочной скважине.

То, что было там, в комнате, выглядело настолько неожиданно и пугающе, что я лишь чудом не заорал. Прямо передо мной, слабо освещенное откуда-то сбоку, словно висело в воздухе мамино лицо, такое странное, что в первую секунду оно показалось мне вообще незнакомым: огромные потусторонние глаза, открытый, часто дышащий рот с острыми, будто бы оскаленными зубами, задранная верхняя губа, полоса размазанной помады на щеке до самого уха, свисающие на лоб пряди всклокоченных волос... Лицо то отдалялось от меня, и тогда глаза закрывались, то приближалось, становясь на мгновение нечеловеческим, и глаза судорожно распахивались. В этом мерном раскачивании было что-то от куклы, глаза которой закреплены на шарнирах и закрываются, стоит положить куклу на спину. Но человек передо мной был живой, и это была моя мать, поэтому, загипнотизированный, я все не мог оторваться и стоял на затекших ногах у запертой двери.

Раскачивание чуть ускорилось, и изо рта мамы вдруг вырвался короткий вскрик, похожий на быстро выдохнутое слово "нет". Сразу же из темноты, разбавленной лишь слабым светом свечи или ночника, вынырнула огромная кисть руки с обручальным кольцом на пальце и крепко зажала ей рот, а голос откуда-то из недр комнаты коротко приказал:

- Тсс!

Самым пугающим было то, что я ничего не видел, кроме лица и руки, остальное скрывалось в плотной темноте, как в чернилах. Рука убралась, а лицо продолжало раскачиваться, все быстрее и быстрее, все чаще дыша, и дыхание чуть заметно отдавало стоном. Это длилось долго, так долго, что страх во мне улегся и сменился другим чувством, которое я не мог разгадать. Это было что-то из снов, тревожное, без названия и - странно! - чем-то похожее на то, что я ощутил при виде начинающегося пожара. Оно шло из того же участка мозга, что и наслаждение зрелищем огня, и даже теплый, изводящий страх на пороге комнаты дворника, когда я увидел ремень.

Ровное движение снова ускорилось, и вдруг из темноты донесся сдавленный, негромкий возглас: "А-а-а!..". По маминому лицу струился пот, но выражение его сразу смягчилось, глаза стали прежними, лучистыми и мягкими, а мерное раскачивание затухло и сошло на нет.

Я попятился от двери и на цыпочках, чувствуя быстрые волны мурашек в онемевших коленках, побежал в свою комнату и скользнул по одеяло. Через минуту по коридору прошлепали к ванной босые уверенные шаги, зашумела вода, а я лежал, придавленный странной картиной, крепко отпечатавшейся в памяти, и мелко трясся то ли от страха, то ли от возбуждения. Мне хотелось понять, что случилось там, за дверью, и хотелось увидеть это еще раз. В ту ночь я так и не заснул.

Ровно через сутки, в то же время, я снова подполз робким червячком к заветной скважине и испытал новый шок: лицо было перевернуто вверх тормашками, напряженно запрокинуто, с закрытыми глазами и оскаленным ртом, и лишь движение осталось прежним, ровным и даже успокаивающим, словно ход поезда глубокой ночью мимо одинаковых полустанков.

Однако в этот раз что-то нарушилось, тихий голос неожиданно сказал: "Сейчас, погоди...", зашуршала материя, и я, сразу ослепший и оглохший от ужаса, превращенный этим ужасом в крохотное, пулей летящее от опасности животное, успел домчаться до своей кровати и скрыться в ней прежде, чем "папа" выглянул в коридор.

Опять же - не знаю, что стало бы со мной, увидь он меня там, под дверью. Но я остался не пойманным, хотя сердце и грозило выскочить из меня и упрыгать мячиком прочь, в безопасность. До утра мне снились жуткие сны с темными извилистыми коридорами, погонями и страшными лицами, висящими в воздухе.

А утром я уже смотрел на своих родителей иначе. "Папа", как обычно, выдал мне деньги на мороженое, глядя со спокойной доброжелательностью, как я прячу бумажки в карман штанов. Мама придвинула чашку кофе и улыбнулась нормальной человеческой улыбкой, но в моих глазах она была куклой - механической куклой, а "папа" - мотором, приводящим эту куклу в движение. Оба они как бы перестали быть людьми, и я подумал, что, наверное, во всех запретах есть смысл, раз их нарушение так переворачивает мозги.

Больше я не подглядывал, помня о своем ночном ужасе убегающего животного, но каждый вечер, стоило мне лечь и укрыться одеялом, картинка всплывала в памяти и дразнила, посмеиваясь.

Я хотел или признаться, или забыть об этом, но ни того, ни другого сделать не мог. И однажды, поздней осенью, в ветреный и дождливый день, сел в автобус и поехал на свою старую фабричную окраину.

Двор был пуст, а дом потемнел от дождя и казался изношенным, грязным, тесным и набитым людьми, как селедками - даже странно, что когда-то я любовался здесь игрой облаков в грозовом небе, стоя завороженно у подъездного окна. На четыре звонка в дверь открыл удивленный дворник:

- Эрик?.. Тебе кого?

- Вас, - я переступил через порог и вдохнул знакомый квартирный запах. - Можно?

Он провел меня в свою неизменившуюся комнату и усадил возле стола:

- Извини, брат, к чаю ничего нет. Да и чая - тоже.

Я сжал кулаки, глядя в пол и чувствуя, что краснею, и медленно выговорил:

- Понимаете, я пришел, чтобы... Помните, вы говорили: это не для того, чтобы наказать за сарайчик, а для того, чтобы в будущем мне не захотелось поджечь квартиру?

- Ну, помню, - он сел напротив и с любопытством уставился на меня.

- А если дело касается не поджогов, а... Ну, если я сделал что-то запрещенное, и меня никто за этим не поймал, мне ведь может захотеться и дальше этим заниматься? - я понимал, что говорю путано, но ничего не мог сделать.

- В общем, да, вполне может, - осторожно согласился дворник.

- Но я не могу признаться, - я поднял на него глаза. - И перестать не могу!

- Так ты со мной посоветоваться пришел, что ли?

- Не совсем.

- А чего же ты хочешь?

- Вы можете... ну, вы можете снова меня... как тогда?

Дворник изумленно откинулся на спинку стула:

- Ну ты даешь, брат... Тебе что - понравилось?!

- Нет.

- Ты пойми, это ведь не я, это - квартира решила. А мне-то самому зачем? Не было у тебя отца, вот и выбрали меня, просто выбрали, как на собрании!

- Я могу вам заплатить.

- Слушай, - он потрепал меня по коленке, - на самом деле, мне даже было тебя жалко, правда. Уж больно ты был тогда маленький и несчастный, прямо как зверек.

- Я могу заплатить, - повторил я. - У меня есть три служебных талона.

- Служебных? - дворник почесал голову. - Ну, не знаю. Это такие желтые, да?.. Эрик, да ты хоть объясни, для чего тебе это надо!

- Я же объяснил...

- Да странное какое-то объяснение! - он вспомнил о талонах и покачал головой. - Хорошо. И что - прямо сегодня? Сейчас?

- Да.

- А родители если заметят?

- Я перед ними голый не бегаю.

Дворник досадливо крякнул, встал и вытянул из штанов ремень:

- Ну, давай, что ли... Знал бы я еще, что ты там натворил...

- Крал деньги и ходил на ту сторону, в специальный городок. И еще кое-что, но это я не скажу.

Он свистнул:

- А зачем? Ходил-то зачем? Там особый режим, тебя и пристрелить могли... Хотя нет, тебя - вряд ли.

- А что там? - я взялся за верхнюю пуговицу своих штанов.

- Там?.. Погоди, дверь запру. Там, понимаешь, держат людей, которые... ну, вот как ты, только взрослые. Но они не платят талонами за порку, потому что не понимают, что неправы.

- Они хотят поджечь квартиру?

- В некотором роде - да, - он резко рассек ремнем воздух. - Ты не передумал? Тогда ложись на кушетку. Ой, горе мне, горе...

Через двадцать минут я уже спускался по пологой улице к автобусной остановке. Не знаю, что подумал обо мне дворник - лицо у него было очень озадаченное. Но талоны свои он отработал честно, тут без претензий, я даже не был уверен, что смогу сидеть в автобусе. И - что самое странное - на душе у меня здорово полегчало, все проблемы словно отодвинулись на второй план, и я подумал с блаженным чувством выполненного долга: "Меня не поймали, но я все равно наказан. Это была плата за запреты, которые я нарушил. Теперь меня можно и простить".

Уже позже, через несколько дней, я вдруг понял, что платил вовсе не за боль, а именно за облегчение, за свободу и покой, за избавление от мук не то совести, не то страха. Все это прошло вместе с оставленными ремнем следами, и даже родители перестали казаться куклами, они снова были моими отцом и матерью - любимыми.

А солнечной зимой, под конец января, в моей жизни появилась Хиля.

* * *

- Сколько вам лет? - неожиданно поинтересовался Голес, пристально рассматривая Полину. - Пятнадцать? Шестнадцать? Кем вы приходитесь этой бабушке?

- Шестнадцать. Мы соседи. Я ее всю жизнь знаю, - девушка слабо улыбнулась. - Можно сказать, она моя няня. В общем - люблю я ее.

- Любите - это хорошо, - покивал дознаватель. - И изложили вы все очень толково. А вот найдем мы вашу няню или нет, сказать не могу. Как повезет. Со стариками всегда так - наудачу.

- Почему же?..

- Она, когда в магазин ходит, социальную карточку с собой берет?

- Нет, зачем? Только талоны и деньги.

- Вот видите. А стало с сердцем плохо, упала на улице, головой ударилась - и все. Карточки нет, память отшибло, а на лицо они ведь похожи, и занести ее в другой район могло запросто.

- Кто похож?

- Ну, старушки.

- Это для вас, может быть, - Полина обиделась, - а для меня тетя Аня одна на свете такая.

Голес сочувственно вздохнул:

- Конечно. Но это поможет следствию только в том случае, если вы лично будете ездить со мной по социальным приютам, домам инвалидов, моргам и другим учреждениям, куда могла попасть ваша бабушка. А вы не будете, верно? Там мало приятного.

- Если будет надо - и поеду!

- Если будет надо, я вас сам вызову. А пока мой вам добрый совет: поищите ее сегодня сами, своими силами, а завтра утром, на свежую голову, приходите сюда - если не найдете, конечно. И принесите ее фотографию, можно маленькую, но главное - поновее. Нам важно, как ваша бабушка выглядит с е й ч а с. И разузнайте, как ее фамилия.

- Хорошо, - Полина убито кивнула.

- Если получится, найдите ее соцкарточку и тоже принесите.

- Вот это не обещаю: она заперла комнату...

Я слушал их, странно спокойный, расслабленный, медленно тающий от какого-то всеобъемлющего предчувствия конца, словно через минуту над Управлением должна была разорваться атомная бомба.

Мне хотелось даже не крикнуть, а шепнуть, низко наклонившись к маленькому розовому уху Полины: "Пойдем отсюда. Я обещаю, что найду твою старушку, только пойдем, не надо больше тут оставаться!". Ухо было заманчиво близко, темная прядь волос лежала за ним, удобно устроившись в теплой ложбинке, словно дужка очков.

Мы поднялись, прощаясь, и Голес неожиданно взял крошечную кисть девушки и коснулся ее губами. За дверью, в коридоре, заскрипели под чьей-то тяжестью доски пола, я вздрогнул. Наверное, что-то отразилось на моем лице, потому что дознаватель, отпустив руку Полины, вопросительно на меня уставился:

- Вы...

- Нет, нет, - я улыбнулся. - Просто нервничаю.

- А кто повредил вам глаз? - он прищурился.

- Никто. Я наткнулся на проволоку.

- На проволоку? - удивился Голес, и его мягкое лицо, сшитое из набивных розовых подушечек, неожиданно сделалось плотным и даже жестким. - А где у нас проволока на улицах?.. Признавайтесь, на вас напали? Ткнули шилом? Ведь верно - зачем вы запираетесь?

На этот раз удивился я:

- Каким шилом?..

Он укоризненно покачал головой и сказал Полине:

- Вот представляете? Люди сами покрывают преступников. То ли мести боятся, то ли думают, что мы станем таскать их на допросы... Недавно в четвертом районе ограбили молодого парня, рабочего - отняли всю зарплату, талоны, даже социальную карточку. А чтобы не сопротивлялся, воткнули шило в глаз. Тоже, кстати, в левый. И что вы думаете? Пока я из него все это вытянул - семь потов сошло. Упал, говорит, и напоролся на ограду. Я спрашиваю: где у нас такая ограда? Молчит. Гордость не позволяла признаться, что сладили с ним какие-то подонки. Мол, я молодой, сильный, а повалили, как ребенка... Ох уж мне эта гордость! Неужели не ясно, что против лома нет приема? То есть, против шила...

Шаги в коридоре приближались, и я готов был на все, даже выдумать несуществующих бандитов, лишь бы уйти отсюда и не столкнуться нос к ному со своей жертвой. Некстати вспомнилось: я сказал врачу (и медсестра, и роженица это могут подтвердить), что меня пытались ограбить. А если Голес вызовет их?.. Не отвертишься. Все равно не отвертишься. Если врешь - ври до конца.

- Ну... в общем, да.

- Видите! - Голес все еще обращался к Полине. - Нет, вы видите!

Девушка сочувственно покивала и оглянулась на меня, как мать на ребенка, скрывшего победу на школьной олимпиаде по математике.

Шаги были уже совсем близко. И тут меня осенило. Даже не осенило, просто инстинкт убегающего животного обрел вдруг конкретные очертания.

- Я пытался задержать вора, - сказал я и удивился, до чего естественно звучит мой голос. - Он убегал по улице с курткой, я схватил его за руку, а он развернулся и...

- С чем? С курткой? - Голес впился в меня глазами, как когтями. - Это точно?..

- Да. Это была синяя ватная куртка, я хорошо разглядел.

Полина нахмурилась. Что у меня в свертке, она, конечно, не знала. Но врачу я, кажется, об этом сказал. Или не сказал?.. Все равно - лучше потерять куртку, чем свободу. Если понадобится, если спросят - отдам, черт с ней. Скажу, что отнял у грабителя. Может, еще и поблагодарят...

- Ах, вот какие дела... - озадаченно пробормотал дознаватель. - Значит, это все одна компания...

Дверь открылась, и я, обернувшись, увидел того человека из магазина - впрочем, как и ожидал. Он был без пальто и шапки, в сером костюме, из-под которого выглядывала серая же рубашка. И лицо его, растерянное, с седыми нитками на висках, показалось мне сероватым, в тон одежде.

- Хорошо, что вы не ушли, - сухо и деловито обратился к нему Голес. - Выяснились новые обстоятельства. Вот этот человек, - кивок в мою сторону, - пытался поймать вора и лишился глаза.

Обворованный уставился на меня, не узнавая. Какая все-таки сила таится в обычных словах! Стоило дознавателю дать мне характеристику, вслух назвать меня чуть ли не героем, как перед глазами жертвы тут же повисла непроницаемая пелена - теперь, даже если в его мозгу и мелькнуло какое-то подозрение на мой счет, оно рассеялось без остатка. А ведь он хоть секунду, но видел меня в магазине, если вообще способен что-то видеть! Я не тень, я - человек, причем довольно высокого роста, с широкими плечами, и если не лицо, то хотя бы фигуру мою запомнить можно.

Слова меняют суть вещей. Может быть, теперь даже продавщица Ивкина начнет вспоминать, что видела, как я пошел з а в о р о м, а не за жертвой - уж наверняка Голес подскажет ей верное направление мыслей, поскольку перед ним - такая же пелена. А все - глаз.

Их логика проста: кто-то выкалывает людям глаза на улице и отнимает деньги и документы, таких случаев было уже несколько, и я - просто еще одна жертва. А раз так - я не могу быть вором, ведь наверняка и близко не подхожу под описание бандита с шилом, лежащее в толстой папке с надписью "Уголовное дело Љ..." в сейфе у Голеса. И потом, для чего бандиту выкалывать глаз с е б е?.. То, что мой случай - элементарное совпадение, никому не приходит в голову, я могу сочинить хоть десять разных легенд, но поверят они только одной - нападение.

И вот - я хороший, пытался спасти чужое имущество, остановить преступника, и меня покалечили. Даже жертва моя теперь мне сочувствует, что уж говорить о Полине!..

- Спасибо, - обворованный сердечно пожал мне руку. - Вот оно как вышло... Я уж жалею, что купил эту проклятую куртку! Продавщица как-то подтолкнула, мол берите, а то магазин скоро закроется... Наверное, надо было просто уйти. И с вами ничего бы не случилось. Вы знаете, ведь не в куртке дело, а в том, что у нас вот так, запросто, грабят людей, и это должно прекратиться!.. А вора-то я толком не видел. Пальто, шапка... Лицо вроде небритое...

Я чудом удержался от того, чтобы не провести после этих слов ладонями по своим щекам, но все-таки этого не сделал, даже руки не дернулись. Еще одно побочное действие "пелены" - теперь при составлении словесного портрета преступника этот человек будет инстинктивно описывать кого-то, на меня принципиально непохожего. Я был в этом уверен. "Папа" рассказал мне столько подобных случаев, что сомневаться не приходилось. Человеческая психология - очень интересная штука.

- Я считаю, - прервал мои мысли Голес, - что тут действует хорошо организованная банда, и ваша куртка - это не единичный случай, а только часть общей картины. Завтра я походатайствую, чтобы эти два дела были слиты в одно. Привлечем новых людей... И мы поймаем этих выродков.

Обворованный кивнул и снова повернулся ко мне. Его привлекало мое лицо с белой марлевой заплаткой на месте глаза, и я видел, что он хочет отблагодарить, но не знает, как. Не исключено, что никогда в жизни он не сталкивался с проявлениями чужого благородства, и неважно, что и теперь благородство оказалось фальшивкой. Главное, он в эту фальшивку свято верит.

- Давайте, уйдем, - неуверенно предложил он. - Все равно до завтра ничего не выяснится... Как вы считаете, товарищ дознаватель?

- Да! - Голес буквально просиял. - До завтра, конечно, вряд ли. Приходите к девяти тридцати, я уже успею допросить продавщицу. Может, и вы что-то вспомните. А вот вас, - он посмотрел на меня, - я бы попросил задержаться. Хочу прямо сейчас составить описание вора, пока, так сказать, горячо.

- Но почему ему тоже нельзя подойти завтра? - неожиданно возмутился обворованный. - Допустим, вместе со мной?

- Он забудет подробности! - дознаватель отпер массивный коричневый сейф, достал пачку каких-то листков и сел писать.

Я решил подыграть - просто потому, что так подсказывал мой внутренний голос.

- Товарищ дознаватель, там было практически темно. Я увидел, как он выбегает из магазина с курткой, и погнался за ним. В том районе фонари стоят редко, поэтому получилось, что я схватил его на неосвещенном участке... Помню только - пальто серое или черное, меховая шапка... Что касается лица - увы.

Голес тяжело вздохнул и убрал бумаги обратно:

- Хорошо. Уговорили. Приходите утром, можете и вместе, если хотите. Я распоряжусь, чтобы вас пропустили на вахте.

Мы, все трое, двинулись к двери, и тут я остановился, вспомнив:

- Ох... а я не могу завтра, мне в санчасть надо, на комиссию записаться...

- Прекратите, товарищ! - обворованный с дружеской досадой дернул меня за рукав свитера. - О комиссии можете не думать, я все устрою. Знаете, где я работаю?

- Где? - спросили мы хором с Полиной.

- В спецгородке, - чуть улыбнувшись, ответил он.

Полина понимающе кивнула и сделала движение к двери. Я переспросил:

- В спецгородке? Ну и что?..

И он, и дознаватель засмеялись. Это было как-то раздражающе непонятно, поэтому я решился уточнить:

- Ну, у вас есть связи на комиссии, вы хотите сказать?

Обворованный похлопал меня по плечу:

- Вы удивительно наивны, и это говорит только о том, что вы - хороший человек. Не смущайтесь. То, что вы не слышали слухов и сплетен о спецгородке и не знаете, что там происходит - замечательно. Ведь люди, не зараженные проказой, ничего не знают о лепрозориях, и никто их за это не осуждает... А что касается комиссии - то она просто находится у нас, мы - это и есть комиссия. Так что завтра же зеленая карточка у вас будет.

Я обрадовался, и все это заметили. Не люблю очередей, записей, толкотни и прочего, связанного с санчастью. В детстве меня так часто водили в это унылое, затхлое, провонявшее медикаментами учреждение, что любая возможность не идти туда казалась счастьем.

Дверь кабинета закрылась за нами, и Полина сказала:

- Ну, мне пора. Спасибо, Эрик, с вами было замечательно. И вы, бедняжка, даже не сказали мне про вора, сочинили зачем-то всю эту историю с проволокой... Никогда не надо скрывать правду. Даже хорошо, что вы пришли сюда со мной, теперь, может быть, они скорее поймают бандитов.

Обворованный улыбнулся:

- Вас зовут Эрик? Очень приятно. Трубин, - он поклонился, - Иосиф Трубин. А вас, милая, как звать?

- Полина, - сказала девушка.

- Куда же вы собрались?

- У меня пропала... ммм... родственница. Она старая. В магазин пошла и не вернулась. Утром я приду сюда писать заявление, а сейчас похожу еще, поищу, может, где-то и...

- Ночью? Фактически ночью? - удивился Трубин. - И это после того, как вы узнали о банде?.. Нет, деточка, давайте уж без самодеятельности, - он твердо взял девушку под руку. - Какие у нас все-таки самоотверженные люди, я просто диву даюсь! Что Эрик, что - вы. Пойдемте. Никаких сегодня поисков, я вам не разрешаю.

Полина хотела было вырваться, но сразу обмякла:

- Ладно.

- Я предлагаю, - Трубин немного заискивающе посмотрел на меня, - пойти и поужинать в кафе. Можно сказать, в честь знакомства. А после я провожу вас обоих по домам, чтобы с вами ничего не случилось. Это недолго. Ну, как? Согласны?

Полина кивнула, и я, подумав, согласился тоже. В конце концов, мне было что отметить, кроме знакомства. Но уже на площадке между этажами, когда Полина притормозила перед высоченным зеркалом поправить прическу, меня как хлестнуло: к у р т к а!!! Мне же сейчас выдадут ее в гардеробе, и Трубин, конечно, узнает свой сверток!..

О куртке никто не спрашивал, подразумевалось, что бандиту удалось-таки удрать с добычей. Сам я тоже ничего не сказал. Как же я буду объяснять?..

- Стойте, - странно, но голос мой прозвучал вполне нормально, - я ведь совсем забыл! Мне надо на секундочку вернуться, вы пока идите, я сейчас.

- Да мы подождем, - Трубин с готовностью кивнул.

- Нет, нет, - я заторопился, - наоборот, пока одевайтесь, это буквально одна минута!

- Что-то вспомнили?

- Да, мне надо сказать... - я побежал по ступенькам вверх. - Идите, я вас догоню!

Они пожали плечами и стали спускаться, а я, взлетев на второй этаж, остановился, кусая губы. Ну и положение!.. Даже если мне удастся взять свои вещи, когда эти двое уже выйдут на улицу, и спрятать куда-нибудь куртку, девчонка обязательно спросит: "А где ваш сверток?". Не похожа она на рассеянного человека, уж больно толково рассказывала Голесу о своей старушке.

Я подошел к перилам, свесился вниз и прислушался. Полина и Трубин разговаривали возле гардероба, шуршали одеждой, рассмеялись над чем-то. Потом Полина явственно произнесла: "Давайте, на улице его подождем - жарко", и их шаги зазвучали по направлению к выходу. У меня чуть отлегло от сердца. Короткий разговор с дежурным, и высокая дверь стукнула, закрывшись.

Постояв еще с минуту, я стал осторожно спускаться, хотя ничего еще не придумал. Просто действие было лучше бездействия, как слова "может быть..." лучше, чем короткое "нет".

* * *

Хилю, согласно социальной карточке, звали Эльзой, но прозвище, которое приклеилось к ней еще в глубоком детстве, гораздо лучше отражало ее внешность и характер, чем имя. Она выглядела слабым, бледным картофельным ростком, проклюнувшимся где-то в темной кладовке без света и воздуха. Все в ней - и впалая грудная клетка, и синеватые круги под глазами, и голубые вены под тонкой кожей на шее, и руки-веточки, и сиплый еле слышный голосок - все наводило на мысли о какой-то неизлечимой болезни, которая скоро сведет девочку в могилу. Однако внешность оказалась обманчива. Отец Хили был начальником Треста столовых и кормил дочку на убой лучшими деликатесами, какие только мог достать в своем специальном распределителе. Мать служила в Управлении социального обеспечения и каждое лето отправляла Хилю на месяц в санаторий, к морю. Девочка была единственным ребенком в семье и всегда получала все самое новое, самое вкусное, самое дефицитное, даже велосипед ей купили для укрепления здоровья, а в школу она ходила с настоящим кожаным портфелем. Ей никогда не приходилось есть кильку, в этом я был уверен. И все-таки - она не производила впечатления благополучного человека, что-то точило ее изнутри, как червь.

Мы познакомились на лестничной площадке. Я поднимался, она спускалась, и у большого полукруглого окна с двойными стеклами пути наши пересеклись. Там была батарея, выкрашенная, как и стены в подъезде, светло-зеленой краской, и я увидел бледную девочку, остановившуюся, чтобы погреть на этой батарее руки. За окном угасал зимний день, солнце уже зашло за крыши и дымоходы, оставив на небе красно-рыжую рану и зацепив облака, которые кровоточили теперь сдержанным, тлеющим, печным огнем. У земли синело, кое-где зажглись фонари, уютными квадратиками светились окна. Наш дом был выше соседних, и я видел обледенелые крыши, напоследок облизанные красным солнечным языком, увенчанные снежными шапочками трубы, гирлянды сосулек, висящие над балконами верхних этажей, запертые чердачные двери.

Девочка тоже засмотрелась в окно. На ней было фланелевое платьице в клетку, серые валенки выше колен, белая цигейковая шубка на плечах, съехавший шерстяной платок. Из-под платка выбилось две-три прядки светлых волос, брови и ресницы тоже были светлые, но не белые, а скорее мышиные, и это делало их почти невидимыми.

Раньше мы не встречались. Я знал всех детей, живущих в служебном доме, но ее никогда прежде не видел.

- Привет, - она перевела на меня грустные серые глаза. - Там холодно сегодня?

- Не очень, - я подошел и тоже положил ладони на теплую батарею. - Пятнадцать градусов.

- Холодно, - она поежилась. - А я маму хотела встретить, что-то она долго...

- Ты из какой квартиры? Как тебя зовут? - не знаю, почему я стал спрашивать. Обычно мои знакомства ограничивались тем, что я запоминал человека в лицо и просто кивал ему при встрече, ни в какие разговоры не вступая.

- Эльза, но я привыкла - Хиля, - девочка слабо улыбнулась. - Хилая потому что. Мы вторую неделю тут живем, в пятнадцатой.

- Да? - я немного обрадовался. - А я в четырнадцатой. Вы вместо директора фабрики въехали?

- Не знаю, - Хиля пожала хрупким плечиком, - папа ничего не говорил.

- Эрик, - я поклонился. - Значит, ты моя соседка.

Она рассказала о своем прежнем доме. Я знал это здание, принадлежащее Тресту столовых, темное, тяжелое, массивное, с колоннами при входе. Оно стояло возле главных складов, возвышаясь над низкорослым районом, как дерево над кустами, и было видно издалека, почти из любого окна в окрестностях.

- У нас не было газа, - сказала Хиля со вздохом, - очень старый был дом...

Это и привело к пожару, о котором я тоже знал: столб черного дыма поднялся тогда, наверное, до самого солнца. У кого-то на первом этаже взорвался примус, и деревянные перекрытия прогорели до крыши; человек десять сгорели заживо или задохнулись в дыму, об этом даже писали в газетах. Имущество Хилиной семьи чудом не пострадало, квартира находилась в конце коридора и осталась почти не тронутой пламенем, а вскоре ее отец получил новую в нашем доме. Куда делся прежний мой сосед, директор обувной фабрики, я так никогда и не узнал. Скорее всего, его повысили в должности, и он переехал вместе с семьей и домработницей или в правительственный дом, или в служебный - но рангом повыше. А может, и наоборот - директора сняли за халатность или даже арестовали, а семью временно, до окончания следствия, поселили в социальном приюте.

Хиле было четырнадцать лет и, не будь она такой худой и бледной, я считал бы ее настоящей девушкой. Мне - в мои неполных тринадцать - все четырнадцатилетние казались взрослыми. Но детская внешность Хили, ее маленький рост и худенькие ручки как бы уравнивали ее со мной, и я, после улыбчиво-робкого приглашения, даже отважился зайти к ней в гости тем же вечером.

Вещи были уже распакованы и расставлены по местам, только книги еще стояли невысокими, перевязанными бечевкой штабелями у стены прихожей. Меня застенчиво представили отцу - крупному, пожилому, с отвисшей нижней губой, и маме - низенькой, круглой, мелко завитой, в синем платье с белым кружевным воротником. Оба они показались мне очень добрыми, преданными, чуточку наивными, особенно мать, которая сразу же, толком еще меня не разглядев, похвасталась своей коллекцией фарфоровых кукол и едва не заплакала, когда я вежливо сказал: "Как здорово!".

Папаша увлекался футболом, и мне пришлось, чтобы понравиться ему, соврать, что и я хожу на стадион гонять мячик. Болельщиком прикинуться, к сожалению, было невозможно, потому что я не знал ни одной футбольной команды. Впрочем, мое выдуманное увлечение уже само по себе его умилило.

Обстановка в квартире была богатая: я увидел холодильник, большой радиоприемник с проигрывателем и наушниками, кучу пластинок, пианино, высокие напольные часы, множество ковров, огромный кожаный диван, новенький велосипед в прихожей. Последнее меня потрясло - если уж родители купили велосипед не себе, а ребенку, просто для развлечения, то это - действительно обеспеченная семья.

У них была домработница, молодая девушка с неуловимым отпечатком умственной отсталости на круглом лице. К ней относились почти как к родственнице, даже сажали с собой за стол и позволяли иногда что-то говорить - впрочем, сказать ей было нечего, и она лишь хихикала. Мамаша мельком заметила, что девушка вкусно готовит и чисто убирает, так что пусть себе смеется, раз ей весело. Такой подход меня немного удивил, но я решил промолчать.

Мой "папа" несколько раз собирался съездить в социальный приют и подыскать там какую-нибудь незамужнюю девушку, неспособную к работе на фабрике, у нас даже комнатка для нее была, маленькая, без окна, но очень теплая. Однако что-то все время его останавливало, может быть, то, что в квартире поселится посторонний человек, и кто знает, не окажется ли он вором и не начнет ли приводить кого-то в отсутствие хозяев. Поэтому мыть полы к нам ходила приятная пожилая женщина, всю жизнь проработавшая уборщицей в фабричном клубе, а готовила мама сама.

Меня усадили ужинать, и отец Хили принялся рассказывать о последнем матче, собравшем полные трибуны. Все вежливо слушали, даже домработница, но я видел, что мамаша думает в это время о каких-то своих делах, Хиля бросает косые взгляды на меня, а слабоумной девушке вообще все равно, что звучит во время еды, хозяин или радио.

- А твой папа, как я понимаю, старший дознаватель? - неожиданно сменил тему отец семейства и посмотрел на меня с добродушной хмуростью. - Я слышал, старший дознаватель живет в четырнадцатой квартире с женой и сыном.

- Да, правильно, - кивнул я.

- А мама чем занимается?

- Тоже в Управлении, в бюро пропусков.

Родители Хили переглянулись, и мать заулыбалась:

- Вот ведь как хорошо - муж и жена работают вместе! Я бы тоже так хотела. Эрик, почему ты ничего не ешь?

Передо мной на большой плоской тарелке, изукрашенной голубыми цветочками, лежала огромная, зажаренная по хрустящей корочки свиная лопатка и дымились три большие картофелины. Такого великолепия даже в нашей квартире не готовили, и я просто не знал, с чего начать, чтобы не выглядеть неотесанным. Каким-то внутренним чувством я понимал, что должен вести себя "подобающе", не восторгаться при виде свинины, не хватать куски руками, даже не смотреть на еду: голодные сглатывания - это для фабричных. И еще - я стеснялся Хили. В присутствии этого нежного болезненного создания мне казалось бестактным не то что есть, а даже дышать полной грудью. Она вся состояла из грустных глаз и ореола светлых волос вокруг маленького вытянутого личика - ну как при ней чавкать?..

- Спасибо, я, в общем-то, и не голодный.

- Нет уж, - засмеялся папаша, - голодный или не голодный, но попробовать ты должен. Это божественно! Ты такого нигде не ел, я тебе просто гарантирую!.. Давай, Эрик, не стесняйся. У нас в семье принято хорошо кушать.

И я сдался. Мясо оказалось мягким, тающим, настолько нежным, что я не мог понять, что чувствую - вкус или запах, так они сливались и перетекали один в другой. Оттенки каких-то приправ, ароматный сок, легкая кислинка румяной коричневой корочки - все это буквально ударило меня в мозг, заставило почти опьянеть, и я понял с удивлением, что центр удовольствия находится у человека не где-нибудь, а на языке.

Мамаша смотрела на меня со снисходительной радостью. А Хиля - и это было странно и даже противоестественно - в это время уплетала такую же лопатку, как у меня на тарелке, держа ее замасленными, цепкими пальчиками. Лицо ее горело таким здоровым аппетитом и удовольствием, что мысль о притворстве ради того, чтобы успокоить родителей, я сразу отбросил.

- Кушай, кушай, - ласково сказала мать, слегка потрепав ее по спине, и снова посмотрела на меня. - Видишь, Эрик? Вот как надо.

Наверное, так было и надо. Наевшийся, я отвалился на спинку стула и подумал о том, что в этом и выражается то самое "благополучие", о котором часто говорила моя мама. Если ты каждый день ешь то, что другие видят только по праздникам, если из этого не делается событие, и ты можешь поглощать изысканные блюда так же просто, как картошку - то ты "благополучен".

Глядя на обглоданные свиные косточки, сиротливо лежащие на моей пустой тарелке, я вдруг вспомнил давнее прошлое, детство: незадолго до Дня Мира в продуктовый магазин в трех кварталах от нашего фабричного дома завезли мороженую говядину. Маме сказала об этом соседка, одинокая женщина из красильного цеха, и мама, быстро схватив с дверной ручки сумку и сунув в карман фартука свернутые в рулончик талоны и мятые деньги, пулей улетела за мясом. В чем была - в ситцевом халате и переднике, успев только сменить тапочки на боты.

Я ждал ее полдня, скучая у окна и не понимая, куда она делась. И вдруг - увидел. Сияющая, мама шла походкой победителя, выпрямив спину и вздернув подбородок, и хвостики ее белой косынки развевались, как знамена. Правую руку оттягивала плотно набитая сумка, а левая прижимала к груди плоскую картонную коробку, крест-накрест заклеенную бумажными лентами. Чуть отстав от нее, тащилась следом та самая соседка, которая принесла добрую весть, - тоже нагруженная и улыбающаяся.

Стоило маме войти в комнату и без сил опуститься на стул, я подбежал к ней и схватил за руки:

- Где ты была?!

Она посмотрела на меня, лучась улыбкой, и чуть сжала мои пальцы:

- Как где? Стояла в очереди. Вовремя пришла - после меня всего пятерым досталось... - мама мечтательно вздохнула. - На праздники стол у нас будет лучше всех! Пожарим мясо! И - смотри, что в коробке - конфеты! Шоколадные конфеты!..

...Я вспомнил ее глаза, полные счастья и удовольствия, и подумал, что, должно быть, так вот радоваться пище - это "неблагополучно". Хотя само понятие относительно. В детстве я искренне считал, что мы хорошо живем и, если бы мне сказали, что когда-нибудь это время будет вспоминаться мне как голодное и бедное, я бы удивился.

Когда я был маленьким, мне казалось: у нас все есть. Отдельная комната с красивым видом из окна, мягкая кровать, теплая батарея, много разных безделушек, посуды, на стене висит настоящий коврик, а на подоконнике бормочет новенький приемник. Мама ходит зимой в пальто с меховым воротником, а у меня есть игрушечная железная дорога. Каждый месяц вместе с зарплатой мама получает голубые рабочие талоны, в том числе и на меня, и обязательно приносит в этот день две кремовые "корзиночки", купленные в буфете фабричного клуба.

Я думал так, потому что знал: по сравнению с социальным приютом все это - страшная роскошь. В приют нас водили на экскурсию еще в первом классе, и я долго вспоминал потом длинные, ярко освещенные белыми плафонами спальные помещения, в которых стояло по двадцать одинаковых металлических коек, застеленных светло-серыми одеялами. К каждой койке полагалась деревянная тумбочка с крошечной настольной лампой, узкий, в одну дверцу, шкафчик, прорезиненный коврик с номером и жестяной тазик. Все. Больше ничего житель приюта не имел, кроме, разве что, личной одежды и нескольких книжек. Все было общее: столовая (готовить что-то самостоятельно, даже чай, строго запрещалось), туалет, душевая, комната отдыха. В каждой спальне висел на стене график уборки помещений, который соблюдался неукоснительно. Висел и плакатик с крупными буквами поверху: "Распорядок дня".

В приютской конторе нам показали большой картотечный шкаф, где хранились в отдельных ячейках социальные и медицинские карточки жильцов: на руки документы не выдавались никому. Если с питомцем что-то случалось вне стен приюта, на место происшествия являлся с его картой инспектор. Нам объяснили: это потому, что приют полностью отвечает за тех, кто в нем живет.

"А кто тут живет?" - спросили мы. Люди, попадавшиеся нам в спальнях и коридорах, ничем на первый взгляд не отличались от наших соседей и знакомых, были улыбчивы и приветливы, а некоторые даже угощали нас, первоклашек, карамельками.

Инспектор, которому поручили сопровождать нашу экскурсию, ответил: "В основном, это одинокие старики, инвалиды, бывшие заключенные, вернувшиеся после больших сроков. Много умственно отсталых. То есть - это все нетрудоспособные граждане, у которых нет родных или нет жилья. В отдельном крыле у нас дети-сироты... Таким людям положены зеленые талоны и пособие, но на руки ничего не выдается - мы ведь кормим их бесплатно, выдаем мыло, зубную пасту, другие необходимые вещи. Вот если они переезжают от нас - тогда да. Тогда они сами все получают".

Нам показали специальное отделение - "времянку", состоящее из крохотных четырехместных комнаток. Оно напоминало гостиницу, и обитали там самые обыкновенные люди. Кто-то пострадал от пожара и ждал ордера на новое жилье, у кого-то арестовали родственника, кто-то переехал в приют из закрытого на ремонт общежития. Когда мы пришли, отделение почти пустовало: народ разошелся на работу, и мы смогли все беспрепятственно осмотреть.

Я ходил с классом, озирался и не мог понять: как же можно существовать в таких условиях?.. Да, тепло, кормят, есть крыша над головой, библиотека, кинозал, но это - не жизнь. Это даже хуже, чем в больнице, потому что далеко не у всех есть шансы "выздороветь" и выйти отсюда. Никто не держит, но идти-то некуда! Не жить же на улице...

Я пытался представить, как это - в приюте. И не мог. Одно я хорошо понимал: большинство мечтает вырваться и делает для этого все возможное. Девушки из слабоумных устраиваются домработницами, старушки - няньками, инвалиды упорно ищут места в трудовых артелях, чтобы получить койку в общежитии - в общем, мало кто сидит сложа руки.

И вот, глядя на эту постоянную борьбу даже не за свободу (ведь они - не заключенные), а просто за полноценную жизнь, я был на сто процентов уверен, что наш фабричный дом - это место во всех отношениях превосходное. Но оказалось, что мир, в котором я вырос - просто еще одна ступенька "неблагополучия" на лестнице, ведущей к чему-то действительно хорошему...

Хиля словно уловила мое настроение и улыбнулась:

- О чем думаешь?

- О том, как хорошо нам живется, - совершенно честно ответил я.

Взрослые засмеялись. Девочка тоже хмыкнула:

- А зачем об этом думать? Просто надо жить, и все. Пошли в мою комнату, покажу тебе одну штуку: ты такого еще не видел.

Мы встали из-за стола, поблагодарили, и я совершенно машинально, не отдавая себе отчета, бережно поддержал Хилю под руку. Она удивленно оглянулась, секунду смотрела на меня и вдруг расплылась в широкой улыбке.

В ее комнате, уютной, светлой, заставленной хорошей мебелью, почти не было игрушек, разве что плюшевая обезьяна свешивала длинную лапу со шкафа для несколько фаянсовых собачек сидели рядышком на подоконнике. Зато на письменном столе я увидел с удивлением и мгновенной обжигающей завистью большой, во весь стол, самолет из фанеры и тонкой жести, выкрашенный серебристой краской. Хиля ошиблась - я видел такие раньше, но лишь издали, в витрине главного универмага, куда ходил как-то с мамой за тетрадями и ручками.

- Настоящий бензиновый мотор! - девочка старалась говорить без хвастливой интонации, но у нее это плохо получалось. - Отец подарил на день рождения.

Я подошел и осторожно погладил самолет кончиками пальцев:

- И как? Ты уже запускала?

- Нет, - она тоже подошла и легко присела на край стола, по-хозяйски положив ладонь на спину своей игрушки. - Одна боюсь: вдруг улетит. Хочешь вместе?..

Естественно, я хотел.

- Ты в какую школу ходишь? В нашу? - Хиля повеселела и уже обдумывала какие-то планы на завтра.

- Я... нет, я дома учусь. Болел много, да и вообще...

- Везет же! - она завистливо вздохнула. - А у тебя что, зеленая карточка?

- Да нет, обычная. Это отец устроил, чтобы я от класса не отставал.., - неожиданно я подумал, что не помню почти ни одного лица в этом самом классе, и усмехнулся.

Хиля поняла усмешку иначе:

- А ты молодец, хитрый. Не бойся, я - никому. Мне можешь доверять любые тайны. Могила! - она торжественно подняла указательный палец. - Завтра часа в три пойдем на пустырь? Сможешь?

Я, конечно, мог. Учителя приходили в половине второго от силы на час - полтора, а иногда и вовсе не появлялись, заочно ставя мне "четыре" и "пять". К тому же, я чувствовал, что могу просто п о п р о с и т ь их не прийти, и они не придут. Ведь я их не выдам, и эти люди смогут, получая зарплату, элементарно гулять, где хотят. Кроме надбавки к учительскому окладу, положенной за домашнее обучение, "папа" ежемесячно вручал обоим по несколько талонов, так что заниматься со мной (или делать вид, что занимаются) было для них делом несомненно выгодным.

На следующий день Хиля зашла за мной. Учителя я выпроводил сразу же, как только он явился, и встретил девочку уже одетый, в пальто и шапке, с бутербродами в кармане.

- Ты готов, - без вопросительной интонации сказала Хиля. В белой шубке, с огромным самолетом в руках, она казалась очаровательно хрупкой и даже женственной. Я улыбнулся:

- Да. А после, может, зайдешь к нам выпить чаю?

Родители были уже в курсе, и "папа" несколько раз напомнил мне с утра, что нужно обязательно устроить ответный "визит вежливости" - позвать маленькую соседку на ужин.

- Хорошо, - согласилась она. - Пойдем, стемнеет!..

Недалеко от нашего служебного дома, за невзрачными постройками и гаражами водопроводной службы и сараями жильцов, начинался большой заснеженный пустырь, за которым, очень далеко, дымил в небо металлургический завод, прозванный в народе "крематорием" именно за этот постоянный дым из нескольких высоченных труб.

Мы шли по скрипучему снегу и разговаривали. Я нес самолет, Хиля вертела на резинке пеструю варежку, и бледный, морозный ее профиль казался еще бледнее на фоне пламенного неба, уже вечереющего. Дни в январе короткие, не успевает негреющее солнце выкарабкаться из-за крыш и как следует осветить улицы, стены домов, подоконники, фабричные трубы, площади, как пора уже нырять обратно, в никуда, на много часов уступая место звездам. Я не люблю зиму за такую скоротечность дней и еще за мороз, но все-таки зима - время особенное, это признаешь даже при нелюбви.

Я родился зимой, правда, в самом конце, 27 февраля - но это ведь еще не весна, а так, одни предвестники. В день моего появления на свет, мама рассказывала, было очень холодно, промозгло, шел странный снег, больше напоминавший мелкий град - им засыпало снаружи все подоконники родильного отделения фабричной больницы. В старом здании с печным отоплением специально прибавили тепла, кинув по добавочной порции угля в каждую квадратную печь с чугунной дверкой. Одна из этих печей пять лет спустя осыпала меня, маленького пациента детского отделения, раскаленным градом - первое и самое жуткое воспоминание детства.

Но в день, когда я родился, в больнице не случилось ничего плохого. Роды у мамы прошли легко, и уже к обеду ее привезли на каталке в общую палату - отсыпаться. Я же попал в какое-то другое место, где меня вымыли, обработали особым составом, сделали спецпрививку Љ 1 и завернули мое крохотное тело в белую пеленку со штампом больницы. Я всего этого, конечно, не помню - в книге читал описание. На память о самом первом дне жизни у меня сохранился только желтый картонный квадратик с номером отделения, данными моей матери (включая группу крови), моим полом ("М"), ростом (53 сантиметра), весом (3,75 кг) и маленьким номерком в углу - 114, означающим, что я был сто четырнадцатым новорожденным с начала месяца.

Мама рассказывала, что заснуть ей не удалось, и она просто лежала на койке у окна и смотрела, тихо радуясь, на свинцовое небо, щедро сыплющее белую крошку, на уходящую в даль пустынную улицу фабричной окраины, на запорошенную санитарную машину у подъезда больницы - и ей было хорошо. Она думала обо мне. Вечером появился с гостинцами мой родной отец, которого я совершенно не помню, и немного посидел возле нее в палате. Он работал на той же фабрике мастером цеха и потому не рассказывал ничего нового, так, обычные новости, но для мамы все звучало музыкой...

- Хиля, а ты в каком месяце родилась? - спросил я, когда водопроводная служба осталась позади, и перед нами открылась белая, нетронутая поверхность пустыря.

- В ноябре, - девочка шла, все еще играя варежкой и слабо улыбаясь. - А ты?

- За день до конца зимы. Год был не високосный...

- Тебе тринадцать?

- Будет.

- Слушай, я ведь намного тебя старше! - она засмеялась. - Мне уже четырнадцать, а тебе еще и тринадцати нет!

- На год и три месяца, - я пожал плечами. - Подумаешь.

На пустыре мы внимательно перечитали инструкцию к самолету, залили бензин в маленький оцинкованный бак и запустили мотор. Винт сразу завертелся с воем, и самолет рванулся из рук, стремительно побежал по снегу и взмыл. А мы кинулись за ним, боясь упустить. У меня мелькнула странная мысль: что, если он залетит в спецгородок?.. Но тут же все мысли сгинули, потому что игрушка, набирающая высоту у нас на глазах, уже перестала быть игрушкой и была удивительно похожа на настоящую машину. Если совсем чуть-чуть напрячь воображение, можно было представить, что это - большой самолет, просто смотрим мы на него издали. Наверное, Хиля чувствовала то же самое - глаза у нее сияли.

Ту картину я запомнил на всю жизнь: розовеющее зимнее небо над разномастными крышами, причудливой формы облако, тонко подкрашенное солнцем, плоский снежный блин пустыря и яркий, сверкающий самолет, заходящий на плавный круг - наверное, внутри у него было спрятано устройство, не позволяющее лететь прямо. Он был так освещен предвечерним солнечным светом, что казался раскаленным докрасна и готовым взорваться от своего пронзительного рева, мощный пропеллер превратился в полупрозрачный огненный диск, и мы невольно остановились, потрясенные. Чувство, которое переполняло меня, звучало так: "Он удивительный, но совсем ручной. Он не может никуда улететь, потому что летает только по кругу. Он выглядит мощной машиной, но при этом его легко может поднять слабая девчонка. Он - не то, чем кажется".

И все-таки - это было прекрасно. Мы запустили самолетик еще трижды, каждый раз зачарованно любуясь его полетом, а потом, когда солнце уже скрылось, устроились на какой-то помятой железной бочке и стали жевать бутерброды, глядя на последние отсветы заката.

- Красота, - заметила Хиля с набитым ртом.

- Здорово было, - согласился я.

- Хочешь, завтра опять пойдем?..

Но назавтра я тяжело заболел, и врач, которого вызвал на дом "папа", запретил мне даже вставать с постели. Мама осталась дома со мной. Я видел, что ей хочется поговорить о девочке, но она не знает, с чего начать. Хиля во время вечернего "чая" (который оказался на самом деле роскошным ужином) вела себя скромно, улыбчиво, хвалила все, чем ее угощали, и, кажется, родителям понравилась.

- А что, этот самолет правда сам летает? - мама, наконец, придумала, что сказать. - Без веревочки?

- У него настоящий бензиновый мотор, - я лежал, утонув в подушке и глядя сквозь слабое марево высокой температуры.

- Как интересно, - мама села на край кровати и положила руку мне на лоб. - Эльза замечательная девочка.

- Угу.

- Постарше тебя немного, но это даже хорошо... Она тебе нравится?

- Не знаю. Нравится... А почему ты спрашиваешь?

- Да так, - мама засмеялась.

Может быть, уже тогда и она, и "папа" знали, что Хиля станет моей женой. Именно знали, а не предполагали. А вот откуда - понятия не имею...

Мы действительно поженились, тут родители не ошиблись, но вот обстоятельства, из-за которых это произошло, могли быть и более светлыми...

* * *

Гардеробщица, плосколицая тетка в черном рабочем халате, положила на стойку мое пальто и сверток и сразу ушла куда-то в заросли вешалок, а я остался, мучительно раздумывая.

- Извините, а где здесь туалет?.. - спасительная мысль еще не пришла, но надо же было что-то делать.

- По коридору вторая дверь, - донеслось из зарослей.

Я двинулся в коридор, неся охапкой вещи, и сразу увидел приоткрытую дверь с черной человеческой фигуркой на табличке. Огляделся и вошел в просторное кафельное помещение с длинным зеркалом по стене и таким же длинным рядом белых, чисто вымытых раковин. За ними до самого окна тянулись светло-серые кабинки, а под окном, чуть нарушая геометрический порядок, стояла на табуретке грязная фарфоровая пепельница с изображением танцующего гуся. Кроме меня, в туалете никого не оказалось.

Я осмотрелся, ясно понимая, что времени почти нет. Можно бросить куртку прямо здесь, но жалко. К тому же, мне нужен сверток - любой. Вряд ли Полина помнит, как именно он выглядел. Главное, чтобы был.

Слева от двери, у раковин, прилепился к стене маленький шкафчик, на приоткрытой дверце которого висело забытое кем-то грязноватое вафельное полотенце. Я подошел, осторожно заглянул внутрь и увидел с невольным облегчением то, что искал - старое, здорово засаленное армейское одеяло с двумя белыми полосками по краю. Оно было воткнуто безобразным комком в самую нижнюю секцию шкафа, а сверху горой лежали тряпки, резиновые перчатки, щетки, надорванные пакеты с хлоркой, связки пожелтевших газет, бумажные мешки для мусора и прочая дребедень. Это было хозяйство уборщицы, и нормальному сотруднику или посетителю вряд ли могло прийти в голову заглянуть сюда даже из любопытства. Зачем тут одеяло, я тоже понял: уборщица, видно, пожилая и подстилает его, когда нужно становиться коленями на холодный кафельный пол. Что ж, один день она, пожалуй, обойдется. Может, и вообще не заметит или спишет на свою рассеянность...

Еще раз оглядевшись и прислушавшись, не идет ли кто-нибудь по коридору, я вытащил одеяло, ощутимо воняющее сыростью, выгреб с нижней полки какую-то ветошь и затолкал свой сверток в самые недра шкафчика. Потом завалил его тряпками, как листьями, и переставил сверху для верности какие-то банки. Может быть, уборщиц две, и одна подумает на вторую... Руки мои сами, без участия мозга, скатали одеяло, разодрали плотный коричневый пакет для мусора, соорудили сверток и перетянули его случайно найденным обрывком сырого шпагата, связанным из нескольких кусков разной длины. Я удовлетворенно выпрямился, чтобы полюбоваться. А что, даже похоже. Бумага почти как в магазине, только более толстая. Если не присматриваться, то и не отличишь.

Через минуту я уже вышел из Управления, чувствуя на душе странную поющую свободу, словно только что мне отменили смертный приговор.

Полина и Трубин разговаривали в нескольких шагах от крыльца, и я заметил, что мой обворованный новый знакомый все норовит тронуть девушку то за плечо, то за руку, то поправить ей воротник полушубка, то чуть приобнять ее за спину. Глядя на его машинальные, но недвусмысленные движения, я вдруг почувствовал, как радостное, освобожденное состояние сменяется во мне каким-то другим, глухим и тревожным. Я не мог понять, что это, но внимание Трубина к Полине было мне неприятно.

- А вот и Эрик! - весело сказала девушка и сделала шаг в мою сторону, словно инстинктивно спасаясь от прикосновений. - Ну как, все в порядке?

- Да-да, - я торопливо подошел. На сверток она даже не взглянула, может быть, лишь отметив краем глаза, что он - при мне.

- А что вы вспомнили-то? - поинтересовался Трубин, увлекая нас от Управления прочь.

- Да мелочь. Шрам у него вроде бы был на лице, - на ходу придумал я и почти сразу вспомнил, у кого видел шрам: у человека в спецгородке. - Знаете, небольшой такой, около носа. Или мне показалось... А нос, по-моему широкий, даже приплюснутый немного...

- Ага, так вы все-таки разглядели его лицо! - Трубин торжествующе поднял брови. - Видите, стоило немного подумать - и все всплыло. Вы сказали дознавателю?

- Н...нет. Я не уверен. До утра подумаю, может, что-то еще вспомнится...

Он покачал головой:

- Смотрите. Память - такая вещь, что сегодня помнишь, а завтра - как ветром сдуло. Шрам, вы говорите?.. около носа?.. А он был молодой, старый?

- Средних лет, - я чувствовал, что начинаю увлекаться, но остановиться не мог. - Наверное, за пятьдесят.

- Вы сказали - широкий нос... А рост?

- Не знаю. Он мне показался высоким, но точнее... - я развел руками.

- Очень интересно! - заявил Трубин, и лицо его сделалось странно озадаченным. - Очень! Я знаю одного человека с таким шрамом, но не мог же он... хотя, а почему нет?

- Что, серьезно? - удивилась Полина.

- Да, вполне серьезно, и нос у него тоже широкий... приплюснутый... Эрик, а скажите, он ничего вам не крикнул, когда вы его схватили? Голос у него какой?

- Да, крикнул - "Отстань!", - я кивнул, с каким-то холодком внутри понимая, что делаю все это напрасно, и пора остановиться. - Голос... Резкий такой, как воронье карканье.

- Ну, точно! - вскрикнул Трубин, хлопнув себя по бокам. - Нет, надо же!.. То есть, он, может быть, просто выследил меня... я тогда задумался, смотрел себе под ноги, а он мог идти следом...

- Да вы о ком? - девушка, наблюдая за его лицом, нахмурилась.

Я молчал. Слово - не воробей, вылетит - не поймаешь, и первое пришедшее на ум объяснение моей задержки вытянуло за собой целую легенду, лживую от начала до конца. Правдиво тут только описание внешности, остальное - полная чушь, но я осознавал, что повернуть все вспять уже не получится.

- Надо же... - повторил Трубин, качая головой. - А на вид - вполне приличный человек, рабочий, два трудовых значка имеет и специальный паек... Чего ему не хватало-то?

- Кому? - совсем тихо переспросила Полина.

- Наш сотрудник. Я поверить не могу... в глаз, шилом, живому человеку... - вид у Трубина был по-настоящему расстроенный. - Даже не знаю, что теперь делать.., - он машинально шагнул к подъезду Управления и остановился. - Нет, не сейчас. Лучше утром, как решили. В голове не укладывается... Может, пойти и поговорить с ним? Хотя так можно все испортить, не надо мне в это лезть... Вы, Эрик, как думаете, вернуться к дознавателю?

Легенда, которую я придумал, существовала теперь как бы сама по себе, и я пожал плечами:

- Не знаю. Я во всем этом не уверен, мог и обознаться в темноте.

- Но вы ведь узнаете его, если увидите? - подала голос девушка.

- Да, точно! - обрадовался Трубин. - Вы поймите, дело не в куртке, не в вещи, а - в принципе! Если человек, которого я хорошо знаю, на самом деле преступник, мой долг - забыть о своем хорошем отношении и сообщить дознавателю! Хотя бы ради того, чтобы он еще кому-то не выколол глаз.

- Может, все-таки подождем? - я еще цеплялся за нитку, но он уже убедил сам себя, и все было бесполезно:

- Нет, нет, надо! Обязательно надо вернуться! За ночь он может успеть скрыться... пойдемте, пойдемте!

Внутри у меня все ныло от мерзких предчувствий, но я послушно дал взять себя под руку и потащить обратно к высоким дверям.

* * *

Детство наше - мое и Хили, а может быть, общее - протекало плавно и спокойно, без потрясений, свойственных любому детству. Не помню, чтобы я с кем-нибудь дрался или у меня что-то отнимали. Не было случая, чтобы родители обошлись со мной несправедливо. Не случалось дома и скандалов, разве что иногда мама, недовольная "папой" или мной, закрывалась в маленькой комнате без окон и подолгу сидела там в тишине, листая книгу или просто уткнувшись лицом в сложенные ладони - но она не плакала, ни разу: подглядывая в щелку неплотно закрытой двери, я не видел ее слез. Может быть, она вообще разучилась плакать за долгие размеренные годы с моим "отцом", никогда не повышающим при ней голоса. Или же для того, чтобы отвести душу, она выбирала время, когда меня нет дома - не знаю.

Болеть с возрастом я стал реже, и все свободное время мы проводили с Хилей вдвоем, не нуждаясь больше ни в чьем обществе. Мы бродили по городу, сидели на скамейках в чужих дворах или часами гоняли мяч на черном пустыре, с одной стороны ограниченном гаражами, а с другой - далеким забором из потемневших бетонных плит, за которым дымил неизменный "крематорий". За гаражами, блекло-желтый, шестиэтажный, стоял наш дом, и моя мать, выглядывая в окно на шестом, самом верхнем этаже, видела нас. Иногда, бросив взгляд в ту сторону, я замечал, как она торопливо отпускает штору и отходит от окна, словно ее застали за неприличным занятием. Наверное, меня это немного раздражало, во всяком случае, однажды я предложил Хиле найти другое место для игр. Она немедленно потащила меня за руку к гаражам, точнее, к спрятанному между ними проходу, и сказала, задыхаясь от быстрой ходьбы, что знает отличную площадку, где нет никого взрослых. Это оказался квадратный дворик на задах старого городского морга, тихое, всеми заброшенное место, будто специально созданное для таких, как мы. Там, возле запертых навсегда ворот, стояла низкая скамейка на чугунных ножках, почти совсем утонувшая в кустах полыни, и на этой скамейке, болтая или швыряя мяч в облупившуюся стену, мы провели половину какого-то лета.

Нас в ту пору погода не останавливала, я помню много дней, когда на землю сеялся непрерывный дождь, а мы, в куртках и резиновых сапогах, все равно выходили и тащились куда-то, привычно взявшись за руки, как брат с сестрой. Хиля брала с собой бутерброды или печенье, и мы исчезали до темноты. Странно, но мир, в котором мы существовали, был - или казался - много реальнее, чем мир других людей, родителей, например. У нас были свои тайны ("Никому не говори, но я видела сумасшедшую старуху, которая разговаривает с деревьями!"), свои горести (мертвый маленький щенок, найденный нами поздней осенью на стадионе и там же со слезами похороненный), свои условности ("Называй меня только Хиля, пожалуйста, терпеть эту "Эльзу" не могу!") и странное подобие родственных отношений, позволяющее мне, если приспичивало "по-маленькому", не прятаться от Хили в кусты, а просто повернуться к ней спиной.

Никаких друзей у нас не было, никто третий не вторгался в наш маленький мирок. Иногда с нами заговаривали на улице другие дети, но, словно чувствуя нашу обособленность, ни один из них больше не появился рядом.

Тогда же мы попробовали и курить. Начала Хиля - почти все наши эксперименты проводились с ее подачи. Стащив у отца две сигареты, она с третьей или четвертой попытки подожгла одну из них и осторожно, глядя напряженными глазами на тлеющий огонек, втянула дым. Я стоял и ждал, что она закашляется или сморщится, но ни того, ни другого не случилось. Дым вышел обратно, Хиля сплюнула на землю и протянула сигарету мне:

- Теперь ты.

Я послушно затянулся. Гортань сразу обожгло, как кипятком, запершило, ударило в нос.

- Слабее, слабее надо! - Хиля засмеялась, наблюдая мои судороги. - По чуть-чуть!..

Вторая затяжка оказалась не лучше первой, и я, отплевавшись, швырнул окурок:

- Да ну, дрянь.

Хиля покачала головой:

- Зря выбросил. Я пробовала раньше - мне нравится. Ты как хочешь, а я курить буду. Что-то в этом есть.

Я пожал плечами. Мы стояли у задней стены нашего дома, и эта стена вдруг поплыла у меня перед глазами куда-то вверх, закачалась - точнее, закачался я, и меня стошнило прямо под ноги.

А Хиля курить действительно начала, хотя и редко, больше для вида. Я понимал, что главное для нее - выглядеть не хуже лощеных конторских девиц, стучащих высокими каблучками по мостовым и сидящих с тонкими сигаретами в бильярдном зале служебного клуба. Девицы эти мне никогда не нравились, и я предпочел бы, чтобы моя девушка (а ведь Хиля, как ни крути, считалась моей девушкой!) была другой, попроще, поестественнее, что ли. Но ее мои слабые протесты не останавливали: она проколола уши, выпросила у отца туфли с отвратительными железными набойками, сделала "взрослую" прическу и начала подпиливать и красить ногти - последнее обернулось для меня глубокими бороздами на щеке, когда Хиля, веселясь, сказала: "Мя-ау!" и по детской привычке полоснула меня по лицу кончиками пальцев. Все-таки она была еще ребенком, хотя и странным, наполовину вылезшим из детства, как молодая любопытная улитка из раковины.

Ей исполнилось уже лет шестнадцать или даже семнадцать, когда она стала, наконец, понемногу превращаться в девушку. Я наблюдал это превращение со странным чувством, словно на глазах у меня из сухой бледной куколки вылуплялась бабочка - так же болезненно, но неотвратимо.

Сам я взрослел плавно и незаметно. Сначала изменился голос, потом пробилась белесая щетина, и "папа" подарил мне бритву в красивом кожаном футляре. Не было ни прыщей, ни взрывов настроения, ни каких-то особенных снов, о которых я читал в книгах по физиологии переходного возраста. Просто в один прекрасный день я сам, без чьих-то объяснений понял, что происходит за запертой дверью родительской спальни, и это меня почти не удивило. Секс - одна из естественнейших вещей в жизни, и нет ничего особенного в том, что им занимаются твои отец и мать. Пугает только неизвестное, но теперь тайны не стало, и я больше не прислушивался и тем более - не подсматривал в замочную скважину по вечерам.

Мама, должно быть, боялась моего взросления и называла меня по-прежнему "мой маленький" и "моя прелесть", а вот "папа", наоборот, стал относиться ко мне, как к равному. Ну, или почти равному. Иногда я ловил на себе его цепкий, какой-то оценивающий взгляд, в котором смешивались дружеское расположение и неуловимый, повторяющийся вопрос.

- Что? - спрашивал в таких случаях я.

- Что "что"? - он тут же начинал улыбаться и отводил глаза.

Но однажды "папа" все-таки высказал то, что его мучило. Это случилось летом, воскресным вечером, когда мы с Хилей допоздна засиделись на скамейке у железнодорожных путей, следя за маневровыми тепловозами. Домой я пришел уже в сумерках, когда на бледно-синем небе над домами холодно и остро зажглись мелкие звезды.

- Эрик, - "папа" выглянул из кухни и поманил меня. - На минутку, сынок.

Мама, видно, уже легла, во всяком случае, затихла. Я подошел на зов и увидел, что мой "отец" давно ждет меня: на квадратном кухонном столе стояли две чашки остывшего чая и лежал в тарелке накрытый салфеткой пирог.

- Что, папа?

- Присядь, пожалуйста. Я давно хочу у тебя спросить одну вещь. Скажи, ты и Эльза, вы... ну, спите вместе?

- Как это? - удивился я. Термин "спать" я, конечно, слышал, но понимал его лишь в одном смысле, поэтому вопрос показался мне более чем странным. Ясно же, что мы с Хилей вместе не с п и м.

- Я имею в виду - у вас что-то было? Вы все время вдвоем, и я не удивлюсь, если ты...

- А-а! - до меня дошло. - Нет, папа, мы просто друзья.

Он вздохнул не то с облегчением, не то с досадой, и придвинул мне чай:

- Поешь, мама пирог приготовила... Видишь ли, я почему спросил. Другой девочки у тебя нет. Но... если у вас ничего не было с Эльзой, то... делаешь же ты это с кем-то?

- Ни с кем, - я посмотрел на него поверх чашки, искренне удивляясь.

- Почему? То есть, - заторопился он, - я не говорю, что это н а д о делать, да еще в таком молодом возрасте, но разве тебе это не нужно?

- Нет, - совершенно честно ответил я.

"Папа" почесал лоб:

- М-да?.. А хотелось хоть раз? Хоть когда-нибудь?

Я подумал и помотал головой.

Примерно через час, как когда-то раньше, мне вдруг неудержимо захотелось подойти к двери их спальни. Не посмотреть, нет: я был уверен, что не увижу в замочную скважину висящего в воздухе маминого лица, но вот услышать что-то могу и даже - должен.

Они негромко разговаривали, но в тишине квартиры голоса звучали вполне явственно.

- ...помню себя в его возрасте, - в ответ на какой-то вопрос объяснял "папа". - И я видел насильников его возраста - вот что я хочу сказать.

- Ну ты что, милый... - пробормотала мама, - разве он может...

- Как раз наоборот! Он - вряд ли. Тут совсем другое: его все эти вещи не интересуют. Я уже несколько месяцев к нему приглядываюсь, и знаешь что? Выглядит он взрослым, но внутри это еще ребенок!

- Что ж тут плохого?

- Как посмотреть, - "папа" вздохнул. - С одной стороны, хорошо. Но с другой... Ему все-таки шестнадцатый год. Может, показать его врачу?

- Он просто много болел в детстве.

- Болел... Да, болел, и возможно, что все дело в этом. Слабый иммунитет, постоянные простуды, лимфоузлы распухшие... Пять раз перенес легочный грипп! Это тебе не кот начхал. Возможно, его надо лечить, а то он так вообще мужчиной не станет!

Я вздрогнул. "Папа" озвучил то, что где-то в глубине души начинало меня беспокоить. И не только меня, но и Хилю.

Она становилась девушкой просто мучительно. Сначала все ее лицо покрылось ярко-красными прыщами, и даже я, всегда относившийся к ней как к беззащитному цветку, порой морщился от смутной, волнами накатывающей брезгливости. У нее начала меняться внешность: потемнели волосы, округлилось и словно выдвинулось вперед лицо, стала расти грудь, и вообще хрупкая Хиля вдруг потянулась вверх и в стороны, и иногда, глядя на нее отстраненным взглядом, я думал, что не так уж она и похожа теперь на цветок, больше - на яркое румяное яблоко.

Потом стадия прыщей прошла. Мы по инерции еще сидели на скамейках, как в детстве, бродили по улицам, лазали по пустым комнатам какого-нибудь предназначенного на слом барака, даже запускали игрушечный самолет, но все уже изменилось. Рядом со мной, гордо подняв голову, шагала красивая и вполне сознающая свою красоту девушка и, если бы не внезапные скачки ее настроения, перемена эта даже радовала бы меня.

Случалось так, что мы выходили на улицу вместе, а возвращались порознь, поссорившись где-то на полпути. Ссоры были безобразны: Хиля кричала, топала на меня ногами, отталкивала от себя, убегала куда-то в закоулки. Или вдруг начинала спорить, противореча буквально во всем, цепляясь к каждому невинному замечанию или шутке, повышала голос, злилась или раздраженно молчала. Ходить вместе стало тяжело.

Однажды теплым вечером мы брели по малолюдной улице, застроенной двухэтажными домами, где-то в районе главных складов. Это тихое место, там даже есть участок совсем без жилых домов, с одними лишь сараями да большой площадкой с натянутыми на столбах веревками для белья. Зелени мало, зато почти нет пыли и можно найти подходящую скамейку, чтобы сесть и перекусить.

Хиля была в сносном настроении, и я вел ее за руку и слушал, как она пересказывает фильм, увиденный в клубе с матерью. Мы шли как раз мимо кирпичной складской стены, низкой, выкрашенной в густой темно-желтый цвет, с узенькими окошками вдоль крыши. В некоторых местах краска уже облезла, а кое-где виднелись и голые кирпичи.

- Посидим? - предложила Хиля, кивая на вросшую с землю скамью без спинки, прочно стоящую под стеной.

Мы уселись. Напротив нас широкой буквой "П" расположился коричневатый дом с тремя подъездами, возле него копошились в куче песка дети и болтали, сидя на огромном поваленном ясене, несколько старушек. Кто-то готовил ужин, до нас долетал запах тушеной капусты. Я обратил внимание, что двор дома отгорожен от остальной улицы ржавыми, вкопанными в землю газовыми баллонами, и показал Хиле:

- Смотри, и здесь так. Я уже видел в другом месте, у фабрик...

Моя подружка поморщилась. Она, конечно, знала о моем фабричном прошлом, но любое напоминание о тех временах раздражало ее невероятно.

- Ты сегодня отлично выглядишь, - поспешил добавить я. - Не сердись.

Хиля действительно выглядела красавицей. На ней было насыщенно-синее шелковое платье с рукавами до локтей и белым воротником, волосы, подстриженные по последней моде, пушисто шевелились на ветру, а прыщи совсем исчезли со щек, не оставив и следа на гладкой розовой коже. Пахло от нее горьковатыми розами - духами, которые я подарил.

- Да? Правда? - Хиля покосилась на меня. - Тогда почему ты меня не поцелуешь?

- Здесь? - я опешил. - Но там же люди... дети...

- Ой, дети! - она снова поморщилась. - Люди! Им-то какое дело? Это складские, им по жизни лишь бы на что-то пялиться!..

Уже не впервые я обратил внимание на то, как она говорит о "неблагополучных" - с презрением. Мне это не нравилось, потому что в глубине души я слегка завидовал таким людям, сам не понимая, почему. Может быть, они казались мне более естественными, чем мое окружение, а может, просто напоминали о детстве.

- Что-то много ты о людях думаешь, - сердито сказала Хиля, закидывая ногу на ногу. - Тем более, об э т и х.

- Но они такие же граждане, как и мы, - я не хотел спорить, но не мог и смириться с ее тоном.

- А может, и приютские - тоже такие, как мы? - она прищурилась.

- Давай, не будем ругаться, - я нежно взял ее за руку и чуть потянул к себе.

- А я не ругаюсь! - она вырвалась. - Просто не могу тебя понять! Вчера, в магазине, ты бабку какую-то без очереди пропустил - в честь чего? Пацанам фабричным дал на мороженое - зачем?

- Просто так, Хиля, ты что...

- Да не просто так! - Хиля сверкнула на меня глазами почти с ненавистью. - Скажи честно: ты считаешь себя кем-то вроде них, да? Только честно!

Тут уже начал сердиться я:

- Слушай, в нашей стране нет граждан второго сорта! Нет богатых и бедных! А ты, кажется, думаешь по-другому. Да, я считаю, что ничем не отличаюсь от людей с фабрики или складов. Или из приюта! Ты сама жила в приюте, когда сгорел ваш дом!

- Три дня!

- Ну и что? Факт остается фактом. Ты ведь не стала хуже оттого, что три дня провела в социальном приюте, правда? Ну - и они не хуже оттого, что вынуждены жить там постоянно!

Наверное, мы говорили довольно громко, потому что, привлеченные спором, к нам вдруг подошли двое детей, мальчик и девочка, очень похожие друг на друга и даже похоже одетые - в черные спортивные штаны и синие рубашки с короткими рукавами. Им было лет по шесть или семь, не больше. Ни о чем не спрашивая, они уставились на нас светлыми, удивленными глазами, какие бывают у щенят при виде грузовика, и мальчик уж точно по-щенячьи склонил набок русую стриженую голову.

"Складские" дети ничем не отличаются от детей "заводских" или "фабричных", это разделение условно и отражает лишь место их жительства. Даже в социальных карточках, в графе "статус семьи", у всех написано одно и то же - "рабочие". Все получают одинаковые талоны и учатся в одинаковых школах, сходно питаются и одеваются, играют в одних и тех же дворах, и родители их ходят друг к другу в гости. Но одно отличие все-таки есть: "складские" страшно любопытны. Не знаю, с чем это связано, может быть, с работой родителей, которые вынуждены проводить долгие часы в огромных закрытых помещениях, часто в одиночестве, а потому в остальное время постоянно сплетничают о соседях и знакомых. Любое событие для них - праздник. Парень и девушка ссорятся на улице - чем это не событие?..

Увидев детей, Хиля замолчала и враждебно посмотрела на них, а потом на меня, словно спрашивая взглядом: "Ну? И долго я буду ждать, пока ты их прогонишь?". Я откашлялся:

- Ребята, вы чего хотите?

- Ничего, - ответил мальчик, не двигаясь с места.

- Пошли бы, поиграли, - я улыбнулся.

Дети заулыбались в ответ, но уйти и не подумали. У них были чисто умытые, румяные мордашки с чуть заметными веснушками вокруг носа, у мальчишки между крупными передними зубами я заметил застрявшие кусочки моркови.

- А чего вы сейчас ругались? - спросила девочка.

- Мы не ругались, - я поправил ей волосы. - У нас просто голоса такие... громкие. Но, когда взрослые разговаривают, детям стоять и слушать не положено. Невежливо, понимаешь?

- Короче! - резко сказала Хиля и раздраженно засопела. - Ты долго рассусоливать с ними собираешься?.. - она повернулась к детям. - А ну, пошли отсюда к чертовой матери, пока пинка не дала!..

Те не заставили себя уговаривать и кинулись бежать, но шагах в десяти остановились, и мальчишка состроил Хиле рожу.

- Ах ты сволочь! - Хиля с готовностью схватила с земли булыжник, но я успел перехватить ее руку.

- Ты что?! - крикнула она, но камень все-таки выпустила. - Заступаешься?..

- Нет, не хочу уголовщины. А если бы ты кинула и попала? Глазомер у тебя хороший, ты вполне могла голову ему разнести, - я отбросил булыжник подальше в траву. - И что тогда?.. Ты просто представь: следствие, суд, а потом, может, и тюрьма.

- Я бы не кинула, - сказала Хиля, остывая.

- Ну, а вдруг он бы еще что-нибудь сделал? - я посмотрел на детей, которые уже вернулись к своей игре у подъезда и изредка косились на нас, как на больных. - Он мог тебя спровоцировать.

- Видно, что у тебя отец - дознаватель, - она встала со скамейки, одернула платье и аккуратно расправила кружевной воротник. - Так и сыплешь словечками. Пойдем отсюда, видеть эти морды не могу...

Мы миновали двор, прошли метров сто по улице, поглазели на витрину крошечного магазинчика скобяных изделий, и Хиля вдруг сказала с какой-то взрослой, трезвой задумчивостью:

- Знаешь, Эрик, а ведь ты меня никогда еще не целовал. Не подумай, что я озабоченная, но ведь ты считаешься моим парнем, и...

- А чей же я еще? - я обнял ее за плечи. - Только твой.

- Обними сильнее, - тихо попросила она.

Я не стал спрашивать: "Что, здесь?", хотя стояли мы прямо перед магазином. Просто обнял, прижал к себе, зарылся лицом в мягкие волосы на макушке. Было приятно, от девушки пахло духами, чистым платьем, чистой кожей, но никакой другой реакции, кроме тихого удовольствия, это объятие у меня не вызвало. Мне нравилось обнимать красивого, ухоженного, симпатичного мне человека, но я прекрасно понимал, что обнимать надо не "человека", а прежде всего - молодое женское тело. Увы - именно как "тело" Хиля меня не интересовала.

- М-да, - она чуть отстранилась. - Эрик, я ведь тебе не сестра. И не дочь. А ты обнимаешь меня, как отец или брат, - вся ее злость куда-то улетучилась, и на меня смотрели удивленные и обиженные глаза. - Я тебе не нравлюсь?

- Нравишься, и даже очень! - я погладил ее по голове.

- Может, ты правда стесняешься людей?

- Скорее всего. Не могу, не в своей тарелке себя чувствую... - это была неправда, но я решил пока на ней остановиться.

Мы побродили еще немного. Вечер был такой теплый, нежный, наполненный мирными шумами жилого района и запахами клейкой листвы, остывающего асфальта и легкой бензиновой гари (гарь в малых дозах пахнет, как духи), что домой нас совсем не тянуло. Складская стена кончилась, и мы шли теперь вдоль решетчатой ограды, за которой высились горы желтого песка и стояли аккуратные штабеля кирпичей. С другой стороны дороги открылся пруд с ровно гудящей на берегу трансформаторной будкой. Людей вокруг не было, и я почувствовал, глядя на идущую рядом девушку, что просто обязан сейчас поцеловать ее, потому что она этого ждет.

И я ее поцеловал. Мне казалось - все вышло, как в кино. Но Хиля отстранилась и снова посмотрела с удивлением и обидой:

- Ты меня не любишь!

Прежде я не задумывался, люблю ли ее. Нравится - да, это я твердо знал. Никто другой не нужен - тоже верно. Она умнее, взрослее меня, ее разум вмещает в себя мой без остатка, и человек она тоже славный, а вспышки беспричинной злости скоро пройдут. Но что касается любви - тут я растерялся, а потому, наверное, ответил:

- Почему, люблю!

- Тогда что ты надо мной издеваешься?! - крикнула Хиля и взмахнула в воздухе сжатыми кулаками. - Бревно ты бесчувственное!.. - в ее глазах засверкали слезы, и она, резко развернувшись, побежала прочь, к виднеющимся вдалеке корпусам старого элеватора.

- Хиля!

Она не обернулась, крикнув:

- И не ходи за мной!..

Через неделю она стала встречаться с двадцатилетним парнем, который служил в Тресте столовых учетчиком, но вскоре вернулась ко мне и попросила прощения. Я, успевший за это время сполна прочувствовать, что значит быть брошенным, так радовался, что простил все, даже то, что уж с ним-то она нацеловалась как следует.

У нас так ничего и не было, и Хиля, кажется, просто смирилась с этим. Так мы и оставались наполовину друзьями, наполовину влюбленными - до того самого дня, когда разразилась катастрофа.

* * *

Дознавателя Голеса в кабинете не оказалось. Трубин настойчиво постучал, но дверь была заперта, зато на стук из кабинета напротив высунулась гладко причесанная голова молодой девицы, судя по виду, секретарши:

- Не стучите, он на совещании. И остальные тоже. Когда вернется, не знаю. Может, поздно.

- А как же нам быть? - Трубин заметно расстроился и в то же время как будто обрадовался. - Мы уже были у него, буквально только что... По поводу преступления.

- Здесь других поводов не бывает, - девица сухо улыбнулась. - Или ждите, или можете все изложить письменно и оставить у меня. Я передам, мне так и так до утра сидеть.

Робко, словно она могла нас укусить, мы вошли в огромный кабинет с десятком столов, гораздо больший, чем у Голеса, завешанный портретами видных сыскных деятелей прошлого, картами районов города, таблицами, какими-то стрельчатыми схемами - я успел разглядеть табличку на двери: "Комната 190. Отдел координации. Посторонним вход воспрещен".

Сверток с одеялом на этот раз был со мной, я побоялся сдавать его в гардероб, чтобы тетка не учуяла затхлого запаха и не вздумала сунуть в него нос. К счастью, дежурный у входа не смотрел в нашу сторону, когда мы шли к лестнице, и ничего не заметил.

- Проходите, - девица, неожиданно оказавшаяся в ладно сидящей форме с нашивками младшего дознавателя (вот тебе и секретарша!), процокала каблучками к своему столу. - Вон там в коробке бумага, садитесь и пишите. В верхнем левом углу пометьте: дознавателю Голесу от таких-то.

Я пристроил сверток на стеллаже у двери среди других, поменьше и побольше, упакованных в такую же плотную коричневатую бумагу. Трудно было понять, что в них: может, документация, а может, и какие-нибудь вещдоки. Мы уселись. Писать стал Трубин, я лишь отвечал шепотом на его вопросы. Полина же откровенно озиралась. Взгляд ее то и дело останавливался на молодой дознавательнице, которая уже перестала обращать на нас внимание и углубилась в какие-то бумаги. Наверное, женщину в форме девчонке видеть еще не доводилось - взгляд выражал самое настоящее изумление.

- Что вы так смотрите? - не поднимая глаз, спросила дознавательница.

Полина аж подскочила на стуле:

- Извините!..

- Да ничего, я привыкла, - женщина перевернула плотный лист. - Многие так смотрят.

- Но вы же меня не видите! - пробормотала Полина. - Как вы...

- Почему же не вижу? Прекрасно вижу. Грош была бы мне цена как дознавателю, если бы я не владела боковым зрением.

- Ничего себе... Вот бы мне так научиться...

- Вы кем работаете?

- Я учусь. В ремесленном, на радиомонтажницу.

- Хорошая профессия, - кивнула дознавательница, - но там эти навыки ни к чему. Там, наоборот, ценится умение концентрировать взгляд на мелких деталях, а боковое зрение только отвлекает от работы.

- Нет, ну здорово! - Полина восхищенно хлопнула себя по коленкам, сделавшись на секунду самым обыкновенным ребенком. - Вы и о профессиях все знаете!..

Женщина сдержанно засмеялась:

- Это все память и логика, моя милая. Тренируйте память, читайте, и будете знать не меньше.

- А скажите, сложно стать дознавателем? - осторожно спросила Полина.

- Младшим - нет. Сложно б ы т ь дознавателем и не превратиться в обычного чиновника, который только штаны на службе протирает. Таких ведь много, не только у нас, а везде.

Трубин дописал и вопросительно поднял глаза:

- Я - все. Можно просто оставить?

- Не просто, - женщина встала из-за стола, подошла и взяла исписанный лист. - Я зарегистрирую ваше заявление, сниму копию, а оригинал отдам тому, кому он адресован - Голесу. И не волнуйтесь, это же документ, - она чуть встряхнула листком. - Идите спокойно домой, время позднее.

Выходя, я взял сверток с полки, и дознавательница тоже ничего не заметила - она стояла и внимательно читала заявление.

Внизу мы забрали вещи из гардероба, оделись и вышли на улицу. Метель кончилась, небо очистилось, и теперь на нас смотрели острые колючки звезд. Стало заметно холоднее, изо рта у меня вырывался густой пар.

- Подморозило! - Трубин с силой потер ладони одна о другую. - Ну вот, дело сделано, можно и поужинать, - вид у него был бодрый, но я чувствовал, что он сильно нервничает. - Есть хочется - сил нет. Пойдемте.

- Везет ей, - пробормотала Полина, - дознавательнице. Работа интересная, платят, наверно, хорошо... талоны желтые, пайки...

- Вы совершенно точно кушать хотите! - заулыбался ей Трубин. - Раз говорите о пайках.

- Да я не о пайках, я - вообще...

Улицы были пусты, как в сказке, лишь окна горели, отбрасывая на снег ровные квадраты желтого света. В квартирках кипела жизнь, люди ужинали, разговаривали, слушали последние новости по радио, дети носились, играя в войну, женщины развешивали белье и стелили кровати. У кого-то на стене - как недавно у Полины - я увидел часы, они показывали без четверти одиннадцать. Время еле двигалось, и я не мог понять, в чем дело. Столько случилось событий, а время - десять сорок пять. Всего-то четыре часа прошло с тех пор, как я украл эту несчастную куртку, лежащую теперь в глубине туалетного шкафчика в Управлении Дознания...

Улица круто повернула, и мы очутились на широком проспекте, по которому, жужжа, проносились редкие машины. Замерзший постовой в тулупе стоял в своей будке, съежившись и грея в воротнике лицо. Несколько рабочих возились в открытом люке, один держал фонарь и изредка давал советы (снизу отвечали: "Закрой рот!"). Дворничиха шла, неся охапкой, как цветы, три или четыре фанерных снеговых лопаты. У булочной разгружали большой бледно-синий фургон с наклонными буквами: х л е б, вытаскивали по направляющим лотки с ровными рядами буханок и осторожно ставили на низкую тележку, чтобы завезти внутрь магазина - оттуда шел плотный, теплый запах выпечки.

Я засмотрелся на фургон и чуть не врезался лбом в фонарный столб: все-таки неудобно с одним глазом. Полина испуганно схватила меня под руку:

- Ой, Эрик, что же ты так?!.. Что ты там увидел?

- Мирная жизнь, - ответил я.

- Ну, так ведь и не война, - удивилась девушка. - Что ж ей не быть мирной?

- В другом смысле, - я улыбнулся. - Некоторые вот этого не понимают: вечер, булочная, хлеб привезли. Смотри, канализацию чинят... Им кажется - так и должно быть, а ведь это - счастье...

Трубин весело поглядел на меня:

- А вы, Эрик, философ!.. Слушайте - нескромный вопрос - а что такое вы с собой таскаете? Паек, что ли?

- Да нет, какой паек! - мне удалось полностью сохранить естественные интонации. - Будете смеяться: одеяло. Старое одеяло. Дверь хочу утеплить, дует, а тут смотрю - валяется в больнице, никому не нужное. Они разрешили - я и взял. Хотите, покажу?

- Не надо, не надо! - Трубин со смехом замахал руками. - Я из простого интереса спросил. На что мне ваше одеяло? А насчет двери - вы молодец, я бы не додумался...

Мы пересекли проспект, и я увидел то самое кафе, куда вела нас жертва моей кражи: три окна чуть на разной высоте, стертые ступеньки, низкая крыша. Надпись "К а ф е" лесенкой по стеклу, рядом пожарный щит с баграми и лопатами, открытый песочный ящик.

- А почему оно работает? - удивилась Полина. - Времени-то уже часов одиннадцать!..

- Для ночных сотрудников, - объяснил Трубин. - Не волнуйтесь, пропуск у меня есть, ну, а вы - со мной, естественно.

Я шел и улыбался, предвкушая ужин, за который не придется платить, и обещанную завтра зеленую карточку. Пока все складывалось в мою пользу: даже если бы Трубин вдруг решил посмотреть, что у меня в свертке (а такое могло случиться, люди разные), он увидел бы только драное, полусгнившее, грязное одеяло. Неприятное зрелище, но зато я - чист, как стекло.

Единственное, что тревожило меня - больница. Это было мое слабое место: я не помнил, сказал ли врачу о куртке. Вроде не говорил. А медсестре? Или сторожу, который нашел меня за будкой?.. А может, той беременной женщине?.. Оставалось надеяться, что и они ничего не помнят. Но - вдруг?

Я не люблю слово "вдруг", оно никогда не таит в себе приятных неожиданностей. "Вдруг" происходит всегда что-то гадкое, даже непоправимое - как, например, тогда с Хилей...

* * *

В тот ужасный день она ждала гостей. Зайдя к ней около шести часов, я застал ее необычно оживленной, в нарядном платье из темно-красной шерсти и наброшенном на плечи шелковом шарфике. На тумбочке под зеркалом стоял открытый флакон духов, а на полу, на аккуратно расстеленной чистой тряпочке - туфли.

Мне было девятнадцать, а Хиле - двадцать лет. К тому времени я уже закончил курсы помощников бухгалтеров и служил в жилищной конторе, а она поступила к своему отцу секретаршей. Можно сказать, что оба мы устроились неплохо: я получал оклад младшего служащего, желтые талоны и надбавку за сверхурочные, а о Хиле и говорить нечего: в Тресте столовых она каталась, как сыр в масле. По состоянию здоровья армия мне не грозила, достаточно было полистать медицинскую карточку, и потихоньку, буквально по маленькому шажку, я начал приближаться к мысли о женитьбе на моей очаровательной соседке: в конце концов, я знал ее сто лет, мы крепко дружили, и даже - кажется - любили друг друга.

Будущее виделось мне светлым: хорошая должность (я не собирался оставаться всю жизнь только помощником бухгалтера), уютная отдельная квартира в служебном доме, ребенок или даже двое, вечерние походы в кино или на лекцию, прогулки по окрестностям, выезды к морю в самую лучшую пору года - ранней осенью. Семья в моем понимании была естественным продолжением романа - других примеров я вокруг и не видел.

Правда, была одна вещь, из-за которой наши отношения с Хилей нельзя было назвать "романом" в обычном смысле, и именно эта стыдная, странная, противоестественная мелочь заставила меня обмануть "папу" еще раз - последний...

- Ты куда-то уходишь? - я протянул Хиле букетик цветов.

- Нет, никуда, - она небрежно положила, почти бросила подарок на тумбочку. - Просто будут гости.

- Ах, я не вовремя... Но мы же хотели в кино - не помнишь?..

- Слушай, Эрик, - она вдруг крепко взяла меня за плечи и посмотрела в глаза жестко и укоризненно, - ты отличный парень, но сегодня, пожалуйста, уйди. Завтра, если хочешь, мы сходим с тобой в это кино. Или в другой день. Но не сегодня.

- Почему? Это будут какие-то особенные гости?

- Да. Это будет другой человек.

Несколько секунд я переваривал, потом сказал:

- Тебе не кажется, что "других людей" мы с тобой уже проходили? - больше всего мне хотелось заплакать, но я заставил себя говорить спокойно.

- Эрик, - Хиля отпустила меня, - мы с тобой просто хорошие друзья. Неужели ты, как друг, не хочешь, чтобы у меня все сложилось? Мне двадцать лет, ты понимаешь, все мои знакомые уже... - лицо ее вдруг сделалось беспомощным.

Мне показалось, что я вижу выход из положения:

- Хиля, если ты имеешь в виду - замуж, то я...

- Ничего не говори! - зло отозвалась она. - На свете нет легких путей. И никакая запись о браке нам с тобой не поможет.

Я все не мог понять, что она имеет в виду.

- Слушай, Хиля, давай это обсудим. Я серьезно говорю - выходи за меня замуж.

Я предложил это вполне искренне - решение и так почти созрело. Конечно, в двадцать лет ей уже пора иметь семью, кто спорит.

Секунду Хиля молчала, потом упрямо помотала головой:

- Нет.

- Почему? - теперь я уже жалел, что не предложил этого раньше.

- Эрик, давай честно... ты же не можешь... с женщиной, да?

- А тебе это обязательно нужно?

- Но хотя бы ради детей! - глаза ее широко распахнулись, и я инстинктивно шагнул к ней, готовый обнять и утешить, если заплачет:

- Дети будут. Я тебе обещаю. Придумаю что-нибудь.

Хиля начала всхлипывать:

- Эрик, не доводи меня, уйди, пожалуйста! Ну, пожалуйста!.. Придумает он... А раньше почему не придумал?

Я отступил к двери, изо всех сил удерживая на лице спокойную маску. Хиля отвернулась.

- Ну хорошо, - сказал я. - Как скажешь.

Да - я действительно этого не мог. "С женщиной" - сказала она, но ошиблась, потому что есть масса мужчин, которые не могут этого именно с женщиной, а иначе, пусть даже извращенно - но они имеют хоть какое-то представление...

Я же не мог этого в о о б щ е. И не хотел.

Теоретически я знал все, и, как любое абстрактное знание, оно меня не волновало. Удовольствие - это теплый вечер, хороший фильм в кино, прикосновение к чистой гладкой Хилиной коже, запах духов, смех над шуткой. Существует удовольствие от вкусной еды (и очень сильное), от скорости, от горячей ванны, от отдыха после долгой прогулки. Даже от работы, если она тебе удается.

На службе знали, что у меня есть девушка, чуть ли не невеста, поэтому никаких вопросов не возникало. Хотя нет, один вопрос мне все-таки задали: "Ты кого хочешь, мальчика или девочку?". Спросила об этом симпатичная толстушка-машинистка, в обеденный перерыв, на отведенной для курения лестничной площадке. Я поднимался в контору, она стояла с папироской в янтарном мундштуке, прислонившись к крашеной стене и скрестив ноги. На ее белую рабочую блузу косо падало из окна солнце - и это было красиво.

- Эрик, а ты что, не куришь?

- Когда как. Скорее, нет.

- Жаль. Покурили бы с тобой, - машинистка выпустила струйку дыма.

- Я могу просто так постоять, если тебе одной скучно.

Она захихикала. Этой женщине было уже за тридцать, и она успела раза четыре выйти замуж, но ни разу не продлила брак. Теперь на очереди был кто-то пятый: каждый день он звонил, витиевато здоровался простуженным басом и просил позвать свою толстушку "к трубочке".

- Эрик, а ты кого хочешь, мальчика или девочку? Ну, ребенка, я имею в виду.

- Интересно, - помимо воли я рассмеялся, - а откуда такая мысль, что у меня будет ребенок? Я даже не женат, и вообще...

Толстушка смерила меня медленным, ласково-цепким взглядом умудренной жизнью женщины, вытолкнула в воздух еще одну дымовую струйку и сказала:

- Я же не говорю - сейчас. Ну, а в принципе? Ты у нас такой галантный, утонченный, всегда девушек вперед пропускаешь... Спорить готова: ты больше девчонку хочешь. Такие, как ты, всегда о дочках мечтают.

- Наверно, ты права, - я ощутил чуть заметный укол смущения и тревоги. - Но это уж дело случая.

- Я слыхала, - машинистка выбросила окурок в чугунную урну и выбила мундштук о перила лестницы, - что рождается всегда тот, кого хочет отец. Вот мой, например - я думаю, мы поженимся - орет на всех углах: сына, сына!.. А я же по глазам вижу: девку ему надо, просто стесняется, - она многозначительно улыбнулась. - Значит, и будет девка.

- А ты что, уже..? - я растерялся.

- Похоже.

Странно, но женщины почему-то не стесняются говорить со мной на такие темы, словно я им - подружка. То ли чувствуют что-то, то ли просто не берут меня в расчет. Вот и эта брызжущая весельем толстушка запросто сообщила мне о своей беременности, и хоть бы хны.

- Тогда поздравляю, - я хотел вежливо уйти, но она удержала меня взглядом:

- Извини, Эрик, если я лезу не в свое дело. Ты вроде обиделся.

- У меня принцип: не обижаться на хороших людей, - автоматически улыбнулся я.

- Ну, лиса! - захохотала машинистка и шлепнула меня по спине, другой рукой вытирая выступившие слезы.

Ладно, контора есть контора, и я даже не дернулся бы, начти они хоть вслух обсуждать мои дела. Но дома что-то сгущалось, какие-то смутные, полупрозрачные облака повисли под потолком моей квартиры, собираясь всегда в том месте, где находился я, и это было хуже всего.

Родители мои все еще жили вместе. Очередное продление своего брака, уже на пять лет, они отметили в служебном кафе, и я, помню, долго бегал по городу в поисках памятного подарка, пока не откопал на каком-то дальнем рынке красивую репродукцию в позолоченной рамке: утро, сосновый лес, извивы бледной речушки в пучках камыша, развалины каменного домика... Картина родителям понравилась, но "папа" все так же странно и озабоченно поглядывал на меня, и ледок не растопился.

Однажды, незадолго до разговора с Хилей, я застал его за крайне необычным занятием: он рылся в ящиках моего письменного стола.

Я ничего от него не скрывал, но в ту минуту, увидев его согнутую у стола фигуру, ощутил внутри сильный безотчетный протест, словно впервые в жизни "папа" нарушил им же установленные нормы. Никто никогда не говорил мне, что родители не имеют права трогать мои вещи, но это как-то подразумевалось: ведь я же не должен был подглядывать под дверью их спальни. То, что я все-таки подглядывал, все равно не избавляло их от обязанности быть порядочными - ведь они об этом не знали.

- Папа? - я вошел в свою комнату, стараясь держаться независимо и иронично. - Ты бритву, наверно, искал?

Он вздрогнул и резко отстранился от стола, словно оказался возле него случайно.

- А, Эрик, - пробормотал он. - Извини, я...

Лицо его сделалось двухцветным: на лбу и щеках выступили неровные красные пятна, остальное побелело, даже губы.

- Как дела? - я подошел к столу и аккуратно задвинул верхний ящик на место. - Что нового на службе?

Он порядочно постарел, и в тот момент это стало особенно заметным. Молча глядя на меня, он стоял в неосознанно оборонительной позе, словно я мог его ударить.

- Папа? - я почувствовал, что немного успокаиваюсь. - Что ты так на меня смотришь, будто это я в твоем столе что-то искал?

- Извини, - повторил он. - Больше этого не будет. И я могу объяснить...

- Может быть, какие-то квитанции? - я изо всех сил старался подсказать ему ответ, неважно какой, главное - вывести его из состояния шока. - Квитанции все у мамы, а талоны я положил в буфет.

- Да какие квитанции!.. - он вдруг досадливо махнул рукой и сел в мое рабочее кресло. - Зачем они мне вообще? Этим мама занимается... - "папа" помолчал, словно собираясь с духом. - Эрик, я хочу знать, с тобой все нормально?

- Абсолютно, - я опустился на кровать, держа руки в карманах.

- Уверен?

- Говори конкретнее.

- Я насчет Эльзы. Она не то чтобы жаловалась мне... девушки на такие вещи не жалуются... но недавно она спросила, чем именно ты болел в детстве, понимаешь? - он отер со лба выступивший пот. - У нее какие-то подозрения, она вообще смотрела на меня так... И еще она спрашивала, что мне известно о твоем родном отце.

Я знал, что правды ему не скажу, и знал так же, что давно готов к такому разговору. Поэтому широко улыбнулся - даже скулы заболели:

- Ну, естественно, папа, ее же интересует здоровье будущих детей.

"Папа" вдруг резко расслабился, словно в нем выключили ток:

- Ах... ну, конечно... - по лицу было видно, что такой вариант просто не приходил ему в голову. - Вот оно что... Это работа влияет, начинаешь искать улики там, где их нет. Ну, конечно... То есть, вы хотите пожениться?

- Не исключено. Может быть, я пока не готов. То есть, готов, но не совсем.

- Ага, ага... - "папа" выглядел очень довольным. - Значит, все в порядке? Ты понимаешь, о чем я. Наладилось?

- И давно, - я снова широко улыбнулся.

- А по тебе не скажешь, - он ласково покачал головой.

- Сдержанный характер - это еще не признак ненормальности, - я пожал плечами. - Не хватало еще, чтобы это было по мне видно!

- Ты прости, - он вдруг заговорил сердечно и мягко, - я сам не знаю, что искал у тебя... может, медицинские справки, какие-нибудь книги... хоть что-то, чтобы понять... Я не ждал, что ты вот так войдешь...

- У нас в конторе обработка от крыс. Всех отпустили на час раньше, - сказал я. - А что касается всех этих вопросов - забудь ты уже.

Он ушел, совершенно успокоенный, а я остался сидеть на своей кровати и вдруг подумал, что только что обманул опытного дознавателя - всего лишь потому, что он считал меня своим сыном.

Интересно, а тот, другой человек, о котором выспрашивала Хиля - он тоже считает меня сыном? Когда-то его фамилия стояла в моей социальной карточке, и неведомая бухгалтерия каждый месяц вычитала у него четверть оклада на мое содержание. Но это было очень давно, почти полжизни назад. Помнит ли он еще?..

И еще один вопрос вдруг взволновал меня: почему они с мамой разошлись и не продлили брак? Может быть, у него тоже были какие-то проблемы, и маме надоело притворяться перед соседями, что все в порядке? Одно я знал точно - брак не продлила именно она. Отец был в отъезде и оставил заверенное в домкоме заявление, ей нужно было лишь взять эту бумажку и сходить с ней в Семейный отдел - но она не пошла.

Просто спросить у мамы я не мог, по опыту зная, что она не скажет ничего определенного. Поэтому - не было ли это естественным продолжением действий моего "отца"? - я решил найти улики сам.

Через день или два они, нарядные, отправились в новый, еще пахнущий краской служебный клуб на двухсерийный фильм из жизни сыщиков прошлого. Я его уже видел - с Хилей. Картина мне понравилась, хотя стрельбы могло быть и поменьше, и я сходил бы на нее еще раз, но шанс остаться в пустой квартире на три с лишним часа мог больше не представиться.

В родительской спальне стоял массивный дубовый шкаф, под завязку набитый книгами, журналами, старыми газетами, папками, фотографиями и прочим слежавшимся хламом. Если на свете и существовало то, что я искал, оно лежало в этом шкафу или - в самом крайнем случае - в кладовке, в одном из двух старых чемоданов.

Помахав из окна садящимся в машину родителям, я подождал, пока они отъедут и скроются за поворотом, засек еще десять минут (на случай непредвиденного возвращения кого-то из них) и вошел в спальню.

Больше часа ушло на возню с пыльными бумагами, и я не раз удивился, почему же мама не выкинет все это барахло на помойку. Там не было абсолютно ничего ценного, ни одного мало-мальски важного документа, сплошная пожелтевшая макулатура: квитанции за электричество еще из фабричного дома, черновики заявлений в домовый комитет, списки членов женского кружка, в котором мама училась шить двадцать лет назад, мои детские рисунки с обилием красных знамен и огромных звезд, разрозненные нотные листы, самодельные выкройки, рецепты блюд из черствого хлеба, вырезанные из журнала "Ударница"... В отдельной папке лежали фотокопии наших социальных карточек еще на прежнюю фамилию, мои медицинские справки и школьные табели, пара маминых почетных грамот, еще какая-то дребедень.

Устало вздохнув и затолкав все обратно в шкаф, я открыл кладовку в прихожей и выволок из нее огромный клеенчатый чемодан, который не открывали, наверное, лет десять: замки заржавели и не отщелкивались, пришлось расцепить их кухонным ножом.

И тут же - я окунулся в мамино детство. В руки мне, как птичка, порхнула фотография: девочка лет десяти в темном пиджачке и юбке в складку, с гладкими, подстриженными до кончиков ушей темными волосами, простонародное серьезное лицо, плотно сжатые губы. Белые чулочки, туфли с перемычкой, толстая книга в руках, пионерский галстук не завязан узлом, как принято сейчас, а заколот блестящей металлической брошкой. За девочкой, постепенно теряясь в дальней перспективе, тянется куда-то светлый коридор с круглыми лампами на потолке, темными окнами и чьими-то портретами в простенках. Маму можно узнать, но я не представлял, что в детстве эта красивая яркая женщина была вот такой - обыкновенной.

Ворох фотографий: мама на школьной демонстрации, мама со своими родителями, мама в кругу таких же ребятишек возится с разложенной на столе стенгазетой, она же - в темном купальнике и белой панаме - на пляже, следующий снимок - толпа детей вокруг памятника, мою мать не сразу и найдешь, еще один - она повязывает пионерский галстук известному летчику-испытателю...

Под фотографиями лежали какие-то детские одежки, сломанные игрушки, самодельные открытки, рисунки (очень похожие на мои, разве что сделанные простым карандашом, а не красками), табели (мама неплохо училась), носовой платок с вышивкой, вырезанные из бумаги куклы и такие же бумажные платья для них, простенькие стихи в школьной тетрадке (сплошные "костры", "знамена", "великая держава" и "слава"). Ничего, относящегося к моему родному отцу, в чемодане не оказалось, и я с каким-то странным чувством, похожим на ностальгию, закрыл его.

По закону подлости (а иначе и не назовешь), то, что я искал, обнаружилось на самом дне второго чемодана, под грудой слежавшейся женской одежды и старых грампластинок. Это был небольшой бумажный пакет, в который я заглянул уже почти по инерции, машинально, и сразу вскочил на ноги - вот оно!..

Свидетельство о заключении брака, фотоснимок молодоженов (на нем у мамы немного отстраненное лицо) и короткая записка, вложенная в разорванный конверт:

"Лида, все-таки ты была не права. Если хочешь, можем поговорить. На конверте - мой новый адрес, приходи в любой день после 6 часов, позвони два раза. Люблю. Глеб".

Перечитав записку, я сунул ее и фотографию в карман, быстро привел все в порядок и пулей вылетел из дома, боясь, что не смогу посмотреть маме в глаза.

Это было как раз накануне того разговора с Хилей. Стояла тяжелая жара, и даже вечер нисколько ее не смягчил. Я двадцать минут прождал на углу автобус и, уже взбираясь по лесенке в тесный салон, увидел, как к дому заворачивает родительская машина. Успел.

* * *

- Пропуск, пожалуйста! - на входе в кафе, сразу у двери, сидел за столиком парень в черной форменной тужурке и постукивал обратной стороной карандаша по раскрытой тетради. Трубин немедленно выудил из кармана бумажку с печатью и положил на стол:

- Это мои гости, - он кивнул на нас, успев чуть подмигнуть Полине.

- Хорошо, - парень взъерошил свои густые черные волосы. - У окна свободно.

Собственно, свободно было почти везде, я заметил лишь пятерых посетителей, но Трубин спорить не стал, и мы с Полиной тоже промолчали.

Помещение оказалось внутри больше, чем выглядело снаружи, квадратные столики, застеленные белыми скатертями, стояли в строгом шахматном порядке, а на окнах висели желтые репсовые занавески.

- А ничего, уютно, - заметила Полина, вешая полушубок на один из множества прибитых к стене крючков.

- Здесь очень хорошо кормят, - понизив голос, сообщил ей Трубин. - Мясо, красная рыба и все такое.

Я уже совсем освоился с ними, особенно с девушкой, которая не переставала глядеть на меня со смесью восхищения и гордости. Но - увы, в ее редких косых взглядах на Трубина проскальзывало иное чувство, которое я хотел увидеть в свой, а не в его адрес - женский интерес.

За годы, прошедшие после расставания с Хилей и второго брака, который и браком-то не назовешь, я перезнакомился с целой кучей девушек. В основном, это были чьи-то секретарши в шуршащих кофточках из искусственного шелка, медсестры с холодными глазами и коротко подстриженными ногтями на сильных руках, продавщицы из универмагов, способные говорить только о кино и тряпках, молодые учительницы с внешностью и голосами роботов. Одна или две мне действительно нравились, с остальными я проводил время просто так, лишь бы не быть одному. Как-то раз попробовал познакомиться с хорошенькой блондинкой из фабричного района, судя по виду, швеей - и не вышло, она вежливо извинилась и сказала, что скоро выходит замуж.

И вот - Полина туда же. Этот Трубин, на которого она косится, размышляя, нельзя ли что-то с него поиметь - обыкновенный, не слишком молодой мужик, наверняка женат, да и зачем ему соплячка из ремесленного училища?..

Мы сели за четырехместный столик. Я поставил сверток на свободный стул и хотел было накрыть его шапкой, как вдруг что-то привлекло к нему мое внимание. Девушку, как назло, прорвало болтать, и я никак не мог сосредоточиться на смутной мысли, мелькнувшей у меня в голове.

- ... совершенно сумасшедшие цены, но как красиво! - разливалась соловьем Полина, пока Трубин, слабо улыбаясь, высматривал официанта. - Нет, конечно, тот ресторан был не для рабочих, я понимаю...

Что-то не так с этим свертком. Вроде и бумага та же, и шпагат, и так же плотно упакован...

- ... но начальник на нас ничего не жалел, заказал все, что мы хотели...

А с чего я вообще взял, что сверток как-то изменился? Что именно заставляет так думать?..

Подошел официант, почти неотличимый от парня у входа, и протянул плотный листок меню. Его темные, остро отточенные глаза мгновенно обежали всех нас, остановились на Полине, скользнули по марлевому квадрату на моем лице, вернулись к Трубину:

- Трески сегодня нет.

Девушка продолжала говорить, и я понял, что она просто очень нервничает.

- Эрик, а ты был в ресторане?

- Что? - мне с трудом удалось оторваться от свертка. - Что ты говоришь?

- Я говорю, в ресторане был? Мой отец однажды спас начальника цеха, когда трубу с кипятком прорвало. И за это начальник отвел нас в ресторан на вокзале...

- Я - был, да... раньше.

- Что с вами? - Трубин внимательно посмотрел на меня. - Вам плохо? Голова болит? Что вы так странно глядите на свое одеяло, будто оно убежит?

Ну конечно!.. Меня как ударило - я осознал, наконец, что же изменилось, и застыл на месте. Рядом со мной на свободном стуле лежал д р у г о й сверток. Совершенно другой! Я схватил его с полки в кабинете 190, даже не посмотрев как следует, что беру, и - ошибся!.. Меня мгновенно облило потом с головы до ног, даже за ушами появилась какая-то сырость. Этого мне только не хватало! Теперь, если Трубину придет в голову развернуть бумагу, он может увидеть что угодно - даже вещественное доказательство какого-то преступления. Это даже не важно, главное, что я, получается, украл эту вещь в Управлении Дознания!..

- Эрик, дорогой мой, может быть, вам врач нужен? - на лице моей жертвы застыло озабоченное выражение. - Так побледнели... Полина, будьте другом, сходите вон туда, к бару, там есть телефон...

- Нет, не надо! - усилием воли я вернулся на землю и растянул губы в улыбке. - Вот и все. Ну, закололо немного, бывает.

Нам принесли заказ: три тарелки с тушеным мясом, три салата, три пудинга с засахаренными фруктами, три бокала вина. Я машинально обратил внимание, что посуда в кафе простая, белая, без рисунков, и вот скатерть, как ни странно, выглядит белой только издали - вблизи же она заметно грязновата.

Так, что мы имеем? Сверток, содержимое которого мне неизвестно. Может быть, там и нет ничего особенного. Всегда можно, в конце концов, сказать правду - э т у правду, мол, перепутал в Управлении Дознания, вернем и извинимся. Но шестое чувство, не раз выручавшее меня в жизни, настойчиво подсказывало: "Не надо. Не высовывайся. Не допускай, чтобы у этого Трубина возникли хоть какие-то сомнения на твой счет. Он тебе еще пригодится".

Просто бросить сверток я не мог: надо же что-то держать в руках завтра утром, когда я вернусь за курткой. Если я брошу его сегодня у Трубина на глазах, как объяснить, откуда он взялся снова? Или сказать, что это другой?.. Нет, Трубин должен видеть, что я ушел со свертком домой. Завтра он, конечно, может спросить: "Почему вы все время ходите со своим одеялом?", может даже что-то заподозрить (хотя вряд ли), но после допроса, когда мы выйдем из Управления, сверток ему уже так примелькается, что я смогу-таки унести добычу.

Это было смешно и почти пугающе: сверток стал моим проклятием. Сначала я не мог с ним расстаться из-за Полины, теперь из-за Трубина...

А все-таки, что в нем?

А вдруг Трубин прямо сейчас заставит меня развязать шпагат?..

Может, плюнуть на куртку? Что я - нищий, не обойдусь без нее?.. При этой мысли - "плюнуть" я на мгновение обрадовался, но тут же почувствовал внутри болезненный укол и понял: нет. Есть вещи, на которые я не способен...

За соседним с нами столиком сидели мужчина и женщина в одинаковых черных пиджаках со значками правительственных чиновников и тихо, увлеченно беседовали, ковыряя салат. До меня долетали отдельные слова: "президиум", "полное одобрение", "соцпрограмма", остальное терялось в шепоте. Эти двое были так непохожи на всех, кого я знал, что взгляд мой невольно прилип к ним и ползал с лица на лицо.

Мужчина, наверное, разменял уже шестой десяток и сменил темную масть на пегую, а женщина была довольно молода, лет тридцати с небольшим, и привлекательна, хотя строгая мужская стрижка ее немного портила. Выглядели они совершенно по-разному, даже пиджак на женщине сидел иначе, чем на ее спутнике, но мне почему-то показалось, что они - родственники, чуть ли не отец и дочь. Их объединяло выражение лиц: какое-то породистое величие, спокойствие, полное сознание своей значимости и еще - п р е в о с х о д с т в о. Превосходство не только над шустро снующими официантами или простушкой Полиной, не только надо мной - мелким служащим, и не только над Трубиным - служащим покрупнее, даже, наверное, каким-то начальником, а - над всеми, над всем этим миром, над жизнью в целом. Они были выше всего существующего. "Полубоги", - пришло мне на ум. Настоящие полубоги, высшие существа.

- Давайте выпьем за знакомство, - Трубин чокнулся с нами и со странным звуком "В-ззз" вытянул сразу полбокала вина. - Какая все-таки интересная штука - жизнь, - она расслабленно откинулся на спинку стула и поглядел прищуренными глазами в темное окно. - Иногда не верится. Как домино: упала одна костяшка и повалила другую, а та - третью...

"Верно, верно", - подумал я, вспомнив события этого вечера.

- Вот посмотрите, - Трубин вкрадчиво понизил голос, - на наших соседей. На этих людях держится общество, а они вот так запросто сидят в кафе и болтают о своих делах...

"Опять верно", - я кивнул ему.

- С виду такие обыкновенные... - он чуть завистливо вздохнул. - И не подумаешь, что от них зависит даже то, будет завтра война или нет. Я серьезно.

- А почему завтра должна быть война? - Полина вертела в руках бокал, глядя на него замутившимися, вкрадчиво-кошачьими глазами.

- Вовсе не должна, это я к примеру. Просто, если возникнет такая необходимость - в войне, то решение принимают они, а не мы, вот что я хотел сказать. Они все решают за нас. Даже цвет наших талонов они придумали.

Девушка покачала головой:

- Надо же... А кто тогда придумал цвет и х талонов?

Трубин рассмеялся:

- Что вы, у них никаких талонов нет. Им незачем. У них специальное обеспечение.

Тут удивился я:

- Но как же - без талонов? Ведь так они могут покупать все, что хотят, и сколько хотят... на всех же не хватит!

- Не беспокойтесь, Эрик, на них специально рассчитывают с запасом.

- Слушайте, вы так говорите, словно их очень не любите, - заметила Полина.

- Я? Почему? - Трубин растерянно взглянул на нее. - Я объясняю вам, как обстоят дела, а не выражаю свое отношение.

- А по-моему, выражаете.

- Да чем же?

- Тон у вас какой-то... неодобрительный.

Трубин улыбнулся, одним глотком допил свое вино и поманил официанта, подняв вверх указательный палец.

- Вам показалось, - вздохнул он. - Если бы вы знали, милая, с кем мне приходится сталкиваться по службе и что от них выслушивать, вы бы поняли, что я ни при каких условиях не могу относиться плохо к нашему правительству.

- Ничего не поняла, - чуть жалобно сказала Полина, следя за подходящим с полной бутылкой официантом. Она начала пьянеть, и это, похоже, случилось с ней впервые в жизни. - При чем тут ваша служба?

- А при том, что... - Трубин подождал, пока официант откупорит бутылку и уйдет, - ... что почти все мои пациенты мечтают жить при другой власти. Или - без власти вообще.

- У нас не судят за убеждения! - Полина слегка отодвинулась от него, а я в это время быстро переложил сверток к себе на колени и начал осторожно его ощупывать. Внутри было что-то мягкое.

- Вот убеждения-то тут как раз и ни при чем, - Трубин налил себе новый бокал. - Убеждения - штука тонкая, и они меняются с течением жизни. Мы никому не лезем в душу. Если ты ведешь себя прилично, долг свой перед обществом выполняешь честно, и опасности от тебя никакой нет, то думай себе, что хочешь. Твои мысли - не наша проблема. Есть масса людей, которым что-то не нравится, но это не значит, что все они - наши пациенты.

- А ваши пациенты - кто?

- Антисоциальные типы. Они не совершили преступления, чтобы сидеть в тюрьме, но слишком опасны, чтобы жить на свободе. Поэтому мы их изолируем, и они трудятся на закрытых фабриках, приносят пользу нормальным гражданам. Другого выхода, кроме изоляции, пока нет... - Трубин поднял бокал. - Предлагаю тост - за спокойствие. Чтобы все и всегда жили спокойно.

Мы выпили. Я вообще-то довольно устойчив к алкоголю, но тут наложилось все сразу, и кража, и ранение, и беготня по городу, и усталость, поэтому мысли мои постепенно начали путаться. Я словно отгородился от самого себя тонкой стеклянной стенкой и смотрел сквозь эту непрочную преграду на свое тело, как зритель в кинотеатре.

- Вот, был один случай, - Трубин отправил в рот полную ложку жаркого. - Недавно, буквально месяц назад...

Нет, на ощупь никак не определить. Нечто мягкое, пружинящее, с глубоко запрятанной твердой сердцевинкой. Нажать посильнее я не решился, боясь привлечь внимание хрустом бумаги.

Неожиданно я поймал взгляд чиновницы из-за соседнего столика, и этот взгляд меня поразил: он был совсем человеческий, живой, чем-то слегка обеспокоенный. Как под гипнозом, я опустил сверток на стул, но промахнулся, и он шлепнулся на пол. Я выпрямился, решив больше его не трогать. Женщина моргнула и отвернулась.

- Привезли к нам служащего, - рассказывал в это время Трубин, не забывая о еде. - Нормальный такой человек, тридцать восемь лет, жена, ребенок. Был руководителем среднего звена, характеристика неплохая, правда, в последний год начались какие-то эмоциональные взрывы, конфликты, дома вроде бы тоже стало не все гладко. Но на вид - сама нормальность, вежливый, приветливый. В докладной записке сказано: "косвенно, в шутливой форме, намекает на необходимость изменения общественного строя". Я с ним побеседовал, спрашиваю: какие у вас претензии? Что не устраивает?.. А он знаете, что ответил? - Трубин мелко засмеялся. - Я-то думал, заведет сейчас песню о дефиците, о распределении материальных благ и тому подобном. А он мне заявляет: "Меня не устраивает, что я не могу просто сидеть дома и бездельничать". "И что, - я говорю, - строй вам в этом виноват?". А он руками разводит и мило так улыбается: "Но я же еще ничего не сделал". Еще! Представляете?..

Пьяненькая Полина хихикнула:

- Дурачок какой-то...

- Да не дурачок. Такие люди как раз и есть самые опасные...

Под ногами у меня что-то зашуршало. Я напрягся, в любую секунду готовый вскочить, но это всего лишь чиновница подвинулась вместе со стулом, задев мой сверток. Трубин продолжал вещать, я не слушал: терпеть не могу разговоры о благонадежности, социальной безопасности и вообще о политике. Говорят о ней или бездельники, или люди, сами не слишком благонадежные, а нормальному, честному гражданину не все ли равно?.. Я, конечно, совершил кражу, и честным человеком меня никак не назовешь - все это верно. Но государство-то наше для меня свято!

Помню, однажды забыл выключить радио. Праздновали мое тридцатилетие, почти вся контора у меня собралась, ну, и выпил лишнего. Передачи в полночь кончились, а кнопку так и не нажал. Представьте: шесть утра, понедельник, сплю, как убитый. Вставать только через час. И вдруг на меня обрушивается государственный гимн - и на полную громкость!.. Это было как молотком по темени, я вскочил, слепо заметался, шаря руками по одеялу, потом вроде проснулся и посмотрел вверх, на радиоприемник. Музыка извергалась из него: всего-навсего началось утреннее вещание. И вот тут, поняв, что это, и успокоившись, я почувствовал странное пощипывание в глазах, слабость какую-то и даже дрожь.

В первую секунду я подумал, что заболел, и приложил ладонь ко лбу, но жара не было. Дрожь шла не из тела, а из души: я представил себя крохотной песчинкой, молекулой, микроскопической частичкой пыли - рядом с гигантской пирамидой государства. Сам по себе я не значил ничего, а оно было целой Вселенной. Но я знал: пока оно существует, пока высится надо мной пирамида и вертится Вселенная - со мной не может случиться ничего плохого. Мы - великий народ, великая страна, нет в мире никого лучше и счастливее нас, мы непобедимы, мы сильны...

Я понял, что с моими глазами: из них текли слезы.

... - часто жалуются на то, что не хватает продуктов... - голос Трубина все звучал, - ну, в общем, быт их заел. Смешные люди: не понимают они, не могут понять, что это-то как раз не самое страшное, что существуют другие системы ценностей, в которых...

Женщина за соседним столиком услышала, выстрелила в него быстрым, острым взглядом.

- Есть целые страны, - бормотал Трубин, дыша на Полину винными испарениями, - в которых возможно, чтобы человек совсем не ел - ну, не постоянно, а иногда - целый день ничего не ел, и не имел работы, даже жилья - то есть, спал на улице... И у нас, в отличие от этих стран, хотя бы такое - невозможно.

Чиновница тонко усмехнулась, перевела взгляд на своего собеседника, что-то ему сказала косым от усмешки ртом.

Мне Трубин надоел.

- Послушайте, Иосиф, - сказал я, - ну, что вы делаете? Мало того, что напоили ребенка, так еще и засоряете ему мозги почем зря.

- Я засоряю? - удивился он. - Но это ведь правда, Эрик.

- Что - правда? Вы меня простите, я в этих вещах не разбираюсь, мое дело - отчеты составлять, но ведь абсурдно же - придумывать какие-то ужасные "другие" государства, где люди спят на улице... что за дешевая пропаганда? - мне почему-то вспомнились длинные рассуждения моего оставшегося дома друга, и я поморщился.

Трубин весело засмеялся:

- Эрик, вы - прелесть! Как бы я хотел, чтобы все у нас думали, как вы!.. Ну, ладно. Это действительно только засоряет мозги. Кушайте, кушайте!.. Извините, если порчу аппетит.

Еда была вкусной, разве что немного жирной, но я никак не мог сосредоточиться на ней, мысли мои неудержимо сползали под стол, к проклятому свертку, и вертелись вокруг него.

Чтобы отвлечься, я посмотрел в окно: там, на противоположной стороне освещенной фонарями улицы, стоял и курил высокий, какой-то странно изломанный мужчина в зимнем пальто и вязаной кепке. К его ноге, как собачка, привалился плотно набитый черный портфель.

- Вот такие дела, - Трубин принялся за сладкое. - Я вот о чем думаю: неужели это был сотрудник спецгородка? Поверить не могу. С одной стороны, надо бы с ним поговорить. А с другой - спугнуть страшно. Меня за это в Управлении Дознания по головке не погладят.

- Не надо ни с кем разговаривать, - сказала пьяная и оттого почему-то похорошевшая Полина. - Я знаете, как думаю? Чему суждено - тому быть. Вы верите в судьбу, Иосиф? А ты, Эрик?..

Я кивнул, опять вспомнив Хилю. Она была суждена мне - это уж точно. И даже все больные воспоминания о трех годах нашей совместной жизни не могут переубедить меня в том, что решение создать с ней семью было верным. Вернейшим - хоть режьте меня.

Мне хотелось думать о ней. Но тревога, приставшая к моему сознанию еще там, в магазине, никак не отходила. Она росла, врастала в душу, мешая сидеть на месте, наслаждаться вкусной едой и мечтать о завтрашнем дне. Во что-то она должна была вылиться, и я сказал:

- Пойдемте отсюда.

- Почему? - удивился Трубин, высоко задрав брови. - Хорошо же сидим. Или вам домой нужно? - он прищурился. - Вас ждут?

- Я живу один. То есть, не один, но...

- С родственниками?

Я не мог сказать ему правду, но и подходящей легенды еще не придумал, а потому просто опустил глаза.

- Я никому не скажу, - Трубин потрепал меня по руке. - Даже если вы нарушаете мораль.

- Да нет, нет! - я засмеялся. - У меня дома - посторонний человек. Так получилось. Мораль тут ни при чем. Но это из-за него я сегодня болтался по улицам и оказался там, где вас ограбили...

Он вздохнул:

- Несчастный сегодня день. Но он еще раз подтверждает мою мысль: все взаимосвязано.

...Выходя из кафе, я оглянулся на чиновников: они все еще сидели. Официант принес им горячее, и женщина чуть воровато расстегнула верхнюю пуговицу на блузке, словно ей было жарко. Я посмотрел на ее лицо: она улыбалась.

* * *

Мне нравится слово "отсутствует", и всегда нравилось, еще со школы, когда учитель во время переклички называл чью-то фамилию, и дежурный по классу вставал и четко выговаривал: "Отсутствует!". Слово не обозначает пола и возраста, оно безлико, но в самом его звучании сквозит какая-то чистая, абсолютная, безоговорочная пустота. "Нет" - слово резкое, безнадежное, окончательное. А "отсутствует" - это словно игра пространства и времени.

Я ехал к своему родному отцу, еще не зная, что через полчаса строгая пожилая женщина в жилищной конторе скажет мне: "Такой жилец - отсутствует!", сразу переведя этого неведомого отца в разряд каких-то потусторонних существ. Я просто ехал. Круглый, мягко подскакивающий на колдобинах, старый и пахнущий внутри бензином и пылью автобус плавно выехал на набережную и пыхтел мимо фабрик, складов, магазинов и общественных бань по залитому солнцем асфальту.

Я знал: все будет хорошо. Я куплю Хиле цветов, надену лучший костюм и торжественно поведу ее в Семейный отдел, расположенный в красивом здании с полукруглым портиком и толстыми, как деревья, колоннами при входе. Мы поедем туда обязательно на машине, я договорюсь в служебном гараже и закажу большой черный автомобиль, на каких ездят только начальники.

Хиля, конечно, будет в белом - белое платье шьют каждой девочке к восемнадцати годам и, перемигиваясь, прячут в шкаф, тщательно посыпав нафталином. Этот заветный наряд она и наденет - и будет выглядеть в нем, как цветок в снегу...

Автобус свернул на тихую улицу, застроенную жилыми домами: я узнал начало большого фабричного района и тепло, с оттенком ностальгии улыбнулся ему в окно. Все здесь было, как в местах моего детства, разве что дома стояли более новые, из серого кирпича, на равном расстоянии друг от друга. Дом - двор - дом - двор, отличный геометрический порядок.

Мне нравились эти новые районы, от рождения имеющие душу: аккуратные кирпичные здания, сами напоминающие поставленные на ребро кирпичики, по три подъезда в каждом, раскрашенные в радугу детские площадки из сваренных металлических труб, квадратные клумбы, зеленые скамейки, стеклянные магазинчики "Продторга" и "профильные" лавки Потребительского союза, кубические школы с огромными светлыми окнами, нетронутые старые деревья во дворах, яркие белые фонари. Эти районы - мои ровесники, их начали строить буквально за месяц до моего рождения. В них многовато железа, зато мало общих квартир и везде газовые плиты и водяные колонки новой модели - с автоматическим поджигом. Сколько ордеров в такие дома прошло через мою контору! Мне ли не знать.

Я сидел у автобусного окна и смотрел, как идут с дневной смены молодые работницы: недавно для женщин ввели комбинезоны, и девчонки шагали в этих синих, еще не полинявших от стирки обновках, смеясь и разговаривая во весь голос. Одна показалась мне похожей на Хилю: она шла под руку с подругой, размахивая брезентовой сумкой, и что-то рассказывала, улыбаясь ровными зубами, такими же белыми, как косынка на голове. Я помахал ей - не заметила. Разве такие девушки обращают внимание на проезжающие мимо автобусы?.. Ее жизнь проста: восемь часов за станком (с перерывом на обед, конечно), фабричный клуб с лекциями и фильмами, обязательный женский кружок или спортивная секция, библиотека, общежитие (или даже квартира, если она еще живет с родителями), подружки, танцы вечером, хороший парень с той же фабрики... У нее ясный взгляд и столь же ясное, незамутненное будущее. А автобус, из окна которого кому-то вздумалось ей помахать - это всего лишь деталь окружающего мира, на которую некогда обращать внимание.

Жилой район кончился, и мы выехали к старому химическому комбинату со строгим забором, квадратной стеклянной проходной и, словно в противовес этому застывшему ледяному аквариуму, витиевато-круглым, изящным, сплошь витражным клубным шатром с отдельно стоящей афишной тумбой. Тут было безлюдно, у "химиков" свое расписание смен, и лишь двое рабочих в зеленых спецовках с белыми буквами на спине "АЗОТ" делали пейзаж обитаемым.

За комбинатом потянулся жилой квартал, тут я и вышел.

- Отсутствует, - сказали мне в жилищной конторе. - Выбыл шесть лет назад на новое место жительства.

- А куда - не подскажете? - я заискивающе улыбнулся женщине, сидящей за деревянным барьером.

- Не положено, - она поджала губы. - Такие данные не сообщаются.

- Знаю, - кивнул я, - сам работаю в жилищной конторе, бухгалтером. Но я его сын. Мне очень надо с ним увидеться.

Конечно, проще было попросить "папу", но я не был уверен, что ему понравятся такие расспросы.

- Сын? - служащая поправила очки. - Как же вы не знаете, где ваш отец?

- Моя мать давно замужем за другим человеком. И меня даже усыновили.

Она сурово посмотрела на меня:

- Не могу вам помочь. К сожалению - не имею права. Можете поговорить с его соседями. Или сделайте официальный запрос через свою контору...

- А в домкоме? Они имеют право со мной разговаривать?

- Если только частным порядком... - женщина неуверенно пожала плечами. - Не знаю.

Впрочем, домком тоже не помог. На всякий случай, почти ни на что не надеясь, я позвонил (два раза) в квартиру, номер которой был указан в записке. Будь что будет. Может, соседи помогут...

Открыла мне жизнерадостная женщина лет тридцати пяти с нереально огромным, расползающимся во все стороны животом, одетая в пестрый ситцевый балахон и коротко обрезанные валенки.

- Здрасьте! - она осветила меня улыбкой, глядя веселыми синими глазами в тонкой сеточке морщинок. - А вы с комбината?..

- Добрый день... Видите ли, я разыскиваю отца... - мои глаза помимо воли сползали на ее неправдоподобный живот. - Он жил тут шесть лет назад. Наверное, даже в вашей комнате.

- Да? - обрадовалась она. - Ну, так проходите! Сейчас разберемся!..

Просторная квартира на восемь комнат оказалась уютной, из кухни плыл аппетитный запах пирогов с капустой, в ванной кто-то пел за стиркой, а в коридоре возились с игрушечным грузовиком трое ясноглазых детей в одинаковых штанишках с лямками.

- Мои! - гордо заявила беременная, кивнув на хохочущих ребятишек. - Пополняю, так сказать, ряды защитников. Представляете - одни мальчики. Теперь бы дочку... - она засмеялась. - Проходите, вот сюда... Вас как звать?

- Эрик, - я мимоходом потрепал одного из ее сыновей по макушке. - А моего отца - Глеб. Не помните? У меня фотография с собой.

Мы вошли в большую квадратную комнату со странными обоями: много-много разноцветных бабочек на белом фоне, и женщина усадила меня на круглый стол. Видно, стоять ей было тяжело, слишком уж большой вес давил на худые ноги и тонкие руки, которыми она уперлась в крышку стола для устойчивости.

- Обои какие интересные, - заметил я, озираясь.

- Да, - женщина поморгала, улыбнулась. - Муж мой - немного художник. Взял и стены разрисовал. Никакие это не обои. Но красиво. Хотите чаю?..

Я кивнул. Женщина ("Лада", - представилась она) пошла ставить чайник, и из коридора донеслось: "Кто знает адрес прежнего жильца, Глеба? Его сын пришел. Эй, что, вымерли все?!". У нее был очень звонкий голос, и я подумал, что когда-то, возможно, она пела в хоре.

Отозвался кто-то хриплый, кашляющий: "Какой Глеб? Которого жена бросила?..". "Не знаю! - уже издалека, из кухни, должно быть, крикнула Лада. - Может быть. Он раньше в нашей комнате жил, ну, вспомни!". "Как же... - сказал хриплый. - Так ведь он теперь лечится - в Санитарном поселке он". "Ты не путаешь? - голос Лады приблизился. - Что ты такое говоришь?.. У него сын знаешь, какой приличный? В галстуке!". Хриплый засмеялся: "Ну и что, что сын?.. Ты же меня не про сына, а про отца спрашиваешь".

Лада вернулась, с сомнением глянула на меня поверх своего живота, покачала головой:

- Тут сосед говорит, что папа ваш в Санитарном поселке... Ну, не знаю. Может, правда... Хотя, сосед мой, - она заговорила шепотом, - похоже, и сам оттуда. Пил, говорят. Так что ему веры особой нет.

- А где это? - я привстал.

Женщина сложила на груди сухие, оплетенные венами руки:

- Сядете на автобус и доедете до конца. Как сойдете, сразу за остановкой будут поля аэрации. А за ними увидите песчаные такие холмы, много-много, высокие, с пятиэтажный дом. Туда и идите, там дорога есть. Только пешком надо, автобус дальше не едет. А может, и подвезут, там грузовики иногда проезжают...

- А дальше?

- Не знаю - дальше, - Лада вздохнула. - Я только указатель видела: "Санитарный поселок - 5 километров". Знаете, мерзкое там какое-то место, у меня даже настроение испортилось.

В дверь постучали, и просунулась голова соседа, беззубого старика с гладкой малиновой плешью, окруженной венчиком белесого пуха:

- Это ты - сын, что ли?.. - он придирчиво оглядел мой костюм. - И правда, не скажешь... А папаша твой - там. Это точно. Последний год пил до желтых чертиков, смотреть жутко было. Налижется, бывало, и воет, воет... как собака прямо.

Ладу передернуло, и она укоризненно покачала головой:

- Ну, что ты тут такое рассказываешь? Кто тут выл? Я слышала, несчастье у него было какое-то, но это же не значит...

- Выл, выл, - убежденно сказал старик. - А то я не знаю, как воют. Ты, дружок, съезди к нему, навести. Все какая-то радость. Он там, похоже, насовсем.

- Обязательно, - я встал. - Спасибо.

- А чай? - расстроилась женщина.

- Да я хотел успеть сегодня...

- Это же недолго! Я пирожки пекла... - она слабо улыбнулась.

Пирожки вдруг напомнили мне о детстве: мама тоже любила печь, и густой, сытный, теплый запах всегда будил меня по воскресеньям.

- Хорошо. Уговорили, - я развел руками.

- У меня к вам дело есть, - вежливо вытеснив старика, женщина снова двинулась в коридор. - Не уходите, хорошо?

- ... Муж у меня в гараже работает, - тихонько рассказала она пять минут спустя, когда мы уселись пить чай и плотно прикрыли дверь. - У них болтают, что из Санитарного сбежал недавно один. Угнал машину, человека монтировкой ударил по голове... Вы бы не ходили туда просто так, друзей бы взяли. Того - который сбежал - не поймали еще.

Я кивнул, пытаясь разгадать значение ее взгляда, но женщина упорно отводила глаза.

- Лада, вы еще что-то сказать хотите?

- Да я не знаю, - она махнула рукой, - может, ерунда... Говорят, женщину он какую-то ищет. Я и подумала... Да это так, внутренний голос, - Лада засмеялась. - Не слушайте особенно, мало ли что беременной в голову придет.

... До последнего - буквально до последнего момента я надеялся, что это все-таки ошибка. Человеку свойственно утешать себя, в худшее верить никому не хочется, поэтому, шагая по пыльной грунтовой дороге к далеким, четким на фоне неба горам песка, я думал: нет, мой отец не может быть алкоголиком или сумасшедшим. Все, что угодно, только не это. Да и с чего бы? Подумаешь, жена бросила... Тысячи женщин отказываются продлевать брак, кого этим удивишь? Неприятно, конечно, и на мужчину-"непродленку" некоторые смотрят косо, но спиваться из-за этого...

Место, в которое привез меня автобус, было до странности пустынно: одинокая будка конечной остановки, кособокий неработающий магазинчик с покосившейся вывеской "Продукты", последняя городская водонапорная башня, а дальше, через пустые черные поля - только линии электропередач, застывшие распятыми великанами, да темный гребень песчаных куч вдалеке. Ни звука, ни движения. Полынь качается вдоль дороги, гудят провода, ветер напевает песенку. Я постоял и пошел, сунув руки в карманы. В конце концов, любое знание лучше незнания...

Пять километров до Санитарного поселка отняли у меня час с лишним: идти все время приходилось немного в гору, и я быстро устал и вспотел в своем тонком шерстяном костюме. Ни один грузовик не обогнал меня и ни один не проехал навстречу, лишь неприкаянная бродячая собака пробежала, вывалив язык и мерно виляя хвостом, похожим на пыльную метелку.

Поля, наконец, кончились, и у подножия первой песчаной горы я миновал ржавый шлагбаум с заброшенной сторожевой будкой и строгой табличкой "Проход запрещен". Если тут и велись какие-то работы, они прекратились много лет назад, даже следы человеческие совсем стерлись от времени. Остался только слежавшийся, проросший травой и деревцами песок, дорога, ржавый остов экскаватора да пара валяющихся на боку вагонеток, присыпанных строительным мусором.

Я шел по дну ущелья, образованного высоченными, под небо, горами песка, и думал с отстраненностью зрителя, что сбежавший из поселка алкоголик, если он прячется здесь, может в любой момент на меня напасть, и никто об этом не узнает. Солнце садилось, подсвечивая снизу небосвод, как витрину магазина. Над песком, в чистой синеве, уже возник едва заметный тонкий месяц, подуло прохладой, запахло неожиданно свежестью. Есть что-то трогательное в летних вечерах, какая-то беззащитная красота, и неважно, где все это застает тебя - ты все равно не можешь остаться равнодушным.

Равнодушен я только к женщинам. Природа же не перестает меня волновать, словно душа сама возмещает недостаток чувств. Животных люблю, лес, закаты. Море видел - и опьянел от ровного прибоя с белыми барашками на волнах. Впервые очутился в краю вулканов - и целый день бродил среди пятен многоцветной почвы, прислушиваясь к глубинному живому гулу и прикладывая ладонь к земле, чтобы ощутить дрожь. А один раз, мальчишкой еще, не удержался, побежал по волнуемому ветром лугу, упал в мягкую шелковую траву и покатился, задыхаясь от восторга...

Санитарный поселок оказался запертым песчаными горами со всех сторон. Песок уже отрезал его от солнца: тут наступил синий вечер, зажигались фонари, бродили среди длинных одноэтажных бараков люди в одинаковых темных робах, прогуливалась вдоль сетчатого забора охрана. Встревоженный солдат замахал руками в ответ на мои расспросы: "Что вы, товарищ, сейчас посещений нет!", позвал старшего, тучного прапорщика с отвислым подбородком. Тот оценил мой приличный, хотя и измученный вид, угрюмо буркнул: "Я их фамилий не знаю, они под номерами все", посмотрел на протянутую свадебную фотографию: "М-да, лицо знакомое... Что, правда - отец ваш?..". Посовещались, оглядываясь на меня.

- Это же 113, бригадир, - заглянул через их плечи низенький солдатик в замызганной пилотке. - Сегодня только с ним ругался.

Мне велели:

- Ждите. На пять минут позовем. А вообще посещения у нас только по воскресеньям с пяти до семи вечера - запомните на будущее.

Я вздохнул с облегчением и стал ждать, бродя под фонарем у деревянной будки КПП. Мелькнула мысль: "Хорошо, хоть не он сбежал. А то где бы я его разыскивал?..". Нельзя сказать, что я волновался. Но чувство какое-то, томительное, неловкое, все же было, и оно не давало мне расслабиться.

- Эй, товарищ! - позвал голос.

Я обернулся, готовя улыбку, и застыл. На меня, держась за сетку ограды, вложив аккуратно пальцы в ячейки этой сетки, смотрел подслеповатыми глазами худой, почти истощенный мужчина лет пятидесяти, узнать в котором человека с фотографии было почти невозможно, настолько он изменился.

- Эрик? - неуверенно сказал он.

- Да, - я подошел, сглатывая сразу пересохшим горлом. - А вы и есть мой отец?

- Ну, можно сказать... - мужчина едва улыбнулся. - А чего ты приехал?

- Познакомиться, - я вдруг спохватился, что не привез ему никакого гостинца, даже плитки шоколада, и почувствовал прилив стыда. - Вы простите, я даже не знал, что вас найду... Не захватил ничего...

- Да ладно, - он переступил с ноги на ногу, глядя на меня почти заискивающе. - А как там мама?

- Мама нормально. Папа мой... ну, я хотел сказать, отчим - он старший дознаватель. Мама тоже в Управлении Дознания работает, в бюро пропусков. В служебном доме живем... Я вот жениться собрался.

- Она здорова? Как она вообще? - отца, похоже, мои дела совсем не волновали. - Он ее не обижает?..

- Да нет, у них любовь - второй раз брак продлили.

- Правда? Вот хорошо... - он облизнул губы. - А... это не она тебя прислала? Нет?.. Она обо мне не спрашивала?

- Не спрашивала.

Человек за оградой сник:

- Ну, понятно... А я уж тут... и письмо послать пробовал, и человека одного попросил ее найти... все без толку.

- Вы ее до сих пор любите?

- До сих пор? - он хмыкнул. - А что, сто лет прошло? Мы разошлись - тебе четыре было. Даже ты еще помнишь, как мы с ней жили. Или не помнишь?.. Я ее всегда буду любить. У нас в роду это у всех, как проклятие... - отец замолчал, морща лоб.

- Что - "это"? - я вдруг почувствовал озноб, словно кто-то обдул меня сзади ледяным воздухом.

- А ты еще не знаешь? - он неожиданно засмеялся, и я уловил в этом смехе неприкрытое злорадство.

- Если вы о женщинах...

- О них, дружок, о ком же еще. Кого любишь - с тем и получается. И больше - ни с кем! Ни-ког-да!.. У тебя ведь то же самое, признавайся! Иначе зачем бы ты приперся? Ты спросить хотел - именно об этом. И я чувствовал, что ты придешь!.. Она бросила меня как раз потому, что я ее любил - слишком любил! Бросила, хотя знала, что я больше ни с кем... что с остальными я вообще не мужик!..

Мне стало холодно и тоскливо. Я слушал его хриплый, неестественный, жалко-торжествующий смех и думал о том, что для этого человека действительно все на свете кончено, раз он - здесь, фактически в тюрьме, хуже которой только Карантин. Он даже не попытался что-то сделать, просто сложил лапки и пошел ко дну. А я теперь, когда знаю, наконец, все - что я сделаю?

- Глеб, послушайте, - я положил свои пальцы поверх его, точно в ячейки сетки. - У меня есть девушка. По вашей логике, раз я не хочу ее - значит, не люблю?

- Да, именно это и значит! - он враз успокоился и посмотрел тоскливо, но руки не убрал. - Знаешь, хорошая проверка чувств. Не ошибешься. Как предохранитель какой-то.

- А может, вы просто внушили это себе?

- Какая разница? Внушил или не внушил - а действует. И у отца моего такое было. Насчет деда не знаю, но думаю, у него тоже. А знаешь, в чем заключается главное гадство? Однолюбы мы все. Хочешь снова полюбить - и не можешь. Ничего не можешь!

- А как-нибудь... я не знаю... тренировкой?

Он снова засмеялся:

- Не повторяй моих ошибок, Эрик. Я пробовал. Разные есть способы... заставить себя это делать. И иногда - получается! Но чувство потом такое, будто тебя взяли и с головы до ног вываляли в грязи. Стоишь под душем и отмыться не можешь, потому что грязь-то не снаружи, милый, а внутри...

- Так все-таки получается? - я ощутил прилив радости и облегчения.

- Да, - вздохнул он. - Если крепко зажмуриться и внушить себе, что ты - с ней. С той, которую любишь. Тогда... в редких случаях... может что-то выйти. Но ты ничего не почувствуешь, кроме... грязи.

- А если у меня еще нет... той?

Он покачал головой:

- Тогда не знаю. Твоя мама была у меня первой - повезло мне, дураку. Шесть лет прожил в счастье. Знаешь, как это много?..

Домой я добрался глубокой ночью, на последнем автобусе, и застал родителей уже спящими. Мной владело тяжелое, угрюмое, какое-то беспросветное настроение, но утром, проснувшись, я увидел расцветающие на солнце облака, услышал далекие фабричные гудки и улыбнулся. Все ерунда. Я пытался представить себе ту, единственную - и видел сквозь утреннее небо бледную девочку, греющую ладошки о ребристую поверхность подъездной батареи, видел синеватые тени под глазами и светлые пряди, выбившиеся из-под платка, видел тонкую вену на детской белой шее... я видел ее, Хилю, и был почти уверен, что люблю. Нежность затопила меня, как свет, и если бы кто-то попытался отнять у меня моего маленького беззащитного человечка, я, наверное, пошел бы на все, чтобы этого не допустить. И наплевать, что поет только душа - это все равно любовь. А мой отец - всего лишь алкоголик, и с чего я вообще взял, что слова его - правда?..

А буквально через несколько дней Хиля вежливо выставила меня из своей прихожей, и, вернувшись в квартиру, ставшую вдруг огромной и гулкой, я заплакал.

Наверное, это был бы конец - если бы наутро я не узнал, что ее изнасиловали.

* * *

Чиновница улыбалась, и в этот момент она была просто женщиной, у которой вдруг отлегло от сердца и поднялось настроение. Я так ее и запомнил - улыбающейся, светлой, доброй. Минуты три оставалось до полуночи и до жуткого, исковерканного мгновения, когда...

Мы вышли в синюю морозную ночь, и Полина, раскрасневшаяся, смешная, ухватилась за мою руку:

- Ой, Эрик!.. Скользко как!

Скользко было не более, чем час назад, но ноги ее отказывались слушаться, и, наверное, тротуар сам куда-то плыл под ними.

Мороз усилился, мы дышали густым белым паром, а над нами, над городом, сияли иголочки холодных зимних звезд. Я перехватил сверток, который, казалось, стал теперь заметно тяжелее. Что там все-таки?.. Неуловимая какая-то вещь, может, даже ценная.

Человек с портфелем уже покинул свое место и шагал нам навстречу, к гостеприимным дверям кафе. Вблизи он оказался почти стариком с тонким, будто насквозь просвеченным лицом и быстрыми внимательными глазами.

- Простите, вы не подскажете мне время? - точно на середине проспекта мы встретились, и человек тронул меня за рукав.

Я полез искать часы, задрал рукав, тупо поглядел на свое запястье. Ах да, часов нет. Забыл. Такое случается со мной нечасто, но все же случается.

- Что, время? - Трубин рассеянно сунул руку в карман, досадливо улыбнулся. - И у меня нет. Закон подлости! - он засмеялся, весело посмотрел на незнакомца. - Мы выходили, было около двенадцати. Может, без пяти...

- Да? - незнакомец чуть встрепенулся и машинально закрутил на весу левой кистью, вытряхивая из рукава пальто браслет с часами. - Хоть поставлю... Отставать вдруг начали, представляете?.. Пятнадцать лет шли секунда в секунду, и вдруг сегодня...

- Боже мой, до скольких же работает это кафе? - Полина, сытая, веселая, висла на мне и глупо улыбалась.

- До утра, деточка, - мягко сказал человек с портфелем.

Машин не было ни одной, и мы стояли кучкой на узком газоне, разделяющем проспект надвое. Летом этот газон зеленый, на нем высаживают траву и красные маки, но зимой он - всего лишь островок заледеневшей, каменной земли, неотличимый по твердости от асфальта.

На секунду я увидел нас со стороны: трое мужчин, двое из которых немолодые и солидные, а один - молодой и одноглазый, и просто одетая девчонка. Все четверо - кружком вокруг символической оси, и не только они, но и темные громады домов с разбросанными по фасадам оранжевыми окнами, и фонари, и звездное небо, и маленькая луна...

...А потом, неожиданно, жестоко в своей неожиданности - я один. Небо на месте, но почему-то прямо перед глазами, не нужно задирать голову, чтобы его увидеть, и летит к нему медленно-медленно, даже величественно, простая деревянная дверь с какой-то белеющей в темноте табличкой...

Такое растяжение времени можно объяснить, но в тот момент я совершенно ничего не понял и ни о чем не подумал, потому что кафе, из которого мы только что вышли, больше не существовало - не помню ничего, кроме двух картинок, первой и последней, но ведь был же взрыв - и я его не услышал. Кафе брызнуло во все стороны острыми кирпичами, стеклами, рваной арматурой, кусками дерева, мелкими осколками посуды, похожими на выбитые зубы, и все это сыпалось, сыпалось дождем на меня, лежащего, а потом вокруг взвыло, загрохотало - я обрел слух и сразу закричал.

Не верьте людям, которые говорят: я видел взрыв. Может быть, на войне это и возможно, но в обыденной жизни, в мирном городе, ночью, когда вдруг взлетает на воздух обычное, заурядное кафе, взрывная волна хватает тебя и швыряет об асфальт гораздо раньше, чем сработают твои зрительные нервы. Я помню, что как раз пытался разглядеть в освещенном окне улыбающееся лицо той женщины - то есть, смотрел-то в нужную сторону. Но вот с в и д е т е л е м взрыва так и не стал.

Я оказался его жертвой. Где-то в мертвом, полном лишь падающих предметов воздухе, в нескольких сантиметрах от меня, раздался тоненький стон, сразу заглушивший грохот: "Ма-ма...".

- Полина!.. - я попытался сесть, но смог лишь повернуть голову и сразу застыл от испуга.

Через проспект, в безопасной дали от моего тела, было светло и жарко, там разгорался нестерпимый огненный день с черными тенями от каждого камешка, рваная рана в стене высокого кирпичного здания выплевывала сгустки ослепительного огня, а с неба все падало, падало что-то, и лежали люди - Полина рядом со мной, раскинув руки, Трубин у фонарного столба, скорчившись, и в отдалении, больше похожий на набитое трухой пальто - человек с портфелем. Правда, портфеля не было, как не было и моего злосчастного свертка.

- Полина! - я дотянулся до безжизненной руки девушки и сжал ее пальцы. - Ты живая? Полина! Поверни голову!..

Она послушалась, и я увидел в пляшущем свете пожара ее белое лицо с черными дырами глаз:

- Эрик... ноги мои...

Трубин тоже зашевелился, сел, обхватил руками голову. Неподвижным оставался только незнакомец, и я почему-то подумал, что он мертв, слишком уж неестественной выглядела его поза, странно вывернутая, будто у куклы.

Со всех сторон к нам уже бежали черные фигурки, кто-то кричал, что надо найти телефон и вызвать пожарную команду, появился постовой и принялся заливисто свистеть, в домах светились уже все окна, и из них выглядывали люди - сотни людей. Я поднялся на четвереньки, подполз к Полине:

- Что - ноги? Ты сесть можешь?

Она пошевелилась, оперлась на локти, скорчила гримасу:

- Нет, не могу... по-моему, ноги... может, сломаны?..

Сквозь юбку и чулки я быстро ощупал ее кости, но они казались целыми. Полина стонала.

К нам, оскальзываясь, подбежал молодой парень в телогрейке, упал с размаху на одно колено, схватил меня за руку:

- Вы - пострадавшие? Сейчас. Мы уже позвонили.

- Помогите девушку перенести, - я с трудом поднялся на ноги, не удержал равновесия, ухватился за его плечо. - Черт...

- Да-да, - он с готовностью поднялся и крепко взял меня под руку. - Держитесь... сейчас мы вас... минутку...

- Я сломала ноги? - жалобно сказала Полина.

- Похоже, нет, - я стоял, чувствуя, как мир вертится вокруг меня все быстрее и быстрее.

На проспект вылетела "скорая помощь", пронеслась, вертя синей мигалкой, мимо взбудораженных домов, и с визгом затормозила на нашей стороне. Мой спаситель замахал руками, и через минуту нас уже грузили. Носилки были только одни, на них уложили Полину, которая все повторяла свой вопрос:

- Я сломала ноги? Понимаете, не чувствую. Совсем. Как будто их нет... - она затряслась от плача, размазывая по лицу грязные слезы.

Седенький врач покачал головой и посмотрел на меня, уже сидящего на полу машины, на сложенном сухом брезенте:

- Вы ее трогали? Поднимали?

- Нет.

- Возможно, поврежден позвоночник. А что у вас с глазом? Уже оказали помощь?

- Да нет, это раньше, - я тронул повязку и снял с нее приставший осколок стекла. - Просто невезучий день.

Привели согнутого Трубина, он смеялся, охал, тряс каким-то темным лоскутом.

- Вы как? - я помог ему сесть рядом на пол. - Целы?

- Вот что осталось от вашего одеяла, - он помахал тряпицей перед моим лицом, и я понял, что это - клок обгоревшей по краям коричневой оберточной бумаги.

Полина лежала на носилках, закрыв глаза.

- Что у нее? - тихо спросил Трубин. Он совершенно протрезвел и смотрел широко и испуганно.

- Не знаю. Ног не ощущает... А насчет одеяла - да и черт с ним. Таскать меньше.

Санитар заглянул к нам, держась за створки двери:

- Все, устроились? Тогда закрываю. Я впереди сяду, тесно тут. Ехать-то близко, вы уж как-нибудь потерпите...

- А остальные? - удивился Трубин. - Ну, этот тощий, в пальто? Из кафе кто-нибудь?..

Санитар пожал плечами. Появился врач с чем-то объемистым в руках:

- Это не ваше?

- Ну, надо же! - Трубин хлопнул меня по коленке и покивал доктору: - Наше, наше.

Сверток, совершенно целый, разве что намокший, поставили у моих ног.

- А больше нет живых? - спросил я.

- Увы, - доктор поджал губы и вздохнул. - Никого.

- И женщина - тоже?..

- Какая женщина?

Двери закрылись, и машина тронулась. Я знал, что дознаватели уже едут, но совсем не хотел с ними встречаться и потому радовался, что меня увезли. В общем-то, это было ненужно, ничего у меня не болело, а порезы и ссадины я мог промыть сам. Но наши врачи - великие перестраховщики, с любым синяком готовы в больницу уложить на неделю, а уж у нас, пострадавших от взрыва, они таких синяков насчитают сколько угодно. Обязательно сделают рентген, прощупают всякие почки-селезенки, смажут каждую ранку йодом и лишь после этого успокоятся.

Я закрыл глаза. Шок уже проходил, голова начинала соображать, но душа вдруг задним числом стремительно рухнула в пятки, и руки мои сами собой крепко вцепились в спасительный сверток, словно он мог удержать меня на поверхности и не дать утонуть в темном первобытном ужасе.

Кафе в з о р в а л о с ь!

Как же это может быть - взяло и взорвалось?!..

На моей памяти нигде, никогда и ничего не взрывалось, и я жил в полной уверенности, что в н а ш е й стране такое невозможно. Это и было невозможно - всегда.

И вдруг - случилось. Словно тонкая защитная скорлупа, всю жизнь оберегавшая меня от всех опасностей мира, лопнула, обнажив уязвимую сердцевинку.

Да, преступления против личности еще случаются. Людей режут, грабят, насилуют, похищают, бьют, калечат, но это - трагедия отдельно взятого человека, а не общества в целом. Общество - со всеми его условностями, недостатками, проблемами - трогать нельзя.

С детства, в школе (когда я не лежал с высокой температурой и мог туда ходить) я постоянно слышал: "Мы живем в безопасной стране. С нами ничего не может случиться. Нам гарантированы жилье, работа, медицинское обслуживание, образование, отдых и защита. Никто не может остаться на улице. Любому человеку найдут дело. У нас никогда не бросят больного и не оставят ребенка, даже умственно отсталого, неграмотным. Каждый из нас имеет право на развлечения после работы. А главное - если кто-то попытается напасть на нашу страну, ему навстречу непробиваемым щитом встанет Армия (да-да, это слово пишется с большой буквы!). С ворами и бандитами борются неутомимые дознаватели (с маленькой буквы, но дело их не менее важно!). И даже готовящееся преступление у нас могут предотвратить, задушить его в зародыше. Нам нечего бояться. От нас требуется лишь честный труд и порядочность - остальное нам гарантировано!".

Я прожил в своем любимом, безопасном, бронированном коконе столько лет - и вдруг этот взрыв, разрушивший не только кафе, но и мою непоколебимую уверенность в том, что нам ничего не грозит...

Трубин, кажется, тоже пришел в себя.

- А этого следовало ожидать, - вдруг сказал он, доверительно наклонившись ко мне.

- Почему? - сидел он слева, и мне пришлось вывернуть голову, чтобы видеть его здоровым глазом.

- А потому, Эрик, что любой нарыв рано или поздно должен лопнуть. Я не удивлюсь, если это только первая ласточка. Должно было случиться что-то такое - обязательно.

Машину подбросило на выбоине, и Полина застонала.

- Бедная девочка, - вздохнул Трубин. - Вот мы с вами легко отделались, а она, может быть, останется инвалидом. И ведь зря все это, зря!.. Обидно, - он помолчал. - Это ведь бесполезно. Ну, взорвали они кафе. Почему, кстати, именно кафе, не понимаю... Ну, взорвут какой-нибудь мост или почту... И что дальше? Талоны отменят? Или всем вдруг разрешат бездельничать, распускать идиотские слухи, ездить за границу за барахлом? Да никогда. Введут войска, и все это прекратится.

Я молчал, не зная, что ему ответить. Он покосился на меня:

- Не верите? Думаете, пьяный, брежу?.. Ничего, завтра поймете, о чем я говорю. Я вам устрою экскурсию по специальной зоне, для общего развития, так сказать. Там такие персонажи - на всю жизнь вам хватит воспоминаний...

Слушая его, я все вертел в голове зацепившуюся фразу: "Почему именно кафе, не понимаю...". А правда, почему - кафе? Это как-то глупо, ночью ведь посетителей мало, прохожих и вовсе нет, никаких учреждений рядом. Повара, официанты почем зря погибли... Может, это из-за тех двоих? Но слишком уж мощный взрыв, от кафе вообще ничего не осталось, не слишком ли - для каких-то двух человек?.. Если уж кому-то понадобилось их убивать, разве нельзя было найти другой способ, попроще?..

Ну хорошо, а если допустить, что все это - случайность?

Допустим, бомбу изготовили для других целей. Может быть, хотели взорвать мост, как сказал Трубин, или почту, в общем, что-то большое. Человек с этой бомбой зашел в кафе поужинать - и она сработала. Может ведь такое быть?

Как выглядит бомба, я представлял себе слабо. Но парень на входе, который проверял пропуска - разве его не проинструктировали на такой случай? Все-таки кафе особое, для ночных сотрудников. Уж он-то разглядел бы адскую машинку.

А что, если бомба и не была похожа на бомбу? Если она выглядела как что-то совсем обыкновенное, как...

Как сверток.

Невольно, чуть не стукнувшись затылком о стенку салона, я отстранился от своего свертка, лежащего на полу в белом свете ламп, и стал сквозь тонкую сетку страха разглядывать его. Наверное, к тому моменту моя способность удивляться уже притупилась, потому что я снова понял, что он изменился - но это оставило меня почти равнодушным.

Это был не тот сверток, который я соорудил в туалете Управления Дознания, и не тот, с которым сидел в кафе. Другой, хотя и похожий - если не присматриваться. Бумага слегка намокла и была надорвана, но в прореху виднелся лишь второй бумажный слой, ничего больше.

И вот тут - словно в моем мозгу тоже была дыра, сквозь которую могли проникать идеи откуда-нибудь из космоса - я представил себе всю цепочку, удивительно отчетливо, как в кино: я украл куртку и оставил ее в туалетном шкафу, потому что сверток с курткой мог узнать Трубин, а выйти с пустыми руками я не мог из-за Полины. Вместо куртки я вынес старое одеяло. Потом мы вернулись, написали заявление в кабинете молодой дознавательницы, и я оставил у нее одеяло и вынес бомбу, которую раньше оставил там кто-то другой. Скорее всего, она была завернута в ткань или вату: где-то я читал, что бомба должна тикать, поэтому преступник обязан был чем-то изолировать звук. Из Управления Дознания мы двинулись в кафе, и там я оставил бомбу и взял что-то другое (выходит, под моим стулом лежал еще один сверток?.. Принадлежащий - кому?). Дальше цепочка рвется: где уверенность, что именно тот сверток, который я вынес из кафе, сейчас лежит передо мной?..

Мне стало смешно: не многовато ли одинаковых свертков для одного человека?..

- Что смеетесь? - удивился Трубин.

Я качнул головой. Уж кого-кого, а его посвящать в это не следует.

Хорошо, пока все более-менее логично. Мощная взрывчатка была предназначена для Управления Дознания, а вовсе не для крохотной кафешки на проспекте. Но все-таки, чей же сверток я унес вместо нее?

Фантазируем дальше. Допустим - просто допустим - что поменялась со мной та чиновница в черном пиджаке. Ведь шуршала же она чем-то под столом, я слышал это даже не ушами, а своими напряженными нервами! Шуршала, осторожно меняя свертки местами. Зачем?

Неожиданно я вспотел: а что, если таким способом она должна была передать нечто секретное?.. Глупости, конечно, шпионский роман какой-то получается. Но все-таки: а если?.. Ей сказали: в таком-то часу в кафе зайдет человек с небольшим свертком, с ним надо тихонько поменяться. Что она и сделала. Не могла же несчастная предположить, что именно в это кафе и именно в то самое время явится совершенно случайная компания, среди которой буду я - со свертком!..

Но где тогда тот, другой? Ответ напрашивается сам собой: он шел нам навстречу, а сверток лежал у него в портфеле, чтобы не привлекать внимания. Человек спокойно пришел, увидел через окно, что нужный столик занят нами, и решил подождать на противоположной стороне улицы. Он никуда не спешил, потому что часы его отставали, и двинулся лишь тогда, когда мы собрались уходить!

Интересная получается картина. Если все было так, как я себе напридумывал, то в моих руках один из двух свертков - или тот, который передала чиновница, или тот, который нес в портфеле тот мужчина, ведь от взрыва он запросто мог вывалиться наружу...

А если я не напридумывал? А если все так и есть?..

Машина остановилась, мотор замолчал, и я услышал скрипящие по снегу шаги. Потом задняя дверь распахнулась, и с каким-то суеверным ужасом я увидел "беленькую" медсестру, за спиной которой маячил сторож.

- Ну-ну, - сказала сестра и вдруг встретилась взглядом со мной: - Это ты?!.. Ничего себе!..

* * *

Как-то в школе, классе в шестом, учитель биологии вдруг спросил у всего класса:

- Кто из вас слышал выражение "голос крови"?

Поднялось несколько рук. Я тоже слышал об этом "голосе", но никогда в него особо не верил. Все эти штуки - телепатия, телекинез, летающие тарелки и прочее - казались мне слишком фантастическими, слишком пахнущими типографской краской журнала "Юный следопыт", в котором иногда печатались подобные истории, чтобы можно было отнести их к реальной жизни. Но руку я все-таки поднял.

Учитель улыбнулся:

- Хорошо. А кто из вас сталкивался с этим лично?

Все молчали. Наконец, откуда-то с задней парты донесся неуверенный голос:

- Ну, у меня было...

Я оглянулся. Да и все остальные тоже не смогли удержаться, поэтому тридцать голов одновременно повернулись в сторону тихого, вечно простуженного Вадима Ауэрбаха, самого умного, но и самого странного мальчика в классе. Он стоял за своей партой и казался очень маленьким и худым на фоне соседа, здоровенного гладкого толстяка - нашего председателя совета отряда.

- Так, - подбодрил учитель. - Расскажи, если можно.

Вадим помялся, ежась под нашими взглядами, поковырял исцарапанную крышку парты, взъерошил свои белые, мелко вьющиеся волосы:

- В общем, с сестрой. Она пошла кататься на лыжах с тремя пацанами, они с третьего класса так ходят, ничего особенного...

Я слушал, постепенно забывая о том, что буквально только что хотел засмеяться. История была такая. Сестра Вадима, красавица Зоя Ауэрбах в то воскресное декабрьское утро вела себя как обычно: созвонилась с друзьями, положила пару бутербродов в свой старый туристический рюкзак, надела теплые брюки и свитер и уселась в прихожей мазать вонючей мазью новенькие, подаренные родителями лыжи. Вышла из дома она в одиннадцать часов, ребята уже ждали ее во дворе, и Вадим видел в окно, как вся четверка, весело пересмеиваясь, двинулась к автобусной остановке. Но не прошло и получаса, как он вдруг занервничал. Тревога не имела очертаний, просто внутри начал тлеть какой-то тихий уголек, ни на минуту не дающий покоя, и Вадим, чтобы хоть немного отвлечься, решил пойти погулять. Никого из друзей вытащить из дома не получилось, мальчик без цели побродил один и вдруг, не отдавая себе отчета, сел в автобус и поехал туда, где обычно каталась его сестра - на старый песчаный карьер возле металлургического завода, который все называли "крематорием". К его удивлению, ни Зои, ни ее приятелей на горке не оказалось, и никто из завсегдатаев не помнил, чтобы подростки с такой внешностью вообще приходили в тот день. Вадим по-настоящему испугался. В их семье не принято врать, и, если Зоя сказала, что идет кататься, значит, она пошла именно кататься. Другой вопрос - куда?..

Было, в принципе, еще одно место - так называемый "дальний спуск", но Зоя не была настолько отчаянным человеком, чтобы сунуться туда по доброй воле. "Дальний спуск" - это неровная, очень крутая и опасная трасса, полная ям и неожиданных трамплинов, с толстыми деревьями, растущими прямо на пути. Вывод один: девочку уговорили пацаны. И там что-то случилось.

К "дальнему спуску" нет автобуса, туда надо идти пешком через рощу, мимо заброшенной школы, а места довольно глухие. Поэтому Вадим отыскал на горке двоих сослуживцев отца и уговорил их пойти с ним вместе - это в итоге и спасло Зое жизнь.

...Она лежала с поломанными ногами в самом низу, в сухом, ломком от мороза малиннике, и не двигалась. Один из ее друзей, тоже покалеченный, сидел рядом, рыдая в скомканную шапку, а двое других ушли за взрослыми и как в воду канули. Губы у Зои уже побелели, дышала она через раз и ни на свое имя, ни даже на шлепки не реагировала. К счастью, мужчины, которых привел Вадим, умели обращаться с ранеными и не только привели девочку в чувство, но и донесли ее до шоссе на самодельных носилках буквально за несколько минут. Для ее друга соорудили из обломков лыж санки и волоком тащили его по жесткому насту, а он, как мог, помогал руками. Все обошлось, хотя Зоя отморозила пальцы на ногах и заработала воспаление легких - и это притом, что у нее была отбита селезенка и сломаны обе голени. Мальчик отделался вывихом. А друзья, которые вроде бы пошли за помощью, просто сбежали - то ли с перепугу, то ли еще почему.

- Ну, вот так... - Вадим закончил рассказывать и сел.

- А при чем тут "голос крови"? - крикнул кто-то.

- Нет-нет, все правильно, - учитель поднял руку, устанавливая тишину и глядя на Вадима со смесью удивления и доброжелательной зависти. - Это был именно голос крови. С родным человеком случилось несчастье - и инстинкт приказал идти на помощь.

- Но почему тогда не мать? - не отставал тот, кто выкрикнул в первый раз, бойкий черноглазый парень, имя которого я забыл. - Обычно мать чувствует.

- У нас мачеха, - буркнул Вадим. - А я что, не родственник?

- О чем вы спорите? - удивился учитель. - Этот феномен не разбирает, кто мать, а кто брат или сестра. Он просто действует. Кстати, иногда это случается и между людьми, не родными по крови. Например, между мужем и женой или между влюбленными.

Ребята заулыбались, кто-то даже засмеялся. Мы были еще в том возрасте, когда слово "любовь" кажется забавным и каким-то слащавым, розово-конфетным, даже девчоночьим. А для некоторых даже понятия "муж" и "жена" были темным лесом, что уж говорить о любви. Я и сам узнал значение этих слов лишь на свадьбе родителей.

Тема урока тогда была, если не ошибаюсь, "Феномены человеческого мозга" или что-то в таком роде. И я навсегда забыл бы об этом, если бы в ночь, когда изнасиловали Хилю, пресловутый "голос крови" не заговорил во мне самом.

...Около половины второго я проснулся и несколько минут вглядывался в темноту. Чувство мое было странным: какая-то безотчетная тревога, липкая, будто обволакивающая душу, проникающая в каждую клетку тела, такая сильная, что я не смог лежать и вскочил с кровати. Настольная лампа осветила привычную комнату: шкаф, письменный стол, полки с книгами, радиоприемник, кресло с аккуратно сложенной одеждой, фотографии на стене, зашторенное окно, звонко тикающий будильник на тумбочке. Квартира спала, с улицы не доносилось ни звука.

Я походил по комнате, пытаясь унять беспокойство, раздвинул занавески и увидел лишь огоньки в ночи. В стекло билась серая бабочка, зачем-то залетевшая на такую высоту, и я машинально закрыл форточку: не люблю насекомых.

Тревога была как-то связана с Хилей, и это меня удивило. Я точно знал, что она дома: допоздна из-за стены доносилась музыка. Ее родители уехали в санаторий, но оставалась домработница, слабоумная Надя, которая могла в случае чего хотя бы вызвать "скорую помощь" или постучать к нам. Но никто не стучал, а у подъезда не стояла санитарная машина. Все было спокойно.

И все-таки - Хиля. Что-то случилось с ней или должно было случиться, я чувствовал это, словно девушка была ребенком, а я - матерью. Но логика - черт бы побрал эту проклятую логику!.. - оказалась сильнее моего странного инстинкта, и я, подумав, принял снотворное и лег спать.

Утром, выходя на службу, я на всякий случай приложил ухо к ее двери: там разговаривали. От сердца сразу отлегло - значит, все в порядке, и тревога была вызвана чем-то другим, может быть, сном или нездоровьем.

Однако меньше чем через час, в конторе, беспокойство вернулось с новой силой, и почти сразу же на моем столе зазвонил телефон. Это был "папа".

- Эрик?.. Ты мне нужен, - он говорил сухим деловым тоном, но я сразу понял: ЧП.

- Папа, что-то случилось?

- Да, но это не по телефону. Дай сейчас трубку своему начальнику. И выходи, не жди. Он и не пикнет - тебя же вызывает старший дознаватель.

- Мне в Управление подъехать? - на всякий случай спросил я.

- В Управление? - удивился "папа". - Нет, я дома. Поезжай домой. И побыстрее, что ты копаешься!..

Через пять минут я уже бежал по улице, сжимая под мышкой портфель. Автобус ждать было некогда, днем они ходили редко, но один все-таки обогнал меня между остановками, напротив огромного квадратного здания городского Совета - там, на площади, мы с Хилей как-то нашли прямо на асфальте золотое обручальное кольцо. Я еще подумал, помню: это знак, что мы поженимся.

В квартиру я взлетел птичкой, задыхаясь от бега и чувствуя, как по телу под костюмом струится пот. Погода на улице стояла душная, знойная, без ветерка, но я не представлял себе, как можно явиться в контору без пиджака и галстука. Что поделаешь - правила, пусть и неписаные, сильнее нас.

Дома было тихо, несмотря на присутствие целой толпы народа, и тишина висела в воздухе, как запах, окутывая каждый предмет, каждую крохотную тень. Какие-то незнакомые люди стояли в прихожей, в шеренгу прислонившись к стене, и, как только я вошел и закрыл за собой дверь, дружно кивнули. Навстречу мне из столовой показался "папа" с желтым, словно прокуренным лицом и запавшими глазами. Он был в темно-синей форме с нашивками старшего дознавателя на рукавах, и это ясно говорило о том, что его выдернули прямо со службы. Следом вышла мама, тоже в форме, но с "маргаритками" - крохотными блестящими звездами на воротнике. А за их спинами, в глубине комнаты, я с удивлением разглядел скорчившуюся в кресле слабоумную Надю, тихо плачущую в передник.

- Папа? - я смотрел на "отца", почему-то смертельно боясь любых его слов и отчаянно надеясь, что он не заговорит. - Я долго?.. Автобус, понимаешь...

- Да какой автобус... - "папа" взял меня за рукав и увлек за собой в родительскую спальню, заставив посторониться четырех мужчин в штатском и женщину в белом халате. Чужие уступили ему дорогу молча, почтительно и словно даже с сочувствием.

В квартире смутно пахло лекарствами, спиртом, новенькой обувной кожей, но сквозь все проступал еще какой-то запах, очень знакомый, горьковато-сладкий и от этого неприятный и неуместный здесь. Я принюхался и вдруг понял, что это духи - "Роза Мира", терпкие, дорогие, пахнущие горьковатыми розами - которые я всегда дарил Хиле.

"Папа" плотно прикрыл за нами дверь спальни и кивнул мне на стул:

- Сядь, Эрик. Пойми правильно - я решил, что ты сейчас здесь нужен больше, чем мы. Эльзу изнасиловали сегодня ночью, дома. Кто - мы уже знаем. Где он - выясним в течение двух часов.

Я добрался до невыносимо далекого стула, нащупал сиденье, сел, уверенный, что провалюсь сейчас сквозь него и грохнусь на пол. "Папа" глядел на меня, стоя у дверей со сложенными на груди руками и крепко, в безгубую линию сжатым ртом. Он постарел - и в этот момент я особенно ясно это увидел.

- Папа, где она?

"Отец" вдруг передернулся, словно его ударило током, прошелся туда-сюда, усилием воли вернул на лицо спокойное выражение:

- Она в маленькой комнате. Сейчас ей нужен кто-то, чтобы... Мне позвонила ее домработница, ее отпустили вчера - если бы знать... В общем, Эльза держится, - "папа" еще походил и сел. - Я не хочу сейчас эмоций. С этим... с этим человеком я побеседую, как только его поймают, а его поймают - в этом не сомневайся. Он не выйдет из города.

Я пока не мог говорить и смотрел на него, как в детстве, со страхом и надеждой.

- Да, - повторил он, - не сомневайся. Эльза сообщила его имя, адрес - они были знакомы. Это не какой-то там злоумышленник, проникший в квартиру, это - ее хороший знакомый. А он верно все подгадал: родителей дома нет, домработницы тоже, все один к одному.

- Она ведь не кричала, - наконец, смог сказать я.

- Не кричала. Этот выродок заткнул ей рот скомканной наволочкой и привязал руки к спинке кровати. А потом, когда... в общем, он просто ушел домой. Даже не развязал ее, так и оставил - до прихода Нади. Что ты собираешься делать, Эрик?

- Мне можно пойти к ней?

- А ты уверен, что сможешь с ней говорить?

- Почему нет?

- Ну, знаешь... - "папа" горько улыбнулся, - иногда мужчины все это воспринимают неправильно. Увы, увы... Им и в голову не приходит, что девушка ни в чем не виновата, они ее чуть ли не гулящей считают после этого. У тебя нет похожего чувства?

Я добросовестно прислушался к себе, но ощутил лишь слабый шок и острую, смешанную с ужасом жалость. Что такое "изнасилование", я, конечно же, знал, но и представить не мог, что чувствует жертва. Мне виделось лишь что-то темное, страшное, похожее на то, как бывает в темной, тесной комнате глубокой ночью, когда вокруг ни души.

- Ну, иди, - "папа" встал и чуть потрепал меня по плечу. - Умоляю тебя, сынок, осторожнее - за каждым словом следи.

...Я шел по молчаливому коридору мимо немых людей, которые смотрели на меня с опаской, как на неведомого зверя. Наверное, это были, как говорила мама, "шестерки" - даже женщина в халате, судя по виду - медицинский эксперт. Что они делали в нашем доме, я так и не понял, но их тихое присутствие было для чего-то нужно, может быть, для того, чтобы создать у Хили впечатление толпы, готовой ее защитить...

Маленькая комната, которую когда-то мы предназначали для будущей домработницы, находилась в конце коридора, возле кухни и ванной, туда я и двигался на неуверенных ватных ногах, прислушиваясь, не донесутся ли рыдания из-за закрытой двери. Какой-то голос у меня в голове, тонкий, писклявый, все повторял и повторял навязчивый детский стишок: "Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит. Приоткрыла дверцу Лена, соскочил огонь с полена...". И снова - "Только мать сошла...". Стишок словно имел какое-то отношение к Хиле и тому, что с ней случилось: "... перед печкой выжег пол, влез по скатерти на стол, побежал по стульям с треском, вверх пополз по занавескам..." - после каждого слова невидимая тонкая рука втыкала раскаленную булавку с мой правый висок, и я вздрагивал от этого, все приближаясь и приближаясь к закрытой двери.

Там было ужасающе тихо, и мне вдруг представилось: Хиля умерла, ей больше никто не нужен, все мои слова теперь бессильны, и картинка эта показалась мне настолько страшной, что, вдохнув, как перед прыжком в воду, я распахнул дверь.

Она была жива. В свете трех угольных лампочек я увидел ее согнутую червячком фигурку в дальнем углу, у стены - она сидела на кушетке, подтянув к подбородку колени и крепко обхватив их руками. Огромные глаза смотрели сквозь меня, а на тонких запястьях, как следы от наручников, темнели смазанные йодом ссадины - больше я ничего не увидел, кроме серенького платья и чулок сеточкой. Кто-то принес Хиле чашку кофе и три ромовые бабы на расписной тарелке и поставил все это на гнутоногий стул, но кофе уже не дымился, а над сладостями деловито кружилась оса. Все стояло нетронутое.

Я вошел, чувствуя, что не надо кричать, возмущаться, проклинать, нужно просто впитать в себя молчание этой комнатки с серыми стенами, стать его частью, стать воздухом, который лечит. Хиля не шевельнулась и не заметила меня, она вдруг стала очень далекой, не такой, как еще день назад, и словно истаявшей, тоненькой и прозрачной. В неподвижных зрачках отражались три лампочки и мое белое лицо, прядь волос свесилась, перечеркивая глаз и щеку, и я неожиданно и совсем некстати вспомнил экскурсию в морг Управления, где лежали жертвы убийств, в основном, молодые цветущие люди. У них - у трупов - тоже были вот такие спокойные, пустые, остановившиеся глаза, зеркально отражающие свет ярких ламп и ничего больше.

Кушетка скрипнула, когда я осторожно сел рядом с Хилей и сказал шепотом:

- Извини, я не мог раньше приехать - мне только что позвонили.

Зрачки не шевельнулись, но Хиля все-таки заметила меня, у нее чуть переменилось дыхание и ожили щеки. Я подождал немного, потом погладил ее застывшее плечо:

- Никто сюда не войдет, за дверью люди, много людей, и там мой отец - он вооружен. Никто не сможет сюда войти. Никто.

Она кивнула.

- Сделай мне одолжение, выпей кофе, - я поднял со стула чашку. - Смотри, теплый. Тебе надо попить. Вообще-то, даже лучше позавтракать, съесть что-то большое, вкусное... Хочешь, я пойду сейчас на кухню и разогрею тебе куриную грудку?

Хиля вздрогнула:

- Не уходи.

Неузнаваемый голос, какой-то глубинный, срывающийся хрип.

- Тогда возьми вот это, - я дотянулся до тарелки с ромовыми бабами. - Хотя бы одну. Я не отстану, пока не съешь. Ты же знаешь, какая я зануда.

Она послушно начала жевать, вряд ли чувствуя вкус пищи. Несколько крошек упало на платье, я машинально протянул руку, чтобы их смахнуть, но Хиля вдруг отшатнулась от меня и взвизгнула:

- Не трожь!..

Секунду мы глядели друг на друга.

- Я - это не он, меня зовут Эрик, - я улыбнулся. - Меня бояться нечего.

Хиля вдруг расслабилась, сдвинула аккуратно выщипанные брови домиком и сказала жалобно и тонко:

- Я тебе ничего не буду рассказывать. Твоему отцу я все сказала, а тебе - не буду, не хочу... Зачем тебе это знать? - голос ее задрожал. - Я и родителям не скажу. За что... маме...

"Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой..."

- Он думал, я... - Хиля сжала кулачок с ромовой бабой, посыпались крошки, - ... думал... А я этого не хотела! Ты понимаешь? Я его просто так пригласила, в гости, поболтать, пластинки послушать!.. Эрик! Ты понимаешь - просто так!.. - из глаз ее выкатились несколько слезинок. - Я хочу, чтобы, когда его поймают, его привязали к кровати и оторвали ему... оторвали э т о! Чтобы он больше никогда!..

Я молчал, не зная, надо ли говорить.

- Ненавижу! - Хиля завсхлипывала. - Ненавижу... мужиков, с а м ц о в! Вот за это самое, за то, что они - животные!.. Сволочи!.. - она почти кричала. - Если они все, все завтра передохнут, я плакать не стану, мир только будет чище!.. Скоты мерзкие, грязные...со своими грязными...

В коридоре за дверью прошелестели чьи-то встревоженные шаги.

- Уйдите! - оглушительно заорала Хиля и швырнула остатки ромовой бабы в дверь. - Хватит слушать тут! Со мной все в порядке, только оставьте меня в покое!..

Шаги затихли, словно выключились.

- Оставьте меня в покое... - Хиля смахнула волосы с лица, вытерла слезы, отвернулась. - Не смотри... я некрасивая...

- Красивая, - я погладил ее по голове и осторожно притянул к себе, стараясь вести себя, как старший брат или отец, но только не как мужчина. - Самая красивая на свете. А ему будет больно, очень-очень больно, не сомневайся. Его отправят в камеру к бандитам и расскажут им, что он сделал. Знаешь, как бандиты поступают с такими?.. О-о, там такое начнется!

- И пусть, - тихо сказала Хиля, уткнувшись лицом мне в грудь.

- А потом он получит десять лет лагерей. А может, и пятнадцать. Ты его больше никогда не увидишь. Да, наверное, он и не выйдет оттуда. По такой статье отправляют только на север, - я вспомнил рассказы "отца", - на урановые разработки...

- Эрик, - девушка вдруг отстранилась и внимательно посмотрела на меня, - а почему ты приехал? Неужели тебе не противно со мной?

- Не противно.

Мне действительно было не противно. Если честно, было вообще - никак, то есть, физически, конечно. А душа моя изо всех сил стремилась обогреть, обнять со всех сторон, окутать коконом это бледное, искалеченное, истерзанное существо, раствориться в нем, наполнить его теплом и спокойствием.

- И я не обижаюсь, что ты меня вчера выгнала, - я улыбнулся. - Характер у тебя такой. С детства твои выходки терплю, и ничего, привык уже... Знаешь, что? Надо бы нам пойти погулять. Только не по улицам, а куда-нибудь далеко, в лес, в поле, на электричке покататься... Как думаешь?

Идея, признаться, была не ахти какая, но я чувствовал, что любой ценой должен оторвать ее от этой кушетки, вытащить из мрачной комнаты, увлечь куда-то, нагромоздить поверх ужаса как можно больше хороших впечатлений, чтобы ужас захлебнулся в них и затих, как под толщей воды. Нужен был праздник - прогулка, развлечение, радость какая-нибудь, что угодно.

- Не хочу, - помотала головой Хиля. - Они все смотрят на меня.

- Да, смотрят. Они восхищаются твоим мужеством - ты ведь не плачешь, совсем не плачешь! - я легонько потянул ее за руку. - Ну, встань. Чем меньше ты будешь сидеть и думать об этом, тем лучше. И вообще, Хиля, зачем тебе об этом думать? Пусть он теперь думает. А ты представь, каково ему придется в Управлении Дознания - в руках у моего отца.

- Все равно не хочу, - она сжалась и опустила голову.

- Но, Хиля, - меня вдруг осенило, - там же начнется обеденный перерыв! Мы не успеем!

- Где начнется? - Хиля удивленно посмотрела на меня.

- Как - где? В Семейном отделе. Мы ведь собирались - сегодня.

- Сегодня? - она наморщила лоб, соображая. - Разве мы собирались?.. - до нее вдруг дошло, и лицо сразу плаксиво сморщилось. - Нет, Эрик, мне не надо этого из жалости!..

- Какой жалости? Мы собирались. Ты мне обещала, - я поднялся с кушетки, чувствуя, как затекло все тело. - Ну, как же так?

Она медленно спустила на пол ноги, выгнула спину, запрокинула голову, потянулась. Неуверенно встала, прислушиваясь, не оживет ли внутри боль. Посмотрела на меня совсем по-детски:

- Но мне нужно... в ванную... и переодеться...

- Отлично. Пойдем к тебе - вместе. Я посижу на кухне, выпью чашку чая, а ты спокойно соберешься.

"Приоткрыла дверцу Лена, соскочил огонь с полена, перед печкой выжег пол, влез по скатерти на стол..."

- Эрик, я плохо выгляжу?

- Нет, если умоешься холодной водой. Как ты? Хочешь... а хочешь, я тебя понесу?

Хиля засмеялась и вдруг сникла:

- Знаешь, где-то хорошо, что ты... не такой, как другие. Я не смогла бы даже разговаривать... ну, просто с парнем сейчас. Давай, я подумаю? Если что - завтра пойдем. А сейчас просто погуляем. Помнишь, где мы один раз поругались, возле складов? Тогда был очень... хороший день.

Мне вдруг стало жалко ее - до слез. Захотелось просто обнять, подержать за руки, прижать ее голову к своей груди, покачать, как ребенка.

- Хиля, я люблю тебя.

Наверное, я все-таки говорил правду.

* * *

...Тонкие, тонкие гибкие пальцы, похожие на обтянутые резиной щупальца маленького спрута. Белая масочка, холодные серые глаза над ее ровным верхним краем. Светлая челка, хрустящая белая косынка. На шее возле уха бархатная черная родинка, как притаившийся жучок. Маска шевельнулась:

- А почему твоя жена не продлила брак?

Я пожал плечами, морщась от прикосновения мокрой марли к рассеченной скуле:

- Она своеобразный человек. Все кругом простые: и я, и мои родители, и вот эта Полина, у которой - позвоночник. Каждого можно прочитать, понять. А Хилю я, наверное, не понял.

- Как? Хи-ля? - медсестра, шурша халатом, обошла меня, сидящего, и занялась следующей ссадиной.

- Ну, Эльза. Это ее так в детстве звали - Хиля. А мне нравилось...

- Думаешь о ней, да? - глаза над маской засветились странным голубоватым светом. - Скучаешь? - жесткий марлевый лоскут чуть сильнее, чем нужно, прошелся по ране. - А она, небось, уже за другого выскочила?

- Нет, она одна, - я прислушался к боли. - Скажи, почему тебе нравится мучить пациентов?

Блондинка наклонилась к самому моему лицу, обдав меня тонким ароматом ландыша:

- Разве я тебя мучаю? Да ты просто не знаешь, что такое настоящее мучение. Подумаешь, глаз твой!.. Тут без рук привозят, без ног или обгоревших так, что на человеке нигде живого места нет. Вот это - мучения. Это я понимаю, - она ласково провела рукой по моим волосам. - Тебе сколько лет?

- Тридцать два. Будет через три недели.

Рука медленно собрала волосы, потянула:

- А дети есть?

- Нет. Мы хотели девочку, но не повезло... Зачем ты спрашиваешь?

- Из любопытства, - блондинка засмеялась. - А вот тебе любопытства недостает, ты даже имя мое не спросил.

- Дай, угадаю, - я закрыл глаза и представил образ ее имени, сияющий, как снежный айсберг, огромный, белый, яркий. Очень сильный и очень холодный, медленно дрейфующий в темно-зеленых водах далекого северного моря, в необитаемом краю.

- Помочь? Тебя-то как зовут?

- Эрик.

- А я Белла.

Что ж. Имя Белла подразумевает внешность и характер, в то время как Маша имеет право быть серой мышкой. Но не наоборот.

- Белла - потому что белая?

- Я крашеная, - она отпустила мои волосы, швырнула измазанную сукровицей марлю в ведро, изящно присела на край стола, стянула с лица маску. - А Белла потому, что папаша так захотел. Курить будешь?

Я покорно взял у нее сигарету и закашлялся от горького дыма. Нет привычки курить, даже Хиля меня не научила.

- А доктор ничего, не запрещает? Все-таки здесь больница, приемный покой.

Белла фыркнула:

- Да пошел он.

- У меня такое впечатление, что он тебя немного боится, - я хотел улыбнуться снисходительно, а вышло, кажется, заискивающе.

- Правильное у тебя впечатление. Мой папаша - директор этой богадельни, чуть что не так - выговор. Со мной лучше не связываться, - она весело захохотала. - Я кусаюсь.

В кабинете за стенкой врач осматривал Полину, доносился ее тонкий стон и позвякивание инструментов.

- Белла, а где Трубин? Ну, тот мужик, который приехал со мной?

- А что он тебе, брат родной? - беленькая удивленно вскинула брови. - Или нужный человек?

- Еще как нужный. Он мне обещал завтра карточку зеленую сделать.

- Уже сегодня, - Белла кинула взгляд на строгие квадратные часы, стоящие на шкафчике с лекарствами. - Пять минут второго.

- Бешеная ночь какая-то, - поделился я. - То одно, то другое...

- А кто тебе все-таки глаз повредил? Сторож, пьянь паршивая, все про какую-то проволоку талдычит, да только я сходила, посмотрела - нет там проволоки. И не было, судя по всему.

Я уже открыл рот, чтобы ответить: "Так сторож ее и выдрал!", но спохватился. Пусть думает, как думает. Оно и к лучшему. А если я еще и про куртку ничего не сказал, так вообще - сказка. Может быть, кончится все-таки эта ночь, настанет цветное солнечное утро, и я все забуду...

- А что у тебя тут? - Белла, словно угадав мои мысли, легонько пнула лежащий на полу сверток. - Золото, бриллианты? Носишься с ним, как курица с яйцом.

- Там... - я представил себе лицо погибшей чиновницы, - ...там документы. Они чужие, утром надо отдать.

- Секретные? - прищурилась Белла.

- Да что ты, какие секретные. Карточки жилищного учета, поквартирные списки... да тебе неинтересно это.

- М-да, - она затушила окурок и подошла ко мне легкой походкой кошки. - А знаешь, что мне интересно?.. - ее рука поползла вверх по моей руке, к плечу. - Я вот хочу знать, больно было, когда угли на тебя высыпались? Расскажи. Что ты делал с этой печкой?

За стеной Полина вскрикнула: "Ой, осторожно!", и врач отозвался усталым голосом: "Больнее не будет, терпи, больнее не будет!".

- Белла, а та женщина, которую вечером привезли, родила?

- Не уходи от темы.

- Ну, родила или нет?

- Не знаю! - Белла неожиданно размахнулась и изо всех сил вмазала мне по подбородку, да так, что я чуть не потерял равновесие. Удар отозвался в левом глазу, и тот сразу запульсировал под повязкой, наливаясь болью, как жаром. - Ты мне зубы не заговаривай, милый, иначе в следующий раз ты получишь прямо сюда, - тонкие пальцы тронули марлю на моем лице.

Я отступил на шаг, инстинктивно загораживаясь ладонью.

- Страшно? - Белла улыбнулась. - А мне казалось, ты любишь боль. Ну, признайся, ты хоть раз получал удовольствие от того, что тебя били? Получал ведь, я уверена... Что ты на меня так укоризненно смотришь?

Она была где-то права. Речь шла не об удовольствии, конечно, но о чем-то похожем, тоже нужном мне, чтобы чувствовать себя - собой. Однако признаться в этом было все равно, что дать еще раз себя ударить, и я буркнул:

- Глупости какие.

- Может, и глупости, - согласилась она, - но мне кажется...

В дверь просунулся Трубин с заклеенной пластырем щекой:

- Ой, Эрик, я вас ищу...

- Выйдите, мужчина! - звонким ледяным голосом приказала Белла.

- Извините, это мой друг... - Трубин улыбнулся и сделал движение ко мне. - Мы с ним вместе...

- Я сказала - выйдите! Что непонятно?! - голос превратился в хлыст. - Быстро, быстро отсюда! На место!..

Лицо моего обворованного приятеля вдруг неуловимо изменилось, словно кто-то прорвал пленку, удерживающую интеллигентность на месте, и она мгновенно вытекла, как вода.

- Я - тебе - не собачка, чтобы приказывать мне идти на место, - металлически сказал он, входя в кабинет и закрывая за собой дверь. - Ты слишком мало значишь, чтобы вообще мне что-то приказывать, тварь ты накрахмаленная.

Белла уставилась на него, задрав брови:

- Ты понял, что сейчас сказал?..

- Я - понял, что сказал. И хорошо, если ты тоже это поймешь, - резким движением он вынул что-то из кармана и сунул ей под нос. - Читай. Только внимательно, чтобы дошло с первого раза.

Белла машинально заскользила взглядом по маленькой прямоугольной карточке, бормоча:

- Ну, и... так, уполномоченный первого ранга Отдела особых поручений специального... - щеки ее резко побледнели, но глаза оставались острыми и колючими, - ... специального приюта номер два Департамента общественной безопасности... Понятно. Извините. Слегка ошиблась - бывает.

- Да не слегка, - Трубин убрал карточку в карман. - Ты, моя милая, сейчас здорово ошиблась. Но мы с тобой об этом в другой раз поговорим.

- А вы меня не пугайте, - Белла выпрямилась, не переставая сверлить его взглядом. - Я извинилась. Что еще?

- Еще? Ну, для начала я поинтересуюсь, были ли на тебя жалобы со стороны больных. По поводу жестокого обращения, хамства, например. Потом затребую твою характеристику с работы и по месту жительства. А дальше - видно будет.

- Угу, - девушка уже взяла себя в руки и смотрела слегка вызывающе. - Договорились, товарищ уполномоченный. Будет характеристика, все будет...

- Ох, нарываешься ты... - пробормотал Трубин и посмотрел на меня. - Хорошо, Эрик, как закончите - выходите. Полину они решили оставить, но я думаю - имеет смысл утром перевезти ее ко мне в городок. У нас неплохие врачи, а я ведь за девочку отвечаю... в какой-то степени.

Белла неприятно усмехнулась:

- А вам, выходит, можно? Ну, с девочками?

Трубин обернулся на нее, широко распахнув глаза:

- Ч-то?.. Так, милая, пригласи-ка сюда своего начальника. Хватит, поигрались. Сейчас другой разговор будет.

Белла чуть дрогнула, но ответила, широко улыбаясь:

- А мой начальник как раз в а ш у девочку и смотрит. Вон там, за стеночкой. Нехорошо как-то его отвлекать от такого...

- Белла! - я не выдержал и дернул ее за руку. - Да прекрати, наконец, что из тебя лезет?!

Она немедленно освободилась от моей хватки:

- Эрик, правда - на моей стороне. Знаю я этих добродетелей, как за другими шпионить, так они первые, а сами...

- Начальника, я сказал! - оглушительно рявкнул Трубин.

Я почувствовал: еще секунда, и что-то взорвется, так же, как взорвалось час назад кафе, полетят осколки, ошметки, и ничего уже нельзя будет поправить.

- Он занят! - ненавидяще процедила Белла и отвернулась.

- Хорошо, - Трубин развернулся и вышел за дверь.

- Иосиф!.. - я кинулся следом за ним, остановился на пороге, посмотрел на застывшую у стола фигуру блондинки. - Белла, да что ты делаешь?..

- Что я делаю? - она пусто посмотрела на меня. - Заносит. Нервы ни к черту... Чувствую, что хватит, а остановиться не могу. Влипла, да? Он - шишка большая, упечет в бараки лет на десять вшей у пациентов выводить...

- Я сейчас. Ты остынь, настройся, что унижаться придется, - я взялся за ручку двери. - Пожалуйста, успокойся. Мы уйдем, и все закончится. Только не лезь в бутылку больше.

- Тебе легко говорить... - она присела на краешек стула. - Иди, что стоишь?..

Трубина я нашел в соседнем кабинете, просторном, холодном, с десятком пустых каталок у стены, фикусом в кадке, сверкающим гинекологическим креслом и огромным ореховым столом на львиных лапах. Полина в одних трусиках, лицом вниз, лежала на широком, застеленном простыней столе под мощной круглой лампой, а доктор возился с каким-то огромным, мерно гудящим устройством, напоминающим электрический полотер. Трубин стоял к ним спиной и молча ждал.

- Иосиф, - позвал я, старательно отрезая взгляд от тела девушки. - Можно вас на минуту? Все равно доктор сейчас занят...

- Собираетесь защищать эту молодую стерву? - Трубин усмехнулся и потер подбородок. - И напрасно. Мне она хамит - это полбеды. Но ведь она хамит и больным.

- Товарищи, - вполголоса, не отрываясь от прибора, сказал врач, - пожалуйста, не мешайте. Машина реагирует на посторонние звуки.

- Угу, - Трубин взял меня под локоть и вывел в узкий коридор. - Видите ли, Эрик, это не просто частный случай. Она социально опасна, эта ваша стервочка. Ей сколько лет? Двадцать? Двадцать два? А разговаривает уже с полным сознанием своей власти. Я ей в отцы гожусь, а она рявкает, как на шкодливого ребенка. И ладно бы, но она ведь, к тому же, позволяет себе неприкрыто оскорблять человека, даже зная, что он - должностное лицо! Что же тут творится с обычными гражданами?..

- Признайтесь честно, Иосиф, вы просто обиделись, - я старался говорить как можно мягче, чтобы не заводить его.

- Обиделся?! - Трубин всплеснул руками. - Да на кого? На эту молодую идиотку, у которой папа наверняка или главврач, или директор? Судя по тому, как она тут разговорилась, думаю, директор. Но она просто не понимает, что завтра этот самый папа своими руками удавит ее за сегодняшнее. А вы мне - "обиделся"... Какая-то мелкая зарвавшаяся хамка... Ну хорошо, хорошо. Мне действительно неприятно. И вдвойне неприятно, что придется оставить тут девочку. А может, сразу ее перевезти, а?.. Вызову машину, и дело с концом! - он слегка повеселел и успокоился. - Есть же дежурная машина. Что я, в самом деле...

Я улыбнулся ему. Гроза вроде бы стихала.

- Кстати, - Трубин вдруг с любопытством посмотрел на меня, - а может, и вы уж с нами? Вы меня простите за навязчивость, дружок, но как-то так нескладно все вышло... Тем более, утро скоро, а к девяти нам надо в Управление Дознания, не забыли? Потом я вас поведу на комиссию, так что какой смысл вам домой? Выспитесь, отдохните у нас... а?

- Ну, конечно! - ради зеленой карточки я был готов на все. И, если уж совсем честно, домой мне ни капли не хотелось. Человек, который ждал меня там, чтобы с порога спросить: "Ну?..", мог подождать и еще.

- Вот и хорошо! Я вас в таком состоянии просто не могу никуда отпустить! Сейчас я позвоню в городок, прибудет машина, и поедем все вместе.

В кабинете, где бледная осунувшаяся Белла старательно возилась со шприцами, не поднимая глаз от расставленных по столу никелированных бачков, Трубин набрал номер и строго сказал в трубку:

- Что, спите? Это я. Значит так, поднимайте водителя дежурной машины, надо перевезти людей... их двое, пострадали от взрыва. А-а, уже слышали? Небось, весь город на ушах, войска, да?.. Ну, и правильно. И правильно. Хорошо, пиши. Улица Свободная, первая горбольница. Мы будем в приемном отделении. Только я прошу - не копайтесь! И пусть приготовят два бокса, один - хирургический, второй... ну, второй можете обычный. Да, врача обязательно... Все. Не позже, чем через сорок минут - жду.

- Пожалуйста, извините меня, - дождавшись конца разговора, тихонько попросила Белла. - Честное слово, сама не знаю, что нашло. Нервничаю сильно...

- А люди-то чем виноваты? - уже беззлобно сказал Трубин и покачал головой. - Срываетесь на всех подряд, кричите. Вы же медицинская сестра, белый халат носите, к вам за помощью приходят, а вы...

- Извините, - Белла подняла полные слез глаза.

- Плакать-то мне надо, - Трубин вздохнул. - Люди испортились. Не понимаю, что такое?.. Живем хорошо, спокойно, ни войны, ничего... А люди - как собаки, гавкают друг на друга, дерутся, пьют, преступность только за прошлый год на пять процентов выросла! В честь чего, я спрашиваю? Откуда эти пять процентов, кто они такие?..

Белла молчала, всхлипывая.

- Не знаете? А ведь корни-то всего этого - вот, хамство наше, безнаказанность... Только зачем я вас воспитываю? Сами все знаете и понимаете. Дома-то, небось, тихо себя ведете, как мышка. Там не поорешь, живо на место поставят... Вам бы полечиться, но - ладно. Пока работайте.

- Спасибо! - медсестра вспыхнула от радости.

- И держите себя в руках, - Трубин покосился на меня. - А то в следующий раз, кто бы за вас ни заступался, отправлю в блок психообработки на три месяца, а потом еще на год - на фабрику, шнурки плести. Вот, кстати, заступник ваш, - он снова глянул в мою сторону, улыбнулся, - сам не понимает, что вам же - вредит, приучает легкие пути искать... Хороший человек, чистый. За мое имущество глаза лишился, и ничего, еще за вас хлопочет.

- Ах, вот... - Белла удовлетворенно кивнула. - А то проволока, проволока...

- Да, - подтвердил Трубин. - Постеснялся правду сказать. Это у нас в характере - скромность. Но не надо доводить ее до абсурда - это я вам, Эрик, говорю. Не надо! Сделали дело - имейте честность в этом признаться. Тем более, дело-то хорошее.

У меня вдруг заболела голова, и все вокруг отодвинулось за толстое стекло этой боли, отделилось от меня: Трубин, Белла, столик с блестящими никелированными банками, стулья, вытертые доски пола, плафон на потолке, синее окно, подсвеченное желтоватым фонарем, массивный письменный стол, шкафчики, черный телефонный аппарат. Резануло: "Вор!!!", но я тут же испуганно затолкал эту мысль на нижнюю полку сознания. Нет, я не вор, не может быть. Какой из меня вор? Сроду ведь ничего не воровал, если не считать мелочи из родительского буфета, но я ведь тогда вернул все на место - а значит, как бы ничего и не брал.

Тот человек у меня дома как-то сказал: "Счастье - это свобода. Свобода выпустить себя из себя".

Я ему не верю, и не только в том, о чем он треплется каждый вечер. Я не вор, не убийца, у меня есть имя, адрес, социальная карточка, статус служащего, желтые талоны... У меня была жена и мог быть ребенок. Квартира моя хоть и небольшая, но уютная, теплая, с замечательной газовой печкой и собственной ванной...

Но я ведь у к р а л куртку. Значит - я вор.

Поэтому не надо думать, надо делать. Тьфу, это ведь тоже е г о фраза. Он будто всегда со мной, даже когда я один.

- Что такое, Эрик? - Трубин участливо наклонился ко мне. - Опять?.. В кафе у вас что-то такое было, похожее... Все-таки правильно я решил забрать вас в городок. Пусть рентген сделают... Посидите, посидите... Сестра, дайте-ка нашатырь.

- Не надо, - я нарисовал на своем лице улыбку. - Прошло... Проходит уже. Мне кажется, это из-за глаза... В любом случае стало легче.

- Бедный вы, бедный, - он потрепал меня по плечу, усаживая. - Ничего, Эрик, я вас отблагодарю.

- А что за взрыв? - вдруг спросила Белла. Она уже совсем успокоилась, глаза просохли от слез и снова сделались острыми и цепкими.

- Взрыв-то? - Трубин придвинул себе стул и сел. - В центре города взорвали ночное кафе. Нам чудом повезло - успели выйти. Кстати, это Эрику что-то подсказало. Помню, он заторопился, потащил нас... А так лежали бы мы там сейчас по всему проспекту, кусочками... Вот этого я, кстати, не понимаю. Может, вы понимаете? Скажите мне. Зачем, ради чего взрывать мирное заведение, убивать людей, устраивать этот кошмар посреди ночи?.. Люди же погибли, посетители, официанты... Чья это диверсия, я думаю, скоро выяснится. Но причина? Причина в чем?

Белла пожала плечами:

- Может, психу какому-то не живется...

- Психу?.. Вряд ли. Это было слишком уж обдуманно, да и откуда у психа взрывчатка? Кстати, бомба-то была мощная, очень мощная, не только от кафе ничего не осталось, но и в стене дома, который за ним стоит, вот такая образовалась дыра. Может, и там убило кого-нибудь... Я предполагаю: это мог быть так называемый "конус" - мина с ядерным зарядом.

Мы с Беллой одновременно вздрогнули.

- Что, не слышали? - Трубин положил ногу на ногу. - Неудивительно. Нормальным гражданам и не положено такое знать. Но наука не стоит на месте. Уже и до такого дошли. Правда, предназначены "конусы" вовсе не для убийства, а для геологических разработок, очень удобная вещь: весит мало, в транспортировке проста, радиус действия большой и сила взрыва - сами понимаете. Никаким динамитом такого эффекта не достичь. Есть, правда, минус: радиоактивное заражение местности. С этим ничего не сделаешь... Поэтому, если там, на проспекте, был все-таки "конус" - лечиться нам придется очень серьезно.

- А большая могла быть доза? - Белла посмотрела на меня с сочувствием.

- Как сказать... Приличная. У нас в городке, конечно, есть лекарства, есть запас крови, так что умереть мы, наверно, не умрем. Но неприятно.

Заглянул врач:

- Готово.

- Ну, как там дела? - Трубин повернулся к нему. - Все-таки перелом?

- К счастью, обошлось. Я думал - компрессионный, но имеет место лишь ушиб. Чувствительность ног у нее уже восстановилась. Полежать ей надо, меньше движений, больше отдыха. Кстати, у девочки малокровие - вы бы ее подкормили.

- Подумаем... вы вот что, уважаемый, подготовьте-ка ее к перевозке, я уже вызвал машину. Хорошо? У нас ей лучше будет.

- Нежелательно вообще-то... - начал врач, но замолчал и махнул рукой с усталым, невыспавшимся видом. - Как хотите.

- Кстати, у вас счетчик Гейгера есть?

- Нет, к сожалению. А..? - доктор удивленно вскинулся.

- Ну, на нет и суда нет, - Трубин бодро хлопнул себя по коленям. - Спасибо за оказанную помощь.

Врач, пятясь, закрыл дверь.

- Ну, все, теперь велит кабинет отмывать, - хмыкнула Белла. - Перестраховщик. У нас как-то ртуть разлилась из термометра, так даже потолок заставил мыть - на всякий пожарный случай.

Я посмотрел на свои ободранные ладони, на сверток, стоящий теперь почему-то на кушетке в углу, на Трубина, на Беллу. Голова была уже ясной, и в ней вдруг завертелась одна-единственная мысль: "Чтобы там ни взорвалось, я должен ее еще раз увидеть. Еще один раз. Один".

Мой несчастный сверток снова выглядел как-то иначе, но я, смертельно уставший от его перевоплощений, мысленно махнул рукой: "Да и черт с тобой...".

* * *

В то лето воздух слишком рано, еще в начале августа, сделался осенним, несмотря на щедрость солнца и удушливую жару. Осень выползла едва заметным холодком из полумрака подъездов и лежала по утрам под деревьями и скамейками, как тень, она встречала нас по дороге на службу, провожала вечером домой, а ночью, засыпая, мы вдыхали ее сладковатый коричный аромат, напоминающий духи.

В день нашей свадьбы с Хилей было неожиданно прохладно, резко-солнечно, неспокойно - осень чувствовалась острее обычного. Дул неровный порывистый ветер, он гнал по яркой синеве неба клубы облаков и играл флагом на далекой крыше городского Совета - словно одинокий алый факел полыхал там, не сгорая.

После того страшного дня, когда Хиля сидела комочком в углу маленькой комнаты и смотрела на меня взглядом мертвой, прошло две недели. Боль ее перестала бросаться в глаза, но я точно знал, что она не утихла, и даже свадьба тут вряд ли поможет. Но, тем не менее, я оформил на службе отпуск, купил новый галстук, вычистил ботинки и в десять часов утра зашел за Хилей, сжимая в руке три розы - белые, полураспустившиеся, аккуратно упакованные в блестящую золотистую бумагу.

Машина уже подрулила к дому и стояла напротив подъезда, вымытая, нарядная, с алой лентой на капоте - на эту ленту оглядывались проходящие девушки. Водитель вылез и принялся протирать фланелью стекла и зеркала, строя девушкам рожицы.

Хилю я застал почти готовой: в белом шелковом платье, в веночке из бумажных цветов, в лаковых туфлях, она стояла перед зеркалом и красила губы. Мать, приятно заплаканная (ей ведь ничего, совсем ничего не сказали об изнасиловании), обняла меня, поцеловала в щеку, подержала в объятиях: "Эрик, Эрик...". Отец, совсем поседевший, важный, пожал руку: "Ну вот, теперь и родственники". "Не говори "гоп", - пробормотала Хиля, отстраняясь от гладкой зеркальной поверхности и придирчиво разглядывая свое лицо. Что она пережила за все эти ночи, за эти безжалостные утра и эти дни, полные бодрых улыбок, предназначенных родителям - неизвестно, но внешне все выглядело прекрасно: глаза, губы, румянец, длинные ресницы, духи.

- Ты красавица, - сказал я, подходя сзади и обнимая ее за талию. - Моя самая красивая девочка...

Следствие уже закончилось, преступника отправили в изолятор - сокамерникам на радость. Хиля старалась обо всем этом не задумываться. Но одна морщинка между бровей у нее все-таки появилась.

Мои родители шуршали в комнате, перепрятывая подарки, шептались. Я зашел, поцеловал маму: "Ну, мы поехали". "Папа" внимательно посмотрел на меня:

- Это - точно? Ты ведь не благотворительностью сейчас занимаешься?.. Ты любишь ее?

- Люблю, - я двинулся к выходу, прислушиваясь, не вышла ли на лестничную площадку моя невеста. - А сейчас - даже больше. Все, папа, я полетел. Через час вернемся.

Хилю я увидел на лестнице, у того самого окна, где мы когда-то познакомились. Нарядная, свежая, с розами в руках, нереально красивая, она стояла, понурившись, и безучастно смотрела на облака, словно за те несколько минут, что ее никто не видел, она успела растерять все свои воспоминания и чувства.

- У кого будем жить, у меня или у тебя? - я остановился рядом с ней.

- Эрик! - Хиля оживилась и ласково ткнулась лбом в мое плечо. - А я что-то... не знаю. Вспомнила тот вечер...

- Да, ты стояла такая маленькая, в шубе...

- Маму встречала.

- Да, точно. Я помню... Не грусти, мой хороший, у нас ведь столько всего будет. Пойдем? Я записал нас на половину двенадцатого. Но надо подъехать пораньше, мало ли, на всякий случай.

Она тряхнула головой, будто сбрасывая тяжелые мысли:

- Знаешь, Эрик, ты какой-то... ну, таких людей не бывает. Таких славных, порядочных - я это имею в виду. Мне даже страшно, до того ты хороший человек...

- Ну, ты даешь! Страшно! - я засмеялся. - А я должен быть, наверное, сволочью? Ну, или - на худой конец - ковырять в носу?

Она фыркнула, глядя на меня сияющими глазами:

- Я люблю тебя.

У машины, наблюдая за деловитым шофером, стоял незнакомый молодой человек лет тридцати и курил, странно держа сигарету - кончиками большого и среднего пальцев, отставив остальные в сторону. Он был в дешевом костюме из хлопка, какие носят обычно начальники участков на фабриках и сотрудники рабочих инспекций, но впечатление разрушали тяжелые, почти квадратные учительские очки и длинная неровная стрижка, растрепанная ветром.

Хиля приостановилась, глядя на этого человека. Завитая прядь волос выбилась из-под белого венка и легла через ее лицо, зацепившись за жесткие от туши ресницы. Я тоже замедлил шаг. Парень улыбался, стоя в расслабленной позе, и было в этом что-то необычное, почти неправильное - то ли его неприкрытое любопытство, то ли безделье, то ли странный, какой-то неровный внешний вид.

Шофер обернулся на нас, с улыбкой убрал тряпку и плюхнулся на свое место. По случаю торжества он выстирал комбинезон и прицепил маргаритку к замасленной рабочей кепке, но широкое деревенское его лицо все равно оставалось слегка неумытым, неважно выбритым и облезшим от солнца.

Я открыл перед Хилей заднюю дверь машины:

- Прошу!

Странный парень перенес вес тела на другую ногу и почесал нос:

- Женитесь, да?

Вопрос показался мне глупым: а что же еще мы собрались делать, если на моей невесте белое платье, на мне - новый праздничный костюм, а капот автомобиля перетянут алой лентой? Не за покупками же едем - без слов понятно. Но вежливость, самая простая вежливость, заставила меня ответить:

- Да, разумеется.

Парень кивнул и вроде бы собрался отойти, но вдруг остановился:

- Красивая машина.

- Это служебная, - я смотрел, как Хиля усаживается, расправляет платье и пристраивает на коленях цветы.

- А-а... Здорово, когда есть такая служба. Поздравляю вас.

- С чем, со свадьбой или со службой? - разговаривать с ним мне вовсе не хотелось, но что-то не давало просто сесть в машину и спокойно уехать.

- А и с тем, и с другим, - незнакомец щелчком выбросил окурок на газон.

Я поморщился. Не люблю, когда люди мусорят просто так, не по необходимости, а от свинства. Есть же урна у подъезда, что стоило сделать пять шагов?

- Извините, - парень словно угадал мои мысли. - Привыкаешь, знаете, на фабрике... А потом ставят тебя на новую должность, переезжаешь в приличное место, а манеры остаются. Я всю жизнь был рабочим, до сих пор от комбинезона отвыкнуть не могу.

- А теперь кто же?

Он оскалился в белозубой, но немного неестественной улыбке:

- А теперь я - инспектор Управления Статистики. Вот такой взлет, да. Можно сказать, из грязи - в князи.

Я пожал плечами:

- Кто вам сказал, что быть рабочим - это грязь?

- Но вы-то тем не менее не рабочий.

- Ну хорошо, - я счел нужным протянуть ему руку. - Всего доброго.

- Всего доброго, - он ответил на мое рукопожатие. - На всякий случай - я Зиманский, если понадоблюсь. Из пятой квартиры.

Пока я усаживался, он стоял и смотрел внутрь машины, даже не на Хилю или меня, а просто так - внутрь, изучая кожаную обшивку салона, полированные деревянные подлокотники, кнопки автоматического подъема стекол, дорогое радио с подсветкой. Глаза у него были светло-голубые, почти белесые, с крохотными черными зрачками, и от этого казалось, что глядит он остро и подозрительно. Я вздохнул с облегчением, когда машина тронулась.

- Кто это? - Хиля оглянулась через заднее стекло. - Неприятный какой-то тип, любопытный слишком.

- Говорит, был рабочим, - я тоже оглянулся. - А теперь стал служащим и живет в нашем с тобой доме.

Несколько минут мы ехали молча.

- Вы меня простите, что влезаю, - осторожно сказал шофер, встретившись со мной взглядом в зеркальце, - только вопросы он задавал всякие - про вас, про невесту вашу. Хотел послать его подальше, да не могу - начальник все-таки...

- Да какой он начальник... - я вздохнул. - А что спрашивал?

- Ну-у, к примеру, откуда вы сюда переехали, в какой квартире живете, почему вдруг женитесь...

- Боже мой, да какое его собачье дело?! - вскрикнула Хиля.

- Про родителей еще, - добавил шофер. - Вы не думайте, у меня на все вопросы ответ один: "Не знаю и знать не хочу".

Я ему сразу поверил: этот простоватый человек, всего три года как переехавший из пригородов, считался идеальным шофером для начальства - именно за свою неболтливость. Но настроение все же слегка испортилось.

- Ладно, - я потрепал Хилю по руке. - Завтра разберемся. Еще не хватало такой день портить.

У здания, где располагался наш Семейный отдел, не было ни одного автомобиля. В общем-то, это и редкость, обычно молодожены приезжают на автобусе или приходят пешком, особенно фабричные - у них считается особенным шиком явиться целой толпой, прошествовав перед этим по всем улицам своего квартала и собрав как можно больше поздравлений.

Часы показывали одиннадцать двадцать, когда мы вошли в просторный, украшенный бумажными гирляндами вестибюль с яркими плакатами и выписками из Семейного кодекса на голубых стенах. На скамейках весело болтали три или четыре пары: девушки в простеньких платьях из белого сатина, молодые люди в новых негнущихся кепках. Все они были, кажется, знакомы друг с другом, особенно невесты - наверное, с одной фабрики.

Я подошел к окошку приема документов, отдал социальные карточки и сказал номер нашей очереди - сорок три.

- Ждите, пожалуйста, - служащая кивнула мне, что-то пометив в толстой книге. - Сейчас выйдут сорок вторые, и пойдете. Прошу не отлучаться.

- Вы - сорок третьи? - бойкая темноволосая невеста услышала, подбежала ко мне, махнула остальным. - Все-таки рано мы пришли. Думали, очередь будет...

- Тут же по записи.

- В санчасти тоже по записи - и все равно очередь.

Я засмеялся:

- Так то - в санчасти. А сюда приходят не насморк лечить, тут как бы... счастье выдают, что ли.

Девушка тоже засмеялась:

- Если так, здесь вообще давка должна быть - а нет.

Хиля недовольно смотрела в нашу сторону. Я знал - она не ревнует, дело в другом. В памяти сразу всплыла картинка: летний вечер, складской район, кирпичный дом, дети-двойняшки, на которых Хиля накричала за то, что они стояли и слушали наш разговор. Я уверен: если бы там оказались, скажем, дети дознавателя или даже какого-нибудь помощника младшего бухгалтера вроде меня - ее реакция была бы совсем иной.

- Ну, что ты? - я подошел к ней и встал рядом, как можно ближе. - Простая вежливость. Человек спросил, я ответил.

- Человек спросил, - она хмыкнула. - Почему к тебе вечно лезут с вопросами всякие... люди? Не ко мне, а именно к тебе?

С протяжным скрипом открылись высокие двери главного зала, и вышли мужчина и женщина средних лет, довольные, смущенные, с тревожно бегающими глазами. За руку женщина вела мальчишку лет шести, а мужчина весело помахивал в воздухе раскрытой социальной карточкой, давая просохнуть чернилам.

- Номер сорок три, - объявила в микрофон служащая.

Провожаемые взглядами, мы вошли в зал. Я уже бывал тут, на свадьбе родителей - ведь присутствие ребенка обязательно. А Хиля шла впервые, и ладошка ее в моей руке взмокла от напряжения.

Зал внутри выглядит огромным и пустым, потому что мебели в нем почти нет - лишь длинный, на троих, стол да скамейка со спинкой - напротив.

- Проходите и садитесь, - улыбнулся нам старший регистратор. Наметанным глазом он сразу определил, что мы - из служащих, и держался с нами соответственно.

За огромными окнами сквозь последние солнечные сполохи забарабанил дождь, слитным движением склонились на ветру тополя. Мы уселись на жесткую скамью, и Хиля прижала к себе цветы, словно они были ее младенцем. Младший регистратор зачитал наши имена и фамилии и спросил, все ли правильно. Секретарь приготовилась писать: перед ней лежал желтый бланк протокола с красным угловым штампом Семейного отдела и гербовой печатью внизу, под пустыми типографскими строчками.

- Итак, - младший регистратор поправил очки на своем узком, плотно слепленном восковом лице, - поскольку вы вступаете в брак в первый раз, я должен разъяснить вам ваши права и обязанности...

Мне показалось - они заговорили все сразу, хотя под сводами главного зала звучал только один голос, но эхо, о котором ходят настоящие легенды, многократно разносило его:

- Первичный брак заключается на трехгодичный срок. Брак не может быть расторгнут по вашему желанию, не может быть признан недействительным, не может быть продлен без вашего обоюдного согласия, кроме случаев, предусмотренных Приложением...

- По истечении трех календарных лет вы обязаны явиться в Семейный отдел по месту жительства для продления вашего брака. В случае неявки одного из вас или обоих в течение десяти рабочих дней с этой даты брак считается прекращенным...

- Семейный отдел оставляет за собой право контролировать факт вашего совместного проживания, для чего в нерабочее время, в выборочном порядке, вас будет посещать специально назначенный инспектор отдела...

- Брак может быть продлен без явки одного из вас, если в Семейный отдел будет представлен документ, подтверждающий ваше желание продлить брак, но невозможность явки в нужное время...

- Брак не может быть продлен при отсутствии вашего совместного проживания, даже если вы оба явитесь для его продления...

- Брак не может быть продлен, если по результатам выборочной проверки выяснится, что ваше совместное проживание не является постоянным, за исключением случаев, предусмотренных Приложением...

- Брак не может быть продлен, если Семейному отделу станет известно, что один из вас (или оба) ведут аморальный образ жизни, даже в случае постоянного совместного проживания...

- Брак не может быть продлен, если по результатам выборочной проверки выяснится, что целью заключения брака является материальный или социальный расчет, кроме случаев, предусмотренных Приложением...

Мне было откровенно скучно. Во-первых, нечто подобное я уже слышал, во-вторых, Семейный кодекс стоял у нас дома на полке, и я несколько раз перелистывал его (вместе с Приложением, конечно), а в-третьих, и это самое главное, я собирался создать семью, а не что-то другое, и все грозные предостережения ко мне никак не относились.

Хиля, впрочем, слушала внимательно, и регистратор обращался большей частью к ней:

- Согласно Приложению, в случае беременности жена обязана предоставить в Семейный отдел по месту жительства медицинское заключение с точным указанием срока беременности. В этом случае брак автоматически продлевается до достижения ребенком трехлетнего возраста, после чего подлежит продлению на общих основаниях.

- Извините, - неожиданно вмешалась Хиля, неуверенно, по-школьному подняв руку. - У меня вопрос.

Регистратор поднял брови:

- По этому пункту? Ну, пожалуйста.

- А если какая-то женщина хочет таким путем удержать мужа и рожает детей каждые три года, то что, брак может продлеваться до бесконечности?

Восковое лицо порозовело:

- Ну, если муж не против такого количества детей, тогда - конечно.

- А если против? Если это дети вообще не от него?

Розовость моментально исчезла:

- Уважаемая... - взгляд в документы, - Эльза, инспектора для того и существуют, чтобы охранять законность и мораль от нечестных людей, о которых вы говорите. Поверьте мне - подобные факты крайне редки и быстро разоблачаются. В конце концов, и долг мужа в данной ситуации прийти и сообщить о попытке подлога...

- А-а, - Хиля кивнула.

- Тогда продолжаем?

- Может, не стоит? - я улыбнулся регистратору. - Мы уважаем законы. И оба читали Семейный кодекс.

- Хорошо, - он покладисто кивнул. - Тогда подпишите вот эти документы.

С формальностями покончили быстро, и старший регистратор заполнил бланк брачного свидетельства, аккуратным почерком вписал нас в социальные карточки друг друга и оттиснул крошечные красные штампики с номером Семейного отдела и датой регистрации.

- Поздравляю вас, - человек с восковым лицом сухо улыбнулся. - С этого момента вы являетесь мужем и женой. Если желаете носить обручальные кольца, можете вот по этому талону приобрести их в комнате номер семь, по коридору, вторая дверь справа, - он протянул нам плотный квадратик голубоватой бумаги и раскрытые социальные карточки. - Можете идти, желаю вам счастья.

Мы встали, и в эту минуту в зале вдруг тихо, но торжественно зазвучал государственный гимн, словно под сиденьем нашей скамейки находилась какая-то кнопка, включающая музыку - а может, так оно и было.

Мы вышли, впустив следующую пару, и Хиля вдруг сжала мою руку и сдержанно, глядя в сторону, сказала:

- Спасибо, Эрик.

- За что?

- Ты знаешь, за что, - она улыбнулась.

Комната номер семь, куда мы зашли с талончиком, оказалась неожиданно светлой, нарядной, с подсвеченным лампочками стеклянным прилавком и веселой служащей в красном костюме и красных же лаковых туфлях.

- Пожалуйста! - она забрала бумажку и с улыбкой обвела рукой разложенное под стеклом золото. - Выбирайте. У нас четыре модели, но вот этой, - острый алый ноготь указал на тонкое кольцо с "алмазной гранью", - есть не все размеры.

- Я такие не хочу, - Хиля склонилась над прилавком и завороженно рассматривала красивые вещицы. - Возьми вот эти, гладкие. У моих родителей такие. Может, примета хорошая?..

Служащая засмеялась:

- Можете примерить.

Я не люблю выбирать что-то одно из множества подобных, но моя жена (приятно и необычно говорить о Хиле - "жена"!) взяла все в свои руки, и через десять минут мы уже покинули Семейный отдел.

- Красиво, - заметил я, рассматривая на своей руке сверкающее, новое, еще не поцарапанное кольцо. - Интересный металл - золото, верно? Раньше за него убивали. Просто за металл, за железки...

- Не знаю, - Хиля пожала плечами. - По-моему, убить можно за идею, за что-то настоящее, а не за драгоценности.

- Убивать вообще нельзя, ни за что! Странно ты рассуждаешь. Что может быть ценнее человеческой жизни?..

Дождь на улице разошелся. Мы вышли под каменный навес и смотрели, как наш шофер разворачивает машину, чтобы подъехать к дверям вплотную. Какая-то парочка в резиновых дождевиках поверх нарядных костюмов выпрыгнула из автобуса и заскакала, смеясь, через лужи, а пассажиры смотрели на них в окна и почти все улыбались, кто-то ностальгически, а кто-то и с неприкрытой завистью.

- Тебе не холодно? - я обнял Хилю за плечи, чтобы согреть. - Сейчас поедем. Все же тебе стоило надеть плащ.

Я знал, что инспектор придет для проверки уже через несколько дней, и вполне возможно, что это будет тот же человек, что контролирует родителей - так удобнее.

Я вспомнил Розу - нашего инспектора, и чуть не засмеялся. Эта толстая, смешливая, нелепая женщина с большой родинкой на правой щеке и неизменной брошкой в виде лилии на лацкане служебного пиджака начала с того, что явилась к моим родителям прямо на свадьбу и принесла подарок - не от Семейного отдела, а лично от себя - маленькую акварель с кустом сирени. Она мне нравилась, эта Роза, не слишком молодая, но бодрая и удивительно жизнерадостная, и единственным, что меня немного в ней раздражало, была ее манера приходить с проверкой слишком рано утром. Однажды, заспанный, я открыл ей дверь в шесть часов в воскресенье и долго не мог сообразить, кто это, настолько еще не проснулся.

- Папа, мама дома? - она улыбнулась мне со всей сердечностью, на какую была способна. - Извини, мальчик, я понимаю, что вы еще не встали, но и ты меня должен понять. Никого не буди - я тебе на слово поверю.

- Дома, а где им быть? - я тер глаза, стоя в пижаме на пороге квартиры и ежась от сквозняка.

- Ну, хорошо, - Роза повернулась, чтобы идти. - Спасибо, мой милый.

Я прекрасно знал, что вот это ее "поверю на слово" вовсе не означало настоящего доверия, и, стоило ей хоть что-то заподозрить, она могла войти и разбудить родителей, несмотря на ранний час и выходной день. Что делать - я знал, что такие меры оправданны.

... - О чем думаешь? - спросила Хиля, устраиваясь в машине.

- Не поверишь - о Розе.

- Знаю, знаю! - она засмеялась. - Роза - это что-то! И к нам она ходит. Ей разведчиком стать - цены бы не было.

Я тоже засмеялся:

- Значит, Роза - это наша судьба. Если, конечно, мне не удастся добиться для нас комнаты в другом районе.

Вообще-то жизнь с родителями меня вполне устраивала, но и я, и Хиля понимали, что теперь, когда мы стали семьей, все будет сложнее.

И еще я почему-то понимал, что сложности, которые нас ждут, будут связаны не только - и не столько - с родителями.

Ведь все только начинается...

* * *

Бывают в жизни человека бесконечные периоды времени, когда все часы вокруг останавливаются, а жизнь растягивается, как резина. Нет конца, например, ожиданию - так со мной бывало в детстве накануне дня рождения. Тянется время на нелюбимой работе. Но случается такое и вовсе без причины, когда обычные события вдруг спрессовываются, и ты продираешься сквозь них, не понимая, отчего же это никак не закончится...

Я увидел на столбе большие круглые часы под жестяным козырьком - они показывали начало третьего ночи. На козырьке выросла высокая снежная шапка, аккуратная, ровная, сверкающая в свете фонаря.

Машина, которая прибыла за нами в больницу, оказалась обычным светло-серым микроавтобусом без всяких эмблем или надписей на дверцах, немного обшарпанным, но тщательно вымытым, с чистыми зеркалами и стеклами. Номера были белыми, официальными, но в остальном - машина как машина. Раньше я не раз видел такие на улицах или стоянках возле фабричных проходных, но мне и в голову не приходило, из какого гаража они выехали.

Дорога заняла у нас минут двадцать, и за весь путь я увидел в окно всего лишь одного человека - молодого дворника, деловито расчищающего дорожку перед входом в какое-то учреждение. Во рту у него тлела сигарета, и пепел с нее сыпался на белый фартук, но парень, казалось, не обращал на это внимания, весь поглощенный ровным ритмом своих выверенных движений. Даже промчавшийся мимо наш автомобиль не вырвал его из задумчивости.

Город вокруг нас словно вымер, и даже окна домов не горели в этот тихий ночной час - все спали. Сам я иногда люблю посидеть с книжкой на кухне, не глядя на время и наслаждаясь сонным покоем, но на нашем пути ни одного полуночника не встретилось - свет, белый, мертвенный, я замечал лишь в витринах магазинов да в окнах контор, и от этого становилось почему-то грустно и тревожно. Зимней ночью хорошо только дома, а летом - только на улице, это закон - и мы с Хилей когда-то свято придерживались его.

Полина, укрытая поверх полушубка больничным одеялом, дремала на носилках, и полосы голубого света проплывали по ее лицу, то укорачивая, то удлиняя тени от ресниц. Трубин, как и я, рассматривал в окно проплывающие мимо здания и улицы.

- А вы заметили, Эрик, какая пустота?

- Как раз сейчас об этом думал, - я кивнул. - Такое впечатление, что в городе все умерли. А ведь тут, наверно, район людный...

- Ну, не очень. Контор много, теплостанция недалеко, а вон там, посмотрите... видите трубу? Это крематорий.

Я поежился.

- А вы где живете? - спросил Трубин. - Не здесь?

- В центре. У меня квартира в полуподвале - очень удобно...

- Что-то говорите вы об этом без радости, - заметил Трубин. - Скучно одному, что ли?

- Я не один живу. С... другом. Но мы с ним... то есть, мне не очень с ним нравится, - я не знал, как подоходчивее это объяснить.

- Что за друг такой? Может, это женщина? - он чуть подтолкнул меня локтем и усмехнулся. - Ну, Эрик? Женщина, да?

- Ну, зачем вы так... Женщина у меня была - жена. А это - именно друг, мужчина. То есть, я думал, что он друг, а теперь... не знаю.

- Темните вы что-то. Впрочем - ваше дело, - Трубин отвернулся.

- Просто я пока не могу сказать правду. Никакого криминала, не думайте...

- Криминалом я и не занимаюсь.

Часы показывали начало третьего, когда машина посигналила перед воротами спецгородка и въехала на территорию, ярко освещенную мощными фонарями и оттого особенно пустынную. Широкая аллея, обсаженная елочками, уходила вдаль и терялась в бесконечном пунктире света и тьмы, а по бокам ее, чуть в отдалении, спали одинаковые домики с зарешеченными окнами и номерами на стенах. Я не знал, сколько их - наверное, много. А внутри - перегородки, комнаты, железные койки, шкафчики, как в социальном приюте? Или все иначе, непредставимо для меня?

Трубин снова будто угадал мои мысли:

- Ну, вот он, пресловутый спецгородок, которым некоторые несознательные родители пугают своих детей. Как видите, ничего страшного, обычное лечебное учреждение. Вы в Санитарном поселке никогда не бывали?

- Бывал. Не внутри, а так, только к забору подходил.

- А в Карантине?

- В Карантине - не пришлось. Но догадываюсь - там еще хуже.

- Ну, хотя бы с Санитарным вы можете сравнивать. Там ведь как: вооруженная охрана, строем - на обед, строем - на работу. А у нас вполне демократичные условия, даже театр свой организовали, пьесы ставим, у нас ведь больные талантливые есть, с художественной жилкой... Одно ограничение - выходить нельзя. А так все очень свободно.

Я проводил взглядом домик в решетками на окнах:

- Ну да.

Он хохотнул:

- А что вы хотели? Это все-таки не санаторий.

Мы ехали по аллее, которая никак не кончалась, и мне вдруг показалось, что машина стоит на месте, а окружающий пейзаж вертится, как пластинка, повторяясь бесконечно. Все было одинаковым, и домики, и столбы, и елочки.

- Много тут людей? - спросил я.

- Что-то около двенадцати тысяч, сейчас точнее не скажу. Состав все время меняется, одни прибывают, других выписываем... Да, а что вы так смотрите? У нас не тюрьма. Выздоровел - иди, никто держать не станет. Другое дело, что мало кто выздоравливает быстро, но есть и такие, кого мы уже через полгода отпускаем домой и даже селим на прежнее место жительства. Это - легкие случаи. Чаще на лечение уходит года три, четыре. Некоторые на всю жизнь остаются, а самых тяжелых приходится со временем отправлять в Карантин - они совсем теряют человеческий облик.

О Карантине я слышал очень много, а потому поежился.

- Вам, Эрик, - наставительно сказал Трубин, - обо всем этом думать нечего. Думайте сейчас о своей судьбе, завтра ведь для вас многое изменится. Вы хоть представляете, что значит быть инвалидом? У вас родственники есть?

- Нет, никого.

- Тогда придется самому устраиваться. Вам, конечно, как человеку молодому, никто не предложит переехать в социальный приют. Но сложностей будет порядочно.

- Зато работать не надо, - вдруг подала голос Полина.

- Ой, а вы не спите? - удивился Трубин. - Как самочувствие?.. Что касается работы, милая, так что ж хорошего - не работать? Дома долго не просидишь, с ума ведь сойдешь. А чем инвалиду заниматься?

- Читать, на природе гулять... собаку можно завести.

- Собаку надо кормить, а пособие - деньги небольшие, - Трубин вздохнул. - Я это, Эрик, почему говорю? Если у вас возникнут проблемы... ну, скажем, чем занять свободное время или где взять денег на корм собаке, приходите сюда. Руки-то у вас целы, придумаем что-нибудь.

Аллея неожиданно оборвалась, и машина плавно развернулась перед фасадом высокого старинного здания с колоннами и крохотными затейливыми балкончиками под каждым окном. Кое-где горел свет, мелькали за шторами темные человеческие силуэты, чувствовалась какая-то жизнь.

- Никогда не отдыхаем, - Трубин выбрался из машины и помог выйти мне. - Круглые сутки здесь кто-нибудь работает, и я тоже - иногда. Правда, должность моя позволяет в шесть часов уходить, сидеть я тут не обязан, но...

Из здания нам навстречу уже выбежали несколько человек в одинаковых серых костюмах. Среди них была одна женщина, молодая, красивая, в плотном розовом свитере и наброшенном поверх него белом докторском халате с развевающимися завязками.

- Где пострадавшие? - она деловито подошла к машине.

- Займитесь девушкой, - распорядился Трубин и повел меня к подъезду, заботливо придерживая под руку. - А мы с вами пока...

- Одну секунду, - рядом возник гладкий, словно маслом смазанный молодой парень с черными блестящими волосами, - товарищ Трубин, надо бы сначала протестировать...

- Это не пациенты, - жестко прищурился мой обворованный друг, - а мои гости. За обоих я ручаюсь.

- Распоряжение главного врача, - гладкий неумолимо качнул головой. - Все прибывшие подлежат тестированию обязательно.

- Что за новость?

- И, я извиняюсь, ваших друзей придется обыскать. Это не моя инициатива, но я с ней вполне согласен. Сами же знаете, что в городе творится.

Внутри у меня все мгновенно онемело при мысли, что этот человек проверит сейчас мой сверток и увидит там... что? Если бы я сам это знал!

* * *

И в детстве, и потом, когда я уже успел утратить часть своих непонятных детских иллюзий, меня не переставало тянуть в пригороды, и тяга это была настолько же постоянной, насколько и необъяснимой. Казалось бы, ничего особенного не таили в себе блестящие, убегающие на запад рельсы, длинные деревянные платформы, маленькие рынки у станций, всегда заполненные пестрой человеческой толпой, заборы, шлагбаумы, голубятни, водонапорные башенки, домики в два этажа, косые улочки - все это было лишено какой бы то ни было тайны, но часто, особенно в периоды смутного и грустного настроения, я шел на вокзал, покупал билет до конечной, садился в электричку и ехал, сначала в одну сторону, потом - в обратную.

Путешествия эти увлекли меня лет в двенадцать или даже раньше, сейчас и не вспомнить, когда впервые я увидел, что город не кончается на своих окраинах, а расползается затухающими кольцами во все стороны, врезается отдельными острыми языками в жиденькие рощи, перебрасывает щупальца через реки и растворяется постепенно в крошечных деревеньках с древними заколоченными церквушками. Это было просто одно из открытий моего детства - не более.

Родители ни о чем не догадывались. Они никогда не спрашивали, как я провожу время в их отсутствие, а сам я им не рассказывал. Наверное, "папа" не запретил бы мне кататься на электричке, даже если бы знал об этом, но мне почему-то казалось, что такое странное занятие заставит его нервничать. Вслух он, конечно, ничего такого не скажет, а просто заметит с философской ноткой: "Ну, что ж, человек познает окружающий мир... это естественно", но я-то знал, что ничего естественного тут нет. Мы оба это знали.

Позже я начал брать с собой Хилю, и она, не сговариваясь со мной и даже не спрашивая, в курсе ли мои родители, ничего не сказала своим. Наверное, она тоже чувствовала странность этих путешествий, но - по каким-то причинам - не могла от них отказаться.

Чаще всего мы выбирались за город в конце весны, когда подсыхала грязь и начинали покрываться зеленой дымкой деревья. Был у нас любимый маршрут, какая-то боковая железнодорожная ветка, упирающаяся в гигантский цементный комбинат, не слишком длинная - всего-то чуть больше часа езды со всеми остановками. Поезда шли в ту сторону почти пустые, вагоны были старые, с деревянными лакированными скамейками, и оттого уютные, а платформы на пути попадались, наоборот, новехонькие, сложенные из пустотелых бетонных плит. Хиля любила открывать окна и высовываться, позволяя ветру играть с волосами. Иногда и она, и я выглядывали в соседние окна, крича что-нибудь на полном ходу, вдыхая запахи пыли, креозота, машинного масла, загородной свежести, реки, весеннего невесомого дыма. Самым большим шиком было для нас помахать из вагона местным жителям, идущим вдоль насыпи по своим непонятным делам. Бывало, что они махали в ответ, особенно дети, и я сразу вспоминал себя в их возрасте, сидящего у окна фабричного дома и наблюдающего за возней девчонок - у меня не было возможности вот так торчать на железной дороге, провожая электрички.

Случалось, что на какой-то станции Хиля требовательно тянула меня за руку, и мы выходили в пыльное запустение незнакомого поселка, чтобы часами бродить по улицам, рассматривать дома, сидеть на траве у дорог и мерить босыми ногами глубину ручьев и речушек. На нас не обращали внимания: подростки как подростки, разве что одеты чуть получше местных. А мы впитывали все жадными, бесконечно любопытными глазами, словно чувствуя, что все это нам когда-нибудь пригодится.

Пригороды вообще-то сильно отличаются от города, может быть, именно поэтому они так и притягательны. Думаю, отличие - во всем, даже во внешнем виде автобусных остановок и магазинчиков - сделано нарочно, но непонятно, зачем. В журнале "Юный следопыт" иногда печатались рассказы о параллельных мирах, устроенных почти так же, как наш, но все-таки полных несообразностей. К примеру, простой человек, рабочий, идет на митинг в честь Дня Труда (или Дня Мира - неважно), открывает какую-то калитку и оказывается вроде бы на своей улице, но сразу чувствует: что-то тут не так. И дома те же, и номер проходящего автобуса правильный, и булочная на углу выглядит привычно, но (общая черта подобных рассказов - невероятная интуиция главного героя!) шестое чувство подсказывает ему, что все это - чужое, неправильное. Лишь через несколько страниц он замечает первое несоответствие: газета, которую читает мужчина в сквере, набрана не тем шрифтом. Дальше - больше. Словно улики на месте преступления, обнаруживаются все новые странные детали: пионерские галстуки на детях не того оттенка, оркестр в парке играет не те мелодии, новости по радио читает не тот диктор, покупатели в магазине расплачиваются странными деньгами и так далее. После этого сюжет раскручивается стремительными темпами (таинственная шайка негодяев пытается использовать сходство двух миров в корыстных целях, герой разоблачает их, рискуя жизнью, обязательно появляется какой-нибудь простофиля, который во все вмешивается и создает массу сложностей), и кончается любой из подобных рассказов, конечно же, счастливо - простой рабочий человек возвращается в свое измерение, бандиты наказаны, справедливость торжествует.

Пригородные поселки были для меня как раз такими параллельными мирами, и каждую минуту я ждал от них какого-нибудь подвоха. Но жизнь - не фантастический рассказ, и в конце концов я перестал всматриваться в детали и просто наслаждался свежим воздухом, свободой, яркими пейзажами, а потом - и близостью Хили, девушки, всегда казавшейся мне самой красивой в этом мире.

Свадьба наша изменила только одно - теперь мы могли кататься, так сказать, легально. Торчать во время отпуска в городской духоте было невыносимо, в санаторий поехать не удалось, и в одно прекрасное утро, не сговариваясь, мы встали и принялись собираться в дорогу.

- И куда едем? - я смотрел, как моя жена (до чего все-таки здорово это звучит!) режет на кухонном столе хлеб и колбасу и заворачивает бутерброды в бумагу.

- Как сам думаешь? - она покосилась на меня, складывая губы в полуулыбку.

- Думаю, далеко, - я уселся пить чай.

Жить по молчаливому согласию мы остались в моей квартире, и теперь были совершенно одни: родители уезжали на службу рано. На улице уже припекало солнце, погода снова сдвинулась к полюсу жары, и холодная изнанка того лета почти не выглядывала наружу. Хиля стояла у стола в легком платье из салатового шелка, сквозь которое чуть просвечивало тело, и это было красиво. Все в ней было красиво: выцветшие на солнце русые волосы - светлее коричневой от загара кожи, маленькие ладошки, тонкая шея, аккуратно вылепленное серьезное лицо.

У нас ничего не было - если называть холодным словом "ничего" нежный сон в обнимку, ласковые слова, заботу друг о друге и все то, что не имело имени, но составляло самую суть наших отношений. Хиле, наверное, было хорошо - во всяком случае, я не замечал и тени недовольства в ее лице и голосе. Конечно, я понимал, что рано или поздно "ничего" превратится в проблему, но будет это не скоро - только тогда, когда совсем изгладятся последствия долгой, страшной ночи с привязанными к спинке кровати руками. А к тому времени я надеялся что-то придумать.

В остальном-то жизнь была прекрасна! Даже сейчас, когда я знаю, что случилось потом, я повторяю сто раз: прекрасна! Нам никто не мешал, и мы были совсем предоставлены сами себе. Каждое наше утро обещало день, полный приятных неожиданностей. Каждый наш взгляд друг на друга был полон теплого дружелюбия и нежности. Даже вещи, которые мы покупали для дома, были словно окрашены в золотистый цвет, и немногие из них, сохранившиеся в моей теперешней одинокой квартире, все еще хранят этот отпечаток.

Я помню: выходя в то утро из дома, мы увидели дворника, поливающего из шланга газон, и одновременно сказали: "Ну, хоть посвежее будет!". В стареньком автомате на углу я купил два стаканчика газированной воды с грушевым сиропом. Хиля поманила бродячую собаку и бросила ей кусок колбасы, вызвав осуждающий взгляд какой-то тетки в синем рабочем халате. Автобус подошел сразу, будто чувствовал, что мы не хотим ждать.

А потом все испортилось... Не сразу - а будто по одной тучке набежала осенняя хмурь, и хлынул на нас дождь, которому не мешало даже солнце.

В вагоне электрички было пусто и светло, деревянные сиденья нагрелись от солнца, а в воздухе висела легкая невидимая пыль - вечная спутница лета. Мы уселись друг напротив друга у окна, Хиля - по ходу, а я - против хода поезда. До отправления оставалось минут пятнадцать, и мы, как в прежние времена, стали рассматривать людей, идущих по платформе мимо вагона.

Поздним утром вокзал заполняет совершенно особая публика. Тут совсем нет рабочих: для дневной смены уже поздно, для вечерней - еще рано. Нет рыночных торговок в косынках Сельской Кооперации - они уже втянулись в город и заняли свои места за деревянными прилавками, торгующими мясом, сливочным маслом, овощами, связками мокрой зелени и недорогой фаянсовой посудой. Нет секретарш, машинисток, учетчиков, водителей автобусов, врачей, судебных исполнителей, военных, строителей, водопроводчиков, школьников.

Время с одиннадцати до трех всецело принадлежит Инспекторам. Я называю их с большой буквы не потому, что так положено, просто у меня есть ощущение, что они - какой-то особый класс. Именно класс, хотя наше общество и считается бесклассовым. У них своя униформа, свой язык, свои знаки различия, даже электрички - свои. Бывает, что целый вагон днем заполнен ими одними, и ты сидишь, словно человек среди марсиан - или, наоборот, как марсианин среди людей. Никто, конечно, никогда не спросит тебя, почему именно в этот час и в этом вагоне ты куда-то едешь - кому какое дело. Но чувство все равно на редкость странное и неуютное.

Есть два вида Инспекторов: "мелкие сошки" и "большие начальники". Я различаю их с первого взгляда.

"Мелкая сошка", неважно, мужчина это или женщина, всегда ходит быстро, шныряя по сторонам цепким, все запоминающим взглядом. Впечатление такое, что человек непрерывно проверяет, правильно ли ведут себя окружающие, вовремя ли приходит транспорт, нужная ли стоит погода, и делает это не по какой-то обязанности, а почти инстинктивно. Такое поведение просто становится частью личности - и иногда выглядит почти карикатурно, но смеяться и даже улыбаться ни в коем случае нельзя. Я хихикнул как-то, еще в детстве, при виде странной тетки лет сорока, до глаз закутанной в прорезиненный плащ, которая изучала расписание поездов с таким видом, словно в этом расписании крылась важная секретная информация. Просто хихикнул, не удержавшись, и сразу же об этом пожалел: женщина, оказавшаяся младшим школьным инспектором, немедленно сцапала меня за рукав и отвела к дежурному по вокзалу. Пришлось долго объяснять, что я болею, занимаюсь дома, а за город еду к своему репетитору по математике - хорошо еще, что никто не стал проверять эти сказки. С тех пор я зарекся реагировать на "мелких сошек".

Вообще-то они - безобидный, хотя и суетливый народ. Если их не трогать, а только наблюдать издали, можно увидеть много смешного и необычного. Например, то, как они одеваются и подчеркивают свою принадлежность к Инспекторам, все их начищенные ботинки, сверкающие плащи, портфели, солнечные очки со стеклами-крышечками, торчащие из карманов золоченые авторучки, огромные блокноты в обложках из "мраморного" картона и прочие вещи, которыми никогда не увлекаются обычные люди.

"Большие начальники" попадаются в электричках реже, только в тех случаях, когда им почему-то не удается взять служебный автомобиль. Это, как правило, мужчины средних лет в серых или черных костюмах, лысоватые, ухоженные, пахнущие хорошим одеколоном, некоторые даже с маникюром или немыслимо дорогими наручными часами. Никаких резиновых плащей или темных шпионских очков, самое большее, что они могут себе позволить - это шелковый зонт или небольшой черный кейс с кодовым замком. Все остальное таскают за ними "шестерки" - те же "мелкие сошки", пристегнутые к начальству, как собачки.

Ходят "большие начальники" величественно, неторопливо, но никогда никуда не опаздывают - для них всегда есть кому изучить расписание, взять билет и занять место в вагоне. Наблюдать за ними не слишком интересно, люди они тихие, но при мысли о том, какая ответственность на них лежит, взгляд невольно возвращается раз за разом к их серым костюмам и непроницаемым лицам.

- Вон, смотри, - сказала Хиля, кивнув на кого-то в окно, - вылитый Хенкель.

- Кто-кто?

- Ты кино смотришь?

Я вспомнил: Хенкель - это персонаж популярного фильма, который несколько месяцев шел в клубах и даже упоминался в газете "Кинообозрение". Я на эту картину так и не собрался, хотя родители хвалили и подробно пересказывали мне сюжет: вражеский диверсант внедряется на наш химический завод с целью устроить взрыв в День Мира и уничтожить половину города, наш человек (конечно же, дознаватель - а о ком еще могут показывать фильмы в клубе Управления Дознания?) путем сложных умозаключений разоблачает его преступный замысел, но решает ему подыграть, чтобы выяснить имена сообщников. События приводят к решающей схватке, в результате которой взрыв в последний момент оказывается предотвращен, и наш славный герой скромно удаляется к повседневным делам. Ничего особенного, что-то подобное я уже или видел, или читал.

Человек, на которого показывала Хиля, действительно напоминал вражеского диверсанта, каким рисует его наше кино: лицо с налетом аристократизма, шляпа, темные очки, тонкие усики, сигарета в янтарном мундштуке. Я улыбнулся:

- Может, это актер.

- Ну да, - хмыкнула Хиля, - актер! Это инспектор, ежику же ясно. Но до чего на Хенкеля похож - просто ужас! Брат родной! Сюда, кстати, идет. Интересно, этот-то что проверяет? С такой внешностью он мог бы автографы раздавать на улице...

"Диверсант" в это время остановился у нашего вагона, докурил, бросил окурок в чугунную урну, аккуратно убрал мундштук в нагрудный карман и вошел в тамбур.

- Давай его разоблачим? - Хиля слегка ткнула меня в бок и засмеялась.

Вагон уже на треть заполнился людьми, стало шумно от сдержанных разговоров, шелеста газет, звука открываемых окон, и на все это накладывался ровный вокзальный гул, тревожный и успокоительный одновременно. Рядом в нами уселся толстый одышливый мужчина в светлом летнем костюме и сразу принялся обмахиваться "Новостями" и вытирать платком вспотевший загривок. С его мясистого красного лица не сходило выражение тихой радости и облегчения: судя по всему, он опаздывал на эту электричку, но все-таки успел.

Подали сигнал к отправлению, двери с шипением закрылись, и поезд поехал. В этот-то момент меня и тронули сзади за плечо.

Я не считаю себя таким уж нервным, но внезапных прикосновений не люблю. Особенно в транспорте или на улице. Даже мама рискует нарваться на мой вопль, если хотя бы не кашлянет прежде, чем дотронуться до меня. Лишь Хиле я всегда это позволял - с детства.

Может быть, я вскрикнул от неожиданности, не помню. Во всяком случае, моя жена оторвалась от окна, а толстяк перестал обмахиваться газетой.

- Извините, - сказал голос, и, обернувшись, я увидел смутно знакомое лицо, русые, зализанные за уши волосы, темные брови, бесцветные глаза за стеклами тяжелых очков. - Извините, если я ошибаюсь, но ведь вы - Эрик и Эльза, мои соседи?..

Мы с Хилей переглянулись и снова уставились на незнакомца. Он стоял позади меня, перегнувшись через спинку сиденья, и улыбался, показывая чистые, белые, как у собаки, зубы. Я не мог вспомнить, где его видел, и не понимал, с какой радости этот странный юноша оказался моим соседом.

- Да я Зиманский! - с готовностью помог он. - Теперь припоминаете?.. Из пятой квартиры.

- А-а! - я вспомнил крохотное облачко, омрачившее день моей свадьбы, но - вежливость и еще раз вежливость! - улыбнулся и кивнул. - Конечно. Здравствуйте.

Хиля не поздоровалась. Свежая, нарядная, состоящая вся из румянца и света, она вдруг помрачнела, и ясный ее взгляд сделался тяжелым. Сидя вполоборота к Зиманскому, она молча и сосредоточенно принялась рассматривать свои отполированные розовые ногти, и я понял, что положение нужно спасать.

- Смотри, Хиля, вон та фабрика, где в прошлый раз два человека ремонтировали трубу, - я показал на проплывающие за окном строения и хотел было отвернуться от Зиманского, но тот вдруг бодро перебежал на нашу сторону и уселся рядом со мной, так что теперь мы оба сидели напротив Хили. Костюм на нем в этот раз был получше, шерстяной, темно-серый, с галстуком в тон, но что-то во внешности все равно выдавало бывшего рабочего, может быть, крепкая мускулистая шея с обрезанным по краю воротника загаром.

- Да-да, - весело сказал он, - мне тоже нравится эта дорога. Вроде бы - все создано руками человека, а как на самом деле красиво!

Хиля фыркнула и демонстративно уставилась в окно.

- Я что-то не так сказал? - удивился Зиманский. - Или ваша дама просто в плохом настроении?

Мне не понравилось слово "дама", хотя, если разобраться, это ведь не оскорбление, а скорее комплимент. Но все равно - не понравилось.

- Извините, товарищ Зиманский, Эльза - моя жена, - инстинктивно я чуть придвинулся к Хиле, так, что мы столкнулись коленками, готовый в любую минуту взять ее за руку и перейти с ней на другое место.

- Ну да, конечно, - молодой человек пожал плечами. - Я знаю, я же видел, как вы ехали регистрироваться. Но стать женой - не значит перестать быть дамой, верно? А кстати, вы едете не в поселок Ваксино? Там целлюлозный комбинат.

- Вовсе нет, - я улыбнулся, надеясь, что разговор окончен.

Нельзя сказать, что Зиманский сразу показался мне неприятным. Было в нем что-то располагающее, и при других обстоятельствах мы могли бы немножко поболтать о жизни, просто так, по-соседски. Но он явно не понравился Хиле, а раз так - не может быть между нами никаких разговоров.

Родители вырастили меня в абсолютной любви к Закону и Морали, а кроме того, научили уважать Семью, и я представить себе не мог, как это - не посчитаться со своей женой и сделать что-то, что испортит ей настроение. Речь ведь идет не о блажи, тут другое - таинственная область человеческих симпатий и антипатий, где властвуют особые законы и где не может быть ничего черно-белого, ты в любом случае выбираешь между семьей и еще какими-то отношениями (даже дружбой, если на то пошло). И выбираешь - всерьез.

- А жаль, там сегодня интересное мероприятие будет, - как ни в чем не бывало, сказал Зиманский. - Может, я вас все-таки уговорю? Одному, знаете, скучно. Не привык быть инспектором.

Хиля на мгновение закатила глаза, но сдержалась и вежливо, с нотками любезнейшего холода ответила:

- Простите, товарищ, мы с мужем едем просто на прогулку, никаких мероприятий. Спасибо за приглашение.

Парень поправил очки, кашлянул и с подчеркнутым вниманием повернулся ко мне:

- Ну так как, Эрик, не пойдете? Я вам обещаю - это правда интересно.

Я почувствовал легкий приступ удивленного раздражения:

- Эльза же вам сказала - мы гулять едем.

- М-да. Эльза... м-да, - он тонко усмехнулся. - Конечно. Но вас же двое, вот я и хочу услышать... ммм... вторую сторону.

В его словах содержался какой-то подтекст, который я недопонял - зато хорошо поняла Хиля:

- А вы, товарищ, чуть-чуть зарываетесь, вам не кажется?

Зиманский моментально сменил выражение лица, словно оно было мягкой резиновой маской:

- Ох, Эля, это недостаток воспитания! Что вы хотите - вырос в рабочем квартале.

- Это заметно, - она и не думала смягчаться. - Смотрите на женщину, как на придаток к мужу, да? И гордитесь еще, наверное, такой психологией?

- В психологии я вообще ничего не понимаю! - Зиманский поднял раскрытые ладони, сдаваясь. - Мое дело - статистика. Цифры и еще раз цифры. А что касается женщин - я без претензий, среди них тоже попадаются неплохие экземпляры, - он широко улыбнулся и быстро выстрелил взглядом в мою сторону, словно ища поддержки.

Мне уже приходилось слышать мнение, что женщина - человек в некотором роде неполноценный, не имеющий права голоса, даже как бы и не человек вовсе, но я думаю, неполноценен как раз тот, кто мне это сказал. Вообще от рассуждений на тему, кто у нас более, а кто - менее человек, очень заметно попахивает комплексом этой самой неполноценности, будто залежавшейся колбасой, уже покрытой пленкой гнили. У меня на эти разговоры устойчивая аллергия.

- Знаете что, товарищ Зиманский? - я взял руки Хили в свои и чуть сжал. - Ваше мнение, безусловно, имеет право на существование, но мы с Эльзой собрались погулять, и...

- Боже мой, не обижайтесь на меня! - Зиманский вдруг испуганно побледнел и схватил меня за локоть. - Вы обиделись? - он посмотрел на Хилю. - Умоляю вас, дорогая моя, простите. Ну, сморозил идиот, что с него взять?.. Я же никому зла не желаю, я восхищаюсь вами, поверьте мне, пожалуйста!..

Хиля вежливо улыбнулась:

- Да нет, какое там... Обычный мужской шовинизм, мы это в школе проходили. Единственно - если решите заявить что-то подобное публично, полистайте перед этим Моральный кодекс. Так, на всякий случай, чтобы не было вопросов, если морду набьют.

- Хиля! - я не знал, засмеяться мне или просто увести ее от греха подальше.

"Первая Грузовая" - прозвучало в динамиках. Поезд затормозил, и мне показалось, что Зиманский сейчас встанет и выйдет из вагона, во всяком случае, он сделал такое движение. На лице у него появилась гримаса то ли обиды, то ли раздражения, и Хиля - я видел - усмехнулась, довольная.

За шесть лет нашего досвадебного знакомства я успел хорошо изучить ее характер и ничему не удивился. Она такая, для нее главное - не истина, а победа, но разве можно человека за это судить? В конце концов, самолюбие - достаточно веская причина для того, чтобы просто поставить обидчика на место, не доискиваясь причин его поведения.

Однако - двери закрылись, а Зиманский остался. Положив ногу на ногу, он вынул из своего плоского дерматинового портфеля сложенную газету "Статистический вестник", развернул ее и стал внимательно читать. Мы молчали. Хиля глядела в окно, подперев кулаком щеку, я тоже от нечего делать уставился на красно-кирпичную громаду "Металлурга" (в народе - "крематория") с тремя орденами на фасаде, закрывающую половину неба за железнодорожными путями. Трубы, как всегда, выдыхали огромные клубы темно-серого дыма, плотного, как каучук. Дым вливался в небо и пачкал чистые облака, но все-таки облачная белизна оказывалась сильнее и поглощала грязь без остатка.

Прошло несколько минут. Хиля поерзала на месте и кинула неуверенный взгляд на нашего непрошеного попутчика. Это тоже в ее характере: если человек долго молчит и не надоедает, она начинает нервничать.

Я улыбнулся и легонько толкнул ее коленкой, глазами указав на Зиманского. Она тоже улыбнулась и отвела со лба недавно подровненную русую челку:

- И что говорит статистика?

- По поводу чего? - парень поднял глаза.

- Ну, хотя бы по поводу электричек.

- Электрички?.. так... ну, вот. За первые два квартала текущего года введено в строй четыре новых локомотива и двадцать семь вагонов, списано в металлолом - один локомотив и девять вагонов. Отремонтировано в общей сложности шестьдесят три километра путей, из них с полной заменой полотна - четырнадцать, с заменой полотна и электрооборудования - пять целых и три десятых.

- Как интересно, - Хиля вытянула ноги и откинулась на спинку сиденья.

- А вы знаете, - Зиманский сложил газету, - что в черте города на настоящий момент проживает сто двадцать семь тысяч триста четыре девушки в возрасте от шестнадцати до двадцати пяти лет?

- Ну и что?

- Вы из них - самая хорошенькая.

- А мужчин того же возраста сколько? - поинтересовался я.

- Сто тридцать четыре тысячи двести двадцать девять.

- Вы придумываете, или у вас память такая? - удивилась Хиля.

- В том-то и фишка, что память! - розово улыбнулся Зиманский. - Вы думаете, как я вдруг из рабочего комбинезона выпрыгнул? Из-за нее, из-за памяти! Я же - идеальный статистик!

- Да-а...

- Хотите, я назову вам серийный номер радиоприемника, установленного в служебной машине, на которой вы ехали на свадьбу?

- Верю, верю! - моя жена махнула на него рукой, засмеялась. - Везет людям. Мне бы такую память! А то вечно что-нибудь забываю.

- Увы. Я - еще больший растяпа. Помню только цифры, - Зиманский убрал газету в портфель и сложил руки, на манер беременной женщины, на животе. - А что еще нужно статистику? Цифры, и ничего больше. Вот и вырос, можно сказать.

- От вас жена-то не стонет? - Хиля прищурилась.

- А нет у меня жены!

- Что так плохо? Вам лет-то уже порядочно. Или вы - "непродленка"?

Зиманский весело рассмеялся:

- Интересный какой термин! Впервые услышал. Кстати, в среднем, из ста заключаемых браков тридцать восемь не продлеваются на второй срок. Почти половина!

- Тридцать восемь - не почти половина, а чуть больше трети. И это нормально.

Они помолчали, меряя друг друга оценивающими взглядами, потом Хиля склонила голову набок:

- Вас как зовут-то? Я же не могу - "товарищ Зиманский". Мы не на собрании.

- Ничего, нормально. Я имя свое просто ненавижу - Егор. Лучше - Зиманский, и можно без "товарища"... Да, а почему вы - Хиля, если вы Эльза?

- Прозвище, - моя жена шевельнула бровями, словно говоря: "И прошу любить и жаловать".

- И нравится? Прозвище?.. А меня в школе Дедом Морозом звали, но сейчас, думаю, это как-то не пойдет. Кстати! Со следующего года новшество намечается - брак сможет продлевать семейный инспектор, надо будет ему только заявления отдать. И ходить никуда не придется.

- Да? Ну, Розочке прибавится работы! - Хиля весело хлопнула себя по коленке. - Правда, Эрик?

Я представил себе нашу инспекторшу с ее бешеной активностью и усмехнулся:

- По-моему, ей это только на руку. А то столько энергии в небо уходит - жалко.

Зиманский покачал головой:

- И это все потому, что браки зачастую не продлеваются из-за нашей элементарной лени. Тянут до последнего, а потом локти кусают. Вот и решили для проверки попробовать, может, и улучшится статистика.

- А еще что-нибудь расскажите, - попросила Хиля. - Люблю интересные наблюдения.

- Еще? Ну, по сравнению с аналогичным периодом прошлого года, количество незаконнорожденных детей в рабочей среде уменьшилось на три целых и семьдесят пять сотых процента.

- А что, такие еще бывают?!

- Бывают. Законодательство все-таки несовершенно.

Моя жена изумленно потрясла головой:

- Нет, ну как это может быть - незаконнорожденные? Есть же Моральный отдел, есть дознаватели... А как же матери?

- А что матери? Плохо, конечно. Жертвой любого преступления быть плохо...

Лицо Хили сразу омрачилось, но она ничего не сказала.

Электричка въехала на мост через реку Нету и тихо застучала по нему на небольшой скорости. Солнце облило водную гладь, сделав ее лакированной, сверкающей, чистой, как зеркало. Где-то вдалеке виднелась уползающая к горизонту баржа, вдоль берегов сновали паруса яхт-клуба, маячил катер речного патруля. Желтая полоска пляжа пестрела купальниками, а вода у этой полоски казалась кипящей - там было тесно от людей. Я засмотрелся: над горизонтом набирал высоту самолет, почти такой же, как наша игрушка, только настоящий, пассажирский - он поднимался в синеву невесомо и легко, прямо, как стрела, потому что внутри у него, естественно, не было никакого механизма, заставляющего машину летать по кругу.

- Хиля, посмотри!..

- Это "Ладья", - со знанием дела объяснил Зиманский, щурясь от ярких солнечных бликов. - Совсем новая модель. Вмещает девяносто пассажиров и пять членов экипажа. У него усовершенствованный двигатель, и...

Приложив руку козырьком ко лбу, Хиля смотрела, никого из нас не слыша. Притихли и остальные люди в вагоне: нечасто можно увидеть самолет на самом старте, когда притяжение Земли еще сдерживает свободный размах его крыльев, а обшивка, синяя от неба, не успев остынуть в заоблачном холоде, хранит тепло солнечных лучей - последнее перед бездной.

- Кра-со-та!.. - сказал кто-то у меня за спиной сдавленным, восхищенным голосом.

- Вот бы полетать... - пробормотала Хиля. - Эрик, давай накопим на билет, полетим к морю? А?.. Ну, пожалуйста!

Самолет нырнул, запутался в облаке, возник снова.

- Если мы и накопим, - сказал я, - то только на "Икар", а это совсем не то, что ты хочешь...

- "Икар" - детская игрушка, - поджал губы Зиманский. - Позволяет, конечно, не трястись двое суток в поезде, но это - не самолет. Я летал как-то. Еле ползет. И низко - хоть столбы телеграфные считай.

Электричка чуть прибавила скорость: мост кончился. Снова потянулись ровные квадраты полей, пыльные пригородные дороги, переезды со шлагбаумами, полосатые будки станционных смотрителей, платформы, склады, домишки. Самолет исчез. Хиля отстранилась от окна.

Зиманский несколько секунд смотрел на нее, потом спросил:

- А если это будет шар? Воздушный шар?

- Где? - удивилась Хиля.

- Там, - он махнул рукой куда-то за окно, - на целлюлозном комбинате. Я для того и еду - сегодня будут шар запускать. Сделали, представляете, из отходов производства...

- Серьезно? Настоящий шар?

- Ну да. Летает. Во всяком случае, должен. Отправляли меня в эту поездку, так и сказали: можешь прокатиться. На самом-то деле, конечно, я еду возрастной состав рабочих изучать - страсть как интересно.

Хиля радостно вскинулась:

- То есть, и нам можно? Вы нас приглашаете?..

Зиманский кивнул. А я, если бы знал тогда, чем все это кончится, схватил бы Хилю в охапку и утащил оттуда прочь, не теряя ни секунды, сошел с ней на ближайшей станции, и больше никогда мы бы не увидели этого человека - никогда! Но откуда я мог знать?..

Часть 2. ЗОНА ДЛЯ НЕПРАВИЛЬНЫХ

Раньше, в книгах, мне часто попадалось выражение: "Он весь побелел от бешенства", но я не представлял себе, что такое может быть на самом деле. Сам я от бешенства краснею (хотя испытываю это чувство крайне редко), а Хиля, например, всегда сохраняет нормальную окраску, лишь темп речи у нее резко замедляется, а глаза становятся узкими и колючими. Хотя, вполне возможно, силы наших чувств просто не хватает, чтобы побелеть.

У Трубина - хватило. Я увидел его лицо и поразился, до чего оно сделалось похоже на лицо белой мраморной статуи, стоявшей, насколько я помню, в вестибюле моей школы.

- Я сказал, что ручаюсь за этих людей!

Гладкий молодой человек терпеливо вздохнул:

- Хорошо, тогда связывайтесь с главным. Если он разрешит - пожалуйста.

- Угм, - согласился Трубин и кивнул мне, - пойдемте, нам нужно позвонить.

Старинное здание, в подъезд которого мы зашли, оказалось внутри невероятно светлым, просто облепленным сияющими электрическими лампами. Наверх вела широкая лестница с красной ковровой дорожкой, у лестницы дежурил рослый парень в рыжей спецовке наподобие полевой формы военных.

Я удивился: при виде Трубина парень вытянулся по стойке "смирно". Неужели мой обворованный знакомый - такой большой начальник?..

- Со мной, - буркнул Иосиф, кивая на меня, и охранник остался позади.

Место, где мы находились, совсем не напоминало лечебное учреждение. Это было учреждение - да, но скорее похожее на Управление Дознания своими длинными коридорами, одинаковыми дверьми, обитыми черным дерматином, плафонами дневного света на равном расстоянии друг от друга, фикусами в кадках и неудобными скамеечками для посетителей.

Одна из дверей вдруг распахнулась, и двое мужчин в белых халатах вывели в коридор женщину средних лет, полную, в очках, по виду - -учительницу младших классов. Она шла, понурившись и обняв свой живот, словно там что-то сильно болело, и я подумал, что женщине, должно быть, и правда больно - судя по гримасе на лице.

Трубин отпер дверь соседнего кабинета, мимолетно оглянулся и сказал с ноткой неприязни:

- Вот кто засоряет детские мозги, Эрик. Не я, а вот такие милые безобидные тетеньки с указками в руках. Входите, сейчас попьем чайку.

- Что она сделала? - я послушно вошел и увидел при свете ярко вспыхнувших ламп небольшой квадратный кабинет с лекционными скамейками в пять рядов, кафедрой и черной классной доской.

- Она-то? Можно только предполагать, я не знаком с ее делом... - Трубин разделся, кивнул мне на металлическую вешалку в углу и тяжело прошагал к висящему на стене телефонному аппарату. - Одну минутку.

Набрав четырехзначный номер, он заговорил вполголоса, поминутно вставляя слово "глаз", а я, повесив пальто, стал прохаживаться по кабинету, искренне удивляясь. Тут было чему удивиться - хотя бы огромному восковому макету человеческого мозга, стоящему на деревянном треножнике в углу или плакатам с изображением того же мозга в разрезе. Пахло в помещении очень приятно: легкой пылью, книгами, старым деревом, медикаментами. На аккуратном письменном столе у окна, завешенного белой складчатой шторой, я заметил стоящий в рамке снимок девушки с каштановыми волосами и лучистым, легким, каким-то поверхностным взглядом больших глаз. Фотография была цветная или просто раскрашенная - я не понял.

Лицо Трубина вдруг просветлело и разгладилось, словно он услышал хорошую новость.

- Отлично! - громко сказал он в трубку. - Огромное спасибо! - трубка с приятным щелчком опустилась на рычаги. - Ну вот, Эрик, я знал, что все разъяснится. Этот Феликс, который требовал обыска - службист до мозга костей. Иногда это полезно, но чаще раздражает... Что вы там смотрите? А-а, это моя дочь, - он подошел ко мне и взял со стола фотографию. - Красивая, правда? Ужасно: потеряла мужа, осталась одна с ребенком... Он умер в прошлом году, от легочного гриппа.

Я вздрогнул.

- Что? - Трубин взглянул на меня. - Тоже этим болели?

- Да - шесть раз.

- Ого! - он покачал головой, ставя снимок на место. - Но вам-то повезло, тьфу-тьфу, а он - сгорел, как спичка, в две недели. Впрочем, ладно, что я вам об этих делах... Вот тут, кстати, мое обиталище. Нет пока отдельного кабинета, здесь и работаю, и преподаю. Я ведь - один из разработчиков "лакмуса", не читали? Нет? - он улыбнулся. - Зря, хотя, конечно, вы человек молодой, у вас другие интересы... Садитесь, вы ведь не хотите спать?

Я прислушался к себе. Нет, спать не хотелось, мешало глухое, волнами наплывающее беспокойство.

Телефон затренькал. Трубин удивленно поднял брови, хотел было махнуть рукой, но подошел и взял трубку:

- Кафедра. Что?.. А, это ты, Феликс... Да, он дал мне добро. Так что помещай девушку в бокс, пусть посмотрит хирург. Молодой человек подойдет попозже, я сам его приведу. Ага... Ага, все.

- Ну, теперь - чай, - он вернулся ко мне, с усмешкой потирая затылок. - Как я устал сегодня, если б вы знали. День какой-то дурацкий, сначала эта кража, потом взрыв... Домой так и не попал. Хотя, - вдруг возразил он сам себе, - а что мне делать дома? С женой мы расстались, у дочки своя квартира... А у вас была семья, Эрик?

Я рассказал ему о Хиле, наблюдая, как он зажигает маленькую спиртовку и ставит на металлический штатив чисто отмытую кофейную турку. Руки его двигались быстро и ловко, как у фокусника.

- А ребенок так и не появился, - сказал, наконец, я и замолчал.

- Вот как... - заметил Трубин и покачал головой. - Я тоже всегда хотел девочку. И зять мой, покойный, мечтал о дочке. Нам обоим повезло... Кстати, а вы знаете, почему в нашей стране мальчиков на сотню рождается всегда больше?

Я не знал и никогда не задумывался об этом.

- А потому, - он торжествующе улыбнулся, - что нам нужны: "а" - защитники на случай вражеского нападения, "бэ" - рабочие для тяжелых производств, металлургии, например, и "вэ" - это заметно снижает количество преступлений на моральной почве. Меня, как специалиста, особенно интересует, конечно, последний пункт. И я полностью согласен с демографической политикой государства.

Я посмотрел на него вопросительно.

- Что, Эрик, вы и этого не знаете? - он добродушно рассмеялся. - Как же, а ведь такая политика - наше большое достижение. Именно наше - медиков. Уже больше тридцати лет назад мы научились определять пол будущего ребенка на самых ранних сроках развития, а в последние годы пытаемся даже программировать его! Вот вы хотите иметь дочь, так? Вполне возможно, что года через два или три вы сможете просто привести свою жену - которая у вас, конечно же, будет к тому времени - в специальное медицинское учреждение, где она подвергнется гормональной обработке. И все - девочка гарантирована!

Я улыбнулся, подумав, что радуется он так лишь потому, что не знает главного. Трубин же истолковал мою улыбку иначе:

- Серьезно! Интеллигенция может позволить себе дочерей, но вот рабочим женщинам, увы, придется давать гормоны без их согласия. Они даже не узнают об этом, нужное вещество просто будет добавляться в спецмолоко или витаминные микстуры, например... Но пока - и это вынужденная мера - нам приходится регулировать состав населения другими способами. Этого вы уж точно не знали: аборт в наше стране разрешается только женщине, которая беременна девочкой. Мальчиков мы сберегаем - для блага общества.

Короткой вспышкой у меня в мозгу промелькнула Хиля, беспомощно стоящая на пороге нашей квартиры: "Эрик, прости, никакого ребенка больше нет". Я потряс головой, прогоняя видение.

Вода в турке забулькала, и Трубин разлил кипяток в небольшие золоченые чашечки, добавив черной заварки из хрустящего прозрачного пакета.

Громко постучали, и сразу же, не дожидаясь приглашения, в дверь просунулась голова Феликса:

- Простите, Трубин. Тут по вашу душу прибыл дознаватель Голес. Пропускать?

- Да-а?.. - изумился Трубин. - Ну, пропускайте, конечно... Странно. Неужели все так серьезно, что он решил не ждать утра?..

Феликс убежал, глухо топая по ковру, а я вдруг снова почувствовал страх, холодными змейками ползущий по спине. Сейчас придется врать, а я уже расслабился и не помню половины того, что говорил в Управлении. Начнутся вопросы, уточнения, ловля на слове - уж об этом я много слышал от "папы". А голова чужая, в ней роится теплая боль, и устал, как же я устал...

За дверью заговорили, кто-то засмеялся легким рассыпчатым смехом. Потом, после паузы, тихо постучали, и вошел, сияя раскрасневшимся от мороза круглым лицом, уже знакомый мне толстячок в форменной шинели и меховой шапке. Выглядел он уравновешенно-радостным и до краев полным энтузиазма.

- О! И вы здесь! - его глаза остановились на мне, но тут же перескочили на Трубина. - Замечательно, что я вас застал. Боялся, домой уйдете. Обрадуйте меня, скажите - и девушка с вами?.. Видите ли, дело о взрыве в кафе поручено мне, а вы, по иронии судьбы, единственные свидетели!

Немного нервничая - это выдавали напряженные скулы и слишком уж любезная улыбка - Трубин принял у него шинель и пододвинул к столу еще один стул, железный, лабораторный, с неудобной спинкой:

- Прошу. Чаю хотите?.. Да, мы как раз отмечали в том кафе наше знакомство.

Голес уселся, пристроил на столе стандартную папку со своим служебным номером в верхнем углу, раскрыл ее и вынул наше заявление, торопливо написанное в комнате номер 190:

- Вот. Я получил его сразу же, как только вышел с совещания. Так что можно и это дело обсудить, чтобы вам утром в Управление не тащиться, верно?.. Ну, как же все произошло?

Я решил молчать, пока меня не спросят. Для ответов есть Трубин - ему-то, счастливому, все предельно ясно. Есть, в конце концов, Полина, у нее с памятью все в порядке.

Но Голес неожиданно повернулся ко мне:

- Будьте добры, уважаемый - опишите мне этого человека. Во что он был одет? Как разговаривал?

- Вы имеете в виду вора? Или того тощего, у кафе?

- Пока - вора. Я проанализировал и знаете, что заметил? Вы и гражданин Трубин описываете не одного и того же человека, - дознаватель порылся в папке и вынул листок с какими-то выкладками. - Вот смотрите. По словам гражданина Трубина, вор был молодой, высокого роста, в пальто и шапке, с небритым лицом. Вы же говорите - лет пятидесяти, шрам, широкий приплюснутый нос.

- Ну, я могу и ошибаться, - подал голос Трубин. - У меня голова была своими мыслями занята, я по сторонам-то почти и не смотрел.

- Хорошо, - кивнул Голес, доставая новую бумажку. - Вот протокол вашего первого допроса. Тогда описание было, так сказать, чистым, без добавленных позже деталей. Читаю дословно: "Я обратил на него внимание, потому что он ничего не покупал, а просто стоял в сторонке и смотрел на меня. По виду это был служащий, молодой, лет двадцать восемь - тридцать, рост примерно метр восемьдесят, одет в темно-серое пальто и меховую шапку".

Трубин удивленно поднял брови:

- М-да?.. Странно, не помню.

- А я помню, - твердо отозвался Голес. - Позже в ваш словесный портрет добавилась небритость, а потом, вернувшись во время совещания, вы "вспомнили" шрам, широкий нос и каркающий голос. Хотя, конечно, заявление вы писали вместе, - он снова повернулся ко мне и выложил на стол лист протокола с короткой записью. - Вот что вы показали вначале: "Там было практически темно. Я увидел, как он выбегает из магазина с курткой, и погнался за ним. В том районе фонари стоят редко, поэтому получилось, что я схватил его на неосвещенном участке... Помню только - пальто серое или черное, меховая шапка... Что касается лица - увы". Все правильно? Кстати, я совсем позабыл у вас спросить: куртка была упакована в бумагу? Если да, то как вы поняли, что это - именно куртка?

- В бумаге, в бумаге она была, - мрачно буркнул Трубин. - Ее продавщица так завязала, что я даже побоялся - ткань лопнет от шпагата. Все б им экономить...

Я почувствовал, как все у меня внутри сжимается в кулак от холодного ужаса - я попался. Теперь надо или признаваться, или сочинять новую ложь, а от этого я уже устал.

Признаться - значит немедленно попасть в следственный изолятор, в набитую людьми камеру с двухъярусными койками и крохотным зарешеченным окном. "Соседи" быстро поймут, что я слабее их, и начнется ад: у меня отберут вещи, станут бить за каждое неосторожное слово, а потом - суд и лагерь, куда я поеду с наголо обритой головой и навсегда перечеркнутым будущим...

Терять было нечего, но новая ложь все не вырисовывалась, и я молчал, теряя секунды, каждая из которых могла стоить мне всего, что я имел в жизни. И вдруг кто-то маленький, глубоко спрятанный у меня внутри, подал голосок и ответил Голесу спокойно и рассудительно:

- Конечно же - куртка была упакована. Я сам видел, как продавщица ее заворачивала.

Голес изумленно уставился на меня:

- Так-так.

- А он, - все так же убийственно спокойно продолжал я, - стоял за кассой, там, где обувной отдел. Я заметил, как он смотрит на Иосифа, - какой-то инстинкт подсказывал мне, что нужно изо всех сил подчеркивать наши приятельские с Трубиным отношения. - Знаете, оценивающе так смотрит. И еще мне показалось, что они знакомы...

Трубин слушал нас с все возрастающим вниманием, и я вдруг понял, что он по-прежнему верит мне, и я ему нравлюсь - это я-то, после всего случившегося!

На мгновение меня посетила мысль: признаться, прекратить болтать чепуху, может, и обойдется как-то все это... Но мысль исчезла, не развившись - словно я сделал аборт у себя в мозгу. Голес уже строчил на чистом бланке, не поднимая на меня глаз, лишь подбодрил вполголоса:

- Так, дальше?

- Потом этот человек сделал какой-то знак продавщице... - продолжал я, мельком удивившись, зачем это сказал, - и вышел из зала. А Иосиф взял сверток и тоже двинулся на выход. Я шел за ним, потому что магазин вроде уже готовили к закрытию. И где-то на середине лестницы...

- Помедленнее... - пробормотал дознаватель. - На середине лестницы?

- Ну, ближе к концу, наверное - я уже видел сверток на батарее и того человека, он стоял у дверей. А Иосиф бежал мне навстречу, он кошелек на кассе забыл.

- Вы видели этот кошелек?

Сознание мое снова заметалось. Потерю я видеть никак не мог, лестница в магазине делает поворот, так что одно из двух: или я видел кошелек, или - вора.

- Нет, не видел. Я слышал - голос продавщицы. Она весело так сказала... что-то вроде... "Ой, ты смотри, вот мне и на ситчик хватит! Мужик этот кошелек забыл!"

- Ах, мерзость какая! - воскликнул Трубин. - И ей даже в голову не пришло меня догнать, отдать... Если бы я не вернулся - забрала бы себе без зазрения совести!..

Я закрыл оставшийся глаз. Вот ложь и сочинилась - почти без моего участия... Что теперь будет с этой несчастной Ивой? Хотя - ничего не будет. По моим словам она ведь только х о т е л а присвоить деньги, не более. За это в тюрьму не сажают. Стоп, а знак, который якобы подал ей преступник?.. Господи, что же я наплел...

- Так, хорошо, - Голес снова обратился ко мне. - Вы увидели, что гражданин Трубин бежит вам навстречу...

- Ну, не совсем навстречу, - я сделал вид, что вспоминаю. - Он бежал вверх по лестнице, а я отошел, давая ему дорогу. В это время тот человек, внизу, схватил сверток с курткой и быстро вышел. Я погнался за ним. Надо было, наверное, закричать, позвать кого-нибудь, но мне даже в голову не пришло.

- Это всегда так, - кивнул дознаватель, записывая. - Мы так самонадеянны...

Кажется, он пока ни в чем меня не подозревал, во всяком случае, его доброжелательная интонация не изменилась.

- Ну, а дальше вы знаете, - сказал я. - Я выскочил на улицу и увидел, что он убегает. Даже не убегает, а просто идет быстрым шагом, как будто даже не особенно боится. Я догнал его между фонарями, схватил за руку. Он ко мне обернулся, крикнул "Отстань!", но я продолжал его держать... тогда он вдруг выхватил что-то из кармана и ткнул меня в глаз.

История, которую я рассказывал, выглядела вполне правдоподобной - я даже сам почти поверил в нее и ощутил что-то вроде обиды на несуществующего злоумышленника. Как ни странно, это чувство сразу же прорезалось с моем голосе:

- Было очень больно, и я его отпустил...

Голес кинул на меня серьезный взгляд:

- Надо думать - больно. Зря вы, конечно, полезли... да откуда ж вам было знать.

Трубин потрепал меня по плечу:

- Надо вам было, Эрик, лучше меня догнать. У меня второй разряд по бегу, я бы сам...

- И сами остались бы без глаза! - Голес выпрямился от бумаг и протянул их мне. - Подпишите. М-да, выясняются новые подробности... Вы не будете возражать, гражданин Трубин, если сейчас сюда доставят эту продавщицу? Я понимаю, не совсем удобно, но откладывать дело до утра мне очень не хочется. В городе странные события - взрыв, потом это происшествие в больнице...

- В больнице? - удивился Трубин. - Мы только что там были. Что случилось?

Голес покрутил головой:

- Вы только представьте - урановые пластины нашли у медсестры, кто бы мог подумать! Целых двести сорок штук! Естественно, краденые, причем с особо охраняемого объекта.

Я взмок и съежился на стуле, стараясь стать маленьким и незаметным, потому что сразу все понял.

- Врач у них затребовал в нашем Управлении счетчик Гейгера. Звонит, мол, срочно привезите, у нас в больнице возможно радиоактивное заражение. Ребята выехали, смотрят - и правда, какой-то фон есть. Стали повнимательнее проверять, а фонит-то сверток в шкафу, в приемном покое! И еще как фонит!.. Развернули, а там - мать честная!..

"Беленькая Белла теперь пропала, - подумал я и чуть не засмеялся. - Подменила мой сверток, дурочка, думала, я там ценности таскаю... Сказал же - документы. Вот за свое неверие и поедет теперь лет на двадцать все тот же уран добывать".

В том, что сверток был подменен, я нисколько не сомневался. Еще в больнице мне бросилась в глаза какая-то его новая особенность, то ли шпагат другой, то ли бумага не того оттенка. Зачем она это сделала? Хотела поживиться? Не похоже. Белла - девушка из той породы, которая ни в чем особенном не нуждается, все дают обеспеченные родители. Что-то подсунула мне взамен? Что ж, скоро у меня будет возможность это узнать.

И вдруг, похолодев, я будто увидел продолжение своего мысленного фильма, начавшегося еще на магазинной лестнице, и это продолжение меня напугало...

* * *

На деревянном крашеном щите станции, куда привезла нас электричка, было написано белыми буквами "Ваксино", а под щитом, скрестив ноги, сидела толстуха средних лет с телом, заполнившим, как кисель, весь объем старого плетеного кресла. Она была в форменной косынке Сельской Кооперации и васильковом ситцевом балахоне, больше похожем на чехол, чем на одежду. Руки у нее обгорели на солнце и облезали белесыми лохмами, а лицо, привыкшее и к солнцу, и к ветру, давно приобрело стойкий керамический оттенок, а кожа на нем загрубела, словно на ладони. Я почему-то сразу вспомнил, как Хиля однажды спросила: "Эрик, как думаешь, почему негры черные? Чтобы на солнце не сгореть?". Это было близко к истине, хотя мне всегда казалось, что темная кожа должна притягивать солнечные лучи сильнее, чем белая. Не зря же Минздрав рекомендует ходить летом в светлой одежде!

На низком фанерном столике перед толстухой лежали свежие газеты, журнал "Кооператор" с приложением "Садовод", две или три гармошки лотерейных билетов и несколько справочников по истреблению садовой мухи и выращиванию декоративных тыкв. Сама продавщица увлеченно читала детектив в бумажной обложке.

Хиля подошла, склонилась над книгами, открыла одну, посмотрела оглавление. Женщина вскинула от пестрой книги маленькую голову и затуманенно посмотрела на нее голубыми глазками:

- Желаете купить справочник?.. Это новое издание. Самые последние сведения.

- Спасибо, - Хиля засмеялась, положила книгу на место, шагнула в сторону, но была поймана за локоть Зиманским.

- Почему же? - весело сказал он, беря справочник со столика и вручая его моей жене. - Вы ведь хотели купить. Разве нет? Никогда не надо отказывать себе в том, что хочется, только из-за возможного непонимания других.

- Я не интересуюсь тыквами, - попыталась сопротивляться Хиля, но книгу все-таки взяла и взвесила ее на ладони, как кусок колбасы. - Ну, вообще-то занятно. У меня мысль была - на балконе вырастить.

- Видите? От меня не скроешь... У нас не так много свободы, чтобы еще и самим себе рамки устанавливать.

Хиля удивленно обернулась с деньгами в руке. Торговка тоже вскинулась, словно ее позвали, но не рискнула ничего спросить.

- Тут недалеко, - Зиманский уже подталкивал меня к спуску с платформы, - минут пятнадцать. Нам бы к началу не опоздать, очень ждать не хочется.

Поселок Ваксино виделся со станции весь: маленький, плотно сбитый, сплошь двухэтажный, с торчащей над крышами толстой трубой комбината. Когда-то, лет пять назад, мы с Хилей бродили здесь скучным ноябрьским днем среди облетевших кленов и тлеющих по обочинам костров, но запомнилась мне лишь труба - в остальном поселок был совершенно безлик. Кажется, тогда я сильно простудился и неделю отлеживался дома, а может, все это случилось и в другой раз.

- О чем это вы говорили? - я глянул на увлеченную справочником Хилю, которая шагала чуть впереди нас по разбитой асфальтовой дорожке. - О какой еще свободе?

Зиманский шел рядом со мной широкой походкой человека, привыкшего много и быстро ходить, не уставая. Строгий костюм, очки и портфель немного скрашивали это впечатление, но все равно с первого взгляда было заметно, что новый мой знакомый всю жизнь таскал тяжести, возился с механизмами, носился по огромным прокопченным цехам и сидел после смены в фабричном или заводском клубе за домино с такими же работягами.

Я не Хиля, у меня против "неблагополучных" предубеждения нет, но все же я считаю, что каждый должен быть на своем месте. А Зиманский выглядел так, словно хорошую розыскную собаку вдруг схватили, отмыли, подстригли и заставили выступать в цирке. Наблюдая за ним, я не мог отделаться от ощущения, что ему и самому-то не очень сладко в роли инспектора Управления Статистики, хотя справлялся он с ней неплохо. Вот только стрижку мог бы сделать и покороче - более мужскую, что ли.

- Свобода? - сказал он, помахивая портфелем. - А что я такого сказал?

- Ну, это так прозвучало, словно вас угнетает кто-то.

- Да ну, бросьте, - он поморщился. - Можно подумать, вы сами ничего такого не чувствуете. Кстати, может быть, на "ты" перейдем? Странно как-то. Вам лет... двадцать, наверное?

- Девятнадцать.

- Ну, тем более. Вы, конечно, юноша серьезный, но я все-таки намного старше. Договорились? На "ты"?

- Ладно.

Хиля, зачитавшись, ушла довольно далеко вперед. Я смотрел на ее быстро мелькающие загорелые ноги, в который раз с удивлением и удовольствием сознавая, что она - моя жена, самая настоящая, законная, вписанная черными чернилами в мою социальную карточку, и никто не в силах вычеркнуть ее оттуда.

- Не рано ты женился? - Зиманский, понизив голос, чуть подтолкнул меня локтем. - Да она ведь и старше тебя, нет?

- На год, - я пожал плечами. - Только не думаю, что это важно.

- Как сказать... - он выразительно посмотрел на меня. - Если даже сейчас это заметно, что будет лет через десять?

- Послушай, Зиманский, я понять не могу, что ты к Хиле цепляешься? Тебе не нравятся женщины вообще или только моя жена?

- Не нравятся?! Да кто сказал?.. Девушка как девушка, не в моем вкусе, конечно, но вполне сойдет. Не надо так в штыки все воспринимать... Так вот, о свободе, раз уж ты спросил. Тебе не приходило в голову, что в этом-то вопросе, в семейном, у вас никакой свободы и нет?

Я почувствовал укол удивления, услышав, как он говорит вот это - "у вас". Может быть, первый укол. Никогда и никто из моих знакомых даже на словах не отделял себя от остальных.

- У нас? - переспросил я. - В смысле, у меня и у Хили?

- Да, и не только. У всех. Я тут год назад с одной познакомился на улице, она в клуб шла, а я уж не помню, что там делал. Ну, прошлись, поговорили, все такое. Неделю так ходили и разговаривали. А потом я ее домой к себе пригласил. Посидели, чаю попили... - Зиманский неловко усмехнулся, умолк было, но, увидев, что я жду продолжения, сказал: - Ну, предложил я ей - сам знаешь, что. А она мне заявляет: "Нет, я тебя как следует не знаю, да и вообще - мне замуж рано". Я ей говорю: "Да кто тебе предлагает замуж? Поиграем и разбежимся". А она... ну, глянула так, как на идиота, Моральный кодекс с полки взяла, в руки мне вложила и пошла. Я понять не могу, почему тут ничего нельзя сделать просто так? Только с последствиями?

Мне стало смешно. На меня смотрел взрослый мужчина, ни разу, наверное, не читавший этот самый Моральный кодекс, и я не знал, что ему ответить. Лекцию прочесть? Обидится. А в двух словах все это не расскажешь, потому что такие вещи надо не только знать, но и понимать.

- Извини, Зиманский, - я справился с желанием расхохотаться и сделал максимально серьезное лицо, - но она была совершенно права. Или ты меня разыгрываешь?

- Да в чем разыгрываю?! Думаешь, она одна такая? Все, все бабы у вас со странностями.

Опять это "у вас"! Я никак не мог взять в толк, каких это "нас" он имеет в виду.

- У нас - это в городе?..

- У вас - вообще, - он сердито прибавил шаг, но быстро взял себя в руки. - Как-нибудь я тебе все расскажу, но не сейчас.

- Хорошо, только больше не говори "бабы", пожалуйста.

- Боже! - он рассмеялся. - Какой же ты цветок лилейный, Эрик!..

Вот тут я обиделся, но он словно бы ничего не заметил.

Целлюлозный комбинат в ограде из светлых бетонных плит вырос перед нами неожиданно, раздвинув, как волны, заросли акаций и чьи-то деревянные заборы. Вопреки моим ожиданиям, это оказалось довольно большое сооружение из спаянных между собою кирпично-стеклянных корпусов. Асфальтированную площадку перед проходной окружали длинные клумбы, стояла красиво оформленная доска почета с двумя десятками фотографий в красных рамках, возле нее с тележки на колесиках торговали газированной водой и пирожками. Если не знать, что вокруг - лишь разномастные бараки да дикие заросли, можно подумать, что находишься где-нибудь на окраине города, в новом районе, где ключом бьет настоящее и строится будущее.

На площадке было безлюдно, но в открытых дверях проходной высокий мужчина в черном директорском костюме уже встречал нас, щурясь из-под ладони, а из-за спины его выглядывали двое рабочих в чистых спецовках с алыми бантиками на нагрудном кармане.

- Товарищ инспектор? - Зиманскому радушно протянули руку, стараясь не замечать напавшего на него смущения. - А у нас все готово. Мне звонили - вы ведь планируете на шаре полетать? Так прошу. А вы?.. - мужчина в костюме посмотрел на меня, на Хилю, улыбнулся. - Как я понимаю, вы - тоже?

Территория, на которой мы очутились, выглядела чистой, ухоженной, но я, никогда прежде не бывавший ни на одном предприятии, кроме маминой ткацкой фабрики, сразу ощутил странный сладковатый запах, висящий всюду невидимой кисеей. Он был слабый, смазанный, но привыкнуть к нему и перестать чувствовать оказалось невозможным: вдыхая воздух, я постоянно натыкался на эту примесь, и через несколько минут она стала меня раздражать. Хиля тоже водила носом, а вот Зиманский, казалось, ничего не замечал, бодро топая за директором по широкой, обсаженной липами аллее.

- Мы идем на полигон, - объяснял директор, размахивая руками, словно мы были глухонемыми и не понимали обычных слов, - там и будут испытания. Главное - ведь из отходов сделали, из шелухи! Затрат - ни копейки. Вы это у себя отметьте: рабочие занимались шаром только в свободное время и использовали только отходы производства. Если все получится, представляете, какой будет резонанс?

- А чем это пахнет? - с невольным раздражением спросила Хиля.

- Где? - директор огляделся, сияя. - А-а, запах... Это смола. Она выделяется при первичной термообработке сырья, и раньше мы просто не знали, что с ней делать. А теперь - использовали для склеивания слоев обшивки шара. Мне кажется - это выгодно? Как думаете?

Мы вежливо покивали, хотя ровно ничего не поняли. Ну, смола, ну, пахнет неприятно. Чему тут особенно радоваться? Есть хорошее слово - "энтузиазм", но то, что излучали глаза человека в костюме, не было энтузиазмом. Больше всего оно напоминало неприкрытое самолюбование - если я хоть что-то понимаю в людях.

- У нас в Тресте, - задумчиво сказала Хиля, - один товарищ придумал: очистки картофельные не свиньям пускать, а делать из них диетический продукт - сушеные такие ломтики для детей, вроде "хрустяшек". Мол, чего добру пропадать. А начальник наш его послушал и говорит: "Ты своему ребенку такую дрянь покупать станешь? Нет? Вот и другие не станут. Мы уж лучше свиней будем выращивать и детишек свиными котлетами кормить".

Директор обиженно примолк.

Я вспомнил то, о чем говорила моя жена, и улыбнулся. Наши детские лакомства - она так и не смогла их забыть и покупала при каждом удобном случае. Жесткие целлофановые пакетики, и в каждом - крохотная порция этой самой хрустящей картошки, пережаренной, безвкусной, отдающей горьковатым растительным маслом. Давным-давно, в магазине при воинской части, мы отстаивали за ней длинные очереди, и еще - за сладкой воздушной кукурузой в прозрачных мешочках с зелеными буквами. Я даже сейчас помню, какой привкус оставался после нее на липких от сахарной пудры губах и пальцах. Кукуруза вызывала страшную жажду, и тут же, у военторга, продавали кислый квас, разливая его из желтой бочки в граненые стаканы и кружки. Продавщица в грязном белом фартуке ополаскивала эту посуду после каждого покупателя вялым фонтанчиком простой воды, но в ту пору мы как-то не думали о том, что можем чем-нибудь заразиться.

Были еще весовые леденцы, приторные, слипшиеся в бумаге, грушевые или апельсиновые, но от них у Хили высыпали прыщи, и она вскоре прекратила даже заходить в кондитерский отдел - чтобы не расстраиваться. Я тоже не покупал конфет, чтобы не действовать ей на нервы.

- Зря ты так, Эльза, - с мягкой укоризной пробормотал Зиманский. - Люди радуются...

Хиля посмотрела на него. Обращение на "ты", кажется, ее слегка покоробило, но видение шара, странным серым куполом возвышающегося над неровной толпой рабочих, вдруг перебило все эмоции - он был великолепен. Не круглый, а больше похожий по форме на бумажный елочный фонарик, он висел в воздухе, натягивая тросы, а под ним, нагнетая раскаленный воздух, ревело пламя газовой горелки, и молодой белобрысый парень, наслаждаясь всеобщим вниманием, сидел в самодельной деревянной люльке и бесконечно регулировал это пламя, доводя его до совершенства.

- С ума сойти!.. - воскликнула Хиля и всплеснула руками. - Шар!..

- Да, вот представьте себе, - улыбнулся директор. - Я уже указывал в докладной записке, что его грузоподъемность достигает трехсот двадцати килограммов - это трое взрослых плюс вес корзины и баллона с газом. А баллона хватает почти на час полета.

- Трое?.. - чуть огорчилась Хиля. - То есть, кто-то один останется за земле? Ведь нас - трое, да еще вон тот человек...

- Это не страшно! - Зиманский вдруг похлопал ее по плечу, заставив меня вздрогнуть. - Сначала полетите вы с Эриком, а я уж потом, отдельно.

- Спасибо... - моя жена благодарно кивнула, но я заметил, что она все же отодвинулась на шаг и машинально отряхнула рукав платья. От Зиманского это движение не укрылось, и он криво улыбнулся, обнажив белые собачьи зубы.

...Тонкий тросик соединял нас с землей, как пуповина, а мы были легки, и парили, парили в полном отрыве от всей земной жизни. Я и представить не мог такой высоты - метров пятьдесят, наверное, или даже больше. Тугой теплый ветер лепил облака над нашими головами и трогал, мял, тискал наши разгоряченные лица. Мы поднимались - ветер становился холоднее, и на самом верху, когда пуповина натянулась и не пустила дальше, мы уже ежились и приплясывали на месте. Я набросил на Хилю пиджак, она доверчиво прижалась, запустила руки мне под мышки и замерла так, греясь. Ее красивая стрижка совсем растрепалась, волосы сбились набок, и в таком виде моя жена вдруг стала похожа на симпатичного озорного мальчишку, захваченного какой-то интересной игрой.

- Нравится? - прокричал сквозь шум ветра белобрысый парень, улыбаясь нам во весь рот. - Это еще что, можно и совсем улететь, если отпустить трос!..

- Совсем - не надо! - крикнула в ответ Хиля, жмуря от ветра глаза.

Территория под нами как-то съежилась, стала маленькой, почти игрушечной, и люди прекратились в куколок с белыми запрокинутыми лицами и механическими, быстро машущими руками. А дальше, за забором, растекалась во все стороны тихая, неторопливая пригородная жизнь: спешили куда-то деловитые хозяйки, не обращая на нас никакого внимания, прыгали от восторга дети в шортах и майках, поднимали головы и заливались лаем собаки, а во двориках и на террасках уже готовились к обеду, за окнами кухонь что-то кипело на примусах, суетились женщины в фартуках, суровые отцы семейств садились за стол перед уходом на работу или по делам, вязали что-то мирные старушки, кошка на шиферной крыше вылизывала лапу. Вдалеке, на какой-то улице, я с внезапным теплым трепетом заметил молодоженов - взявшись за руки, они шли прямо по проезжей части, и белое платье девушки казалось случайно залетевшей в лето снежинкой или облаком, вдруг спустившимся на землю.

Я уже окоченел в рубашке и начал поглядывать вниз, но Хилю, зачарованную полетом, было жалко, и я все медлил, не говорил ничего белобрысому, ждал, когда она сама попросится обратно. Оба мы летали впервые. Нельзя отнимать у человека сказку. Неизвестно ведь, когда мы сможем накопить достаточно денег, чтобы купить билеты на "Ладью" и унестись на ней к морю, в край галечных пляжей, пальм и водопадов...

- Замерз? - Хиля сказала это негромко, но я понял по губам и кивнул. И сразу же шар начал снижаться, будто прочел наши мысли, поплыла навстречу земля, возник теплый пыльный воздух и обнял нас ласковыми ладонями, словно мы были его родными, вернувшимися издалека детьми.

- Какой ты холодный! Что ж ты молчал? - едва выбравшись из корзины, жена принялась торопливо растирать мои щеки, нос, уши, кончики пальцев, скинула пиджак и набросила его мне на плечи. - Ну, ты даешь! К чему это геройство? Воспаление легких хочешь?..

Рабочие оглядывались на нас с добродушным удивлением, кто-то тихо сказал: "Дети совсем...", а Зиманский, уже стоящий одной ногой в корзине, позвал, смеясь:

- Простите, что беспокою, мои милые, но не могли бы вы дождаться меня - по делу? Я хочу сказать - не уходите, пожалуйста!

Хиля посмотрела на него, нахмурилась:

- Я вам очень благодарна за полет. Честно. Мы подождем, если хотите... если мы вам еще нужны, - она повернулась ко мне, словно никакого Зиманского больше не существовало. - Ну, как? Согреваешься? Тебе бы чаю горячего...

- А чай можно устроить! - возле нас возник директор. - У нас буфет открыт, может быть, дождемся инспектора и пойдем?

- Слушайте, а вы что, так любите статистиков? - подняла брови Хиля.

- Статистиков? - директор машинально глянул вверх, на медленно взмывающий шар. - Я люблю инспекторов. То есть, уважаю. А статистик он или нет - не суть важно. Главное, что он вправе доложить. Упомянуть в отчете.

- А напрямую?

- Ненадежно. Я пробовал напрямую, так в главке смеются. Все это хорошо, мол, но какое применение можно найти твоему шару? Разве что детишек катать. А я считаю, что хоть детишек, хоть кого, а польза все равно будет... Правильно говорю?

Мы переглянулись.

- Три месяца эта волынка, - пожаловался директор. - Я кто? Я - власть, но местная, до центра далеко, а там своих таких навалом. Пишу, звоню, а толку... - он махнул рукой. - Может, хоть ваш инспектор посодействует. Сейчас вот чайку попьем, и не только, а потом и скажу ему... Вы ж его друзья? Может, замолвите словечко? Жалко шар, дожди начнутся - он же пропадет, из бумаги фактически сделан, а хранить негде - нет помещения.

Неожиданно по толпе пронесся вздох, словно гигантские легкие выдохнули огромную порцию воздуха. Я обернулся и увидел странную картину: несколько человек неслись во весь опор за убегающим концом троса, кто-то кричал, но трос уже неумолимо ускользал в небо вслед за шаром, словно тот был человеком, а бегущие люди - котятами, играющими с веревочкой.

- Господи!.. - вскрикнул директор и тоже бросился ловить, переваливаясь на бегу, как старый, неуклюжий, неповоротливый кот.

- Смылся, - удовлетворенно сказала Хиля, обнимая меня и весело глядя вверх. - Я ведь так и думала.

- Почему? - я пытался разглядеть в корзине Зиманского и не мог.

- Да потому. Он какой-то... не наш, неправильный. Я чувствую. Это в его стиле.

- Но трос-то отвязался тут, на земле.

- А все равно, это он виноват. Может, он так сильно этого хотел, что... Ты же знаешь, желания исполняются.

- Ну, это не всегда...

- Мое желание быть с тобой, например, исполнилось.

Мы встретились взглядами.

- Да? - глупо сказал я.

- Угу, - Хиля надула щеки и захохотала, пугая окружающих. Впервые за последнее время в ней не было ничего от той, мертвой, сидящей в пустой комнате с ободранными запястьями и неподвижными глазами. Я погладил ее по голове, поправил волосы:

- Ты была, как мальчишка.

- Ну, пусть, - она сделалась серьезной. - Иногда хочется... оторваться. Но не так, как он, - кивок вверх, - как этот ненормальный. А по-человечески. Между прочим, он плохо кончит.

Мы стояли, глядя, как шар медленно удаляется, становясь все меньше и меньше. Уже за оградой комбината он вдруг пошел на снижение, и я понял, что белобрысый парень просто выпустил часть воздуха - такая простая мысль с перепугу не пришла никому в голову. Минута - и шар скрылся за деревьями. К проходной унеслась целая толпа добровольцев, вернулся взмыленный директор, уже издали крича нам:

- Нет, вы представьте! Чуть не ушел!.. - лицо у него горело от возбуждения и бега. - Где бы мы потом его ловили?..

* * *

Иногда я думаю - из меня получился бы писатель, пусть и не знаменитый, а так, средненький. Люблю описывать что-то, фантазировать, рисовать словесные картинки. Это осталось с детства, не вытравленное школой, в которую я почти не ходил, и порой даже мешало мне жить. Во всяком случае, начальница иногда возвращала мои отчеты для доработки, объясняя: "Эрик, не надо так литературно, пиши попроще, показенней, нас же с тобой не поймут!". Хиля смеялась над записками, которые я подбрасывал ей по утрам в портфель, чтобы почитала на службе: "Ну, милый, ты даешь. Сравнение такой толстой тетки, как я, с нераспустившимся яблоневым цветком - это шик!". А мама, в детстве, проверяя мои домашние сочинения, бывало, спрашивала с добродушным упреком: "Почему ты не пишешь какие-нибудь рассказы вместо того, чтобы заниматься всякой ерундой, сынок?".

Увы - дальше сочинений и записок о любви дело не пошло, и выродилось мое несостоявшееся писательство в мысленное кино, которое я снимал для себя по поводу и без, никому об этом не рассказывая.

И вот, сидя в кабинете Трубина, в специальном городке, глубокой зимней ночью после кражи, я смотрел следующую серию странного "фильма", похожего на шпионский детектив.

...Значит, вот что мне подсунула та чиновница в кафе - урановые пластины. Интересно, она-то где их достала? А может, все было и наоборот - пластины несли ей, тот тощий человек с портфелем. Так или иначе, но они имели к ней какое-то отношение, и в этом свете образ несчастной погибшей женщины рисуется совершенно иначе, чем прежде...

Новая мысль: так я же, выходит - кто-то вроде доброго ангела?

Из Управления Дознания я унес бомбу и спас несколько сотен человек от ужасной смерти. Вместо них погибли другие, но этих других было гораздо меньше, буквально около десятка.

Из кафе я забрал урановые пластины, и все жители центра города избежали смертельной дозы радиации, которую неизбежно получили бы, взорвись эти пластины вместе с помещением.

А заодно - ни в чем не повинные пациенты избавились от садистки-медсестры, которая теперь, наверно, никогда уже не будет никого лечить...

Мне стало смешно, и я фыркнул в кулак, не удержавшись. Голес притормозил в дверях и вопросительно оглянулся на меня:

- Что-то вспомнили?

Трубин тоже оглянулся - он снова возился с чайником.

- Это нервное, - улыбаясь, объяснил я. - Боялся, что мы с Иосифом облучились при взрыве. Думали, это был "конус"...

Голес подумал немного, кивнул:

- А это и был "конус". Насколько сейчас можно предполагать, конечно... Извините. - он открыл дверь. - Через час буду, никуда не уезжайте.

Мы остались одни. Я сидел, без сил уронив руки на колени, и с ненавистью глядя на сверток, беспризорно валяющийся на полу под одной из лекционных скамеек. Больше всего на свете мне хотелось его пнуть, и я сделал бы это - если б не опасался, что в нем что-нибудь взорвется.

Вот и конец. Через несколько часов меня начнет тошнить, расстроится желудок, потом подскочит температура, а еще спустя пару дней посыплются волосы, и я тихо умру в какой-нибудь специальной палате для облученных, оборудованной отдельным водопроводом и дезкамерой...

- Не все так безнадежно, Эрик! - Трубин неожиданно оказался рядом и потрепал меня по плечу. - Если боитесь, я могу отвести вас в лабораторию, там у нас стоит счетчик Гейгера. Хотите? Просто для спокойствия.

Здание, в котором мы находились, скрывало, оказывается, в своей сердцевине просторный лифт с зеркалом на стене, которое отразило мои бледные щеки, грязную повязку на лице, растрепанные волосы и перепуганный, темный глаз. Я поймал себя на том, что впервые за весь вечер гляжу на свое отражение, и стал машинально отряхиваться. Трубин засмеялся:

- У вас будет еще возможность привести себя в порядок.

Сам он выглядел все же получше - но ему и досталось меньше.

Лифт с ровным гудением проваливался вниз. Чувствовалось, что под фундаментом здания расположено довольно много этажей: мы ехали и ехали, а конца все не было видно. Пару раз спуск замедлялся, и раздавались какие-то щелчки, будто кто-то звонко перебрасывал костяшки счетов.

- Эрик, вы увидите там много интересного, - тихо сказал Трубин. - Ничему не удивляйтесь, пожалуйста. Внизу у нас лаборатории анализа, кабинеты психиатров, тестовые комнаты. Хотите узнать уровень своего интеллекта? Запросто. Музей внизу есть, там хранятся все необычные вещи, которые нам удалось собрать за сорок лет существования городка. Сам я когда-то спускался туда просто так, для общего развития. Вот и у вас сейчас есть возможность... поразвиваться.

- А как это - уровень интеллекта? - без всякого интереса, просто чтобы поддержать разговор, спросил я, но тут лифт мягко остановился, и двери поехали в стороны.

Коридор. Почти такой же, как наверху, только более узкий, выкрашенный синей масляной краской. Длинные плафоны в решетчатых гнездах, металлические крашеные двери с глазками, бетонный пол. Вдалеке, кажется, там, где коридор сворачивал, белела статуя с поднятой рукой. Издали она напоминала привидение.

Трубин вышел впереди меня и пошел, независимо сунув руки в карманы брюк. Он нервничал, но старался не показывать этого мне - и оттого его нервозность была особенно заметна.

Коридор жил. Двери заглушали, но не могли отсечь полностью чьи-то голоса, звуки механизмов, гудение, телефонные звонки. Я шел, пытаясь разгадать, что же таится в этих спрятанных от меня комнатах. Навстречу изредка попадались люди: рослые охранники в рыжих спецовках, стройные девушки, затянутые в белые медицинские халаты, седоватые, профессорского вида мужчины с охапками бумаг, стертые женщины средних лет, катящие тележки с пробирками. Возле какой-то двери я с удивлением увидел знакомое лицо - это была девушка с фотографии. Деловитая, она выскочила в коридор, понеслась было куда-то, прижимая к груди объемистую папку, но тут Трубин весело поймал ее в объятия:

- А где маленькая?

- О, папа, она с няней, ты же знаешь - взрыв и все такое, вызвали меня, говорят, завтра отдохнешь! - говорила она быстро, словно боялась забыть, что сказать. - Ты, папа, хоть бы им объяснил, что няня моя тоже человек, и ей собственных детей хоть иногда видеть надо!..

- Тпру! - он ласково ткнул ее ладонью в лоб. - Разогналась! Познакомься, это Эрик - я тебе потом расскажу, какие у нас тут дела.

- Добрый день, - поклонился я. - То есть, ночь.

- Эрик, - повторила девушка, протягивая маленькую руку с ненакрашенными ногтями. - А я - Мила, очень приятно, здрасьте, только мне пора, всех собирают, будут новые правила объяснять!

- Погоди, - терпеливо удержал ее отец. - Нам нужен счетчик Гейгера, ключей от дозиметрической у тебя нет?

- Нет, они на щите, папа, я убегаю, завтра приходите вместе на чай, я покажу рисунки маленькой, а сейчас извините! - она мягко вывернулась и удрала, глухо стуча по полу простыми мужскими ботинками на резиновом ходу.

- Вот так! - глядя ей вслед, Трубин улыбался. - Сейчас-то она ничего, а в детстве так частила - с первого раза и не поймешь. Жена это называла: птичий язык. Чирик-чирик, я побежала!.. Как вам моя дочь?

Мне его дочь понравилась, и я кивнул.

- Вот-вот, - согласился Трубин. - Многим нравится, но долго ее не выдержишь, она же егоза. Потому одна. Пока - одна. Муж-то выдерживал, а сам был спокойный, как слон, все от него отскакивало.

Мы дошли до статуи, и я увидел, что изображает она кого-то из трех Основоположников, вот только не понял, кого. В школе это объясняли, показывали фотографии, даже крутили учебные фильмы, но я тогда как раз валялся с очередным легочным гриппом.

Возле белой, устремленной вверх фигуры сидел за простым деревянным столиком один из многочисленных охранников и внимательно изучал какой-то циркуляр.

- Ключи от дозиметрической, - сказал ему Трубин.

Охранник оглянулся на застекленный щит, висящий на стене как раз за плечом Основоположника и покачал головой:

- Они на руках. Получил... - его палец заскользил по строчкам лежащего на столе толстого журнала, - ... получил специалист-два Лемеш.

- Ммм, - досадливо промычал Трубин, поворачиваясь ко мне. - Не люблю этого человека, хам и свинья. Пошли. Провериться-то все равно надо.

Дозиметрическая была открыта, причем настежь, и несколько человек, сидя на полу вокруг большого фанерного ящика, разбирали новенькие противогазы. Лемеша я узнал сразу, хотя никто мне его не представлял - просто определение "хам и свинья" подходило только к одному из присутствующих, рослому блондину с круглой физиономией и такими же круглыми, совсем бессмысленными голубыми глазами. Он стоял над кучкой копошащихся коллег и звучно вещал, размахивая зажженной сигаретой:

- ...не бывает некстати, все это чепуха, бред собачий! Мы каждую неделю репетируем как раз для того, чтобы в один прекрасный день вскочить по тревоге, натянуть эти рыла на свои морды и рвануть впереди своего визга спасать наш славный город! И наплевать, что нам это на хрен не надо и неинтересно!

- Лемеш! - устало сказал Трубин, останавливаясь в дверях. - Тебя слышно за километр, так ты басишь. Что опять не нравится? Ночная смена?

- Й-ося! - среагировал блондин, делая выпад сигаретой, как шпагой. - И тебя припахали! А это у нас кто? - сигарета указала на меня. - Испытуемый? Аморалка?.. - Лемеш хохотнул. - Хотя нет, я такие вещи чую. А что? Кто ему глаз высадил, не ты?..

- Лемеш! - Трубин вздохнул. - Простите его, Эрик, товарищ просто не в курсе... Слушай, спец-два, у тебя счетчик свободен? Включи-ка, дозу надо измерить.

Здоровяк удивленно покрутил тыквообразной головой и высосал свою сигарету одним долгим вдохом:

- Ну, пошли. А кто из вас засветился? И где, черт бы тебя драл? Неужели в кафе?

- Будем надеяться, никто. - сказал Трубин. - Но, если все-таки что-то есть, огромная просьба - не злорадствовать. Язык урежу.

Счетчик Гейгера лежал в углу, накрытый чистым куском брезента. Я уже видел эти устройства раньше, на севере, где с ними ходили по улицам угрюмые техники-дозиметристы в клеенчатых плащах и огромных резиновых сапожищах. Я смотрел, как Лемеш включает прибор, крутит какие-то регуляторы, заглядывает в окошечко, где сразу высветились красные цифры "0012", дует зачем-то в раструб датчика. Ладони у меня вспотели от страха, и я зашарил по карманам в поисках платка.

- Нервничаете? - Трубин слегка подтолкнул меня локтем. - Хотите, вас первого проверим? Я-то подожду.

- Ну, иди сюда, везунчик, - Лемеш вперился в меня взглядом людоеда и широко улыбнулся, показав зубы сразу трех видов: родные желтые, неродные белые и совсем уж неродные металлические, ярко блестящие в электрическом свете.

Я приблизился к нему и крепко зажмурился, стараясь не представлять себе, сколько там выскочит в окошечке, как только датчик приблизится к моей одежде.

Слабо затрещало, словно откуда-то посыпались искры, Трубин шепотом сказал: "Дай-ка гляну", потом Лемеш вдруг весело загоготал:

- Ну-у... теперь точно не встанет!

Я понял его по-своему: "так заболеет, что не встанет с кровати", и испуганно открыл свой уцелевший глаз. Иосиф же в ответ на это невинное замечание неожиданно налился кровяной багровостью:

- Идиотина! Я кому сказал - не злорадствовать?! Тебе на самом деле язык урезать? Дай ланцет, дай... идиотина. И потом, с чего ты взял? Доза небольшая, по-моему. Эрик, если не трудно, снимите свитер.

Я послушался, холодно замерев и почти молясь о том, чтобы все это оказалось неправдой. Датчик вновь пополз вдоль моего тела.

- Ну вот, - Трубин посмотрел в окошечко. - Я же и говорю - одежда фонит.

Лемеш хмыкнул и поднес датчик к нему. Я ждал, чувствуя свое облегчение, как удовольствие, каждой клеткой.

- Ну? - мой обворованный друг горделиво распрямился. - Не слышу комментариев, спец-два.

- Пошел ты в баню. - отозвался хам и свинья и выключил прибор.

- Он всегда так, - объяснил мне Трубин уже в коридоре, - злится неизвестно на кого. Из дома его вырвали, так будет теперь всю ночь разглагольствовать, как у нас все плохо организовано... Вам надо бы помыться, вещи обработать, да времени, жалко, сейчас нет - Голес скоро явится. Некстати он это затеял, какая еще продавщица посреди ночи?

- А доза точно небольшая? - на всякий случай уточнил я.

- Да ерунда. Я худшего ожидал, думал, на месяц на таблетки сядем.

- Почему же он сказал, что я теперь не встану?

- Что?! - изумился Трубин, хлопая на меня глазами. - Вы теперь не... Ах, Боже! - он захохотал, хлопая себя по коленкам. - Эрик, ну вы даете!.. Он же не вас имел в виду, то есть, не совсем вас... то есть... - смех мешал ему говорить.

До меня, наконец, дошло:

- А-а... спасибо, - я обиделся, хотя свинья Лемеш был, по сути, совершенно прав.

- Полноте! - развеселившийся Трубин хлопнул меня по плечу. - Пойдемте, покажу вам кое-что, полчасика у нас имеется... Ну, порадовали вы меня... Знаете, это было где-то в стиле моей внучки, она тоже все понимает буквально. Я люблю внучку, - посерьезнев, заметил он, - наверное, больше, чем дочь. Так всегда и бывает.

- Это вы про нее сказали "маленькая"? - я решил придержать свои эмоции. Трубин был еще нужен мне в качестве приятеля.

- Ну да, ей всего-то четыре года. Забавная, знаете, как все маленькие дети. Мозгов еще нет, но уже какое-то свое мнение... рассуждать любит, и она не в мать, не тараторит, слава Богу. Вторую Милу мне бы не пережить.

Я кивал ему, представляя эту неведомую девочку, и вдруг без всякого перехода передо мной, в раме дверного проема, возник тот мужчина со шрамом, и я затормозил, едва на него не налетев, и машинально вскрикнул: "Это вы?!".

Он мало изменился, разве что стал совсем седым, и глядел, не узнавая. Потом перевел взгляд на Трубина:

- Спец-один, доставили троих из "Нефтехимика", жестокое обращение с животными, направлять к вам или сразу на тестирование?

Трубин, кажется, тоже не ожидал такой встречи и стоял, глуповато улыбаясь.

- Спец-один! - повторил мужчина со шрамом.

- А?.. Да, на тестирование, я сейчас немного... А где вы были? - Иосиф вдруг цепко прищурился, склонив набок голову.

- Когда?

- Ну, только что. Вечером. Начиная с семи.

- Я был дома, - мужчина быстро взглянул на меня, словно спрашивая: "Где мы с тобой встречались?", - даже спать уже лег, как вдруг прибежал посыльный и сказал, что в городке тревога. Что-то не так, спец-один?

Трубин задумался, потом отрицательно покачал головой и потащил меня за руку прочь по коридору. Я оглянулся. Тот, со шрамом, все еще стоял в дверях, удивляясь. Я почему-то вспомнил его слова, сказанные теплым днем много лет назад: "...ты не вырастай злым, зачем это тебе? Нужно совершать добрые поступки. Даже не для того, чтобы не попасть сюда, а просто так...".

И вот - я вырос злым. Я оклеветал и его, и несчастную девушку из магазина. Я - вор, преступник, и я должен быть наказан, но почему все мое существо так протестует против этого?..

- Он? - шепнул Трубин, когда нас и мужчину со шрамом разделяли уже полсотни метров. - Эрик, вы же его узнали, я видел. Он, увы, это тоже видел... ну да ничего - ему не выйти отсюда.

Я поежился, настолько неприятной была интонация этих слов.

- Что вы молчите? - Иосиф чуть встряхнул меня. - Боитесь ошибиться? Или просто боитесь? Эрик!

Если врешь, то ври до конца.

- Да, это он, - выдавил я.

- Так я и думал. А все-таки непонятно, серьезный же человек, два трудовых значка...

Мной вдруг овладела странная усталость, захотелось махнуть на все рукой и просто уйти, а там будь что будет. Заболел глаз, и я накрыл его ладонью, утешая. Сколько раз в жизни мне было больно - и сколько раз хорошо? Если вспомнить и с холодным бухгалтерским рассудком посчитать - неутешительное выйдет соотношение.

Трубин уже не обращал на меня внимания, весь поглощенный своей идеей поймать и покарать, он шагал куда-то, размахивая руками, а я плелся за ним, как побитая собака, стараясь не смотреть ни на кого и ни на что.

- Вот, Эрик, - мы остановились у какой-то раскрытой безымянной двери. - Вот он, "лакмус" в действии. Помните, я говорил?..

Я поднял единственный глаз. В комнате три на три, вцепившись крючковатыми пальцами в подлокотники кресла, сидел немолодой, весь перевитый жилами человек с изможденным лицом, одетый в подобие широкой пижамы из грубой коричневой материи. Руки были пристегнуты ремнями, а на лбу, словно пластырь, белела прямоугольная наклейка, на которой так и хотелось что-нибудь написать.

- "Лакмус"? - переспросил я.

- Ну да, детектор лжи, - объяснил Трубин и вдруг подтолкнул меня в спину, словно приглашая опробовать этот детектор на себе. Я вошел.

Кроме человека в кресле, в комнате обнаружился молодой парень с блокнотом и ручкой, стоящий в углу, у ярко освещенного стола.

- Привет, - Трубин коротко пожал ему руку, - я вот гостю своему подвал показываю, человек впервые, может, расскажешь?

Парень неуверенно пожал плечами:

- Какой из меня рассказчик? - он посмотрел на меня. - Ну, это "лакмус", то есть материал, пропитанный активным веществом. Испытуемый врет - "лакмус" краснеет. Сейчас, допустим, я задам ему вопрос... - глаза молодого человека впились в застывшего в кресле мужчину. - Сколько вам лет?

- Пятьдесят семь, - прокуренным голосом отозвался тот.

- Профессия?

- Дворник.

- Состав семьи?

- Я, жена, сын, невестка, внук.

Наклейка оставалась белоснежной.

- Употребляете спиртные напитки?

- Редко.

"Лакмус" чуть порозовел.

- Отлично. Как звали ту женщину, которой вы помогли спрятаться от уличного патруля?

Резкая краснота, словно кровь выступила на белой материи:

- Не помню.

- Врете.

- Я не помню! - твердо повторил мужчина. - Хоть режьте.

- Куда вы ее отвели?

- На станцию. Посадил в электричку.

Наклейка рдела алым цветом.

- Вот, примерно так, - развел руками парень с блокнотом. - Ситуация простая. Женщину преследовал патруль, а этот человек спрятал ее. Утверждает, что патрульные были неправы, до "специального распоряжения" оставалось еще полчаса, и она могла успеть домой.

- Это же по уголовной части, - удивился Трубин.

- Его направили из следственного изолятора. Он там буйствовал, кричал что-то о свободе личности и так далее.

Я вздрогнул, сразу вспомнив человека, живущего в моей квартире. Трубин неожиданно повернулся ко мне:

- Ну как? Не хотите попробовать?.. - в глазах его мелькнула усмешка. - Боитесь? Ну, вам-то скрывать нечего.

Я хотел ответить, но тут спрятанный где-то в потолке громкоговоритель негромко и внятно произнес: "Внимание, Трубин, специалист-один, подойдите на кафедру, прибыл дознаватель Голес. Внимание, Трубин, специалист-один, подойдите на кафедру, прибыл дознаватель Голес", и мой обворованный друг с сожалением вздохнул:

- Ладно, в следующий раз.

Я скрыл облегчение и на ходу, пристроившись у него за спиной, тайком вытер пот со лба. Мне было что скрывать.

А может быть, я боялся даже не детектора лжи, а того, что кто-то полезет в мою душу?

* * *

...- Маленький, серенький, на слона похож, кто это? - Хиля сидела в густой траве, по-кошачьи прищурив накрашенные глаза. Квас мы уже допили, а пирогов с капустой осталось еще два, больше в нас не влезло. Я лег, пристроив затылок на низком пригорке и укрывшись пиджаком, а Зиманский, еще встрепанный после полета, курил на гладком, без коры, поваленном дереве. Поселок в низине жил своей жизнью, а мы на опушке редкого леса - своей.

- Мышка, что ли? - предположил я.

- А мышка на слона похожа? - Хиля засмеялась и звучно прихлопнула на локте слепня.

- Крыса?

- Эрик, да что ты, ну какая крыса?

- Тогда я сдаюсь.

- Это слоненок, чучело!

Зиманский радостно загоготал:

- Слоненок! А я все никак... Ну, Эльза, молодец.

- Ладно, - Хилю было уже не остановить, - тогда другую, попроще, раз вы так плохо соображаете. Может ли мужчина жениться на сестре своей вдовы?

- А почему нет? - Зиманский удивленно посмотрел на нее. - В чем тут загадка?

- Специально для тебя повторяю: в д о в ы.

- А-а, черт...

Мою жену с детства тянуло на какие-то странные загадки, головоломки и прочую муру вроде кубика Рубика или ленты Мебиуса, у которое есть только одна сторона. Я всем этим не увлекался, может быть, потому, что никогда и ничего не угадывал - мозги не так устроены.

- Хорошо, дай спички, - Хиля протянула руку и, получив коробок, потрясла им. - Эрик, тебя я освобождаю, ты ответ знаешь, но не подсказывай. Смотри, Зиманский: вот тебе три спички. Ломать нельзя, сразу предупреждаю. Тебе надо собрать из них три равнобедренных треугольника. Действуй.

- Три? - Зиманский с сомнением почесал голову. - Но как же... Так... - он начал что-то комбинировать на теплом от солнца бревне. - Вот зараза...

Все между нами как-то утряслось, и я поверить не мог, что еще несколько часов назад чувствовал к этому человеку антипатию. По-своему он мог нравиться, вполне мог, и даже Хиля перестала ехидничать и глядела на него спокойно и дружелюбно, словно они лет десять провели в одной песочнице. Мы прекрасно пообедали и побродили по улицам втроем, нашли полянку у леса и снова перекусили, запивая пирожки холодным квасом, Зиманский научил Хилю пускать сигаретный дым большими кольцами, а Хиля вдруг вспомнила свои старые загадки - в общем, все было хорошо. У меня даже мелькнула мысль, что можно иногда выбираться вот так за город всем вместе, по-приятельски, и нет ничего особенного в том, что нас будет трое, а не двое. Это ведь просто привычка - гулять без посторонних, а привычки меняются.

Я лежал на солнцепеке, на мягкой траве, сонный, немного вялый, и вдруг почувствовал - заболеваю. Странное какое-то тепло, предвестник тяжкого озноба. И голова звенит комариным звоном, тянет спать, вставать не хочется...

Начало болезни сходно с опьянением. Сознание как-то отодвигается, становится узким и тесным, вмещая в себя лишь уют пухового одеяла, дрожь легкого озноба, какие-то тихие, детские мысли: за окном холодная темнота, стылый воздух, а ты заболел, и в школу не надо. Мама ищет градусник, открывает малину, заваривает горячий чай, ходит негромко, в тапочках, шуршит в шкафчике. Хрустит упаковка таблеток, а через минуту эти таблетки принесут в сонную комнату на простом блюдце, поставят на стул у кровати чашку чая и станут гладить тебя по голове, жалея. И неважно, что на дворе не зима, а лето, и что мама далеко, а рядом - только жена и недавно приобретенный приятель, все равно - я заболел, я нуждаюсь в заботе...

- Эрик? - Хиля обеспокоенно склонилась надо мной, положила на лоб сухую теплую ладошку. - Ты что? Ты нормально себя чувствуешь?

- Нормально, ничего, - я улыбнулся ей.

- Нет, черт, а! - сердито воскликнул Зиманский. - Не получается тут три треугольника, хоть убей меня!..

- Эх ты, статистик, - Хиля отобрала у него спички и поставила их на бревне вертикально, шалашиком, придерживая двумя пальцами за темные серные головки. - Смотри, вот так.

- Ма-амочки... точно. И откуда ты все это берешь?

- Из книжки "Занимательные задачи для детей"... - моя жена помолчала и снова оглянулась на меня. - Эрик, милый, ты не болен, нет?

Мы достаточно давно знаем друг друга, врать не имело смысла, и я кивнул, чувствуя, как забита, заложена ватой вся голова.

- Пора домой, - Хиля тут же встала, отряхнула платье, протянула мне руку. - Можешь встать?.. - потянула, подняла, помогла одеться. - Вот, так... Что ж ты у меня такой ... - я успел подумать, что она скажет "цветок лилейный", - ... такой неустойчивый-то? Чуть замерз, и все - падаешь?.. Да еще отпуск теперь пропадет...

Зиманский ловко подцепил меня под руку:

- Ничего не пропадет, три дня - и будет бегать! Я гарантию даю! У меня свои способы лечения, проверенные.

Мы неловко двинулись к станции, поминутно останавливаясь, потому что идти я не мог, такая накатила слабость. Со стороны мы, должно быть, напоминали трех солдат на поле боя: двое здоровых тащат раненого, бросить нельзя, нести тяжело, а враг поджимает. Врагом была электричка: заглянув в карманное расписание, обязательное для каждого инспектора, Зиманский присвистнул - до нее оставалось двадцать минут, а следующая должна была пойти лишь через полтора часа.

Впрочем, мы успели, в самый последний момент взлетев на платформу. Меня впихнули в тамбур, и чьи-то сердобольные руки тут же подхватили под мышки мое вялое тело, потащили в вагон и бережно опустили на жесткое сиденье.

- Спасибо, спасибо! - Хиля с Зиманским, красные от быстрой ходьбы, уже обсели меня с двух сторон, а тот, который помог, пожилой, лысоватый, в клетчатой загородной рубашке, наклонился, протягивая флакончик с таблетками, но был вежливо отвергнут и ушел, пожав плечами.

Электричка тронулась. Было четыре сорок пополудни.

...Не помню, как и когда я очутился дома. По пути у меня, очевидно, подскочила температура, и в памяти остался только страшный озноб, волны дрожи в тщетных попытках согреться и беспросветное марево перед глазами, сквозь которое проступало то напуганное лицо Хили, то вокзальные часы с неразличимым циферблатом, то Зиманский, который что-то спрашивал, то куски улицы, то какие-то бесконечные лестничные марши и скользкие, гнущиеся в руках перила.

Потом я на короткое время очнулся в кровати. Надо мной стояли шесть человек: мама, "папа", Хиля, Зиманский, толстый врач и пожилая сестра со шприцем в руках. Светился торшер, остро пахло лекарствами. Я закрыл глаза. В вену жалом вошла иголка, потекло к сердцу теплое, вязкое, и сознание вновь провалилось.

Впервые я бредил и понимал, что брежу, но никак не мог вырваться из темного квадратного кошмара, главным в котором был огромный дом с множеством одинаковых комнат и извилистых коридоров. Везде горели слабые угольные лампочки, они отражались в чьих-то глазах, и глаза, большие, немигающие, были мертвыми - передо мной лежал на столе бесполый труп с беззащитно раскинутыми руками и уродливым швом от груди до паха, грубо сметанным черными портновскими нитками. Я пил над ним чай, спокойно размешивая ложечкой сахар, а с другой стороны стола Хиля, прислонившись спиной к серой стене, сидела на кушетке и смотрела, как я пью. Откуда-то возникла моя мама с маленьким круглым подносом, на котором стояла чашка кофе и тарелочка с мягкими ромовыми бабами, обильно политыми шоколадной глазурью. "Поешь, Эля, поешь немножко..." - мама почему-то плакала, а Хиля все смотрела куда-то, и я понял, что она не видит меня, а в глазах у нее - только лампочки. Почему-то именно это было самым страшным, и я мычал: "Хи-иля...", силясь проснуться и оборвать кошмар, но появился Зиманский, веселый, белозубый, в рубашке с закатанными до локтей рукавами, и все продолжилось. В руках он держал тонкий ремень - тот самый, что у дворника. И мама, поставив поднос на стул, вдруг подошла ко мне, взяла за руку и повела, как когда-то в детстве, по бесконечно удлинившейся комнате. Я хотел вырваться, объяснить, что ни в чем на этот раз не виноват, но она лишь покачала головой и сказала укоризненно: "Ты ничем не лучше того, другого. Тот обманул ее доверие, а ты обманываешь ее надежды".

Моя жена вдруг шевельнулась, поднялась с кушетки и вышла, плотно прикрыв за собой дверь. А Зиманский, стоя точно под лампочкой, ждал меня, похлопывая ремнем по ладони и улыбаясь хитро, с легкой издевкой, словно говоря: "Что, съел?".

- Хиля! - закричал я и вынырнул, наконец.

Был день, белый, бессолнечный, мирный. Тикали часы. Кто-то маленький, теплый, живой карабкался по моей груди, норовя забраться под одеяло и издавая настойчивые, но странно успокаивающие звуки. Инстинктивно я схватил его, готовый отшвырнуть, и сразу расслабился. Котенок, белый с черными пятнами, месяцев двух от роду, смотрел на меня с детской серьезностью и мурлыкал, я чувствовал ладонью его быстро бьющееся сердечко и уютную вибрацию крохотного тела. Мы были одни в комнате. Я погладил его кончиком пальца между широко расставленными ушами, посадил на одеяло. Он деловито пошел, подняв белый хвост, выбрал место, улегся, свернулся улиткой, уснул, причмокивая.

И я уснул, на этот раз без кошмаров. Проснулся вечером, Хиля сидела надо мной с книгой, чистенькая, аккуратная, с двумя короткими хвостиками на затылке, и свободной рукой возила по краю кровати, а котенок ловил ее пальцы, лежа на простыне вверх тормашками и запрокинув маленькую голову.

- Хиля, - тихонько позвал я.

Она живо оторвалась от чтения, просияла:

- Наконец-то!.. А у нас ребеночек, смотри. Это - Ласка, высокопородная кошка модной коровьей расцветки. Зиманский купил ее на рынке за двадцать копеек.

Я взял Хилю за руку:

- Мы уже познакомились. Ты уходила куда-то? Я просыпался, но только Ласка тут была, а тебя не было...

- Хотела купить тебе яблок, - Хиля потрогала мой лоб, покачала головой. - Плох ты был, мое золото, у тебя шестой раз в жизни случился легочный грипп. Доктор хотел тебя в инфекционное положить, да отец твой не дал. Так что сюда каждый день целая бригада ходит, врач, сестры...

- А сколько их уже - дней? - я поманил Ласку и стал гладить ее по шерсти.

- Девять, - Хиля вздохнула. - Жуть, а не болезнь. Ты бредил. А я даже не заразилась... Правильно говорят, что зараза к заразе не липнет... - она вдруг низко наклонилась ко мне, зашептала. - Слушай... тут мужик какой-то третий день ошивается на лестнице. Вроде нормальный, одет, как интеллигент, а глаза - никакие, совсем кисель... Я в магазин выхожу - он стоит на площадке, где окно. Иду назад - стоит. Отцу твоему сказала, он вышел, а мужика и след простыл! А назавтра - опять. Боюсь! Не трусиха вроде, а боюсь до ужаса!.. Кто это может быть, а?

Я попытался приподняться, сразу почувствовав ее страх, словно он был моим собственным:

- А сейчас?

- Сейчас не знаю, - она оглянулась на дверь. - Родителей твоих нет, может, им позвонить?

- Подожди, подожди... - сесть не получилось, и я снова рухнул на подушку. - Ты точно уверена, что это один и тот же?..

- Что я - дура?

- Ладно, Хиля, ты пока не выходи. Который час?

- Три.

- Отец скоро приедет. А пока дверь на засов закрой и сиди тут, со мной рядом. Я не думаю, что он что-то сделает, но все-таки... Зиманскому ты говорила?

- Да ну, зачем это еще... - Хиля поморщилась, но сквозь недовольную гримасу на ее лице вдруг проступила чернильным пятном какая-то ложь и тут же пропала. - Не надо ему знать, что я панику развожу. Ржать будет.

- Он вообще... заходил?

- Ну, пару раз. Котенка вот принес, груши достал для тебя, только ты есть не мог... я съела.

Ласка заползла мне на шею, под самый подбородок, и улеглась там теплым пушистым воротником.

- Хороший котенок, - я погладил ее.

- Хороший, только гадит, - Хиля улыбнулась, как мне почудилось, с облегчением. - Причем, куда попало. Маме твоей в туфли... Ругалась!.. Но я смотрю, родители твои - люди добрые, прощают ей, дурехе. Она же маленькая, и не захочешь, простишь. Я на нее ветеринарную карту уже выписала, послезавтра на прививки пойдем.

- Ложись со мной, - попросил я. - Холодно.

На самом деле озноб у меня прошел, я просто хотел обнять ее, может быть, защитить от неведомого человека, притаившегося на лестнице. Хиля забралась под одеяло, пригрелась, положив ласковую руку мне на живот, вздохнула:

- Я по тебе соскучилась, ты где-то был... в параллельном мире. Разговариваю с тобой, а ты и не слышишь... С ложки тебя кормила.

- И я ел? - мне стало смешно.

- А куда б ты делся?

- Слушай, а он не был похож на алкоголика? - мысль, вспыхнувшая в мозгу, заставила меня вздрогнуть. - Ну, мужик этот?

- На алкоголика?.. Нет, совсем не похож. Я тебе говорю - нормальный. Одет прилично, в шляпе, значок партийный... При чем тут алкоголики?

- Хиля, я тебе рассказывал про моего родного отца?

Ее тело мгновенно напряглось:

- Нет.

- Он сейчас в Санитарном - запил, когда мама его бросила. Не знаю, надолго или нет, но выглядит он ужасно, так что надолго, я думаю... У них же одна дорога: не помог Санитарный - в Карантин. И все, считай, не было человека.

Хиля приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза:

- А раньше почему не говорил? Боялся, замуж за тебя не пойду?

- Боялся.

- Ну хорошо, а дальше-то что?

- Понимаешь, у них кто-то сбежал, мне люди в том районе рассказали, соседи... А Глеб - то есть, мой отец - вроде бы попросил кого-то разыскать мою мать. Во всяком случае, я так понял. Это неточно, но вполне возможно, что я прав.

- Зачем? - шепотом спросила Хиля. - Мать - зачем?

Я задумался. Нужно было как-то сказать, объяснить странную особенность отца (и мою, скорее всего, тоже), но фраза "можешь только с тем, кого любишь" казалась мне просто кощунственной, потому что следующим вопросом моей жены мог быть: "А меня ты, выходит, не любишь?". Поэтому о любви я решил не говорить вовсе.

- Там дело темное, Хиля. Мне кажется, это от обиды, он просто не смог понять, почему она с ним не осталась. Может быть, ждет, чтобы она приехала, поговорила с ним... Но ничего опасного, думаю.

- Вот именно - думаешь. Твоей матери нужно сегодня же сказать.

- Нет! - я испугался. - И обещай мне, что никому! Пожалуйста! Мне пришлось рыться в ее вещах, чтобы найти его адрес, я не могу... не могу...

Хиля тяжело вздохнула:

- Сложно все как... Но ты уверен, что это не опасно? Может, мы как-то... намекнем, что ли?..

В этот момент раздался звонок в дверь, и мы оба так вздрогнули, что Ласка, испуганно проснувшись, соскочила на пол и крысой юркнула под кровать.

- Лежи! - я придержал Хилю на месте. - У родителей есть ключи, а никого другого мы не приглашали.

- А если это Роза? - ее брови поднялись страдальческим домиком.

- Нас нет дома. В кино ушли. Все, лежи и не двигайся.

Звонок повторился более длинно и настойчиво. Потом в дверь уверенно постучали.

- Надо посмотреть, - жалобно попросила Хиля. - Я открывать не буду, в глазок только гляну... Так ведь еще страшнее, если не знать... - она чуть дернулась, словно проверяя мои силы. - Только посмотрю...

Я отпустил ее. Если Хиля чего-то хочет, спорить бессмысленно. К счастью, человек она трезвый, а там, где разум сдается, на выручку ему приходит мощный инстинкт самосохранения. Поэтому мне осталось лишь лежать и прислушиваться, как моя жена идет по коридору, останавливается у входной двери и громко спрашивает: "Кто там?". Скорее всего, ей ответили что-то доброе и успокоительное, потому что после короткой паузы она вдруг засмеялась, щелкнул замок, и возник новый голос, бодрый, воодушевленный и удивительно знакомый:

- Шел, шел, смотрю - люди собрались, целая толпа, человек двести! На ровном месте! Оказывается, через полчаса затмение начнется. У тебя солнечные очки есть?

- Ты даже не спрашиваешь, как Эрик, - Хиля зашуршала, вешая что-то на крючок.

- Ну, и как Эрик?

- Между прочим, оклемался. Или Ласка помогла, или организм у него все-таки сильный. Слушай, а ты сейчас на лестнице никого не видел?

Я понял: это Зиманский, но странно, почему он не на службе. Мы-то в отпуске, а у него что, свободное посещение?

Голоса приблизились, открылась дверь комнаты, и Хиля, странно смущенная, вошла и поглядела на меня с упреком:

- Видишь, а ты говоришь - не открывай.

Зиманский заглянул вслед за ней, и я сразу заметил у него на лице выражение странного, беспокойного удовольствия, словно только что он устроил розыгрыш и вот-вот ждал результатов. На нем был повседневный костюм, который меня больше всего раздражал: светлый, мешковатый, больше похожий на пижаму.

- Привет, - я улыбнулся, покосившись на жену - она стояла, засунув в рот большой палец, и чуть покачивалась на месте. Это был признак сильного волнения.

Зиманский сделал серию каких-то гримас, которые можно было истолковать и как приветствие, и как досаду. Сгибаясь от тяжести, он втащил в комнату здоровенную картонную коробку, крест-накрест перевязанную толстым шпагатом, и с облегчением поставил ее на пол:

- Уф! Тяжелая, зараза. Это вам от меня - с некоторым опозданием, на свадьбу.

Я приподнялся:

- Только не говори, что это водка. Столько нам никогда не осилить.

- Ты так шутишь, что ли? Водка! - он неуверенно хихикнул, и беспокойство на его лице вдруг выросло до чудовищных, почти неприличных размеров.

- С чувством юмора у меня плохо. Ну, а что там тогда? Слишком уж большой и тяжелый у тебя сюрприз.

- Сейчас узнаешь, - Зиманский присел на корточки и вынул из кармана крохотный складной ножичек с наборной рукояткой.

- И куда Трудовая инспекция смотрит? - Хиля подошла и уселась со мной рядом, напряженно улыбаясь. - Человек использует служебное время в личных целях, а ему, между прочим, деньги за это платят, - она погладила меня по плечу. - Может, наябедничать на него, а, милый супруг? Напишем анонимку левой рукой, никто и не узнает. Зато удовольствия сколько!

- Почему - анонимку? - я не мог понять, шутит она или говорит серьезно. - Можно же просто позвонить.

- Анонимку интереснее!

Мы замолчали и уставились друг на друга. Остроумными людьми нас с Хилей назвать нельзя, и мы оба это знаем.

- Ты чего? - шепотом спросила она.

- А ты чего?

Со звуком "вжжик!" туго натянутый жгут с облегчением лопнул, путы распались, и Зиманский открыл коробку жестом фокусника, извлекающего кролика из шляпы:

- Оп!.. Прошу не падать в обморок. Такого вы еще не видели, - и, крякнув от усилий, он несколькими движениями разорвал картон.

Остатки коробки легли подобием неуклюжего цветка вокруг чего-то, что я действительно увидел впервые, и предмет этот, такой вроде бы обыкновенный и в то же время совершенно необъяснимый и непонятный, заставил меня на минуту забыть о болезни. Хиля рядом притихла, и я почти услышал, как колотится ее сердце.

- Что это? - я собирался задать вопрос беззаботным тоном, но различил в своем голосе истерическую нотку и поморщился.

Первая мысль была - радиоприемник. Большой, красивый, в черном эбонитовом корпусе - но для чего нужен темно-серый экран на передней панели? Можно было допустить, что это окошко настройки, но где тогда шкала?..

Вторая мысль наступила на хвост первой: никакое это не радио. Не бывает таких приемников.

Зиманский поднялся на ноги, медленно сложил нож и отряхнул ладони:

- Ну как? Тебя потрясло?

- А что это? - я рассматривал прибор, почему-то все больше раздражаясь из-за того, что не мог разгадать его назначения. - Это ведь не приемник, верно?

Он рассмеялся очень довольным смехом, словно я сказал ему хороший комплимент:

- Вообще-то приемник. То есть, я хочу сказать, это устройство, которое принимает. Но не только звук, вот что я хочу сказать!..

Я посмотрел на пустой экран, оглянулся на Хилю. Непохоже было, что эти двое решили меня разыграть, уж больно серьезной выглядела моя жена. С другой стороны - слишком она волновалась, чтобы совсем ничего об этом не знать.

- Ладно, Зиманский, - я вдруг почувствовал усталость. - Все это хорошо. Но все-таки, что делает эта штука?

- Принимает, - повторил Зиманский. - Звук и изображение.

- И я должен в это поверить?

- Эрик, а что я сказал такого необычного?

- Ну, во-первых, это технически невозможно. Изображение создается лучами света, а их, как ты знаешь, по радио передать нельзя.

- А во-вторых? - он с любопытством склонил набок голову.

- Достаточно "во-первых", - я хотел встать с кровати, но не смог.

- Лежи, лежи! - он сделал в мою сторону испуганное движение. - Никто же не заставляет тебя верить мне на слово. Сейчас ты сам все увидишь, - руки его запорхали над разорванной коробкой, подняли какой-то прозрачный сверток, торопливо извлекли из него небольшую белую тарелку с подсоединенным к ней проводом. - Жаль, инструкции нет. Забыл. Но мы разберемся. Хиля, где розетка?

Моя жена засуетилась. Вдвоем они водрузили прибор на крышку комода, размотали провода, и Зиманский споро воткнул штекер "тарелки" в маленькое гнездо на черном корпусе. Я следил за их движениями, все больше напрягаясь, потому что работали они слишком уверенно, словно з н а л и, что странный ящик сейчас действительно что-то п о к а ж е т. Особенно меня поразила Хиля: лицо ее горело возбуждением, когда она, зажав в руке конец провода с вилкой, поползла под стол к электрической розетке.

- Сколько напряжение? - невнятно буркнул Зиманский, влезая на подоконник и крепя "тарелку" к форточке.

- Сто двадцать семь, - отозвалась из-под стола Хиля. - А сколько надо?

- Сто двадцать семь? Ну, потянет, наверно...

- Слушайте, ребята, я все оценил. Хватит, пожалуй... - я погладил взобравшуюся ко мне Ласку. - Вам не кажется, что шутка уже затянулась?

Они не обратили на меня внимания. Закончив с "тарелкой", Зиманский слез, поправил свои ужасные учительские очки и помог Хиле подняться на ноги. За окном раздались веселые вопли ребятишек, и я вспомнил о затмении и запоздало подумал, что надо было найти темное стекло, иначе толку никакого не будет.

- Ну, вот и все. Можно включать, - Зиманский улыбнулся и надавил маленькую квадратную кнопку на черном корпусе. - Пульта, к сожалению, тоже нет.

- Пульта? - тут настал черед удивиться Хиле.

- Ну да, пульта. От этой штуки. Кстати, Эрик, она называется "телевизор".

В ответ на нажатие произошли две вещи: загорелась крохотная красная лампочка и ожил, засветившись приятным синим цветом, экран. Я подождал немного, но больше ничего не случилось.

- Это и есть изображение? - я посмотрел на Хилю, надеясь, что она не выдержит и объяснит, в чем суть розыгрыша. - Ну, красиво. Ничего не скажешь. А звук будет?

Хиля не ответила. Зиманский почесал голову:

- Звук?.. Будет. Только это еще не изображение, это так... - он подошел к ящику, открыл на корпусе какую-то дверцу, обнажив панель с кнопками, и принялся щелкать. В правом нижнем углу экрана возникли быстро сменяющиеся цифры.

- Ну? - я ждал момента, чтобы засмеяться.

- Погоди... А, вот настройка каналов. Хиля, посмотри, у тебя глаза получше: что тут написано?

Хиля наклонилась, всматриваясь:

- Тут непонятно... Плюс и минус. Вот здесь.

- Это не то, это громкость.

- А это... я не понимаю, это другой язык! - в голосе моей жены вдруг мелькнуло испуганное отчаяние.

- Латиница, - непонятно ответил Зиманский. - Дай, я сам, - он завозился, нажимая кнопки, и экран вдруг сделался серым. Громко зашуршало, потом раздался треск.

- Ты звук настраиваешь? - спросил я. - Неудобная какая-то настройка. Колесика я не вижу, а кнопки эти что-то очень уж маленькие...

- Эрик, звук тут не главное, - не отрываясь от своего занятия, буркнул Зиманский. - Странно... Я же проверял - он работает. В чем дело?..

Я решил терпеливо ждать финала. Так или иначе, но любая шутка когда-нибудь кончается.

- Хиля, пошевели-ка антенну, - Зиманский вытер о пиджак вспотевшие ладони. - Только аккуратно, чуть-чуть.

Моя жена послушно влезла на подоконник, устроилась на нем на коленях, держась одной рукой за ручку рамы, и немного повернула "тарелку". Я обратил внимание, как вдруг потемнело небо - словно сумерки опустились на город.

- Затмение начинается, - задумчиво сказала Хиля, глядя сквозь стекло на улицу. - Народу там!.. Все смотрят. Может, прервемся пока?

- Хорошо, - Зиманский оставил "телевизор" в покое и повернулся ко мне. - Такое пропускать нельзя, верно? Давай-ка, попробуй встать, я тебе помогу.

Меня заботливо подняли на ноги, закутали в теплый халат и повели к окну, поддерживая с обеих сторон, как тогда, в поселке Ваксино. Я мгновенно озяб, задрожали ноги, но хрупкие руки Хили казались слишком ненадежной подпоркой для моего тела, поэтому я беззастенчиво повис на Зиманском. Он напрягся, но мужественно дотащил меня до подоконника, не пикнув.

Внизу, во дворе и на автомобильной стоянке, уже собралась огромная гудящая толпа. В каждом окне дома напротив тоже торчали людские головы, задранные к небу, где, то ныряя в облака, то снова показываясь, пылало съедаемое луной солнце. Темный кружок успел наползти уже на треть его диска и двигался дальше, но я почти ослеп от одного взгляда и зажмурился. К счастью, тонкий слой облаков служил подобием фильтра, и моментами можно было различить сквозь него, как круглое солнце превращается в серп. Все это сопровождалось гулом и воплями толпы, и я поразился, до чего много людей не заняты никакой работой в дневное, самое горячее время.

- Всеобщий перерыв на час, - ответил на мои мысли Зиманский. - Такое затмение бывает раз в шестьдесят пять лет, сам понимаешь... Эх, стекло бы сейчас! Хиля! Неужели нет?

- Да нет! - с досадой отозвалась моя жена. - Не до стекла мне было, извиняюсь!

Я с теплым чувством посмотрел на нее. Ясно же: в газетах и по радио о затмении сообщили, наверно, за неделю, но она не нашла времени на поиски стекла, потому что лечила меня. Не нашла даже пяти минут, чтобы закоптить стеклышко над керосинкой!

И вдруг...

Сейчас-то мне легко это описывать - сколько лет прошло. Но в тот момент я чуть не закричал от испуга и неожиданности, потому что забытый черный ящик на комоде заговорил с полуслова у нас за спиной, и, повернув голову, я у в и д е л...

Вы не поверите - именно увидел. "Телевизор" стоял к нам вполоборота, и поначалу я не мог понять, какая именно картинка замелькала на экране - просто там вдруг что-то задвигалось, пошло цветными пятнами. Это было жутковатое ощущение - словно посторонний появился в комнате.

Хиля завопила и отпустила мой локоть. Машинально я схватился за подвернувшуюся спинку стула и сделал полшага к "телевизору" - этого хватило, чтобы разглядеть изображение. Зиманский подхватил меня, не дав упасть, и усадил на этот стул прямо перед экраном.

Я помню: за окном стремительно темнело. Больше ничего от того момента в памяти не осталось, потому что весь я очутился там - внутри цветной картинки.

Понимаете, там действительно было изображение, очень яркое и просто пугающе реальное: шумный проспект с высокими, под самое небо, домами, каких не бывает на самом деле. Картинка двигалась: по проспекту мчались машины, но не такие, как в жизни, а странные, разноцветные, причудливой формы, и лишь некоторые из них выглядели знакомыми. Проехал трамвай, бело-голубой, просторный, быстрый. Из-за поворота вывернул совсем уж нереальный автобус с черной "гармошкой" посередине, причем на повороте он согнулся в этой "гармошке" почти под прямым углом, распрямился, выезжая на проспект, и поехал дальше, как ни в чем не бывало.

Увидел я и людей, мужчину и женщину, которые шли по тротуару и разговаривали. На фоне пестрой, какой-то маскарадной толпы, видимой словно сквозь мутное стекло, эти двое выглядели наиболее четко, можно было разглядеть даже выражение лиц. Меня потрясла их одежда: на мужчине были синие, заметно потрепанные штаны вроде шоферских брюк, только более узкие, и ярко-желтая нательная фуфайка с очень похожим изображением лошади на груди - можно было подумать даже, что это не рисунок, а фотография. Никогда прежде я не думал, что человек может разгуливать по людной улице в таком странном виде. При взгляде же на женщину мое изумление достигло пика: она была в ночной рубашке! Подобную вещь я видел как-то у мамы: нечто коротенькое, сшитое из черного шелка и украшенное кружевами. В спальне - очень уместно, я даже Хиле собирался такую купить. Но на улице?..

Она говорили друг с другом, и - странно! - их голоса заглушали шум транспорта, а ведь так быть не может!

- ...спрашивал меня о тебе, - буднично рассказывала женщина, помахивая на ходу крохотной сумочкой. - Я сказала, что ты больше не приедешь: незачем его травмировать.

- А если я хочу его видеть? - напористо и даже агрессивно ответил мужчина. - Почему ты все решаешь за меня? Почему ты всегда решаешь за меня?!

Я не успел понять, о чем они говорят: картинка вдруг, без всякого перехода, сменилась, и на экране возникла веселая толпа молодых людей, резвящаяся на освещенной солнцем зимней поляне. Почти все были в шубах, красиво развевающихся на ветру, девушки не надели шапок, и распущенные их волосы казались продолжением одежды - такие они были длинные и пушистые. Молодежь хохотала и водила хороводы. "Ди Саронно Амаретто, - произнес мужской голос за кадром, и на фоне радостных танцующих людей появилась пузатая бутылка, наполненная жидкостью янтарного цвета. - Душа вашей компании!".

Я хотел повернуться к Зиманскому и спросить, что это значит, но на экране разворачивалось уже другое действо, целиком меня захватившее: пожилой человек поднимается, чуть прихрамывая, по широким ступеням и оказывается в просторном, ярко освещенном зале. Навстречу ему выходит мужчина с внешностью отставного военного (загорелое обветренное лицо, суровые брови, широкие плечи, шрам на щеке) и сердечно протягивает руку. Улыбки. Потом пожилой вынимает из кармана тоненькую пачку денег и отдает ее военному. Строгий, но заботливый голос за кадром: "Банк ветеранов Афганистана. Мы сохраним и приумножим ваши капиталы!".

"Ветеранов - чего?" - успел подумать я, но не спросил, чувствуя, что сейчас все опять исчезнет. Так и случилось.

Теперь на экране красиво горела витая золотистая свеча, и в ее неверном колеблющемся свете женщина, чем-то похожая на Розу, семейного инспектора, водила напряженными руками над стеклянным шаром. На секунду она подняла глаза и встретилась со мной взглядом. "Сестра Ольга, - произнес мелодичный женский голос, и заиграла музыка. - Предсказание судьбы, определение и снятие сглаза и порчи, восстановление семей, помощь в бизнесе, лечение алкоголизма, в том числе по фотографии. Потомственная гадалка, кавалер Ордена Белой магии, приглашает Вас посетить свой салон по адресу...".

Я, наконец, оторвался от изображения и обернулся. Хиля глядела на экран с изумленно-дурашливым выражением на лице, Зиманский же был очень серьезен, почти трагичен, и выглядел от того смешно.

- Как ты это сделал? - поинтересовался я. - Маленький кинопроектор?

- Ты что! - Зиманский засмеялся. - Это... не внутри ящика. Мы смотрим передачу из другого места.

"Телевизор" затрещал, картинка ненадолго пропала, потом вернулась в черно-белом цвете и без звука. Я снова увидел мужчину в рабочих штанах и женщину в ночной рубашке, они сидели за столиком кафе и о чем-то разговаривали, причем мужчина явно нервничал и курил резкими короткими затяжками.

Небо за окном начало светлеть, а яркий серп солнца оказался теперь направлен рожками в другую сторону.

- Кончается, - с легкой настороженной грустью сказала Хиля.

Изображение на экране задрожало, пошло полосами. На секунду появился звук, и я успел расслышать слово "суббота". Потом все исчезло.

Зиманский подошел к "телевизору", слегка постучал по черному корпусу, пощелкал кнопками. Влез на подоконник и без особой надежды подвигал "тарелку". Картинка больше не появлялась.

Я сидел, здорово озадаченный. Вообще-то это было похоже на обычное кино, и у меня возникло слабое подозрение, что где-то в комнате все-таки спрятан проектор, но такое было вряд ли возможно. Зиманский выглядел расстроенным, и все его жалкие попытки вернуть кино на экран только подтверждали это.

- Все, - сказал он, повернувшись к нам и разведя руками. - Больше, кажется, ничего не будет...

Затмение кончилось. За окном сиял белый день, гомон стихал, толпа, видимо, расходилась по своим делам. Хиля бесцельно прошлась по комнате, улыбнулась:

- Ну, все так все. Ничего страшного, правда? - в ее улыбке сквозило легкое разочарование, которое она пыталась скрыть.

- Да, ничего... - пробормотал Зиманский и вдруг посмотрел на меня почти умоляюще: - Но ведь ты все видел, Эрик? Ты понимаешь, ч т о ты сейчас видел?

Мне захотелось его успокоить, и я сказал:

- Понимаю. Художественный фильм. Только не совсем понятно, что это была за бутылка, и при чем тут женщина с шаром...

- А, это реклама, - Зиманский махнул рукой и выключил "телевизор". - Я вообще-то надеялся... но, видно, на таком расстоянии... Кстати, у меня даже версия есть: то, что мы успели увидеть, связано с затмением. Может, радиоволны отразились от луны? Хотя - я в этом ни черта не смыслю.

В прихожей зашевелился ключ в замке, и мы с Хилей одновременно вздрогнули, сразу вспомнив свои страхи.

- Егор! - моя жена впервые назвала при мне Зиманского по имени. - Прошу тебя, погляди - кто там?..

Тот послушно выглянул в коридор, сказал кому-то "добрый день" и вернулся:

- Мама Эрика.

- Одна?.. - я почувствовал прилив холодного игольчатого страха.

- Вроде бы одна.

Мама процокала каблучками в сторону кухни, и я дернулся, чтобы пойти за ней, но не смог подняться со стула. Хиля послушно подхватила меня под руку:

- Ты уверен? Может, я схожу?

- Не надо, - я прислушался к шагам и понял, что мама сейчас придет сама.

Зиманский тоже это услышал и одним движением, снова напомнив мне фокусника, накрыл свой подарок занавеской.

Мама вошла, улыбаясь и вертя в руках неподписанный голубоватый конверт:

- О, все в сборе. Сынок, - улыбка ее сделалась счастливой, - тебе лучше уже? А нас, представляешь, отпустили затмение смотреть - все бюро, оставили только дежурного. Сказали, можно не возвращаться! Так что займусь-ка я пирожками, как считаешь?

- Письмо пришло? - я кивнул на конверт.

- Не знаю, - мама весело развела руками. - Мужчина какой-то отдал у подъезда. Бывает же такое!..

Хиля хотела что-то сказать, но промолчала, выразительно глядя на меня. Зиманский нервно переминался с ноги на ногу.

- Хорошо, - мама повернулась, чтобы идти. - Через полчаса пожалуйста на чай, ребята.

- Вот так, - проводив ее взглядом, прокомментировала Хиля. - Я же говорила! - она покачала головой. - Странный он, тот мужик. Глаза просто никакие... тухлые глаза, как у покойника...

- Вы меня простите, - сухо сказал Зиманский. - Я заберу эту вещь и принесу вам завтра нормальный приемник. Не вышло так не вышло.

Через полчаса мы сидели за столом, и я не мог отвести взгляда от лежащего на окне конверта. Мама еще не вскрыла его, может быть, дожидаясь "отца". Или просто забыла в хлопотах. Но я-то помнил, и тревога моя все разрасталась. И еще - в нее вплеталась какая-то раздражающая мысль, связанная с загадочным ящиком

- А что там такое, на комоде? - мама налила Зиманскому чашку чая. - Не вы принесли, Егор? Интересная какая-то штука, большая... Новый приемник?

- Ну да, только он не работает, похоже... Ребятам вроде как на свадьбу подарил, и нате вам - бракованный.

- Безобразие! - мама покачала головой. - Дорогая ведь, наверное, вещь...

Мысль, которая беспокоила меня, вдруг обрела очертания. Это было очень просто: Зиманский не разбирается в радио, он вообще не технический человек, несмотря на свою феноменальную память, поэтому смешно предполагать, что эту штуку он собрал сам. Тогда - кто? И что за "другое место", откуда якобы велась передача?..

* * *

С нами в лифте поднимался еще один человек, высокий, плотный, с улыбчивым лицом, в шуршащем белом халате, наброшенном поверх строгого костюма. Что-то в нем показалось мне знакомым, я присмотрелся и заморгал от удивления: мы уже встречались этой бесконечной ночью, именно он выглянул к нам с Полиной из дверей "Радиокомитета" и весело спросил: "Принесли?". Теперь он выглядел совсем по-другому, но все равно был легко узнаваем - я, наверное, узнал бы это лицо даже в огромной толпе.

- Привет! - человек тоже воскресил в памяти мою повязку на глазу. - Ну что, нашли старушку? К дознавателям-то ходили?

- Да, спасибо! - я кивнул, непонятно чему радуясь. - То есть нет, не нашли. Найдем, завтра. Куда она могла деться?

Мы поулыбались друг другу. Он объяснил:

- А я тебя тогда перепутал. С одним знакомым... Неблизким знакомым, конечно. Он мне катушки должен был принести, я часа четыре его ждал. Так и не пришел, скотина...

"Зачем он мне это рассказывает? - существо у меня внутри удивленно подняло бровки. - Потому что общительный? Да я ему никто, не наплевать ли ему на мое мнение?.."

Вот тогда меня и кольнуло в первый раз. Все, что случилось до этого - ерунда, и я это понял как раз в тот момент, когда почувствовал укол тревоги. Всего их будет три, но я об этом, конечно, не знал, просто прислушался к новому ощущению и подумал: дело плохо.

Мысль ("ой как плохо, и не представить!") пришла и сразу испарилась, а я остался в скоростном лифте с задумчивым Трубиным и этим человеком из "Радиокомитета".

Интересно, что он здесь делает? Ночью, глубокой, темной зимней ночью? Готовит сводки для объявления по радио? Маловероятно. Такие вещи по радио не объявляются, и никто в городе не узнает наутро, что творилось под покровом темноты после скрытого от всех объявления тревоги. Начнется обычный день: к утру на месте взрыва уже разгребут завалы, расчистят проезжую часть, разъедутся деловитые дознаватели и судмедэксперты, и лишь разрушенная стена дома будет напоминать о том, что там стояло когда-то кафе для ночных сотрудников.

А если этот улыбчивый мужчина работает здесь, в спецгородке, то что он делал вечером в "Радиокомитете"? Как вообще связаны эти две организации, одна из которых формирует наш досуг, а вторая следит за моральным обликом?..

И этот укол - словно маленькая сирена внутри, которая взвыла, объявляя об опасности и тут же стихла.

Лифт выпустил нас на втором этаже и сразу ухнул вниз на чей-то вызов. Человек из "Радиокомитета" деловито ушел, напевая себе под нос, а мы, словно связанные невидимой перемычкой сиамские близнецы, затопали по ковровой дорожке к кабинету с черной доской и лекционными скамейками.

Нас встретил Голес, румяный, бодрый и совсем не заспанный, словно не ночь стояла на дворе. Рядом с ним на скамейке, поджав ноги, сидела напуганной курицей продавщица Ивкина и смотрела на нас круглыми встревоженными глазами. Я обратил внимание, что одета она гораздо опрятнее, чем в магазине: на ней было темное фланелевое платье, немного похожее на домашний халат, и белый пуховый платок, наброшенный на плечи. Ноги в мокрых валенках она старалась спрятать под скамейку как можно глубже. А вот волосы так и не вымыла, и они облепили голову, как шлем.

- Ходили на медосмотр... - извиняющимся тоном начал Трубин, но тут девица вдруг оживилась, увидев меня, и воскликнула почти с радостью:

- Вот этого я знаю! У-у, ворюга чертов!..

Я отшатнулся. Впервые меня вот так, в глаза, назвали вором, и звучало это отвратительно.

- Ворюга, ворюга! - она даже чуть подпрыгнула на своей скамейке. - Я тебя помню, я видела, как ты там по углам прятался! На шмотку чужую позарился, сволочь!..

- Стыдно! - Трубин укоризненно всплеснул руками. - Стыдно валить с больной головы на здоровую, вы же знаете, что попались!

- Я - попалась?! - Ивкина ощетинилась и пригнула голову. - Это с какой же радости я попалась-то? Я, слава Богу, работаю честно, ко мне претензий нет. А вот этот, - она показала на меня пальцем, - ворюга! Он же вашу куртку и спер!

Голес пока молчал, слушая, а я все косился на него, пытаясь понять, верит он этой женщине или нет. По всему выходило - не верит, но по лицу его ничего невозможно было прочесть.

- А кошелек? - вкрадчиво спросил Трубин. - Скажете, не думали присвоить? Не хотели на ситчик себе денег раздобыть?

- С... ситчик? - Ивкина вдруг запнулась на этом слове, и лоб ее слегка покраснел. - Ну и что, за мысли не судят!

Я с изумлением понял, что угадал - надо же, до чего стандартны люди! И не слышал ведь, что происходило в магазине, а вычислил абсолютно точно!

- Так как все было? - мягко поинтересовался Трубин. - На самом деле - как?

- А я все объяснила гражданину дознавателю, - продавщица уже пришла в себя и сидела, независимо задрав подбородок.

- Хорошо! - сказал Голес, жестом приказывая Трубину замолчать. - Я все понял. - он посмотрел на Ивкину, потом на меня, потом снова - на нее. - Значит, гражданка Ивкина, вот этого человека вы знаете. Хорошо. Теперь расскажите о том, втором, который тоже был в магазине в момент кражи.

- О каком втором? - удивилась она.

- Всего в зале было четверо, - терпеливо объяснил дознаватель. - Трое, включая вас, находятся здесь. Я бы хотел услышать о том человеке, которого с нами нет.

Ивкина задумалась. По лицу ее было видно, что она просто не помнит, был ли в магазине кто-то еще. Вспоминая, она шевелила губами, словно шепталась с кем-то, но и это не помогло:

- Да нет, вроде никого не было.

- Не было или не помните? - нажал Голес.

- Не помню, - выдохнула женщина.

- Угу. Значит, вполне вероятно, что кто-то все-таки был? А вы занимались покупателем и не обратили на него внимания?

Ивкина поколебалась:

- Ну, может... - взгляд ее снова остановился на мне. - Но ведь это он, он куртку взял! Я точно знаю!

- Откуда? - удивился дознаватель. - Сверток лежал внизу, на батарее, и вы не могли видеть его со своего места. А значит, не могли видеть и вора. Как же вы утверждаете?

- Так больше же некому! - она, кажется, уперлась. Чем-то я сразу ей не понравился, еще в магазине, наверное, и теперь никакая сила не могла заставить ее отнестись ко мне иначе.

Трубин внезапно подошел к Голесу, наклонился к его уху и быстро зашептал что-то, делая пассы руками. Тот, подумав, кивнул, и мой обворованный друг торопливо удалился.

Мы остались втроем.

- Сейчас сюда подойдет человек, - обращался Голес к продавщице, но глядел почему-то на меня, - и вы скажете мне, виделись ли с ним раньше. Хорошо? Одна просьба: не обманывайте. Если виделись, так и скажите.

Ивкина неуверенно покивала, но тут же вскинулась снова:

- А этот точно куртку взял. Морда у него бандитская.

Я засмеялся, и Голес слабо поддержал меня, листая свои бумажки.

- Нет, серьезно! - девица обиделась. - Я этих крыс конторских, как облупленных, знаю. С виду-то приличные, а как стянуть, что плохо лежит, так они - первые. А потом на честных людей валят.

Мне вспомнилась какая-то давняя демонстрация в честь Дня Труда, когда люди в праздничной толпе поймали карманника и сдали его постовому. Он, кажется, разрезал сумку какой-то женщины и вытащил талоны и деньги - и этот человек действительно напоминал крысу быстрыми движениями маленьких темных глазок, поворотами юркой шеи и мелкими, бисерными жестами ловких длиннопалых рук...

Теперь и я - вроде него. Отличаюсь-то я только тем, что не выгляжу, как вор, в остальном мы - собратья. Но почему? Я украл куртку не ради обладания вещью, а из-за чего-то другого, что я не мог сформулировать. Это было человеческое чувство, очень странное, даже неестественное, но все же далекое от чистой корысти.

Ожил громкоговоритель, прошелестело: "Внимание, Чемерин, специалист-три, подойдите в сектор пятнадцать, вызывает специалист-один Трубин. Внимание, Чемерин, специалист-три, подойдите в сектор пятнадцать, вызывает специалист-один Трубин".

А я вдруг снова захотел признаться и едва удержался, чтобы не сказать Голесу: "Простите меня, это я - вор". Дознаватель молчал, читая какой-то длинный список фамилий. Ивкина молчала тоже, зыркая на меня неприязненно и хмуро.

"Внимание, Чемерин, специалист-три, подойдите в сектор пятнадцать, вызывает специалист-один Трубин".

"Странно, - подумал я. - Куда он уже успел запропаститься? Только что ведь разговаривали, несколько минут назад...".

Трубин вернулся минут через пятнадцать - один, с озадаченным лицом. Он даже постарел от волнения, и я увидел, что ему вовсе не сорок пять, как казалось мне вначале, а гораздо больше пятидесяти, и он - больной, усталый человек. Весь вид его говорил о том, что произошло что-то плохое, странное, неожиданное, и он был к этому не готов.

- Ну? - Голес поднял глаза от списка и улыбнулся всеми розовыми подушечками своего лица.

- Его нигде нет... - Трубин непонимающе развел руками. - Понимаете, он просто пропал.

Вот тут меня и кольнуло во второй раз: я увидел выражение лица продавщицы Ивкиной.

Понимаете, количество всевозможных гримас, подвластных живому человеку, все-таки ограничено. Он может удивляться, хмуриться, смеяться, недоверчиво смотреть, презирать, обижаться, да все, что угодно - но на нее лице вдруг появилось нечто новое, никогда раньше мной не виденное. Это было похоже на парадокс: глаза обрадовались, а рот неожиданно искривился, утратив губы и превратившись в тонкую изломанную трещину.

- Тот человек, со шрамом? - уточнил я, уже понимая, что его не найдут, не получится, и все это не просто так - он действительно в чем-то виноват, но не в том, в чем обвинил его я. Куртку он, конечно же, не крал, но...

- Ну да. Чемерин, - пробормотал Иосиф, опускаясь на жесткую скамейку. - Быть не может! Некуда здесь убежать, я предупредил на КПП, его просто не выпустят... Если только он в одном из блоков, но там ночью всегда заперто...

- О-очень интересно! - Голес вдруг весь подобрался, как охотничья собака, и стал странно жилистым, поджарым, быстрым. - Вот что, уважаемый, сейчас же объявляйте тревогу.

- Я не имею права... - начал Трубин, но не стал продолжать. Его ноги сами разогнулись, поднимая тело, и двинулись к телефонному аппарату.

- А вы, - Голес повернулся к Ивкиной, - пока задержаны.

Она взвилась, вскрикнула, готовая забиться в истерике, но на ее руках, зубасто лязгнув, защелкнулись наручники, вызвав у меня своим видом целую бурю воспоминаний.

- Вот так. - сказал дознаватель. - Для спокойствия.

И тут по громкоговорящей связи, заставив Трубина оторваться от телефона, прозвучала моя фамилия - то есть, не моя, а фамилия Глеба, моего родного отца. В женском варианте - и это было самое странное. Вкрадчивый голос озвучил ее, назвав неведомую женщину "специалист-два", и приказал немедленно подойти к главному входу, объяснив: "... прибыла няня с вашим ребенком".

- Боже мой! - вскрикнул Иосиф, бросая трубку на рычаги. - Этого нам только сейчас не хватало!

- А что? - еще не отойдя от шока, спросил я.

- Это Мила - ее вызывали! Ну, няня, ну, молодец!.. - по лицу его, как кислота, разлилась досада. - Решила смотаться домой и привела маленькую, ночью, вы представляете!.. Что же делать? Куда мы ее сейчас денем?..

- Мила, - повторил я, - ваша дочь...

- Что именно вас тут удивляет? - поинтересовался Голес.

- Фамилия.

- Естественно! По мужу, а как же, - Трубин снова взялся за трубку и заговорил в нее, стараясь, чтобы голос не дрожал: - Пропал Чемерин, в подвале нет, на этажах нет, по трансляции не отзывается. Объявляйте тревогу по городку, он - опасный преступник. На кафедре находится дознаватель Голес, который ведет дело. Уголовное дело. Это - его распоряжение.

Ему что-то ответили, он подумал и сказал:

- Возможно, и вооружен. Не знаю. У нас есть свидетель и... не знаю. Объявляйте тревогу.

Как звучит эта самая тревога, я не знал и представлял себе пронзительную сирену, как в шпионских фильмах, которые часто крутят в нашем служебном клубе. Но вместо этого просто снова включилась трансляция, и мужской голос, полный ледяного спокойствия, четко произнес:

- Внимание, всему персоналу! Немедленно занять свои рабочие места и доложить непосредственным начальникам! Взводу внутренней охраны срочно явиться на центральный пост! Всем ответственным лицам проверить наличие пациентов в блоках! Включить освещение территории!

За окном вспыхнул белый день, словно где-то неподалеку возникла и зависла в небе вспышка ядерного взрыва. Я подошел о окну, отодвинул край шторы и увидел, что на каждом столбе, дереве, крыше зажглись мощные лампы дневного света, соединенные друг с другом, будто паутиной, тонкими проводами. Их были сотни, если не тысячи, и ощущение нереального дня было удивительно полным, лишь темное звездное небо с черными штрихами облаков нарушало картину.

- Внимание, Чемерин, специалист-три, немедленно подойдите на центральный пост или свяжитесь с ним по телефону! - напористо продолжал голос в динамиках. - Всем лицам, знающим о местонахождении специалиста-три Чемерина, доложить на центральный пост!

Зазвонил телефон. Трубин сразу ответил, чуть задыхаясь от волнения:

- Кафедра!.. Да, товарищ главный врач, все действительно так. Здесь дознаватель и свидетели преступления, но... Минутку! - он повернулся к Голесу. - Вас просят поговорить.

Дознаватель кивнул и подошел к телефону, озабоченно прислушиваясь, не скажут ли по трансляции что-нибудь еще.

- Да, старший дознаватель Голес у аппарата!.. Я прибыл сразу по двум делам, о краже и взрыве в кафе. Да, дело о взрыве веду я. И я распорядился объявить тревогу. Как это почему? - лицо Голеса порозовело. - Вы задаете странные вопросы, гражданин главный врач. В городе орудует банда, грабит и калечит людей. Один из преступников, по моему предположению, находится у вас... Да, не отвечает на вызовы по внутренней связи, его сейчас ищут...

Я стоял, машинально прислушиваясь к разговору, и думал с удивлением, что складывается все хоть и в мою пользу, но очень и очень странно. Да, теперь ни у кого в мой адрес не осталось и следа подозрения - кроме, пожалуй, Ивкиной. Но она сама ведет себя подозрительно, так что...

Почему все-таки он скрылся? У меня хорошая зрительная память, и я узнал его почти через двадцать лет после встречи. Но он-то, конечно, не помнит худенького мальчишку в белой рубашке, который забрел однажды в запретную зону и шлялся там, изумляясь одинаковым столбам с порядковыми номерами. Сколько нас было на его памяти, таких вот мальчишек и девчонок! Не у одного же меня острым штопором сверлило внутри любопытство, наверняка - много было случаев.

А если бы и помнил - то что? Он тогда не сделал ничего дурного, просто вежливо выпроводил меня из спецзоны, толком ничего не разъяснив. С тех пор мы ни разу не встречались. Почему же он скрылся?..

А если предположить, что этот загадочный Чемерин действительно в чем-то виноват? Я воскликнул: "Это вы?!", и он, судорожно обыскав ящики своей памяти, откопал там образ неизвестного мне свидетеля своего преступления и сбежал, испугавшись возмездия. С моей-то внешностью - немудрено, он просто ошибся так же, как человек из "Радиокомитета", приняв меня за другого.

Таких, как я, часто рисуют на плакатах в качестве безликого служащего, призывающего всех соблюдать тишину на рабочем месте. Снимают в кино - исключительно в массовке. Если не ошибаюсь, это называется "типаж". Очень удобно для преступника, но мешает жить человеку нормальному, законопослушному, вынужденному каждый раз доказывать свою индивидуальность.

"Типажей" много, я встречал в жизни почти абсолютных двойников мамы, отчима, Глеба, Зиманского, Трубина, Полины, даже замечательной говорливой Милы, у которой есть маленькая дочка. Только Хиля оставалась единственной, подобные черты не попадались мне ни разу...

Ну хорошо, меня с кем-то спутали, и не впервые. Что из этого следует? Чемерин - не вор, во всяком случае, к краже куртки он отношения не имеет. Но есть две вещи, которые заставляют подозревать его в чем-то большем. Первая - он исчез, бросив работу, пациентов, может быть, даже не заперев комнату и не сдав ключи. Второе - Ивкина его действительно знает, иначе откуда возникло на ее лице столь странное выражение при звуках трансляции?..

Я посмотрел на продавщицу. Скуксившись, она сидела, положив скованные руки на колени, и смотрела куда-то в сторону, но гримаска обиды на несправедливые действия дознавателя не могла меня обмануть: эта девица чувствовала облегчение от того, что Чемерина не поймали, и нога в валенке, которой она поигрывала на полу, лишь подтверждала мою догадку.

Голес закончил разговаривать и положил трубку на место:

- Ладно, это мы решили, - добрые его глаза остановились на мне, - теперь можно работать. Идите-ка сюда, сядьте. А вы, - взгляд на Трубина, - можете быть пока свободны. Разберитесь с делами, с ребенком, с чем хотите. Я жду вас через полчаса, и не задерживайтесь.

Трубин, который давно маялся, поглядывая на дверь, облегченно вышел.

- Ну что? - Голес потер руки.

Я все еще стоял у окна, глядя, как люди в рыжих ватных куртках, разбившись в шахматном порядке, прочесывают территорию:

- Что?

- Может быть, теперь расскажете мне правду?..

* * *

Я не могу объяснить, почему взял тот конверт. Просто взял, и все. Дождался, когда мама выйдет на кухню с грязной посудой, Хиля побежит ей помогать, а Зиманский, вежливо извинившись, отлучится в уборную.

У меня была всего минута одиночества, и я ею воспользовался. Как озарило что-то: надо взять. Обязательно надо.

А потом все потекло по-прежнему, но ничто уже не было прежним, потому что краем глаза, быстро распотрошив конверт, я успел выхватить всего одну строчку письма: "Дорогая, милая, любимая моя Лида...". Почерк, хотя и здорово изменившийся, принадлежал моему родному отцу. Впрочем, как я и предполагал.

Мы сидели за столом, болтали, вечерело. Появился веселый, чем-то взбудораженный "папа" и помахал в воздухе двумя билетами в новый театр, открывшийся на главном проспекте. Проходя мимо, он ласково потрепал меня по голове и подмигнул: "Полегчало?".

Все было хорошо. Но я, весь стянутый изнутри тонкими стальными нитями страха и тревоги, уже не мог расслабиться.

Вечером, едва дождавшись, когда Хиля уйдет в ванную, я достал из-под подушки письмо и внимательно перечитал его.

"Дорогая, милая, любимая моя Лида!

Пишет тебе Глеб, если ты, конечно, помнишь, кто это. Если не помнишь, напоминаю - это отец твоего ребенка, твой бывший муж, которого ты когда-то любила.

Прошу тебя, Лида, прочти это письмо полностью. Я ни за что не решился бы тебе написать, если бы положение мое оставалось хоть сколько-нибудь безопасным. Но все ухудшается, и я не знаю даже, что станет со мной завтра утром. Поэтому мое письмо - это просьба о помощи, хотя бы в память о том, как нам было хорошо вместе.

Ты, верно, и не знаешь, где я сейчас - в Санитарном поселке. Меня признали хроническим алкоголиком и отправили на принудительное лечение почти шесть лет назад. Но я на это не жалуюсь, нет! Дело в другом.

Месяц назад я не прошел очередную проверку "на вшивость". Это довольно жестокая штука: человека запирают в комнате без окон и оставляют ему стакан водки и тарелку еды. Просидишь сутки, не выпьешь - и у тебя есть надежда. Некоторые удерживаются и выходят на свободу. Не с первого раза, конечно, их регулярно так "проверяют", но, если уж ты всерьез бросил пить, ты действительно рано или поздно выйдешь. А я выпил эту чертову водку. Просто от безысходности, оттого, что знал: мне не выбраться никогда, и "проверка" поможет мне всего лишь остаться в Санитарном и не загреметь в Карантин.

Теперь моя судьба решается в каких-то верхах, но, думаю, в скором времени мне прикажут собирать вещи. А может, будет еще "проверка", решающая, но смысла в этом никакого нет - я все равно выпью стакан водки, который мне оставят.

Лида! Недавно я видел Эрика, он сам приехал ко мне, и я рад, что из него вышел толк. О чем мы говорили, зачем он ко мне являлся - неважно. Главное, что от него я, наконец, узнал место твоей службы, а потом уж и адрес. Это было непросто, но у меня, к счастью, есть друг на воле - единственный человек, которому удалось сбежать из Санитарного за последние пятнадцать лет.

Я хочу попросить тебя только об одном: помоги мне не попасть в Карантин! Я клянусь, что никогда больше тебя не побеспокою, а ты ведь знаешь, что я держу свое слово. Ты служишь в Управлении Дознания, и у вас должен быть выход на Санитарное Управление. Требуется-то сущая мелочь - просто замолвить за меня словечко. Мне больше не к кому обратиться, Лида! Пожалуйста, помоги мне!

Видишь ли, если я попаду в Карантин, для тебя ничего не изменится, но каждый день, каждую минуту ты будешь знать, что я там только по твоей милости. Только по твоей! Потому что ты одна в силах мне помочь, но не потом, не когда-нибудь, а сейчас! Умоляю, сделай это!

Раньше я несколько раз пытался тебя найти, сообщить тебе, какая со мной стряслась беда. Ты получила мое письмо в августе позапрошлого года? А три года назад, когда я правдами и неправдами, подкупив охранника (пришлось отдать ему обручальное кольцо), дозвонился в твой бывший домком, - тебе передали от меня весточку?

Уверен - нет. Если бы ты знала, где я нахожусь, ты не смогла бы остаться равнодушной. Поэтому я пишу это письмо, надеясь, что дождусь на этот раз твоей помощи - или хотя бы ответа.

Пожалуйста, Лида, не оставляй меня!

Мой номер 113, Санитарный поселок, барак номер 2.

Очень жду!

Твой навеки, Глеб".

Закрыв глаза, я подержал письмо в руках и медленно сложил его. Что-то внутри - наверное, худшая часть меня - подсказывало, что его надо выбросить. Не в том дело, что читать чужие письма нехорошо, и мама может рассердиться на меня за вскрытый конверт. И не в том, что такой вот привет из прошлого может ее расстроить. И даже не в том, что в письме упоминаюсь я. А просто - надо выбросить. Мама не должна участвовать в таких делах. Никогда. Она может - теоретически, конечно - помочь бывшему мужу из жалости, но чем это кончится для нее самой?

Вернулась Хиля, свежая, розовая, с мокрыми волосами, одетая в лучший свой шелковый халатик, не прикрывающий колен. Судя по немного неестественной улыбке, она все еще обдумывала случившееся и не знала, как заговорить со мной об этом.

- Эрик? Не спишь? - наклонившись, она всмотрелась в мое лицо.

- Не сплю. Говори, что хотела сказать - я же вижу.

Она со вздохом уселась рядом:

- Ты понимаешь, что не должен никому рассказывать? Тут нет ничего страшного, но все-таки... необычно немного...

- Ты насчет этого прибора?

- Да. Понимаешь, Зиманский просто хотел сделать тебе сюрприз. Я... я видела раньше эту штуку. Думала, она не работает, но он сказал... в общем, это вещь издалека. Не знаю, откуда, правда. Я мало знаю - он как через фильтр со мной разговаривает.

Я взял ее за руку:

- А он вообще... не слишком много с тобой разговаривает? Пока я болел, вы общались? Часто?

Хиля обиженно вырвалась:

- Ну, общались. Не в том же смысле, как ты думаешь! И не смотри на меня так. Мне с ним интересно просто как с человеком. Он необычный... Знаешь, мы тогда привезли тебя домой, вызвали врача. Пока ждали, он принес лекарство и сделал тебе укол. Сказал: нет гарантий. Я не поняла, о каких гарантиях он говорил, но одно точно - в шестой раз легочный грипп ты мог и не перенести. Врач даже удивлялся, как быстро ты поправляешься... и что, после этого я должна сказать: "не приходи больше"?

- Не должна. Если тебе хочется - общайся, пусть приходит, - я почувствовал, что не могу с ней спорить. - Просто ты моя жена, и я...

Хиля приподняла брови:

- Я тебе скорее друг, чем жена. Но у меня с ним ничего не было и не будет. Не интересуют меня мужчины - что поделать...

Мы помолчали. Я прекрасно понимал, что такое ее состояние рано или поздно пройдет, но все еще надеялся придумать выход.

- Ложись, Хиля. Почитай мне вслух, если можно.

В дверь осторожно постучали, и заглянула встревоженная мама:

- Эрик?.. Прости, Эльза, я на секунду. Эрик, ты конверт не видел? Который я принесла?

Это был подходящий момент для признания, но я уверенно помотал головой.

- Странно, - мама пожала плечами. - Хотела посмотреть, а его нет... Чудеса какие-то. Ну, доброй ночи.

Она вышла, и шаги ее скоро затихли. Хиля откинула одеяло, устроилась рядом со мной и потянулась за книгой, заложенной листком бумаги.

- Эрик?

- Да?

- Ты действительно не брал письмо?

- Действительно. Даже не видел.

- Я не хочу думать, что это - Зиманский. Это ведь не он, правда? Может, ветром с подоконника сдуло?..

Это был еще один подходящий момент для признания, и, если бы я знал, как мало осталось жить моим родителям, я сказал бы своей жене правду. Клянусь - сказал бы. Никакие взыскания по службе, грозившие маме, не могли сравниться с ее смертью.

Но я не знал.

А через десять дней нам с Хилей дали квартиру в служебном доме на набережной, и я совсем забыл о письме.

* * *

Ни разу в жизни я не чувствовал себя пойманным и вдруг воочию увидел толстые прутья клетки, в которой оказался. Нет, он не подловил меня на лжи, все сказанное мной звучало логично и правдоподобно, а уж опыт обмана дознавателей ("отца", например) у меня кое-какой был. Толстенький Голес имел в виду другое: "Расскажи мне все, что знаешь. Это очень важно. Я чувствую, что ты не договариваешь, я по глазу твоему единственному это вижу! Человек, которому нечего скрывать, не молчит, пялясь в окошко. Видишь, я даже специально удалил Трубина, чтобы он тебе не мешал! Рассказывай, не заставляй меня применять силу".

- Какую правду вы хотите услышать? - осторожно спросил я, отпуская штору, которая сразу же легла с тихим шелестом на место.

- Правда существует только одна, - Голес подошел, почти силком усадил меня за Трубинский стол и склонился надо мной, заглядывая в лицо. - Только ради Бога... ммм... Эрик, не надо делать вид, что вы ничего не знаете. Вы что, держите меня за идиота? Не надо, не советую. Расскажите мне все.

- Что - все? - я изо всех сил пытался вести себя естественно, но удавалось это мне все хуже.

- Все, все! - он наклонился еще ниже и заговорил совсем тихо, почти шепотом. - Как это было? С чего началось?

- Не брал я эту проклятую куртку! - взорвался я.

Он отстранился:

- Господи, да я не о куртке! Черт с ней, это сейчас не самое важное!

- А о чем? - я был совершенно сбит с толку.

Ласковая, но тяжелая рука Голеса легла мне на плечи:

- О листовках. Только честно. Я не хочу впутывать Трубина, он - святая наивность и ничего не понимает в ситуации. А ситуация очень скверная, дружок.

- Какие листовки?.. - на этот раз я просто впал в шоковое состояние и сидел, тупо глядя на него внизу вверх.

Голес покусал нижнюю губу, кивнул:

- Так я и знал. Ты - просто курьер, да? Ты даже не в курсе, что именно таскаешь по городу?

В голове у меня яркой картинкой вспыхнул сверток, и я торопливо стал искать его взглядом на полу, под скамейками, еще где-нибудь...

- Не ищи, - вздохнул Голес, - их уже забрали. Я ждал вас здесь минут десять, пока вы были... ммм... на медосмотре. И, знаешь, решил полюбопытствовать. Работа у меня такая, - взгляд его вдруг посуровел.

- Но это... - я прижал руку к быстро бьющемуся сердцу, - ... это не мое! Не мой сверток! Я могу объяснить!

"Вот влип-то, вот влип! - отчаянная мысль вертелась в мозгу закольцованной пленкой. - Ну, ты и влип! Да лучше бы там были десять ворованных курток, золото, бриллианты, но только не...".

- Да ты пойми, - Голес снова заговорил тихо и ласково, - если ты просто курьер, отделаешься пустяком! Не бери на себя больше, просто скажи, где и у кого ты их получил, и все. Дорогой Эрик, ты же не хочешь, чтобы я применил, скажем, "лакмус" - разработку твоего друга Трубина? В изолятор - не хочешь? Тебе могут сделать укол - и так скрутит, что ты мать родную продашь за противоядие! Не надо запираться, расскажи мне.

Отчаяние - это черная дыра в душе, куда утекают мысли и чувства, чтобы раствориться без остатка в межзвездном пространстве. Я пропал. Меня, как пылинку, уже схватило ветром и несло куда-то, швыряя о каменные стены...

- Товарищ дознаватель, - я сглотнул слипшимся, набитым слизью горлом, - пожалуйста, поверьте... Я не курьер, я - вор, я сейчас все расскажу... Только поверьте, ради Бога...

Голес поморщился:

- Начинается... Как же вы все любите выдумывать, слов нет!

Я торопливо начал говорить, вглядываясь в его глаза и пытаясь понять, верит ли он мне. Глаза оставались спокойными, безмятежно-голубыми, в них не роилось ни одной мысли. А я говорил, захлебываясь и перебивая сам себя, руки у меня так дрожали, что пришлось зажать их между коленок, а сердце прыгало, прыгало внутри, никак не успокаиваясь...

Шевельнулась дверь.

- Тихо! - приказал Голес и повернулся к Ивкиной, застывшей на своей скамейке с раскрытым ртом. - Вы ничего здесь не слышали.

Никто не вошел, хотя за дверью явно кто-то стоял - даже я со своего места это чувствовал. Выждав секунд тридцать, Голес стал подкрадываться бесшумными кошачьими шагами, протягивая руку для встречи с дверной ручкой, для рывка на себя, но неизвестный вдруг повернулся и ушел, глухо топая по ковровой дорожке.

Снова ожила трансляция:

- Внимание! Взвод внутренней охраны, в чем дело? Немедленно явитесь на центральный пост или доложите о задержке по телефону! Немедленно!

Дознаватель поднял голову, рассматривая черную тарелку динамика, привинченную в углу потолка, почти над классной доской. С улицы донесся лопающийся звук, и вдруг в ночной напряженной тишине зародился и взлетел гул человеческих голосов - словно морская волна нахлынула и сразу откатила.

- Что это? - испуганно спросила Ивкина.

Голес быстро выглянул в окно:

- Беготня. Что-то случилось.

- Боже мой! - продавщица вскочила с места и вдруг забилась почти в истерическом припадке: - Расстегните мне руки, сейчас же!.. Отпустите меня! Он же признался, что украл, я-то тут при чем?!..

- Сидеть! - рявкнул Голес, не отрываясь от окна. - Когда придет время, я тебя отпущу. Может быть, оно придет нескоро. Что это за Чемерин? Откуда ты его знаешь?

Продавщица всхлипнула. Чемерин, я, дознаватель - ничто ее не волновало, все ее существо подчинялось теперь лишь инстинкту самосохранения.

- Что там? - плаксиво сказала она. - Что там на улице?

- Ничего там, успокойся, - Голес покосился на меня. - Вторых наручников у меня нет, Эрик. Очень надеюсь, что ты не попробуешь сбежать, потому что иначе я тебя пристрелю - ты понял?

Я торопливо кивнул, всем телом дрожа от страха.

- И учти, во всю эту историю с подменами я не верю. - добавил дознаватель. - Тебе бы книги писать, а в жизни такого не бывает. Зачем ты взял на себя кражу?

- Потому, что я это сделал.

- Надеешься проскочить по "уголовке"? Хорошо, найди мне того, кто возьмет на себя покушение на безопасность государства - и дело в шляпе.

Снаружи снова что-то лопнуло, и в кабинет, задыхаясь, влетел всклокоченный Трубин в съехавшем набок галстуке:

- Извините, что помешал! Но здесь... здесь сейчас небезопасно. Ситуация вышла из-под контроля - на территории посторонние!..

- Что вы сказали? - Голес подступил к нему, глядя снизу вверх и медленно съеживаясь, как будто собирался ударить.

- Кто-то открыл блоки и выпустил пациентов, их сейчас собирают... - пробормотал Трубин, вытирая ладонью потное лицо. - Внутренняя охрана куда-то делась, не могут найти! - он беспомощно посмотрел на меня. - Эрик, дорогой мой, я даже к врачу вас отвести сейчас не могу, все заняты... Полина в хирургическом боксе, так ей еще не сделали рентген - беготня сплошная!

- А он, между прочим, признался в краже вашей куртки! - ехидно подала голос Ивкина. Дознаватель бешено на нее оглянулся, она затихла.

- Да? - Трубин снова потер лицо, провел рукой по глазам. - Может быть. Мне все равно. Извините, у меня здесь дочь... внучка... они внизу.

- Что ж, и мы пойдем вниз, - кивнул Голес. - Найдется там у вас свободное помещение?

- Да, отчего же... - растерянно отозвался Иосиф, - пойдемте, там безопаснее...

Коридор жил, как муравейник. Открывались и закрывались двери, носились люди в белых халатах и рыжих спецовках, трезвонили телефоны, а я шел среди этого хаоса, отстраненный и глухой ко всему. Меня вели как на расстрел, упираясь в спину твердыми стальными взглядами. Паника вокруг нарастала, но это совсем не касалось нашей крошечной процессии, словно мы находились в другом мире.

Трубин шел немного позади меня, почти рядом, и я поглядывал на его осунувшееся, озабоченное лицо. Интересно, потрясла ли его новость насчет кражи? Или он шел сейчас, такой же равнодушный ко всему, как я?

У лифта Голес остановился, придержав меня за рукав:

- Не спешите. Нам нужно серьезно поговорить, и чем скорее, тем лучше.

Ивкина приподняла скованные руки:

- Может, меня-то отпустите? Я не убегу, мне жить охота.

Голес сердито отмахнулся от нее, как от мухи, и обратился к молчаливому Иосифу:

- Нам будет нужен сейчас ваш "лакмус", если не возражаете.

Он повернулся, пытаясь вникнуть в смысл слов:

- Зачем?

- Хочу допросить этого молодого человека. Выяснить, говорит ли он правду.

- А-а, - Трубин махнул рукой. - Незачем. Можете считать, что я ему эту куртку дарю.

Меня уколола совесть - как крохотная иголка. Да, я ему нравился, и теперь он словно бы чувствовал себя передо мной виноватым. За то, что раздул вокруг этой кражи шумиху, за свою настойчивость в Управлении Дознания, за историю с кафе - за все. И не только передо мной, а и перед безвинной Полиной, пострадавшей по его прихоти.

- Дело уже не в куртке, - отозвался Голес. - Куртка - это ерунда, потом разберемся. Тут все гораздо сложнее.

- Не верю, - совсем его не слушая, покачал головой Трубин. - Ни во что не верю. Кража - ладно, допустим. У меня у самого были подозрения. Но ни в чем другом он не виноват, поверьте моему опыту. Я не первый день с людьми общаюсь - он чист. Более того, он хороший человек. Я уж не знаю, зачем было вообще красть... - он посмотрел на меня, поднял бровь. - Эрик, может, вы обманываете? Покрываете кого-то?

- Нет, - сказал я. - Пусть "лакмус" - он хоть убедится, что я ничего не выдумываю. Это ведь не больно, просто наклейка?

- Ну да, ну да, - Трубин похлопал меня по спине, игнорируя протестующее движение дознавателя. - Как хотите. Можно и "лакмус".

- Внимание, Трубин, специалист-один, подойдите на центральный пост, - мрачно сказала трансляция. - Внимание, Трубин...

- Знаете, что? - Иосиф двинулся куда-то, все еще держась за меня взглядом. - Найдите сейчас мою дочь, она должна быть у себя в лаборатории. У нее "лакмус" есть. Скажите - я разрешил. Только умоляю вас, Голес... - он мученически исказил лицо, - вы с ним помягче. Пожалуйста.

- Не волнуйтесь, - усмехнулся толстячок. - Лично я вообще противник физических мер воздействия.

"А что же ты меня тогда уколами пугаешь? - я мысленно засмеялся. - Зачем свидетеля лишнего выгнал? Ух ты, жук".

Подъехал и распахнул двери лифт. Трубин ушел, оглядываясь, а мы втиснулись втроем в кабинку с зеркалом, и Голес, глядя на меня пронзительно и остро, пробормотал, разговаривая будто бы и не со мной, а с самим собой:

- Главное - последовательность. Во всем.

Подвал тоже был оживлен, и я увидел, что все готовятся к нападению: у раскрытых дверей какой-то комнаты человек с красной повязкой на рукаве выдавал под роспись оружие - небольшие пистолеты с запасной обоймой, привязанной резинкой к рукоятке. Здесь же люди из дозиметрической суетились с противогазами, руководил ими все тот же неизменный Лемеш, хам и свинья.

- Опять ты! - заорал он, едва завидев нас в коридоре. - Чего тебе неймется? Проверили же - встанет! - он загоготал, на него зашикали.

- А где ее искать? - спросил самого себя Голес и самому же себе ответил: - Надо спросить. Эрик, не помнишь, как ее фамилия?

Мне ли не помнить! Со слабым трепетом я назвал ему фамилию Глеба, которую когда-то носил сам, и он послушно повторил ее человеку у щита с ключами. Тот покачал головой:

- Их собрали. Там только ребенок, но кабинет открыт, можете ее подождать.

При слове "ребенок" что-то у меня екнуло внутри, словно существо, которое жило там, с любопытством подняло голову.

- Комната триста семь, - добавил дежурный, и мы двинулись.

Мне редко доводится видеть детей, тем более девочек. Своих у меня нет, а отпрыски сослуживцев к нам в контору почти не заглядывают. Единственное исключение, пожалуй, это сын нашей машинистки, живой и игривый, который любит меня, как старшего брата, и все время лезет на коленки, безбожно пачкая подошвами мои брюки.

Я увидел "маленькую" - и оторопел. Мы уже встречались с ней раньше, в снах, когда я, блуждая в каких-то лабиринтах, натыкался на нее где-нибудь в глухом углу, у забытой речной пристани, и брал в руки ее крошечные ладошки. Я представлял ее, мечтая о светлом своем будущем. Она говорила со мной иногда - в минуты одиночества.

И вот, живая, она неожиданно потянулась ко мне с высокого стула, сияя маленькой, в форме сердечка, мордашкой и сказала то, что я меньше всего ожидал от нее услышать:

- Папа?..

Я остановился на пороге, открыв рот. Думаю, выглядело это глупо, потому что сидящий в углу парень с блокнотом громко фыркнул и швырнул на стол карандаш:

- Нет, какова! Меня она почему-то папой не называет, мордой, наверно, не вышел, - он показал со своего места девочке "козу". - У-у, идет коза рогатая за малыми ребятами!

- Дурак, - среагировала малютка и перевела на меня кристально-серый взгляд. - Возьми меня, поноси. Я давно сижу. Мама ушла, она у меня - егоза.

Я подошел к ней, погладил с трепетом по голове:

- Откуда ты знаешь это слово?

- Дед сказал, - дитя улыбнулось, показав крошечные, как бусинки, зубы, и ухватило меня за нос. - А где твой глаз? Кошка выцарапала?

Я обнял ее, зарылся лицом в волосы.

- А мама говорит, ты уехал далеко-далеко, на север! - сообщила мне девочка. - Наврала, да?

- Почему? Я был на севере - мне там не понравилось. Холодно, ветер, бураны зимой.

- Значит, не поедешь больше? - она засмеялась. - Хорошо. Будем с тобой гулять, ты мне покажешь большие краны на реке - ага?

Голес осторожно потрепал меня за плечо:

- Хватит, не расстраивай ребенка. Мы-то с тобой понимаем, что гулять ты пойдешь не скоро. А вот на север поедешь обязательно.

Малышка неожиданно блеснула на него глазами:

- Ну-ка, отойди отсюда, хрен лысый!

Парень с блокнотом весело захохотал, глядя на посрамленного Голеса:

- Вот так вам! Она у нас - не промах, любого отошьет... Да, а что вы хотели?

- "Лакмус", - дознаватель погладил это слово языком, как конфету. - Трубин разрешает.

- Без Милы нельзя, - парень развел руками. - Я тут сошка мелкая, а она - начальник лаборатории. Подождите, посидите тут.

Кабинетик не поражал размерами и был заставлен картотечными шкафами, стеллажами, какими-то самодельными деревянными этажерками, и повсюду, даже на полу и двух столах, лежали огромные стопки листов, испещренных непонятными графиками и схемами.

Мы уселись. Ивкина в который раз заныла, протягивая руки, и Голес, наконец, сжалился и разомкнул наручники, предупредив:

- Смотри, это был жест доверия. Не вздумай обмануть, ты мне еще нужна.

- Зачем? - искренне удивилась она. - Вы бы меня отпустили, гражданин дознаватель, у меня дети, вставать рано, а я не спала толком.

- Правда - отпустили бы ее, - решился встрянуть я. - Все, что надо, я расскажу.

- Конечно, расскажешь, - кивнул он. - И что надо, и что не надо - тоже...

От его слов меня пробили холодные мурашки, до того странно прозвучала эта фраза: "Конечно, расскажешь...". Добрый человечек с лицом, склеенным из мягких розовых подушечек, вдруг перестал быть добрым - сейчас передо мной сидел стальной непробиваемый службист с глазами, которые он, как гвозди, вбивал в меня молотком.

- Что, Эрик? Ты меня боишься?

- Мне в туалет можно? - плаксиво сказала Ивкина. - Что это такое, схватили честного человека, держат в наручниках, по подвалам таскают... Я жаловаться на вас пойду! Да-да!.. Хоть в туалет отпустите.

Голес досадливо покосился на нее, встал было с места, но вовремя сообразил, что не пойдет ее сопровождать - ведь в таком случае придется брать с собой меня, а это будет уже чересчур даже для спецгородка.

- Есть тут туалет? - он раздраженно повернулся к парню с блокнотом. - Женский?

- Ну, понятно, есть, - тот от всей души, кажется, забавлялся ситуацией, бросив свои умные записи. - И женский тоже. И даже душ, если надо.

- Душ - не надо! - процедил дознаватель.

- А то смотрите, я покажу, - улыбнулся парень.

Я посмотрел на него и вдруг понял, что он - на моей стороне. Уж не знаю, что мне подсказало, может, интуиция - какая разница? Главное - я это понял и уставился на парня отчаянно. Тот мазнул взглядом по моему лицу, чуть шевельнул бровью, будто сгоняя муху, и деловито сказал:

- Идемте же!

- Нет. Вы ее отведете, - Голес махнул рукой в сторону двери. - Только быстро.

Парень встал, давя улыбку, кивнул продавщице:

- Ну что, пойдемте, милая, погуляем? Кстати, вас как зовут?..

Я с завистью проводил Ивкину взглядом. Мне в туалет тоже хотелось, причем все сильнее и сильнее, но я понимал, что Голеса это не проймет, тут нужен какой-то другой путь. Нельзя ни о чем его просить, качать права, унижаться - он лишь раззадорится, ощутив свою власть надо мной. Как я вообще мог подумать, что это - добрый, душевный человек?.. Ему было глубоко наплевать и на Ивкину, и на меня, и на Трубина, и на несчастную Полину - на всех, кроме себя, любимого. И я, кажется, догадался даже, отчего он вдруг так вцепился в это странное дело с листовками...

- Папа, я пить хочу, - девчушка по-хозяйски цапнула меня за ухо. - Мама всегда носится, бросает ребенка.

Я огляделся в поисках хоть какой-нибудь воды, но ни графина, ни бутылки поблизости не оказалось.

- Котенок, а что тебе принести? - я улыбнулся, сдерживая нервную дрожь.

Она лукаво и умно посмотрела на меня, словно понимала, что происходит, и сделала вид, что задумалась. На самом-то деле, кажется, она отлично знала, чего хочет - или не хотела пить вообще.

- Ну-ну? - подбодрил я, краем глаза отмечая, что Голес раздражается все больше.

- Хочу крем-соду, - возвестила девочка.

- Где же я тебе ее возьму?

- В буфете, - она развела ручонками. - Выйди и иди налево. Там на двери нарисованы ложка и вилка. У тебя деньги есть?

- Кажется, есть, - я похлопал по зазвеневшему карману.

- Эрик, ты никуда не пойдешь, - тихо и предостерегающе сказал Голес.

- Слушайте, ребенок пить хочет. Что за новости? Я куда-то сбегу, по-вашему? Из подвала?

- Ничего, мамаша придет, купит ей воды, - ворчливо отозвался дознаватель.

Я чувствовал: надо вырываться любым способом, иначе этот человек ради моего признания в несуществующем преступлении сделает все - и "лакмус" в этом списке может оказаться самой безобидной штукой. В ход запросто пойдут угрозы, кулаки, еще что-нибудь неприятное и страшное...

- Да погодите вы, Голес... - начал я укоризненно, но тут мне помогли.

Девочка, которая слушала наш разговор с все возрастающим любопытством, вдруг набрала полную грудь воздуха и заорала, заставив нас обоих вздрогнуть:

- Я - хочу - пи-ить!!! Ты чего к нам лезешь?! Уйди отсюда, пришел, понимаешь, и командует! Пить хочу, пить!!!..

В коридоре зашумели голоса. Девчонку, похоже, тут многие знали, и ее вопли взбудоражили специалистов всех номеров сильнее, чем неведомые посторонние на территории.

- Борис, у вас там все нормально? - крикнул кто-то, обращаясь, видимо, к парню с блокнотом, который почему-то никак не возвращался.

- О Господи, - пробормотал Голес, почти с ненавистью глядя на девочку.

Она примолкла, ожидая.

- Ладно, - наконец, решился он, - я принесу тебе. Где ключи от комнаты?

- Там, - малютка указала пальцем на гвоздь, вбитый в стену у дверного косяка. На нем болтался плоский ключ с клеенчатой биркой "307".

- Хорошо. Я вас закрою.

Он вышел, два раза повернув ключ в замке и сказав кому-то: "Все хорошо, девочка просто капризничает".

- Я не капризничаю, - пожала крохотным плечиком моя малышка и вдруг поманила меня пальцем, кивая куда-то в угол. - Возьми трубку, скажи: "Центральный".

- Как же ты сообразила? - я удивленно вглядывался в ее большие хрустальные глаза.

- Он хочет сделать тебе плохо. Я знаю. Он гадкий, он, если захочет, убьет и маму, и тебя, и меня.

Торопливо поцеловав в щеку, я оставил ее на стуле и подбежал в небольшому телефонному аппарату, притаившемуся на тумбочке за стеллажами.

В трубке раздался гудок, и приятный женский голос произнес мне в ухо:

- Коммутатор.

- Центральный, пожалуйста, - попросил я.

- Ждите.

Щелкнуло, запел тонкий зуммер, и другой голос, мужской, весомый, как контрабасный аккорд, представился:

- Центральный пост, Изумрудов, слушаю.

- Будьте добры, - как можно спокойнее сказал я, косясь на дверь, - разыщите специалиста-один Трубина, пусть возьмет охрану и подойдет в кабинет триста семь.

- Что-то случилось? Охрана вся на объектах.

- Требуется помощь его родственникам, дочери и внучке. Здесь человек, который, кажется... кажется...

- Он посторонний? - контрабасный голос встревожился.

- Да, посторонний, из города... - я торопливо придумывал, что еще сказать такого, что заставило бы его поспешить. - Он выдает себя за дознавателя, но... странно себя ведет. Угрожает, не выпускает никого из комнаты, надел на женщину наручники... - я умышленно не объяснил, о какой женщине идет речь. - Ребенок боится.

- Хорошо, сейчас разберемся, ждите! Борис, а это ты, что ли?.. - голос вдруг сделался испуганным.

- Да, - буркнул я и повесил трубку.

Голеса все не было. Я вернулся к девочке, сел рядом, погладил ее по голове, переводя дыхание.

- Что сказали? - поинтересовалась малютка.

- Сказали, разберутся, - я пожал плечами.

- Ага, - она кивнула. - теперь начинай злить этого лысого хрена.

- Помилуй Бог, да зачем же?

- А затем, - она поглядела на меня, как на неразумное дитя, - что охранник придет. Вы должны ссориться, он должен быть злым, кричать, понимаешь? Не давай ему спокойно разговаривать. У нас охранники не любят, когда кто-то орет.

Я покивал, все больше удивляясь ее сообразительности.

Еще несколько минут было тихо. То, что нет Голеса, меня не удивляло. Возможно, в буфете очередь. Но куда Борис-то девался? Неужели туалет так далеко? Или Ивкина там надолго застряла? А может... может он все-таки правильно понял мои отчаянные взгляды и пошел за помощью, отпустив продавщицу на все четыре стороны?..

Завертелся ключ, и я напрягся. Девочка же равнодушно уткнулась в чистый лист бумаги, разрисовывая его какими-то каракулями.

Вошел Голес, недовольный и какой-то взъерошенный, с бутылочкой лимонада в руках:

- Вот и я. Держи, - он ловко откупорил бутылку о край стола и протянул ее малышке. - Ну что, Эрик, поговорим все-таки?

- Поговорим, - я сложил руки на груди, стараясь глядеть на него без боязни.

- Хорошо, - он придвинул себе стул и уселся. - Черт, здесь действительно что-то случилось. Никого не найдешь, пришлось ради этой воды во все двери ломиться...

Я молился, чтобы он не заметил телефона, и одновременно судорожно обдумывал, чем бы его разозлить. Не умею я играть у людей на нервах, не дано мне это, даже Хиля как-то заметила: "Ты тюфяк, Эрик. У тебя костей внутри нет, одна вата". Лучший выход для меня в любой ситуации - вежливое бегство. А тут еще, как специально, у Голеса поднялось настроение, он заметно приободрился и уставился на меня с отеческой заботой:

- Ты-то пить или есть не хочешь? Разговор будет долгий.

- Нет, спасибо, - я улыбнулся ему, мучаясь необходимостью сказать сейчас какую-нибудь гадость.

- Ну, тогда поехали. Значит, по твоим словам, вчера около половины шестого ты вышел из своей конторы и двинулся не домой, а в сторону магазина промышленных товаров. Почему?

- Я же говорил: дома у меня живет знакомый. Мне неприятно с ним общаться.

- Почему?

- Он слишком много говорит. Мне не нравятся эти разговоры.

- Разговоры - о чем?

Я вдруг на мгновение ухватился за это и чуть не ляпнул: "Он утверждает, что прибыл из другой страны. И не просто прибыл, а сбежал оттуда, воспользовавшись паникой при взрыве", но вовремя прикусил себе язык. Хватит уже жертв. Больше никого - и никогда - я не подставлю, чтобы выкрутиться. А от человека, живущего в моей квартире последние две недели, избавлюсь сам, более честным способом.

- Я спросил: о чем вы с ним разговариваете? - терпеливо повторил Голес.

- Да так, пустая болтовня.

- Эрик, не ври мне! - он повысил голос, чуть хлопнув ладонью по столу. - Я же вижу, что ты врешь. Он из этих... из недовольных, да? Он имеет отношение к взрыву в кафе?

- Да нет, конечно. Мне кажется, его все это не волнует. Но он мне неприятен, и я решил вчера не возвращаться домой, пока он не заснет.

- Почему его не выгнать, если это такой обременительный тип? - удивился дознаватель, глядя на меня в прищур век холодными глазами.

- Я знаю его тринадцать лет. Не могу вот так просто - взять и выгнать.

Он нетерпеливо поерзал на стуле:

- Ну ладно, это потом. А зачем ты пришел в магазин?

- Холодно было. Зашел погреться и увидел, как Трубин покупает куртку. Ну, а потом все произошло, как я рассказал, за исключением того, что никакого человека со шрамом в магазине не было.

- Но Ивкина знает его!

- Мало ли откуда... А может, вообще путает, есть же одинаковые фамилии.

- Странно, что это ты вдруг ее выгораживаешь? Вы - одна компания? - Голес придвинулся ко мне. - Слушай, помоги мне! - его интонации вдруг стали почти кошачьими. - Ты поможешь мне, а я позабочусь, чтобы ты прошел по этому делу всего лишь как курьер. Сам подумал: что - кража, что - это, все равно пять лет. Только за кражу ты поедешь ямы под ветряки копать на берегу холодного моря, а поможешь мне - и я устрою тебя в отличное место, у меня знакомый там начальником. Тем же бухгалтером будешь работать, спать не на нарах, а в общежитии. Кормят неплохо. Ну - как?

- Вам-то что за радость? - я искренне растерялся.

- Мне сорок восемь лет, - дознаватель криво усмехнулся. - Сколько я дел раскрыл? Настоящих, серьезных?.. Больно. Нормальной работы хочется, а подсовывают всякие кражонки. Недавно вон расследовал... нет, ты послушай, как это звучит - расследовал! - дело об ограблении ларька мороженого, - усмешка превратилась в гримасу. - Страсть как интересно! Одно убийство было в моей практике - всего одно! Кстати, "лакмус" помог. Парень зверски убил двадцатилетнюю девушку, единственную дочь у родителей. Жил с ней без регистрации, а она, глупая, его так сильно любила, что даже не написала заявление в Моральный отдел. Никто ничего не знал. Когда приходил инспектор, этот негодяй прятал девчонку в шкаф - и так восемь месяцев, пока терпение ее не лопнуло и она не пригрозила, что заявит о нарушении морали. Тогда он ее и отравил: подсыпал в кофе два грамма "Ловкой кошки", а тело закопал на пустыре. И все, шито-крыто. Если бы не "лакмус", ни за что бы его не разоблачили, так и ходил бы среди нас.

- Что, сам признался? - невольно удивился я.

- А куда ему было деваться? Признался. Дали двадцать лет лагерей с полным поражением в правах и отправили на север. А не убил бы, мог отделаться пятью годами спецгородка за аморалку - это все-таки не урановые шахты, разница есть. Кстати, знаешь, как действует "Ловкая кошка"? Это крысиный яд, антикоагулянт, вызывает несвертываемость крови. Мучения страшные, поверь. На труп глядеть было невозможно.

- Ну хорошо, а если у человека просто ненормальная реакция? Может же "лакмус" ошибаться?

Дознаватель засмеялся:

- Не "лакмусом" единым живо правосудие, мы-то тоже не задаром хлеб едим, - пальцы его, вцепившиеся в спинку стула, пошевелились. - Хотя иногда кажется, что - задаром. Много нас, а толку - чуть. Девять нераскрытых ограблений за прошлый год, и семь из них - вот эти. С шилом. Ну ладно, признаюсь, здесь я оплошал. Поверил в твои сказки, рапорт по начальству подал, группа уже создается для расследования. Ладно. Будем считать, эта кража раскрыта. Но настоящие-то дела, где они?

Я пожал плечами, начиная нервничать: никто почему-то не приходил мне на помощь. Не возвращались и Борис с продавщицей, о которых Голес, кажется, на время позабыл, занятый мной.

Пора было его злить - но как? Если войдет охранник и увидит, что мы мило беседуем, не получится ли так, что он просто вежливо закроет дверь и исчезнет?..

Подсказала мне девчонка, которая слушала разговор, напряженно опустив голову:

- Начальником хочешь стать, дядя? - поинтересовалась она, не отрываясь от своего бессмысленного рисунка.

- Кто, я? - осекся Голес.

Я засмеялся. Устами младенца, как говорится, глаголет истина - от этого никуда не денешься. Она ведь была совершенно права, и я отлично понимал, что не жажда интересной работы движет симпатичным подушечным человечком, а элементарное желание хоть напоследок продвинуться по службе, занять какое-то вакантное место этажом выше, прикрепить лишнюю нашивку на рукав, заработать льготы к пенсии... Он предлагал мне сесть в тюрьму ради этого - да еще по такой статье, что потом всю жизнь не отмоешься.

- Извините, - сказал я отчетливо, чувствуя, что на моем лице застряла и никак не сходит предательская понимающая улыбка, - извините, не могу. Я виноват только в краже. А Трубин, если вы помните, сказал, что претензий ко мне не имеет. Думаю, он скажет это и в суде. Остальное - ваши фантазии, и участвовать в них я не буду.

- Угу, - он отодвинулся. - Хорошо. А таком случае и ты, и Полина твоя малолетняя - оба загремите на двадцать лет. Я хотел, как лучше.

- А Полина здесь при чем? - я перестал улыбаться. - Она просто бабку искала.

- Ты мне не рассказывай - бабку! - вдруг разъярился Голес. - Ты это кому другому расскажи! Фамилии она не знает, номера социальной карты не знает, а имя я тебе и сам могу придумать! Бабку... Ишь ты. Будешь говорить? Ну? - его острые пальцы неожиданно впились в мое плечо, причинив боль.

Я попытался освободиться, дернулся, но он держал слишком крепко.

- Пустите, - пробормотал я.

- Не пущу! - он выглядел издевательски веселым. - А вот не пущу, и все - что ты делать станешь, сопляк? - его закаменевшее лицо придвинулось совсем близко, а свободная рука неожиданно, повторяя, как в кошмарном сне, движение беленькой Беллы, коснулась повязки, закрывающей мой левый глаз. - Будешь признаваться? Государство наше хотел утопить? Ну?!.. - пальцы надавили, и я взвыл. - У входа стоит моя машина с водителем, там такой на тебя компромат - не вылезешь.

Меня озарила новая мысль, и я выкрикнул, плохо понимая, что делаю:

- Да вы сами эти листовки и подсунули туда!..

Голес вспыхнул, сделавшись сразу лет на десять моложе от румянца, залившего щеки:

- Говнюк паршивый, ты в чем государственного дознавателя обвиняешь?! - пальцы зарылись в марлю, и я почувствовал, как из правого, здорового, глаза льются слезы. Боль была ужасной, сильнее даже, чем в тот момент, когда я встретился в темноте с проволокой.

- Прекратите! - я стал слепо отбиваться руками, но он навалился на меня, словно собираясь задушить, и давил все движения, повторяя со злой радостью:

- Не трепыхайся, не трепыхайся, хуже будет!..

"Куда уж хуже", - подумал я и мельком удивился, что девочка за своим столом молчит. Она должна была орать при виде такого зрелища, как резаная, ведь картинка явно не для детских глаз. К тому же - она уверена, что я ее отец, исчезнувший год назад неизвестно куда...

- Голес! Хоть ребенка уведите, что ж вы в самом деле!..

Дознаватель машинально обернулся, открыв мне обзор, и я чуть не закричал от неожиданности: девочки в комнате не было.

В эту минуту за стеллажами зазвонил телефон.

* * *

Дом, где мы с Хилей получили квартиру, стоял в стороне от других, на голом, совсем без деревьев, месте - раньше я никогда не забредал в этот район и даже не предполагал, что он существует в нашем городе. Мне казалось, что на реке, широкой, грязной, всегда полноводной и шумной, могут быть только склады и доки, ну, в крайнем случае, несколько общежитий для речных рабочих, поэтому адрес, указанный в нашем ордере, меня очень удивил: Набережная, 29.

Вообще-то отдельная квартира нам с Хилей пока не полагалась, и я подозреваю, что это явилось чем-то вроде "папиного" подарка на свадьбу. Можно лишь догадываться, какие свои связи ему пришлось для этого подключить: многие молодые пары ждут жилье годами. Но спросить я не решился. Так повелось с самого детства: никогда не задавать лишних вопросов.

Ордер мне торжественно вручили сразу после болезни, в первый же рабочий день, и толстушка-машинистка, которая когда-то спрашивала меня о ребенке, заметила мимоходом: "Ну вот, теперь и дочку можно заводить". Она была уже заметно беременна, но новенькое обручальное кольцо надежно защищало ее от сплетен.

Смотреть квартиру мы поехали в ближайший выходной, и сразу выяснилось, что добираться на набережную неудобно и трудно, а жилой район сильно смахивает на самые настоящие трущобы. Впрочем, это нас не волновало. Вылезая из автобуса на продуваемой всеми ветрами площадке, отделенной от мутной воды лишь низеньким чугунным парапетом, мы сразу увидели свой дом и замерли, пораженные.

Высокий - и не скажешь, что пять этажей, сложенный из массивного красного кирпича, старый, с эркерами, колоннами при входе, черной лестницей, маленькими балкончиками, с крышей, утыканной печными трубами, он возвышался над окрестными двухэтажными бараками молчаливой громадой. Мне он показался немного асимметричным и даже бестолковым, но неведомому архитектору, наверное, было виднее, как строить свое детище. На балконах качалось белье, какая-то молодая мама пела во дворе над детской коляской. Двор был огромный, с корявыми старыми кленами и расшатанными скамейками, и в дальнем его конце, у разрушенного фонтана, я с внезапным щемящим чувством разглядел играющих девчонок - совсем как в другом месте и в другое время. Разве что одеты девчонки были получше.

Еще, помню, меня поразили ковровые дорожки на лестницах, вытертые, ветхие, но относительно чистые - такого я раньше нигде не видел. Площадки на четыре квартиры. Скудный свет экономных угольных лампочек. Запах кошек и чьих-то кухонь. Явные коммуналки со списками жильцов на дверях и разномастными почтовыми ящиками.

Наша квартира находилась на самой верхотуре, в нескольких метрах от неба, за обшарпанной дверью с табличкой "Лифтовая" и косо намалеванным под ней номером - "21". Это был даже не пятый этаж, а как бы половина шестого, и Хиля усмехнулась:

- Так я и знала, что будем жить на чердаке.

- Какой это чердак? - я даже обиделся. - Это - квартира, причем отдельная. Ты могла предполагать, что в двадцать лет получишь свою квартиру?

Никакого лифта в доме, конечно, не было, осталась только наглухо заколоченная шахта, но в далеком прошлом, тут, видимо, жили правительственные чиновники - об этом говорило все, особенно широченные лестничные марши. Потом, когда осыпалась краска и потекли трубы, на их место въехали чиновники помельче. Потом еще мельче, и еще, пока, наконец, дом не достался секретаршам, учетчикам и прочему учрежденческому люду. Из любопытства я пролистал технический паспорт квартиры: здание построено пятьдесят девять лет назад, имеет износ семьдесят процентов, статус жилья - "служебное", категория "3" (читай: хуже не бывает). Площадь квартиры - девятнадцать с половиной квадратных метров, без ванной. Газа тоже нет.

- М-да, - Хиля заглянула в книжечку через мое плечо.

- Это временно. Сама понимаешь. Никто не даст нам квартиру, как у родителей - не доросли еще. Можно отказаться - хочешь?

- Глупостей не говори, - она полезла в карман за ключами. - Кто от жилья отказывается?.. Примус купим. А мыться будем на кухне, подумаешь...

Пряча друг от друга волнение, мы вошли в маленький, насквозь пропыленный закуток с единственным квадратным окошком, выходящим на реку и тянущиеся за ней крыши складов. Пыль лежала всюду: на полу, на подоконнике, на черной уродливой печке с фигурными заслонками, на двух продавленных стульях, колченогом столе и низкой кровати, стоящей вместо ножек на чурбаках. В углу, рядом с печкой, виднелась глубокая темная раковина в пятнах ржавчины. Дощатый пол вокруг нее прогнил и почернел, как будто здесь жгли костер.

Первым моим побуждением было немедленно сбежать. Даже наша с мамой комнатка в фабричном доме выглядела лучше, куда лучше этой страшной берлоги. У нас в квартире, по крайней мере, была ванная и нормальная, хотя и общая, кухня. Там было чисто и пахло пирогами, а не чердачно-кладовочной затхлой плесенью, как здесь.

Но бежать было некуда. Я любил своих родителей (и любил бы больше, если бы знал, что вскоре с ними станет), но всегда, сколько помню себя, страстно мечтал жить от них отдельно. Пусть берлога, пусть страшная, зато своя.

Наверное, то же чувствовала и моя жена. Чуть оправившись от изумления, она прошлась по комнате, открыла дверь крохотного туалета, заглянула в стенной шкафчик, покрутила кран над раковиной и повернулась ко мне, глядя весело и твердо:

- Ну? По-моему, ничего, надо только ремонт сделать.

Это была историческая фраза, которая решила нашу судьбу. В понедельник я отдал ордер и наши социальные карточки в местную жилконтору для прописки, и началась новая жизнь. Теперь каждый вечер, закончив службу, мы с женой встречались на автобусной остановке и ехали на новую квартиру выгребать мусор и обдирать старые обои. Работал больше я: у Хили, как говорится, руки росли не из того места, и вся ее деятельность сводилась к куче бесполезных советов. Несколько раз я отлучал ее от ремонта: посылал в "техничку" за слесарем, в "профильную" лавку за гвоздями или вообще уговаривал остаться дома. Без нее дело шло быстрее.

Наступил прозрачный городской сентябрь, сухой, чистый, теплый. Листья пока не начали опадать, но признаки надвигающегося зимнего сна уже тронули природу, как первые приметы старости - женское лицо. Резко похолодали утра, и на службу приходилось добираться в тумане, плотно забивающем улицы, дворы и подворотни. Автобус полз сквозь это молочное марево медленно, как большая осторожная черепаха, а мы, пассажиры, невольно липли к окнам, пытаясь хоть что-то рассмотреть.

Ожили дворники, сменили комбинезоны на ватники и выставили из подвалов носилки и грабли - символы осени. Задымила вдали труба детской больницы: там начали топить, чтобы не застудить холодными ночами ребятишек. Встречные девушки шли теперь по улице в тонких чулках, в шерстяных кофтах поверх платьев, а некоторые достали и плащи. Хиля тоже оделась - она с детства не переносила холода. И - одновременно - почти перестала ездить со мной на набережную, словно осень могла пробраться в нашу новую квартиру и заморозить ее насмерть.

Я не обижался. Женщина должна быть нежной, на то она и женщина. Дел у меня было по горло: потолок я уже побелил и занимался теперь оконными рамами, отрываясь иногда, чтобы просто постоять и полюбоваться пейзажем. Время поджимало: мы хотели переехать до ноябрьских праздников, и Хиля уже начала понемногу паковать вещи.

В одну из суббот, солнечным, ветреным днем, закончив очищать рамы от старой пожелтевшей краски, я смел мусор в бумажный мешок, выпрямился и увидел Зиманского, застенчиво стоящего на пороге комнаты. Стыдно, но я о нем забыл, поглощенный своими квартирными заботами. Из головы вылетел не только таинственный "телевизор", я вообще не помнил о существовании этого человека, пока не встретился с ним взглядом.

- Привет, - сказал он, улыбнувшись неуверенно, будто я мог в любую секунду выгнать его вон. - Красить собираешься?

- Да, а как же... - я спохватился. - Привет! Боже мой, я так завертелся... Заходи, заходи. Ты специально ко мне или просто мимо шел?

- И куда Трудовая инспекция смотрит? - усмехнулся он. - К тебе. Проведать, так сказать. А что, неплохая квартирка... уединенно очень. По-моему, это главное.

- Ну да, - я принялся размешивать краску в банке. - Мы тут как небожители, над всеми квартирами. Управдом заходил, говорит, мол, завидую вам, высоко, тихо, комаров нет, соседей...

Зиманский засмеялся:

- Все никак приемник вам не занесу. Теперь уж на новоселье. Позовете?

- Не надо никакого приемника, - я вспомнил о "телевизоре", - объясни лучше, что это было? Вы меня разыграли?

- Видишь ли, - он прислонился к косяку и закурил, - есть вещи, которые тебе или любому человеку здесь кажутся странными, даже абсурдными... Я не хотел тебя пугать. Мне казалось, что именно ты это поймешь. Ну, и твоя жена тоже, у нее мышление не такое закоснелое, как у других.

Я поставил банку на подоконник, окунул в густую краску кисть и повел первую молочно-белую полосу:

- А что понять-то?

- Вспомни, что ты тогда видел? Я имею в виду, на экране?

- Город, улицу.

- Вот-вот. А представь себе, что такой город реально существует - можешь? Серьезно, он есть. Только далеко.

- Ты о столице говоришь? - я никак не мог понять, что он имеет в виду, и это сбивало меня с толку.

- Нет. Намного дальше, чем столица. Вообще другое место, другая страна... ну, ты в школе-то учился? Говорили там тебе, что есть на свете другие страны?

- Если честно, школу я проболел.

- Тебя бы хорошему иммунологу показать... - Зиманский задумчиво поглядел на меня. - Ну да ладно, всему свое время. Я почему тебе все это рассказываю? Трудно в вакууме жить, все мы люди, все мы - существа стадные, а я - один. Я знаю, что ты не болтун, чувствую. Никто ведь об этом разговоре не узнает - правда?

- Ну, правда, правда. Перейди к делу - какие там такие страны? Где? Наша страна доходит до Ледовитого океана, дальше некуда, одни тюлени.

- А в другую сторону? - он улыбнулся мне, как ребенку. - Что ж ты так плоско мыслишь? Ты знаешь хотя бы, что Земля имеет форму шара? Есть же что-нибудь на этом шаре, кроме нашей страны?

Разговор начал меня слегка раздражать, хотя я и не понимал, почему. Да, в детстве, в редкие школьные дни, я слышал все эти вещи: Земля круглая и вращается вокруг солнца. Солнце - это звезда, а есть еще много других звезд, но все они гораздо дальше, чем солнце, а потому не могут согревать и освещать Землю. Что-то еще говорили о земном притяжении, ветрах, приливах, но я все забыл. Говорили и о других континентах. Вроде бы их три - или пять? Там, конечно, тоже живут люди: негры, европейцы и азиаты, их очень много, больше двух миллиардов...

- Понятно, - вздохнул Зиманский. - Ты ничего не помнишь. У Хили в голове больше зацепилось, но тоже - какая-то шелуха. Она страшно удивилась, когда я, например, сказал ей, что жители других стран летают в космос...

Я оглянулся на него, пытаясь понять, шутит он или нет, а если шутит - то зачем? Странная какая-то шутка, больше похожая на издевку - или, в лучшем случае, на Хилину загадку: "Маленький, серенький, на слона похож, кто это?". Я понял, наконец, что меня раздражало: в присутствии Зиманского я чувствовал себя круглым дураком. Он говорил о чем-то, очевидном для него (и еще для кого-то?..), но я ничего не понимал.

- Вот-вот, именно такая реакция! - он курил и выглядел не то расстроенным, не то просто задумчивым. - Круглые глаза и бегущая строка на лбу: "Не делай из меня идиота!". А я серьезно говорю: летают, Эрик.

- Да ни один самолет... - начал я и вдруг осекся, увидев его взгляд. - Какого черта я тебе объясняю. Ты что-то вбил себе в голову - пожалуйста, твое дело. Меня дурачишь - ладно, я человек мягкий. Но вот Хилю тебе бы лучше не трогать, она... у нее, в общем, не так давно было очень плохое событие, хуже просто не бывает...

- Знаю, - спокойно сказал Зиманский, - ее изнасиловали.

Если бы он вдруг ударил меня, я ошалел бы меньше:

- Это еще откуда?!..

- Не волнуйся, она мне сама сказала. Как другу. Кстати, за что я тебя ценю, Эрик, так именно за мягкость. Любой другой на твоем месте уже давно выгнал бы меня в шею, а ты терпишь. Я скажу тебе одну вещь: тестостерона у тебя не хватает. Не пойму, чем врачи с тобой занимались, в домино, что ли, играли?

- Чего у меня не хватает? - я невольно отложил кисть.

- Тестостерона. Никогда не слышал? Но ты же чувствуешь это на себе, правда? Да и видно. Я тебя в первый раз увидел и сразу понял: что-то не так.

Я не знал, обидеться мне или продолжать спрашивать, поэтому просто молчал. Знать бы еще, что такое "тестостерон". Если это в мозгу что-то, то меня, получается, уже в открытую дураком назвали?

- Это мужской гормон, - усмехнулся Зиманский. - У тебя гормональная недостаточность, отсюда и проблемы. Ты смотришься с Хилей, как сын с матерью, а все потому, что ты - пока не мужчина. Не психуй, дослушай, я ведь сказал - "пока"! - он нахмурился с веселой суровостью. - Медицина у вас на нуле, это ясно. Но помочь тебе несложно, это даже проще, чем ты думаешь. Таблетки, правда, придется пить, но это за счастье цена невысокая.

Я присел на подоконник. Хотелось как-то возразить, но я понимал, что он прав, хотя бы в одном - я не мужчина. Не мальчик, конечно, но все равно - существо какое-то бесполое, и неважно, что я к этому привык. Если он может помочь, надо любым путем добиться этой помощи, пусть даже придется выслушивать неприятные вещи. Какая разница, что он будет говорить, главное - ничего подобного мне в результате не скажет Хиля.

- Я понимаю, почему она пошла за тебя замуж, - Зиманский бросил окурок в кучу мусора и тут же закурил новую сигарету. - После того, что с ней сделали, она и думать не хочет об этой стороне жизни. Ты ее устраиваешь: добрый, мягкий, порядочный. Максимум, что тебе нужно - это чтобы гладили, как кошку, а ты за это горы свернешь. Не пьешь, не материшься, рук не распускаешь... Но рано или поздно...

- Знаю.

- Естественно - ты ведь не раз об этом думал. А тебе-то самому это надо? У тебя хоть иногда бывает... ну, возбуждение, что ли? Во сне, например?

Я задумался. Мне трудно было понять, что такое "половое возбуждение", как трудно человеку, родившемуся глухим, представить себе звук водопада. Но все-таки там, у замочной скважины родительской спальни... что это было? Я ведь что-то почувствовал, точно, и раньше - ведь раньше со мной тоже было такое, в тот день, когда я пошел коту за килькой и поджег маленький сарайчик в овраге?

- Я не уверен, - осторожно сказал я. - Может быть, два раза... или три...

Пока я рассказывал, Зиманский бродил по комнате и пускал кольца дыма целыми очередями, словно расстреливал невидимых мне призраков. Я следил за ним взглядом, но он не замечал меня, весь превратившись в одно большое ухо и внимательно, даже как-то профессионально слушая. Как врач. Может, он и был на самом деле врачом - ведь я никогда не выяснял его настоящую профессию, верил на слово, что он инспектор Управления Статистики...

- Все? - спросил он, остановившись, как только я замолчал. - Это все? При других обстоятельствах не было?.. Что ж, понятно. Чтобы хоть сколько-нибудь завестись, тебе обязательно нужен выброс адреналина в кровь. Что такое адреналин, ты тоже не в курсе? Бедный ты, бедный. Дикий, дремучий, но, к счастью, не безнадежный. Такие вещи лечатся.

- Я не знал, что ты медик.

- Какой еще медик? Чушь. Я фрезеровщик, который внезапно сделался статистиком, вот и все. То есть, это все, что тебе надо обо мне знать. Есть вещи, которые я не имею права рассказывать - извини.

- Ты - иностранный шпион? - еще не договорив, я понял, какую сморозил глупость, и засмеялся.

Зиманский, однако, поглядел без улыбки:

- Что ж, по сути, возможно... возможно, ты и прав. Но я... не иностранный, не чужой, мы с тобой одной национальности... как же тебе это объяснить-то, черт...

- Никак не объясняй, только не ври, - я взял кисть и принялся красить. Это занятие - как и обдирание старых обоев - здорово успокаивает нервы.

- Эрик, - Зиманский подошел и ласково положил мне руку на плечо, - очень прошу, поверь мне и не обижайся. Когда будет можно, я тебе расскажу. А таблетки принесу уже завтра - лечить людей мне не запрещается.

- И что будет?

- Счастье будет, дети будут, да что хочешь! Эти таблетки только любви дать не могут, остальное - пожалуйста! Станешь нормальным мужиком, силы появятся, энергия... болезни, возможно, прекратятся. Характер запросто может измениться, у тебя же переходного возраста еще не было!

Если честно, он меня слегка напугал.

- Ладно, не шарахайся, - он улыбнулся и отошел. - Монстром ты не станешь, не то воспитание.

- А как же тот сарай и...

- Никак. Ты больше ничего не поджигаешь? Ну, и славно. Будем считать это особенностью твоего детства.

...Когда он ушел, я бросил кисть и уныло влез на подоконник. Сказать, что я расстроился - значит, ничего не сказать. Я был просто ошарашен, ошеломлен, раздавлен всем услышанным, меня не держали ноги, словно я опять заболел. Он был прав, этот удивительный, странный, не от мира сего человек. Он разгадал меня и все объяснил, может быть, кроме поджога, но это я мог объяснить и сам. Надо было только немножко подумать, совсем чуть-чуть, но в другой раз, когда станет легче...

Внизу, у чугунного парапета, отделяющего узкий тротуар от воды, стоял высокий старик в сером костюме служащего, худой и хрупкий, как насекомое, и такой же невесомый, легкий, почти улетающий - дунь, и его не станет. Он глядел на реку, заложив за спину тонкие паучьи руки, а рядом с ним маленькая внучка, щекастая и крепкая, уже одетая по-осеннему в курточку и тонкий вязаный шлем, возилась на щербатом асфальте с деревянным игрушечным автомобилем, выкрашенным в веселые яркие цвета. Они были совсем одни в мире, никто им не мешал, и я почувствовал вдруг, глядя на них, до чего все на свете хрупко и не вечно, как легко уничтожить без остатка эфемерную иллюзию, называемую жизнью. Вот сейчас старик жив, а завтра, возможно, его уже не будет. Девочка вырастет, выйдет замуж, родит собственных детей, выведет их в люди, проковыляет еще лет тридцать по тротуарам, окончательно состарится и уйдет туда же, куда и дед - в ничто.

Сам город уже умер, но мало кто ощущает, что ходит по телу мертвеца, живет в этом теле и даже любит его, будто оно еще живо. Мы восхищаемся его красотой, не замечая, что это - красота тления. И дома наши, и асфальт, по которому вечером бродят парочки в обнимку - все это лишь панцирь огромной мертвой черепахи.

Впрочем, его-то смерть обратима, в отличие от нашей. Исчезнем мы, и через некоторое время все вернется на круги своя, зазеленеет поле, вырастут деревья, придет откуда-то дикие животные и станут резвиться на руинах наших жилищ. А сейчас так: или мы, или он. Иначе не выйдет.

Встряхнув головой, я засмеялся и услышал свой смех, как посторонний звук. Маленькая квартирка была пуста и даже не похожа на человеческое жилье - так, лишь норка, куда можно забиться, чтобы побыть одному. Но одиночество теперь меня пугало, я хотел чего угодно, только не одиночества.

И вдруг - словно всего остального было мало - внутри резануло: письмо! Я вскочил, схватил с гвоздя, вбитого в косяк, свою осеннюю куртку, сунул руку в карман и похолодел: конверта со сложенным вчетверо листком там не было.

Дорога до дома, наполовину на автобусе, наполовину бегом, заняла час. Я влетел на верхний этаж, не чувствуя, как дышу и двигаюсь, заполненный до краев лишь ужасом от того, что я сделал. Какое я имел право? Что стало теперь с моим настоящим отцом?..

Хиля вышла мне навстречу и уставилась изумленно на мои испачканные краской руки и горящие глаза:

- Что случилось?

На секунду мне показалось: она все знает, и именно она нашла письмо и отдала его моей матери. Но иллюзия тут же рассеялась.

- Извини, Хиля... - я уже остывал и успокаивался. В конце концов, даже если конверт я просто потерял, можно сказать все словами. - Знаешь, Зиманский приходил, туда, на новую квартиру. Наговорил мне какой-то чепухи, про полеты в космос, про гормоны какие-то...

- А-а, - моя жена досадливо махнула рукой, - космос! Он глупый, не понимает: даже если это вправду так, что с того? Много будешь знать, скоро состаришься.

- Он тебе надоел? - я выдавил из себя улыбку.

- Пока не надоел, но он рассказал мне уже все, что можно, а больше у него за душой ничего нет. Только зависть и ненависть, никакой доброты.

Я замер:

- Почему ты так считаешь?

- Знаешь, Эрик, он живет между нами и другим местом - тем, откуда показывают кино. Понятия не имею, где оно. Будем считать, в другой стране, за Полярным кругом, за полюсом... в космосе! Неважно. Просто он ни здесь, ни там - не дома. Ему везде плохо, одиноко, он везде один, понимаешь? Он ненавидит нас за то, что у нас есть дом, а у него нет. И он нам страшно завидует. Ему хочется с нами дружить, но дело-то в том, что дружить он уже разучился! - Хиля подошла и нежно, чуточку по-матерински обняла меня. - Я люблю тебя, Эрик. Ты хороший, славный человек. А он не понимает: чтобы быть счастливым, мало быть умным. Пойдем, я тебя покормлю. Пойдем? - ее ладошка скользнула по моей щеке. - Не думай ты о нем. Сейчас пообедаем и поедем на новую квартиру. Я знаю, где купить обои - мне девчонки в Тресте сказали...

Под ее уютную воркотню я уселся за стол на кухне, прислонившись спиной к стене, и смотрел, как она готовит. Потом передо мной оказался обед, и призрак хрупкого старика, гуляющего с внучкой по телу давно умершей черепахи, окончательно выветрился.

Крупная картошка, залитая растопленным сливочным маслом и посыпанная резаным укропом, дымилась и благоухала. Две толстые сардельки лежали румяными свинками на отдельной тарелке, в одной из них торчала моя любимая вилка с ручкой из пожелтевшей кости. В чашке еще крутилась, замедляя вращение, густая жидкость с запахом шоколада. Краснел аккуратный помидор, а белый хлеб Хиля нарезала квадратиками и сложила в пирамидку. Это было очень красиво и очень по-домашнему, и я представил, закрыв глаза, наше будущее, доброе, светлое, без всяких натяжек счастливое. Представил ясноглазого ребенка (а вдруг "тестостерон" поможет?), похожего на Хилю, неважно, мальчика или девочку, но лучше все-таки девочку... и как все вместе мы будем обедать в выходной день и болтать о всяких пустяках...

Наверное, это была последняя совсем невинная мечта в моей жизни - во всяком случае, я не помню, чтобы будущее еще хоть раз рисовалось мне в солнечном свете.

Мои родители разбились на машине по пути из клуба: у шофера вдруг стало плохо с сердцем, и он резко вывернул руль вправо, словно надеясь уехать от своей внезапной боли, избежать столкновения с ней. Автомобиль врезался на полном ходу в угол старого дома, расколотив витрину булочной, отскочил, как мячик, и перевернулся. "Папа" умер на месте, а мама - в больнице, через сутки: у нее нашли перелом основания черепа. Шофер же по иронии судьбы остался почти невредим - так, синяки, порезы.

Я забыл тот день, милосердная память не сохранила его для меня ни целиком, ни по частям. Не знаю, что я делал, о чем говорил с Хилей, с другими, какие пришлось подписывать бумаги, кто был рядом. Ничего не осталось, и к счастью, потому что это избавило меня от повторной боли - в воспоминаниях.

Я заболел - на этот раз по-настоящему тяжело. Несколько раз я приходил в себя в голубой, сплошь кафельной больничной палате, потом снова проваливался. Мне делали какие-то процедуры, уколы, ставили капельницы, но я не запомнил ни одного лица, ни одного слова.

Только кошмары были реальны, и в них повторялся один и тот же мотив: я не сделал то, что должен был сделать, и мама из-за этого тоже не смогла сделать то, о чем ее просили, потому что ничего не знала. Мысль закольцевалась, как лента Мебиуса, и была у нее, как у этой ленты, всего лишь одна сторона - отчаяние.

...Когда болеешь, темнота не пугает, а мокрый осенний ветер кажется ласковым, как мама. Я проскочил пустой двор, чуть не грохнулся в арке, зацепившись за приоткрытую крышку люка, выбежал на улицу и остановился, задыхаясь, перед чужим низким окном. На подоконнике, ни уровне моего лица, сидела голубоглазая кукла в белом чепчике, похожая на карикатурную невесту, а дальше, за чистой тюлевой шторой с непонятными цветами, незнакомый мужчина ползал, шаря руками по полу. Окно было открыто, там навязчиво звучало радио.

- Вы слышали? - сказал я. - Война началась. Мы воюем с ними - с теми, кто показывает кино.

- Да ладно, - мужик поднял голову, оценил мои лихорадочные глаза, криво улыбнулся, - Иди, проспись. Ты же пьяный, и у тебя тестостерона не хватает, какой с тобой разговор?

- Я вовсе не пьяный, я болен. У меня погибли родители, понимаете?

- А я сам родитель, - он зло посмотрел на меня и оскалился, - только ребенка своего увидеть не могу, потому что меня упекли сюда, а ему мать сказала, что я умер!

- А что вы ищете? - я почему-то никак не мог от него отстать.

- То, что ты потерял, идиот! То, что ты п о т е р я л!!!.. - мужик вдруг размахнулся и швырнул в меня что-то, я хотел поймать, но не смог, и предмет запрыгал по асфальту белым легким мячиком. Это был скомканный листок бумаги, и ветер подхватил его и понес все дальше по темной улице, туда, где я уже не мог его схватить...

Я очнулся. Лил дождь, окно начинало синеть перед вечером, в палате горел яркий электрический свет. Гудели непонятные приборы, надо мной на блестящей никелированной стойке торчала полная бутыль какого-то розоватого раствора, который сочился по прозрачной трубке вниз, в мою проколотую вену на правой руке.

Я ожидал увидеть Хилю, но возле меня в наброшенном на плечи белом халате сидел Зиманский.

- Э-э, милый, - пробормотал он, встретив мой взгляд, - нельзя так больше... Что ж ты, а? Жена, бедная, чуть с ума не сошла.

- Ты?.. - я попытался вспомнить что-то, связанное с ним, но память зияла пустотой.

- Ну да, я. Что, надоел? Хиля спит, не могла сидеть больше - и так двенадцать часов, безвылазно. Могу разбудить, она за стенкой, но, думаю, не нужно. Успеется. Ты не беспокойся, все уже сделано, я с врачом договорился, тебе колют хорошее лекарство.

- Зачем ты возишься со мной? - на самом деле меня это почти не волновало, но надо же было о чем-то разговаривать.

- Просто не хочу, чтобы ты пропал. Нравишься ты мне.

- Можно тебя попросить? Я дам тебе адрес, съезди туда...

- А кто там?

- Один человек, у него жена, наверное, уже родила. Попроси его... он художник... пусть раскрасит стены в нашей новой квартире, хорошо?

Зиманский озадаченно посмотрел на меня:

- Это сейчас самое важное, Эрик?

Я хотел посмеяться над собой, но не смог:

- И скажи Ладе, что я ее поздравляю, кто бы у нее ни родился. Она меня должна помнить.

- Ну, ладно... - он достал блокнот и ручку.

Я продиктовал адрес, по которому когда-то жил мой родной отец, и это сразу вытащило целую гирлянду воспоминаний: старый мамин чемодан, автобус, дома химического комбината, Лада, сосед, Санитарный поселок и худые пальцы Глеба, аккуратно лежащие в ячейках металлической сетки. Я знал, что найду его и сделаю все, что не дал сделать маме - чего бы мне это ни стоило.

Зиманский покачал головой:

- У тебя нервное, ничего опасного. Но полежать придется, настраивайся. А вот это, - он кивнул на серый бумажный пакет на прикроватной тумбочке, - будешь пить по одной таблетке три раза в день, перед едой. И выпей все, тебе пока должно хватить. Может, твои железы сами начнут работать. А не начнут - тогда будем думать.

- Тестостерон? - я поглядел на пакетик. - А э т о сейчас самое важное?

Зиманский рассмеялся:

- Это всегда важно. Не сейчас, так в будущем - тебе пригодится.

* * *

Когда-то я детстве я слышал выражение "телефонный невроз", и в тот момент, когда маленький аппарат за стеллажами вдруг разразился серией коротких металлических взвизгов, понял, что тоже этим страдаю. Вздрогнуло у меня все, даже, кажется, внутренности. А вот Голес не шелохнулся.

- Возьми трубку, - приказал он. - Скажешь, что здесь никого нет, а ты зашел случайно и сейчас запрешь комнату и сдашь ключи. Давай.

Я поднялся на ноги, чувствуя, как пульсирует под повязкой раненый глаз, и пошел, хватаясь за все подряд, чтобы не упасть.

- Тоже мне, барышня, - пробормотал вслед дознаватель. - Все еще только начинается.

Не слушая, я поднял трубку и сказал:

- Триста седьмая.

- Какая триста седьмая? - изумился женский голос. - Борис, ты не в себе, что ли? Кто так представляется?.. У тебя там все нормально?

- Нет, - после паузы ответил я.

- Это Мила! Ты что! Что у вас там? - голос зачастил. - Эй, Борис, где маленькая? Только не говори, что выпустил ее бегать по коридору, я тебе голову сейчас оторву...

- Нет, - повторил я.

- Что - нет?..

- В комнате никого нет, - оглянувшись на Голеса, объяснил я. - Все ушли. Я здесь случайно. Сейчас закрою и сдам ключи...

- Стой, стой, тпру! - закричала она. - А где все?! Где мой ребенок?

- Все ушли, - я потрогал повязку и почувствовал, что она намокла.

Мила задышала часто и испуганно:

- С кем моя девочка? Вы кто? Как вас зовут? У вас знакомый голос, не могу понять, где я его слышала... Пожалуйста, скажите, куда ребенка дели?..

- Все в порядке, - я снова оглянулся на Голеса, который начал делать протестующие жесты.

- Да что в порядке?! - Мила снова закричала. - Где она?

- С ней все хорошо. Ей купили попить, - я сжал кулак свободной руки, уверенный, что Голес сейчас кинется на меня.

- Стойте, я вас узнала! Вы с папой ходили тут по коридорам, да?.. Вы Эрик, кажется, у вас на глазу повязка?.. А что вы там делаете?

- Разговариваю с дознавателем. Вы не волнуйтесь, Борис тоже в порядке, он, наверное, с девочкой.

- Странно как-то... - пробормотала Мила. - Вам помощь не нужна?

- Да, - решился я. - Будьте добры.

- Ага, ага... - она отстранилась от трубки, сказала кому-то: "Сходи ко мне, посмотри, что там... оружие возьми" и вернулась. - Эрик, слушайте, сейчас к вам придут. Отца нигде не могу найти, звоню, бегаю, он как сквозь землю...

На рычаги легла рука Голеса:

- Все, хватит.

- Это была Мила, мама девочки, - объяснил я, пятясь от него к стене.

- А я догадался. Слышимость на высшем уровне, особенно когда она истерит. Иди-ка сюда. И больше не трогай телефон. Ты, похоже, звонил в мое отсутствие? Ведь верно? Ну? - он схватил меня за свитер на груди и подтянул к себе. - Что ты творишь? Учти, неприятности будут у тебя, а не у меня... - в голосе его, однако, поубавилось уверенности.

- А где тот сверток? Мой? - спросил я, на всякий случай отворачивая лицо. - Где то, что в нем было?

- Ты это не докажешь, - он вытер свободной рукой вспотевший лоб. - Сейчас вот что. Мы поднимемся наверх и пойдем в мою машину. Там...

- Сразу говорю: к вашему свертку я и не притронусь. Нет отпечатков - не моя вещь.

- С-сука! - он изо всех сил встряхнул меня и толкнул к стене, так, что я впечатался в нее затылком. - Притронешься, куда ты денешься! - он шагнул ко мне, и что-то твердое и ледяное (даже сквозь свитер ощущался неживой холод металла) уперлось в мой живот. Я понял, что это, и почти не испугался, лишь сердце рванулось бежать.

- Сука! - повторил Голес. - Что, папашу наслушался? Он тебе много о своей работе рассказывал? Что - думаешь, я его не помню? Да я при нем семь лет младшим дознавателем бегал, пока он по кабинетам штаны протирал. Я как фамилию твою услышал, сразу понял, чье ты отродье.

Я подумал: убьет или нет? Может быть, убьет, погрузит в машину, как свиную тушу, и вложит в руки сверток с неведомыми листовками, а потом заберет Полину и уедет творить свое правосудие. И ведь сотворит, состряпает дело, раскрутит его на всю страну и получит вожделенные нашивки на рукава...

- Голес, пустите меня, вы же совершаете преступление!

- Пошли, я сказал, - твердый предмет нажал сильнее. - Пистолет я сейчас уберу, но недалеко. Ты спокойно выходишь, идешь прямиком к лифту, мы поднимаемся и садимся в машину. Если по дороге кто-то что-то спросит, молчи. Я сам все объясню. У меня есть полномочия арестовывать кого угодно. И даже здесь, в специальной зоне.

Я отлепился от стены и неуверенно пошел к двери.

- Давай, давай, - подбодрил Голес. - Выходи.

Кто-то приближался с той стороны быстрыми деловитыми шагами, и я медлил, поджидая его ("Господи, помоги мне, пожалуйста, помоги!"), потому что лишь в этой маленькой комнатушке, впритык забитой мебелью, дознавателю было совершенно некуда сбежать. Рискнет ли он стрелять? Вряд ли. Тогда его просто не выпустят, зажмут здесь и порвут на части.

Дверь распахнулась, и на пороге появился свинья Лемеш в расстегнутом белом халате, из-под которого выглядывала полувоенная форма с желтым значком радиоактивности на груди. "Тебя мне не хватало!" - чуть не заорал я прямо в его круглую физиономию, от которой так и разило энтузиазмом. Но Лемеш не дал мне издать ни звука.

- Чего стряслось-то?! - гаркнул он, быстро обскакав взглядом помещение. - Где мелкая?

Я выдохнул, сообразив, наконец, что он - и есть тот человек, которого прислала Мила. Естественно - а почему нет?

- Чего застыл? - сказал мне Лемеш и кивнул на дознавателя. - Это что за хмырь в лаборатории? Э, дядя, документы-то покажи, - он повелительно вытянул вперед ладонь, отодвигая меня, как куклу. - Ты на меня не зыркай, вижу я твою форму, да мне по барабану - я документы хочу. А ты, - его добродушно-язвительные глазки скользнули по мне, - вали-ка в коридор, сейчас Мила придет, будешь с ней объясняться...

Я кинулся бежать, не дав ему досказать фразу.

Сейчас мне кажется, что, веди себя Лемеш как-то по-другому, без агрессии, спокойно и интеллигентно, моя жизнь запросто могла закончиться где-нибудь в Управлении Дознания, в кабинете со столом в виде буквы "Т", и в уголовном деле появились бы лаконичная запись: "Скончался во время допроса от острой сердечной недостаточности". Но мне повезло. Я услышал, как хам и свинья (здорово все-таки, что пришел именно он!) сделал шаг в глубину комнаты, продолжая говорить:

- Ну, ну, ты куда полез, что там у тебя?..

А потом грянул выстрел.

Прежде я никогда выстрелов не слышал, но сразу же догадался, что у Голеса сдали нервы. Это была мгновенная догадка - потому что в следующую секунду пуля срикошетила от противоположной стены коридора и чиркнула меня по щеке, оставив сразу запылавший след. А еще спустя один удар сердца в комнате номер триста семь загрохотало, и Лемеш крикнул: "Ах ты мразь, стрелять вздумал!".

Ко мне по коридору уже топали два охранника в рыжих, как ржавчина, спецовках, а с другой стороны, сжимая у груди руки, бежала в развевающемся халате Мила.

Лемеш выглянул, с досадой потирая ребро правой ладони:

- Аптечка поблизости есть?

- Руку ушиб?! - девушка затормозила возле него и поглядела на меня. - Эрик, что у вас на лице?..

- Руку, руку, - проворчал Лемеш, обращаясь к охранникам. - Я его убил, похоже. Не рассчитал. Он тут палить задумал, еще бы немного - и конец моей черепушке.

Ребята в рыжем вприпрыжку просочились в кабинет, а хам и свинья, которого я уже не считал хамом, а уж тем более - свиньей, неожиданно мне улыбнулся:

- Нет, ты веришь - он палить вздумал!.. - голос его выдал остаток дрожи. - Я чуть в штаны не наложил. Пойду, приму сто грамм в честь подвига. Ой, черт, и правда ведь чуть не наложил... - он заржал. - Вот вони-то было бы!..

Выглянул охранник, с уважением поглядел на Лемеша, пожал плечами:

- Как есть - трупешник. Чем это вы его так?

- Да рукой! - рявкнул мой весельчак, встряхивая в воздухе травмированной кистью. - Руками надо уметь работать, юноша, а не языком! А можно и ногами, если руки заняты. К примеру, напали на тебя в туалете... Ладно. Пошел лечиться, - и он удалился, чуть горбясь, на подгибающихся от пережитого страха ногах.

- Внимание, всем, - громко сказала трансляция над нашими головами. - Специалистам, имеющим допуск по форме сорок три, собраться секторе два! Внимание, всем...

... Я стоял перед огромным зеркалом и прикладывал к ссадине на щеке смоченную перекисью водорода вату. За моей спиной покаянный Борис курил, прислонившись к кафельной стене, и все пытался встретиться взглядом с моим отражением:

- Да ты понимаешь - страшно! Вывел я ее, а она - бежать, и орет при этом: "Он псих, он псих!". Я и испугался.

- Бросил ребенка наедине с сумасшедшим, - заметил я.

- Но ведь ты там был!

- Да он и меня мог... Если бы не ваш Лемеш.

- О-о, это да, - одобрительно покивал Борис. - Он у нас когда-то в войсках внутренней безопасности служил, реакция у него мгновенная... Мила теперь на меня злится, - заключил он. - А у меня к ней намерения серьезные.

- Да? - я обернулся.

- А что? - он неловко усмехался. - Пусть с ребенком, неважно. Я люблю маленьких.

- Кто ж их не любит, - я вернулся к своему занятию. - А Мила как? У нее тоже намерения серьезные?

- Да ну тебя, - он весело отмахнулся. - Ты что! Сдался я ей - она же свой идеал ищет. Так и будет искать... до пенсии.

Не знаю, зачем я прицепился с расспросами - Мила мне хоть и понравилась, но не до такой степени, чтобы совать нос в ее личную жизнь. И все-таки в рассуждениях Бориса меня что-то задело - так, слегка.

- Пойду, - он бросил окурок в круглую урну, - помирюсь, что ли, если она еще не удрала.

Странно все-таки - никакой паники, люди даже пытаются шутить и разговаривать о посторонних вещах. Может, не все еще так страшно, и тревога ложная? Может, и нет здесь никого?..

Я умылся холодной водой, вспомнив вдруг о злосчастной куртке, оставшейся в туалете Управления Дознания - с нее и началась цепь всех этих случайностей. Именно случайностей, которые, сложившись вместе, вызвали какую-то цепную реакцию в моей судьбе, и я не знал, ожидать ли теперь взрыва.

Надо было найти Трубина, все рассказать и попроситься, наконец, на волю. Хватит приключений.

Нервное напряжение немного отпустило - я захотел спать. В подвальном туалете было тепло, вентиляторы нагнетали откуда-то пахнущий машинным маслом разогретый воздух. Я причесался, отряхнул брюки от какого-то приставшего сора и вышел.

Коридор совсем опустел. Мила была здесь - и уже собиралась стартовать куда-то, повеселевшая. Меня забавляет такая порода женщин, делающих все вечно на бегу - они и спят, наверное, шевеля ногами, как кошки. Видели, наверное: коту что-то снится, и он лежит, дергая лапами? Вот такого кота и напоминала мне Мила. Вечно бегущего.

- Нашла девочку? - я решил перейти с ней на "ты", все-таки я на несколько лет старше. - Все нормально?

- Угм, угм! Нашла, то есть она сама нашлась, за статую забилась... - она на ходу весело потрепала меня по щеке, нечаянно задев ссадину. - Потом, Эрик, все потом!

- Мне нужен твой отец...

- Слушай, мне сейчас некогда, я не знаю, где мой отец, сама только от начальника вышла, а тут такая заваруха, я уж звонила, искала, только папа, наверно, занят... приходи завтра к вечеру в гости, тогда и поговорим, ладно? - она уже включила двигатели своего тела, но вдруг остановилась. - Как интересно! А ну-ка, улыбнись.

Меньше всего мне хотелось сейчас улыбаться, но я послушно растянул губы и ждал, чем все кончится.

- Интересно! - Мила удивленно хлопала глазами. - Знаешь, только не смейся, мой ребенок на тебя похож. Странно... я думала - на мужа, а она - на тебя. Разве так бывает? - глаза сделались лукавыми. - А может, мы встречались с тобой раньше?.. - смех. - Ах, извини. Лезет из меня иногда какая-то пошлость.

Я улыбнулся - на сей раз искренне:

- Прощаю - если позволишь мне еще с ней поболтать. На редкость умная девчонка. Можно сказать, спасла меня.

- Да она же где-то здесь... - Мила огляделась. - Только что была. Эй, малявка!.. Странно. Ну, наверное, играет где-то. Она всегда так. Пойду, заодно, кстати, поищу. Еще увидимся! Это ненадолго, наверное, - она махнула мне рукой и пошла быстрым шагом прочь, заглядывая по все двери подряд.

Я остался в коридоре один и сразу, не успев еще забыть смешливых глаз Милы, увидел первого постороннего.

Позже я не раз вспомню этот момент встречи с ч у ж и м: он выскочил из двери с табличкой "Лаборатория высоких частот", посмотрел налево, направо, словно собирался переходить дорогу, и рванул прочь, роясь на бегу в карманах. На нем были странные штаны - синие, из плотной ткани, и такая же куртка, только с черным меховым воротником. Я успел разглядеть очки на его встревоженном, каком-то смазанном лице, и полосатый свитер, поверх которого, на груди, болталось в черном чехле что-то непонятное - прибор с антенной, совсем небольшого размера, буквально с пачку сигарет.

- Эй! Стой! - я побежал за ним, почти не надеясь догнать - с одним-то глазом. - Стой! Ты что здесь делаешь?!..

В том, что он - посторонний, я нисколько не сомневался, слишком уж необычно он выглядел. Дело даже не в одежде, просто взгляд у него был странный, диковато-ошарашенный, как у человека, впервые оказавшегося в незнакомом месте.

- Стой!

Мы вылетели за поворот коридора, миновали статую Основоположника с опустевшим дежурным столом, и незнакомец неожиданно завозился у какой-то низкой двери, похожей на служебный вход для электриков. Это и был служебный вход - я добежал до него как раз в тот момент, когда дверца хлопнула у меня перед носом, явив табличку: "Посторонним вход воспрещен!". Дернул - не подалась, заперли изнутри. Я приложил ухо: там убегали, звонко стуча подошвами по бетону.

Я выпрямился, еще задыхаясь. Никого вокруг не было, ни одной души, и никто не высунулся на мои крики. Я скорее почувствовал, чем понял - подвал опустел, всех собрали в каком-то другом месте, бросив меня здесь одного.

А девочка?.. Мила нашла ее и снова потеряла. Вечно бегущая мама и вечно теряющийся ребенок - интересное сочетание. Но где она сейчас?

Я вернулся на прежнее место, к кабинету триста семь, и заглянул. Комната была пуста, на столе россыпью валялись цветные карандаши и лежал детский рисунок: три фигурки, две больших и одна маленькая, стоят, взявшись за руки, а вокруг них только красные флаги и солнце.

- Маленькая! - позвал я, спохватившись, что не знаю, как зовут девчушку. - Ты где?..

Ответом была глухая тишина. Даже Борис куда-то делся.

Постояв над рисунком, я взял его в руки, и тут же мгновенная картинка прошила мой мозг насквозь, словно удар током: лицо Милы с закрытыми глазами, голова по белой подушке катается туда-сюда, и выражение то ли страдания, то ли удовольствия на этом молодом симпатичном лице как-то связано со мной...

Включилась трансляция, и ее голос (продолжение картинки) громко, задыхаясь, умоляюще проговорил:

- Папа, отзовись, это Мила! Папа, пожалуйста! Где все? Где ты?.. Папа, это Мила, позвони на Центральный!..

Я замер. Предчувствие опасности заставило мое тело окаменеть - опасности, которую я не понимал. Что-то произошло, какая-то мощная машина сошла с дороги и ухнула в кювет, а я ничего не мог сделать, только стоять и слушать, как Мила умоляет сначала отца, а потом хоть кого-нибудь ответить.

Потом я очнулся и положил рисунок на место. Надо идти наверх, там Трубин, Полина, там висит на вешалке моя одежда, да там просто - небо, раннее утро (часы на стене показывали половину шестого), люди, наконец.

Возле лифта, прямо на полу, валялись несколько листков с машинописным текстом, я поднял один из них и прочел заглавие: "Приложение Љ 5 к Моральному кодексу, дополненная выписка", а ниже, строго по пунктам, было расписано, как можно и нельзя вести себя на рабочем месте. Мне врезалась в память одна строчка: "Попытка использования непричастных к основному служебному процессу лиц в целях улучшения своего должностного положения или для материальной выгоды квалифицируется как аморальный проступок третьей степени. В зависимости от причин требует психологической обработки по методу Штрауса-Ромме в течение трех-пяти месяцев либо передачи в ведение Управления Дознания как уголовно наказуемого действия". Я усмехнулся. Написано было немного неуклюже, но удивительно точно - если вспомнить Голеса.

Нажимая кнопку вызова, я все еще читал. Там было и обо мне: "Сообщение кому-либо информации, касающейся третьих лиц и содержащей сведения, ложно порочащие этих лиц, квалифицируется как аморальный проступок третьей степени. В зависимости от причин требует психологической обработки по методу Вышковского в течение шести-восьми месяцев либо передачи в ведение Управления Дознания в случае, если сообщенная информация реально повредила упомянутым третьим лицам".

Вот-вот, в зависимости от причин...

Гудения лифта все не доносилось. Я стукнул по кнопке, прислушался. Ничего.

Интересно, в чем заключается этот метод Вышковского? Электрошок какой-нибудь, чтобы неповадно врать было? Или долгие беседы с умным доктором в обшитой пористой резиной комнатке, в которой можно кричать, сколько угодно - все равно никто не услышит?..

Я представил себя в этой самой комнатке и ужаснулся. Ведь справедливо будет, заслужил я такую кару, а все равно жутко, и думать об этом не хочется...

Из недр коридора донесся топот, хлопнула дверь, и все стихло. Значит, в подвале все же кто-то есть?

Я снова прислушался. Гудения не было. Лифт мертво стоял где-то между этажами, сломанный или специально выключенный, чтобы никто не мог выбраться из этого царства одинаковых дверей и белого безжизненного света. Хорошо еще, не все двери заперты, а в комнатах есть телефоны - к одному из них, все в ту же триста седьмую, я и направился, настороженно озираясь и ожидая каждую минуту сюрприза. Незнакомого лица, например.

На Центральном долго не отвечали, и телефонистка с профессионально равнодушным голосом уже начала было объяснять мне, что номер "временно не задействован", как вдруг новый голос прорвался сквозь ее плавную безликую речь и заорал:

- Эрик!..

Вежливая девица сразу отключилась.

- Да, да, это я! Мила - ты?

- Ну, а кто еще! - она то ли рыдала, то ли смеялась от радости. - А я в шкафу сижу, пока выбралась, пока подошла...

Я вспомнил рассказ дознавателя о несчастной девушке, которую прятали в шкафу от инспектора, и спросил:

- Почему в шкафу?

- А мне что, жить надоело? Отсюда не выйти... - на все-таки плакала. - Эрик, ради Бога - где девочка? Скажи, что она с тобой! - в голосе проскользнули истерические нотки.

- Здесь ее нет... - на всякий случай я прислушивался, не донесется ли до меня детский голос.

- Господи!.. - Мила залилась слезами. - Ну, всегда она так! Вечно ее ищу!.. Прячется где-то, думает, все это игра такая... Эрик, пожалуйста, ну посмотри там, может, она все-таки... Эрик, ты слышишь? Ты здесь?! - голос в трубке запаниковал.

- Здесь, здесь! - торопливо подтвердил я.

- Ты звонишь из моей комнаты? Да? Не можешь подняться наверх? Лифт уже заблокирован?..

- Да. И тут какой-то человек, он убежал в дверь, куда посторонним вход воспрещен... Мила! А с тобой там что?..

Она помолчала какое-то время, потом медленно ответила:

- Сейчас смотрю в окно... Много чужих, очень много... Ай! Пациенты тащат врача, тащат, понимаешь, их человек шесть, а он один!.. Машина дознавателя стоит пустая, дверца водителя открыта, и там, кажется, кровь... Где все наши? Двести человек! Куда они делись?..

- Мне кажется... - я снова прислушался, - что большинство сидят по комнатам. Закрылись и не отвечают. Здесь, в подвале, явно кто-то есть.

- Эрик, иди сюда, - вдруг нелогично, жалобно, со всхлипом сказала Мила. - Если бы ты знал, как мне страшно...

* * *

Внутри бумажного пакета, подаренного Зиманским, оказался прозрачный стеклянный флакончик с приклеенной типографской биркой: "ТЕСТАЛАМИН. 50 драже. Применять по назначению врача".

Крошечные таблетки в тонкой кисло-сладкой оболочке принесли мне спокойствие и беспокойство, и я не мог объяснить, как сочетаются эти две вещи. Спокойствие - это знание, что какая-то сила в моем теле пробуждается от глубокого сна и начинает заявлять о себе. А беспокойство не имело очертаний, оно напоминало зуд внутри, который ничем невозможно унять и который не стихает даже во сне, вызывая странные и большей частью неприятные видения.

Мне снилось, что я, снова маленький, смотрю в замочную скважину родительской спальни, но вижу не маму, а Хилю, и лицо ее, висящее в темной пустоте, искажено страданием. Я тянусь к ней, чтобы помочь, но твердо знаю, что не могу. С ней происходит что-то, мне пока неведомое, и жар, мучающий меня, неожиданно перерождается в самое настоящее пламя - и охватывает квартиру.

Глаза Хили открыты, она смотрит на меня со страхом и надеждой, а губы шевелятся, читая детский стишок: "Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит...". И все - бушующее пламя накрывает ее с головой, остается только срывающийся голос, но вскоре исчезает и он.

Реальная, она казалась мне холодной, даже руки ее, всегда теплые и нежные, отдавали льдом. Эти руки гладили меня по голове, вызывая новое чувство, похожее на злость, мне хотелось схватить и выкрутить их, причинить боль хрупким пальцам, заставить Хилю завопить и отшатнуться... И в то же время меня отчаянно тянуло к ней, я просто жаждал любых ее прикосновений, будто она могла одним этим меня накормить, снять какое-то мучительное напряжение, убрать страх и растерянность.

- Что с тобой? - спросила она, когда я поймал ее ладонь и с силой прижал к своей щеке. - Тебе плохо?

- Не разговаривай со мной, как мать, - я не узнал свой тон и неприятно поразился ему.

Хиля удивленно уставилась на меня:

- Так... Дальше что?

- Извини. Зиманский говорит, это у меня нервное.

- Странно, - она неуверенно отняла руку и села рядом. - Ну ладно... Слушай, где ты взял этого художника? Вся комната в цветах, красота такая, не опишешь!.. - лицо ее расплылось в улыбке. - Я зашла и стою, глазами хлопаю... Ласку с собой принесла, запустила в комнату, а она тоже стоит и озирается. Животное, а понимает! Прививки ей, кстати, сделали...

- Хиля, - я почти не слышал, о чем она говорит, - тебе плохо одной, без меня? Ты скучаешь по мне?

Она перестала улыбаться:

- Эрик, тебя тут не залечили? Ты непонятно себя ведешь. Раньше такого не было. Я как будто... опасность от тебя чувствую.

- Ты хочешь ребенка? - я улыбнулся, предвкушая, как она обрадуется и скажет "конечно".

- Пока, наверное, нет, - Хиля пожала одним плечом. - Да и квартира не позволяет... Можно, конечно, жить у моих... но тогда зачем и художник, и все прочее?

Я растерялся. Ответ "нет" просто не приходил мне в голову, и я не знал, как реагировать. Хиля подождала, скажу ли я что-нибудь, потом неуверенно заговорила:

- Ты знаешь, я сейчас и не думаю о детях... Твоя квартира... то есть, квартира твоих родителей... туда скоро въезжают новые жильцы, управдом заходил, поторапливал... Ты не против, если я сама перевезу вещи? А ты приедешь из больницы прямо домой.

- Да, - я закрыл глаза. Злое беспокойство куда-то улетучилось, я вновь был прежним. - Перевози.

- Дома красиво! - заспешила Хиля. - Зиманский помог с мебелью, у нас теперь отличный мягкий диван, и стол тоже хороший... все свое, новое. Тебе понравится.

- Да, да, ладно. Только забери все письма, фотографии - вообще все, что в том шкафу в спальне. И два чемодана из кладовой. Мы для них найдем место, главное, забери... - я почувствовал горечь и сглотнул, словно это был вкус, а не эмоция.

- Все уже у моих, - кивнула Хиля. - Я же понимаю. Одежда, книги, пластинки - я все давно перетащила. Ты знаешь - мои даже пальцем не тронут без разрешения.

Я чуть успокоился:

- И чемоданы?

- Обязательно.

Мне захотелось обнять ее, и я протянул руки, но Хиля вдруг погрозила пальцем:

- Э-э, давай пока без этого, ладно? Что-то с тобой происходит... я не понимаю, ты ведь всегда был таким спокойным.

- Я не был мужчиной.

- А теперь?

- Не знаю - теперь... Кстати, перевези к нам самолет.

Прошло дня три или четыре, и сереньким моросящим утром, когда поздний рассвет показал во всей красе пожелтевший, побитый осенью, как сединой, но все равно величественный город, я вышел, опираясь на руку своей жены, из больничных ворот. Машина нас не встречала - вместе с "отцом" я потерял эту привилегию. Общество устроено справедливо: хочешь иметь удобства, заслужи их и тогда уж пользуйся на здоровье.

Я огляделся, ища автобусную остановку, но Хиля помотала головой:

- Подожди, сейчас нас заберут.

Я неправильно понял ее уверенность:

- Никто не заберет. Если только твой отец договорился...

- Зиманский, - она улыбнулась. - При всей сложности характера это весьма ценный человек. Все достает, все устраивает - просто клад, а не друг семьи.

Ждать пришлось недолго: из-за поворота мокрой дороги показалась черная малолитражка с брезентовым верхом и смешными лупоглазыми фарами. За рулем сидел сам Зиманский, одетый в теплый свитер и пиджак спортивного покроя - такая одежда подходила ему гораздо больше, чем деловой костюм, делала его моложе и непринужденней, словно всю жизнь он только тем и занимался, что раскатывал на машине по городу, подбирая на тротуарах попутчиков.

- Привет! - Хиля весело сунулась к нему и распахнула передо мной дверцу. - Садись, Эрик.

Я забрался в тесноватый, но хорошо прогретый салон и пожал протянутую руку:

- Привет. Где ты достал машину?

- Моя, - пожал плечами Зиманский. - Бензина жрет порядочно, но зато не капризная, это тебе не... - он вовремя спохватился, - ... не автобус.

- Как это - твоя?..

Среди моих сослуживцев, знакомых или даже знакомых родителей не было никого, владеющего собственной машиной. Весь транспорт был или служебным, с государственными номерами, или выдавался под расписку ответственным лицам - старшим инспекторам, дознавателям, начальникам производств. Я даже не представлял, что автомобиль можно где-то купить, словно обычную вещь.

- Моя, моя, - Зиманский пристегнул меня ремнем безопасности и проверил, хорошо ли устроилась сзади моя жена. Мы легко тронулись с места и помчались с фырканьем по улице.

- Ты ее купил?

- Подарили. То есть, отдали насовсем, за ненадобностью. Она еле ползала, но я уж довел ее до кондиции. Три месяца под ней пролежал, зато теперь катаюсь спокойно. Что прошло через мои руки, уже не ломается... Тебя дома сюрприз ждет. А что до машины, так могу научить водить, мне не жалко, и в управлении она проста. Главное - передачи научиться переключать, остальное - дело техники.

- Сюрприз?

Хиля сзади захихикала, ерзая на месте:

- Сам увидишь, что зря болтать.

Зиманский улыбнулся:

- Люблю делать людям сюрпризы. Одно плохо - не все это понимают. Помню, маленький был, в первый класс только пошел. Решил старшей сестре на день рождения что-то необычное подарить, чтобы она свои десять лет на всю жизнь запомнила. Долго думал. Это ж не так просто - найти вещь по-настоящему неожиданную, чтобы у человека глаза на лоб полезли. Сестре я нашел - подарил ей настоящий человеческий череп.

- Где взял?.. - Хиля просунула голову между нами.

- Не поверишь - в кустах валялся за городом. Сейчас-то я понимаю, что рекой, наверно, подмыло могилу, но тогда мне казалось, что череп - это нечто сверхъестественное, вроде знака свыше. А сестра, конечно, испугалась до полусмерти и давай визжать!..

- Я бы тоже испугалась.

- Ты - другое дело. Кроме как в школе, ты череп увидеть нигде не могла. А сестра моя ужастиками с детства увлекалась, я от нее такой реакции и не ждал. Ой, влетело мне!.. - Зиманский рассмеялся.

- Нашел что девочке дарить, - буркнула Хиля, усаживаясь на свое место и расправляя юбку на коленях. Я смотрел на нее, почему-то не в силах отвести взгляд, и она нахмурилась. - Что, Эрик?

- Нет... Просто ты хорошо выглядишь.

Она прерывисто вздохнула, но больше ничего не спросила. Вид у нее был недовольный и встревоженный, словно у человека, только что получившего повестку в суд и не понимающего, в чем он провинился. Наверное, я все-таки вел себя странно.

Квартира наша изменилась настолько, что в первую минуту я не понял, где нахожусь, дома или в гостях. Началось с прихожей: там висела металлическая вешалка в виде изогнувшего хобот слона, а стены были раскрашены пальмами и райскими птицами. Я даже понял, откуда это срисовано - из детской энциклопедии "Мир вокруг нас".

В комнате, улыбаясь, Хиля повернула выключатель, и я остолбенел. На ровных выбеленных стенах от пола до потолка извивался зеленый плющ, горели ярким цветом маки, анютины глазки, розы, висели гроздья дикого винограда, лезли из травы ландыши. Вокруг печки и раковины кто-то возвел прочную стену с дверью, так же раскрашенную цветами. Заглянув туда, я увидел настоящую кухню: все белое, чистое, много посуды, кафеля, здесь же - газовая колонка и плита, питающиеся от большого красного баллона, и ванна, отгороженная прозрачной занавеской. В стене у ванны виднелось маленькое, в четыре кирпича, окошко с новой рамой и цветком на подоконнике.

- Это - сюрприз? - обалдевший, я повернулся к Зиманскому, который стоял позади меня, даже не сияя, а просто тлея своей радостью.

- Не совсем, - он оглянулся на Хилю и кивнул ей. - Я же обещал тебе приемник?

- Ну, обещал. Хотя..., - я почувствовал досаду, - ты и так много для нас делаешь, какой еще приемник.

- А вот такой!

На столе, словно по мановению волшебной палочки, возникло нечто. Моя жена, улыбаясь, поставила э т о на новенькую белую скатерть и отошла на шаг, давая мне полюбоваться.

Экрана на этот раз не было, и я вздохнул с облегчением. Ничего такого не было - обычное радио, хотя и очень красивое, в блестящем серебристом корпусе с такими же блестящими, словно начищенными кнопками.

- Работает! - с плохо скрытым восторгом сказала Хиля. - Мы проверяли!

- Понятно, работает, - добродушно проворчал Зиманский. - Слава Богу, для него достаточно вашего напряжения в сети. Музыку я тоже привез, на год вам хватит удовольствий.

- Музыку? - я озадачился. - Как это: приемник - отдельно, музыка - отдельно?

- Ну да, - Зиманский включил радио в розетку, нажал какую-то кнопку, и в сверкающем корпусе открылась дверца. - Музыка вставляется сюда. Хиля, где кассеты?

Всем известно, что "кассета" - это катушка с фотопленкой, убранная в маленький цилиндрический футляр, и ничто другое. Но несколько одинаковых прямоугольных коробок, которые моя жена принесла из буфета, не имели ничего общего с фотографией, кроме, разве что, пленки внутри. Посмеиваясь, Хиля и Зиманский смотрели на мое лицо, пока я (тупо, наверное) вертел в руках одну из этих штук.

- Дай сюда, это слушать надо, а не рассматривать, - Зиманский забрал у меня вещицу, аккуратно вставил ее в устройство, закрыл дверцу и нажал кнопку.

Я ожидал чего угодно: синего свечения, картинок, а может, и того, что непонятный приемник вдруг начнет меня фотографировать. Однако - действительно заиграла музыка!

Надо сказать, по-настоящему удивляться я не умею. Всех чувств хватает минут на пять, а потом все становится на свои места. Подумаешь, коробочки с музыкой! Наука на месте не стоит, мало ли что успели изобрести, пока я валялся в бреду и смотрел многосерийные кошмары...

Песня была хорошая, очень хорошая, про любовь к Родине - я такие обожаю. Пела женщина, и в голосе ее чувствовались неподдельные эмоции, словно она не пела, а буквально жила этим.

"Я, ты, он, она - вместе целая страна,

Вместе - дружная семья..."

- Здорово, - Хиля разливала нам чай, отгоняя Ласку, которая норовила забраться на стол и понюхать поющий ящичек, - прямо как в музыкальном театре. Но это не так удобно, как пластинки. Представляешь, чтобы снова послушать песню, надо обратно пленку перематывать! А я все время на начало не попадаю, то недолет, то перелет.

- Привыкнешь, - Зиманский по-хозяйски положил себе яблочного варенья и принялся дуть на чай.

- А вообще, - Хиля уселась рядом со мной, - мне нравится. А тебе, Эрик?

Я не знал, что ответить. Сказать "нравится" - значит, немного соврать. Радио, в котором надо перематывать пленку - это как-то... А с другой стороны, и "не нравится" сказать нельзя, потому что песни одна другой лучше.

- Ничего, - я вежливо улыбнулся.

- Так я и думал! - Зиманский захохотал и хлопнул себя по коленке, испугав котенка. - "Ничего"!.. Ты, Эрик, меня приводишь в настоящее умиление.

- Ты обиделся, что ли?

- Брось. Мне весело! Я к тебе просто неравнодушен - до того ты забавное существо.

- Не надо так говорить о моем муже, - неожиданно ощетинилась Хиля, сверкнув на Зиманского глазами. - Еще раз скажешь, дам ложкой по лбу. Ты меня знаешь.

- Все, все! - он поднял руки. - Понимаешь, Эрик, мы тут как-то говорили о тебе, и я вот так же выразился - "существо". Но это же любя!

- Достаточно того, что я его люблю, - моя жена надулась, но тут же смягчилась. - Ладно, Егор. Как ты говоришь - "проехали".

Началась следующая песня, заставившая меня даже похолодеть, настолько глубок и точен бы ее смысл:

"Не думай о секундах свысока,

Настанет время - сам поймешь, наверное:

Свистят они, как пули у виска,

Мгновения, мгновения, мгновения..."

- Это вообще-то старье, - вполголоса заметил Зиманский, - но классика не стареет, верно?

- Помолчи, - я махнул на него рукой, буквально кожей впитывая каждое слово.

И Зиманский, и Хиля почтительно притихли. До самых последних аккордов они молчали, переглядываясь, и на лице моей жены то возникала, то затухала легкая, мечтательная, почти детская улыбка. Наверное, ей песня тоже понравилась - хорошую музыку она всегда любила. А может, дело было не в песне...

Потом, помню, Зиманский выключил "кассету", вставил другую, но музыка не заиграла, и минуты три мы болтали в полной тишине. Зато потом раздался щелчок, шум, и я услышал точное повторение нашего разговора! Сначала говорила Хиля, ей ответил Зиманский, и вдруг...

Это был какой-то чужой голос, мужской, но довольно высокий, как у подростка, он говорил моими словами, но это ведь был не я, совсем не я, а кто-то другой!

- Это ты, ты, - успокоил Зиманский. - Есть такое у человека свойство: себя он слышит не так, как другие. Вот и кажется...

- Точно! - обрадовалась Хиля, оправляясь от изумления. - Ты просто записал наш разговор!

- Ладно, - Зиманский улыбнулся. - Если мне до сих пор не удалось вас как следует удивить, то сейчас, я думаю, удастся, - он выбрал из кучи прозрачную "кассету" и сунул ее в "приемник". - Сейчас-сейчас!..

...Вначале раздались быстрые и четкие барабанные удары, слишком быстрые для моего слуха, и я, должно быть, даже поморщился. Потом заиграла музыка, и в мозгу у меня взорвалась бомба.

Я увидел лицо Хили, бледное, искаженное тошнотворным чувством испуганного узнавания, чувством, которое испытывал и я, потому что на фоне барабанного боя вдруг со страшной скоростью заиграл наш государственный гимн!.. Гимн, под звуки которого нам повязывали красные галстуки, гимн, который выпустил нас в новую, семейную жизнь, гимн, торжественно гремящий над страной каждое утро, поднимая народ на работу!.. Он был искажен, изуродован, но узнаваем, и это было не просто страшно или обидно - это было ж у т к о...

Новую волну страха и отвращения вызвал гнусавый мужской голос, который неожиданно запел, но мы не поняли ни одного слова, совсем ни одного, потому что пел он на неизвестном нам и, наверное, вовсе не существующем языке. Словно обезьяна схватила микрофон и принялась передразнивать и коверкать нашу святыню, и даже мелодичные женские голоса, подхватившие мелодию, не изменили впечатления - я больше не мог это слышать.

- Выключи, выключи сейчас же!.. - это закричала Хиля. Зажав ладонями уши, она вскочила из-за стола, отбежала на несколько шагов, остановилась и умоляюще протянула руки. - Егор, будь человеком, прекрати издеваться!.. Тебе-то наплевать, но это... это же...

Зиманский быстро ткнул кнопку. Музыка оборвалась. Я сидел, оглушенный, с горящими щеками, с целой бурей чувств, застрявших на выходе.

- Ужасно, - Хиля вернулась за стол, бледная, губы у нее вздрагивали. - Ты должен немедленно отнести эту запись в Моральный отдел, пусть разберутся, какой сволочи пришло в голову...

- Де-точ-ка! - Зиманский покачал головой. - Поверь мне: эта "сволочь" и не догадывалась, что делает. Музыку написал очень талантливый композитор, и он понятия не имел, что почти в точности повторяет ваш государственный гимн. Честное слово.

- Да как можно такого не знать! - закричала Хиля. - Он с Луны свалился?

- Нет. Просто он - иностранец, швед. И песня написана на английском языке. Кстати, во всем мире она очень популярна - во всяком случае, была какое-то время... - Зиманский выглядел расстроенным. - Простите, ребята. И его, и меня.

Я все еще не мог ничего сказать.

- Какой еще швед? - нахмурилась моя жена. - Где он живет?

- В Англии, по-моему.

- А где эта Англия?

- Сравнительно недалеко. Можно долететь на "Ладье", если хватит горючего. Но "Ладья" туда не летает.

Хиля совсем помрачнела:

- Это там... где ты говорил? В другом мире?

- Да, - Зиманский вздохнул. - Там все по-другому.

- Но в школе...

- Школа!.. - он засмеялся. - Поистине удивительное место. Я был в одной школе, заходил в первый класс. Сидят милые фабричные детишки и слушают учительницу, которая на полном серьезе рассказывает им о плоской Земле, покоящейся на трех китах...

- Ничего такого в школе не говорится! - у меня прорезался голос.

- Ну, это так, метафора, что ли... На самом деле, конечно, она рассказывала о чем-то другом, но общий смысл был именно такой: центр Вселенной - это наша страна, а за ее пределами дикари живут на деревьях, питаются финиками и пляшут вокруг костра... - Зиманский двумя руками с силой потер лицо. - Как я устал!.. Как давит на меня эта необходимость ничего не говорить, ничего не делать, ни во что не вмешиваться! Сижу десять лет, как собака в будке, лаять - лаю, а укусить не могу... Вам хорошо, будь ваша Земля хоть плоская, хоть квадратная, хоть вообще в виде цветочка. Вы удивительные, вы - другие, вы - вообще какое-то чудо. А я - Алиса в стране чудес...

Мы молчали. Я совершенно ничего не понял, а вот Хиля, похоже, поняла, и это здорово испортило ей настроение.

- А я ведь хороший парень, - неожиданно сказал Зиманский. - Я вас обоих люблю. У меня, кроме вас, никого нет.

- Да успокойся, - Хиля потрепала его по руке. - Мы же не отказываемся от тебя, только не включай больше эту гадость. Включи лучше опять "классику", прекрасная ведь музыка! И выпьем еще чаю. Вон, темнеет на улице, дождь будет... Останешься у нас ночевать?

- Если позволите, - Зиманский расслабленно улыбнулся. - На самом деле, я же зла не хотел. Думал, вы удивитесь, не больше. Для меня-то м о й государственный гимн - не более чем мелодия.

- Так ты все-таки иностранец? - спросил я.

- Я - русский, - он приложил руку к груди. - На сто процентов. Потомок вятичей, и все родные у меня светловолосые и светлоглазые. Я даже сказки русские народные все в детстве прочел, для общего развития.

- Тогда у тебя не может быть другого гимна, - уверенно сказала Хиля.

- Не может, но есть. Поверишь - я даже слов его не помню. Раньше на ту же музыку другие были - их наизусть знал. А теперь вот - и не знаю, - Зиманский принялся старательно размешивать ложкой чай. - Я и пионером был, между прочим.

- Мы все пионерами были, - улыбнулась моя жена.

- А вот мы - не все. Кто успел, тот походил в красном галстуке. А молодежь, кто уже после событий растет, они - просто так, как крапива...

- Событий?

- Да. Я не могу, - он снова прижал руку к груди, - сказать правду. Меня накажут самым мерзким образом - заберут обратно.

Глаза Хили испуганно расширились:

- А там так плохо?..

- Мне - плохо. Исключительно мне. Я не должен трепаться... вещи никакие не должен приносить... но вещи - это все-таки не информация, это просто вещи. Ладно, слушайте про "мгновения"...

* * *

Одна дверь, вторая, третья - все заперты. Я набрал полные легкие воздуха и заорал на весь коридор, пугая, должно быть, людей-мышек, тихо прячущихся с норках своих кабинетов:

- Ма-лень-ка-я!..

Откуда-то, из невероятной дали, мне ответили сквозь кирпич и металл, совсем слабо, еле слышно: "Папа!". Я бросился туда, слушая, и нашел - девчонку заперли в комнате триста двенадцать, на двери которой было написано "Электрощитовая", и она царапалась изнутри, как когда-то Ласка, если мы, не заметив на полке шкафа светящихся кошачьих глаз, нечаянно захлопывали дверцу.

- Маленькая! Это ты? - я уже искал, чем открыть замок.

- Я, я! - она застучала. - Выпусти!

Минута ушла на то, чтобы добежать до пожарного щита, еще минута - путь обратно, с коротким ломиком, и пять - ожесточенная война с металлической дверью, которая и не думала подаваться.

- Папа! - крикнула с той стороны девочка. - На посту посмотри!

- И в кого ты такая! - воскликнул я, мысленно хлопая себя по лбу.

Она угадала: добросовестные служащие, убегая, повесили ключ на место и даже (я посмотрел) расписались в журнале у отсутствующего дежурного (опять это волшебное слово - "отсутствует"!). Я подумал и тоже оставил свою подпись - для истории. Когда-нибудь все утрясется, и дежурный, листая свою амбарную книгу, с изумлением увидит там незнакомые и все же - знакомые каракули: подписался я своей старой фамилией, для смеха, наверное.

Девчушка бросилась мне на руки, как только я отпер дверь, и обняла меня за шею. Мордашка ее в грязных потеках слез сияла.

- Я все время теряюсь, - прошептал счастливый голосок мне в ухо. - Знаешь, как страшно было!.. Все ушли, меня бросили...

Я понес ее в триста седьмую, и там, не спуская с рук легкое детское тело, весело схватил телефонную трубку - но там было немо.

- Черт! Коммутатор не работает...

- Война началась, - очень серьезно сказала девочка. Ее глаза были вровень с моим глазом, и я видел, что она искренне верит своим словам. А мне вспомнился кошмарный сон в больнице, куда я попал после гибели родителей: там тоже шла речь о войне, между нами и теми, кто показывает кино.

- Глупости, - пробормотал я, стуча без всякого толка по рычагам. - Не может быть. Кто тебе сказал?

- Мама говорила: если война начнется, телефоны перестанут работать.

Я подумал, что в этом есть какой-то смысл, но решил не пугать ребенка еще больше:

- Это не война. То есть, война, но маленькая. Только на этой территории. Скоро прибудут войска и спасут нас всех.

Она покачала головой:

- Не тех, кто в подвале.

- Знаешь, что? - я посадил ее на стул. - Посиди здесь, порисуй, что ли... Я за мамой, наверх. Не бойся, я дверь запру и заберу ключ с собой.

- А ты скоро придешь? - она доверчиво взяла меня за руку.

- Постараюсь. Лифт, правда, не работает. И я забыл спросить у твоей мамы, на каком мы этаже...

- Это нижний уровень, - девочка потопала ногой по полу, - дальше ничего нет. То есть, там иногда что-то шумит, но я не знаю, что.

- Я смотрю, ты часто тут бываешь, - заметил я.

- А то! - она весело засмеялась. - Няня у меня такая, - девочка подумала и вдруг явно повторила материнские слова. - Отыгрывается на ребенке за свое неумение жить. Она тут лечилась от а-мо-раль-ного поведения, а теперь ее никуда не берут на работу, только няней в семью. У нее два мальчика, а муж бросил, потому что она была гулящая.

- Нельзя так говорить, - я погрозил пальцем и двинулся к двери, чувствуя ломоту и усталость во всем теле. - Жди меня, будут стучать - не отзывайся.

"Неизвестно кому доверяют ребенка, - лениво ползло у меня в голове, пока я шел, отчаянно зевая, к неработающему лифту, - а потом удивляются, кто у них вырастает. Нет, эту няню надо будет выгнать... Господи, о чем это я?"

И снова - картинка мелькнула в голове, та самая, с белой подушкой. На этот раз я почти расслышал слова Милы, и были они, кажется, обращены ко мне...

Так, что мы имеем? Лифт, на котором нельзя уехать. Но не может же быть, что это единственный путь наверх. В случае аварии люди должны как-то подниматься, а значит - надо искать.

И я стал искать. Поблизости не было ничего похожего на лестницу, все двери сияли одинаковой масляной краской. Я прошел коридор до конца, пока не уперся в стенд с объявлениями - взгляд мой выхватил из общей пестроты крупные буквы: "Внимание! В нашем клубе - новый художественный фильм!". Вернулся к лифтам и пошел в противоположную сторону, там мне попался застекленный вход в музей - надо будет как-нибудь обязательно зайти... Желанной двери на лестницу нигде не было.

Я устал. Мозги отказывались работать, ведь всю жизнь, сколько себя помню, я хорошо высыпался - ну, может, кроме нескольких ночей, но тогда я все же не бегал по незнакомым коридорам без левого глаза, с сочащейся кровью дыркой вместо него...

Остановился. Никуда больше не идти, сесть на пол у стены и заснуть. Невозможно больше. Себя жалко. Почему нельзя просто наплевать на этих людей, запереться в какой-нибудь комнате и выспаться до прихода солдат?.. В конце концов, военные во всем разберутся. Может быть, они уже здесь, на территории, наводят порядок, пока я мечусь тут, разыскивая лестницу?

А если - нет?

Мне вдруг вспомнился Глеб, которого я видел всего один раз в жизни, тощий, укоризненный, с темным лицом. Фактически - я убил его. Из-за лени и нежелания связываться. Из-за страха за свою репутацию. Из-за стыда, что он, мой родной отец, превратился в животное, способное лишь к грубой физической работе. Да, в конце концов, из-за элементарной брезгливости. Не люблю, знаете, людей опустившихся...

Убил Глеба - и готов убить кого-то еще, лишь бы лечь, наконец, и отключиться?

Я снова пошел, проклиная все на свете. Это ведь только в книгах герой ведет себя смело и никогда не колеблется, а если и колеблется, то больше для вида, чтобы поиграть на нервах у читателя. Только в книгах - ну, может, в кино тоже - положительный герой и ведет себя целиком положительно, не ворует, не предает близких, не думает только о себе, не подсматривает за родителями по ночам. А разве есть такие люди? Вот я - герой, в целом, положительный, раз пытаюсь кого-то спасать вместо того, чтобы мирно подождать помощи. Но недостатков у меня больше, чем достоинств, и самое противное - Глеба-то я все-таки убил... Тьфу, чертовщина какая...

Я замер на месте, не сразу сообразив, что уже какое-то время смотрю на чуть выступающую из потолочного покрытия квадратную крышку люка. Немудрено, что поначалу я ее не заметил, глаз у меня всего один, и шарил я им исключительно по стенам. Остается найти лестницу, чтобы добраться до этой самой крышки - сущий пустяк, правда?..

Дальнейшие мои действия стоило бы заснять на кинопленку, чтобы позже вставить в какую-нибудь комедию положений из разряда "как не надо открывать люки": заглядываем подряд во все незапертые двери, ходим по чужим кабинетам, еще полным чьего-то присутствия, открываем и закрываем шкафы, потом нам это надоедает, и мы решительно выдвигаем в коридор тяжеленный письменный стол, с которого во все стороны летят бумаги. Высоты стола, конечно же, не хватает, и мы тащим стул, потом - второй. Аккура-атно, чтобы не грохнуться головой об стену, влезаем на свою шаткую конструкцию, медленно-медленно выпрямляемся и - вот она, крышка. Естественно, заперта. Дальше все в обратном порядке: совсем уж аккура-а-атно слезаем на пол, давая массу мысленных характеристик создателям этого идиотского запасного выхода, бежим на пост, отыскиваем малюсенький ключик с биркой "Шахта", молясь, чтобы это оказалось то, что надо, возвращаемся к своей импровизированной лестнице, осторожненько (шатается, зараза!) лезем вверх, единственным своим глазиком вожделенно пялясь на крышку, хватаемся, втыкаем ключ в замок - ура, получилось!.. Отпираем, тянем крышку на себя - вместе с целой кучей мусора - потом долго и тоскливо не можем подтянуться (эх, школьные уроки физкультуры, где же вы?..), но все-таки титаническим усилием втаскиваем свое хилое тело в проем люка, и - а как же иначе! - стулья с грохотом обрушиваются. Обратно придется прыгать.

Минуты три, наверное, я отлеживался в широкой вентиляционной трубе, в которую залез с такими жертвами. Болело все, даже, кажется, мозг. Тянуло холодным сквозняком. Интересно, эта труба хоть как-то соединяется с лифтовой шахтой или всего лишь опоясывает этаж?..

Вставать не хотелось, уж очень комфортно я разлегся, положив голову на руки, словно в кровати. Может, и полежать так? Часика три или четыре?..

При мысли о том, что сейчас снова надо двигаться, куда-то лезть, а на пути вполне может оказаться какая-нибудь паскудная стальная решетка, я застонал - и поднялся на четвереньки. Пополз искалеченной черепахой, все время стукаясь головой о трубу и впервые в жизни мысленно матерясь, потрогал мокрую повязку на глазу, сморщился от боли. Все-таки надо бы его обработать, не дай Бог, загноится - половину лица в больнице оттяпают...

Труба, по которой я тащился с такими оптимистичными мыслями, оказалась, к счастью, боковым ответвлением другой трубы, вертикальной, высоко вверху освещенной лампочкой. На стенке - металлические скобы для лазанья, узкие и редкие. Очень весело.

В каком-то фильме я видел подобную сценку: человек лезет по трубе вверх, устает, почти срывается, и вдруг одна скоба выскакивает из стены - и все, привет, распластанный труп. На самом деле это оказалось легче, чем я думал, нагрузка на руки приходилась не смертельная - а может, мне просто побыстрее хотелось на свободу. Я лез, глядя только на лампочку, словно она была магнитом, и думал только о ней: вот доберусь и отдохну. Пару раз на моем пути попадались такие же боковые ветви, как та, из которой я сюда попал, но сил на то, чтобы слазить туда и поискать открытый люк, у меня уже не осталось. Да и откуда тут открытые люки?..

Лампочка. Дальше, наверху, еще одна, но за таким толстым кольцом мрака, что об этом не хочется думать. Руки начали уставать, я подул сначала на одну, потом на другую ладонь, потряс ими по очереди в воздухе, постоял неподвижно. Легче не стало. И я полез дальше.

"Отец" не раз говорил мне: "Желания исполняются, Эрик. Если ты чего-то очень хочешь, просто больше всего на свете, ты это сможешь. Потом сам удивишься, потому что это будет очень трудно, почти невероятно. Но в процессе, когда ничто извне не влезет в твой мозг, ты будешь думать только о победе - и победишь". Любил мой "папа" красивые слова.

Мне казалось, что я не поднимаюсь вертикально, а беспомощно вишу на этих скобах над пропастью. Руки ныли так, что порой я начинал стонать сквозь зубы и подбадривать самого себя вслух, как делал иногда в детстве: "Ну, Эрик, ну, давай, милый, хороший, ну, еще капельку!". Голос мой звучал хрипло и одновременно гулко в трубе.

Вторая лампочка. До третьей я добраться уже не надеялся, для меня, не спавшего сутки, раненого, это было чересчур. Но, задрав голову, третьей лампочки я не увидел - метрах в пятнадцати надо мной нависал потолок. Вот и приехали...

Был момент, когда я почувствовал злое отчаяние и заплакал, ткнувшись лбом в холодную скобу и вытирая слезы о свитер на плече. Все можно пережить, кроме бесплодности своих усилий.

Тут хочется сказать: я подумал о судьбах людей, от меня зависящих, и волевым усилием заставил себя подниматься дальше, чтобы проверить, потолок там или нет. На самом же деле никакие люди даже не пришли мне в голову, просто я панически испугался навсегда остаться в этой чертовой трубе, и это собрало во мне остатки сил.

Конечно же - никакого потолка наверху и не было, просто труба изгибалась под прямым углом и дальше шла, словно по заказу, горизонтально. Я втянулся в нее, лег и долго отходил, охлаждая о металл горящие ладони. Мне казалось - я в самолете, лечу, лежа где-нибудь в грузовом отсеке, и слушаю шум винтов, а внизу плывет сумрачная вечерняя земля с огоньками городов и поселков, с широкими асфальтовыми шоссе, гаражами, вышками, заводскими трубами, двориками... И так хорошо мне, спокойно, ни о чем не думается, голова светлая и пустая.

Потом я встал и, согнувшись в три погибели, потащился дальше в полнейшей темноте, шаря руками по стенкам. Шаги мои создавали слабое эхо, я слушал этот единственный звук и вдруг остановился - подо мной разговаривали!

Их было двое, и говорили они достаточно громко, словно не боясь, что их могут услышать. Я испуганно залег, прижимая ухо к ледяному металлу.

- ... и здесь, и там, и везде - эти дебилы в пижамах! - почти плаксиво пожаловался один. - Представляешь, мужики, бабы - все под одну гребенку. Я одного спрашиваю: где здесь выход? А он мычит, как обдолбанный...

- Это больные, - авторитетно отозвался второй. - Я же с самого начала говорил: дальше надо ехать! Что мы тут забыли, в психушке?

- Да откуда ж я знал, что станция - в психушке?! - возмутился плаксивый.

- А что, место хорошее! - густо захохотал его собеседник. - Интересно, травы у них нет? Может, спросить?..

- Иди ты со своей травой!..

- Ладно, не бухти. В город выйти надо, а козлы эти - на всех дверях. Что они, как с цепи сорвались? Я говорю: идите, вы свободны! А они, представляешь: мы не можем, мы лечимся! Идиоты... Ну, правда, нашлись тут ребята, не у всех крыша съехала.

- Я бы уж вернулся. Надоело. Толку никакого, они же ни хрена не понимают, им одно талдычишь, они тебе - другое... совки чертовы...

Я почти ничего не понимал из этого разговора. Ну, выпустили больных - об этом я слышал. А что за трава? Кто такие "совки"? И при чем тут какая-то станция?

И тут меня озарило - я понял, при чем...

Но времени не было - я пополз дальше, едва подавив в себе желание громко постучать и, пользуясь своей недосягаемостью, крикнуть: "Ау, я вас слышу!".

Они все еще говорили, но расстояние растворило и сделало неразличимыми их голоса. Труба вела меня к двери - я уже видел ее, приоткрытую в слабый свет, на выложенную кафелем площадку, к долгожданной запасной лестнице. Там был воздух, там можно было встать во весь рост, потянуться, подышать...

Миг - и я вырвался, хрипло кашляя и почти не думая о том, что предстоит еще подниматься на смертельно уставших ногах, искать наверху неведомый центральный пост, сталкиваться, возможно, с посторонними. Главное - свобода. Вот уж не думал, что страдаю клаустрофобией...

Лестница была пуста. Овальная дверца, через которую я вылез из трубы, висела на искореженных петлях, замок был совсем недавно взломан - я увидел царапины, обнажающие беловатый металл, следы то ли лома, то ли топора. Выходит, кто-то мне помог, сам того не зная. Ну и спасибо.

Не буду описывать подъем, хотя и его можно было бы заснять для истории. Человек, у которого все тело ноет от усталости, а глаза (в моем случае - глаз) слипаются от жестокого недосыпа, производит впечатление пьяного - и вот так, пьяно шатаясь, я карабкался вверх, перебирая руками по перилам и вполуха прислушиваясь, не несет ли кого-нибудь по мою душу. На первый взгляд лестница казалась бесконечной, но постепенно глухой шум, доносящийся откуда-то сверху, начал распадаться на голоса и выстрелы, и я понял, что поверхность близка.

От усталости мне даже не было страшно - я просто ничего не чувствовал. Ну, убьют. Подумаешь, важность какая. Зато можно будет лечь и больше не подниматься...

Все на свете рано или поздно кончается, и мой путь наверх кончился тоже. Последний пролет, засыпанные сверкающими осколками ступеньки, стандартная зеленая дверь с зеркально вывернутой надписью "Запасной выход" на остатках стекла, кровавые отпечатки пальцев на никелированной ручке, круглые капли крови на полу (бедняга, похоже, здорово порезался), знакомый коридор первого этажа - и я окунулся в кошмар.

То, что творилось наверху, потрясло меня более всего, виденного за тридцать два года моей жизни - а видел я немало. Все мои прошлые впечатления, все беды, радости, сюрпризы, моменты отчаяния - все вдруг провалилось в бездонный колодец, а сверху, на крышку этого колодца, уселся самодовольный ужас и скорчил мне гримасу...

Мертвый - безнадежно мертвый, белый, исковерканный человек в медицинском халате поверх серого костюма лежал, беспомощно раскинув руки, поперек ковровой дорожки, а чуть дальше, в распахнутых дверях кабинета, скорчился еще один - живой, но умирающий, с огромной зияющей раной над правым ухом, кровь из которой залила пол огромной маслянистой лужей. Я бросился к нему, инстинктивно, но увидел, что в самом кабинете, в разных позах, застыли еще трое, среди них - та красивая женщина в розовом свитере, которую я встретил в самый первый миг на этой территории. Здесь же был и гладкий Феликс, он тормошил, всхлипывая, женщину за плечо, словно не видя ее обескровленного лица с открытыми, расширенными до предела глазами... Я ушел - ничем нельзя было им помочь.

Все вокруг меня было взломано, перебито - даже цветные репродукции на стенах скалились раскрошенным стеклом. Растоптанные листья фикусов, поваленные стулья, вывороченные из столов горы документов, по которым уже пробежались чьи-то грязные подошвы, оторванные телефонные трубки и куски аппаратов, чернильницы (возле каждой, на полу, черно-фиолетовая лужица), карандаши, россыпи скрепок - все говорило о битве, которая кипела в этом здании час или два назад, но все уже кончилось - теперь вопли и стрельба доносились с улицы.

Я не прятался - смысл?.. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. В голове вертелось лишь главное: Мила выглядывала на центральном посту в окно, значит, этот пост находится на поверхности, вероятно, на первом этаже. Надо просто заглядывать во все двери, я догадаюсь, если найду, я просто почувствую...

Новый приступ тошного страха: четыре женщины в разгромленном машбюро, и все - лицами в клавиатуры машинок, руки - на коленях, всем стреляли в затылок, не дав подняться. Медицинский пункт: седенький доктор с добрым, как в детской книжке с картинками, лицом лежит среди своих белых сверкающих шкафчиков и неподвижно смотрит в потолок, и тут - ни одного целого стекла, словно неведомые мне вандалы получали удовольствие от смертного стеклянного звона. Приглядевшись, я понял: они что-то искали, по полу раскиданы лекарства, шприцы, ватные шарики, разлита зеленка, попахивает нашатырем.

Холодно: побиты окна, в коридорах гуляет сквозняк, вымораживая аквариумы с рыбками, цветы на подоконниках, стаканы с недопитым чаем...

Как странно: начинает светать. Я огляделся в поисках часов и наткнулся взглядом на "План эвакуации сотрудников при пожаре", аккуратно начерченный на ватмане и забранный под стекло - единственно целое. Мелкими буквами, каллиграфическим почерком, каждая комната была названа там по имени, и нужный мне центральный пост - тоже, он располагался в правом крыле здания, в комнате номер семь.

Центральный вестибюль. Никого, лишь в двери стеклянные видно: несколько человек в коричневых робах прямо на снегу избивают охранника, молча, без криков, словно в немом кино. Не кричит и он, лишь закрывает от ударов голову и пытается встать, но его вновь валят с ног и продолжают бить, не оглядываясь по сторонам...

- Эй! - крикнул кто-то.

Я обернулся. Ко мне настороженно, как-то по-крысиному бочком, приближался сутуловатый густобровый мужчина в черной кожаной куртке и знакомых уже синих штанах наподобие шоферских, с вытертыми коленками. Он держал монтировку, потряхивая ею, словно примерялся для удара, и смотрел на меня, как на странную зверушку, некстати вынырнувшую из норы прямо перед охотником.

- Не надо этого делать, - попросил я и удивился, до чего уравновешенно звучит мой голос. - Я вас не трогал - и вы меня не трогайте.

- Ты из этих, из начальства? - вкрадчиво спросил он, сверкая глазами.

- Конечно, нет, - я на полшага отступил от него, не отрывая взгляда от монтировки. - Я, скорее, пациент - меня привезли... на тестирование.

- Ах, пациент... - разочарованно, как мне показалось, протянул он. - А чего ж ты тогда не в пижаме?

- Так я же говорю - только привезли. Ночью. А тут - вся эта беготня...

Мужчина выпрямился и опустил-таки свое оружие:

- Беготня - это да. С ума прямо посходили... А я и смотрю - не похож ты на начальника. За что взяли-то?

- За аморалку! - быстро ответил я первое, что пришло в голову.

Он радостно хохотнул:

- Ну, это я понимаю! У вас тут все шиворот-навыворот, нормальные вещи аморалкой обозвали. Что ж нам, мужикам, и жить теперь нельзя? В узел прикажете завязать? - он снова хохотнул. - Ладно. Теперь ты уже не пациент, нету ваших докторов, можешь шагать к своей... аморалке.

- Спасибо, - я попытался улыбнуться, но вышло криво и неискренне.

Он развернулся и, напевая, двинулся к выходу, по пути грохнув монтировкой по голове какой-то гипсовой скульптуры, стоящей у дверей.

И тут я услышал визг - он многократно отразился от коридорных стен, прозвенел по потолку, ударив в каждый светильник, и угас. А уже бежал туда, потому что визжала женщина (Мила?), и она была в опасности.

Опять хочется написать: я, такой-сякой, счел своим долгом защитить слабого, пусть даже ценой своей жизни. Чушь. Это был инстинкт, прочно сидящий где-то в крови, и умирать я совсем не собирался - просто несся, на бегу прикидывая, что бы использовать в качестве оружия. Драться я не умею, руку поднять на человека не могу, да и бесполезно - у меня нет никакой мускулатуры, свалить меня легче легкого. Смешно мужчине гордиться своей слабостью, да я и не горжусь - констатирую печальный факт.

На глаза мне попалась разбитая настольная лампа, знаете, из этих, конторских, на длинной металлической ноге. Я чуть не наступил на нее у покинутого стола дежурного, за две двери от комнаты номер семь - именно оттуда доносились крики. Схватил, прижал провод ногой, дернул - вот и оружие.

Кричала Мила - я угадал. Ладонями изо всех сил упираясь в боковины металлического шкафчика, в котором сидела, она ногами, обутыми в грубые мужские ботинки, отчаянно пыталась отбиться от рослого, нагло похохатывающего парня, а тот, словно играя с ней, все тыкался, отскакивал, снова нападал. Было в этом что-то сюрреалистическое, кошмарное, болезненно неправильное: он бросается на нее, как кошка на мышь, ловчит, забавляется, тянет время, а она - мужественная мышка - борется за жизнь до последнего, и нет у нее шансов, только отсрочка, а дальше - ужас.

- Мила! - крикнул я, забыв на секунду о том, что собирался сделать. Мне просто хотелось услышать ее голос, понять, что она не сошла с ума от этой дикой игры, убедиться, что она меня помнит.

- Эрик!.. - она увидела, узнала и вдруг - чудо! - стала сильнее нападающего кота: не дав ему обернуться и броситься на меня, с силой лягнула обеими ногами в живот. Потеряла равновесие, грохнулась, взвыв от боли, но я был уже рядом и впервые (клянусь, действительно впервые!) ударил человека, без всякой жалости, без опаски, почти с удовольствием. По голове. Брызнувшей осколками настольной лампой, красиво, как в художественном фильме про сыщиков и бандитов, и так сильно, что удар причинил боль моим рукам и согнул металлическую шею лампы почти под прямым углом. Пальцы мои разжались, и я закричал бы - в другой ситуации.

Все это было, как в кино: подвал, шахта, чужой разговор в комнате под трубой, лестница, а теперь вот это - странная неравная схватка среди неработающих телефонов и порванных проводов... Неравная - потому что парень повалился без чувств прямо мне под ноги, а Мила, из шкафа, словно мифическое божество в современном антураже, всей тяжестью своего тела наступила на его затылок, заставив там что-то хрустнуть.

- Перестань! - я вытащил ее на свет, и сразу же - она обмякла, заплакала, запричитала детским голоском, поймала мою руку, сжала ее, все громче рыдая от пережитого.

- Ну, ну, - я неловко погладил ее встрепанные, словно стоящие дыбом волосы, вытер ладонью слезы со щек, - все хорошо, ну, перестань, я успокаивать совсем не умею... Знаешь - а девочка ведь нашлась! Я ее у тебя в комнате закрыл, не тащить же с собой, верно?..

- Серьезно?! - Мила моментально перестала плакать. - Да, Эрик, нашел? Ты нашел? С ней все в порядке?..

- В полном, - заверил я. - Ее в электрощитовой заперли. Случайно, наверное. Сейчас сама увидишь. Нам надо вниз.

Она постояла, глядя на меня со смесью счастья и тоски:

- Не могу, Эрик. А папа?

Я огляделся:

- Ладно. Я его приведу. Не знаешь, войска прибыли?

- Конечно. Но тут - двенадцать тысяч больных. Нельзя сбрасывать бомбы. Прислушайся...

Снаружи стреляли.

- Они, кажется, пытаются пробиться к зданию, - сказала Мила. - Я не знаю. В окно почти ничего не видно... Кажется: больные их не пускают. Не хотят обратно в блоки. Можно, в общем-то, понять. Но нам не легче... мы-то здесь при чем?..

- Я найду Трубина, - пообещал я. - Видишь, тебя же нашел. Ты сможешь сама спуститься к дочери? Ты знаешь, как попасть в подвал не... не по трубе?

Она подняла брови:

- Какая труба? Лестница же есть.

- Тогда пойдем, - я покусал губу от досады. - А я по трубе лез - жуть, что такое.

В коридоре мне вдруг захотелось закрыть ладонью ее глаза, чтобы не видела трупов. Как ребенку - закрыть, оградить от страшного. Но я боялся прикоснуться, словно меня могло ударить током, и мы шли рядом, сохраняя сантиметр дистанции - ровно один спасительный сантиметр. Не могу этого объяснить, не понимаю, что нашло. Должна была сроднить опасность, а получилось наоборот, и я мучился томительной невозможностью ее тронуть - притом, что, несмотря на страшную усталость и бессонницу, все сильнее этого хотел.

- Эрик, - у дверей запасного выхода Мила повернулась ко мне, шатко приблизилась, и я замер, совершенно уверенный, что она хочет меня поцеловать в благодарность. - Эрик, папа может быть во втором секторе. Это наверху, где зал заседаний. Ты обещаешь, что его приведешь?..

- Нет, не обещаю. Ты понимаешь - здесь сейчас все возможно...

- Но ты обещаешь, что постараешься? - она настойчиво заглянула в мой (наверное, красный и мутный от усталости) глаз.

- Вот это - обещаю, - я улыбнулся. - Иди, там ведь ребенок - один. Можешь себе представить, как это - в четыре года сидеть в запертой комнате, не зная, где мать? На, - я протянул ей ключ с биркой "307", - сиди и жди. В любом случае я приду. Надеюсь, что с твоим отцом.

Мила осторожно просочилась сквозь выбитое дверное стекло, встала изнутри, глядя на меня нежно и грустно:

- Знаешь, что? Спасибо. Я не ожидала. Он... он хотел, похоже, меня изнасиловать, а не убить, но не знаю, что хуже. Спасибо, мой хороший. Ты настоящий мужчина.

Я кивнул и, сколько мог, проводил ее взглядом - на один пролет вниз. Потом повернулся к двери спиной, глубоко вздохнул и неожиданно для себя засмеялся.

Мне вспомнилось, как я - физически - стал мужчиной, и было это даже не столько смешно, сколько просто несерьезно по сравнению с долгой ночью, которая все никак не кончалась...

* * *

Странная все-таки штука - человеческая душа. Я перестал горевать о родителях, они словно ушли, взявшись за руки, в параллельный мир, и совсем другие вещи стали волновать меня, их сына.

Гладкие таблетки - я глотал их автоматически, трижды в день перед едой, почти не думая о том, какие изменения в моем теле вызывают эти крохотные капельки неизвестного мне вещества. А изменения были, и заметила их Хиля.

- Что ты принимаешь? - темным осенним утром она, сонная, чуть отстранилась от меня под одеялом, протянула руку и включила ночник. - Эрик, ты ничего такого сейчас не чувствуешь?

Я - чувствовал, но ощущение это было скорее неприятным, дискомфортным, мешающим.

Хиля осторожно откинула одеяло:

- У тебя третье утро так. Раньше не было.

- Раньше я не был мужчиной.

- А теперь? - он смотрела темными, почти испуганными глазами.

- Ну, теперь, наверное... - я не знал, что ей сказать. Дискомфорт пропал, вместе с ним исчезло и то, что пугало Хилю - все стало по-прежнему. Странно - меня не смущало, что она видела э т о. Наоборот, я скорее гордился.

- М-да. А зачем, Эрик?

- Зиманский сказал, что у меня не хватает тестостерона. Это он дал мне таблетки.

- Я догадалась. Но зачем, зачем? Ему-то какая разница?

- Хиля, если тебе это сейчас не нужно, значит, ничего и не будет. Но я должен стать... полноценным, просто так, для себя.

Она сердито посмотрела на меня:

- Ты всегда был полноценным. Неужели ты думаешь, что без... этого ты не был человеком?

- Человеком - да, но...

- Какое "но"? Главное - быть человеком, Эрик.

В тот день, собираясь на службу, я не мог отделаться от странного ощущения, что Хиля меня боится. Я и сам себя опасался.

Вечером зашел Зиманский с толстым кремовым тортом, украшенным затейливыми розами. Такие торты продавались в центральном гастрономе по специальному праздничному талону.

- Что, действует? - еще в прихожей он заметил мой тревожно бегающий взгляд и заулыбался. - Вот и отлично. А я тут... в общем, у меня день рождения, если вы не против.

Из кухни на голоса выглянула Хиля в домашнем платье и фартуке, с забранными под белую косынку волосами:

- Что ты сказал?

- День рождения. Я специально не говорил до сегодняшнего дня, чтобы вы с подарком не суетились. Давайте просто посидим, чайку попьем?

Длинный прорезиненный плащ, в котором он пришел, скрывал, оказывается, новенький серый костюм из дорогой шерсти.

- И в должности повысили, - объяснил Зиманский, снимая галоши и уверенно проходя в комнату. - Теперь я старший инспектор, начальник маленького отдела. Трое подчиненных, и все - девушки.

- Ну, может, семью хоть создашь, - Хиля поставила его торт на середину стола. - А то лет тебе сколько, и все один.

- Сколько? Всего-то тридцать четыре, - Зиманский засмеялся, заметив ее удивление. - Ну да, выгляжу моложе. Стараюсь быть в форме.

- Сам-то случайно таблеток не пьешь? - Хиля прищурилась.

- Да нет, мне без надобности. Я - человек до отвращения здоровый, у нас больных не держат.

Я еще не знал, что именно в тот день - день рождения моего друга - все рухнет в нашей жизни, превратится в пепел, а потом, возродившись, покатится по совершенно иному пути. Я не знал еще, что перейду ночью в параллельный мир, но не в тот, куда ушли мои родители, а еще в какой-то, неуютный и странный, и не буду в нем счастлив.

Все было хорошо - пока хорошо. Но грозная перемена уже стояла за дверью в гулком подъезде, готовая войти без стука в нашу нарядную квартирку, еще не обжитую, но раскрашенную, как цветами, узорами наших надежд на будущее...

Наверное, я все-таки это почувствовал - сейчас и не помню. Возможно, память просто дорисовывает несуществующие детали к той далекой, размытой цветной картинке. Но на секунду мне показалось: что-то случится. Хиля протянула тонкую руку за заварочным чайником, весело болтая с Зиманским, и меня кольнуло в самое сердце: какая же она красивая, какая чистая, невесомая, нереальная, и все-таки что-то случится, что-то изменится, и очень скоро...

Утром, в автобусе я, помню, снова думал о нашем ребенке и пришел к окончательной мысли, что это будет девочка. Даже имя ей придумал - Елена. Она будет похожей на Хилю в детстве, такой же тоненькой, слабенькой, бесцветной, и я буду беречь ее от любого сквозняка. Никаких детских садов, пусть мать сидит с ней дома. Никаких гулянок допоздна, игр на холодном ветру, чумазых мальчишек, норовящих дернуть за косу. Она будет много читать, ходить с нами в театры, я накуплю ей игрушек - пусть мирно возится с ними в уголке, под присмотром Хили.

И вдруг - в тот момент, когда моя жена потянулась за чайником - меня словно окатила ледяной водой странная, нелогичная мысль: никакого ребенка не будет. Тестостерон тут ни при чем, просто не будет ребенка, и все.

Потом мысль улетучилась, я включился в разговор, попробовал сладкое, с синтетическим привкусом, вино, принесенное Зиманским, почувствовал головокружение, но выпил еще, и еще. Все отодвинулось, как при болезни, смягчилось, стало нечетким и теплым, плывущим мимо меня, как облака.

- Эрик, тебе уже хватит, - Хиля ласково провела ладошкой по моей спине, и это прикосновение вдруг мощно отозвалось у меня внутри, вызвав долгое, жгучее, сводящее с ума эхо.

- Только мать сошла с крылечка, - сказали за меня мои губы, - Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит... - я улыбнулся.

- Какая Лена? - удивилась Хиля.

- Лена? Неважно. Это просто детское стихотворение. Я бы хотел - если у нас будет дочь - назвать ее Леной. Ты не против?

- Лучше бы мальчика, - моя жена пожала плечами. - Хотя - это же как получится. И еще не скоро будет.

- Почему не скоро? Давай - скоро. Дадут квартиру побольше, - я попытался обнять Хилю, но руки сделались тяжелыми. - А чего тянуть?

Зиманский усмехнулся:

- А правда, Хиля! Я вам хорошую коляску подарю. Могу даже няню найти, если надо.

- Что это вы вдруг? - Хиля обвела нас взглядом. - Ну, Эрик-то пьяный, а ты, Егор? Сам недавно говорил, что дети - это слишком сложно.

- Так то - для меня, - он для убедительности ткнул себя в живот пальцем, - а ты прирожденная мать. Есть женщины двух типов: матери и любовницы. Так вот, ты - именно мать, в лучшем смысле слова.

- Не знаю, - Хиля неуверенно поглядела в мою сторону.

А мне вдруг захотелось, чтобы Зиманский ушел. Это было неожиданно и никак не связано с моим к нему отношением, просто все мое существо умоляло оставить нас с Хилей вдвоем - и немедленно. Но как было сказать об этом человеку, который в свой день рождения пришел к единственным друзьям, потому что ему совсем не к кому больше пойти? И я стиснул зубы.

Он уже что-то рассказывал, весело жестикулируя.

- ... а потом пришел новый директор и начал водить нас строем. В цех - строем, на обед - строем, прямо как в армии. И что это ему в голову стукнуло? А я вообще толпы не люблю, натура у меня такая эгоистичная. Ну, и сказал ему: мол, товарищ директор, вы неправы. Крику было! Если бы не тот инспектор, что меня с завода вытащил, сидеть бы мне на конвейере до скончания веков!.. Там, понимаешь, как дело было. Стою, работаю. Инспектор по цеху бродит, толстенький такой, маленький, на фоне станков - просто лилипут. Подходит ко мне: "Ну-с, и какой процент выработки сегодня? Сколько брака?". Он думал, я сейчас мямлить буду или в бумажки полезу, а я ему - так-то и так-то, товарищ инспектор, столько-то деталей, это на столько-то процентов больше, чем вчера, и столько-то процентов брака. Он не поверил, в ОТК побежал, а там ему - на, вот тебе циферки! И сошлось. Он обратно прибежал, бумагами трясет, спрашивает с такой подначкой: "А вчера сколько выработки было? А за весь прошлый месяц? А брака сколько?.. А сколько на заводе рабочих? Кого больше, мужчин или женщин? А по разрядам?..". Уже и не знал, что спросить. Вижу - мозги у него плавятся. Целый час меня экзаменовал, аж вспотел, бедный. Мне-то что, смена моя идет, стою, болтаю. А через неделю - вызов в Управление статистики, на проверку памяти. Вот так я из рабочей спецовки и вылез.

- Как здорово! - Хиля слушала его, подперев кулаком щеку.

- Да ладно - здорово. Это же не врожденное качество, это тренировкой достигается. У меня работа такая - без памяти нельзя. Знаешь, что такое мнемоника?

- Слышала где-то...

- Ну, смотри. Допустим, мне надо запомнить номер твоей социальной карточки. Какой у тебя номер?

- Я так не помню... - Хиля взяла с секретера свою сумку, достала карточку, раскрыла на первой странице, - Вот, 399150033.

- Ну, это-то просто. Хотя, для примера тоже можно. У меня все цифры имеют цвет. Тройка - розовая, девятка - коричневая, единица - серая, пятерка - желтая, ноль - голубой. И представляешь себе, допустим, букет цветов. Или кубики.

- А-а, вон оно как... - Хиля убрала карточку и покачала головой.

- 399150033? - Зиманский улыбнулся.

- А ты молодец. И что, все числа так запоминаешь? Без ошибки?

- Первое-то время было тяжело, но теперь - автоматом. Этому любой может научиться. И ты можешь. Самое трудное - расширить свою память, на ячейки ее поделить, упорядочить. Как пчелиные соты. Как компьютер.

- Как - что? Последнее слово?

- Ничего, не обращай внимания.

- Слушай, рассказал бы хоть! - Хиля сдвинула брови. - А то все какие-то слова у тебя вылетают, одно другого непонятнее. Ты забываешь, а у меня в голове они потом сидят, как занозы!

- Хиля, ну зачем тебе знать, что такое компьютер? Если я скажу: "счетная машина" - это будет неправильно. Скажу: "устройство для игры" - тоже неправильно. Компьютер - для всего, на нем даже стихи можно сочинять и картины рисовать, но без знания принципа эта информация для тебя - пустой набор слов.

- Это тоже там, в другом мире?

- Ну, естественно.

- Привези нам компьютер, - Хиля лукаво склонила голову. - Сколько он стоит?

- По-разному, - Зиманский заулыбался. - Ишь ты какая - привези!.. Не могу. Вот уже чего мне категорически нельзя, так это тащить сюда компьютеры. Сразу по голове надают и заменят без разговоров.

- Ты так боишься этой замены? Что, расстреляют тебя там?

Они играли фразами, как мячиками, а я сидел, мучительно пытаясь слушать и вникать, но внутри у меня неумолимо нарастало ощущение, что эти двое просто тянут время, не желая расставаться. Им вместе интересно. А то, что я хочу побыть наедине с собственной женой, никого, кажется, не волнует.

- Ладно, а другое можешь сказать? - Хиля была слегка пьяна, но выглядела при этом необычайно привлекательно.

- Смотря что. Несекретное - могу.

- У вас есть Моральный кодекс?

- Только рок-группа с таким названием.

- А Семейный?

- Что-то похожее есть, но у нас другое законодательство. Брак, например, заключается пожизненно.

- Да ну, ерунда какая! А если люди характерами не сойдутся?

- Тогда они идут и разводятся. Расторгают брак. Вступили - не понравилось - вышли обратно.

Хиля захохотала:

- Извращение! Я представляю, сколько у вас трагедий на этой почве! И что, в социальной карточке у вас графа специальная есть: "развод брака"?

- Наша социальная карточка называется "паспорт" и выглядит совсем по-другому. Жалко, у меня с собой нет, а то бы показал.

- Паспорт? Я знаю - есть технический паспорт на радиоприемник. Но на человека?.. - Хиля вытерла набежавшие слезы.

- Тебя еще потрясти? У нас статуса нет и талонов - тоже.

- А вот это ты загнул! - моя жена покачала головой. - Не может быть экономики без талонов! Одни все съедят - другим не достанется.

- Это никого не волнует.

Я все еще молчал. Не потому, что не находил слов - у меня не было желания разговаривать. Единственное, чего мне хотелось - это чтобы Зиманский ушел, наконец. Но он все сидел, сидел, и конца этому не было. Хиля принесла салат, заварила еще чаю, выбросила пустую коробку от торта. Часы пробили девять.

Наконец, моя жена извинилась и убежала в туалет. Я наклонился к Зиманскому и с трудом разлепил губы:

- Егор... ты извини... но, может быть...

Он внимательно посмотрел мне в глаза:

- Уже пора? Ты чувствуешь, что мне пора уйти? Хорошо. Я понял - без обид, - на лице его появилась лукавая улыбка. - Правда, без обид. Тем более, мне добираться два часа, а утром на службу.

- Спасибо, - я сжал его руку. - Ты извини. Завтра придешь?

- Вот завтра как раз не могу. Дела на весь вечер. Зайду на неделе, не беспокойся.

Хиля вышла, прошла на кухню мыть руки. Зиманский стал одеваться.

- Ты куда? - моя жена вынырнула из-за перегородки, удивленная. - Разве ты не останешься?

- Никак, малыш, - Зиманский намотал на шею тонкий шарф и взял с вешалки плащ. - Надо в одно место заехать, там ждут - неудобно.

- А я думала, ты еще что-нибудь расскажешь... - Хиля огорченно надула губы.

- Я и так много лишнего рассказал. Надеюсь, все останется между нами. Это, знаешь, не те разговоры, за которые меня наградят денежной премией. Я должен быть серой мышкой, и только моя беда, что ничего из этого не получается.

Закрывая за ним дверь, Хиля пробормотала почти жалобно:

- Ты еще приходи, ладно?

- Считай, что условились! - гулко донеслось с лестницы.

Мы остались одни.

- Что это он вдруг так ушел? - расстроенная, моя жена принялась собирать со стола грязные тарелки. - Может, я зря смеялась? Он обиделся?

- А если и обиделся, - я почувствовал что-то вроде ревности, - так это его личное дело. Нам с тобой не о нем думать надо. У нас свои дела.

- Какие? - она вскинула на меня обиженный взгляд.

Я погладил ее по голове, провел ладонью по шее:

- Мы же все-таки муж и жена.

- Эрик! - Хиля попятилась.

- Иди сюда.

- Не пойду! - она отбежала к кухонной двери. - Ты странно себя ведешь! - верхняя тарелка из стопки вдруг упала, но не разбилась, а завертелась на полу белым фаянсовым волчком.

- Давай, помогу, - я подошел, поднял тарелку и встретился взглядом со своей женой. - Что ты хочешь? Я все сделаю. Хочешь, я достану тебе этот самый компьютер? Честно, достану!..

- Зачем? Я пошутила, - она торопливо дошла до кухонной раковины и бухнула в нее посуду. - На что он мне сдался?

- Играть. Картины рисовать, - я протянул ей тарелку и заметил отбитый краешек. - О, гляди.

- Ну и пусть, - Хиля зажгла колонку и открыла воду. - Купим новую.

- Конечно, - я с готовностью взял в руки полотенце и приготовился вытирать вымытую посуду. - Мы с тобой купим все, что захотим. У тебя, кстати, зимнего пальто нормального нет - пора на очередь записываться. Что ты еще хочешь?

Она покосилась на меня:

- Ничего. Устала. Может быть, хочу спать.

- Правильно, - меня так и тянуло со всем соглашаться, - уже поздно. Давай, я помою посуду? А ты отдохни.

- Не надо, Эрик. Пусть все будет, как всегда. Мне нравится наша жизнь, не стоит ничего менять.

- Да, а если изменения - к лучшему?

- Лучшее - враг хорошего.

Я вытер последнюю тарелку и поставил ее на полку. Хиля, вполголоса напевая, принялась наполнять ванну. Повернулась ко мне:

- Выйди, пожалуйста, я буду мыться.

- Почему - выйди? - я подошел к ней вплотную, больше всего на свете мечтая, чтобы она перестала хмуриться. - Я тебе родной человек, а ты меня стесняешься.

- Но ты же - всегда! - выходишь...

- А сегодня останусь, - я стал расстегивать на ней платье. - Ну, что ты такая недовольная?

Хиля вздохнула:

- Вот этого я и боялась. Зачем, Эрик? Может, обойдемся? Во всяком случае - пока?

- Но я же не буду мучить тебя, привязывать руки к кровати!

Наверное, этого говорить не стоило. Лицо Хили мгновенно сделалось непроницаемым, и она с силой отпихнула меня:

- И на том - спасибо!

- Хиля, милая!..

- Выйди, если не хочешь поссориться!

В комнате, ставшей вдруг пустой и маленькой, я подошел к окну. На улице лил холодный осенний дождь, облепленный листьями тротуар блестел в свете фонарей, как жестяная крыша. Неприкаянная собака трусила вдоль ограждения набережной, по реке почти бесшумно ползла тускло освещенная самоходная баржа. Людей не было видно.

За моей спиной Хиля, шурша простынями, начала застилать кровать, сказала тихо:

- Извини, котенок, не обижайся.

Я повернулся к ней:

- Никто не обижается. Я сейчас.

На кухне пахло ароматным мылом, стекло в оконце запотело от пара. Хиля оставила огонек в колонке - для меня, как всегда. Я влез в ванну, пустил горячую воду и задумался. Она была в чем-то права, когда сказала, что лучшее - враг хорошего. Все во мне горело, мысли сделались односложными и одноцветными, как кирпичи, но я не был уверен, что такое состояние лучше моего всегдашнего спокойствия. Да, хочется, и я отлично знаю - чего. Именно - "чего", а не "кого" - вот в чем проблема...

Хиля читала при свете ночника, когда я забрался рядом с ней под одеяло. Со стула, уютно сложив лапы, на нас лениво щурилась Ласка, ее белые усы, казалось, светились собственным, а не отраженным светом.

- Ну, вот и я, - внутри у меня вновь затлели раскаленные угли, и я придвинулся к Хиле ближе. Она покорно отложила книгу и погладила меня по щеке. Сказала что-то - я не понял.

- Что, Хиля?

- Я говорю - бедный мальчик.

- Какой же я бедный? - мои руки нашли под одеялом ее горячее тело. - Я очень богатый. У меня есть любимая жена - разве этого мало?..

- А у меня зато ничего нет, - вдруг сказала она.

Я хотел возразить, но все вдруг сделалось неважным - во всяком случае до тех пор, пока огонь жег меня изнутри. Она не сопротивлялась, просто закрыла глаза, позволяя мне делать все, что хочется. Но и не помогала, словно все происходящее ее не касалось.

- Хиля! - я попытался ее растормошить. - Что-то не так? Неправильно?

- Откуда я знаю? - не открывая глаз, она подняла брови. - Откуда знаю, как правильно?

Технически я представлял, что нужно делать, но на практике все оказалось достаточно трудно, не сказать, что очень приятно, и довольно комично - во всяком случае, Хиля улыбнулась. Я продолжал двигаться - она захихикала. В конце концов, я засмеялся сам:

- Ты чего? Тебе щекотно?

- Ты бы себя видел! - она наблюдала за мной приоткрытым глазом. - С таким серьезным лицом тебе надо отчеты писать, а не любовью заниматься.

- Не смейся, я же в первый раз!

Она захохотала в голос:

- Ой, чудо!.. - посерьезнела. - Ладно, не буду мешать.

Прошло, наверное, уже минуты три, но никакого результата своих усилий я не чувствовал, разве что усталость.

- Хиля? Ты не знаешь, так и должно быть?

- Как? - она очнулась от задумчивости.

- Ну, что я просто больше не хочу?

- Не хочешь - так перестань, давай спать.

- Ладно, еще чуть-чуть...

Я закрыл глаза и попытался сосредоточиться на том, что делаю. Почти сразу же передо мной возникло лицо моей матери, висящее в воздухе темной комнаты, и рука с обручальным кольцом, зажимающая ей рот. Это было давно, очень давно, но совершенно не стерлось из памяти, я помнил даже подсвеченную лампой родинку у маминого глаза и звук шумного дыхания, особенно громкий в вечерней тишине. У них - родителей - все происходило как-то иначе, чем у нас с Хилей, и я не мог понять, в чем же разница. Действие-то одно и то же!

Хиля шевельнулась и вдруг тихо застонала - это было все равно что плеснуть керосином в огонь. На мгновение я утратил контроль над собой и словно повис в воздухе над собственным телом. Потом все пришло в норму, и я понял, что больше не могу сделать ни одного движения, настолько устал.

- Все? - спросила Хиля.

- Кажется, все.

- Ну, и как?

- Не знаю, - я с трудом сел, трогая кружащуюся голову. - Легче стало. Но ничего такого. А ты что чувствуешь? Почему ты стонала?

- Пружина, - она улыбнулась, - упиралась прямо в позвоночник. Матрас надо купить ватный.

- А-а... Как думаешь, теперь будет ребенок?

Хиля засмеялась:

- В этот раз не будет. А ты нежный, это хорошо... Я боялась, больно сделаешь, настолько разошелся, - она слезла с кровати, поправила ночную рубашку, взяла со стула полотенце. - Но ты культурный мальчик - во всем.

Я не понимал, шутит она или серьезно.

- Кстати, поздравляю, - Хиля включила на кухне свет и чиркнула спичкой, зажигая газовую колонку, - теперь ты мужчина.

- Я тебя тоже.

- Немножко поздно, - голос моей жены донесся уже сквозь бегущую из крана воду. - Меня еще тогда можно было поздравить.

Она полезла мыться, а я остался сидеть на краю кровати. Ласка уже уснула на своем стуле, не дождавшись конца представления. Я погладил ее по спине и вдруг очень ясно вспомнил слова своего отца, сказанные им сквозь решетку Санитарного поселка: "...я пробовал. Разные есть способы... заставить себя это делать. И иногда - получается! Но чувство потом такое, будто тебя взяли и с головы до ног вываляли в грязи. Стоишь под душем и отмыться не можешь, потому что грязь-то не снаружи, милый, а внутри...".

Нет, грязи никакой не было, но вместо счастья и удовольствия я ощущал только опустошение, словно после долгой и бесполезной физической работы. В душ после Хили мне тоже не хотелось, тянуло в сон, и я отключился еще до того, как моя жена вернулась из ванны, успев только подумать, что Глеба надо навестить... обязательно... но как-нибудь в другой раз.

* * *

Донесся шум винтов, но не тот, что пригрезился мне в трубе после бесконечного подъема, а другой, реальный, и, выглянув в окно, я увидел в светлеющем небе вертолет. Он кружил над территорией, не снижаясь - только наблюдая, и мне показалось, что я вижу перекошенное лицо пилота за стеклом кабины. Ручаюсь - ему такая картина представилась впервые в жизни.

Внизу шел настоящий бой, и раскаленная его граница все никак не могла приблизиться к осажденному зданию, на втором этаже которого, в пустом зале заседаний, я стоял, без сил уткнувшись лбом в оконную раму. Схватка словно застыла на месте: с нашей стороны - огромная, совершенно неуправляемая человеческая масса в одинаковых темных робах, а с другой - такие же одинаковые зеленые солдаты в мокро отливающих касках. И тех, и других было много, примерно поровну, и это зловещее равновесие вдруг испугало меня - и сильнее всего, что мне уже пришлось увидеть. Я подумал: а если войска отступят постепенно к воротам, к железной дороге, к городу? Против лома нет приема, как сказал Голес. Потом он, правда, добавил: "То есть против шила". Если расширить: нет приема против жестокой физической силы толпы, никакой логикой не постичь ее действий, никаком умом не понять. А пули, водометы, слезоточивый газ нельзя применить в городе с двухмиллионным населением. Что же остается? Спалить спецзону полностью каким-нибудь направленным взрывом - вместе с нами, живыми?..

Я представил: там, снаружи, за плотным кольцом войск, просыпаются люди, разбуженные не мирными своими будильниками, а воем сирен гражданской обороны и ударами в рельс на каждой пожарной вышке, матери в испуге бросаются к детям, мужья - к женам, сестры - к братьям, кто-то судорожно звонит лучшему другу, чтобы узнать, все ли с ним в порядке, кто-то - любимой девушке или стареньким родителям, школьные учителя, собравшись кружком, пишут от руки объявления об отмене занятий и вешают их над дверями, на фабриках и в учреждениях спешно отпираются комнаты химзащиты и входы в убежища - на случай непредвиденной беды. Весь город, как одно живое существо, испуганно прячется в норку, чтобы переждать грозу, а по улицам без всякого специального распоряжения идут колонны военной техники, маршируют все новые солдаты...

А все-таки - что же случилось? Почему - именно сегодня, девятого февраля, в пятницу?..

Я огляделся и сразу увидел то, что искал - радиоприемник. Он висел немой черной коробкой в углу, над столиком с графинами и стаканами, и я шагнул к нему, глядя в решетчатый рот динамика, как в омут. Сейчас. Радио не соврет - оно просто расскажет не всю правду. Совсем как я. Но и это будет немало.

- ... будет не надо! - с полфразы заорал незнакомый голос, стоило мне ткнуть кнопку. Я испуганно убавил громкость. - Не допускайте инспекторов в ваши квартиры! Никаких инспекторов! Они не имеют права вмешиваться в вашу личную жизнь!..

Я вздрогнул и отступил, прижимая руки ко рту, чтобы не закричать, но ужас хлестал через край, и я почувствовал: еще секунда, еще слово из черной пасти радио, и паника лишит меня рассудка. Это было нереально, дико, страшно - то, что я услышал. Словно темная, покрытая жестким волосом лапа с острыми когтями вдруг полоснула по детскому лицу - вот как это было. И ни выхода, ни надежды - лишь клокочущий чужой голос:

- Немедленная отмена продовольственных талонов! Расчет только на деньги, никаких норм и карточек, никакого учета! Отстаивайте свои права, граждане, требуйте справедливого распределения!.. С сегодняшнего дня все талоны объявляются недействительными!..

- Заткнись! - непослушным голосом прошептал я.

- Отмена цензуры во всех областях деятельности! Вы имеете право открыто выражать свое мнение, каким бы оно ни было! Имеете право собираться в любом месте и с любой целью! Сво-бо-ду собраний! Сво-бо-ду!!!

- Заткнись!.. - я застонал, не в силах подойти и выключить приемник.

- Взрослые! Защитите своих детей от произвола пионерской организации, оглупляющей юные мозги! Займитесь сами их воспитанием, не давайте насаждать мертвую идеологию! Немедленный запрет любых молодежных объединений! Немедленный запрет деятельности Всеобщей Партии Социализма! Однопартийной системе - НЕТ!!!..

- Ну, пожалуйста... пожалуйста, прекратите... - я почувствовал горячие слезы, они текли даже из больного глаза, причиняя невыносимую, обжигающую боль.

- Граждане, ваша свобода - в ваших руках! Нет - произволу военных и государственных чиновников! Нет - системе жесткого распределения! Нет - издевательской пирамиде служебных рангов! Нет - унизительной системе соцобеспечения! Не отдавайте своих стариков в приют! Не позволяйте инспекторам наклеивать вам ярлыки! У свободного человека нет и не может быть статуса - он ЧЕЛОВЕК!!!..

"Этого не может быть... - в ледяном оцепенении подумал я, опускаясь на первый попавшийся стул, - никогда - у нас - такого не может быть... Это же конец всему - если правда. Останется только умереть".

Голос все кричал из динамика, захлебываясь издевательской, торжествующей, победоносной силой:

- Нет - государственной собственности! Вы имеете право быть хозяевами своей земли, своих жилищ и предприятий! Нет - информационному заслону! Вы имеете право знать, что творится в окружающем мире! Нет - официальной пропаганде! Нет - невежеству! Долой режим, при котором за мелкую ссору люди попадают в спецбольницы на психообработку и выходят оттуда бессловесными растениями! Нет - психообработке! Вы сами можете решить свои проблемы!..

Я сидел, покачиваясь на месте, как сомнамбула, и вдруг вспомнил весельчака из Радиокомитета. Он так спешил - куда? Неужели на свое рабочее место, чтобы по неведомому сигналу из спецгородка начать самую жуткую передачу в истории города? Что он вынес с собой? Неужели - вот этот самый текст, каждое слово которого - гвоздь, вгоняемый в крышку коллективного нашего гроба?..

Голос еще что-то выкрикивал, призывал, грозил, но мой слух уже отключился от него, перестал воспринимать непрерывный поток ужаса, льющийся из динамика раскаленной черной кровью. Снаружи, в морозном воздухе зарождающегося дня, ожил мегафон, и его звук показался мне таким успокоительно-родным, светлым, солнечным, что я заплакал до боли в сердце.

- Внимание! - разнесся над территорией властный окрик невидимого военного. - Внимание! У вас есть десять минут, чтобы все обдумать и прекратить сопротивление! Ситуация под контролем! Вы не сможете покинуть больницу - зона окружена! Я, начальник гарнизона генерал Куберт, обещаю, что все пациенты, которые проявят сознательность и откажутся помогать посторонним лицам, находящимся на территории, останутся живы и будут возвращены в блоки для дальнейшего лечения. Все прочие лица подлежат уничтожению - без суда и следствия! Слышите меня? Десять минут! Через десять минут, в случае продолжения сопротивления, будет применено ОМП!.. Для тех, кто не знает - это Оружие Массового Поражения. У нас нет другого выхода - вы угрожаете безопасности мирных граждан!

- Шутишь, - сказал я, поднимая взгляд на светлеющий прямоугольник окна. - Здесь же люди... здесь сотрудники... Трубин... Полина... да я, наконец!

Словно отвечая на мои мысли, генерал спокойно и рассудительно сказал:

- Персоналу и другим лицам, не имеющим отношения к противоправным действиям, я предлагаю занять укрытие! Вы знаете, как в него попасть! Повторяю: у нас нет другого выхода! Вы нас вынуждаете!..

Приемник еще плевался лозунгами, но все это сделалось вдруг неважно - я подошел и выключил его. Повернулся к окну, посмотрел на кружащийся, как муха, вертолет, сказал ему:

- Видишь, как все несправедливо? Что это будет? "Конусами" забросаете? Или только одну бомбу скинете на наши головы - но уж такую, что мало не покажется?.. Пожалуйста, только не химию - лучше уж ядерный заряд. Читал я о химии. Не хочу. Скажи им там, ладно? От химии с живого человека облезает кожа... а я хочу умереть легко. Скажи им...

И тут голос, которого я совершенно не ожидал, который, наверное, не надеялся услышать, тихонько, грустно, почти нежно позвал меня сзади:

- Эрик!..

Я повернулся в испуге - и замер, потому что ни разу еще не видел у Трубина такого лица...

* * *

Зиманский не пришел ни на следующий день, ни через два дня, ни через неделю. Пару раз у меня было побуждение заглянуть после службы в свой старый служебный дом, позвонить в квартиру номер пять и спросить: "Егор, в чем, собственно, дело?". Но я спешил домой, к Хиле, которая всегда возвращалась раньше меня и успевала приготовить ужин. Вечера у нас проходили под копирку: еда, разговоры, мытье посуды, ванна, потом - действо, которое моя жена ехидно называла "проверкой матраса", и все - спать. Один раз зашел семейный инспектор, худенький строгий старичок с папкой под мышкой, убедился, что мы мирно живем вместе, и подарил открытку с красными маками - традиция у них, что ли, такая? Иногда мы слушали музыку, больше "классику", но постепенно перешли на обычное радио, поставив новый серебристый приемник на полку, на самое видное место.

Наши дни были заняты под завязку. Переехав, мы оба неожиданно обнаружили, что лишились теперь и множества благ, которые будто по мановению волшебной палочки сыпались на наши головы раньше. Если родители всегда доставали нам продукты в своих специальных служебных распределителях, то теперь мы по очереди вынуждены были выстаивать "хвосты" в обычных магазинах, вместе с рабочими, дворниками и такими же служащими, как мы, что приводило Хилю в бешенство. Никто больше не подвозил нас в красивом черном автомобиле с шофером, и я постепенно забыл, что это такое, превратившись всего лишь в выросшего мальчика из фабричного района, где были такие же вечные очереди, автобусы, талоны и непроходящий дефицит.

Меня все устраивало, потому что я был почти счастлив. А вот жена моя все чаще вспоминала родительский дом - и свое безмятежное детство.

День на десятый, утром, она сказала:

- С Егором что-то случилось. Я заеду вечером к своим, заодно и к нему загляну - выясню, куда пропал.

- Может, вместе поедем?

- Хорошо, - без особой охоты кивнула Хиля. - Хотя...

- Что - хотя? Я помешаю вам разговаривать? Или вы не просто разговариваете? - сам не знаю, почему я это сказал.

Хиля смерила меня возмущенным взглядом:

- С тех пор, как ты стал мужчиной, у тебя самую малость испортился характер, Эрик. Так нельзя. У меня могут быть свои причины общаться с другим человеком без тебя, но это вовсе не означает, что мы с ним любовники.

В принципе, я понимал, что Хиля знает Зиманского намного лучше, чем знаю его я. Их связывали странные отношения, что-то между дружбой и родительскими чувствами, причем не Хиля выступала "матерью", а Егор - "отцом". Моя жена с ним была маленькой, ничего в жизни не смыслящей девчонкой и, должно быть, ей это нравилось.

- Ладно, поезжай одна, - я развел руками. - Я просто хотел тебе компанию составить.

- Не обижайся, - она виновато, но все-таки облегченно улыбнулась, - я просто переживаю за него.

Днем она вдруг позвонила мне на службу:

- Эрик, ты занят?

Что-то в ее тоне мне не понравилось:

- Да, но могу освободиться.

- Может быть, и не стоит, но будь готов выехать. Запиши адрес: поселок Шилка, улица Революции, дом 23. Это "профильная" лавка, под зданием должен быть подвал. Записал? Я еду сейчас туда.

- А что Зиманский?

- Его нет, - Хиля сделала паузу. - Я зашла в его квартиру, у меня есть ключи. А на столе - записка... Кажется, он влип в какую-то историю.

Я обдумал ее слова:

- Хиля, может, мне сейчас выехать?

- Сейчас - не надо, - твердо сказала она. - Только помешаешь. Смешно будет, кстати, если я встречусь там с его... начальством. Они ведь тоже оттуда. Из другого мира. Ну все, Эрик, не волнуйся.

Раздались короткие гудки. Я задумчиво положил трубку на место и уставился в окно, за которым моросил дождь.

Машинистка, бледная, с сильно округлившимся животом, прошла мимо, остановилась:

- Эрик? У тебя случилось что-то?

- Скажи, - я поднял на нее глаза, - где находится поселок Шилка?

- Шилка... ну, это далеко. Электричкой полтора часа. Я туда ездила как-то с первым... нет, со вторым мужем. Рынок там был хороший, посуды много продавалось. Сейчас-то, конечно...

- Что сейчас?

Женщина развела руками:

- Так ведь после аварии выселили всех. Коксовый комбинат взорвался, половина поселка подчистую выгорела. Домов десять осталось, да и в тех не живут.

Я задумался. В общем-то, все сходилось. Если и существует где-то загадочная "контора" Зиманского, то лучшего места, чем заброшенный поселок, для нее не найти. Интересно все-таки, действительно он - "оттуда"? Или все это время он разыгрывал нас с Хилей, наслаждаясь нашим удивлением?

И еще - зачем он дал Хиле ключи?..

- Слушай, объясни мне, как умный человек, - я подошел к машинистке, уныло выстукивающей что-то на древнем "Континентале". - Для чего мужчина может дать женщине ключ от своей квартиры?

Стук машинки прекратился. Ее хозяйка подняла на меня чуть припухшие, но все еще красивые глаза:

- А ты сам как думаешь?

- Да черт знает.

- А кто? И кому? Если не секрет, конечно.

- Знакомый дал. И не сказать, что большой друг, - я почувствовал, что начинаю краснеть. - Моей жене.

Машинистка подняла выщипанные брови:

- Он уезжал куда-то? Просил цветы поливать или за кошкой смотреть? Если нет, то, Эрик, не слишком-то все это хорошо.

- У них странные отношения. Но они не любовники, это точно, - я придвинул стул и уселся рядом. - Хиля не умеет врать.

Машинистка смотрела на меня изучающе:

- Нельзя так уверенно об этом говорить. Большинство мужчин думает, что женщины врать не умеют, а на деле... Хотя - тебе виднее. У вас вообще как, все в порядке?

- Да. Новую квартиру обживаем. Ребенка собираемся завести. Кстати, ты была права - я дочку хочу.

Она улыбнулась:

- Ну и не бери в голову. Может быть, он просто страшный перестраховщик, боялся, что свои ключи посеет, придется дверь ломать. А твоя, небось, сама ему идею подкинула: мол, дай мне запасные и не дергайся. Она заходила сюда, помню - бойкая девчонка. И красивая. Опекает тебя, как мамочка. Может, она всех так опекает? Ничего, родит - и найдет себе применение.

Мне заметно полегчало. Эту женщину я и люблю именно за оптимизм и способность быстро успокоить. Сказала два слова - и все, я уже улыбаюсь.

- Да и вообще, - машинистка потрепала меня по плечу, - по-моему, она тебя любит. Ты же славный парнишка, почему б тебя не любить?..

Прошло больше двух часов. Хиля не звонила, конторский день плавно тек к обеду, дождь перестал. Я заканчивал отчет по закупкам водопроводных труб за октябрь, когда внутри неожиданно кольнуло, и тихий голос сказал: "Не жди!". Я резко вскинул голову, но рядом никого не было, каждый сидел, уткнувшись в свои бумажки. Даже беременная машинистка увлеченно стучала по клавишам и с треском передвигала каретку после каждой строки. Во рту у нее торчала спичка - странная привычка для женщины.

Выходит, я заговорил сам с собой? Или загадочный голосок прозвучал прямо у меня в мозгу? А может, это был тот самый "голос крови", к которому я не прислушался в прошлый раз?..

Часы на голубой крашеной стене показывали без пяти два, можно было запирать стол и идти в столовую. Но ноги вдруг сами подняли меня и понесли к кабинету новой начальницы, еще молодой и довольно доброй.

- К вам можно? - стукнув в дверь костяшками пальцев, я вошел в просторную квадратную комнату. - Я вас не отрываю?

Начальница что-то писала в толстом блокноте, я заметил, что она - левша.

- Да-да, Эрик. Ничего.

- Извините, я не мог бы сейчас уйти? Понимаете, дело важное: друг попал в беду. То есть, к а ж е т с я, попал. Моя жена сейчас поехала разбираться, это далеко, за городом... Боюсь. Как она там, одна? Все-таки девушка, слабая...

Начальница улыбнулась и покачала головой:

- Ох, Эрик. Отчет-то вы сделали?

- Конечно.

- Принесите его сюда, я посмотрю. И... можете ехать. Сегодня вы мне не нужны, но завтра будьте добры явиться... - она помолчала. - А что за беда с другом? Можете сказать?

- Если бы я знал... Он немного странный человек. Память у него удивительная. Был рабочим, сейчас - статистический инспектор. И вот - пропал куда-то. Жена позвонила, говорит, надо ехать в какую-то Шилку...

Брови начальницы поползли вверх:

- Но там же никто не живет, в Шилке! Хотя, что это я... Какое мне дело? Поезжайте, Эрик. Только осторожнее.

Я благодарно кивнул. На самом-то деле, она не так великодушна, как кажется, просто я - хороший работник. Таких все любят.

... До вокзала я добрался за полчаса, автобус шел полупустой. Город совсем растерял листву и стоял голый, вымокший, с дымными кострами в скверах. Дым полз низко над землей, обволакивая темные от сырости стволы, дворники в резиновых плащах сгребали последние палые листья и укутывали толем низкие декоративные яблоньки. Чуть в отдалении показалось старинное розовое здание оперного театра, его недавно покрасили, и даже в мокрый пасмурный день оно выглядело ярким и праздничным. В полукруглых окнах горел уютный оранжевый свет, там уже готовились к вечернему концерту, доносились смазанные звуки оркестра.

Еще полчаса ушло на ожидание синей электрички с витиеватой надписью по бортам: "Лариново". Так называлась конечная станция, где располагался городской аэропорт - сейчас-то он в другом месте, новый, сплошь стеклянный, а тогда это было небольшое кирпичное сооружение с десятком узких взлетных полос, на которых, словно жуки, толкались пассажирские "Икары" и грузовые "Стрелки". "Ладьи" в наших местах тогда не приземлялись, эти мощные машины водились только в столице.

В детстве Хиля, помню, пару раз таскала меня смотреть на самолеты, и мы подолгу стояли летними днями у решетчатой ограды летного поля, слушая рев двигателей и наблюдая, как тот или иной маленький самолетик осторожно выруливает для разбега, набирает скорость, отрывается от бетона и взмывает в голубое небо - совсем как наша игрушка. Интересно было смотреть на пассажиров, сидящих с билетами в зале ожидания, у огромного окна, или в аэропортовском буфете, где на каждой скатерти нарисованы голубые крылышки. Всякий раз, стоило нам очутиться в том странном мире прилетов и отлетов, на Хилином лице возникало забавное глуповато-восторженное выражение: приоткрытый рот, бровки домиком, распахнутые глаза. Особенно мою девочку потрясали объявления по громкоговорителю: "Начинается регистрация билетов и посадка в самолет на рейс 39 Лариново - СТОКС, просьба пассажирам подойти к окошку регистрации номер 7" или "Прибыл самолет, следующий рейсом 21 СТОКС - Лариново - Белое море, встречающим просьба подойти к выходу номер 2". СТОКС - это один из столичных аэропортов, не самый крупный, но вот что означает сама аббревиатура, я так и не узнал. Это было и не важно...

В вагонах уже включили отопление и поставили вторые рамы, было тепло, чисто, пассажиров набралось немного. Я уселся у окна, приготовившись по старой детской привычке глазеть на проносящиеся мимо пейзажи. Этот маршрут был нами мало изучен, по большей части мы с Хилей ездили совсем в другую сторону, туда, где преобладают старые рабочие поселки, заводы и шахты. Дорога же на Лариново совсем другая: детские санатории, спортивные площадки, склады, железнодорожные отстойники и масса деревьев, целые леса, подступающие вплотную к рельсам. Для нас - интересного мало.

Поезд тронулся. Часть пути в этом направлении нужно ехать по городу, и я настроился скучать. Однако - не пришлось. Сразу же, на станции "Третья Грузовая", в вагон вошли двое, огляделись в поисках свободного места и уселись напротив меня.

Я доверяю своей интуиции, и эта интуиция вдруг шевельнулась во мне, словно живой червячок в желудке или - если вспомнить машинистку - как неродившийся ребенок в женском чреве. Что-то с этими людьми было не так, что-то неправильно, хотя выглядели они вполне обычно. Один, лет сорока, был одет как мелкий служащий, коротко острижен, в тяжелых роговых очках и твердой дерматиновой шляпе. Второй, помоложе, светловолосый и вертлявый, производил впечатление заводского учетчика: парусиновая куртка, кепка, грубые брезентовые штаны, потрепанный портфель. Ничего особенного. Но все-таки что-то было, и я стал приглядываться.

Они меня совсем не замечали, занятые тихим разговором, никто не смотрел в мою сторону и не мешал мне играть в дознавателя, изучающего поведение подследственных. Поэтому "блеск" (это слово мой отец принес со службы) я заметил довольно быстро. "Блеск" - это то, за что обычно цепляется в облике подозреваемого опытный сыщицкий глаз, что-то, чего не должно быть у обычного человека - или как раз должно, но этого почему-то нет.

У старшего "блестели" наручные часы, на которые он изредка кидал озабоченные взгляды. Не сказать, что какие-то особенно дорогие часы, так, простые, в белом металлическом корпусе, на металлическом же браслете. Корпус уже потускнел от времени и покрылся царапинками, чуть выпуклое стекло было немного мутным, словно запотело от сырости. Но! Точно такие же часы носил Зиманский, правда, те были поновее. Я как-то спросил, помнится, где он их купил, и мой друг ответил, не задумываясь: "Выдали на складе". Не знаю, почему это зацепилось. Может быть, потому, что инспекторам ни на каком складе не выдают наручных часов, а это значит, что речь идет о пресловутом "другом мире"?..

Второй мой попутчик, молодой, поначалу был для меня загадкой. Несмотря на все возрастающее ощущение неправильности, явного "блеска" в нем не было, человек как человек, разве что немного суетливый. Я разглядывал его с головы до ног, ничего не находил и вдруг понял, что меня смущает: парень был н е р у с с к и й! Наверное, если бы мой отец не служил дознавателем, мне и в голову не пришла бы подобная мысль. Обычное веснушчатое лицо, белобрысый, с чуть оттопыренными ушами. Глаза, правда, светло-карие, но такое у блондинов хоть редко, но встречается. И все-таки его черты выдавали другое происхождение, другой какой-то тип внешности, пусть на первый взгляд и вполне славянский.

Откуда у н а с вдруг взялся нерусский заводской учетчик - вот чего я не мог понять. На территории нашей страны исторически живут лишь две нации - русские и татары, но ни к тем, ни к другим парень не относился. Можно, конечно, предположить, что в нем чисто случайно всплыли какие-то древние корни - если бы не наручные часы его товарища. Двое, и оба с "блеском" - это немного перебор.

Я закрыл глаза и притворился, что мирно дремлю под стук колес, не переставая напряженно прислушиваться. Уже через пару минут они осмелели, заговорили чуть громче, и слова стали различимы.

- ...я говорю, какой пропуск, идиотка? - вполголоса рассказывал молодой. - Я говорю, тебе пропуск нужен или документация, которую я привез? Могу ведь и обратно уехать, а тебе за это по голове настучат.

- И что, пропустила? - старший усмехнулся.

- Не-а. Пришлось возвращаться. Гадкая она баба, влетело мне из-за нее.

- Все правильно, Ген, у тебя своя работа, у нее - своя. А ты на безалаберности своей когда-нибудь погоришь. Неужели трудно перед выходом карманы проверить?

Молодой обиженно засопел:

- Мне некогда. Карманы! Тут же не продохнешь, восемь часов смена, час в клубе торчать и всю эту галиматью с умным видом слушать, потом час до общаги добираться, и там тоже - то уборка, то рамы чинить, то собрание комитетское... Работать-то когда? В выходные все закрыто, я пробовал!

- Но я-то успеваю.

- Ты! Ты у нас - гений. Да и служба у тебя, между прочим, непыльная. А я устаю, как сволочь. Просил перевода, так не разрешают! Пробовал на лапу дать, так на меня еще и наорали!..

Старший засмеялся:

- Правильно наорали! Ты где находишься? На лапу... Кому, директору?

- Заму.

- Да без разницы. Не берут тут "на лапу", мой милый, пора бы знать. Не принято! Нет оснований - ничего не получишь, хоть луну с неба достань. Помнишь, зимой мы насчет комнаты тебе хлопотали? И что? Не положено! Делай карьеру, работай, добивайся - тогда все будет.

- Карьеру? - молодой скривился. - А как ее, карьеру, делать? Самый ужас, что никого не подсидишь! Ходят, смотрят, на собрании обсуждают. Могут повысить, могут понизить... Я так не умею.

- Чудо ты в перьях, да ведь так и надо!

- Это не я чудо, а они - чудики. Все у них навыворот. Лизка, кстати, меня отшила - вот тебе еще один пример неправильных мозгов. Я ей говорю: зачем тебе все эти бумажки, ими никого не удержишь, если любим - и так вместе будем...

- А она? - с любопытством спросил старший.

- Она... - молодой досадливо крякнул. - Она мне ехидненько так отвечает: милый мой, у нас с тобой есть законы, не мы их принимали, не нам их и отменять. А будешь, мол, и дальше в том же духе - в Моральный отдел сообщу по месту твоего жительства, чтобы тебе жизнь медом не казалась. Я ей: да ты что, стучать на меня пойдешь?! А она: и пойду, а что тут такого, если ты мораль нарушаешь?.. В общем, до того договорились, что она ушла и дверью хлопнула. Интересно, она теперь действительно жаловаться будет?

- Лиза? Нет, думаю, не будет. Она девчонка умная, не ее дело - тебе биографию портить. Но близко ты к ней больше не подходи, здесь твои разговоры о свободной любви не пройдут, можешь полгода "специалки" заработать за оскорбление личности.

- Ты серьезно?..

- Да нет. За одни только слова вряд ли. Предупреждением отделаешься. Но клеймо тебе приклеят, не отмоешься, так и будешь в аморальщиках ходить.

- Все навыворот, все!..

Они немного помолчали. Поезд ровно покачивался, за окном тянулся деревянный забор железнодорожного склада, а за забором, на чисто выметенной площадке, трое рабочих разгружали небольшой грузовик и отгоняли от своих ног крупную собаку, похожую расцветкой на мою Ласку. Собака вертелась, вставала на задние лапы, беззвучно лаяла - расстояние съедало звуки. Выглянуло неуверенное солнце и осветило осеннюю грязь, людей, машину, мокрый красный флаг над складской крышей.

- Тоска, - заметил молодой. - Форменная тоска. Особенно в выходные. Ходишь, маешься, а чем тут заниматься?..

Старший спрятал сытый зевок и отозвался:

- Бери пример с Ирины.

- Но я-то не баба, чтоб букетики составлять!

- Я не про букеты, я в принципе говорю. Все занятия - в твоей голове, знаешь, сколько интересного там можно найти? Ирина вот цветами увлеклась, Петр рисует - и, между прочим, здорово насобачился, хоть сейчас на выставку. Макс с Еленой в походы ходят, а Юлий - представь - начал писать, даже машинку себе купил печатную. Я кое-что читал, понравилось. Глубоко, психологично...

- А мне что делать, если я не творец, а потребитель? Потреблять-то нечего!

- Тогда заведи друзей. Егор завел, пару какую-то супружескую. Так рассказывает - умрешь, не встанешь!..

Я вздрогнул, потому что о ком шла речь, если не о нас с Хилей?..

- Не умею я дружить, - сказал молодой усталым голосом.

- Тогда, Ген, не знаю. Думай, может, что и придет в голову. Ты же неглупый парень, ленивый только. Сам не знаешь, чего хочешь.

- Оттянуться хочу! По полной программе! В ночной клуб сходить, например. И чтобы никто при этом над душой не стоял!..

- Тогда один выход - не можешь, увольняйся.

Молодой, кажется, опешил:

- Как это?.. Но я же...

- Вот видишь! Прикипел. Так оно и бывает. Вернешься обратно, и все будет не так. Уж где, где, а дома ты точно себе занятия не найдешь. Это такой опыт, после которого мозги переформатируются намертво.

Я задумался над их словами. Хиля как-то сказала о Зиманском: он ни здесь, ни там - не дома. Если эти двое тоже "оттуда", выходит, и у них - проблема?

Интересно, а как у них "там"?.. Мне почему-то представился огромный город, где каждый дом набит "телевизорами" и "компьютерами", но никто не помнит слов государственного гимна. Город, где люди не хотят вступать в брак, а детей считают чем-то слишком сложным для себя, вечно занятых. Город, где можно о женщине сказать "баба", и она не обратит на это внимания. Город, где не читаются лекции, не проходят демонстрации, а в клубах только "оттягиваются", причем исключительно ночью. Странный город, где люди без статуса, зато с "паспортами", бродят в фуфайках и ночных рубашках по широким улицам, и никто из них никому не нужен, никто никого не интересует...

От этой картины меня передернуло. Нет, если все так, то я туда не хочу, даже на экскурсию.

Эти двое замолчали, погрузившись каждый в свои мысли, у молодого - наверняка невеселые. А я поглядел в окно и увидел идущий цепочкой по тропинке маленький пионерский отряд во главе с рослым вожатым, бережно несущим нарядную коробку, с подарком, наверное. Пионеры остановились и помахали электричке маленькими ладошками, словно рощица березок - юными клейкими листьями. Вожатый не помахал, только улыбнулся.

У них, "там", дети после каких-то "событий" больше не носят галстуков и не маршируют под барабан. Почему-то мне показалось, что теперь они и не машут проходящим электричкам, и не улыбаются. Что это были за "события"? Война? Какое-то стихийное бедствие?..

Когда объявили станцию - "Шилка", я уже дремал и проснулся, как от толчка. Эти двое выходили вместе со мной.

* * *

Странно как: все время вспоминается прошлое, и до мельчайшей детали, до самого незначительного штриха оно будто окрашено в медовое золото, чистое и грустное, как осенний день. Прошлое кануло в загадочную мутную Лету, покинуло меня, но все же в какой-то крохотной комнате на задворках души висят, как в музее, его фотографии - тысячи, миллионы цветных снимков, и экспозиция все время пополняется, ничто не стоит на месте.

Никогда больше я не буду ребенком - и все же что-то от детства еще сохранилось в моем взгляде на мир. Случается со мной иногда: ясно-голубое летнее утро, невинная рань, затененное солнце в пене розовых облаков на горизонте, сырые от росы флаги на ветру, тихая улица, где только что погасли фонари, синеватый полумрак у фундаментов зданий, под заборами, за пустыми торговыми ларьками. Тишина, такая полная и всеобъемлющая, что слышен невыразимо далекий самолет, теряющийся в новорожденной синеве небес. Еще прохладно, свежо, в воздухе - сложнейшая смесь ароматов, как духи. А я стою где-нибудь на тротуаре и жду первого сигнала точного времени: шесть часов, просыпайся, страна. Сейчас заиграет гимн в окошке ранней птахи - дворника, и начнется день, но пока - полоса странного безвременья, и я задыхаюсь, не в силах выразить любовь к этому миру и этой жизни.

Неправда, что я несвободен. Это высшая свобода - любить жизнь и быть в полном согласии с собой. А режим, власть, талоны - дикая чепуха по сравнению с нетронутой красотой летнего утра, счастьем быть кому-то нужным, мыслью, что кто-то нужен тебе.

Я очень люблю свою страну, она выкормила меня, как мать, и бережно выпустила из своих ладоней в жизнь, как ребенок выпускает самодельный кораблик в реку - на волю волн. Я плыл по реке, подталкиваемый ласковым ветром, и ни одна буря не касалась моих парусов, потому что страна моя была и этой рекой тоже. Она - это все в моей жизни, и несчастлив я вовсе не по ее вине. Нельзя винить родное существо, которое отдало тебе все, что имело. У меня не хватает гормонов - да, но это только моя проблема, личная, в которой виновата природа - а может, и что-то другое, но никак не моя страна. Скорее - судьба, которая у всех разная.

Странно: в тот момент, когда я увидел Трубина, я уже примирился со своей смертью. Я просто принял ее и умолял лишь о том, чтобы меня избавили от мучений и дали уйти легко. Пустота не пугала - я был согласен на нее ради того, чтобы радио вновь заговорило человеческим языком, а неведомая зараза покинула город. Если нужна бомба - пусть будет бомба.

Все равно - я больше не мог кого-то искать, бегать, думать, меня оставили все силы, но вернуться вниз, к Миле, я тоже не имел права, потому что обещал найти ее отца - или хотя бы постараться найти. И вдруг - он явился сам.

- Эрик! - чуть слышно, одними губами, сказал он, и я испуганно поразился случившейся в нем перемене: в дверях, держась трясущейся рукой за косяк, стоял старик - седой, слабый, совершенно больной, с безумными, полными слез глазами.

- Иосиф! - я вскочил и кинулся к нему, как к родному. - Иосиф, слава Богу, а я даже не знал, где вас искать!.. Мила и девочка внизу, с ними все хорошо, я только из-за вас наверху оставался, ну, и из-за...

Он громко всхлипнул, неловко шагнул навстречу и обнял меня, бормоча:

- Эрик, сынок... они... они Полю... Го-осподи! - из его горла вырвалось рыдание. - Звери, сволочи... девочку, парализованную... Эрик!..

- Спокойно, спокойно, не рассказывайте... - я гладил его по спине, утешая, - пойдемте вниз, там же ваша семья, а тут сейчас, кажется, все на воздух взлетит!

- Ты меня слышишь? - он отстранился, глядя с ужасом. - Они же ее... Эрик, ты можешь понять: они с ней такое сделали... я...

Выглядел он растерзанным и грязным, на губах засохла кровь, всклокоченные волосы были забиты сором и осколками стекла, рукав пиджака наполовину оторван, рубашка расстегнута до пупка - виднелась серая, как пергамент, кожа. Я машинально стал застегивать пуговицы на этой рубашке, он оттолкнул мои руки:

- Не надо! Я просто не понимаю - ради чего?!.. Она-то какое имеет отношение?.. Пожалуйста, надо пойти туда... к ней... это ведь ребенок...

- Я не понял: она жива? - я уже тащил его прочь, в коридор, к лестнице.

- Нет, но все-таки нам надо...

- Нам надо, - неожиданно для себя я заговорил жестко, - немедленно спускаться в подвал! Слышите? Хватит ныть, о дочери подумайте!

Наверное, если бы он не послушался, я бы его ударил, может, и несколько раз, чтобы привести в чувство. Но моего голоса оказалось достаточно: Трубин испуганно заморгал, словно просыпаясь от тяжкого сна, и заторопился - теперь уже он тащил меня за рукав, дико оглядываясь.

- Вот и хорошо, - я почти бежал за ним, понятия не имея, сколько прошло минут, одна или девять с половиной, и сколько есть у нас в запасе - до применения ОМП.

У двери запасного выхода мы затормозили: он вдруг побледнел и прижал руку к груди, испуганно шныряя по стенам взглядом.

- Иосиф, надо! - я дернул его за локоть. - Ради Бога, пойдемте!

- Погоди, вот тут... болит, - Трубин сглотнул.

Я почувствовал острую жалость к нему, но времени - проклятого времени совсем не было.

- Я понимаю, Иосиф, но попробуйте идти, умоляю вас, тут еще спускаться черт знает сколько...

- Хорошо, - он взял себя в руки.

Мы нырнули в зубастую стеклянную пасть - и покатились вниз. Не помню ступенек - я летел, подгоняемый своим странным, инстинктивным ужасом убегающего животного. Умом я понимал: мы уже под землей, наверху нас ничто не держит, Полины нет в живых (а ведь я даже не попрощался с ней, такая хорошая была, умненькая девочка...), ОМП нас, наверное, и не достанет... - но ужас был сильнее рассудка. Я несся через две ступеньки, таща за собой, как куклу, безвольное тело Трубина, а далеко вверху уже зародился чей-то многоногий топот, словно снежная лавина, готовая нас накрыть - и это прибавило нам скорости.

Нет ничего страшнее обезумевшей толпы, даже абстрактная смерть от бомбы или облаков ядовитого зарина не так пугает, как несколько десятков несущихся в ужасе людей. Еще страшнее, когда они настигают сверху, а ты бежишь вниз, в бездну, не зная, успеешь ли нырнуть в спасительную нору.

Мы успели. Куда ведет лестница, сколько там еще дверей и коридоров на пути к триста седьмой комнате, я не знал. Знал, наверное, Трубин, но он дрожал и рыдал, оплакивая девушку (что с ней сделали?..), и ни слова я от него не добился. Поэтому, остановившись на площадке перед изуродованной ломом дверцей, я распахнул ее, схватил свою живую ношу, силой затолкал ее в трубу и втиснулся сам. Дверца хлопнула за нами, и замок (Господи, спасибо!) вдруг звонко защелкнулся, звуком своим заставив меня злобно и радостно захохотать.

- Ловушка! - объяснил я удивленно вскрикнувшему Трубину. - Видите вон там, вдалеке свет? Ползите туда.

- Эрик, ты не сошел с ума? Есть же лестница...

- Самый простой путь сейчас - не обязательно самый легкий. Они не станут сюда ломиться, даже если смогут открыть замок - в чем я сомневаюсь. Их много, труба узкая. А по лестнице... Вы уверены, что смогли бы там от них убежать?

- Нет, не уверен, - очень серьезно отозвался он и пополз, чуть не лягнув меня каблуком в лицо.

Мы ползли, а в комнате под нами вдруг кто-то закричал, надрываясь:

- Су-уки!.. - и бахнул дверью. Или вовсе не дверью?..

- Эрик, кто это? - Трубин остановился, и я врезался в его тощий зад.

- Иосиф, некогда, не тормозите! Мила там, наверно, на ушах стоит, а вы тут треплетесь!..

- Да, да... - он снова пополз.

- Осторожнее, там дальше будет - вниз. По скобам полезем. Ну ничего, спускаться - не подниматься, справимся. Вы как, Иосиф, в состоянии?

Он буркнул что-то, я не расслышал. Кажется, насчет того, что все это ерунда - по сравнению с ОМП.

- Руками трубу щупайте, - посоветовал я, - как почувствуете, что обрывается, сразу скажите!

С нами была бесконечность - и тишина. Только слабый гул, который показался мне в минуту крайней усталости шумом самолетных винтов, доносился откуда-то снизу, из недр этого огромного, вкопанного в землю сооружения, да мы с Трубиным шуршали в трубе, как две измученные мыши - снова аналогия с мышами, странно, и откуда во мне такие мысли?..

Я перестал чувствовать усталость, тело онемело, и даже глаз больше не ныл под повязкой. Как я буду жить без глаза? Как работать? Мысли о зеленой карточке куда-то ушли, и я даже подивился этой перемене - никаким краем сознания больше не мечталось мне об инвалидности, пайках, бесплатном проезде. Я хотел деятельности, хотел двигаться, жить...

- Скажите, Иосиф - идиотский вопрос - а могу я работать бухгалтером без глаза?

Он гулко прокашлялся в темноте, сказал, не останавливаясь:

- Если выберемся, я похлопочу.

- Серьезно, что ли?.. Я же - вор, я у вас куртку стащил...

- Господи! - он одышливо рассмеялся. - Ты ребенка моего вытащил... ведь это ты ее вытащил, да? Я знаю - ты. Она кричала на центральном, но я не мог позвонить ей, успокоить... я слышал, как она зовет - это как ножом было... Куртка! Я тебе на этот счет потом все объясню, если захочешь. Сейчас скажу: слава Богу, что ты ее украл. Сам подумай. Я - уже подумал. Ведь только из-за нее ты здесь. А не ты - с Милой сделали бы то же самое, что и... - он опять завсхлипывал.

- Иосиф, вы же понимаете - это случайность. Ничего могло не произойти, Милу не пришлось бы спасать, и что тогда?..

- Тогда? Вот тогда, наверно, я и руки бы тебе не подал, - всхлипывания превратились в смех. - Но в суде, Эрик, я в любом случае сказал бы, что претензий у меня нет.

- Почему? - я никак не мог от него отвязаться.

- Примерно потому же, почему ты остался наверху из-за меня. И помолчи. Без обид - просто тяжело мне ползти и разговаривать...

И тут - нас ударило. Подбросило в трубе, шмякнув о стенки, словно кто-то огромный схватил эту трубу и взболтал, как бутылку с вином - одним точным взмахом.

- Ай!.. - где-то впереди Трубин взметнулся вверх невесомой тряпичной куклой, рухнул обратно, все-таки ударив меня ногой, а я вдруг оказался лежащим на спине, в какой-то дикой нечеловеческой позе, с вывернутыми руками и задранным выше головы свитером. Было не больно, только странно и страшно, но болтанка не повторилась - хотя я ожидал целой серии этих жутких встрясок...

- Эрик! Ты цел?.. - просипело мне в ухо, и дрожащие пальцы полезли сквозь шерстяную вязаную путаницу к моей голове. - Эрик, сынок!.. - голос тоже задрожал. - Где ты там, Господи... - свитер потянули, он сполз с моих рук, дернув за запястья. - Эрик!

- Да, - сказал я, чувствуя, что до крови прикусил изнутри щеку.

- Боже мой, это и было?..

- Мне все равно, - я открыл глаз. - Вы-то в порядке?

Трубин облегченно рассмеялся:

- Как я испугался! Подумал - ты умер! Там взорвалось... Они что-то взорвали, понимаешь?

- Ну, понимаю. Что нам, легче от этого? Полезли, Иосиф... После такого взрыва они там, наверно, с ума сходят. Может быть, и не ждут нас уже. Сделаем им сюрприз?..

Горизонтальная труба кончилась, и Трубин предостерегающе замычал. Я протиснулся мимо него, едва-едва, как в переполненном автобусе:

- Первым полезу. Если что - вас поймаю.

- А ты не слишком в себе уверен-то? - он с сомнением пощупал мое плечо в том месте, где у большинства мужчин находится бицепс.

- Если вздумаете падать, мне выбирать все равно не придется. Эх, Иосиф, когда это все кончится, первое, что я сделаю - запишусь в спортзал. Хотя нет. Сначала буду два часа отмокать в ванне, а потом - двое суток спать...

У меня было чувство - скобы стали скользкими и начали шататься. Безусловно, показалось, просто от усталости у меня, кажется, начались... можно умное выражение? - осязательно-слуховые галлюцинации, потому что иногда, сквозь слабый шум и тяжелое Трубинское сопение, я различал вдалеке детский голосок, с четкими птичьими интонациями читающий: "Только мать сошла с крылечка, Лена села перед печкой, в щелку красную глядит, а огонь поет, гудит... Приоткрыла дверцу Лена, соскочил огонь с полена, перед печкой выжег пол, влез по скатерти на стол, побежал по стульям с треском, вверх пополз по занавескам...". Теперь это стихотворение обрело для меня совсем новый смысл, а голос обрел хозяйку - маленькую дочь Милы, девочку, которую в душе я уже почти считал с в о и м ребенком...

И снова - та картинка, но более четкая, ясная: запрокинутое лицо Милы, блуждающая по нему улыбка, крик и слово "пожалуйста", мелькнувшее в этом крике, словно смазанный кадр на засвеченной кинопленке.

- Иосиф! - позвал я, удивляясь, что еще способен издавать какие-то звуки. - Вы там живы у меня?

- Да... пока, - отозвался он.

Я разжал руки - спуск кончился, мои ноги стояли на твердой поверхности, а перед лицом зияла круглая дыра - финишная прямая перед люком, ведущим в наш подвал. Я втянулся в нее, почти не думая о Трубине, уверенный, что чутье поведет его за мной.

Единственное, в чем я уверен не был - кто нас там встретит? И не окажется ли люк заперт предусмотрительной рукой чужого? Ключ - у меня, но это никак не утешает. Любой замок можно открыть и закрыть без ключа, если очень этого хочешь.

- На всякий случай, Иосиф, - сказал я, не оборачиваясь и лишь слыша, но не видя его, - не паникуйте. Даже если мы не попадем в подвал. В крайнем случае, вернемся. Хорошо? Мне вашей паники только не хватало.

- Там открыто, - буркнул он. - Не может быть, чтобы все так плохо кончилось, нам столько раз везло...

Я подумал: верно, везло. Мне везло много раз в жизни - должно же это когда-нибудь прекратиться?..

- Иосиф, - меня тянуло говорить, чтобы не нервничать, - а что там, внизу? Девочка сказала, гудит. Там...

- Да, еще один уровень. Правительственный, - измученный голос Трубина вдруг обрел значительность. - Посторонним туда нельзя.

- А оттуда - можно? - я усмехнулся.

- Ага, значит, ты догадался...

- Просто я кое-что знаю. Обещаю: если люк открыт, и мы доберемся до триста седьмой, я все объясню. Понимаете, этот мой знакомый, дома...

Я не договорил: передо мной, словно нереальная райская колонна, стоял квадратный столб света - спасительного, электрического, живого. И тишина, никакого топота, голосов - ничего. Я дотянулся до люка, свесился в него: стол, валяющиеся стулья, россыпь бумаг. Вот мы и дома.

После долгой возни мне удалось развернуться, сползти, повиснуть, как кошка, загребая ногами - и я спрыгнул. Поймал неуклюжего пыльного Трубина, который в свете безжалостных ламп показался мне просто уродливым. И - облегченно, устало, с чувством выполненного долга - я рухнул в обморок.

... - Эрик! - сказали мне тоненько, словно тронули самую тонкую гитарную струну.

Это было сказкой, и я не хотел просыпаться, но твердый ободок чашки вдруг коснулся моих губ, и голосок повторил:

- Эрик!

Передо мной на корточках сидела Мила, а я лежал на расстеленных газетах, с заботливо подложенной под голову стопкой бумаг. Тут же, глядя на меня, как на восьмое чудо света, уютно устроилась малышка, уже умытая, радостная. Трубин возился, как большая неухоженная собака, пытаясь приделать на место полуоторванный рукав. И - самое удивительное - в комнате был хам и свинья Лемеш с рассеченной скулой и правой рукой на перевязи, он тоже смотрел на меня, и в его взгляде вместо привычной легкой издевки я прочел неожиданное: "Ну, привет, дружище".

Мила пыталась напоить меня теплым чаем, просияла, когда я открыл глаз, улыбнулась ласково:

- Как здорово. Все здесь... - по лицу ее волной прошла блаженная, почти глупая улыбка. - Папа, ты, ребенок, Стас...

- Он еще и Стас, - пробормотал я, глядя на Лемеша.

- Нет, я девочка Маша, - отозвался тот, закуривая и массивным задом подпирая стол. - Мы-то думали, вы уже на том свете, Мила тут обревелась... И вдруг - привет!.. Я уж подумал, эти выродки вернулись...

- Вернулись?

- Ну да, они тут пронеслись за полчаса до вас, как стадо, аж пол дрожал под копытами.

Я начал смеяться, уворачиваясь от чашки, а Мила сурово и ласково взяла меня за подбородок и зыркнула на Лемеша:

- Стас, дай человека в чувство привести. Пей, Эрик, тебе сейчас надо...

Ее прикосновение - и меня не стало, я взвился над своим телом, словно его и впрямь покинула душа.

- Папа, пей! - обратилась девочка к моему счастливо улетающему мозгу.

- Папа! - с усмешкой повторил Лемеш. - Вот так - дите не обманешь, оно чувствует...

- Что чувствует? - спросили хором мы с Милой.

- Загадайте желание - вы одновременно сказали! - отозвались хором девочка и ее дед.

В дверь коротко постучали, и Мила уронила чашку.

* * *

Поселок Шилка, в который я приехал в тот странный день, не выглядел заброшенным. Кто-то тщательно убрал следы пожарищ и расчистил эти места под застройку. Возле станции я заметил небольшой строительный кран и несколько новых деревянных бытовок на колесах. Рабочих еще не было, возможно, ждали весны.

Комбинат стоял в руинах, огороженный высоким деревянным забором с табличкой "Проход запрещен!", величественный в своей мертвой монументальности, устремленный в небо черными стрелами закопченных труб. Наверное, и на него у руководства были какие-то планы, во всяком случае, он производил впечатление не покинутого, а просто закрытого на ремонт предприятия.

Уцелевшие дома и пара магазинчиков были покрашены, улицы подметены, в парке тщательно убраны и сожжены палые листья. На разгулявшемся солнце все казалось безобидным, аккуратным и даже уютным, несмотря на трагедию, когда-то уничтожившую поселок. Я заметил маленькое кладбище, где, видно, похоронили погибших при пожаре. Памятники стояли одинаковые, серые, на равном расстоянии друг от друга, прямо среди тонких сосен, подкрашенных холодным осенним солнцем.

Улица Революции начиналась прямо у станции и состояла всего из трех домов - пятого, четырнадцатого и двадцать третьего, между которыми зияли обширные пустыри, обнесенные временными заборчиками. Двадцать третий, нужный мне, оказался самым целым, совсем нетронутым, вывеска "Потребительский союз" над дверью магазинчика на первом этаже блестела свежей краской. Сквозь стекло витрины мне улыбался с плаката веселый маляр с газетной шапочке, буквы помельче гласили: "Товары для ремонта".

Я вошел.

Мои странные попутчики куда-то исчезли еще на платформе, но тут я увидел их, и мы вздрогнули все трое. Впрочем, мгновенный испуг сразу же сменился показным равнодушием, и они отвернулись к прилавку, оживленно обсуждая качества какой-то "мастики".

Я взглянул на продавца. Это был огромный бородач в синем рабочем халате, из-под которого выглядывал синий же свитер с растянутым воротом, какие часто носят шофера и лыжники. Лицо продавца хранило выражение деловитой задумчивости, меня он не замечал, но и "блеска" в нем никакого не было. Сам магазин тоже выглядел обычно: полки с банками краски, рулоны обоев, бутыли клея, кисти, скребки, гвозди и прочая дребедень.

Странно было другое: где же Хиля? Она сказала, под зданием должен быть подвал. Не значит ли это, что она - уже в подвале?

- Простите, - я подошел к прилавку и снизу вверх посмотрел на бородача, - у вас есть сухой гипс? В пакетах по два килограмма?

- Угм, - согласился он. - Вам сколько?

- Погодите, а целлюлозные брикеты? Ну, утеплитель?

- Угм.

- Понимаете... - я внутренне заметался, но тут же придумал выход, - мой друг, Зиманский, сказал, что научит меня изолировать потолок, и для этого надо...

На фамилию друга среагировали только мои попутчики: старший изумленно уставился, а молодой издал какой-то звук. Продавец остался невозмутим:

- Все это хорошо. Вы мне просто скажите: чего и сколько. Если есть с собой список - давайте.

Я растерялся и глупо стоял, моргая. Почему-то мне казалось, что Хиля должна меня ждать, может быть, на улице у магазина. Но ее нет - мы ведь не договаривались о встрече!

- Так что берем? - терпеливо наклонил голову продавец.

- Пока ничего, - решив, что хуже не будет, я осмелел. - Просто хотел узнать, сюда не заходила моя жена? Девушка такая симпатичная, молодая, в черной ватной куртке.

- Кажется, заходила. Купила пару кисточек и ушла.

Я оглянулся на попутчиков. Они стояли и ждали. Наконец, старший перестал на меня таращиться и внятно сказал:

- Молодой человек, вам в любом случае не надо сейчас ничего делать. Это не то, что вы думаете. Все будет хорошо.

- А где Зиманский? Где Хиля?

Продавец занялся своими делами, сразу утратив ко мне интерес.

- Хиля - это ваша жена? - старший о чем-то задумался. - Если она с ним, мы ее позовем, она сейчас придет. Подождите нас на улице.

Я послушно вышел. Через минуту из магазина донеслись звуки короткой перебранки, громко хлопнула какая-то дверь, кто-то засмеялся. Потом показался молодой:

- Зайдите сейчас сюда.

Я вернулся в магазин и увидел, что за прилавком рядом с продавцом стоит Зиманский, почему-то бледный, с взъерошенными волосами и без очков.

- Привет, - он деловито кивнул мне и повернулся к старшему. - Да, это он, пусть спускается.

Мне показали вход в подвал и крутую деревянную лестницу, освещенную слабыми угольными лампочками. Снизу веяло машинным маслом, нагретым деревом, краской и какой-то едой, кажется, капустным супом.

- Не бойтесь, - молодой поддержал меня за локоть. - Меня зовут Генрих, а второго - Тарас Рогов, но лучше называть его Лось, он так привык.

- Эрик.

- Я уже знаю.

Лестница оказалась длинной, без всяких перил, и довольно шаткой, но зато помещение, где она заканчивалась, сразу потрясло меня своими размерами: это был настоящий зал с высоким потолком и стенами, облицованными блестящей серой плиткой. Шероховатый бетонный пол устилали какие-то кабели, шланги, свернутые змеиными кольцами тросы. Всюду валялись части разобранных механизмов, резиновые автомобильные шины, жестяные канистры, ведра, слесарные инструменты. В дальнем углу зала, освещенного всего лишь одной большой лампой, я разглядел низкую двухстворчатую железную дверь, выкрашенную в маслянистый черный цвет, с надписью краской: "Путь Љ 2".

Вслед за мной спустился Зиманский. Хили не было видно.

- А где она? - я осмотрелся и принюхался. Сильно пахло креозотом и еще сильнее - супом, который булькал в огромной кастрюле на маленькой газовой плитке в углу.

- Кто, Хиля? - Зиманский выглядел слегка расстроенным. - Наверное, там, поезд изучает. Как ребенок, все ей интересно...

- Какой поезд?

- Ну, там, - Зиманский показал на дверь. - Хочешь, Генрих тебя отведет. Это ведь не главный зал, просто предбанник. А я... - голос его чуть не сорвался, - я уезжаю сегодня. Отправляют. Управдом написал на меня бумагу... да и на службе тоже... приглядывались...

- Уезжаешь? - я все никак не мог его понять. - Куда?

- Домой, - он подошел к плитке, выключил ее и уселся на колченогий металлический стул. - Я плохо работал. Говорят, слишком неординарная личность.

- А-а, тебя уволили?

- Почему? - он медленно поднял на меня глаза. - Просто перевели в службу обеспечения. Или ты имеешь в виду Управление Статистики? Так с этим - все, окончательно.

Я нашел второй стул и тоже сел. Появились Генрих и Лось, но ничего не сказали, просто прошли через зал и исчезли за железной дверью.

- А это что? - я обвел взглядом помещение. - Мастерская? Похоже на мастерскую.

- Эрик! - Зиманский чуть жалобно улыбнулся. - Мы же больше никогда не встретимся. Тебе не жалко?.. А это - спецметро, ничего особенного. Пилить, правда, долго - четырнадцать часов. И почитать ничего не взял, так и буду сидеть и маяться.

Слово "метро" я слышал, а вот "спецметро" - ни разу. Зиманский улыбался, наблюдая за моим озадаченным лицом:

- Ладно тебе, Эрик. Ну, какая разница? Тебе все это никогда не пригодится. В жизни - никогда. Ты сегодня выйдешь отсюда, вернешься домой и заживешь, как раньше, до меня. Ничего для тебя не изменится. И таблетки я тебе оставлю, пей на здоровье. Как ни крути, а ребенок-то вам нужен.

- Хиле, по-моему, не нравится, - поделился я. - Да и мне не особо...

Зиманский поднял брови:

- А может, вы друг друга просто не любите? Тебе это в голову не приходило? Ты не смотри так, задумайся сначала. Она тебе - как старшая сестра, если не как мама. У вас и чувства-то, как у брата с сестрой. Хиля тебе благодарна, что не бросил в тяжелый момент, а ты к ней элементарно привык. Где тут любовь?

- Ну, об этом не тебе судить, - я чувствовал, что он в чем-то прав, а потому обиделся особенно сильно.

- Вот и зря, Эрик. Зря обижаешься. Если тебе интересно, я - подростковый психолог, а никакой не статистик. Ты и сам, по-моему, догадался. Психологу виднее, любовь или не любовь. Впрочем, ладно. Это дело не мое. Но я к вам обоим здорово привязался, даже сердце щемит. Ты - нет?

- Не знаю, - я действительно не знал.

- Молодой ты еще. Девятнадцать лет... сопляк, мальчишка. С моей позиции, конечно. Но люблю я тебя, всегда брата хотел, а вырос с сестрой, - он вдруг протянул руку и погладил меня по щеке.

- Спасибо, - я вежливо отстранился. - Но ты хоть в гости приезжай...

- Никак, - Зиманский пожал плечами. - Нельзя.

- Почему? Мы живем в свободной стране, будет у тебя отпуск, садись на "Ладью" и лети к нам. Хоть на месяц.

Он засмеялся, как мне показалось, умиленно:

- Да нельзя, чудо! У нас летают не "Ладьи", а "Боинги", и ваши диспетчеры никогда не пропустят наш самолет, даже если мне удастся, скажем, его угнать, специально, чтобы прилететь в гости. Как же тебе объяснить... Ну, форматы у нас разные, что ли. Радиочастота другая, позывные... Господи, о чем я? Да "Боинг" просто собьют ваши войска ПВО, и все дела!

- Почему? - я искренне удивился. - Ты все-таки иностранец?..

- Нет. Запомни - я русский. Это... это не другая страна в обычном понимании, это... вообще другое.

- Параллельный мир? - спросил я и сам фыркнул от смеха.

Зиманский остался серьезным:

- Может быть. Я всю жизнь пытаюсь это понять, но не могу, мозги не так устроены. Знаешь, столько всего вокруг этого наворочено, целые диссертации пишутся, толстые такие тома, как кирпичи. Словами это рассказать можно, понять - нельзя. Я живу в мире информации, но ни одна книга, ни один сайт не могут внятно объяснить мне, в каком мире живешь ты.

- Ни один... что?

- Неважно, - Зиманский поморщился. - Все это неважно.

Скрипнула железная дверь, появилась Хиля в расстегнутой куртке и, ни слова не говоря, подошла к нам и присела на перевернутый фанерный ящик. Я улыбнулся ей, но вдруг поймал невероятно грустный, какой-то опустошенный взгляд и осекся.

- Расстроилась девочка, - мягко сказал Зиманский. - Кончилась сказка, да? - он подмигнул Хиле и повернулся ко мне. - Есть хочешь, Эрик? Сейчас будет обедать, а потом я поеду. Завтра буду уже дома.

Есть мне совершенно не хотелось. Вернулись Генрих и Лось, оба напряженные, вслед за ними вышли еще какие-то незнакомые люди. Зиманский достал из расшатанного шкафчика тарелки и принялся разливать густой суп, а Хиля вдруг встала и начала помогать ему - она была единственной женщиной в этой большой компании мужчин. На нее поглядывали со слабым интересом, но разговаривали незнакомцы исключительно друг с другом, словно нас и не существовало.

- Не обращайте внимания, - шепнул Зиманский. - Инерция мышления. Они воспринимают вас немного неадекватно. Я имею в виду - вас всех, как общество.

В зале сделалось людно и шумно, зазвенели ложки. Ели кто сидя, кто стоя, некоторые расположились прямо на полу. Хиля резала черный хлеб и тревожно озиралась, словно кто-то мог ее обидеть.

- Эрик, - Зиманский вернулся с тарелкой на свой стул, - ты ведь понимаешь, что обо всем этом никому говорить не надо? Правительство ваше, собственно, в курсе дела. А остальным ничего знать не полагается. Поэтому - не болтай.

- Когда я болтал?

- И правильно. Я тебе доверяю, ты очень порядочный парень. У-у, горячо... И не сердись ни на что, помни меня по-хорошему. Еще неизвестно, кто счастливее, мы или вы. Может быть, вы. Во всяком случае, в а ш и наблюдатели уезжают домой с гораздо большей охотой, чем я. Что смотришь? Естественно, обмен-то двухсторонний. Ваших, правда, меньше. Сдается мне, не очень-то мы вас интересуем. Так, на всякий случай сидят.

Я переваривал услышанное. Он успокоительно кивнул мне:

- Особо не загружайся.

Хиля, наконец, подала голос:

- Егор, но хоть письмо-то ты сможешь прислать? Передать через своих, например?

- Я постараюсь, - он прижал руку к сердцу.

Спустя полчаса мы его провожали. Я помню только полутемную платформу с деревянными скамейками, низкие своды тоннеля, рельсы и красный приземистый поезд на электрической тяге, короткий, всего с одним вагончиком без окон. Зиманский забросил в вагончик два брезентовых рюкзака с вещами и вышел на платформу проститься.

- А этих людей тоже отослали? - спросила Хиля, кивая на незнакомых пассажиров, которые уже расселись по местам и приготовились ехать.

- Кого отослали, кого просто меняют по плану, - Зиманский пожал плечами. - Лось и Генрих остаются, они выведут вас наверх. Пора мне. Знали бы вы, как не хочется... - он пожал мне руку, чмокнул в щеку стиснувшую зубы Хилю. - Счастливо, ребята.

Хиля обняла его за шею, заставив меня ощутить легкий укус ревности:

- Пока, Егор. Может, еще увидимся.

- Пока, - сказал я.

Мы смотрели, как поезд медленно уползает в тоннель, и молчали. Довольно долго до нас еще доносился вой его двигателя, и я представил, как состав разгоняется в подземной трубе, набирает скорость, летит, проскакивая какие-нибудь технические полустанки, а Зиманский трясется в вагоне вместе с другими пассажирами и думает о нас.

Потом я обернулся к Хиле:

- Что, пойдем?

Она тихо плакала.

Часть 3. ИСТОРИЯ ПИШЕТСЯ, РЕКИ ТЕКУТ

Страх бывает двух видов: медленный и быстрый. Последний, по-моему, лучше, хотя по нервам бьет сильнее - но это уж на любителя.

Мила уронила чашку, и чай брызнул во все стороны - лучами, которые неторопливо, киношно, плавно стали оседать, пока я переваривал случившееся: стучат, нас засекли, и кто-то с той стороны стоит сейчас и раздумывает, не выломать ли дверь. Нас четверо - ребенок не в счет. А их может быть сколько угодно.

Стук повторился, потом чей-то голос явственно сказал:

- Я же слышу, что вы здесь - чего щемитесь?.. Ну, задержался. Класс - их три, молоденькие, и все - как дети, ничего не соображают. Таблеток, что ли, наглотались?.. Эй, ну, вы чего? Пустите.

Я перевел дух: там кто-то один, отставший от своих и не понимающий, видно, куда ему идти. Даже я знал, какая именно дверь в этом коридоре ему нужна, а он пребывал в святом неведении.

Я представил его: маленький, щуплый, почему-то с огромными оттопыренными ушами и носом картошкой, одетый в нелепые шоферские штаны и шапочку до глаз, туповатый, сам - как дитя. Нашел себе жестокое развлечение, воспользовался чьей-то беспомощностью, подкрепленной медикаментами, и упустил момент бегства. А может, все это время он был где-то поблизости, в подвале, в комнате, где, возможно, остались пациентки...

Лемеш подошел к двери, приложил к ней ухо, жестом приказал нам молчать. Я видел: он хочет открыть и потолковать с визитером, но боится за девочку.

- Ребята, вы что там, офигели?.. - неуверенно пробормотал голос с той стороны.

"Ответить?" - взглядом спросил у меня Лемеш. Я покачал головой.

- Показалось, что ли?.. - голос стал тоскливым. - Ой, блин, ну я попал... - и шаги, шаркая, удалились.

- Ф-фу! - выдохнули мы в один голос.

- Пересидим, - шепотом сказал Трубин. Лицо у него было серое, утомленное, совсем больное, но он еще держался.

- Ничего, скоро все кончится! - так же шепотом согласилась Мила, обнимая своего ребенка. - И хуже могло быть.

- А что хуже-то? - удивился я. - И так - государственный переворот...

На меня уставились, хлопая глазами, все - даже девочка. Первым пришел в себя Лемеш:

- Государственный... что? - он вдруг захохотал и тут же осекся, оглянувшись на дверь. - Да ты, парень, на нервной почве свихнулся. Ребята, среди нас - псих!.. Нет, ты мне так нравишься - я тебя просто люблю!

Мила ласково положила мне руку на лоб и сказала со смешной назидательностью в голосе:

- Эрик, этого никогда не будет. У нас это невозможно. Поверь мне - я же психолог.

Не стоило ей ко мне прикасаться - я не смог ответить.

Заговорил Трубин:

- Вот именно, поверь. Ты что! Переворот!.. Да, неприятности. Да, какой-то идиот дорвался до радио. И - да! - наверху взорвали бомбу. Но это - все, больше ничего не будет!.. Я тебе говорил: нарыв зреет, будут события. Но я говорил и другое: введут войска, и все кончится. Мы посидим тут час или два, а потом явятся солдаты и выведут нас наверх.

- Не понимаю, - я сморщился, потому что действительно не понимал. И еще - мне мешала рука Милы, для меня могло существовать что-то одно: или она, или - рассуждения о солдатах.

- Хорошо, - Трубин мимолетно коснулся своей груди. - Я обещал тебе объяснить - и объясню. Но сначала скажи - почему ты украл эту куртку? Тебе бедно живется? Не верю. Я видел - одет ты хорошо.

Я попытался рассказать - о Зиманском, о странной своей жалости к вещи, о выстраданной мной теории кары за любой проступок - и увлекся. Никогда еще меня не слушали так внимательно, буквально открыв рты. Единственное, чего я усердно избегал - любого упоминания о Полине, потому что при звуке ее имени Иосиф начинал плакать. Остальное же - вплоть до видения самолета там, в трубе, я выложил ошарашенным слушателям, и мне неожиданно стало легче. Я перестал врать, и правда, которую я говорил, оказалась легкой и очищающей, как прохладная вода, стекающая на лицо. Никогда не думал, что правда может выглядеть так - забавно, беспомощно, дико и все же - чисто. Да-да, именно это слово.

Наконец, я замолчал и допил из чашки остатки чая.

- Мама дорогая... - пробормотала Мила, поднимая брови совсем как дочка. - Так ведь выходит, что ты тут совершенно, совершенно ни при чем!

- Я же говорю, цепь случайностей...

- Просто потому, что он тебя раскодировал - все только поэтому... - Мила меня не слушала. - Папа, ты представляешь, он его раскодировал!

Они переглянулись. Я тоже оглядел оба лица (похожи немного) и покосился на Лемеша - тот сидел на полу, потягивая очередную сигарету, и ухмылялся.

- Стас, - я не выдержал. - Ну, понятно, толпа психологов у постели тяжелого пациента. Но можете вы мне, идиоту, объяснить - кто кого... это самое? И в чем вообще дело?

- Я - не психолог, я спец по гражданской обороне, бывший вояка, - он взмахнул сигаретой, изобразив дымом знак вопроса. - Вон Трубина допрашивай. А мне что попроще, морду там набить или кадык сломать какому-нибудь бяке-дознавателю... - воспоминание вызвало на его физиономии польщенную улыбку. - Или счетчик Гейгера - это я тоже немного умею.

- Твой Зиманский, - чуть сердито сказал Трубин, - поступил с тобой и с твоей женой очень некрасиво. Неэтично. Он ведь знал о "коде-солнце" и все равно трепался. Мне кажется, - он посовещался взглядом с дочерью, - что жена твоя пострадала даже сильнее, чем ты. Ее бы полечить... Ой, Эрик, не шарахайся! Неужели тебе кажется, что здесь и впрямь мучают невинных граждан? Глупости! Я же тебе говорил - мы лечим. Исправляем ошибки в программе, не более... Хорошо, сначала. Азы, так сказать.

Он сел, выставив тощее колено, обхватил его руками и откашлялся:

- Эрик, начнем с того, что Зиманский сказал чистую правду. Не противоречь - я знаю, что ты в это не веришь. Ты и не должен верить! Просто слушай...

Я прикрыл глаз (слава Богу, Мила убрала ладошку с моего лба) и решил плыть по течению - в конце концов, правда - это те же таблетки. Горько, а надо пить, чтобы стать полноценным...

* * *

Я не помню, что послужило началом конца: то ли отъезд Зиманского, то ли тот факт, что Хиля никак не могла забеременеть. Каждое утро я спрашивал:

- Ну, ты как?

Она отвечала:

- Пока ничего.

Наступила зима, первая зима нашей совместной жизни. Ласка подросла и неожиданно оказалась котом, даже несмотря на то, что в ее ветеринарной метрике было записано "кошка". Я покупал коту кильку, вычесывал комки шерсти, возил его на прививки, и только это живое существо по-прежнему меня любило. Жена (теперь это слово отдавало тревогой) записалась на швейные курсы и стала пропадать на них целыми вечерами. Возвращаясь, она сразу ложилась спать, и я не смел ее потревожить. То, что называлось не "любовью", а всего лишь "проверкой матраса", происходило все реже и реже, дошло уже и до раза в неделю, и странно было ощущать, что меня это почти совсем не волнует. Чисто по-человечески мы тоже чуть отдалились друг от друга, и вот это беспокоило гораздо сильнее.

Однажды, уже в декабре, в выходной, я проснулся раньше Хили и вгляделся в ее лицо. Она спала, свернувшись зародышем под теплым одеялом, и бормотала что-то бессвязное. Я прислушался, но не смог ничего разобрать, только тихие звуки с присвистом и всхлипывания.

- Хиля, малыш, - позвал я.

- Расскажи мне про мамонта, - вдруг явственно произнесла моя жена. - Расскажи. Расскажи...

- Мамонт - это такое животное, - шепотом сказал я. - Оно водилось на Земле очень давно, в древние времена, и было сплошь покрыто мехом. Внешне оно было похоже на слона, но гораздо больше по размеру.

- Не так, - Хиля вздохнула, не просыпаясь. - Плохо рассказываешь. Но мне с тобой хорошо. Я тебя люблю.

- Я тоже тебя люблю, милая, - я осторожно погладил ее по голове. Она улыбнулась и перевернулась на спину, сонно причмокивая. Я придвинулся к ней ближе, обнял, стал гладить ее маленькую, как у девочки, грудь.

- Эрик?! - Хиля вдруг проснулась, будто выскочила из своего сна, и инстинктивно отпихнула мою руку. - Ты что?!..

- А что?..

- Да, извини, - она пришла в себя, вспышка глаз погасла. - Приснилось что-то...

Мне показалось - ей снилась мать. Она и в любви призналась как-то по-дочернему, без страсти. Но вот эта самая вспышка говорила о другом: никакая там была не мама.

- Хиля, расскажи мне свой сон, - попросил я.

Она досадливо поморщилась:

- Вставать пора, светло уже. Мне надо еще куртку зашить, порвала вчера об гвоздь в подъезде. А потом, помнишь, мы в кино собирались. В клубе новая комедия идет, опять про Хенкеля.

- Ничего, успеем, - ощущение тревоги во мне все разрасталось. - Почему ты не хочешь рассказать? Это тайна?

Хиля села на кровати, протерла глаза:

- Да нет. Это так... несуществующий человек. Просто кто-то. Добрый и ласковый...

- Тебе не хватает в жизни доброты и ласки?

- Не знаю.

Я попытался ее обнять, но она отпрянула, предостерегающе вытянув руку:

- Эрик, я сейчас этого не хочу.

- Давно ведь не было... А почему? Ты больше не любишь меня?

- Любишь, не любишь... Зыбко все это. Раньше было просто. Мы жили, друг о друге заботились, гуляли, на электричке катались. Было хорошо. Мне нравилась такая жизнь. Но ты теперь мужчина, и куда делось все это?

- Как - куда? - ее вопрос поставил меня в тупик. - Разве мы не гуляем, не заботимся? А на электричке зимой неинтересно. Но, если хочешь...

- Я не об этом! - сердито сказала Хиля. - Я - об отношениях. Совершенно необходимо было их менять? Зачем? Ты был особенным, Эрик, а теперь - такой, как все. Мужчина. Просто - такой же самец, как все!.. - глаза ее опять вспыхнули.

- Да разве это плохо?

- Я вышла за тебя замуж, я любила тебя именно потому, что ты отличался от н и х!..

Я обдумал ее слова и вдруг, сам того не ожидая, спросил:

- А Зиманский был не самец?

Хиля вздрогнула, втянула голову в плечи и беззащитно глянула на меня:

- Не знаю. Он был моим другом.

- И он ни разу не делал с тобой... проверку матраса?

- Дурак! - она рывком встала и начала сердито одеваться. - Ты действительно стал, как все. Таблетки эти тебе не что-нибудь, а мозги поменяли, Эрик. Зря ты их пьешь - смысла никакого.

- Может быть, ты переживаешь из-за ребенка? - я еще пытался как-то спасти ситуацию. - Но мы ведь только начали, потом получится...

- Я бы на том и закончила. Да ведь тебе это нужно, куда я теперь денусь...

Я тоже встал:

- Я могу обойтись, если тебе неприятно. Извини, что я задал такой вопрос, насчет... ну, "проверки". Мне просто показалось, что ты Зиманского немного любишь.

- И не немного. Но - только как человека, - Хиля натянула через голову платье и двинулась к кухне. - Только как человека...

- Но почему, Хиля?

- Откуда я знаю? Его нет - и сказка кончилась.

Подошел кот, провел твердой лобастой головой по моей голой ноге, хрипло мяукнул. Я достал из-за окна немного рыбы, положил в миску размораживать. Хиля возилась у плиты.

- Терять друзей всегда больно, - я решил больше не ссориться.

- Я его не потеряла! - она сверкнула на меня глазами. - Не говори так! Он приедет, мы еще увидимся...

Выходные прошли в тягостном молчании. В кино мы так и не выбрались, каждый сидел в своем углу, а время тянулось так медленно, что от этого сводило зубы.

И все-таки - мы были вместе. Я еще не знал, что произойдет в понедельник, и изо всех сил старался не злить Хилю, потому что - надеялся на что-то. Интуиция мне подсказывала: все кончено, ничего по-прежнему уже не будет. Но я надеялся.

Наверное, я все-таки очень консервативный человек, раз думаю, что Семья - понятие неприкосновенное. Может быть, нам стоило с Хилей разъехаться, чтобы не портить отношений, но тогда такая мысль даже не приходила мне в голову. Решение на тот момент было одно: ни к чему ее не принуждать, она самая скажет, что ей нужно.

... - О чем задумался? - в понедельник утром машинистка склонилась надо мной, чуть улыбаясь. - А я в декрет ухожу сегодня - долго теперь не поболтаем, - она слегка похлопала себя по животу.

- Что? - я поднял голову, силясь понять, о чем она говорит.

- Ну, не век же мне беременной ходить! - женщина рассмеялась. - Рожать скоро, муж коляску уже купил. Вы-то когда?

- Не знаю... Потом, возможно. Слушай, мне будет без тебя как-то...

- Одиноко? - она хмыкнула. - Ничего, вместо меня новенькую поставили. Глядишь, и сработаетесь. Не грусти, Эрик. Дома не ладится - это бывает. Поверь человеку, у которого четыре брака за спиной.

Провожали ее всей конторой, и я сперва даже не обратил внимания на маленькую, похожую на воробья девушку, жмущуюся в угол. Она была совсем незаметной, несмотря на достаточно яркую внешность, и рассмотрел я ее лишь перед концом рабочего дня, когда она вдруг сказала:

- А меня зовут Яна, меня назначили новой машинисткой.

Ей закивали:

- Очень приятно.

Я тоже машинально кивнул. Она улыбнулась и сняла чехол с "Континенталя", застенчиво поглядывая на сотрудников:

- Вы не думайте, я хорошо печатаю. С отличием закончила курсы. Мне восемнадцать лет.

Закивали опять, уже думая о доме и семьях. Кто-то сказал:

- Да завтра уж поработаешь. Полчаса осталось.

- Нет, - Яна заправила в машинку чистый лист. - Начальница велела новый список улиц сделать, я задержусь, - взгляд ее упал на меня. - Извините, а старый список где взять?

Я протянул ей сшитые скоросшивателем бумаги и с минуту наблюдал, как она строчит с пулеметной быстротой, ни на что не отвлекаясь. Действительно, печатает хорошо. Эта моя мысль была пока единственной в ее адрес.

Вторая мысль пришла сразу вслед за первой: красивая. Такой тип внешности мне всегда нравился: черные коротко подстриженные волосы, черные брови, карие глаза, четко очерченное скуластое лицо, тонкие кости. Темно-красный свитер делал девушку еще ярче, и она, кажется, это понимала. В отличие от нашей машинистки, она печатала десятью пальцами, не глядя на клавиши - высший пилотаж, наша так не могла.

- Я быстро, - заметив, что я смотрю, Яна слегка улыбнулась. - А кто контору закрывает? Начальница, наверное?

- Как это ты умудряешься печатать и разговаривать одновременно? - я почувствовал невольное восхищение.

- Я цифры печатаю, - она передвинула каретку.

- Контору закрывает тот, кто последним уходит. Ключи сдаются сторожу на вахте, под роспись. То есть, сегодня закрываешь ты.

- Я? А вдруг что-то не так будет? Я же новенькая.

- Не бойся, - я засмеялся. - Все так. Если свет забудешь погасить, сторож зайдет и погасит. У тебя всего имущества - пишущая машинка, а документы в сейфах, не пропадут.

- А вас как зовут?

- Эрик. Только не обращайся ко мне на "вы", тоже мне, нашла взрослого.

Пронзительный звонок оповестил всех об окончании рабочего дня, и контора в три минуты опустела. Я остался, делая вид, что роюсь в бумагах.

- Тебе тоже надо задержаться? - посочувствовала Яна, заправляя очередной лист.

- Ну да. Я таблицы не закончил... - кажется, ложь вышла неубедительной, и я покраснел.

Девушка скосила на меня глаза и улыбнулась:

- Таблицы, да? Может, поможешь и дверь запереть? Это последний лист, на сегодня все.

И я согласился, оставив на потом все размышления о мотивах собственных поступков. Себя понять, наверное, сложнее, чем другого.

Были уже две вещи, за которые меня следовало выпороть, как в детстве: я украл у моей покойной матери письмо - это раз, и ничего не сделал для Глеба - это два. Что касается письма (которое так и не отыскалось), то тут все было более или менее понятно: я боялся, что мама влипнет из-за него в какую-нибудь некрасивую историю и - вполне вероятно - серьезно поссорится с "отцом". Но вот Глеб... Я обещал себе, что сделаю для него все возможное, но день за днем откладывал это до тех пор, пока не понял, что просто н е х о ч у участвовать в его судьбе. Не хочу, и все.

И вот, пожалуйста - третья вещь. Девушка, на которую я смотрел, пока она упаковывала машинку и аккуратно складывала листки, меня чем-то привлекала - меня, женатого человека!..

На улице уже стемнело, когда мы вышли из конторы, сдали ключ и двинулись по заснеженному тротуару к автобусной остановке.

- Где живешь? - поинтересовался я, стараясь, чтобы мой голос звучал беспечно.

- В "девятке", на Тепличной улице, - Яна шла, помахивая маленьким портфельчиком. - А ты?

- На Набережной.

"Девятку" - то есть девятый городской район - я неплохо знал, в свое время мы с Хилей облазили его почти весь, и он сохранился в моей памяти в виде какого-то сгустка стройплощадок и огромных куч песка и щебенки.

- Как, Ян, достроили у вас?

- Почти все, - она гордо улыбнулась. - Четыре больших новых дома. Но я живу в старом. "Пирамиду" знаешь?

"Пирамидой" местные жители называли огромное разноэтажное здание, слепленное будто бы из нескольких домов, друг с другом никак не связанных и даже выкрашенных в разный цвет, от рыжего до светло-серого.

- Это дом с привидениями, - объяснила Яна, - у нас по ночам кто-то воет в дымоходах. Мы думали, кошки. А оказалось - призраки бывших жильцов.

Мне стало смешно, настолько у девушки был серьезный вид при этих словах.

- Да-да! - заспешила она. - Специально человек приходил, слушал.

- Да это же просто инженер был, специалист по отопительным системам. Проверял, нет ли повреждений.

Яна, кажется, обиделась:

- Да я тебе говорю - он слушал призраков! Не веришь?

- Верю, верю. С родителями живешь?

- С мамой, отец у меня погиб на производстве.

- У меня тоже погибли родители.

Она сочувственно покивала:

- Это ужас. А у тебя, Эрик, дети есть?

- Пока нет. Девочку хочу. Назвал бы Леной, игрушек бы накупил... - я не знал, зачем все это рассказываю. Вряд ли девчонке было интересно имя моего будущего ребенка.

- Почему - Леной? - удивилась она. - Лучше Яной назови в честь меня!

- А ты себя любишь! - я развеселился.

С ней было очень легко, она казалась мне маленькой, глупой и слабой, нуждающейся в защите и опеке. На самом деле, конечно, все это было не так.

- Хочешь, провожу? - я вспомнил, что Хиля снова придет поздно, и почувствовал тоску при мысли о пустой квартире.

- А жена?

- Она на курсах.

- Смотри! - Яна погрозила мне пальцем. - Только проводишь, и все.

- Просто как коллегу по работе, - неизвестно зачем объяснил я.

- Ну, естественно, просто как коллегу, - смешливо согласилась она.

Автобусов неожиданно подошло сразу два, и мы влезли во второй, почти пустой - все уехали на первом. Нашлось даже место у окна, позади водителя - ощущение там такое, будто едешь прямо в кабине.

Улица не была темной, несмотря на вечер, всюду горели яркие желтые фонари, светились витрины магазинов и окна домов. Яна показала куда-то рукой:

- Вон там были мои курсы. А вон там, в "профильной" лавке, я купила эту сумку, - она тряхнула своим новеньким портфелем. - Представляешь, десять штук всего оставалось, я случайно зашла и купила! Теперь очень солидно - настоящая конторская служащая. Это мое первое рабочее место, раньше я только училась. Люблю печатать, очень хорошее занятие. И еще люблю кататься на автобусе по городу, сажусь рано утром и еду, куда глаза глядят! Поэтому город хорошо знаю, хотела даже курьером устроиться...

Меня зацепило вот это - "люблю кататься". Оказывается, я такой не один, есть еще люди, неравнодушные к путешествиям.

Яна болтала без умолку, но мне это совсем не мешало. Я глядел то на ее ухоженное личико, то на светлую кроличью шубку, то в морозное окно, и мне было хорошо. Впервые, может быть, за последние несколько месяцев - просто хорошо.

- А у нас в доме печное отопление, - девушка хвастливо выпрямилась. - Дворник заказывает торфяные брикеты и топит целый подъезд! Так тепло! А дом стоит и дымит, как фабрика, издали его видно. У тебя в доме какое отопление? А ты на каком этаже живешь? Кстати, а я - на самом верхнем, в нашей секции аж семь этажей, представляешь?.. У меня своя комната. Моя мама - директор швейной фабрики "Алая гвоздика". Здорово, да? Мы очень хорошо живем, все у нас есть. А еще у меня пес, северная лайка, с ним домработница гуляет, но любит он только меня. У тебя есть животные?..

Вклиниться в поток ее слов было почти невозможно, и я ответил лишь на последний вопрос, пользуясь тем, что девушка остановилась набрать воздуха:

- Кот Ласка. Мы думали сначала, что это девочка, даже ветеринар ошибся. А оказалось - котяра, да еще какой: морда поперек себя шире.

- Даже ветеринар?.. Вот интересно, - Яна вдруг с любопытством на меня уставилась. - А ты какой-то своеобразный, Эрик. Не знаю, в чем дело.

Я вздрогнул:

- В каком смысле?

- Ну-у... - Яна повела рукой в воздухе. - Как тебе сказать... Ну, ты на других не похож, у тебя манера говорить какая-то... мягкая. Как будто шепчешь. Мне так нравится! Расскажи что-нибудь!

- Хочешь загадку? Маленький, серенький, на слона похож, кто это?

- Маленький? Серенький?.. Мышка, что ли?

Мы одновременно рассмеялись.

- Слоненок, - объяснил я.

Да, мне было с ней хорошо. Она была очень забавна со своим детским эгоизмом и привычкой безудержно хвастаться. От нее словно исходило слабое сияние женственности и покоя. Она была не только внешне, но и внутренне молодая, совсем юная, притом очень уверенная в себе, и эта уверенность мне передалась - я даже голову повыше поднял. А еще - мне хотелось обнять ее, потрогать, прижать к себе, даже просто посидеть рядом. Совершенно неожиданная буря эмоций, которую эта девочка во мне вызвала, была пугающей, но в тот момент я совершенно ничего не боялся.

Автобус тормозил у каждой остановки и менялся с этой остановкой пассажирами, словно играл в какую-то игру, а мы все трепались, глядя, как расползаются тучи и включаются пронзительные лампочки звезд. На какое-то мгновение Яна привалилась ко мне, смеясь над шуткой, и я "поплыл". Это было странное ощущение отрыва души от тела, когда все вокруг неожиданно вспыхивает золотыми нитями и начинает вертеться, разбрызгивая свет.

- Ты что? - девушка весело отстранилась и приподняла мое лицо за подбородок. - Какие трудности?

- Никаких, - я улыбался и понимал, что улыбаюсь, но не мог перестать.

- О-о! - она покивала, смеясь, и убрала руку. - А еще семейный человек! Я думала, только старшеклассники могут так реагировать!..

Я понял: никакой это не отрыв, просто я ее хочу, безумно, так, что плавятся мозги. К этому примешивалось что-то еще, душевное, глубоко спрятанное, странное, не испытанное раньше. Я будто проснулся.

- Вот и приехали, - Яна высмотрела свою остановку. - Спасибо, что довез.

- Мы еще не дошли, - я встал вслед за ней и двинулся к выходу. - До подъезда тебя доведу, тогда буду спокоен.

- Отлично, - у самых ступеней крыльца Яна задрала голову и сощурилась на далекое окно, - мама дома. Я бы тебя пригласила, но ты сам понимаешь. Спасибо еще раз, коллега! - и, засмеявшись, она встала на цыпочки и тепло поцеловала меня в губы.

И сразу - пустота. Стоило хлопнуть тяжелой подъездной двери, как я уже ощутил эту пустоту, словно недостаток воздуха, она мгновенно вытянула из меня все силы и оставила лишь безжизненную оболочку.

Обратный автобус подошел не сразу, и я долго стоял, глядя на ее окна. Девушка все еще была со мной, теплом, слабым запахом духов, отзвуками голоса. И в то же время ее не было, и ветер свистел у меня внутри, заставляя душу буквально плакать от почти непереносимых страданий.

Одно утешало: увижу завтра и буду видеть четыре дня, до выходных. Ее стол стоит всего лишь в метре от моего стола, мы можем поговорить, вместе пойти в служебную столовую и поесть, сидя совсем рядом...

И вдруг - это же сумасшествие! У меня есть Хиля, я ее люблю, в чем же дело?..

Снова: завтра, завтра, уже утром, осталось потерпеть одну ночь...

* * *

Давным-давно... нет, не так. В 1945 году кончилась большая война. История не сохранила о ней ничего, кроме нескольких описаний каких-то крупных сражений, но сейчас неясно, где происходили все эти события: территории нашей страны война не коснулась. Мы были в "тылу", и отовсюду к нам стекались беженцы, привозя с собой целые заводы, которые сразу же начинали работать "для фронта". Многие из них пыхтят и сейчас, словно за их старыми кирпичными оградами время стоит мертвым стеклянным кристаллом.

Основоположники наши уже тогда говорили об эксперименте и в пример - в каких-то высоких начальственных кабинетах - ставили нас, "тыловиков", будто особую породу людей, которую стоило бы культивировать. Речь шла, конечно, не о стране, а об особой автономной области, которая одна способна обеспечить все народное хозяйство любой необходимой продукцией, от пшеницы до урановой руды, не требуя взамен ничего, даже минимальных льгот. Звучало: эти люди будут работать за "спасибо", им просто не надо в этом мешать. Думаю, все было ложью. Не в том, что касалось людей - а в том, что касалось целей.

Три человека - Цандер, Макшеев и Романовский - задумали гораздо большее, чем казалось их высоким покровителям. Ни много ни мало - создать заповедник идеального социализма, что-то вроде резервации с жестким иерархическим порядком, жители которой даже не будут знать, что они - в резервации. Для этого были нужны три первостепенные вещи - начальственный кивок в знак согласия на эксперимент, тысячи километров колючей проволоки для ограждения и сотня талантливых психиатров для обработки граждан новой породы - "хомо социалис", как назвал их один из великой троицы. Слово "сапиенс" к нам больше не относилось...

...- Да, это был эксперимент, - вдохновенно рассказывал Трубин, сидя на полу триста седьмой комнатки, над моим поверженным телом. - А может, необходимость, лишь прикрытая словами об эксперименте, теперь никто и не знает. Спецгородок вырос именно из того подразделения, которое занималось всеобщей психообработкой: ведь нужно было очистить память тысяч людей, удалить ненужные воспоминания, отсеять все лишнее, как сквозь сито. Тебе никогда не приходило в голову: наш мир абсолютен, подчинен чистой идее, без предрассудков, без памяти предков - без ничего! Он идеален настолько, насколько вообще может быть идеально человеческое общество. Прорываются, конечно, какие-то инстинкты, от этого нельзя полностью застраховаться, но в целом у нас нет проблем, свойственных окружающему миру, всему человечеству!.. Мы и сами - совершенны, ты об этом не задумывался? Мы вполне красивы, достаточно умны, интересны, мы - в общей массе - порядочные люди, не оскорбляем друг друга, не изменяем любимым, не бросаем детей, не болеем венерическими болезнями, не саботируем работу, не ругаем правительство и даже не знаем ничего о нем!.. У нас удивительно низкая преступность, мало сумасшедших, извращенцев, алкоголиков... Мы победили большую часть смертельных недугов, создали массу технических новинок, телевидение вот только не изобрели. Я забыл - какого-то металла не хватает для постройки оборудования. Но и это будет преодолено! А все почему? Как ни странно это слышать, потому, что мы - раса полностью искусственная. Не от обезьян мы произошли, а создали нас - в лабораториях. Взяли сырой человеческий материал и создали НАС! Ты понимаешь?

Я кивнул, чтобы хоть как-то отреагировать. На самом деле, этот разговор вызывал у меня только скуку: зачем рассказывать неправдоподобные сказки смертельно уставшему человеку, который хочет есть, спать, у которого снова начал ныть больной глаз и идет кругом голова? Неужели нельзя вот с таким восторженным видом порассуждать о чем-то другом, более близком к нашей реальной ситуации?..

Но Иосифа уже понесло, он говорил, захлебываясь, и был в этот момент необычайно похож на свою дочь - такую, какой она была несколько часов назад.

- Это была грандиозная затея, и первое время вся страна только о ней говорила и писала. Нас показывали в кинохронике, о нас без умолку рассказывали зарубежным журналистам, мы не сходили со страниц газет и научных диссертаций... Ох, Эрик, ты даже представить себе не можешь, как это было! Заповедник социализма! Общество равных!.. Они надеялись растянуть со временем наши границы не только на с в о ю страну, но и на весь земной шар!.. А потом все пошло как-то не так. Что-то случилось то ли в атмосфере, то ли в мозгах экспериментаторов. Мы закрылись! Захлопнулись, как раковина! - Трубин мелко засмеялся. - Нас стало просто не вынуть оттуда! И никто теперь не знает, кто мы и где мы, потому что до нас невозможно добраться. Они пытались, я знаю, и не раз, но ничего у них не выходило. К нам не может долететь ни один их самолет, не доходят радиоволны, у машин глохнут двигатели, на пути разведчиков рушатся горы и выходят из берегов реки - как будто сама природа встала на нашу защиту. Остался один путь - единственный тоннель глубоко под землей, но и он когда-нибудь станет непроходим.

- Вы как будто про параллельный мир рассказываете, - устало сказал я.

- А мы и есть - параллельный мир! - он торжествующе вздернул седую голову. - Мы сидим огромным бельмом у них в глазу, и ничего они с нами сделать не смогут, потому что панически боятся! У нас есть ядерное оружие, и никто не запретит нам его применить. У нас есть яды, смертоносные бактерии, вирусы, вызывающие быструю мучительную смерть. Наши ученые работают над новой ракетой избирательного действия, и скоро оно тоже поступит на вооружение войск. У нас лучшие ученые, исследователи, военные - у нас все лучшее! Все наши мужчины призывного возраста - это отлично обученные солдаты, умеющие действовать на одних рефлексах, прочно сидящих у них в подкорке! Уж об этом психиатры позаботились в первую очередь! Любая женщина может оставить свой станок или рабочий стол и превратиться в сапера, в связиста, в санитарку - да в кого угодно. Все - в мозгах, и мы об этом даже не догадываемся, живя обычной жизнью. Хотя... я думаю, армия нам всерьез не понадобится. Они не смогут нас достать, не смогут пробраться сюда в таком количестве, что это станет действительно опасным. В конце концов, мы можем просто взорвать тоннель... - Трубин немного перевел дух и победоносно посмотрел на меня.

Я снова кивнул. Этот человек начинал меня раздражать почти так же, как Зиманский. Интересно, эти теории - кто их выдумал? И зачем? Искусственная раса!.. Я чуть не засмеялся, представив внутри своего тела провода и транзисторы.

- Не веришь, - Трубин грустно вздохнул. - Этого следовало ожидать. Ты, Эрик, относишься к лучшим образцам "хомо социалис", у тебя даже направление мыслей идеально верное! Все, что может поколебать твои жизненные устои, ты автоматически считаешь бредом сивой кобылы! А ведь это правда, сущая правда, как и то, что мы программируем половой состав населения на случай войны - хоть это-то твои идеальные мозги могут переварить?.. Пойми, мы - лучше, чем те, кто нас сделал, кто впаял в нас все это! Мы, наша страна - как дрессированная собака, которая внезапно укусила своего хозяина... даже не так, она его не кусала, просто вильнула хвостом и удрала от него!.. Скажи, тебе не приходилось читать Джорджа Оруэлла, его знаменитый роман "1984"? Ну ясно, не приходилось. А я читал, мне его специально привезли... с той стороны, один знакомый, с которым мы уже лет двадцать спорим. Там описано общество, в чем-то, совсем микроскопически похожее на наше, но это - роман ужасов, без преувеличения, потому что то общество - поистине страшно. Страшно - и невозможно, ведь человек - удивительное существо...

Я сдержал зевок: не люблю монологов. Мила придвинулась и вдруг стала нежно, совсем невесомо гладить меня по голове, перебирать волосы, ласкать - и я растворился в этом. Что-то подобное вызывала у меня полузабытая Яна - но тогда я сидел на тестостероновых таблетках. А сейчас-то?.. Как это объяснить, что я "плыву" и вижу наяву яркие разноцветные сны, гораздо более важные и ценные, чем то, что втолковывает мне Трубин?..

Ее лицо ясно говорило: "Не мешай, пусть папа выговорится, ему сейчас нужно", и я молчал, делая вид, что слушаю.

А он все говорил, даже не говорил, а пел, превозносил, перебивая сам себя, размахивал руками, и голос его очищался от хрипоты, яснел с каждой секундой.

-... обратил внимание, что у тебя не русское, а скорее интернациональное имя? Это не имеет отношения к кодировке, просто, я думаю, рано или поздно мы совсем переродимся, мы ведь и сейчас уже другие! Язык изменится, шрифты, жесты...

Я немного невпопад кивнул, уже улыбаясь, и снова подстроился под руку Милы - совсем как кошка, когда ей хочется ласки, бодает лбом хозяйскую ладонь.

- Обработка психики идет постоянно! - разливался Трубин. - Мать кодирует дитя, сама о том не подозревая. Учитель кодирует учеников... Вон, Мила сейчас кодирует тебя - воздействует на твой комплекс сексуальной неудовлетворенности. Что улыбаешься, дочь, разве не так?.. Понимаешь, Эрик, это - процесс скрытый, но действенный. "Код-солнце" - это полная система ценностей, к которой ничего нельзя прибавить. Мы на этом выросли. У Оруэлла общество держится на страхе, у нас - на любви. Мы ведь любим свою страну, плачем - да-да, плачем! - под звуки государственного гимна, маршируем по улицам в День Труда - седьмого ноября и День Мира - девятого мая, не подозревая, откуда на самом деле пошли эти праздники... Нам и не нужно подозревать - нам все равно. Мы редко говорим о политике, нас не беспокоит наше положение в мире, а почему? Потому что нас все устраивает в окружающем, нам здесь к о м ф о р т н о! А кому некомфортно, лечатся в спецгородке. Это не наказание, Эрик, это попытка помочь!

- Попытка закодировать тех, у кого произошел сбой кода, - вставила Мила. - Это иногда случается.

- И в последнее время - все чаще, - вздохнул Трубин. - Человеку свойственно возвращаться к своей природе. От природы мы - хищники, очень жестокие, примитивные, эгоистичные. Мы врем, лицемерим, предаем, совершаем мерзкие поступки. Код говорит: нельзя. А голос предков: можно и нужно. Как там говорил твой Зиманский: свобода выпустить себя из себя? Очень точно. Именно от этого мы и лечим. Себя из себя выпускать ни в коем случае нельзя, ведь такая тварь может вырваться на волю!.. Ты говоришь, у тебя не хватало тестостерона? Сейчас по тебе не скажешь, но - допустим. И что из этого? Ты - добрый, мягкий человек, в твоей подкорке достаточно зашито хорошего для полноценной, полезной жизни. Чего он добился, что частично раскодировал тебя и твою жену? Вы расстались, она не может выйти замуж - разве дело тут в гормонах? Дело - в нарушенной психике у вас обоих. Ты украл куртку - мелочь, побочный эффект разрушения кода. А если бы тестостерона у тебя хватало - что бы ты сделал вчера вечером, чтобы заглушить депрессию, которая на тебя навалилась?..

- Папа, хватит уже! - жалобно попросила Мила. - Что ты к нему прицепился? Хочешь, я тебе на пальто запишусь? Хорошее, драповое? Или попросим, нам его через тоннель привезут...

Трубин добродушно засмеялся:

- Да к чему мне пальто, весна скоро... Эрик, я не сержусь. Если бы не эта куртка, что стало бы сегодня с Милой? С девочкой? Со мной, наконец?.. Меня догнала бы толпа, Милу могли... ладно, об этом не будем, а маленькая плакала бы до утра в щитовой, а потом попала в социальный приют, потому что моя бывшая жена - хуже любого приюта, и комиссия это понимает... Все случилось, как случилось - спасибо тебе.

- А еще взорвалось бы Управление Дознания, - заметил Лемеш из своего уютного угла.

- Да, - Трубин помрачнел. - Эти идиоты... наши, заметь, идиоты, оппозиция, так сказать... они не думают о жертвах. Они давно уже выпустили себя из себя, а вот загнать обратно теперь не могут. Они задумали революцию здесь устроить, здесь - в раю! Идиоты. Хочешь, я включу тебе сейчас радио?.. Ты услышишь... Стас, сколько на твоих?

Лемеш вытряс из рукава часы:

- Почти половина десятого.

Я поразился - думал, намного больше.

- Вот, - кивнул Трубин, - ты услышишь нормальные, обычные сигналы точного времени, а потом - выпуск новостей, в котором - вскользь! - упомянут о незначительном ночном инциденте. Наверху, Эрик, давно мир - это внутри у тебя война. Ну ничего. Код твой восстановят, и перестанешь ты мучиться.

- Радио... - повторил я. - Включите! Я хочу успокоиться!

- Ну конечно! - он вскочил и заметался в поисках приемника, мимолетно сморщившись от боли. - Черт, стенокардия, похоже.

- Папа! - вскрикнула Мила.

- Деда! - немедленно запищала девчонка.

- Пустое, - отмахнул Трубин и выудил маленькое настольное радио с динамиком, обшитым тканью в цветочек. - Слушай.

... Тонкий писк, ровно шесть раз, и выверенный, четкий голос диктора произнес:

- В Ленинозаводске девять часов тридцать минут, сегодня пятница, девятое февраля. По предварительным данным, в ходе ночного столкновения в седьмом городском районе, в специальной зоне, войска внутренней безопасности потеряли убитыми шесть человек, ранеными двадцать два человека. Число жертв среди пациентов и персонала специальной зоны сейчас выясняется. Подсчет затруднен тем, что в указанном районе было применено оружие массового поражения - ракета направленного действия...

- Я же говорил! - торжествующе воскликнул Трубин.

- Тихо, папа! - отреагировала его дочь.

- ...не вызывающая радиоактивного заражения местности. Как стало известно, конфликт пациентов с властями был спровоцирован группой психически больных лиц, по неизвестной причине оказавшихся на свободе. Нескольким из этих людей удалось прорваться в город и на короткое время захватить дикторский пульт "Радиокомитета", но усилиями жителей прилегающих домов преступники были задержаны, а сотрудники комитета освобождены. В настоящее время ситуация полностью под контролем, на месте взрыва ракеты ведутся спасательные работы, и медицинский персонал, находящийся в бомбоубежище, скоро получит возможность его покинуть. О дальнейшем развитии событий мы будем сообщать в течение дня, а сейчас перейдем...

- Вот так! - Трубин убавил громкость и счастливо мне улыбнулся.

- Но они не сказали ничего о посторонних... - пробормотал я.

- И не скажут! - он вновь на секунду сжал грудь руками. - Зачем? Людям не надо ничего об этом знать. Власти в курсе - и достаточно! Тем более, не о ком особенно говорить. Их и было-то человек двадцать...

- Как - двадцать? - совсем растерялся я. - Двадцать человек все это затеяли?..

- Эрик, это была попытка все переделать в одну ночь - и она, естественно, провалилась! Не власти, а люди задушили все в зародыше! И мы с тобой никогда не узнаем, что было там, в городе, в "Радиокомитете" хотя бы... А посторонние? Им сейчас много хуже, чем нам. Поезд-то ходит по расписанию. И придет только в одиннадцать.

Я дрогнул:

- Вы говорите о спецметро?

Он дрогнул тоже:

- Да. Представь, какая там сейчас паника на платформе.

Я закрыл глаза и слушал тихое, успокаивающее бормотание радио. Трубин застонал:

- Мила, валидолу нет?..

Девушка вскочила, зашарила по шкафчикам, чертыхаясь, а я все слушал, постепенно погружаясь в какое-то блаженное оцепенение...

И тут заиграл гимн, словно благодаря всех за тяжелую ночь, которая для некоторых еще не кончилась. Это была его полная версия, с симфоническим оркестром, с хором, с боем барабанов... Хам и свинья Лемеш дотянулся до приемника, чуть прибавил громкость и вдруг встал по стойке "смирно", почтительно склонив голову.

Трубин тоже выпрямился, не отнимая ладоней от груди. Мила приподняла подбородок. Девочка неумело отдала пионерский салют. И только я лежал, не в силах пошевелиться, и чувствовал предательскую влагу в глазах - мы ведь действительно плачем под государственный гимн.

А потом тело Иосифа начало заваливаться набок, и Мила детским голосом закричала:

- Не на-адо!..

Но было поздно - он ушел туда, где играет эта замечательная музыка.

* * *

Не помню, как я тогда дожил до встречи с Яной. А увидел в конторе - и чуть не потерял сознание. Она болтала с кем-то, перегнувшись через стол, и радостно зачастила, как только я открыл дверь и вошел на слабых ногах, неся свое тело, как манекен.

На ней был белый свитер, такой белый, что она выглядела невестой. Волосы, чистые, причесанные, отливали черным металлом в свете ярких конторских ламп. На тоненькой, совсем подростковой шее качался камешек на цепочке, словно колокольчик на ошейнике котенка. Она улыбнулась:

- Привет, Эрик. Как дела? А я вчера, представляешь, сплю, а в трубе вдруг снова завыло, и мне приснилось, что это - огромный черный кот!

Любимое ее слово было - "я", но меня это не смущало. Все в ней было красиво и в то же время страшно, потому что девчонка вдруг захватила надо мной безусловную, абсолютную власть и прекрасно это понимала.

О Хиле я перестал думать. Столько лет думал каждый день - и перестал, как будто внутри у меня кончился завод. Даже облегчение какое-то пришло, похожее на то, что бывает после окончания долгой и тяжелой работы.

Мы сидели за своими столами, соединенные прочным канатом, и каждое движение Яны заставляло меня дергаться вслед. Она была прирожденной машинисткой, и ей не составляло никакого труда строчить и болтать одновременно, а вот я никак не мог включиться в свою работу, требующую хоть какого-то соображения. Все мое существо было поглощено этой девушкой, все мысли направлены на нее, и я даже не понимал, что влюбился - я просто дышал ею. Кажется, я не замечал в тот день никого из окружающих людей и не помню, были ли вообще рядом какие-то люди.

Наконец, случилось то, что должно было случиться - я сдался. Документы остались лежать на столе почти нетронутыми, все равно толку от меня как от бухгалтера никакого не было.

- Ты не заболел? - поинтересовалась Яна, вынимая из машинки очередной лист и скармливая ей новый. - Что-то вид у тебя болезненный.

Сама она цвела и выглядела радостной и бодрой.

- Совсем нет, - я выдавил улыбку, хотя разговаривать с ней было все труднее. - Может, только слегка.

- Хочешь, дам таблетку? Мне мама достала хорошее лекарство, когда я болела осенью легочным гриппом. Антибиотик! - она торжественно подняла палец. - Дать?

- А я тоже болел легочным гриппом, - сказал я, - и тоже осенью.

- Родственные души! - хмыкнула Яна. - Пойдем, покурим?

- А ты куришь?

- Ну да, хотя очень мало.

Мы вышли на лестничную площадку и встали у перил. Кто-то позаботился утеплить окно, вечный сквозняк пропал, и Яна сняла наброшенную на плечи шубу:

- Вот так, перестраховалась, называется. Подержишь?

Я послушно принял в руки теплую гору легкого меха и полной грудью вдохнул ее запах. Девушка засмеялась:

- Хорошие духи, правда? Мне один человек подарил. Мы встречались с десятого класса, но теперь расстались. Он нудный.

- А сейчас ты с кем-нибудь встречаешься? - осторожно спросил я.

- Не-а, - она лукаво улыбнулась и достала из кармана пачку дорогих сигарет с фильтром. - Будешь курить?

- Нет, просто так постою, - я прислонился к стене. - А что значит - нудный?

- Ну, просто нудный, и все, - Яна прикурила от красивой зажигалки и выпустила дым тонкими струйками из носа. - Надоел, в общем. И еще он грубый был, все время руки распускал. Тебе не тяжело с шубой стоять? - она коснулась моего локтя, заставив меня вновь почти "поплыть". - Хочешь, я ее в контору отнесу?

- Не надо... Все нормально.

- Точно - не надо? - девчонка, казалось, забавлялась моим состоянием.

- Точно. Ты, Яна, зря куришь. Такая молодая. Легкие себе испортишь, будешь потом кашлять...

Она кивнула и затушила сигарету о перила лестницы:

- Да я все равно почти не затягиваюсь, больше для вида. Хочется быть взрослой, чтобы уважали. А я выгляжу взрослой или ребенком?

- Девочкой.

- Вот и плохо. Никакого авторитета, все "тыкают". А мне, может, неприятно.

- Ах, извини-те! - я невольно рассмеялся.

- До чего ты забавный, - заметила Яна и подошла на шаг ближе, словно собиралась ко мне прислониться. - Я таких еще не видела. Ты вообще орать, ругаться можешь?

- Могу, если приспичит.

- А врать?

- Тоже, хотя потом совесть мучает. Точнее, я не вру - я просто не всю правду рассказываю.

- Интересно как, - она подошла еще ближе и встала почти вплотную. - А как зовут твою жену?

- Эльза. Она меня немного старше, но очень хорошая, добрая. Мы с ней друзья детства, полжизни вместе.

- Ах, вот оно что... То-то я смотрю, ты какой-то... недоласканный, что ли. А вы - друзья. Вот в чем дело, - ее ладошка, маленькая и теплая, как кошачья лапка, легла на мое плечо. Я сразу вспотел, но Яна тут же убрала руку и отодвинулась, - С друзьями, Эрик, надо дружить, а не жениться на них. Так моя мама говорит.

Я перевел дыхание:

- Может, и верно твоя мама говорит.

- Могу тебя с ней познакомить.

- Обязательно! - слово вырвалось помимо моей воли, и ловить его было уже поздно.

Яна улыбнулась. А я стоял, совершенно не зная, что теперь делать. Знакомство с родителями - штука серьезная, оно подразумевает какие-то отношения с их чадом, а какие у меня могут быть отношения, если дома ждет Хиля?.. Но дело-то все в том, что мне и вправду хотелось увидеть неведомую "маму", поговорить с ней, посмотреть, насколько похожа на нее дочь. Фотографии семейные полистать, чаю попить, да что угодно, лишь бы побыть с этими людьми...

- Скоро обед, - заметила Яна. - Есть хочу страшно! Просто в животе урчит. Ты пойдешь в столовую?

У меня аппетита не было, но я кивнул и вдруг подумал, что могу сейчас поцеловать ее, она будет не против, и улыбка ее от этого станет еще ярче. Но поцеловать - это значило признать свое полнейшее поражение и оскорбить не только Хилю, а еще и оскорбить Закон, который я свято уважаю.

Моральный кодекс гласит, что супружеская измена в любой форме, даже без сексуальных отношений, является преступлением и влечет за собой наказание. Конечно, в тюрьму за это не попадешь, а вот с работы вылетишь запросто, и на учет в домкоме поставят непременно. Если узнают.

И мне стало по-настоящему страшно.

...В столовой, в очереди на раздачу, Яна весело чирикала, поминутно оборачиваясь ко мне за поддержкой и что-то спрашивая. Я отвечал совершенно автоматически, думая о том, что у Хили нет курсов, домой надо вовремя, и проводить девушку не получится.

- Что-то ты мрачный, - она внимательно посмотрела мне в глаза. - Обиделся на меня, что ли?

Очередь прижала нас друг к другу, и я медленно сходил с ума.

- Нет, не обиделся. Я сегодня не смогу тебя проводить.

- И не надо! - она махнула рукой. - Пойдут еще разговоры!

- Но я х о ч у тебя проводить.

- В другой раз, Эрик. Мне тоже надо думать о своей репутации. Сегодня начальница уже спросила, почему это ты на меня так смотришь. Пришлось врать что-то, а я этого не люблю.

- А как я на тебя смотрю? - удивился я.

- Капая слюной, - засмеялась Яна. - Как собачка на косточку.

Я не обиделся:

- Ну вот, мне и говорить ничего не пришлось, ты все поняла.

Подошла наша очередь, мы загрузили подносы и отправились искать свободный столик. Сесть пришлось в углу, под громадной, засиженной мухами картиной с каким-то пышным букетом.

- Если хочешь, - сказала Яна, уплетая молочный суп, - приходи в гости в субботу. Маму увидишь. Она у меня красавица, умница. А домработница наша сама пирожные делает! Я их обожаю. С собакой погуляем. Тебя же в "девятке" не знает никто.

- В субботу? - я задумался.

В принципе, по субботам Хиля уходила с утра на свои курсы и возвращалась только в двенадцать. Я мог что-то придумать, но как же не хотелось врать! А сказать правду значило расстаться навсегда, и этого я тоже не хотел.

- Тебе предлог нужен? - жуя, поинтересовалась Яна. - Могу устроить.

- Можно подумать, у тебя в этих делах опыт есть!

- У меня мозги есть - их вполне достаточно, - она ненадолго задумалась. - Скажешь жене, что записался на бокс. Мол, раз она заниматься ходит, то и ты решил ходить. Секция у нас рядом с домом, мы тебя на самом деле туда запишем. А с тренером я договорюсь, он под нами живет и все за мамой увивается, - Яна хихикнула. - За только пустое, не пойдет она за него, не ровня.

- Милая, но это же - нарушение закона, подлог... - пробормотал я, уже на все согласный.

- Как хочешь, - она развела руками с зажатыми в них ложкой и куском хлеба.

- Хорошо. Хорошо, Яна. В субботу.

...Понимала ли она, насколько сильно меня к ней тянет? Вряд ли. Избалованная мужским вниманием, она привыкла, что к ней неравнодушны. Тянулась ли сама? Тоже вряд ли. Если только чуть-чуть, как к новой редкой зверушке. Но все это было неважно.

Вечером я вошел в свою квартиру и увидел Хилю, она сидела на диване и отрешенно гладила кота, рассматривая потолок.

- Привет, - я повесил пальто на вешалку и разулся. - Хорошо, что ты дома.

Это и правда было хорошо. Человеческое мое чувство к жене ничуть не изменилось, я все так же нежно любил ее и радовался, когда видел. Это не имело ничего общего с болезненной страстью, которая оплела меня цепкими щупальцами и держала мертвой хваткой, сдавливая все сильнее.

- Что с тобой? - я сел рядом на диван и обнял Хилю за плечи. - Грустно?

- Ничего. А вот ты какой-то... странный. У тебя на службе неприятности, что ли?

- Неприятностей нет. Знаешь, я на бокс записался. А то ты на курсах, все время тебя нет дома ...

Хиля повернулась и мрачно вгляделась в мое лицо:

- На бокс? У тебя появилась потребность кого-нибудь бить, Эрик?

- Совсем нет! Просто заняться спортом, у меня же работа сидячая. Так к тридцати годам задница ни в одни штаны не влезет. А бокс... мне посоветовали, я и согласился. Бегать не люблю, штангу поднять не смогу... - говорить становилось все легче и легче, хотя бы потому, что Хиля начала улыбаться. - И потом, знаешь, мало ли какая ситуация. Пойдем с тобой гулять, нападут, не дай Бог, бандиты, вот я их и отделаю.

Моя жена засмеялась и выпустила Ласку:

- Ну, ты даешь, котенок. Всегда был такой тихий... - она встала с дивана. - Давай ужинать. А потом, может, погуляем пойдем? Все-таки бандиты - это не обязательно, а не гуляли мы сто лет.

Я кивнул, удивляясь. Куда ее потянуло темным зимним вечером, после службы, в мороз? Неужели не устала?..

- Я не была сегодня на службе, - словно ответила на мои мысли Хиля. - Мне дали в санчасти освобождение.

- Но на вид ты вполне здорова...

- Я беременна - у меня сильный токсикоз.

- Серьезно?.. - я тоже встал, не зная, куда деть руки. - Ты беременна?

- Ну да, на втором месяце.

Она стояла и ждала моей реакции, а я хотел заорать радостно - и не мог, мысли о Яне, о субботе словно приглушили все мои эмоции одним поворотом рукоятки. И все-таки это было прекрасно.

- Хиля, и у нас будет девочка?

- Понятия не имею. Женщины на службе говорят: тянет на сладкое - девочка, на соленое - мальчик. А меня тянет на белый хлеб - это к чему?

Я добросовестно подумал и ответил:

- Белый хлеб - это, скорее, сладкое.

Мы наскоро перекусили, оделись потеплее и вышли на набережную. Снегопад, весь день крутившийся над городом, прекратился, стало прозрачно и тихо, и где-то вдалеке родилась над домами тонкая зимняя луна. Хиля шла рядом со мной, держа меня под руку и осторожно ступая на обледенелый, засыпанный снегом тротуар. Откуда-то уже выползли дворники в тулупах и фартуках и начали, звучно перекликаясь, разбирать у подвалов фанерные снеговые лопаты и ведра с песком. Толстая молодая дворничиха в плотно намотанном на голову платке прошла мимо нас, напевая, пристроилась у ограждения и начала споро счищать сугробы на лед реки, двигаясь будто по команде "раз-два!". Хиля оглянулась на нее:

- Смотри, она - моего возраста. Даже младше. Вот люди, занятые полезным делом...

- А мы - разве нет?

- Ты - может быть, да, - моя жена все еще смотрела на веселую упитанную девицу, - а я? Никому не дают освобождение из-за какого-то там токсикоза. Дело обычное, у многих женщин бывает. А мне дали, потому что папа позвонил в санчасть знакомому врачу. И работу мою сам будет за меня делать... Выходит, есть я или нет меня - все равно?..

- Глупости ты говоришь, - я даже рассердился. - Отец тебя любит, вот и все. Хочет внука. Это же нормально.

- А ваша машинистка, о которой ты рассказывал, беременная, она тоже брала освобождение?

- Но, Хиля, ее не тошнило.

- Откуда ты знаешь?

Я пожал плечами. Действительно, откуда я мог такое знать? Наша машинистка никогда не показывала своих истинных чувств, все было скрыто под жизнерадостной улыбающейся маской. Может быть, ее и тошнило. Но освобождений она, конечно, не брала. Работала до тех пор, пока не вышли все сроки.

- Вот, - назидательно сказала Хиля. - А в моем случае получается, что я живу как бы не по правилам, не так, как другие. Честное слово, если бы мне с утра не было так плохо, не взяла бы я эту справку. Но мне действительно было плохо, просто ужасно...

- Тебя, должно быть, никто и не осуждает, - я обнял ее за плечи. - Тебе завидуют.

- А чему тут завидовать? - удивилась Хиля. - Тому, что папа у меня большой начальник? Так ведь это он начальник, а не я.

- Ничего, посидишь дома, тебе полезно, - неуверенно сказал я и вдруг подумал о субботе. - На курсы тоже не будешь ходить?

- Дались тебе эти мои курсы... Нет, туда - буду. Там общение, которого мне не хватает. Кстати, в субботу одна девушка пригласила меня в гости. Мы с ней занимаемся и, можно сказать, подружились. Славная девушка, большое горе у нее - муж нарушил мораль и попал в спецгородок на год, а она еще любит его, глупая. Плачет.

- Что он сделал? - я напрягся.

- Не знаю. Да разве важно? Нарушение морали - это в любом случае отвратительно, что бы это ни было. У девчонки только мать и сестра, которые ее не понимают, а ей близкий человек нужен... пусть хотя бы подруга.

Я удивленно покачал головой. Никаких подруг у Хили прежде не было, даже в детстве, ее единственным другом всегда был я.

- Ревнуешь, что ли? - она засмеялась. - Напрасно. У каждого человека есть потребность дружить. Так что в субботу жди меня вечером и не волнуйся.

- Меня самого в субботу не будет.

- А-а, бокс? Ну, тем лучше. Не думай, я не собираюсь каждую субботу вот так пропадать, только в этот раз. В потом она, возможно, сама к нам приедет...

Бригада дворников очистила уже треть набережной, и теперь мы шли по чистому, присыпанному песком асфальту.

Навстречу нам попался городской патруль, совсем еще мальчишки в ладной черной форме с блестящими пряжками на ремнях. Старший козырнул:

- Гуляете? Сегодня, товарищи, большая просьба вернуться домой до одиннадцати - специальное распоряжение.

- Да вы что, мы уже сейчас домой идем, - я улыбнулся. - По такому холоду только вы способны допоздна вышагивать.

Парень засмеялся:

- Не допоздна, а до утра - служба у нас такая.

Они удалились, переговариваясь. Вообще-то я считаю смешным вот так ходить и предупреждать прохожих, о специальном распоряжении достаточно объявить по радио, остальное разнесут слухи. Мы с Хилей, к примеру, знали об этом еще с пятницы.

Специальное распоряжение - это значит, что ночью в городе будет что-то происходить, что-то такое, что не должно касаться простых граждан. Один раз, помню, я видел далеко за полночь колонну военной техники, которая двигалась по нашей улице с зажженными фарами и огнями автопоезда, с сиреной и постовыми, расставленными по обочинам, как шахматные фигурки. Везли что-то большое, укутанное в брезент, и мне пришла на ум аналогия с куколками бабочек - настолько было похоже. В другой раз какие-то люди в комбинезонах и резиновых плащах прошли слитной шелестящей толпой, не похожей на воинский строй в обычном понимании, катя на тележках огромные баллоны со змейками шлангов. У каждого на поясе висели противогаз и фляга, а на левой стороне груди белела нашивка в порядковым номером. Еще, помню, как-то летом, небывало жаркой и душной ночью, по нашей улице проехала гигантская самоходная установка с задранной к небу зачехленной ракетой, похожей на строгий указующий палец, ее сопровождали несколько армейских легковушек и мотоциклист с флажком в руке...

Кажется, мне никто ничего не объяснял, я сам однажды понял, что это - наша защита, наше спокойствие, а население разгоняют по домам, чтобы не мешало проходу военных. Армия - наш живой щит. Ее совсем не видно, она живет только ночью, а в светлое время город принадлежит нам, обычным людям, но с наступлением темноты здесь начинается другая, особая жизнь.

- Интересно, что будет сегодня? - заметила Хиля, покрепче цепляясь за мой локоть. - Ужасно люблю все эти вещи. Один раз, только никому не говори, я даже ядерный взрыв видела.

Я засмеялся, как над шуткой:

- Да где же ты могла его видеть?

- На севере, - она даже не улыбнулась. - Не веришь? А зря. Правда, видела. Я была маленькая, мы тогда жили в ста километрах от полигона, где испытывают ракеты. Папа окно в моей комнате зашторил, но я подглядела. Знаешь... - лицо Хили сделалось мечтательным, - это как восход, очень красиво. Хотя, говорят, и очень опасно, если близко находишься. Но мы были далеко. Небо... небо разгорелось, стало светло, ну, не как днем, конечно, а как в сумерках. Дело-то было ночью, понимаешь? И вдруг я увидела нашу водонапорную башню, прямо до последнего кирпичика!.. Было чувство, будто встает солнце, такое поднялось сияние, облака все осветились... Но это продолжалось только пару секунд. Потом погасло. Папа говорит, если бы это было днем, я увидела бы грибовидное облако. Он меня застукал, когда я смотрела... - моя жена весело засмеялась. - Чуть по шее не надавал, так рассердился.

- А как же радиация?

- Ученые все подсчитали. У нас была совершенно безопасная зона, все-таки сто километров. К тому же, мы скоро оттуда уехали, папу отправили на повышение, в Трест. Но я помню этот взрыв!.. Эрик, до чего же было красиво!

- Глупости какие, Хиля. Опасная же штука, а ты восторгаешься. А если бы радиоактивную пыль ветром к вам принесло, что тогда? У тебя анемия в детстве была, верно? Я же помню, как ты выглядела.

- Ну да, мне специально гематоген покупали, папа доставал продукты... эти... кровеобразующие. И много мяса, там белок - это полезно. Думаешь, почему меня так кормили?

- А если ты все-таки облучилась?

Хиля встревоженно сжала пальцы и покачала головой:

- Не может быть.

- Ну, откуда малокровие у здорового ребенка из обеспеченной семьи?

На этот раз она сжалась вся:

- Думаешь, надо поговорить с врачом? Рассказать про полигон? А вдруг мне рожать запретят?..

- С чего бы? - я попытался ее утешить, хотя заволновался сам. - Все это давно было. Просто назначат особую диету, выпишут лекарства. Я уверен, что все будет хорошо.

Хиля чуть расслабилась:

- Да, давно... Сейчас мне двадцать один. Выходит... выходит, уже четырнадцать лет назад.

Мы вернулись домой, в тепло квартиры, и я вдруг поймал себя на том, что во время прогулки совсем забыл о Яне. Это так обрадовало меня, что я развеселился и достал из шкафа бутылку сухого яблочного вина:

- Давай отметим прибавление семейства? Буквально по чуть-чуть.

Хиля уже переоделась в клетчатое домашнее платье и сидела за столом, подперев кулаком щеку:

- Я все думаю о взрыве. Ты меня испугал, Эрик. Наверное, надо было заранее с врачом поговорить, теперь-то срок пошел, поздно уже.

- А ты Зиманскому об этом не рассказывала? - неожиданно для себя спросил я.

- Рассказывала, - Хиля вздохнула. - Точнее, он сам выпытал. Но я тогда не ждала ребенка, и мы как-то так... поболтали три минуты и перестали.

- Вот-вот, постороннему человеку рассказываешь, а мужу... - я налил нам вино в маленькие стаканчики с нарисованными краской гвоздиками. - Давай. За то, чтобы наша девочка родилась здоровой!..

Хиля взяла стаканчик:

- За то, чтобы вообще кто-нибудь родился.

Всю ночь на набережной было тихо, и лишь под утро, проснувшись от Хилиного стона, я услышал сквозь двойные стекла слабое фырканье автомобильных моторов и выглянул. Внизу ползла обычная колонна грузовиков с тепло одетыми солдатами, ничего особенного, никаких технических диковинок. Я обернулся от окна и увидел, что моя жена не спит: она сидела на краю постели, прижав горсточкой ладони ко рту, и покачивалась на месте, страдальчески зажмурившись.

- Хиля! Принести тебе тазик? Или воды попить?..

- Не надо, - глухо отозвалась она. - Ничего не надо, не трогай меня.

Я зажег свет на кухне, заварил чашку кофе и выпил ее в одиночестве, прислушиваясь, как Хиля в комнате стонет и шуршит какими-то таблетками. Потом она легла и, кажется, заснула.

Утром я пришел в контору и сразу встретился взглядом с Яной. Боль и тревога внутри тут же отпустили, сменившись мягким, домашним теплом и спокойствием.

- Привет, - уютно сказала девушка, устраиваясь за своей машинкой и растирая красные от мороза щеки маленькими крепкими ладошками.

- Привет, - едва ответил я, понимая, что все-таки попался, и никакой ядерный взрыв из далекого прошлого не может сравниться с целой ядерной войной у меня внутри. - Привет, Яна...

* * *

Я летел по коридору, еще не зная, что собираюсь сделать - задержать, убить, просто посмотреть в глаза? Мной владело бешенство - и жалость, беспомощная, человеческая, никого не выделяющая, потому что всем было одинаково плохо. Откуда силы-то взялись? - я бежал, а перед глазами у меня стояло растерянное лицо ребенка, впервые столкнувшегося со смертью.

Я оставил Милу над телом мертвого Трубина, оставил раненого Стаса, девочку - никто из них не годился мне в помощники. И, хоть идти за чужими одному было страшно, я бежал туда, за поворот коридора, к заветной двери, за которой несколько часов назад скрылся от меня первый посторонний.

Дверца с надписью "Посторонним вход воспрещен" была, конечно же, заперта. Я и не ждал другого. За ней стояла обманчивая тишина, но я понимал, что где-то там целая человеческая толпа, застыв в ужасе, гадает, что прибудет раньше: поезд или рота солдат.

- Эрик! - басисто разнеслось по коридору. - Не надо! Ты с ними не справишься!.. - голос Лемеша позвякивал, словно в нем, как в стакане с чаем, болталась ложка. - Вернись или меня подожди!

- Дверь закрой! - рявкнул я. - Хочешь, чтобы тебе вторую руку сломали? Побудь с девчонками, я драться ни с кем не собираюсь.

В общем-то, это была правда. Куда мне драться? Я надеялся, что сейчас всем этим незнакомым людям просто не до меня, и я смогу... что? Вывести поезд из строя? Убить машиниста?.. Как я их задержу?

Ключей на щите было совсем мало, и я собрал их все, вывалил перед дверцей на пол и стал пробовать один за другим, на авось, прислушиваясь, не гремят ли вдалеке спасительные шаги солдат, которые избавили бы меня от необходимости действовать. Шагов не было.

- Эй, друг, а чего ты делаешь? - неожиданно поинтересовались сзади, и я обернулся, запоздало подумав, что нужно было все-таки взять Лемеша - хотя бы для прикрытия. Но тут же расслабился.

Это был тот парень, который стучал в дверь и о существовании которого я успел напрочь забыть. Рослый, весь в черной блестящей коже с металлическими заклепками, с густыми, как у женщины, волосами до плеч, с черными сросшимися бровями, он выглядел бы устрашающе - если б не выражение лица. Единственное, что я в нем угадал: он - дитя. Большое, но несущее в себе, как опухоль, свое нескончаемое детство - такое лицо с чертами легкой умственной отсталости было у Нади, Хилиной домработницы.

- Привет, - сказал я, переводя дыхание.

- Привет, - с готовностью отозвался парень и протянул мне квадратную ладонь. - Вова.

- Эрик, - я вздохнул, снова принимаясь за ключи.

- Местный, что ли? - хмыкнул Вова. - Офигеть! Кто тебе глаз высадил?

- Да почему я вообще сегодня жив, удивляюсь. Слушай... Вова, а как она открывается?

- Эта? - он отодвинул меня и принялся изучать замок. - А на хрена? Думаешь, мне сюда?

Я улыбнулся, подумав, что Бог посылает иногда неожиданные сюрпризы: дебилов, например. Интересно, будет от этого создания толк? Остался же он здесь зачем-то...

В Бога я вроде верю, но не в том смысле, что думаю, будто он на самом деле есть. Верю - вообще, и скорее не в Бога, а в какую-то логику судьбы, где за буквой "А" непременно должна следовать "Б". Если мне повезло за этот проклятый день десять раз (или больше, не считал), то должно повезти и еще, а иначе - ради чего все это?

Я чувствовал - скоро кончится. Настанет такая минута, когда я пойму: все, больше от меня ничего не требуется, можно просто отдохнуть.

- Прикинь, - доверительно сообщил Вова, - они сказали: закончишь, лезь в коллектор. А почем я знаю, что это за хрень?.. Ты думаешь, это - коллектор?

- Уверен! - кивнул я.

- Ну, тады - ой! - он повеселел, но сразу расстроился. - А ключей-то нет! Ну, козлы! Что ж они бросили меня здесь?..

- Подумай, - я успокоительно похлопал его по широкой спине. - Вспомни, они больше ничего не говорили?..

Он добросовестно пошевелил мозгами, потом обиженно, совсем по-детски выпятил нижнюю губу:

- Они еще сказали - "ка-пэ-ка". Это какая-то примочка, наши сделали, местные и не знают. И я не знаю! - с тоской добавил он. - Забыл спросить!

- Ах, КПК! - я почувствовал, как с плеч сваливается целая гора, и одновременно поразился, что чего мы, "местные", схожи с этими чужаками, раз даже такая невинная вещь, как "КПК" - "Ключ Под Ковриком" - звучит у нас одинаково.

Помню: мама целует меня в лоб у проходной своей фабрики, сует в руки плотный пакет с какой-то едой, поправляет на мне школьный ранец: "Иди осторожно, суп себе разогрей и долго не гуляй, ладно?". Гладит мои подстриженные машинкой волосы, ласково отталкивает: "Не забудь - КПК!". Это означает, что наш единственный ключ от комнаты лежит под полосатым ковриком в общей прихожей...

Так, хорошо, но здесь-то коврика нет. Даже похожего ничего не лежит, пол гладкий, серый. Плохо дело, не умею я чужие шифры разгадывать.

- Ищи коврик, - на всякий случай приказал я Вове, слабо надеясь на результат. - Или что-то в этом роде.

- Где? - изумился он. - Да ты гонишь, брат, мы же не в квартире!

- А что еще тут есть на букву "к"? Думай, думай! Что они имели в виду?

- Да хрен их знает! - он жалобно махнул рукой. - Ой, попал я... ну, попал! Может, книга?

Я добежал до стола дежурного, поднял амбарную книгу с росписями. Ничего.

- Кирпич? Конь? Копилка?.. - парень усердно думал. - Кровать?

В мозгу у меня вертелись десятки слов на "к", но ни одно не подходило. Но все-таки - они же не могли не оставить где-то ключ, он единственный, так что каждый входящий должен был, отперев дверь, сунуть ключ в тайник - для следующего. И быстро - судя по тому человеку, за которым я гнался. Значит, искать надо поблизости от двери. Но что такое дверь? Просто лист металла с ручкой, едва выступающий из стены.

А может, и нет никакого ключа?.. Я попытался вспомнить, как открывал дверь тот незнакомец. Возился, делал с ней что-то, потом юркнул внутрь и просто захлопнулся. Ключей я у него не видел. Но есть же замочная скважина!.. Или она просто сохранилась с прежних времен?

Присев, я заглянул в эту скважину, всмотрелся в пятно слабого света. Вова дышал мне в спину:

- Коллектор? Косяк? Комната?

"Время идет, - тоскливо подумал я. - Похоже, подвиг совершить не получится. Пока вояки разгребут завалы, пока спустятся сюда, найдут газовый резак и откроют дверь, поезд уйдет. И все, ищи-свищи...".

- Кнопка? - сказал Вова.

Я обернулся, уколотый, как иглой, быстро мелькнувшей догадкой:

- Что?

- Это я слова на "к" тебе говорю, - удивленно объяснил он, но я, не слушая, уже озирался, как озирается человек, ищущий в своей квартире очки или ручку - с чувством, что только что где-то их видел. Вот и я видел - Красную Пожарную Кнопку!.. И я даже знаю, где - прямо у над столом дежурного! До чего удобно: надавил на бегу, дверь открылась, и никаких ключей не нужно!

- Ну чего, надумал? - Вова потащился за мной к кнопке, посмотрел, как я нажимаю, оглянулся на громкий металлический щелчок. - Ну, ни фига себе! - его физиономия расцвела счастьем. - Умные мы перцы!..

- Умные, - отозвался я, взял со стола толстый химический карандаш и жирно пририсовал к кнопке стрелку.

За дверью, куда мы с опаской заглянули, обнаружился узкий полутемный коридорчик, с пола до потолка опутанный электрическими кабелями и совершенно пустой. Ни звука не доносилось. Нигде, даже в самой дальней перспективе, не мелькала ни одна тень.

- Пошли, - я дернул Вову и заставил себя ему улыбнуться. Мало ли что, а парень, кажется, проникся ко мне симпатией.

- Как ты сообразил-то? - он все не мог переварить увиденное. - А мне сказали, тут дебилы одни. Нет, ну надо!.. Сильно! Слушай, а поехали с нами?

Я уже спустился в пахнущий машинным маслом полумрак и шел вдоль стены, стараясь не топать. Вова все не отставал:

- Ну, поехали! Ты что, у нас круто. Я тебе свой байк покажу, настоящий "Харлей", со всеми делами...

- Обязательно, - пообещал я. - Тут далеко идти, не знаешь?

Он хохотнул:

- Да я без тебя и дверь бы не нашел, а ты спрашиваешь... Слышь, как там тебя зовут, а у вас тут что, правда, социализм? Настоящий совок, без балды?

- Социализм, социализм, - я всматривался в даль.

- Жрать, небось, нечего? Под барабан ходите? - Вова, кажется, нервничал и пытался замаскировать свое состояние болтовней.

- Все у нас есть, ерунда какая...

- Не знаю, - пробормотал он, - я в восемьдесят четвертом родился, совок толком не застал. Но мать говорит - отстойно было.

- Вов, - попросил я, - если не можешь молчать, то хоть говори по-человечески, я тебя не понимаю.

- Отстойно - значит, плохо, - терпеливо разъяснил парень. Ну, железный занавес, цензура, потом это... как его... дефицит.

- У меня настроения нет тебе лекции читать, - я заметил мелькнувшее где-то вдалеке светлое пятно и замедлил шаг. - Сейчас - тихо, там кто-то есть.

- Ясное дело, есть, - удивился Вова. - Это же метро!

Донеслось эхо голосов. Я пригляделся: навстречу нам шли двое, одного из которых я уже где-то встречал, мне показались удивительно знакомыми его короткие светлые волосы, выступающие скулы, близко посаженные глаза... Он тоже наклонил голову, всматриваясь, и тут - я понял, кто это!

- О-о, старый знакомый! - он заорал первым. - Опять ты!..

- Генрих, - я кивнул, торопясь навстречу с непонятным мне самому облегчением.

- Мужики! - радостно взвыл Вова.

Второй мужчина тронул Генриха за плечо:

- Может, объяснишь?.. Нам за это по голове настучат, слишком их много...

- Погоди... Привет! - Генрих протянул мне руку. - А я уж занервничал: смотрю, Вовка идет, а с ним - чужой кто-то... Ты что тут делаешь? У тебя тоже билет?..

Я развел руками:

- Не поверишь - я случайно здесь. Если все объяснять, тем более не поверишь.

- А я думал, ты тоже едешь.

- Куда?

Генрих задумался, рассматривая мое лицо:

- А хочешь - поехали. Еще три места... Что у тебя с глазом?

- Куда, к вам?

Он кивнул:

- Нас теперь, думаю, совсем прикроют. После сегодняшнего. Такое получилось гадство... А я ведь с самого начала был против. Но кто меня послушает?.. Обидно. Я тут столько лет пробыл, теперь возвращаться, а я буквально ничего не помню. И остаться нельзя, и домой не тянет. Вот такая история...

Его спутник вдруг встрепенулся, прислушиваясь:

- Поезд?..

- Рано, - спокойно отозвался Генрих. Весь его вид говорил о том, что бояться ему нечего. - Это дрезина.

Они озабоченно переглянулись, потоптались на месте.

- Ладно, - Генрих пожал плечами. - Пойду.

- А где... эти, которые громили кабинеты? - отважился спросить я.

Он поморщился:

- Не надо. Не затевай ничего сейчас. Мы уедем, вы взорвете тоннель и забудете. Ради Бога... извини, я забыл, как тебя зовут. Люди хотели, как лучше, а вышло, как всегда.

- Ты знаешь, сколько наверху трупов?

- Не был я наверху! - отрезал Генрих и пошел прочь, сунув руки в карманы. - Не был! И не хочу!

...Коридор уползал в глубину, разветвлялся, от него отходили какие-то совсем темные и сырые рукава с мелкими лужами на полу и шныряющими там и сям крысами, но основной путь оставался сухим и более-менее освещенным, откуда-то слышались голоса и шаги. Я шел, каждую минуту ожидая нападения, но никто, кажется, и не вспоминал обо мне: все носило следы поспешного бегства. Здесь пробежала толпа, и мне то и дело попадались валяющиеся на полу затоптанные листки, чей-то шарф, перчатка, коробок спичек, странное маленькое устройство с антенной - я поднял его, повертел в руках и машинально сунул в карман. По стене, петляя между толстыми кабелями, бежала меловая пунктирная стрелка, сестрица той, что я нарисовал для солдат. Ровный гул, которым пропитался сам воздух, становился все ближе, и я уже различал в нем металлическое постукивание, треск и тяжелые вздохи какого-то механизма.

Как же так? Все это время, долгие годы, под нашим городом ходит это самое спецметро, и никто ничего о нем не знает. Целая жизнь протекает тут скрыто от человеческих глаз, приходят и уходят поезда, прибывают и убывают загадочные люди с той стороны, и все это - под специальной зоной, под железной дорогой, под домами - даже под служебным домом, где я прожил половину жизни! И я об этом даже не догадывался - и не догадался бы, если б не украл куртку. Странное, исключительное, незабываемое, но - совершенно бесполезное знание. Цепь случайностей привела меня в это место, но вскоре я его покину и заживу своей жизнью, ничего для меня не изменится от того, что существует все-таки на свете какой-то параллельный мир, где есть "телевидение" и "компьютеры", где люди летают в космос, а дети не носят пионерских галстуков. Мне не хочется туда. Я дома.

Коридор немного расширился, и справа вдруг возникла узкая дверь, за которой на чемоданах, тревожно переговариваясь, словно птицы на ветках, сидели несколько человек в расстегнутых пальто. Это напоминало зал ожидания аэропорта Лариново: небольшая комната, яркая лампа, застекленные таблицы и графики на стене, пассажиры. На меня не обратили внимания, лишь какой-то мужчина поднял голову от широко развернутой газеты, мазнул по мне усталым взглядом и снова уткнулся. Это были наши люди, не чужие, и они собирались ехать куда-то, даже не зная, кто или что их там встретит. Ни на одном лице не было страха, лишь в воздухе, как запах, ощущалось напряжение.

Что-то не дало мне пройти мимо, зацепило взгляд, и я всмотрелся оставшимся глазом в склоненные над чтением или вязанием головы. Одна из них робко повернулась, и я чуть не вскрикнул от изумления: на широком фанерном чемодане с блестящими застежками, съежившись и обняв себя руками, сидела Хиля.

Последние пару лет мы почти не виделись, она постоянно находила предлоги, чтобы избежать со мной встречи, а я, проклиная мягкость своего характера, не решался настаивать. В глубине души у меня жила даже не надежда, а лишь слабый отголосок прежней надежды на то, что, может быть, у нас еще не все потеряно, и когда-нибудь мы вновь соединимся. Я привык на это надеяться, жил этим, особенно в минуты одиночества или осенью, в пору частых дождей, серых утр, тоскливых фабричных гудков и мокрых зданий, окружающих меня, словно стены клетки. Я выходил из дома на два часа раньше и брел на службу пешком, все время вдоль одного и того же длинного кирпичного забора, голубого в жару и грязно-серого в ненастье, брел, мечтая, что в один прекрасный день Хиля все поймет и вернется, и у меня снова будет семья. Мечты здорово помогают человеку жить.

В конторе я часто ловил себя на том, что жду ее звонка. Возвращаясь домой, первым делом проверял почтовый ящик. Но она не писала мне, а если и звонила, то исключительно для того, чтобы узнать чей-нибудь телефон и поболтать для приличия о погоде.

А я думал о ней, пересматривал наши семейные фотографии и открытки, которые Хиля в детстве дарила мне к праздникам. Иногда она мне снилась, и во сне все у нас было хорошо, мы снова, как раньше, сидели в светлом вагоне электрички и смотрели на проносящиеся пейзажи...

И даже в больнице, когда Трубин заговорил о "конусе", первый человек, который пришел мне на ум - Хиля, именно ее я захотел увидеть, даже если потом мне придется умереть.

...Она поднялась со своего громоздкого чемодана, машинально заправила за ухо выбившуюся прядь волос, улыбнулась, шагнула ко мне, неуверенно пожимая круглым плечом. Время обошлось с ней несправедливо, заставив раздаться в стороны и отяжелеть ее когда-то воздушную фигуру. Теперь, в свои тридцать три, она выглядела женщиной, а не девушкой, и ощущение вот этой безнадежной, окончательной женской зрелости, взрослости ранило меня больше, чем равнодушно-приветливый ее взгляд из- под ровно подстриженной челки. Волосы у нее потемнели, она сделала завивку и казалась от этого еще старше, впечатление усиливала и грубая, какая-то бесполая одежда: тяжелое пальто, зимние боты, пуховый платок на плечах. На меня смотрела, щурясь в ярком свете лампы, совсем незнакомая, некрасивая, усталая и - что уж скрывать - неприятная мне тетка, каких тысячи бродят по городу с хозяйственными сумками.

- Привет, котенок, - треснутым голосом сказала она.

- Привет... Эльза, - я подошел и под взглядами равнодушных пассажиров поцеловал ее в щеку.

* * *

Никогда я не думал, что три дня могут растянуться на столетие. Но это случилось, я и запомнил те дни до субботы как целую эпоху своей жизни.

На людях мы с Яной разговаривали подчеркнуто по-деловому, особенно она, я - не мог и больше молчал. Начальница перестала задавать вопросы, и все как-то устаканилось, хотя смешно так говорить, если речь идет о столь ничтожном сроке.

Мне казалось - я лежу на пыточной скамье, и очаровательный маленький палач сдирает с меня кожу, полоску за полоской, по-кошачьи при этом улыбаясь и мурлыкая. У него были ласковые руки - у моего палача, и ласковый девичий голосок, вырывающий из меня внутренности.

Облегчение наступало только во время редких перекуров, когда Яна, стоя совсем близко, на расстоянии вздоха, касалась меня иногда теплыми ладошками, и я "плыл", как от высокой температуры. Это было, конечно, весьма сомнительное облегчение, но все же лучше, чем ничего.

В пятницу, все на той же лестничной площадке, Яна спросила:

- Завтра придешь?

- Да, конечно.

Она встряхнула короткими блестящими волосами, улыбнулась:

- Не боишься?

- Боюсь. Мне удержаться трудно, когда ты рядом. С ума схожу.

- Скажи: "Я люблю тебя!", - потребовала она.

Я закусил нижнюю губу. Это было бы неправдой - сказать "люблю". Я превращался с ней в сумасшедшего, не мог думать ни о чем, кроме нее, но любовь - это что-то другое.

- Нет, Яна, не могу - извини.

- Боишься нарушить мораль? Но ведь ты не изменяешь жене со мной, мы просто друзья. Ну, скажи, тебе что, жалко?

- Ну, если как друга... я тебя люблю.

- Не так, - Яна нахмурилась. - По-настоящему скажи.

Я молчал. Она подошла, встала вплотную, заставив мое дыхание прерваться, и вдруг поднялась на цыпочки и поцеловала меня, не так, как в первый раз, а совсем по-женски, плотно и горячо, и длилось это долго, так долго, что я застонал.

- Ну? - Яна отстранилась. - Еще?

- Да, еще.

Не могу описать, к а к это было, потому что ничего не соображал, только чувствовал. Началось - и я взлетел. Кончилось - рухнул на твердую холодную землю.

- Еще? - засмеялась девушка.

- Ты издеваешься надо мной? - я стоял перед ней, насквозь мокрый, с часто бьющимся сердцем и трясущимися руками. - Тебе нравится смотреть, как я мучаюсь?

- А ты не мучайся. Ты просто живи. И вообще, ты у нас человек семейный, тебе по другим девушкам сохнуть не положено.

- Я не могу без тебя жить, - совершенно честно сказал я. - Ты мне даже снишься. Не знаю, может, это и любовь. Просто я привык, что любовь - это нежность. А с тобой - безумие какое-то.

Яна кивнула:

- Нежность должна быть к маме. К сестренке, к дочке. Это другая любовь. Ты нежность можешь даже к своему коту испытывать, но сходить с ума - только со мной.

- А Хиля? Ну, жена моя - это ее детское прозвище... Она, кстати, ждет ребенка. Что я должен испытывать к ней?

- А года через два с половиной видно будет, - Яна двинулась к дверям конторы. - Что сейчас-то говорить?

Я похолодел. Действительно, до окончания нашего с Хилей брака оставалось примерно два с половиной года: мы поженились в июле, теперь шли последние числа декабря. Но к чему Яна это сказала? Неужели она подумала, что я могу не продлить брак?..

Хотя - а кто бы запретил так поступить?

...В ночь на субботу мне приснился странный и страшный сон. Мы с Хилей стояли в самом заброшенном уголке города, за старыми угольными складами, на поросших густой желтоватой травой товарных рельсах. Вокруг не было ни души, только ветер свистел в пустых складских окнах да галки орали в бледном летнем небе. Я держал свою жену за руку и знал, что мы чего-то ждем - это "что-то" должно было прийти с запада, со стороны Санитарного поселка, и инстинкт подсказывал мне лишь одно: "Опасность!". Хиля оставалась безмятежной, свободная ее рука лежала на округлившемся, раздувающем тонкое платье животе, а лицо, спокойное, умиротворенное, сияло улыбкой.

- Скоро, скоро, - сказала она. - Это будет очень красиво, честное слово. И ничего не бойся, мы же с тобой в безопасности.

Я попытался увести ее, потянул за тонкую кисть, но она вырвалась и помотала головой:

- Нет, я должна это увидеть, потому что иначе ребенок не родится. Потерпи немного, скоро все начнется и кончится.

И я стал ждать. Откуда-то возникли другие люди, все с затемненными стеклышками в руках, словно готовились к солнечному затмению. Пришел жизнерадостный Зиманский в своем неизменном светлом костюме и приволок здоровенный "телевизор", который мог работать без всякой розетки, на каких-то неведомых батареях. Появились мои родители, нарядные, праздничные, живые и веселые. Последним, поддергивая спадающие линялые штаны, явился Глеб, старый, поседевший, с темным изможденным лицом - такой, каким я его запомнил.

- Глеб, - сказал я. - Это я украл твое письмо. Прости меня. Не хотел подводить маму, боялся, что она все еще тебя любит.

- А кто украл мое письмо у тебя? - Глеб встал рядом со мной, щурясь на чистый горизонт. - Кто это был? Твоя жена? Или твой друг с той стороны? Кто-то ведь сделал это, я уверен, что ты его не потерял.

Я пожал плечами:

- Теперь это неважно.

- Моя жизнь - это неважно? - удивился Глеб. - Получается, что и жизнь Хили - тоже неважно, раз ты привык бросаться чужими жизнями. И вот, смотри, что вышло, - он показал худой рукой куда-то вдаль.

Там неожиданно что-то зашевелилось, зазвучало, словно далекие раскаты грома, но я все еще не понимал, что это. А потом вдруг увидел вспышку, такую белую, что зрение мое на секунду перестало мне подчиняться, и я ослеп. Долгое мгновение мы все висели в этой белизне и тишине, словно в тумане, и я чувствовал, что мои кости просвечивают насквозь, и другие люди, те, со стеклышками, могут видеть их, как на рентгеновском снимке.

Что-то лопнуло, вспышка оборвалась, и вместо нее на половину неба вознесся гигантский, совершенно непредставимых размеров дымный столб в форме фантастического гриба, он рос на глазах, "шляпка" его ширилась, а ножка вдруг поползла во все стороны, сметая на своем пути деревья, товарные станции, дороги, здания - все.

Дернув Хилю за руку, я побежал прочь и поволок ее, упирающуюся, за собой, но ноги мои почти не слушались, не гнулись, не отталкивались от земли. Я оглянулся - огромный вал пыли и камней приближался к нам, но никто не двигался с места. Зиманский улыбнулся и крикнул сквозь грохот:

- Не спеши, Эрик, мы должны досмотреть тот фильм и узнать, чем все закончилось!..

"Телевизор" рядом с ним вдруг включился сам собой, и я увидел на огромном экране нечто такое страшное, неописуемое, жуткое, что сознание мое, не выдержав, оборвало сон и вышвырнуло меня на поверхность...

Оказывается - я кричал. Хиля испуганно смотрела на меня, сидя на кровати, горел ночник, начиналось утро. Этажом ниже у кого-то заработало радио, донеслись звонкие детские голоса, поющие пионерскую песню.

- Что-то приснилось? - осторожно спросила моя жена.

- Да, кошмар... - я провел ладонью по мокрому лбу и сел. - Настоящий такой кошмар, с целым сюжетом.

- Что же там было?

- Ядерный взрыв.

- Ох, зря я тебя все это рассказала, - вздохнула Хиля. - Впечатлительный ты у меня, нельзя тебе такие вещи слушать...

Что-то во мне изменилось после сна, что-то словно сдвинулось с места. Я брился, одевался, завязывал галстук и думал неотвязно вовсе не о Яне, как следовало бы ожидать, а о той истории с письмом. Действительно, кто-то же украл его у меня? Но кто? И что стало в итоге с несчастным Глебом, оставшимся в Санитарном поселке без всякой помощи и надежды?..

Автобус, идущий в девятый район, останавливался недалеко от нашего дома, на углу возле большого моста. Я подошел к остановке и спрятался от ледяного ветра за тонкой кирпичной стенкой, поглядывая на пустую улицу. Вокруг меня были люди, в основном, служащие или школьники с коньками на перевязи - все ехали на большой каток, которым славилась "девятка". Дети приплясывали на месте от мороза, взрослые бродили туда-сюда, выпуская в солнечный воздух целые облака пара.

Я вспомнил недавнюю позднюю осень и свои служебные утра на этой же самой остановке. В ноябре все иначе, чем в конце декабря. Автобуса ждут спокойно, без напряжения, дыша дымом костров и неторопливо переговариваясь. В эти неустойчивые дни между осенью и зимой не хочется никуда спешить, потому что их мало, этих дней, буквально несколько, а потом вдруг сменится время года, и ритм тоже сменится: все заспешат, подстегиваемые стылым ветром, засуетятся, ускорят шаг - и так будет до первой капели.

Подошел автобус, распахнул передо мной дверь, но что-то, что было сильнее меня, вдруг крикнуло: "Нет!", и я остался. Кондукторша помахала мне в окно, приглашая ехать, но я покачал головой и отошел на шаг, в спасительный кирпичный закуток, изо всех сил борясь с желанием все-таки поддаться на зов.

Над моей головой висело расписание: "Љ 2 - Девятый район, Љ 11 - Главные склады, Љ 14 - поселок "Нефтехимик", Љ 19 - Ткацкая фабрика "Заря". До прихода девятнадцатого автобуса оставалось семь минут, и я уже знал, что поеду на нем, потому что еще день невыносимого - телесного и душевного - томления, и все - я просто умру.

...Странно вновь входить в ту же реку, из которой вынырнул много лег назад. Я шел по улице своего фабричного района и не мог узнать ее, настолько она изменилась. Все тут перестроили, появился новенький, сияющий желтой штукатуркой фабричный клуб на месте старого, деревянного, вырос целый квартал пятиэтажных кирпичных домов с голубыми балкончиками, на которых сушилось разноцветное белье, пестрели современные детские площадки, светился витринами большой универмаг.

Только дом наш остался прежним, видно, время его сноса еще не подошло - во всяком случае, выглядел он еще неплохо. Я поднялся на свой этаж и четыре раза позвонил в дверь.

Открыла мне милая простенькая женщина в ситцевом платье и такого рисунка платочке, светловолосая, с круглыми румяными щеками:

- А вам кого?

Я подумал, что не помню имени дворника:

- Наверное, вашего мужа. Он дома?

- Да, сейчас дома... - женщина отступила, давая мне пройти, и крикнула в глубину квартиры: - Ежик! К тебе пришли.

Странно, это был действительно наш дворник, почти не постаревший, и он действительно женился. Всю жизнь, сколько я его помню, он жил холостяком, и комната его была самой неухоженной и голой в квартире. Теперь все стало иначе: мебель, красивые занавески, пара репродукций на стенах, новая кровать, кресло. Изменился и сам дворник, он заметно потолстел, отпустил усы и бороду и выглядел вполне довольным жизнью.

- Да, Эрик, вот что значит - семья, - совсем не удивившись моему приходу, он пригласил меня за новенький, еще не застеленный скатертью стол. - Присоединяйся. Сервиз нам друзья подарили на годовщину свадьбы, вот, чай теперь пьем не хуже начальства.

Сервиз горел на полированном столе ослепительно красным стеклом, словно отлитый из застывшего гранатового сока. Отдельные капли света собрались на острых гранях нестерпимо яркими звездами. Я видел такую посуду в Главном универмаге, и стоила она недешево.

- Это Эрик, - объяснил дворник своей жене, наливая мне чай в круглую пузатую чашечку. - А ведь такой маленький был, болел все время. Один раз сарай спалил - визгу было, вся квартира на ушах стояла: поджигатель, поджигатель!.. А парню просто впечатлений хотелось, играть-то было не с кем...

- Юля, - представилась женщина. - Попробуйте пирожки, я сама пеку.

Выглядела она значительно моложе мужа, и тот явно этим гордился.

- Ну что, Эрик? - он поднял на уровень глаз свою чашку, словно собираясь чокнуться со мной. - Гуляешь? Я смотрю, и ты женился. Молодец, вот как надо. Детишки уже есть?

- Ждем.

- Вот молодец, - дворник захихикал. - А жена где? Чего один?

- Я вообще-то к вам... по делу, - говорить мне было трудно.

Он отставил чашку:

- По какому делу?..

- Есть одна просьба... личного характера.

Дворник покосился на жену, и та вдруг встала, словно прочла его мысли, и вышла из комнаты, мурлыча песенку.

- Эрик, что... опять?

- Да. Если вам не трудно. Заплатить могу деньгами или талонами, мне все равно. Только, если можно, пусть ваша жена как-нибудь... ну...

- Уйдет в магазин? Чтобы купить себе, скажем, какую-то обновку? - дворник хитро улыбнулся. От его былой щепетильности в этом вопросе не осталось и следа.

- Да, и на обновку я ей добавлю, - я вздохнул.

Он покивал, потом спохватился:

- А что ты опять натворил-то?

- Простите - на этот раз я не скажу. Слишком у меня уже взрослые приключения, это не мелочь из буфета таскать.

- А я, выходит, твоя палочка-выручалочка? Хорошо. Юля сейчас уйдет.

Я протянул ему деньги, довольно много - не помню, сколько, двигался я как в тумане. Он вышел, заговорил на кухне с женой, та удивленно что-то воскликнула, но сразу же утихла и робко зашла в комнату переобуться.

- До свидания, - она взяла с вешалки пальто и поклонилась мне. - До встречи...

Мы остались с дворником одни, и я ощутил вдруг мелкий, какой-то детский страх перед ним, и вместе с этим страхом внутри у меня ожило знакомое тепло, ровное, тлеющее, почти успокоительное.

- Кушетку-то я выкинул, - заметил дворник. - И тот ремень тоже, совсем он истрепался. Знал бы, что ты еще зайдешь, оставил бы его специально для тебя. Ну да ничего, у меня другой есть, даже лучше - прочней, - он открыл дверцу желтого платяного шкафа. - Вот этот подойдет? Настоящая кожа, совсем как офицерский...

- Да мне все равно, - я закрыл глаза, покачиваясь на стуле.

- Что ты будешь делать, если я уеду? - усмехнулся он. - Хочешь, если уеду, адрес тебе оставлю?.. Ну, ложись на кровать, что ли.

Не могу сказать, что мне нравится страдание, но я понимал - это необходимо, хотя бы для того, чтобы лишние мысли без остатка выветрились из головы, и можно было, наконец, отдать все свои долги, не терзаясь больше угрызениями совести.

В этот раз было значительно больнее, чем тогда, в детстве. То ли сказывался другой, более жесткий ремень, то ли дворник не столько выполнял мою просьбу, сколько вымещал на мне какое-то давнее раздражение - не знаю, во всяком случае, я едва сдерживался, чтобы не вскрикивать от каждого удара.

- Лежи тихо, - он замахнулся в очередной раз. - Не хватало мне еще, чтобы жильцы управдому написали.

Восемь, девять, десять... я пытался считать, но обжигающая боль, казалось, парализовала мысли.

- Хватит!.. - я понял, что не выдержу.

- Ничего не хватит. Ты человек взрослый и грехи у тебя тоже взрослые, что же ты, хочешь, чтобы тебе по детской норме доставалось?..

И дальше - одиннадцать, двенадцать, тринадцать...

- Больно! Не надо больше! - завопил я, пытаясь подняться.

- Тихо! Я знаю, что больно, - дворник с силой прижал мое лицо к жесткому шерстяному покрывалу. - Ну-ка, рассказывай, что ты там натворил. Рассказывай, а то я не перестану.

Это неожиданное и незапланированное насилие мгновенно выбило меня из колеи, и почувствовал, как из глаз потекли слезы:

- Я не могу сказать! Зачем вам! Да перестаньте, пожалуйста, хватит!..

Четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать...

- Гаденыш, - с веселой злостью отозвался дворник. - Вот гаденыш какой! Да, больно, и это еще не все. А тому человеку, который из-за тебя страдает - ему не больно? Думаешь, я идиот? Не понимаю, во что на этот раз ты вляпался?..

- Ради Бога, перестаньте! - я задыхался от боли и слез, но вырваться никак не мог, его каменная рука крепко удерживала меня за шею. - Я все поправлю, я разберусь, только больше не надо!..

Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать...

И тут я "поплыл", но не так, как с Яной - тогда это было опьяняюще приятно, а сейчас у меня просто наступил шок, но само ощущение отрыва души от тела было очень похоже, и я успел удивиться, что такие разные вещи, как боль и наслаждение, вызывают у меня такую сходную реакцию.

Двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять...

Очнулся я от струек ледяной воды, разбивающихся о мой лоб, и открыл глаза. Дворник стоял со стаканом в руке и добродушно хмурился:

- Ну, ты как?

Я осторожно пошевелился, подвигал затекшими руками, перевернулся на спину и, морщась от боли, натянул брюки. Разговаривать с этим человеком мне совсем не хотелось.

- Нормально? - он говорил ласково и мягко, словно с больным. - Не обижайся, ты же сам просил.

- В разумных пределах, - я сел, потом встал на ватные ноги, заправил за пояс рубашку и потянулся к стулу за пиджаком. - Я не просил надо мной издеваться. Хотя - спасибо, деньги свои вы отработали.

- Ну во-от! - он огорченно поставил стакан на стол. - Вот и делай после этого добро людям.

Я вспомнил какую-то давнюю сценку: затопленный солнцем летний день, старая голубятня, мы с Хилей, еще дети, сидим на теплой траве и смотрим вдаль, на синие в солнечном воздухе фабричные трубы. Меня кусает оса, в щеку, и Хиля, сдавливая изо всех сил двумя пальцами место укуса, бормочет с материнской озабоченностью: "Да потерпи ты, жало надо вынуть, что ты как маленький... это для твоего же блага".

- Спасибо, - повторил я, поправляя галстук. - Мне уже пора, жене привет передавайте.

- Может, чаю еще? - почти заискивающе сказал дворник.

- Ничего, я дома попью.

Странно, но Яна как-то отодвинулась в моем сознании на второй план, превратилась просто в девушку и больше почти не мучила, разве что немного, по инерции. Я знал, что уже освободился и - даже - полностью заплатил за свое так и не свершившееся преступление. А значит, оно и не свершится.

Дорога обратно совсем не запомнилась. Был пустой автобус, какая-то благообразная старушка наклонилась ко мне и спросила: "Сынок, тебе плохо?", а мне было никак, даже мороз словно исчез, остались лишь плоские снежные улицы, резкое солнце да шум мотора.

После обеда пришла Хиля, серьезная, немного бледная, и несказанно удивилась, застав меня дома, да еще в постели - я читал, закутавшись в одеяло.

- Милый мой, ты почему не на боксе? Нездоровится? - она села рядом, погладила меня по голове, задержала руку на лбу. - Температура у тебя?

- А ты как сходила? - я понимал, что выгляжу больным, но на самом деле больным себя не чувствовал, просто - измученным.

- Да, как... - Хиля поморщилась. - Нескладно. Мама у нее красивая, породистая такая. А вот сестренка мне не понравилась, молодой человек к ней не пришел, так она нам чуть ли не истерику закатила. Да и подруга моя - тоже как-то странно себя вела, все в окно посматривала.

Мои глаза застыли, потому что я начал вдруг понимать смысл сказанного ею и ужаснулся.

- Хиля, а живут они где?

- В "девятке", - беспечно отозвалась моя жена. - Знаешь, там есть такой страшно неуютный дом, "Пирамида"?..

* * *

Когда встречаются после долгой (или даже недолгой) разлуки два почти чужих друг другу человека, которых связывает общее прошлое, неминуемо начинается разговор в стиле "А ты помнишь?..". Такого разговора с Хилей я боялся, потому что помнил почти все, и особенно - наши счастливые дни, когда ничто не предвещало плохого конца.

- Ну как, Эрик? - она улыбнулась, кольнув меня отблеском металлической коронки во рту. - Как жизнь?

Я развел руками:

- Да все в порядке...

- Не знаешь, о чем говорить? - Хиля проницательно наклонила голову.

Две мысли. Первая: она уезжает, и больше никогда в жизни я ее не увижу и не дождусь звонка. Вторая: ну и пусть.

- Зачем тебе туда? - спросил я. - Тут один человек мне сказал, что нас просто раскодировали. Дело не в том, верю я ему или нет, но можно же что-то сделать, тут врачи, психологи...

- Ах, Эрик, да знаю я все это! - она махнула рукой. - Думаешь, я такая же серая и дикая, как ты? Зиманский - надо отдать ему должное - умел все объяснить, не говоря ничего напрямую. Вот так я и вытянула из него все. Но кодироваться обратно? Зачем? Мне легче не станет.

- А там?

Хиля пожала плечами, улыбнувшись с какой-то издевкой над собой:

- Меня берет один парень - из тех, ну, ты понимаешь... Не в жены, нет, просто так. У них нет Морального кодекса, так что нам ничего не будет. Устроюсь на работу, жить буду у него...

- Это лучше, чем со мной? - я хотел снисходительно, по-взрослому усмехнуться и не смог.

Она вдруг оживилась, заговорила, убеждая даже не меня, а себя, а я смотрел на нее и думал с удивлением, что выглядит эта женщина так, словно жизнь схватила ее мощными руками, выжала, выкрутила до звонкой пустоты, оставив лишь глаза да злой звенящий голос, и непонятно, отчего так вышло. Ей никогда не приходилось плохо питаться, жить в общей квартире, стоять за станком, бесконечно штопать одни и те же чулки, считать копейки, как моей матери. И все же - она казалась совсем забитой, уничтоженной, придавленной какими-то обстоятельствами до самой крайней точки, после которой человек просто сходит с ума.

- ... и надоело быть чьей-то мамочкой, не хочу! - голос ее тревожил пассажиров, они оглядывались с раздражением. - Родители всю душу вытянули: когда ты выйдешь замуж, когда внука нам родишь... А никогда! Неужели непонятно?!.. Ты, Эрик - идеалист, думаешь, что все на свете просто, надо только быть порядочным человеком. Где-то верно, но жизнь сложнее, чем тебе кажется. Мне хотелось - хоть раз! - почувствовать себя просто женщиной, а не твоей заботливой нянькой. И что? Попадаются только такие, вроде тебя. А настоящего... Хотя нет. Они не такие, как ты, они даже хуже. Ты - единственный в своем роде.

- Ну, спасибо, - я хотел взять ее за руку, но почувствовал, что не могу этого сделать, и не потому, что она не позволит, а просто - не могу.

- Тем более, что у тебя... - Хиля понизила голос, - все-таки есть особенности.

Я вспомнил свою реакцию на невинное прикосновение Милы, там, в триста седьмой комнате, и неожиданно засмеялся.

- Что я такого сказала? - удивилась Хиля.

- Знаешь, у меня все в порядке.

- Быть не может! Опять таблетки пьешь?

- Они теперь и ни к чему.

Она покачала головой:

- Ну, поздравляю. А скажи все-таки, почему ты не помог своему отцу? Это же был совсем пустяк, стоило только похлопотать за него. Он был тебе так неприятен?

Вопроса я не ожидал, а потому растерялся. Хиля следила за моим лицом, ожидая, потом кивнула:

- Ну да, точно. Стоит тебе поступить по собственному желанию, ты, хороший мальчик, превращаешься в скотину. Как и остальные, впрочем. Мне объяснили - тут все такие.

Меня задело: она уже делила, как Зиманский, все человечество на "наших" и "не наших", и это было неприятно.

- Хиля, а почему ты не спрашиваешь, что у меня с глазом?

Она спохватилась:

- Да, а что у тебя с глазом?

- Неважно. Дело не в этом. Просто ты не спросила, а значит, я тебя совсем не интересую.

- Да пойми ты! - она сердито покраснела. - Лет сколько прошло! Нет у меня к тебе никаких чувств - и не было, кроме благодарности. Я уезжаю, поезд скоро, так какая тебе разница, интересуешь ты меня или нет?..

Мне стало скучно. Впервые - скучно с ней, как с посторонним человеком. Захотелось мирно попрощаться и уйти - свободным. Наверное, мне и хотелось увидеть ее лишь для того, чтобы получить эту полную и окончательную свободу. Впереди что-то есть, оно потребует жертв (а разве бывает что-то важное, жертв не требующее?..), и мне жутко не хотелось, чтобы Хиля осталась в памяти зацепкой, все возвращающей и возвращающей меня назад.

- Ладно, - кивнул я, - мне надо идти. Удачной тебе дороги - потому что обратно ты вернуться уже не сможешь. Мне сказали - тоннель взорвут. Представляешь, как одиноко тебе будет, если ты там не приживешься? Каждый день ты будешь просыпаться и вспоминать, что потеряла дом. Искать его будешь хоть в чем-то, но там же... там, должно быть, нет ничего похожего.

Хиля молчала. Я улыбнулся ей и пошел было своей дорогой, но она вдруг окликнула в спину:

- Эрик! Учти: если ты попробуешь им помешать, я тебе этого не прощу.

- Ты же знаешь - это мой долг, - я не обернулся на голос, просто остановился, слушая. - В любом случае - солдаты скоро будут здесь. Я обязан всего лишь задержать отправление. Ты это прекрасно понимаешь. Я только за этим и пришел.

- Ты сломаешь мне жизнь. Я-то чем виновата?

Я обдумал ее слова, обернулся и увидел полный тоски взгляд.

- Сама же говоришь: иногда я превращаюсь в скотину. Они убили много людей. Убили девочку - да так, что взрослый мужчина плакал, когда вспоминал, что с ней сделали. Мне придется поступить по-скотски с тобой, с вами - ради того, чтобы им не удалось уехать.

- Я их предупрежу - и тебя просто убьют.

- Серьезно?..

Она поникла и пошла, сжимая и разжимая кулаки, к своему чемодану, словно он был островом в бурлящем нестабильном море.

- Пока, - сказал я и вышел из тесного зала ожидания.

Впереди замаячила низкая двухстворчатая дверь, я прибавил шагу, еще ни о чем не думая - а о чем думать, если понятия не имеешь, как остановить поезд? Оружия я не взял, все равно не смогу выстрелить. Слова тут не помогут. Остается надеяться на везение, которое пока меня не покидало...

За дверью слышался нарастающий шум, кто-то яростно кричал, доносились смазанные звуки радио, шаги, скрежет металла. Потянув на себя одну створку, я осторожно заглянул и увидел длинную бетонную платформу, освещенную слабыми электрическими лампами. Она была запружена людьми, и поначалу мне показалось, что их - огромная толпа, настолько сильно бурлила эта нервная, напуганная человеческая масса. Им было чего бояться: блестящие рельсы, убегающие в темное жерло тоннеля, были пусты, ярко горела рубиновая лампочка семафора, а до прихода солдат оставалось все меньше и меньше времени.

Я увидел источник гула - огромный электрический генератор, стоящий на сварных ногах прямо на платформе, и пестро одетые, донельзя взвинченные люди пытались его перекричать. Особенно старался один из них, худой горбоносый мужчина в расстегнутой куртке из темного блестящего материала - он влез на деревянную скамейку и орал в толпу, размахивая руками:

-... не паниковать! Им еще надо нас достать, в конце концов, забаррикадируем дверь! Стрелять они здесь не будут, это правительственная станция, в крайнем случае, напустят газа, но ведь у нас есть тоннель, оттуда идет воздух... Вопросы - потом! Меня другое волнует: что делать с теми, у которых билеты? Начнется тут заваруха, их придется бросить, это только балласт. Нужен человек, который их отвлечет! Смирнов, иди сюда - ты отвлекать будешь.

Самое странное: я спокойно стоял и слушал. На меня совсем не обращали внимания, словно я не был посторонними ушами, бесцельно торчащими в дверях. Каждый занимался собой, оратора слушали вполуха, кто-то попытался спрыгнуть на пути, но тут же испуганно вскарабкался обратно. В толпе я заметил продавщицу Ивкину - она старательно перевязывала раненого, держа в зубах конец бинта, и выглядела очень деловитой и даже веселой, словно обрела, наконец, смысл жизни. Ее тут увидеть я совсем не ожидал - после того, что она говорила о своих детях. Неужели уедет и бросит их? Или просто так сложилось, что ей приходится торчать с остальными, и лишь долгожданный поезд ее освободит? Но почему?..

Чья-то рука внезапно обвила мою шею, и крепкий локоть довольно сильно сдавил горло. Я вцепился в него, попытался вырваться, но ничего не вышло, лишь давление усилилось, и грубый, насквозь пропитанный страхом голос пробормотал мне прямо в ухо:

- Я не пойму, ты кто такой? Чего тебе надо?

Я чувствовал себя слабым и измученным, невероятно хотелось спать, все тело ломило и отказывалось слушаться, поэтому я опустил руки и тихо попросил:

- Пожалуйста, не надо меня душить. Я сейчас все объясню, отпустите, мне больно.

Он выпустил меня, я обернулся и узнал обветренное, глубоко изрезанное морщинами лицо Чемерина, бледное, покрытое испариной. Он стоял в настороженной позе, и качающаяся на проводе лампочка играла тенью от его носа.

- Это было давно, - я потер шею, на всякий случай отступив от него на шаг, - очень давно. Я гулял, забрел в спецгородок, а вы сидели на скамейке и собирались обедать. Я еще вопросы вам задавал, что это за место, тюрьма или психбольница... ну, попытайтесь вспомнить. Мне было лет двенадцать тогда...

Он нахмурился, сверля меня взглядом:

- А в другое время мы не встречались? Что у тебя с глазом?

- Напоролся на проволоку. Очень долго рассказывать, - я потрогал повязку на лице, - и это не имеет отношения...

- Как раз имеет. - мрачно отозвался Чемерин. - Тебя не шилом ткнули, сынок? Не было такого?

- Ну вот, и вы туда же. Я говорю: проволока, понимаете? Возле больницы прятался за сарайчиком, хотел выглянуть, а тут... Врач сказал, глаза теперь нет.

Он медленно перевел дыхание:

- Проволока, значит... Я-то подумал... Как тебя зовут?

- Эрик.

Он помолчал, соображая, и вдруг хлопнул себя по лбу:

- Господи, точно! Был же пацаненок, все правильно, я еще запрос по твоей фамилии делал, да только ты мне наврал тогда - другая у тебя фамилия! А с той фамилией, которую ты сказал, был у нас мальчик, сын одного служащего, только он совсем другой, его же приводили, чтобы я узнал... Ну, ты даешь! - Чемерин развеселился. - Уж того-то парня драли, как сидорову козу, чтоб сказал, кто ты. А он понятия не имел! Не знал! Совпадение!..

Я вздохнул:

- Да, сегодня я понял, что бывает, когда совпадений слишком много.

- За того парня потом дочка Трубина замуж вышла, - добавил Чемерин, - ребеночек у них.

- Я уж догадался...

Он задумчиво поглядел на меня из-под кустистых бровей:

- Ну? И что мне с тобой делать? Нам еще один пассажир не нужен, тем более, не наш ты человек. Убить тебя? Не хочу. Хорошенькое было бы воспоминание напоследок! Ладно, иди со мной... И не трясись, убивать правда не стану, посидишь немного, отдохнешь. А потом выпустит тебя кто-нибудь, тут через час-другой полно народу будет.

Я медлил, ясно представляя, чем может кончиться для меня такая прогулка.

- Да пошли! - Чемерин криво улыбнулся. - На черта ты мне сдался! - его пальцы крепко вцепились в мое плечо. - Тут одно место есть, раньше охрана сидела, а теперь просто пустая комната. Там и побудешь.

Я послушался - против лома нет приема. Он потащил меня за собой, бормоча под нос какие-то ругательства, и это было странно - после того, что я услышал о нем от Трубина.

А действительно - почему он так странно себя ведет? Голеса больше нет, Иосиф умер у меня на глазах, сам я абсолютно ничего не знаю, так что говорить мне нечего. Кого он боится?..

- Вы тоже уезжаете? - спросил я просто для того, чтобы не молчать.

- А как же, - он даже не оглянулся, - куда мне теперь деваться?

- Но почему - если вы ни в чем не виноваты?

- Откуда ты знаешь, виноват я или нет? Напугал ты меня, наделал я глупостей... черт тебя принес на мою голову. Весь городок знает, что я сбежал, спрятался - а почему?.. Объяснять придется, а рыльце-то у меня в пушку, - он захихикал.

- В каком пушку?

- Тебе незачем. Не знаешь - и слава Богу. Эх, ничего у них не вышло - а жалко. Понять не могу - почему. Думали, люди за ними пойдут, а они - против, и ведь не кто-то один, а - все, скопом...

- Но "код-солнце"... - неуверенно начал я.

- Бред собачий! - Чемерин дернул меня в какое-то боковое ответвление коридора, освещенное лишь парой лампочек. - Нет никакого кода! Поверь мне, я не первый год здесь работаю. Все это - легенда для таких, как ты. Невозможно это - целую страну обработать, чтобы служили, как собачки в цирке. Никто - понимаешь? - никто не знает, как на самом деле все было. Ни Трубин твой, ни я, ни остальные. Это как кочан капусты: снимаешь один слой, а под ним - следующий, свеженький, и так до кочерыжки. Если бы еще кто-то до нее добрался...

Я был так удивлен его словами, что остановился и чуть не полетел на пол от мощного рывка.

- Не тормози! - рыкнул Чемерин, на секунду оглянувшись и показав желтые оскаленные зубы. - Подумаешь, открытие. Психологи эти только думают, что занимаются психообработкой. А на деле - почему в этой спецзоне столько "хроников", а? Где же этот славный "код-солнце", почему он им не помогает? То-то же. Никто не знает правды. Есть факт: мы существуем. Вокруг нас - забор, это тоже факт. Никто этого забора не видел, его как бы и нет, но все равно - есть. Вот тебе факты. Остальное - мура. Я тебя теперь окончательно вспомнил - любопытный ты очень. Что тогда, что сейчас.

- Раз уж я здесь...

- Запомни! - он вдруг остановился и встал ко мне лицом, играя бровями и гримасничая. - Запомни, мальчик - ты здесь случайно! Тебя именно черт принес. И подлая закономерность мира, в котором мы живем, именно в том и состоит, что в решающий момент черт всегда приносит какого-нибудь простофилю, который всем мешает. Не будь тебя - и я бы смог остаться и спокойно пойти сегодня домой, к семейству.

Я улыбнулся, подсчитав мысленно, сколько раз мне уже пришлось услышать сегодня фразу "не было бы тебя..." и сколько всяких смыслов она в себе несла. Чемерин покачал головой, остывая:

- Не смешно. Знаешь, как страшно мне ехать? Я даже не знаю, правда ли, что там - какой-то другой мир, а не просто следующая станция, на которой мы выйдем наружу - где-нибудь у полярного круга. Если получится так - что я буду делать?.. Ну, пойдем.

- Голеса убили, - зачем-то сказал я, словно пытаясь его успокоить.

- Знаю, - он снова потащил меня, но рука его держала теперь мягче. - Жулик он, твой Голес. Мне уж сказали.

- Ивкина сказала? Я ее видел на платформе. Вы ведь знакомы, верно?

- Жена моя бывшая, - буркнул Чемерин. - И она тут ни к чему, путается под ногами только.

- Ах, жена... - я замолчал.

Не сообщница - в этом ошиблись и я, и дознаватель. Просто жена. Услышала фамилию бывшего мужа и не смогла это утаить. Господи, ну хоть что-нибудь за эту долгую ночь не было случайностью?!..

Я чувствовал и неловкость, и грусть, даже усталость отступила. Случайно я оказался в магазине, случайно украл куртку именно у Трубина, случайно сочинил у дознавателя историю с ограблением, случайно затеял всю эту возню со свертками...

А не было бы меня?

Попробуем продолжить фантазировать, раз уж начали?..

Итак - меня нет, я пошел, как всегда, в свой полуподвальчик после рабочего дня. Кража не состоялась, и Трубин спокойно вернулся домой с новой курткой. Полина, без толку покружив по улицам, махнула на бабку рукой (есть же пределы добрососедской заботы!) и легла спать с чувством выполненного долга. В полночь взлетело на воздух Управление Дознания, засыпав обломками битого кирпича несколько соседних кварталов. Пользуясь суматохой и паникой, "Радиокомитет" захватили посторонние люди и начали вести свою провокационную передачу, но никто из окрестных жителей не рискнул приблизиться к месту взрыва и помешать пришельцам. Государственная чиновница осталась жива и спокойно передала (или взяла?) урановые пластины, обменявшись без помех с тощим человеком в пальто. Медсестра Белла тоже уцелела, и никто о ней даже не вспомнил - пусть девочка развлекается. Чемерин (а все-таки, в чем он виноват?..) остался никем не узнанным, чтобы утром отправиться к своей семье. Ивкина не вышла в эту ночь из дома, отдыхая после тяжелой смены и радуясь удачно купленному "ситчику"...

А что еще?

Еще - рослый чужак изнасиловал и убил Милу. Беспомощный Трубин погиб при взрыве ракеты. Девочка так и осталась сидеть в электрощитовой, плача и царапаясь в дверь. Умственно отсталого Вову пристрелили солдаты, на которых он в отчаянии кинулся с кулаками (хотя - у него еще все впереди).

И - может быть - наступившим утром впервые в истории не заиграл на всю страну государственный гимн, под звуки которого плачут такие, как я. Кощунство, конечно, но я ведь только предполагаю.

- Сюда, - Чемерин пихнул меня в какой-то закуток среди труб и кабелей . Раньше тут, похоже, держали собаку - у стены валялась помятая жестяная плошка. Теперь осталась лишь тонкая прочная цепь с металлическим ошейником на конце - этот ошейник и поднял с пола мой конвоир.

- Да вы что?.. - я попятился.

- Дурак, за руки! - объяснил он. - Что я, зверь, что ли?..

Минута - и запястья мои оказались дважды обвиты гибкой стальной полосой, которая когда-то, должно быть, охватывала сильную собачью шею. Щелкнул замок.

- Вот так, - Чемерин подергал цепь и ободряюще хлопнул меня по плечу. - Ну, держись, дружок.

- Больно, - я попытался пошевелить руками.

- Я могу эту штуку надеть тебе на шею - но ты ведь этого не хочешь? - он уже удалялся. По полу что-то длинно зазвенело, подпрыгивая: ключ. Гуманист чертов.

- Эй, вы! - позвал я. - Но вы же не уедете! Вы не успеете! Поезд только в одиннадцать!..

Чемерин мне не ответил, гулко шагая прочь, и я остался один.

* * *

Последнее мое воспоминание, относящееся к счастливой эпохе - больница, обычная, районная, и просторный кабинет врача, куда мы с Хилей пришли по направлению из санчасти. Дело было в понедельник, почти сразу после коротенького разговора в моей конторе.

- Яна, кто все это придумал? Ты или сестра? Кстати, ты и не говорила, что она у тебя есть.

- Идея была моя, - взгляд в сторону.

- Одного не пойму, тебе-то зачем было нужно, чтобы я потерял семью? Ты что, любишь меня?

- У меня свой интерес. У сестры - свой. Ей здорово в душу наплевали, вот, теперь мы и развлекаемся. И ей хорошо, и мне не скучно.

- У тебя совесть-то есть?

- За собой последи! - Яна разозлилась. - Тебя силком не тащили. Сам захотел.

Я не нашелся, что ответить. Она была права, но вот разговаривать с ней и даже видеть ее я больше не мог.

...Кабинет, в котором мы очутились, показался мне холодным, несмотря на длинный радиатор вдоль стены, буквально излучающий жар. Ощущение холода создавали и белые стены, и блеск никеля, и зимняя белизна за широким окном.

Зато женщина-врач была теплой, похожей на сдобную булку, плотно упакованную в накрахмаленный халат.

- Проходите, молодые люди, - она оторвалась от заполнения какой-то толстой медицинской карты и подняла на нас круглые карие глаза-изюминки с длинными коровьими ресницами. - Проходите и садитесь, я сейчас.

Мы опустились рядом на клеенчатую кушетку, и Хиля сжала мою руку холодными дрожащими пальцами.

- Так, - врач, наконец, бросила писать и улыбнулась. - Кто вас направил? И в чем проблема?

Я привстал, протягивая ей голубой листок направления. Она пробежала его глазами, подняла брови:

- Ага. Очень хорошо. По месту жительства не справились - бывает. Это вы, значит, Эльза, - она посмотрела на мою жену. - На что конкретно вы жалуетесь?

- Токсикоз, - пробормотала Хиля.

- Ну, милая, это ведь бывает.

- Мы с родителями жили возле ядерного полигона, на севере. Однажды я даже видела взрыв.

- Тут написано, что в детстве вы страдали малокровием. Это у вас врожденное?

- Нет.

- Хорошо. Разденьтесь до пояса, я вас осмотрю, - докторша встала из-за стола. - А вы, молодой человек, выйдите, подождите в коридоре.

- Эрик, не уходи! - вдруг взмолилась Хиля и жалобно посмотрела на врача. - Мне без него страшно.

- Я же не кусаюсь, - та развела руками. - Впрочем, как хотите.

Осмотр продлился не больше десяти минут и состоял, на мой взгляд, из одного лишь прощупывания селезенки. Все это время Хиля не сводила с меня глаз, словно я мог внушить врачу правильное направление мыслей.

- Вам кажется, вы были облучены? - женщина-булочка задумалась.

- Кажется, - обняв себя руками, моя жена стояла перед ней, беззащитная и до странности похожая на себя в детстве. - Я все-таки беременна, дело серьезное...

- Я сейчас одно могу сказать: признаков перенесенной лучевой болезни у вас нет. Сдайте кровь, я напишу направление на анализ. Щитовидка у вас увеличена немного, а так вроде все в порядке. Вы практически здоровы.

Хиля шумно выдохнула и улыбнулась.

- Но, - докторша махнула рукой в сторону ее одежды и вернулась за свой стол, - если есть сомнения, ложитесь на полное обследование. Это всего неделя, зато будете знать точно, можно вам рожать или нет.

- Прямо сейчас?.. Эрик, как думаешь?

Мне не хотелось с ней расставаться, буквально до боли не хотелось, но я заставил себя кивнуть:

- Надо так надо. Я съезжу домой, привезу твои вещи.

- Ты ведь не хочешь меня оставлять, - Хиля прищурилась.

- Не хочу. Но ребенок важнее моего настроения.

- Нет, не важнее! - она вдруг занервничала, забегала взглядом.

- Ребята, вы с ума сошли! - докторша удивленно рассмеялась. - Всего-то неделя, вы что, друг без друга жить не можете?.. Эльза, девочка моя, он к вам каждый день приезжать будет.

- Спасибо, я, наверное, не останусь.

Мы вышли из кабинета, и я сразу взял Хилю за руку:

- Скажи - почему?

Она устало прикрыла глаза:

- Мне достаточно того, что я практически здорова. По ее словам. Будем надеяться, родится не урод.

- Есть какая-то другая причина. Ты боишься оставить меня одного? - я мельком вспомнил о Яне и едва не поморщился.

- Теперь - нет. Я просто хочу побыть с тобой. И... пошли.

На улице сияло яркое зимнее солнце. До праздников оставались считанные дни, и люди уже тащили елки и большие коробки с игрушками.

- Эрик, ты меня прости, но я видела, что с тобой сделали, - сказала Хиля, задумчиво шагая со мной рядом.

Я застыл:

- Когда?..

- Заглянула вчера, когда ты мылся. Просто, понимаешь... я еще в субботу заметила, что тебе больно сидеть. Интересно стало, чисто по-человечески. Не сердишься? А потом - сопоставила факты. Это ведь из-за той девочки?

- Но как ты... - начал я, но не стал продолжать. - Да.

- Неужели это было так серьезно, что тебе пришлось ехать к дворнику?

- А про дворника ты откуда знаешь?

Хиля усмехнулась:

- Я вообще знаю гораздо больше, чем ты думаешь. Хотя бы потому, что ты не умеешь врать. Лучше и не пытайся. А вот про девочку узнала случайно. Младшая сестренка моей подруги с курсов, ну та, к которой молодой человек не пришел, проговорилась, что работает с прошлого понедельника в вашей жилконторе.

Я вздохнул:

- Теперь ты даже поняла, что они задумали сделать. Прости меня. Это был какой-то инстинкт, я не знал, как с ним справиться. Дворник помог, в прямом смысле выбил все глупости.

- Инстинкт, - повторила Хиля. - Может, и инстинкт. У тебя еще остались таблетки? Выбрось их. Или просто перестань принимать, одна от них головная боль. Тебя никогда не интересовали девчонки - и вдруг...

- Не ревнуй, Хиля. Даже если бы я к дворнику не поехал, ничего бы не было. Ну, помучился бы на день - два дольше, и все.

- А сильно мучился? - в глазах моей жены вдруг зажглось простое женское любопытство.

- Порядочно. И знаешь, так странно - сейчас будто рукой сняло.

- А чем он тебя, этот дворник?

- Ремнем.

- Так ведь больно же, наверное! - Хиля неожиданно обняла меня прямо посреди улицы, подержала секунду и отпустила.

- Еще как. Лучше не напоминай.

Она улыбнулась:

- Ты не только ради себя - ты и ради меня это сделал. Чтобы больно было только тебе, а не мне. Чтобы остаться вместе. Я права? - у нее поднялось настроение, и она погрозила мне пальцем. - Смотри! Чтобы это был последний раз. Снова инстинкт проснется, лучше уж мне говори, я сама тебе всыплю.

Мне тоже стало весело:

- Ты - это не то. У тебя же рука не поднимется. Но все-таки - откуда ты про него знаешь?

- А-а, - Хиля фыркнула. - Помнишь тот случай, в детстве? Когда ты к нему сам приехал и заплатил талончиками?

Я сразу похолодел:

- Ну, помню.

- Дворник сразу же сообщил твоей матери. Сразу, стоило тебе уйти. Ну, а она как-то рассказала мне, вроде как жене твоей будущей. Я года два уже об этой истории знаю.

- Так что же... он даже причину маме сказал?

- Конечно.

- Ой, какая же скотина! Я ему, как человеку...

- Перепугался твой человек до полусмерти, решил, что это или проверка, или ты просто умом тронулся. Да ты не волнуйся, отец твой ничего не узнал. Он бы не понял.

- Как интересно все-таки... А какие еще тайны ты от меня скрываешь? Насчет Зиманского, например?

Хиля вдруг поморщилась, как от кислого:

- Зиманский! У тебя, кажется, тоже ревность? Так забудь. Я всерьез считала его своим другом и ошиблась.

- Ты написала ему письмо? Он не ответил?

- Ответил. У него теперь совсем другая жизнь, он и не помнит нас с тобой. А как интересно рассказывал!.. Сказал даже, - она понизила голос, - что мы живем в какой-то специальной зоне, вроде нашего спецгородка, только размером с целую страну. Мол, как белые мышки в лаборатории. Какие-то люди решили проверить, возможно ли построить идеальное общество. А потом эксперимент закончился, а мы вроде как захотели жить в нем и дальше. Я ему поверила!.. Эрик, я же на самом деле ему поверила! - на глазах у нее блеснули слезы. - А тут - это письмо. Дома, если захочешь, почитаешь.

Я погладил ее по голове:

- Не расстраивайся. Зиманский мне всегда казался каким-то... неправильным, что ли.

- Хороший мой, бедный мальчик, - вздохнула Хиля, беря меня за руку, как младшего брата. - Я, наверное, не стою твоих жертв. Вру тебе, скрытничаю, жизни какой-то другой хотела... А нет другой жизни. Есть только две белые мышки, которые ползут сейчас по белому снегу и думают, что они - люди...

Письмо, которое она мне показала, было коротким:

"Милая Эльза! Или Хиля- если тебе так удобнее.

Я виноват перед тобой, но даже не знаю, раскаиваюсь ли, потому что я подарил тебе сказку. Второго раза не будет, все уже кончилось.

Знаешь, придумывая для тебя волшебную страну, в которой якобы живу, я словно возвращался в собственное детство, в маленький мир свободной от всяких рамок фантазии. Мне даже нравилось! А на самом-то деле не было никакого эксперимента и нет никакой другой страны, где тоже живут русские - ничего нет. Все приборы собрали мои друзья, изобретатели, а кусок фильма, который ты видела, был просто заранее записан на пленку. Прости меня, девочка.

Надеюсь, ты сохранишь обо мне хоть какие-то приятные воспоминания. Тебе не надо знать, где я живу в действительности, это огорчит тебя еще больше.

Ты все-таки простодушная. Поверила в то, что я не помню слов своего государственного гимна! А дело-то все в том, что среди моих друзей нет ни одного поэта, и некому было сочинить тебе стихи для правдоподобия.

Прощай и передавай привет мужу, он у тебя отличный парень, очень чистый и добрый. Желаю вам красивого ребенка, и чтобы этот ребенок только радовал вас.

Вечно твой Зиманский".

Через пару дней, ничего не объясняя, Хиля сделала аборт.

* * *

Я жив - но меня уже нет. Я в плену у какой-то тягостной пустоты, из которой нет выхода. Мне ничего не удалось - даже совершить подвиг. И ничего у меня не осталось - даже Хили, которую когда-то я, кажется, любил. Мне дадут инвалидность, потому что без глаза я не смогу возиться со своими бумажками, и настанет для меня ровная пора без радостей, потрясений, событий - только книги, одиночество, бесконечное бесплатное катание на автобусе, а потом - старость, которой я не хочу и боюсь. У меня не будет семьи, ребенка - кому я такой нужен? И я даже не узнаю, что происходит вокруг меня на самом деле, потому что сознание мое раз и навсегда приняло единственное толкование событий, другого быть не может. Я не увижу мир, из которого дошла пришла странная картинка на экране "телевизора", потому что больше ни один поезд не отправится отсюда на ту сторону.

Ничего больше не будет...

Я стоял, уткнувшись лбом в холодную стену, и прислушивался к шероховатой тишине в нереальной надежде, что сейчас явится кто-то сильный и умный и спасет меня. Должно же это когда-нибудь случиться!

Мысли мои неожиданно изменили направление, и я поднял голову. Там, наверху, наверное, уже расчистили завал, включили лифт, и сейчас Мила в своей обычной пулеметной манере объясняет какому-нибудь мужественному офицеру, что хороший парень Эрик поперся сдуру спасать человечество, и искать беднягу следует на самом нижнем уровне, там, где ходят скрытые от посторонних глаз поезда. А может быть, она все еще плачет над телом отца, и Лемеш пытается шутить, чтобы хоть немного отвлечь ее, вызывая своими шутками новые слезы. Может быть, никто пока не пришел, но они непременно придут, не сейчас, так через двадцать минут, полчаса, час... В конце концов, главное - надеяться...

А еще - и эта мысль чуть-чуть согрела меня - Мила, наверное, обо мне хоть немного, но думает, ведь отец умер, а я - жив.

Я представил ее лицо - на снимке и в реальности, мысленно коснулся гладкой щеки, поправил яркие каштановые волосы, и даже такое бестелесное прикосновение залило меня теплом.

Она нужна мне - пусть даже я ее совершенно не знаю. Кем бы она ни оказалась - холодной стервой или нежным беззащитным ребенком - я все равно хочу быть с ней. Дело даже не в странной цветной картинке, где она кричит, извиваясь и катая по белой подушке растрепанную голову (ей не больно и не страшно, это что-то совсем другое, и она повторяет, задыхаясь: "Еще, еще, пожалуйста, миленький, еще!"), а просто, наверное, я окончательно потерял связь со своим прошлым и будущим и превратился в человека, живущего только сейчас - и только здесь...

Тончайший звук разбудил меня, и я с удивлением и испугом уставился на свой оттопыренный карман: там попискивало найденное в коридоре маленькое устройство с антенной, о котором я совершенно забыл. Интересно, что это? С виду похоже на телефонную трубку с экраном и кнопками, и пищит почти как настоящий телефон - что будет, если сказать: "Алло"?

Осторожно, словно боясь спугнуть звонок, я дотянулся до кармана, выудил вещицу и увидел, что на экране, горящем пронзительным оранжевым светом, мигает всего одно слово: "Спецканал".

- Алло! - сказал я. Никакого ответа.

Ага, тут кнопки. На одной - изображение крохотной зеленой трубки, на другой - такая же трубка, но красная. Везде и всегда зеленый цвет означает разрешение, красный - запрет. Я надавил на зеленую и повторил, поднеся устройство к уху:

- Алло!

- Ты почему так долго не берешь?! - возмутились там и заговорили быстро и деловито. - Значит так, Лева, успокаивай как-нибудь народ - по всем линиям отбой. Та сторона не может нас принять - не дают "добро", вроде руководство опять сменилось. Пихают туда-сюда, мать их за ногу!.. Что молчишь? Я сам не ожидал, да только главный на меня рявкнул - и все. С ним не поговоришь... Эй, ты чего?

- Слушаю, - тихо сказал я, боясь поверить своей расцветающей радости.

- Слышно тебя плохо, - сердито попенял голос. - Отойди от генератора, или где ты там стоишь... У вас нормально, по плану? Поезд пойдет до Шилки и там встанет на прикол, скажи Артемьеву. И этим, местным, как-нибудь объясните, чтоб не буянили. Ты у нас мастер сочинять - вот и сочини.

- А нам куда деваться? - все так же тихо спросил я.

- Куда! - взорвался голос. - В задницу, вот куда! Сможешь - линяй оттуда на все четыре стороны. Не нужны мы больше! Все!.. Я не удивлюсь, если связь вырубят - дорого это, передатчик здесь обслуживать. И ты не удивляйся. К этому все и шло: то денег нет, то директор в отпуске... Все равно без толку. Да ладно, все фигня по сравнению с термоядерной войной. Ты же всегда хотел тут остаться.

Я уже улыбался, почти пьяный от этой новости:

- А остальным... остальным ты не звонил?

- Кому - остальным? - изумился голос. - А у кого еще труба осталась, кроме тебя-то?.. Эй, Лева? Ты вообще о чем?... Ты - кто?! - он взвизгнул. - Ах ты, сука, ты что с Левкой сделал?!.. Я из-под земли тебя достану, мразь совковая!.. Ах... ах, сука!.. - у него не хватило дыхания.

- Лева твой жив и здоров, - ответил я, - наверное, сейчас ползает по коридорам, эту штуку ищет. Выронил он ее и не заметил. Маленькая очень.

Он все еще пытался что-то сказать, искал слова пожестче, может быть, собирался просить о помощи, но потом передумал и выдохнул:

- Ну и хрен с вами со всеми.

Я подождал - больше ничего не было. Поглядел на экран - там светилось: "Конец вызова". Он просто отключился.

Не ликование, не восторг, не счастье, а блаженное, тихое спокойствие опустилось на меня, словно я стоял в зале суда, ожидая сурового приговора, а судья со своей трибуны объявил о помиловании. Снова случайность: я оказался к этих катакомбах в нужный момент, нашел странный нездешний телефон и - вместо неведомого Левы - узнал страшную для чужаков новость. Значит, не зря полез я сюда, не зря вообще все это со мной произошло - то, что знаю я, станет для них сюрпризом, там, в Шилке.

Остается лишь сообщить военным, но как? А если - прямо сейчас взять и позвонить?

Неловко двигая связанными руками, я набрал всем известный номер Управления Дознания, но на экране засветилось: "Ошибка связи". Попытался позвонить в свою контору - тот же результат. Пожарная команда, "скорая помощь", патруль, городская справочная - везде "ошибка". Аппарат упорно отказывался мне помочь. Но должен же он соединять хоть с каким-то номером?..

Почти в отчаянии, тщетно уговаривая себя не волноваться, я принялся давить на все кнопки подряд, надеясь найти разгадку. Мной двигала мысль: обычно возле каждого телефонного аппарата, будь то в конторе или даже у автоматов на вокзале, обязательно лежит тонкая книжка справочника, но здесь случай другой: телефон всегда со своим хозяином, а значит, ему либо приходится всюду таскать блокнот с заветными номерами, либо этот блокнот находится в самом телефоне! После "телевизора", который притащил к нам когда-то Зиманский, я не удивился бы и такому чуду.

Сообразительное все-таки существо - человек, ему под силу, наверное, разобраться в чем угодно - если приспичило. Я нашел то, что искал, уже через несколько минут: это был длинный список необычных шестизначных номеров, некоторые из которых были помечены звездочкой или буквой. Час от часу не легче. В городе таких нет, наши номера состоят всего из четырех цифр и никогда не начинаются на ноль - а в списке на ноль (а точнее, на ноль-один) начинались все. Может быть...?

Еще не веря, я осторожно, снова испугавшись причинить устройству вред, я набрал ноль - один - и номер своей конторы. Еще минута ушла на то, чтобы разобраться, как именно происходит вызов, и...

- Жилконтора! - ответил мне приветливый голос машинистки, от звука которого я словно погрузился по шею в теплую воду.

- Алло! Жилконтора номер четырнадцать! - повторила она, слушая мое молчание.

- Привет, - я никак не мог стянуть с лица блаженную улыбку.

- Эрик?! - ахнула она. - Господи, ты где?!..

- Я в подвале спецгородка. Не пугайся - живой, - я старался говорить тихо, чтобы никто из чужих не явился на голос.

- Ой, мамочки... Эрик! У вас же там... Ты как?! - машинистка, кажется, была уже на мокром месте. - Мы думали, с тобой что-то случилось, домой к тебе послали человека, а там какой-то мужик, пьяный, плачет за дверью...

- Погоди, это потом. Сделай доброе дело, позвони... я даже не знаю, куда надо звонить-то. Ну, военным. По поводу того, что ночью случилось.

- Ага, - она посерьезнела, - наверное, в комендатуру - коменданту города.

- Тебе виднее. Начальницу спроси. В общем, надо передать только одну вещь: поезд пойдет до Шилки и встанет там на прикол. Повтори.

- Поезд пойдет до Шилки и встанет там на прикол, - послушно повторила она. - Эрик, а что это такое?

- Еще запиши адрес: улица Революции, двадцать три, подвал магазина. Это очень важно. Я потом все тебе расскажу - у нас будет еще время. Правда, я уволюсь, наверное... левого глаза у меня нет.

Долгая пауза, полная далекого возбужденного шума - то ли в трубке, то ли в глубине подземелья, на платформе. Потом машинистка сказала:

- Малыш, ты только вылези оттуда, а с глазом мы что-нибудь придумаем... Я все передам. Прямо сейчас буду звонить, не беспокойся.

- Тогда я освобождаю телефон? - я чувствовал, что она хочет сказать что-то еще.

- Да, конечно... Я хотела спросить: это правда, что на нас воздействовали какими-то волнами? По радио говорили... эти... ну, не знаю, кто. Ты слышал?

- Не все, - я почувствовал холодные мурашки на спине.

- Они сказали, что теперь этих волн нет - они выключили передатчик. Но я ничего такого не чувствую. А ты?..

Ну, приехали. То "код-солнце", то волны какие-то...

- Никого не слушай, - я придал голосу твердости. - Не было никаких волн, ничего не было. Все. Звони. Скоро встретимся.

Вздрагивающим пальцем я надавил на кнопку с красной трубочкой и прижал телефон к груди. И тут же - словно усталость ждала где-то за углом - она навалилась на меня стотонной тяжестью, потянула вниз, на пол, спутала руки и ноги, силой придавила веки, прихлопнула сильными ладонями мозг... Я понял, что через несколько секунд усну, и прижался к стене, чтобы не упасть. Вокруг все поехало, разгоняясь, но спать было нельзя - еще рано, не досмотрено интересное кино, не пойманы бандиты, не спасена прекрасная героиня - ничего пока не сделано.

И все-таки поезд пойдет только до Шилки и там встанет на прикол, а это что-то да значит...

* * *

Наверное, именно после аборта наша с Хилей семейная жизнь окончательно треснула и, хотя мы изо всех сил пытались вновь соединиться, оба понимали, что это - все.

Два автомата существовали теперь в нашей квартире, Хиля и я. Лишь одно существо оставалось живым - Ласка. Вечерами, приходя со службы, мы играли с ним, бросая на пол скомканные бумажки, и он носился за этими белыми шариками, распушив огромный веер белого хвоста. Хиля смеялась.

Любовью мы больше ни разу не занимались, и я бросил пить таблетки. Постепенно желание, какое-то время еще мучившее меня, угасло, и все вернулось в странную норму, подразумевающую, что я - кто угодно, только не мужчина.

В конце нашего третьего года, летом, Ласка внезапно заболел. Еще утром он весело разбудил нас, засунув лапу Хиле в приоткрытый рот, а вечером от него осталась лишь тонкая невесомая тень с огромными зелеными глазами, глядящими на нас с непонятным укором. Я взял его на руки, он часто дышал и вдруг запищал жалобно, как маленький котенок, которому сделали больно

Если что-то еще и могло нас объединить, так это - он. Дружно, не сговариваясь, мы оделись, бережно уложили кота с большую картонную коробку и поехали в центральную ветеринарную лечебницу, на улицу Мира, открытую круглые сутки. Всю дорогу Ласка плакал, а Хиля срывающимся голосом уговаривала его потерпеть. Я и сейчас слышу ее полный слез шепот: "Ну, милый, сейчас, сейчас, мама тебе поможет... милый...".

В больничном коридоре собралось довольно много народу с собаками и кошками, мы приготовились ждать, но медсестра, выглянув на жалобное Ласкино мяуканье, сказала что-то врачу, и нас пропустили без очереди.

Пожилой усатый ветеринар в белом халате с синим крестом долго осматривал кота, мял ему живот, заглядывал в пасть, специальной лампочкой проверял зрачки. Полистал его документы, сверил записи о прививках:

- М-да. Я смотрю, кот кастрированный. Гуляет?

- Нет, он домашний, - Хиля развела руками.

- А почему пол в свидетельстве исправлен? Это же явный кот, никаких сомнений.

- Не знаю. Думали, девочка... Что с ним?

- Мочекаменная болезнь, - врач вздохнул. - Надо усыплять, это неизлечимо. Камни мы дробим только собакам, да и то крупным, а у него же все маленькое. Очень жаль.

Хиля расплакалась, прижав кулаки к лицу:

- Доктор, нет!.. Боже мой, я его люблю, не надо!..

Я взял ее за плечи и слегка подтолкнул к двери:

- Выйди, прошу тебя. Не надо смотреть, - на душе у меня было так скверно, что я сам едва не плакал. В какой-то степени мы с Лаской были похожи, только ему все же удалось превратиться в кота...

Хиля ушла, рыдая в голос, потом вдруг вбежала обратно, схватила Ласку и прижала к себе. Я смотрел на них, чувствуя, что теряю сейчас не только животное, я теряю семью, образ жизни, все. И это было так больно, что я заплакал тоже, отвернувшись от врача, стоящего наготове с наполненным шприцем в руке.

- Выйдите оба, - тот покачал головой. - Все любят, всем плохо. Не смотрите. Я сам все сделаю.

- Прощай, - я поцеловал кота в лоб и вышел первым.

Домой мы не поехали, разбрелись в разные стороны: Хиля - к родителям, я - в никуда. Ноги сами понесли меня к автобусу, и я поехал, плохо соображая, куда направляюсь. В общем-то, мне не к кому было пойти. Глеб умер в Карантине в тот день, когда я увидел его во сне, жена покинула меня, Зиманский жил где-то далеко, своей жизнью, а больше у меня никого не осталось.

И все-таки - было место, где я чувствовал себя человеком. Мой старый двор с сараем и оврагом в старом районе, на такой же старой городской окраине, которая теперь не была окраиной, а сползла почти к центру, окруженная плотным кольцом свежеотстроенных кварталов. Там проложили даже новую железнодорожную ветку, но дом, двор - все оставалось прежним, словно можно было как-то обмануть время и вновь войти в свое счастливое детство.

Я вернулся туда, побродил по улицам, посидел на скамейке под липами, на той, где сидел еще маленьким мальчиком. Стемнело, загорелись окна и звезды. Стало прохладно, я замерз в тонкой рубашке и побрел на последний автобус, еще надеясь, что смогу сейчас уговорить Хилю поехать домой, и все станет по-прежнему.

Открыла мне ее мать и сразу сделала плаксивую гримасу:

- Эрик, дорогой, ну что это такое? Как ты ее одну отпустил? У вас дома неладно, что ли? Почему она плачет?

- Из-за кота, - заторможенно ответил я, стоя на пороге квартиры и еще ежась от холода.

- Если бы только в коте было дело! - женщина посторонилась. - Войди, сам поговори с ней. Что-то не так.

Хиля вышла в просторную прихожую, одетая уже по-домашнему, в байковый халатик и тапочки. Глаза у нее припухли от слез.

- Эрик, иди домой, я сегодня ночевать тут останусь.

- Хиля, я-то чем тебя обидел? - я подошел и хотел обнять ее, но она отстранилась. - Ну, в чем дело? Хочешь, я завтра же куплю котенка? Точно такого?

- Не надо больше кошек. И, Эрик... знаешь, я не буду продлевать брак. Извини, милый, не могу больше.

- Да почему, почему?! - я почувствовал самое настоящее отчаяние.

Она пожала плечами:

- Так. Боюсь, что ты не поймешь.

- Может, ты просто очень расстроена из-за Ласки? Может, завтра все изменится? - я умоляюще протянул к ней руки. - Хиля, не бросай меня, пожалуйста. Как я буду без тебя жить?

Мать за моей спиной вдруг вмешалась в разговор:

- Дура ты, Хиля. Другого такого мужа у тебя никогда не будет.

- Мама, не лезь! - Хиля сразу ощетинилась. - Не твое дело!.. Эрик, поезжай сейчас домой, хорошо? Ложись спать и ни о чем не думай. Завтра я зайду, и мы поговорим.

- Почему не сегодня?

- Не хочу. Я не готова разговаривать. Если тебе будет так проще, считай, что я перестала тебя любить. И уходи.

- Ты не перестала, - я отвернулся, чтобы не видеть ее ледяных глаз. - Ты любишь меня. У тебя какая-то другая причина. Скажи! Я все сделаю, я исправлюсь, только вернись домой, давай все забудем...

- Не плачь, - она погладила меня по спине.

- Никто не плачет, - я крепко сжал зубы.

- Мы друг другу не подходим. Ты поймешь постепенно, что так лучше. Поживешь один, ничего, а потом найдешь себе другую девушку.

- Мне другая не нужна.

- Иди, - Хиля вздохнула.

Никуда я не ушел, так и просидел до рассвета на ступеньках у дверей ее квартиры. Утром вышел потолстевший, важный отец и, натолкнувшись на меня, неуверенно поздоровался. С полминуты мы стояли, глядя друг на друга, потом он молча обошел меня и стал спускаться по лестнице, все ускоряя шаги.

Брак наш закончился, и с огромным трудом, подключив все свои связи, я добился командировки на север, в те места, где прошло детство моей жены. Там она росла, бегала в школу по извилистой дороге среди кривых низкорослых деревьев, играла в какие-то непонятные игры, видела из окна ядерный взрыв.

Там я мог хоть мысленно быть с ней - но зато без боли.

* * *

Электрический кабель, словно мертвая извитая змея, покачивался передо мной в проходе. Качалась и лампочка - чуть дальше, размазывая по бетонным стенам тусклый желтый свет. Стояла тишина, лишь мое дыхание разносилось в воздухе. Где-то очень далеко, в затуманенной перспективе коридора, виднелся светлый дверной проем, и оттуда я ждал гостей, потому что дверь была единственным входом в этот глухой подземный тупик, предназначенный разве что для электриков - и для пассажиров спецметро, конечно.

Я прислонился к стене и медленно сполз на корточки. Ложиться на грязный холодный пол мне не хотелось, но стоять было уже невозможно, настолько я устал, ноги подкашивались, и все тело умоляло об одном: отдохнуть. Стена оказалась ледяной и шершавой, как скала, она колола спину какими-то острыми гранями, но оторваться я не мог и сидел так, запрокинув голову и рассматривая единственным глазом темный потолок, густо опутанный проводами.

Как все-таки странно все сложилось! Буквально только что был мирный зимний вечер, в конторе пахло свежезаваренным чаем и пирогом с яблоками: нашей машинистке стукнуло сорок пять лет, и она принесла из дома вкусное угощение. Я так живо помню ее милое, совсем еще молодое лицо почти без морщин, накрашенные ресницы, пухлые губы, щеки с ямочками - кажется, протяни руку, и коснешься кожи, покрытой тончайшим слоем пудры. Она поцеловала меня в щеку, когда я под общие аплодисменты вручил ей красиво упакованный подарок - синюю фарфоровую чашку в золотых звездах. Поцеловала и сказала, растроганно подняв брови: "Спасибо, мой хороший, ты мне снова угодил!". Она ведь мне как мать - эта женщина, или как старшая сестра, она любит меня и сделает теперь все возможное и невозможное, чтобы усилия мои не пропали даром. Можно успокоиться - через несколько минут поднимется на ноги городская комендатура, выход в Шилке будет блокирован, и все пассажиры поезда попадут в другой мир - но не в тот, о котором мечтали.

Я задремал - удивительно в такой обстановке. Откуда-то поплыл весенний дым, проросли сквозь пол яблони заброшенного сада, смутно обрисовался выселенный дом из темного, насквозь сырого красного кирпича: грязно-белые ободки окошек, выбитые стекла, гора мусора в распахнутых дверях подъезда. Вспыхнул костер, и пожилой дворник с добрым безвольным лицом принялся швырять в него охапками прошлогоднюю листву, пахнущую остро и пряно.

А прямо передо мной вдруг подняла голову сидящая на корточках пятнадцатилетняя Хиля в плаще с капюшоном и резиновых сапогах, еще девочка с тонкой фигуркой и бледным личиком, обрамленным светлыми прямыми волосами.

- Эрик, милый, - сказала она, - посмотри, жуки уже проснулись, вон их здесь сколько! Давай, наловим, и пусть живут дома в банке!.. - ее смех колокольчиками прокатился по сырому саду. - Ты что, не любишь жуков?

Я присел перед ней, сложив руки на коленях, и стал смотреть, как она выбирает тонкими пальцами из блеклой весенней травы черных копошащихся насекомых. Это действительно были жуки, похожие своими панцирями на крохотных черепашек, они отчаянно боролись за свободу, но моя маленькая подружка решительно сжала кулак и посмотрела на меня:

- Эрик, у нас есть спичечный коробок? Дай-ка сюда, я их посажу.

Я начал рыться в кармане в поисках наших спичек, но доставал все время не те вещи: мамину брошку в виде эмалевой божьей коровки, пачку тестостероновых таблеток, Ласкин ошейник с бубенчиком, последнее письмо Глеба, скомканное и рваное, почему-то в пятнах от слез. Спичек не было.

- Ох, Эрик, какая же ты свинья, - Хиля осуждающе покачала головой, - видишь, как дорого тебе приходится платить за все это? У тебя нет больше никого, ты никому на свете не нужен. Неужели так трудно было всегда оставаться человеком?..

Я протянул к ней руку:

- Хиля, подожди, разве можно так говорить? Я старался, я хотел быть хорошим, я не виноват, что все так получилось... Я люблю тебя, во всяком случае - я любил тебя, а ты меня бросаешь...

Она фыркнула и швырнула своих жуков мне в лицо. Я отшатнулся, но один запутался в волосах и стал щекотно возиться там, пытаясь выбраться. Я затряс головой, замычал и проснулся.

Мила, простенькая, с чуть припухшими глазами, сидела рядом и легонько гладила меня по голове вздрагивающей рукой. Увидела, что я смотрю на нее, отдернулась:

- Привет... Кто тебя здесь приковал?

- Это ты? - я удивился. - А где ребенок?

- Там, с Лемешем, - беспомощно сказала она, и губы ее задрожали, - и с папой... Все лезет к нему: деда, деда, ужас какой, я не знаю, куда ее увести... ничего не знаю, хожу одна, тут везде какие-то люди, все смотрят, никто ничего не объясняет... Эрик, мне страшно, что здесь будет?..

- Отцепи меня, если сможешь, - попросил я, с усилием отделяясь от стены и вставая на ноги. - Затек весь...

Она стала возиться с цепью, бормоча проклятия, потом заметила что-то на полу, наклонилась и подняла темный ключ с погнутой бородкой:

- Так-так!..

Ошейник лязгнул, размыкаясь, и я очутился на свободе. Мила бросила цепь и вдруг взяла мои руки и принялась растирать запястья, так долго бывшие в плену, что в них, кажется, остановилась кровь. Я стоял, наблюдая за ней, как завороженный: ко мне уже давно так нежно не прикасалась женщина, и ощущение это буквально опьянило меня и лишило воли. Счастье какое: о тебе просто заботятся, гладят затекшие руки, сочувствуют тебе. Ничего больше не надо, никаких перемен, никакого исхода, лишь бы это продолжалось без конца.

- Мила, - тихонько позвал я, боясь ее спугнуть.

- Умм, - она не подняла головы, поглощенная своим занятием. - Сейчас.

- Да нет, нет, делай, я просто хотел спросить: ты не считаешь, что во всей этой истории виноват я?

- Ты? - руки ее замерли. - Почему - ты?

- Я просто так спросил.

- Ерунда, - маленькие пальцы снова задвигались, - придумываешь себе что-то. Ты можешь идти? Ждать нам долго: по радио сказали, что расчистка завалов идет полным ходом, а это значит, что часа два мы тут еще проторчим. Они же никогда правду не говорят, боятся, что люди спросят: что же там за ракета была, от которой такие разрушения? Думаю, от городка вообще ничего не осталось - они сказали, что н е к о т о р ы е здания восстановлению не подлежат... Всегда врут.

- Иногда это необходимо, - я решился и осторожно погладил ее склоненную макушку, - чтобы паники не было.

- Ты очень устал, - заметила она, - у тебя руки дрожат.

Я хотел ответить, что это вовсе не от усталости, просто меня страшно волнует происходящее, но решил, что для признаний еще будет время.

Мила подняла голову, посмотрела на меня и вдруг прижалась, всхлипнув:

- Ты хороший, ты папу хотел спасти... Я свинья, что не пришла сразу. Но я не знала, где ты. Облазила тут все, но это же не подвал, а лабиринт, тетки какие-то ревут, бегают все - орут, что поезда не будет. А куда он денется? Расписание - дело святое... Что такое? У тебя голова кружится? - она помогла мне удержать равновесие. - Прости, я не подумала...

Мне захотелось засмеяться, крикнуть что-то на весь этот пустой коридор, стукнуть кулаком по стене, но я ничего не сделал, лишь нечеловеческим усилием воли заставил себя успокоиться и сказал:

- А теперь - пойдем. Мне нужен один человек - буквально на пару слов. А потом мы свободны, будем делать, что хотим.

Она начала было что-то говорить, но я погрозил ей пальцем и поманил за собой туда, где все гудел генератор - и человеческие голоса.

Там прибыл поезд - а я и не подозревал, что столько времени прошло - и возле поезда, прямо на платформе, шла драка. Я успел лишь оттащить Милу в сторону, как мимо нас с явно различимым свистом пролетела бутылка и взорвалась, разбившись о стену возле двери. Запахло дешевым красным вином, растеклась, как кровь, лужа, и несколько капель осели на наших лицах.

- О, Господи... - пробормотала Мила.

Дрались чужие - и наши, которых не сажали в поезд. Я увидел Хилю, красную, растрепанную, она лезла через головы в раскрытые двери вагона, а чьи-то руки изнутри толкали ее в лицо, в грудь, колотили по голове, хватали за волосы. Она не чувствовала ударов, снова и снова пытаясь протиснуться вперед, и тогда ее начали отталкивать уже свои, такие же пассажиры с перекошенными страдальческой злобой лицами. Она с силой, крепко сжатым кулаком врезала по носу какому-то пожилому мужчине в хорошем пальто на меху, тот взвыл и подался назад, наступая на чужие ноги и тесня толпу. Его отшвырнули, повалили на пол, перешагнули, как мешок с тряпьем, и вновь кинулись в атаку. Женщина лет сорока отчаянно дралась зонтиком, размахивая им направо и налево до тех пор, пока этот зонтик не вырвали у нее из рук, а после этого пустила в ход ногти. Молодой парень с интеллигентной бородкой подпрыгивал, стараясь заскочить на головы и плечи и доползти по ним до вагонной двери, но кто-то ударил его в живот, и он скатился, охая, вниз.

Всюду, под ногами, на скамейках, на рельсах валялся рассыпанный багаж, какая-то одежда, книги, толстые пачки денег, золотые украшения, но даже за драгоценностями никто не нагибался - всех интересовали только двери, которые они штурмовали с одержимостью погибающих в катастрофе.

Из вагона ударила шипучая белая струя: чужаки, видно, не придумали ничего лучше, чем взять огнетушитель. Но это почти не помогло. Люди, которые в обычной ситуации кинулись бы врассыпную, боясь потерять зрение от ядовитой химической пены, сейчас просто вытирали лица рукавами, отплевывались и бросались на новый приступ.

- Вытащите машиниста! - истерически крикнул кто-то. - Сами поведем, разберемся!

В кабину начали барабанить, треснуло стекло. Кто-то повис на зеркале заднего обзора, болтая в воздухе ногами, потянулся к окну, грохнул кулаком - стекло посыпалось на платформу, на рельсы, на головы. Из кабины высунулась крепкая рука с зажатой в кулаке отверткой, молниеносное движение - и нападавший рухнул, вопя. Я усмехнулся - теперь тут, кажется, было уже двое одноглазых.

- Забавно смотреть на человеческое скотство? - спокойно и даже с философской ноткой произнес голос сзади. Мы одновременно обернулись - там стоял Генрих.

- Вы еще не видели, как они билеты делили, - заметил он. - Каждый год тридцать человек могут выехать к нам на жительство. То есть, могли - сейчас, наверное, всем придется остаться.

- Почему? - поинтересовалась Мила.

- Обстановка такая, - развел руками Генрих. - У нас слишком сложно, чтобы принимать эмигрантов. Самим бы домой попасть. Да, Эрик, а ты чего не с женой-то? - вдруг спохватился он. - Надеешься, она тебе место займет?

- Среди них нет моей жены, - сказал я, заметив удивленный взгляд Милы.

- Развелись, что ли? - Генрих иронически поднял брови. - Ах да, ну, в смысле... понял. Люди все-таки - звери. Смотри, как дерутся! И ведь было бы за что...

- Я спросить хотел. Это все правда? У вас действительно другая страна?

- Совсем другая, - подтвердил он со вздохом. - А они думают, там тот же социализм, только лучше. Уж объясняли, объясняли...

- Почему он не тронется, не уедет? - вдруг спросила Мила. - Опасно же, их много...

- До одиннадцати нельзя, а сейчас только без четверти. Шлюзы закрыты, - Генрих снова вздохнул. - Пойдемте-ка отсюда, пусть разбираются сами.

- А вы не едете? - Мила послушно двинулась к двери.

- Еду, конечно, на черта мне теперь оставаться? Но не стоять же здесь столбом, еще попадут чем-нибудь ненароком.

Мы вышли в коридор, и Генрих прикрыл дверь, словно за ней происходило что-то интимное:

- Минут через десять пойдем. Заодно выясним, кто кого.

Я начал смеяться. Он выглядел комично-серьезным, деловитым и строгим, и мне вспомнился Зиманский в нашу первую с ним встречу: очки, белые собачьи зубы, нелепый костюм - маскировка, призванная обмануть большинство, но не таких, как я.

Моя спутница тоже улыбнулась, не вполне понимая, что тут смешного. Ее тянуло подражать мне во всем, что бы я ни делал, даже если бы мне, скажем, вздумалось пуститься в пляс. Это хороший признак, но сейчас я хохотал еще и над ней - улыбающейся тогда, когда стоило бы плакать.

- Очень весело, - хмыкнул Генрих. - Все-таки не пойму я вас, местных. Живете шиворот-навыворот, все у вас, не как у людей. Законы эти дурацкие, контроль на каждом шагу... Самим-то не тошно? У нас в квартиру войти только менты имеют право, да и то с ордером на обыск, а у вас инспектора толпами шляются, и вы их буквально как родных встречаете.

- Имеет право... кто? - не понял я.

- Да менты. Милиция. Патруль - по-вашему. И вообще... стучите друг на друга, анонимки пишете... тоска зеленая. Пойти толком некуда...

Я вспомнил его рассуждения тогда, в электричке, и расхохотался в голос.

- Чего ты ржешь, идиот? - оскорбился он. - Тебе - да, все это нравится. Привык, ты же другого ничего не видел... Знаешь, если бы тут все получилось, если бы какой-то урод нам карты не смешал, знаешь, какая пошла бы жизнь?

Я перестал смеяться.

- Да-да! - Генрих погрозил кому-то невидимому пальцем. - Поймать бы его, да как поймаешь? Про взрыв слышал? Так вот, хотели-то взорвать совсем другое заведение.

Мила издала какой-то звук, но тут же отвернулась, делая вид, что внимательно изучает стены. Генрих опасливо приоткрыл дверь и глянул в щель на платформу. Лицо его сделалось жестким:

- А теперь - вот такая каша. Дерутся за место в вагоне, чтобы смотаться отсюда, из вашего рая под красными знаменами. Наболело у людей, понимаешь? И сволочь какая-то не дала... Вот ты, подруга, - он неожиданно обратился к Миле, заставив ее испуганно вздрогнуть, - неужели хочешь для своих детей такой же жизни, какой сама живешь? Нет ведь, признайся. Ты детям своим добра желаешь, хочешь, небось, чтобы они счастливыми выросли...

- У меня один ребенок, - буркнула Мила, глядя волчонком. Разговор ей нравился все меньше.

- Да сколько бы ни было. И у всех так. Сами согласны мучиться, но детям чтобы - самое лучшее, светлое будущее и так далее. Другой жизни детям хотят, а как пришли люди, которые реально могут эту другую жизнь предложить... В "Радиокомитете" парня нашего убили, здесь положили троих, а одного, представляешь, те же самые больные, которые за пять минут до этого врачам мозги выколачивали... Не понимаю.

- А я не хочу, не хочу другой жизни! - Мила вдруг попятилась и спряталась за меня, как за дерево. - Не надо мне ничего навязывать, и моему ребенку - тоже. Все меня устраивает! Почему вы думаете, что кто-то здесь чем-то недоволен? Кто этот "кто-то"? Социально опасные люди, которых держат за колючей проволокой? Или вот эти, которые бьют друг другу морды за вашу красивую жизнь?. Это не общество, это его отбросы!

- Стоп! - Генрих вдруг добродушно захохотал. - А я ведь читал об этом! Честное слово! Только там было немного не так, там угнетенное население радовалось своим освободителям, шло за ними...

- Нам не нужны освободители, нас не от чего освобождать, - Мила махнула на него рукой, не переставая за меня прятаться. - Эрик, скажи ему, пусть отвяжется! Пусть катится, откуда пришел. Он хотел нас освободить - а что взамен? Взамен - что?

Генрих посерьезнел:

- Увы - только свободу.

Я услышал свой голос:

- Свободы в чистом виде не бывает, ей всегда что-то сопутствует. Несвободе - тоже. Нам ведь хорошо здесь, зачем вы пришли?

- Зачем вы пришли? - эхом повторила Мила.

Он ничего не ответил.

На платформе все улеглось. Пассажиры уже загрузились в поезд и нетерпеливо выглядывали в открытые двери, машинист сердито поправлял зеркало, а возле состава, сунув руки в карманы, маялся слабоумный Вова - он улыбнулся мне, как родному, и помахал рукой.

- Ну, вот и славненько, - Генрих сразу же надел на лицо непроницаемую маску и сухо кивнул. - Ехать надо. Пилить больше полусуток, а в пути, похоже, еще не одна драка будет. Может, поедете? - он вдруг снова оживился. - Не слушайте вы меня, у нас здорово, и никаких Моральных кодексов!

- Спасибо, - я поклонился. - Счастливого пути.

Я знал то, чего не знал он - и никто другой. В Шилке поезд остановится навсегда, и чем все это кончится, какой звериной схваткой - одному Богу известно...

- Жалко, - пробормотал Генрих.

- Почему ты не спрашиваешь о Зиманском?

Он пожал плечами:

- Да плевать я хотел на Зиманского.

Вот и все - сейчас дверь поезда закроется, взвоет локомотив, и унесутся эти люди в тоннель, все набирая и набирая скорость, а мы останемся и пойдем куда-то - может быть, домой. Давно у меня не было дома. Вдруг будет теперь?..

Тонко зазвонил звоночек. Генрих помахал нам, усмехаясь:

- Ну-ну, голубки. Как хотите. А я поеду, поразвлекаюсь... - он зевнул. - Вам этого не понять.

И вот тут кто-то крикнул: "Подождите!", и на платформу, теряя ботинок с полуоторванной подошвой, вылетел встрепанный Чемерин. Заозирался, увидел меня, зло буркнул что-то и понесся к поезду. И кармана у него выкатилось и упало на бетон шило - простое, с деревянной ручкой, отполированной до блеска сотнями прикосновений. Он хотел поднять, передумал, прыгнул в поезд. Там завязалась короткая потасовка, но дверь уже легла плавно на место и зафиксировалась в пазах, поэтому больше мы ничего не увидели.

Я пнул шило ногой, оно скатилось на рельсы, секунду повертелось на месте и замерло. Поезд тронулся. И сразу же за нашей спиной ожил воздух, там затопало, задышало, загрохотало сапогами, пахнуло остро новенькой кожей, вещевым складом и дешевым одеколоном, раздался зычный крик, и целая толпа солдат в касках и бронированных жилетах окружила нас пчелиным роем и замерла, пялясь на белый халат Милы.

- Как всегда - вовремя, - сердито буркнула она, доставая из кармана синюю книжечку удостоверения и раскрывая ее перед лицом толстого сержанта. - Мы - сотрудники спецгородка. А они - уехали, как видите.

Сержант посопел, помялся, вытер рукавом лоб, сказал басом:

- Ничего, далеко не уедут. Есть информация...

- Старший где? - Мила убрала книжечку и решительно взяла меня за руку. - С ним буду разговаривать.

В коридоре плачущий голос продавщицы Ивкиной спорил с кем-то, доказывал, что она здесь совершенно, совершенно ни при чем. Я закрыл правый глаз и погрузился в темноту, предоставив воякам возможность тащить меня под руки куда угодно - хоть на край света.

* * *

В том месте на Земле, где свинцовые тучи уже ранней осенью делают небо похожим на обшивку самолета - только без заклепок, где облетевший замшелый лес на холодном ветру машет мокрыми ветками уходящему лету, где окна заклеивают с первыми заморозками, предварительно плотно заткнув щели серой ватой, где в ходу новенькие электрические обогреватели с рубиновыми спиралями и никто не стесняется ходить в валенках, в том мрачном краю у полярного круга я проснулся белым воскресным утром и застонал.

Осень уже унаследовала у лета мир, и лужи за высоким, от потолка до пола, окном, завешенным желтенькими шторами, были похожи на обрывки грязно-белого кружева, валяющиеся беспризорно на асфальте под завывающим ветром, несущим последние бумажные листья. В комнате было сумрачно, уличная белизна не заполняла углов.

Я включил лампу и увидел время - половина одиннадцатого. В гулких коридорах старого здания было тихо, как в больнице в мертвый час, откуда-то несло холодком, грустным, осенним, очень далеко, на улице, кто-то кого-то звал весело и зло: "Иди сюда, я сказал! Сю-да!". Часы громко тикали на тумбочке. Странно: дома я не слышу, как они тикают, даже когда моя голова лежит от них в полуметре, а здесь вдруг услышал и даже различил в этом звуке металлический оттенок, проявляющийся назойливой буквой "Н". Тин-нннн... Ти-ннн...

Десять тридцать три. Одеваясь, я выглянул на улицу. Не прояснилось, полетел снег. Девчонка лет двенадцати, худенькая, угловатая, закутанная до глаз, скорым шагом промчалась мимо окон, прижимая к груди, как младенца, сверток с торчащими из него рыбьими хвостами

Как скучно здесь, наверное, особенно зимними вечерами, особенно в поселке, особенно если ты совсем один...

"Как тебя зовут?" - мысленно спросил я у девчонки, и она хитро прищурила глаза: "Вообще-то Лена, но мне нельзя разговаривать с незнакомыми людьми".

"А у меня беда, - сказал я, - очень большая беда. Меня бросила жена, и дочка, которую тоже могли бы звать Леной, так и не родилась. Ты мне сочувствуешь?"

"Да!" - ее малиновое пальто с меховым воротником скрылось за узорной оградой военного городка, и я вздохнул.

По приезде в северный поселок я снял номер в гостинице "Сокол", напротив военного городка, с видом на далекие заводские трубы и поле в пятнах снега. С питанием. На неделю. Потом мне обещали дать комнату в двухэтажном служебном доме на продуваемом всеми ветрами холме, но я туда не торопился, наверное, потому, что боялся чужих веселых голосов за стенкой, детского смеха, развевающихся на ветру пеленок - всего, что в моем сознании было связано со словом "счастье".

Вещей у меня с собой было немного. Я забрал кое-какую посуду, теплое покрывало с кровати, на которой мы спали с женой в обнимку, подаренный Зиманским "приемник" с "кассетами", книги, несколько фотоснимков. Остальное отдал Хиле - ничего мне было не надо.

Во время нашего последнего разговора она была холодна, ничего не объясняла и все время повторяла ненавистную мне фразу: "Это жизнь". Сказать, что мы плохо расстались - все равно что ничего не сказать, она просто вышвырнула меня из своей жизни, как использованную вещь, и равнодушно ушла, бросив на стол ключи от ненужной мне квартиры.

Я навсегда запомнил ночь после ее ухода: я выл, зарывшись лицом в подушку и, чтобы хоть немного заглушить эти отвратительные животные звуки, без конца ставил одну и ту же песню:

"Всегда быть рядом не могут люди,

Всегда быть вместе не могут люди,

Нельзя любви, земной любви пылать без конца.

Скажи, зачем же тогда мы любим?

Скажи, зачем мы друг друга любим,

Считая дни, сжигая сердца?"

Наверное, это было сентиментально и где-то даже глупо, но в тот момент меня не волновали никакие условности. Помню, я даже подумал о смерти, как-то отстраненно, теоретически - а что будет, если взять и сигануть в окно на замерзший асфальт? Полегчает тогда, перестанет рваться душа?.. Впрочем, ничего такого я не сделал, даже к окну не подошел.

К утру боль чуть-чуть отпустила, и я выключил-таки "приемник" и сварил себе кофе. На полу у плиты стояла забытая Ласкина миска с засохшим рыбьим хвостиком на дне, я долго смотрел на нее, а потом выбросил в мусорное ведро, чтобы не видеть и не вспоминать.

И вот - север, мерзлые сопки, мрачный лес, дымящие заводы. Полигон давно перестал существовать, и никакие ядерные взрывы не освещали по ночам глухое черное небо. Днем тоже было мало интересного, даже служба меня не увлекла: я все так же заполнял в местной жилконторе бесконечные бумажки, щелкал скоросшивателем, надписывал папки, разве что контора была рангом пониже городской, а обязанностей у меня чуть поменьше.

...Неожиданно ветер стих, мазнуло солнце, расползлось пятнами по земле и стволам деревьев, пробежало коротко по пустынной улице и пропало. Я застегнул куртку и вышел, захлопнув номер и забыв в нем часы. Возвращаться не стал - примета плохая.

Поселок был маленький, приземистый и, как сказала бы Хиля, "ветроустойчивый": деревянные бараки, кирпичные служебные домики с квадратными невыразительными окнами, неширокие улицы, множество заборов. У детской санчасти толпились мамы с колясками и укутанными куклами, играющими и падающими на газоне. Школа, пустая и звонкая, готовилась к капремонту, преемница же ее через дорогу уже обветшала и была до странности похожа на ту, в которой когда-то учился я.

На углу я купил триста граммов посыпанных сахарной пудрой пончиков в плотном промасленном пакете и стакан кофе с молоком, пристроился за шатким металлическим столиком под корявой разлапистой сосной и стал без аппетита есть, рассматривая дом напротив.

- Кхе, извините, - сказал кто-то за моей спиной.

Я обернулся и слегка удивился: все-таки стереотипы очень сильны в нашем сознании. Я приехал на север и увидеть ожидал человека, печатью этого севера на всю жизнь отмеченного. И не угадал: девушка в рабочем комбинезоне и теплой куртке на меху, стоящая в ожидании со своим кофе, могла бы жить на моей улице в городе, настолько обычно и стандартно она выглядела.

- Разрешите к вам? - у нее был сиплый простуженный голос.

- Пожалуйста, - я подвинулся, пропуская ее за столик.

Немного неуклюже, чуть не сбив мой стакан, она устроилась, положила кулек с пончиками, сняла толстые перчатки и стала осторожно пить, обжигаясь и упорно глядя в крышку стола, словно там было что-то написано.

- Замерзли? - из вежливости поинтересовался я, заметив, как дрожат у нее руки. На среднем пальце правой блестело обручальное кольцо: вдова, огромная редкость в мире, где брак длится не больше пяти лет.

- Замерзла, - девушка кивнула. - Думала, помру на смене. Холодина какая! А титан сломался, чай давали холодный.

Я поискал на ее куртке нашивку и не нашел:

- А где трудитесь?

- В цехе металлооплетки шлангов, - буркнула она, - погрузчик вожу.

Я так давно не общался с людьми из рабочей среды, что почувствовал себя почти преступником - уже только потому, что мне не приходится сидеть на ледяном ветру за рулем автопогрузчика в цехе металлооплетки шлангов.

- Трудно, наверное?

- Ничего трудного, - девушка соизволила взглянуть на меня бесцветными северными глазами. - Летом - вообще красота. Только лето у нас коротковато, могло бы и подольше быть.

Мы помолчали. Она жевала пончики с таким видом, словно это была не еда, а промасленная ветошь. Губы у нее были под стать глазам, бледные, тонкие, а вот волосы неожиданно темные для подобной внешности, туго стянутые на затылке в хвост.

- Хороший у вас поселок, - заметил я, чтобы хоть что-нибудь сказать. - Природа красивая.

- М-да? - девушка снова на меня посмотрела. - А вы откуда?

- Издалека, сутки поездом.

- Что так? Плохо работали, что сюда загремели? - она мрачно улыбнулась. - Ну, готовьтесь, зима тут - полгода, с буранами.

В ее тоне мне послышалось легкое злорадство, и это меня почему-то задело:

- Везде люди живут. А что касается работы - так нет, я сам сюда попросился.

- Денег захотелось? Да, тут платят. Только тяжелые это деньги, полжизни за них отдадите.

- А на что мне деньги? - помимо воли я все сильнее втягивался в разговор. - Я один, у меня даже кошки нет. Жена моя брак не продлила, так что не нужны мне деньги, я по самой низкой сетке согласен работать.

Девушка грубовато засмеялась:

- Э-э, так вы - "непродленка", что ли? То-то я смотрю, вид у вас тоскливый. И правильно, мужчине без семьи очень плохо. Женщина еще как-то проживет, особенно если дети есть, а вот вашему брату - просто труба.

- Уж не жалеете ли вы меня? - я почти обиделся.

- Тьфу, жалеть вас - больше делать нечего, - она откусила очередной пончик. - Вы сами-то кого-нибудь жалеете?

- А у меня никого нет, чтобы жалеть, - я развел руками.

- Слушай, - девушка неожиданно заговорила мягко и по-дружески, - а тебе сколько лет?

- Двадцать два.

- У-у, совсем молодой. И чем ты своей жене не угодил?.. А кем служишь-то?

- Бухгалтером, - от моей должности совсем недавно отклеилось словечко "младший", и я страшно этим гордился.

- Здорово, - кивнула девушка. - Меня зовут Тоня. А тебя?

- Эрик.

- Сразу видно городского! - она рассмеялась, показав во рту две металлические коронки. - Любят у вас всякие имена придумывать!.. А хочешь, подружимся? Тебе-то все равно, ты человек свободный, а у меня муж умер, даже, веришь, потрепаться бывает не с кем.

Мне так остро не хватало семьи, что любой человек, даже эта Тоня, мог скрасить бесконечную тоску, и я кивнул:

- А почему бы и нет.

Ей недавно исполнился двадцать один год, хотя на вид я дал бы больше: злые северные ветры уже слегка состарили кожу у нее на лице, а какие-то неведомые несчастья сделали глаза злыми. И все же - что-то в ней было, какой-то темный знак вопроса, похожий на изогнутый волосок, приставший к чистому стеклу. Вроде все понятно, но наткнешься на гримаску, зацепишься чутким слухом за случайное слово - и опять вопрос.

Мы пошли в кино, в единственный на весь поселок клуб, где крутили фильм, уже виденный мной больше года назад. Мне нравятся картины про любовь, наверное, потому, что все они счастливо кончаются, все в них красиво и до боли непохоже на реальную жизнь, ранящую душу острыми когтями.

- Бредятина, - сердито сказала Тоня, стоило зажечься свету в зале. - Так не бывает.

- Так ведь кино - это искусство, - я поймал себя на том, что снисходительно улыбаюсь. - Оно и не должно показывать, как бывает. Оно показывает, как все д о л ж н о быть.

- Ты еще скажи, что кино - лучший пропагандист и просветитель, - девушка уже пробиралась по проходу к дверям, таща меня за рукав, как собачку за ошейник. - Там, в вестибюле, такой лозунг висит. Скажи, скажи. Люблю, когда речи толкают - забавно слушать.

Я пожал плечами:

- Не понимаю, что плохого тебе сделали лозунги. Придумай лучше, если можешь.

- Сижу я как-то на собрании, - Тоня застегнула куртку и достала из кармана перчатки, - слушаю нашего Ремеза. Ты его не знаешь, но у тебя все впереди. Так вот, слушаю я его, а он стоит на трибуне, важный такой, руки за ремень, морда аж светится, и лозунгами этими сыплет, как репродуктор. Ни одного живого слова! Так и кажется, что у него изо рта буквы квадратные летят, как кирпичи. И по башке нам, по башке! Знаешь, я чуть не захохотала. Еле удержалась. А то нажила бы приключений на свою задницу...

- Тоня, - меня немного коробило от такого языка, но я решил пока ее не поправлять, - но ведь не все умеют говорить красиво, не у всех образная речь. Вот и пользуются готовыми фразами, главное-то не в этом, главное - что именно он хотел сказать.

- Да ничего он не хотел. Ему просто выступать нравится.

Мы шли по пустынной улице к виднеющимся вдали сопкам, нас обгоняли незнакомые люди в теплой одежде, многие уже в полушубках, несмотря на раннюю осень. Тоня на ходу закурила крепкую сигарету без фильтра.

- Этот Ремез, - неприязненно сказала она, - та еще штучка. На словах-то все "слава", "честный труд", "страна вам будет благодарна", а сам щенят топит, я видела. И улыбка у него гаденькая, хоть он и партиец. Тут, на севере, нравы другие, это тебе не город. Как говорится, тут тебе не тут.

- Ну, бывает, в семье не без урода, - неуверенно кивнул я.

- М-да, только уродов что-то многовато.

- Тебя, должно быть, чем-то обидели? - я успокаивающе взял ее под руку. - Какой-то озлобленный ты человек.

Тоня хмыкнула:

- Будешь тут озлобленным, когда вокруг ни одного человеческого лица, все рыла свиные. Знаешь, муж мой, самый приличный из этого стада, явился как-то домой через три часа после смены. Я спрашиваю: ты что, в канаву по дороге провалился? Где тебя носило в таком маленьком поселке? Да этот поселок за три часа можно десять раз вокруг обойти прогулочным шагом!.. А он мне отвечает: ты, Тонечка, не сердись, но не могу же я все время на личико твое прелестное любоваться, надоедает ведь, Тонечка. Вот и остался с ребятами в карты поиграть, больше-то пойти некуда... И это, Эрик, было мне сказано, когда после свадьбы еще и года не прошло! Да, в кино показывают, как все должно быть, но только ведь не будет, сколько ни изведи пленки! - голос у нее вдруг задрожал.

Мне стало ее жалко, хотя буквально только что я чувствовал глухое раздражение. Ведь несчастный человек, не знает, что есть на свете и нормальные семьи, где муж и жена не хамят друг другу - по крайней мере.

- Тонь, если не секрет, что с ним случилось?

- Да не секрет, - Тоня успокоилась и даже улыбнулась. - Весь поселок в курсе. Случилось то, на что он напрашивался: дружки легкое ему отверткой проткнули, чтобы в "подкидного" не жульничал.

- Боже мой, ты так легко об этом говоришь!..

- А-а, пустое, - она махнула рукой. - Дурак он был. А могли бы хорошо жить - я старалась. Угождала ему, идиоту... Слушай, Эрик, пойдем ко мне, холодно очень. Я тебя хоть чаем напою.

Ее барак, длинный, на восемнадцать комнат, стоял слегка в стороне от других и был выкрашен, словно в противовес остальным домишкам, веселой зеленой краской. Тоня провела меня в самый конец длинного, заставленного ящиками и детскими колясками коридора и зажгла свет в довольно большой квадратной комнате с полосато-желтыми обоями.

- Вот тут и живу! - она повела рукой вокруг себя. - Как, нравится?

В комнате было, в общем, уютно: много мебели, пианино, фотографии на стенах и комоде, большой радиоприемник с проигрывателем.

- Богато живу, да? А все родители, - прокомментировала Тоня, пока я раздевался и усаживался на низкий серый диван, застеленный потертым ковриком. - Папаша всю жизнь шахтером, даже орден имел за трудовые заслуги. А я на шахту не пошла, там тяжело, хоть и платят получше, и спецталоны дают. Хотя - на что мне тратить-то? Мужа нет, детей нет, питаюсь в столовке на работе... так что, получается, для самой себя гнездышко вью.

- А где сейчас родители?

- Переехали, - она зажгла керосинку и поставила чайник. - Отец выслужился, на повышение пошел. Начальником участка сделался на шахте, ну, а мама - с ним. Я их навещаю иногда, тут ехать шесть часов. Раз в месяц только и получается... Ты чай сладкий любишь?

- Я вообще сладкое люблю, - я рассматривал фотоснимки. - Красивые у тебя родители. А вот это - муж?

- Брат. Он сейчас далеко, военный, комбригом недавно стал. А мужа фотографий у меня нет, глаза б не глядели.

В комнате было тепло, почти жарко: в бараке хорошо топили. Я расстегнул ворот рубашки, чувствуя, как взмокла спина. Тоня открыла форточку:

- Да, духота страшная. Отвернись, я переоденусь. Комбинезон этот до смерти надоел.

Без громоздкой рабочей одежды, в простом платье из темно-синей шерсти она оказалась неожиданно тоненькой, гибкой, а распущенные темные волосы красиво легли вокруг лица мягкими волнами. Я улыбнулся. Не все так плохо, как кажется на первый взгляд. И девушка симпатичная, хотя и грубовата. Будет еще жизнь...

- Смешно? - она склонила голову набок. - Не любишь работяг?

- Почему, я не делю людей на первый и второй сорт.

- Ну, ты же - чистюля городская, а такие всегда от нас нос воротят. Был один такой, в очках, в шляпе, приличный весь из себя. А оказалось - дрянь, каких мало. Я его рукавом нечаянно задела в проходе, так, веришь, аж зашипел от брезгливости, чуть ли не отряхиваться после меня начал! А я, кстати, вещи вовремя стираю, и вши по мне не бегают.

- Инспектор какой-нибудь, что ли?

- Да черт его разберет, приехал на завод, все что-то вынюхивал. Я его после того случая иначе как "цветок лилейный" и не называла!

Слова резанули, как бритвой - именно так однажды окрестили меня, и не кто-нибудь, а Зиманский. Неужели и здесь он успел побывать? Или это выражение, "цветок лилейный" - просто расхожая фраза?..

Тоня нахмурилась, глядя на мое лицо:

- Ты чего? Побледнел так...

- Тонь, тебе ничего не говорит фамилия Зиманский?

- Зиманский? - она задумалась. - Нет, ничего. А кто это, твой знакомый?

- А откуда ты знаешь слова про лилейный цветок?

- Да один парень так говорил, - Тоня улыбнулась, что-то вспомнив. - Такой чудик! Максим его звали, он отдыхал тут года два назад с женой, в твоей же гостинице они останавливались. Ну, чудик!.. Ты не представляешь, Эрик, сколько у него было всяких штук, начиная с бритвы, которая сама бреет... Да и вообще. Они забыли брак продлить. Как такое забыть можно?.. Не понимаю. А они забыли. Носились потом, как лошади, пыль копытами выбивали...

Почему-то в этот момент мне очень живо вспомнилась пригородная электричка с надписью "Лариново" по бортам, мои странные попутчики и их разговор о том, как следует проводить свободное время. Было там что-то - про Максима и Елену, которые ходят в походы. И не вспомнить, но было...

Странное какое чувство - словно я неожиданно наткнулся на следы давно ушедшего древнего племени, на их стоянку с потухшими углями костра и наскальными рисунками, изображающими битву мамонтов...

- Тоня, - позвал я, - как ты думаешь, есть на свете другая страна, где тоже живут русские? Совсем другая, очень далеко отсюда?

Девушка обернулась от закипающего чайника:

- Вот уж ерунда! Сам подумай - ну как такое может быть?

- И верно, - я кивнул. - Не обращай внимания.

Чай оказался очень крепким и очень горячим. Тоня накидала мне в чашку кусков шесть рафинада, у меня от такого количества сахара чуть не склеился рот. Уж что-что, а жадной ее нельзя было назвать. Сама она пила чай вприкуску и так громко, что от этого звука, казалось, резонировали оконные стекла.

- Слушай, Эрик, а почему твоя жена не продлила брак? Я бы точно продлила - с тобой. Ты надежный человек, сразу видно. И в карты не играешь, это тоже видно. Я картежников за километр чую.

- Для нее были, наверное, важны другие качества. А у меня их не оказалось.

- Ну и глупо, - отрезала Тоня. - Сама не понимает, какого человека потеряла. Только ты ребенок еще, в идеалы какие-то веришь, жизнь тебя совсем не обломала... Вот Ремез наш - это да. Это человек-ракета, а ведь всего года на два тебя старше. Все, наверное, повидал, даже ядерные взрывы. Лысый, как коленка, и в нормальном разговоре, когда речей не толкает, матерится через слово.

- Ты хочешь, чтобы и я матерился? Извини - не научился. В русском языке достаточно слов, чтобы выражать свои мысли.

Тоня изучающе прищурилась:

- Не могу я понять, что в тебе не так. Вот не могу! С виду нормальный парень, симпатичный, а рот откроешь - и что-то не так. То ли вежливый слишком, то ли что...

Я решил ее не разочаровывать:

- Сама же говоришь, чистюля городская.

Она зачем-то повертела ложкой в своей чашке:

- А приключения ты любишь?

- Приключения? - я вспомнил наше с Хилей детское катание на электричках, какие-то стройки, подвалы заброшенных домов. - Приключения люблю, если не очень опасно. Почему ты спросила?

- Здесь скучно, - обезоруживающе улыбнулась Тоня. - Читать я не привыкла, увлечений у меня нет, пойти особо некуда. Вот и приходится... вертеться. Чтобы было что в старости вспомнить. Я тебе как-нибудь покажу одну штуку. Захватывает. Только не сегодня, мне еще стирать, а вечером на лекцию о вреде курения, - она хрипло захохотала. - Ой, люблю это словоблудие! Так все серьезно говорится!..

Я никогда близко не общался с рабочими девушками - может быть, они все такие? Прощаясь, Тоня сразу же уточнила, когда мы встретимся в следующий раз, обговорила место, время - все до деталей. Я не мог понять, зачем она это делает, мы ведь не в городе, где легко затеряться, а в крохотном, насквозь продуваемом поселке у полярного круга. Куда я мог деться здесь?

- Не понимаешь, - она чуть улыбнулась. - Я должна быть уверена, что мы встретимся точно.

- Тоня, - мне стало весело, - даже если мы что-то перепутаем, я найду тебя в течение получаса, что ты нервничаешь?

Она подумала и решилась объяснить:

- Это все на случай, если ты захочешь меня обмануть и вовсе не прийти. Чем больше подробностей, тем яснее ты представляешь себе нашу встречу и тем меньше вероятность, что передумаешь. Меня мама этому научила.

Я удивился:

- Если бы я мог передумать, я не говорил бы, что приду. Сказал бы: "может быть" или "постараюсь". А я говорю тебе: да, завтра в шесть с левой стороны памятника, под навесом. Верно?

Она недоверчиво покачала головой:

- Хочешь сказать, что ты - хозяин своего слова? Смотри. У нас тут - позор, если девушка приходит на свидание, а парень - нет. Пальцами будут показывать.

- Хорошо, давай, для твоего спокойствия я приду сюда? А ты просто жди дома. Никто тебя и не увидит.

- Н...нет. Я тебе верю. Давай уж так, как условились.

Много позже я понял, что она просто хотела показать всему поселку, что и ей могут назначать свидания, и не кто-нибудь, а приличный городской служащий, даже в шляпе - у них это было своего рода визитной карточкой благополучия. И не имеет значения, что я ношу шляпу лишь потому, что кажусь в ней старше...

Конечно, я пришел. Чтобы она не нервничала - даже на десять минут раньше назначенного времени. Тоня уже маялась у памятника, но, издали заметив меня, вдруг спряталась и долго играла со мной в какую-то непонятную игру под названием "А меня еще нет!". Я, посмеиваясь, ждал. Попробовал закурить на холодном ветру, но закашлялся и бросил. Постоял, сунув руки в карманы пальто, походил, согреваясь, потом позвал в пустое пространство:

- Тоня, выходи, я замерз.

Она застенчиво выползла из щели между двумя торговыми ларьками, подошла и встала, независимо сложив руки на животе:

- Привет. Давно ждешь?

- Минут двадцать, ты же знаешь, - я протянул ей руку крендельком. - Пошли, до чего холодная у вас тут осень!

- Еще будет тепло, - пообещала она, цепляясь за меня и пристраиваясь идти в ногу. - У нас всегда так. После лета - месяц вот такой гадости, а потом еще недели две - солнышко. Потерпи, уже скоро.

- Куда пойдем?

Она задумчиво огляделась:

- Ну, не знаю. А хочешь, прямо сегодня будут приключения? Сейчас?

- Я нормально для этого одет?

- Да сойдет. Без разницы, - Тоня вдруг потащила меня куда-то, и я заметил, как загорелись у нее глаза. - Ну, сейчас ты увидишь. Никогда не забудешь! Обещаю! У меня был друг, - она говорила, задыхаясь от быстрой ходьбы, - так вот он, когда уезжал, так и сказал: Тонька, это было что-то!..

- Почему он с тобой не остался? - удивился я. - Или вы просто дружили?

Глаза Тони зло блеснули:

- Не-а, не просто. Он меня, видите ли, проверял. На совместимость...

Я все понял и сразу представил себе ее состояние. "Отец" как-то рассказывал мне о психологии жертв моральных преступлений и объяснял, как вести себя с такими людьми: надо быть максимально терпимым, мягким, ни в чем не упрекать, потому что несчастные ведь не виноваты, что с ними поступили жестоко. Нужно вести себя, как лучший друг - только так можно помочь человеку залечить раны.

И вот - рядом со мной идет жертва такого преступления. Снова этот пресловутый "проверочный месяц", о котором я столько слышал и даже читал в газете полемическую статью о необходимости его строгого запрета.

Сам я, конечно, никогда не пользовался "проверочным месяцем", и не потому, что не мог - просто не хотел. Ни в одном своде законов не сказано об этом негласном праве каждого человека, но все знают, что, в общем-то, мужчине не запрещается спать со своей будущей женой один месяц перед свадьбой, чтобы убедиться в правильности своего выбора. То же самое касается и девушек, конечно. И я знал, что многие мужчины беззастенчиво этим занимаются, а потом сбегают, уверенные, что бывшая невеста постесняется заявить в Моральный отдел.

Жил в нашем служебном доме один такой парень, он даже завел специальную книжечку, где в алфавитном порядке вел список своих жертв. Очень ему это нравилось - до тех пор, пока не встретилась на его пути Ольга, секретарь нашей районной молодежной ячейки. Уж она-то краснеть не побоялась, пошла и заявила обо всем, в том числе и о найденной в столе книжечке, и загремел наш любитель бесплатного сыра на многие годы в спецгородок, на фабрику, где штампуют электрические изоляторы.

Но меня останавливал не страх перед наказанием, а отвращение к действиям такого рода. После ухода Хили я пытался с кем-нибудь познакомиться, просто для того, чтобы заглушить тоску, но мне и в голову не приходило "проверять" своих новых подружек - их было три, если я правильно помню. Во всех трех случаях дело ограничилось прогулками по городским улицам, мороженым и долгими разговорами, после которых я понимал: это - не мой человек.

- Не расстраивайся, - попросил я, глядя на Тоню сверху вниз. - В каждом стаде есть паршивая овца, это неизбежно.

Она подняла глаза:

- А кто расстраивается? Вот еще, важность какая. Просто он был сытый и... и просто сволочь, не из-за "проверки". Я бы за него и не пошла, он так, разве что на пару недель годился.

- Вот и хорошо, - я похлопал ее по руке, мельком подумав, что это - типичная психология жертвы такого вот негодяя. - И хорошо. Ты найдешь себе кого-нибудь гораздо лучше.

Тоня вдруг расхохоталась:

- Да ты вроде как утешаешь меня?!.. Вот уж не надо.

Поселок кончился, мы брели по пустынной грунтовой дороге, петляющей среди низкорослых елочек и ржавых останков каких-то грузовиков со снятыми двигателями. Ветер приносил запах жженой резины, дыма и каких-то испарений, невдалеке, за жидком лесом, что-то тлело, распространяя вонь.

Все-таки север - странное место, здесь будто кончается цивилизация и начинается дикий первозданный мир, настолько вокруг пусто, заброшенно и тихо. Я покрепче взял Тоню под руку.

- Боишься, что ли? - удивилась она.

- Не знаю... неуютно как-то. Может, обратно в поселок пойдем? В семь часов кино, неплохая картина, хотя и музыкальная.

- Не хочу, - она упрямо мотнула головой. - Я обещала тебе сегодня приключение - вот и терпи, уже скоро.

- Это действительно не опасно?

- Опасности никакой, - заверила она, - но ощущений - масса.

Дорога завернула за плоский холм, и я увидел то, что меньше всего ожидал увидеть - гигантскую промышленную свалку. Это был круглый котлован около километра в поперечнике, до краев заваленный поломанными машинами, станками, шахтерскими вагонетками, цистернами, ящиками, частями каких-то приборов, изношенными автомобильными шинами, гнилыми строительными поддонами и прочим хламом, слежавшимся за многие годы в одинаковую грязно-рыжую массу. Сквозь мусор проросли сорняки, подъездные рельсы с козловым краном тоже утопали в пожелтевшей траве и кустах. Всюду стояла темная вода, а вдалеке, на краю котлована, я увидел древний товарный вагон с отодвинутой дверью - к нему по узкой травянистой тропке и тащила меня Тоня.

- Боже мой, - я огляделся, - сколько металла зря пропадает...

- Мне бы твои заботы, - хмыкнула девушка. - Вот тут осторожно, колючая проволока в траве валяется, штаны не порви.

- Откуда ты знаешь это место?

- С детства знаю, играла тут с пацанами. Девчонки-то боялись, а я - ничего, ходила. Вот это - мой вагон, здесь, кроме меня, никто не бывает. А я прихожу иногда, сижу здесь и на свалку смотрю, особенно летом. Такое зрелище, будто ядерная война тут прошла.

- Кстати, а ты видела ядерные взрывы?

Тоня обернулась:

- Конечно. Сейчас-то полигон закрыли, больше ничего не испытывают, а раньше чуть ли не каждую неделю взрывали. Но это далеко, километров сто отсюда... Знаешь, какая была романтика! Я тебе как-нибудь расскажу нашу легенду, но не сейчас.

Она вдруг остановилась, достала из кармана куртки спичечный коробок и чиркнула одной спичкой. Пламя заплясало на ветру, но не погасло, а я уставился на него, как завороженный, не в силах оторвать взгляда.

- Руку протяни, - тихо сказала Тоня.

- Что?..

- Руку протяни. Проверим, насколько ты смелый. А то, может, и вести тебя никуда не стоит.

Я послушался. Любопытство во мне смешивалось со слабым страхом, как в детстве при виде дворника с ремнем, и это было скорее приятно.

- Вот так, - Тоня поднесла горящую спичку совсем близко к моей ладони. - Кожа у тебя нежная, сразу видно, ни разу лопату в руках не держал.

Пламя обжигало, но я решил потерпеть: в конце концов, не причинит же она мне вреда, так, развлекается со скуки. Лучше бы, конечно, почитала что-нибудь, но это уж дело вкуса.

- Не больно? - полюбопытствовала Тоня.

- Пока нет, - я улыбался.

- А так? - спичка еще приблизилась.

Я сразу отдернул руку:

- Так - больно.

- Но не страшно? - она задула огонек и стояла с черной головешкой, зажатой в пальцах, словно мертвый высохший червячок.

- А чего бояться? Спички?

- Угу. Ну, пошли.

Товарный вагон, несмотря на необитаемый свой вид, оказался внутри чисто выметенным и даже почти уютным, если бы не холодный ветер, залетающий в раскрытую дверь. Я заглянул, стоя на земле, и увидел, что в глубине вагона кособоко возвышается стол с примусом, а рядом примостилось старое продавленное кресло, заботливо прикрытое куском чистой парниковой пленки. Тоня вскарабкалась по деревянной лесенке, зашуршала чем-то в углу, буркнула:

- Ты не поднимайся, мы сейчас в другое место пойдем. Пальто свое давай сюда, и шляпу с шарфом тоже. Не бойся, не украдут, тут не бывает людей.

Немного озадаченный, я разделся и протянул ей вещи. Ветер тут же прохватил меня насквозь.

- Холодно? - Тоня спрыгнула из вагона на землю. - Ничего, сейчас согреешься. Пойдем-ка.

В руке у нее была бутылка с мутноватой жидкостью. Жидкость булькала при каждом шаге, и я почему-то вспомнил далекое детство, керосиновую лавку, человека с прирученной крысой...

- Тоня, и что это будет? - зубы у меня начали стучать от холода.

- Будет - грандиозно! - радостно возбужденная, она казалась почти красавицей. - Никогда не забудешь, я тебе слово даю!

В сотне метров от вагона, в зарослях низкорослых деревьев, торчал старый, рассохшийся от времени и дождей телеграфный столб с завитками оборванных проводов на верхушке, к нему мы и шли. Тоня раздвинула ветки, и я увидел небольшую гравийную площадку, в беспорядке закиданную обломками деревянных упаковочных ящиков и кусками все той же парниковой пленки, только грязной, слипшейся от сырости и почти истлевшей.

- Иди сюда, Эрик. Сейчас я тебе фокус покажу, - девушка поставила свою бутылку на землю. - Закрой-ка глаза и протяни руки.

Я послушался, уже без страха. Она зашуршала гравием, что-то глухо звякнуло. И вдруг на моих запястьях с мертвым металлическим щелчком сомкнулось нечто твердое и очень прочное; я открыл глаза и увидел, что это - самые настоящие наручники, вроде тех, что зачем-то валялись на письменном столе моего "отца". Стальные. С намертво приваренной к ним толстой цепью, второй конец которой соединялся с основанием столба здоровенным кованым кольцом.

- Тоня? Что ты хочешь делать? - я почувствовал себя до крайности неуютно. - Что еще за фокус такой?

Улыбаясь, она развинтила бутылку:

- Сейчас увидишь.

- Давай это прекратим. Что-то мне не хочется участвовать в...

Запах керосина ударил мне в ноздри, и я сразу запаниковал, догадавшись наконец, чем эта странная девушка собралась заняться.

- Тоня!.. Не вздумай, слышишь?! Ты с ума сошла, что ты делаешь?!..

Молча, сохраняя на лице всю ту же светлую, почти идиотическую улыбку, она начала старательно поливать вонючей жидкостью мусор у меня под ногами. Запах усилился и стал почти тошнотворным. Я мгновенно перестал чувствовать холодный пронизывающий ветер и вспотел с головы до ног:

- Тоня, Тонечка, пожалуйста, прекрати это делать!.. Зачем это тебе? Ну, ты что?..

- Эрик, да помолчи ты минуту, - она двигалась вокруг столба, разбрызгивая керосин плавными круговыми движениями. - Сейчас такой концерт будет!.. - лицо ее сделалось мечтательным. - Ни к чему меня умолять, мы уже все решили.

Я еще не отчаялся привести ее в чувство:

- Ну, ты мне объясни, чего ты хочешь? Я все сделаю, честно. Ну, все, что в моих силах, конечно... Тоня, ты меня слышишь? Перестань, милая, прошу тебя, перестань...

Керосин кончился, и Тоня швырнула бутыль в заросли:

- Вот и все, вот и готово. Ты стой спокойно. Будет весело.

- Тоня!..

В ее руке зажглась яркая, как звезда, спичка.

- Да ты убить меня хочешь?.. - я затрясся. - За что? Ну скажи - за что? Я-то тебе что плохого сделал?..

Звезда упала на землю, и мусор моментально вспыхнул, словно и не был насквозь сырым. Я отскочил от пламени, но оно уже разбегалось во все стороны, захватывая все новое и новое пространство - как маленький ядерный взрыв. Секунда - и земля пылала у меня под ногами.

- Тоня!..

Она отошла подальше и смотрела, посмеиваясь. Я дернулся, но наручники врезались, как зубы, и не пустили. Побежал по кругу - и цепь начала наматываться на столб, заставляя меня приближаться к алому центру огня. Я чувствовал - еще мгновение, и вспыхнет моя одежда, волосы, а потом пламя, крутясь, ворвется в легкие... Единственное, что я мог - это вопить и метаться по горящей земле, не чувствуя ни боли, ни жара - только ужас, плотно переплетенный с удушливой керосиновой вонью.

- Тоня! Тоня! Тоня!..

К запаху керосина примешалось что-то еще, я понял, что это тлеют подошвы моих ботинок. Дышать в этом аду было абсолютно нечем, и я потерял бы сознание, если бы не был до такой степени напуган - до такой, что, натянув цепь, как собака возле горящего хозяйского дома, завыл обезумевшим животным, задергался, рискуя оторвать себе кисти рук, втянул голову в плечи и зажмурился - лишь бы не видеть...

Щелчок - и меня неожиданно отпустило. Я успел увидеть Тоню в асбестовых рукавицах и услышать ее веселый крик: "Беги!", а потом тропинка, заросли, серое небо, котлован - все слилось в сплошную ленту паники, и я, не разбирая дороги, спотыкаясь, падая, понесся прочь, к спасительной дороге, к людям... Однако ноги перестали держать уже через пару сотен метров, земля вдруг поднялась вертикально и с силой ударила меня. Я затих.

- Даже шмотки твои не пострадали, - донесся с небес насмешливый Тонин голос. - Что ты ревешь, как баба?

Я лежал на земле и плакал от пережитого ужаса и невыносимого облегчения: все кончилось. Она присела рядом на корточки, положила руку мне на затылок:

- Ну, Эрик, ты что? Ну, успокойся, мой милый, я же говорила, что опасности никакой нет. Нервы пощекотали, и все... - рука стала гладить. - У тебя эти самые нервы, что ли, не в порядке? Чего испугался? Я же рядом стояла. Если бы на тебе хоть что-то загорелось - сразу бы...

- Уйди, - попросил я, не поднимаясь. - Ты с ума сошла...

- Все так говорят, - она хихикнула, - а потом снова и снова приходят.

- Кто это - все?

- Да все. Думаешь, ты первый прыгал тут, как кузнечик на сковородке? Это - методика проверенная. Сегодня еще отходить будешь, зато потом дня три - как в сказке. Знаешь, как ты сейчас встряхнул свое сердечко?

Я ей не поверил:

- Это жестоко. Тебе просто нравится делать такие вещи.

- Нравится, - легко согласилась она. - А что тут такого? Я же проверяла тебя на страх, подносила спичку. Все честно.

Я с трудом сел, потер ободранные запястья. К одежде прилипли сухие листья, мусор, от нее несло гарью.

- Сейчас мы тебя почистим, проветрим, - Тоня, веселая, розовая, улыбалась. - Придешь в себя, я тебе водки налью.

Облегчение все разрасталось, заставляя течь новые слезы. А потом вдруг наступила невесомость, странная, звонкая, полная каких-то цветных сполохов, и я подумал, что умираю. Наверное, не выдержало сердце. Но, если это смерть, то - смерть приятная, ничего не скажешь...

- О-о, ну и забрало тебя! - Тоня восхищенно покачала головой. - Ты смотри, а... Я-то думала, ты до завтра будешь пришибленным ходить. Ну что, как тебе сейчас?

- Летаю, - тихонько ответил я, закрывая глаза и погружаясь в пляску ярких огоньков.

- Вот-вот. Теперь-то не жалеешь, что попробовал?

- Нет. Но повторять не будем, никогда.

Она помогла мне подняться с земли, повела под руку к своему вагону. Я оглянулся: на месте моей пытки еще курился дым.

- А повторить и не получится, - сказала Тоня. - Эта штука действует только один раз, потом - все, ты уже знаешь, что не сгоришь. Но есть и другие вещи, Эрик.

- Нет, ни за что! - я едва не шарахнулся от нее. - Хватит с меня экспериментов...

В гостинице я долго стоял под душем, включал то холодную, то горячую воду, намыливался самым пахучим, земляничным мылом, чтобы уничтожить малейший намек на запах гари, терся жесткой мочалкой. Внутри еще что-то дрожало, плыло, я чувствовал себя слабым и нездоровым, мысли разбегались. Потом успокоился и, уже ложась спать, подумал, что, в сущности, во всем этом нет ничего плохого. Ведь не собиралась же она на самом деле меня убивать.

* * *

- Ваши социальные карточки, - усталый майор сидел за чужим письменным столом, помешивая в стакане чай. - Кто вы такие? Какое имеете отношение? Как попали на правительственный объект? Допуск у вас есть по первой форме?..

Мила начала объяснять, утомленно развалившись перед ним на стуле, а майор все поглядывал на меня не то с сочувствием, не то с подозрением, буравя во мне дыры своими темными острыми глазами, похожими на толстые стальные гвозди. У него что-то вертелось в голове при виде грязной повязки на моем левом глазу, порванной на плече рубашки, изодранных рук, но пока, снисходительно слушая Милу, он молчал. Я тоже смотрел на него, понимая, что рано или поздно говорить мне придется. Другой вопрос - что? Сейчас любой человек вызывает подозрение, а я со своей цепью случайностей - тем более. Поверить в такое невозможно, слишком уж много совпадений для одной ночи, но ничего другого, более правдоподобного, я не мог придумать. Сказать - привезли на тестирование? Чего доброго спросит: зачем? Не дай Бог, еще Зиманский всплывет каким-нибудь краем, тогда совсем беда. И Лемеш (он орал, стуча себя в грудь здоровой рукой, что даст за меня голову на отсечение) тут скорее помешает, чем поможет - заподозрят еще сговор.

Может, просто сказать, что я пришел в гости к Миле? Она подтвердит. Хотя нет, у них же Ивкина, она и про Голеса расскажет... Боже мой, я-то думал, что все уже позади...

- Хорошо, - майор вынул ложечку из стакана. - Я все понял, - глаза-гвозди больно воткнулись в меня, - кроме одного: а вы что здесь делали? Ночью, на специальном объекте?

Я убито молчал. Мила оглянулась на меня, скользнула прозрачным своим взглядом, который снова стал легким, как перышко, чуть улыбнулась, и - удивительно - у меня сразу улучшилось настроение. Она будто сказала одними глазами: прорвемся, Эрик, главное - говори уверенно. Я не верю в чтение мыслей, но иначе истолковать ее взгляд было невозможно: говори, Эрик, говори что угодно, я все подтвержу.

И тут меня осенило - я вспомнил единственное звено в цепочке этой ночи, оставшееся неразгаданным. Кафе. Чиновница. Человек с портфелем. Все происшедшее было мне ясно, кроме вот этого - кафе. И я сказал:

- Простите, но с офицером вашего ранга я не могу разговаривать об этом.

- Может, тебе сюда генерала Куберта привести? - он с издевательским весельем откинулся на спинку стула. - Или даже министра обороны?

- Генерала? - я сделал вид, что думаю. - Нет. Мне нужен правительственный чиновник, любой. Главное, гражданский.

Майор нахмурился и снова стал вежливым:

- И как вас понимать?

- Он стал свидетелем преступления, - встряла без приглашения Мила. - Мой отец привез его сюда специально для разбирательства. Остальное - только камуфляж, - она помолчала и вдруг произнесла непонятную мне фразу: - История пишется, майор, реки текут.

Офицер вдруг изменился в лице, словно ему сообщили о том, что началась война, поднялся и, кашлянув, одернул форменную куртку:

- Хорошо. Я свяжусь со штабом. Вас придется запереть - поймите правильно. Есть, пить хотите?

- Да, пожалуйста, - Мила любезно улыбнулась, не вставая со своего стула. - И побольше кофе, мы засыпаем.

Он кивнул и быстрым шагом вышел, защелкнув за собой звонкий замок, а я немедленно схватил Милу за рукав:

- Что сейчас было? Что ты сказала?

Она накрыла мою руку своей:

- Не волнуйся, Эрик. Это общий пароль - мы редко им пользуемся. Означает чрезвычайную ситуацию по... по нашей части. Они понимают.

- Но чрезвычайность-то в чем? Ты все объяснила, он вроде согласился...

- "Вроде" нас не устроит, - она отвела глаза и сладко зевнула. - Везет маленькой, спит без задних ног...

- Ты что-то не договариваешь, - я слегка встряхнул ее. - Пожалуйста, я так плохо соображаю, объясни - зачем это, про реки?

Она повернулась, посмотрела ласково, склонила голову:

- Эрик, тебе нельзя об этом спрашивать.

- Между нами не должно быть секретов, - уверенно возразил я и сам удивился своему тону.

- Почему? - с любопытством спросила Мила.

Я почувствовал: или сейчас она скажет все, и тогда я смогу надеяться воочию увидеть картинку, которая не давала мне покоя последние несколько часов, или - отделается улыбкой, и это будет означать, что я так и не заслужил ее доверия. Она внимательно всматривалась в мой глаз и оттого слегка косила, а я ждал, уже готовясь к провалу. Не скажет. Ночь прошла, она сама и ребенок в безопасности, Трубина нет в живых, спасать больше некого - так зачем я ей сдался?..

Ее лицо окрасилось улыбкой - и румянцем:

- Ладно. Сдаюсь. Не могу, когда вот так умоляюще смотрят. Дело в том, Эрик, что существуют несколько уровней правды. То, что ты знаешь с детства - это один уровень. То, что рассказал папа - другой. А есть еще и третий - так сказать, мой.

Я вспомнил слова Чемерина насчет капустной кочерыжки и спросил:

- А самый верхний - или самый нижний уровень - он чей?

Мила весело засмеялась:

- Думаешь, их больше, чем три? Не уверена. Понимаешь, дальше некуда. Тупик. Представь себе дверь, за которой - выход на улицу. Все это время ты открывал только промежуточные двери, между комнатами. А у меня - ключи от настоящего выхода.

- Ну хорошо. А что же на самом деле? Мы - не искусственная раса?

- Увы, - Мила сделала гримаску, - искусственная. Но не так, как сказал тебе папа - он имел в виду, что мы все-таки люди.

От этих слов я сразу проснулся и заморгал глазом. Мила смотрела серьезно, все больше пугая меня выражением своего лица.

- А на самом деле, - сказала она, - это, возможно, не так. Легенда об эксперименте - всего лишь часть кодировки, которой подвергаются психологи, ведь им нужна мотивация к "лечению" других людей. Я протестировала несколько сотен больных и знаю, что говорю: большинство после снятия кода - а ведь мне приходится его снимать, чтобы наложить заново - полностью утрачивают человеческий облик, становятся похожи даже не на животных, а на растения - разве что без листьев. Они не говорят, не фиксируют взгляд, не ходят, мочатся под себя, и повторная кодировка становится просто невозможной - они не люди. Таких отправляют в Карантин, больше некуда. Но я задаю себе вопрос: в чем дело? Код - это всего лишь внушение. Сними его - и ты увидишь обычного человека, разве что находящегося в тяжелом стрессе. Но тут... - она покачала головой. - Тут совсем другое. Иногда мне кажется - мы машины. И код - это наша программа, без которой мы просто не существуем.

- Ерунда какая! - я мгновенно разозлился, словно ко мне поднесли горящую спичку, но уже не к ладони, а к душе, заставив ее вспыхнуть, как порох. - Мы рождаемся, умираем, едим, любим, спим... Как это может делать машина?

- А я думаю: нам к а ж е т с я, что мы это делаем, - Мила упрямо выставила подбородок. - Они создали нас, чтобы посмотреть, что получится, и вложили в наши мозги все необходимое. А я, выполняя свой врачебный долг, ломаю тонкий механизм - и вот результат.

Я чуть не плюнул с досады, но тут с дверью завозились, и Мила заткнула себе рот - в буквальном смысле, ладонью.

Нам принесли солдатский обед: две жестяных кружки с черным кофе, две миски каши с мясом, два куска грубого серого хлеба, по маленькой шоколадке. Рядовой, который явился с едой, выглядел бодрым, румяным здоровяком с яркими голубыми глазами и белыми коровьими ресницами. Поставив на стол явно одолженный в буфете металлический поднос, он улыбнулся толстыми полнокровными губами и сказал неожиданно тонко:

- Приятного аппетита.

Мы покивали ему, и он удалился, слегка переваливаясь с ноги на ногу. Я поглядел ему вслед, думая о том, что невозможно вообразить более реального, обыкновенного, земного человека - он просто лучился нормальностью.

Мила уже ела, черпая из миски плоской алюминиевой ложкой:

- Кушай, Эрик, и не бери в голову. Считай, что я это выдумала. Ты аж побледнел - разве так можно? В конце концов, даже если мы - роботы, завтрак это не отменяет.

Я попробовал кашу: обычная, не слишком вкусная еда из плохо разваренной перловой крупы и жилистой тушенки. Кофе горький - без сахара. Но есть можно, особенно если дико устал и просто сидишь, наслаждаясь покоем. От сердца немного отлегло, но я понимал, что долго еще буду рассматривать и пробовать все вокруг, чтобы убедиться, что оно мне не к а ж е т с я.

- Мила, а ты сама-то веришь в это?

- Не-а, - неожиданно ответила она, смеясь над моей серьезностью. - Есть один человек, который опровергает мою теорию. Ребенок. Я помню, как родила ее - весь тот день до мельчайших деталей. Может быть, конечно, что это ложная память, но слишком уж реально... так что вряд ли.

Я уже успокаивался и забывал свою вспышку. Даже каша стала вкуснее, до того полегчало на душе.

- Расскажи мне про север, - попросила Мила, дуя в ложку. - Ни разу там не была. Дико интересно.

* * *

Я до сих пор не знаю, как относился к Тоне. Мне хотелось с ней общаться, но в то же время я прекрасно понимал, что для счастья, для жизни ищу кого-то совсем другого, не Хилю с ее материнской любовью, не милую эгоисточку Яну, склонную мстить мужчинам неизвестно за что, и не эту самую "работягу" Тоню, получающую удовольствие от чужих мучений. То, что я и сам получил странное, иррациональное удовольствие, визжа на привязи посреди пылающего костра, ни о чем не говорило.

Тоня словно чувствовала все это и иногда вдруг становилась почти тем, кого я искал: маленьким, слабым, уязвимым существом с невероятно ласковыми руками и тонким обиженным голоском, похожим на мяуканье Ласки. В такие минуты мое сердце затопляла самая настоящая нежность, мне хотелось обнять ее, защитить от всех опасностей мира, согреть собой, что ли. И еще безумно хотелось, чтобы она гладила меня по голове, говорила что-то хорошее, называла смешными ласковыми словечками...

Впрочем, это скоро проходило. Тоня не была такой, какой хотела казаться, и обманывала меня даже не из корысти, а просто так, чтобы позабавиться.

Я удивлялся, какой однообразной жизнью она живет и как вообще можно жить такой жизнью. Если я хотя бы любил читать и читал все подряд, таская из местной библиотеки целые кипы разномастных книг, она не могла осилить и газетной заметки, не говоря уже о серьезной литературе. Меня тянуло на природу - она настойчиво предлагала свалку, и я отказывался. Мне хотелось поговорить о чем-то хорошем, обсудить новый фильм, вспомнить родителей - она сыпала грубыми шутками и со смехом отнекивалась. Существование ее состояло лишь из нудной работы, ненужных ей лекций, собраний рабочей ячейки с неизменными выступлениями Ремеза - странного типа с голой блестящей головой, пронзительно-зелеными лисьими глазами, прорезающими душу, как лезвия, и лающим, прокуренным голосом. Больше ничего у нее не было, ни любви, ни воспоминаний, ни какой-то мечты - она жила, как заведенная, меняя утро на вечер, а вечер на ночь.

Я пытался ее расшевелить. Почти каждый день мы встречались на нашем месте, у памятника, и шли гулять по окрестностям - прилежно избегая лишь направления свалки. Я рассказывал ей о городе, о своей бывшей службе, даже о Хиле, хотя, конечно, и не все.

Моя бывшая жена интересовала Тоню лишь в одном аспекте:

- Все-таки дура она у тебя была! Ты такой интересный. Не пьешь, даже не куришь. Голос не повышаешь. С тобой и ходить не стыдно, ни разу тебя без галстука не видела.

- Так принято для служащих, - объяснял я. - Что-то вроде униформы.

- Принято, не принято... какая разница. Я в общем говорю. И еще я с тобой уверена, что ты лапать меня не начнешь, когда никто не видит. Терпеть не могу, когда руки распускают.

- Можешь и дальше быть уверена.

- И она не продлила брак! - каждый раз восклицала Тоня, разводя руками. - Дура, точно тебе говорю.

Поначалу меня коробило, что она говорит так о Хиле, потом - привык. С этой девушкой было интересно, хотя бы потому, что относилась она к тому же классу, что и я - в детстве. До странности похожими были наши детские воспоминания, несмотря на разную среду и место жительства.

- А отец меня драл, как сидорову козу! - Тоня шагала рядом со мной, до глаз уйдя в свою теплую куртку. - Боялась я его! Были вещи, которые он строго запрещал. На свалку, например, ходить. А я все равно ходила! Приду вечером и трясусь, что он как-то учует. И, знаешь, иногда чуял.

Меня дома пальцем не трогали, но что такое абсолютный запрет, я знал не понаслышке.

- А еще я за родителями подглядывала! - смеясь, рассказывала она. - Они такие забавные, когда этим занимаются, просто жуть. Я в первый раз увидела, так подумала, что папаша маму душит, чуть не влетела ее спасать. Слава Богу, одумалась, а то неделю сидеть бы не смогла... Что ты улыбаешься? Тоже, небось, подсматривал за своими? Это у всех так, интересно же, что они там за дверью делают. Меня это страшно волновало, а потом надоело. Сама решила попробовать, да было не с кем, пока замуж не вышла. А оказалось - ерунда полнейшая.

О Зиманском я решил ей не рассказывать, то ли боялся, что она как-то обобщит свой и мой опыт подобных знакомств, то ли просто не хотел ворошить прошлое.

Уже зимой, в начале декабря, Тоня позвонила мне в контору и прокричала сквозь треск помех на линии:

- Эрик, нас сегодня зовут в гости! Пойдешь?

- А кто зовет? - я тоже говорил громко.

- Тот самый Ремез. Пока я одна была, нос от меня воротил, а теперь вот познакомиться с тобой жаждет, еще одну галочку поставить. Но у него интересно, квартира своя, жратвы вкусной много!

Я засмеялся:

- Если ты голодаешь, могу приготовить тебе что-нибудь этакое.

- Да не в том дело! Обожрать Ремеза - это святое, я давно мечтала.

- Нет, Тоня, на таких условиях я не пойду. Извинись и скажи, что я занят.

- Ну, пожалуйста! - заныла она. - Тебе жалко, что ли, если я хорошо время проведу? Тебе-то не все равно, зачем мне это надо? А ты посидишь, поболтаешь, о себе ему порассказываешь. Он тебе, может, по жизни пригодится, связей у него - тьма тьмущая, везде, даже в области!

- Не нужны мне его связи. Возьми назад слово "обожрать" и забудь его навсегда. Тогда пойду.

- Беру, беру! - радостно закричала Тоня. - Только пойдем, ладно? Давай, в шесть у аптеки. Там недалеко.

Я повесил трубку и без особой охоты подумал о том, что общаться придется с незнакомыми и, пожалуй, не слишком приятными людьми, а все ради того, чтобы Тоня смогла потешить свое самолюбие. Непонятные существа - женщины. Что ей самой-то мешало карьеру сделать, хотя бы и на своем заводе, выбиться в люди, жилье отдельное получить, хорошую зарплату? Жила бы сейчас не хуже этого пробивного Ремеза и никому не завидовала. А так - растет, как трава, куда ветер дует, туда и наклоняется. И никакая карьера ей не светит, у нее даже не мозгов, а просто желания не хватает что-то сделать.

Некстати снова вспомнились попутчики в электричке, а вслед за ними из небытия выбрался и Зиманский, отчего-то печальный, ироничный, неправильный. Я ему завидовал? В смысле объемности мышления - может быть, да. Но только не в смысле судьбы - плохо, наверное, быть бездомным.

Тоня подпрыгивала на углу, издали меня высматривая. Замахала рукой, и я увидел, что она накрасилась, выпросив, должно быть, косметику у подружек.

- Эрик! - щеки у нее горели праздничными маками. - Ну что, пойдем?

Я кивнул и взял ее под руку, в глубине души все еще сомневаясь.

- Что ты такой? - спросила Тоня.

- Не уверен, надо ли идти.

- А я уверена. Моя знакомая из цеха была как-то у него, квартира, говорит, шикарная. Мебели куча, все так богато... Он какие-то дела делает, о которых никто не знает. На собрании все "честь" да "слава", а сам все время с большущими чемоданами в район таскается. То ли у него там докладные на нас на всех, толи золото ворованное. На зарплату-то так не разживешься... Я тоже посмотреть хочу. И вообще, надоело же в стаде ходить, выделиться хочется.

Квартира у Ремеза и впрямь оказалась неплохой, особенно по здешним меркам: две комнаты, огромный холл, окна во всю стену, старинная мебель с завитушками. Встретила нас, видимо, жена, черноволосая, с немного хищным выражением на узком холеном лице. Меня она моментально просветила взглядом, как рентгеном, а вот на Тоню почти не обратила внимания, словно та была моей вещью.

Вышел хозяин, одетый почему-то в вышитый халат поверх брюк и рубашки.

- А-а, Эрик! - глаза его блеснули, как стеклянные. - Тонька только о вас и рассказывает, все уши прожужжала. Как дела? Можно на "ты"? У нас тут нравы простые, все, кому сорока нет, друг дружке "тыкают". Зачем все усложнять? Ты заходи, что стоишь!

В большой комнате уже накрывали огромный овальный стол, застеленный безупречно белой скатертью.

- Красиво у вас, - я огляделся и помог Тоне снять куртку.

- Ну так! - Ремез горделиво усмехнулся. - Тоже стараемся марку держать, хоть и не в городе. Я хотел в областной центр перебраться, да только не выходит пока, проблем многовато. Ты, я знаю, издалека. И даже почему уехал оттуда - знаю.

Я с упреком посмотрел на Тоню, но она обиженно подняла брови.

- Да сам я выяснил, сам, - добродушно рассмеялся Ремез. - Работа у меня такая - выяснять, кто да что. Будь как дома.

Нас гостеприимно усадили, налили темно-красное вино в тонкие расписные бокалы, хозяйка принесла блюдо с чисто вымытыми сливами и яблоками. Хозяин бережно достал из буфета трубку, набил ее дорогим табаком из пачки с золотой полоской и закурил:

- Вот так и живем, Эрик. А ты все в гостинице?

- Не хочу перебираться, - объяснил я. - К гостинице здорово привыкаешь, многих трудностей там нет. Готовить, например, не нужно - там столовая для проживающих. И вообще...

- Тебе семью бы завести, - вздохнул Ремез, - найти себе хорошую девушку, чтобы любила и мнение свое при себе держала, а там и дети пойдут...

- Мне не нужна жена без своего мнения. И мне не нравится, когда меня боятся, - я никак не мог понять, с чего он вдруг заговорил о семье. - Люди должны считаться друг с другом, неужели вы с этим не согласны?

Он хрипло засмеялся:

- Считаться? С ними-то - считаться?!.. Да она тебе на шею сядет и ножки свесит. Любят они, когда с ними... считаются. Да, Лиз? - он насмешливо повернулся к жене. - Ты у меня это любила, да?

Жена пробормотала что-то неразборчивое и ушла на кухню.

- Вот-вот, - кивнул Ремез. - Она тоже, пока ее не обломали, характер свой показывала. А сейчас смотри - тише воды, ниже травы.

- И что тут хорошего? - удивился я.

- Послушание! - он назидательно поднял палец. - Это, знаешь, главное, иначе не будет никакой семьи. Тебя жена-то бросила как раз потому, что ты ее на место поставить не смог. А место ее - у плиты, вот так.

С каждой минутой этот человек нравился мне все меньше. Тоня же не обращала на него никакого внимания: принесли горячее, и она полностью ушла в еду, отключив зрение и слух.

- Ну да ладно! - Ремез хлопнул себя по коленкам. - Ты угощайся. И извини, что я про твою жену сказал - это так, к слову. Ты чем на прежнем месте занимался? Тоже по жилищной части? У нас, знаешь, тут все хорошо налажено, железный принцип - учет и еще раз учет. Я давно с тобой познакомиться хотел, да ты меня все избегаешь...

Я вежливо взял яблоко и начал катать его по скатерти, как мячик. Есть мне не хотелось, тем более под изучающим взглядом хозяина, поэтому я стал смотреть на его жену. Она напоминала автомат, созданный для таскания тарелок, совершенно лишенный разума и голоса. Лишь взгляд у нее был живой, цепкий, сверлящий и при этом совсем беззащитный, словно в любую секунду ее могли ударить.

- Я почему тебя позвал-то, - сказал Ремез, придвигая к себе блюдо с тушеной свининой. - Дело есть. Я слышал, был у тебя один странный знакомый - это так? Не знаю, как его фамилия, но ты же понимаешь, о ком я говорю?

Я поднял на него глаза:

- Ну, был.

- Расскажи мне о нем.

- А зачем?

Он неопределенно повел головой, словно сбрасывая со лба несуществующую прядь волос:

- Можешь считать, собираю я всякие странности, как другие собирают марки. У нас тут были двое, тоже какие-то не такие. Сначала я к ним приглядывался, потом стал копать, и знаешь, что выяснилось?.. Нет таких людей! Социальные карточки у них подделаны, и ни по каким учетам эти ребята не проходят!

Тоня мельком посмотрела на него, усмехнулась и снова начала безмятежно жевать. Ремез это заметил и поморщился, но так быстро, что я не понял, действительно он это сделал или мне показалось.

- Представляешь, открытие? - он торжествующе вздернул подбородок, ожидая моей реакции. - У нас - и вдруг поддельные документы!

- Представляю, - я стал подбрасывать яблоко на ладони. - А почему нет? Отец рассказывал, как больничные листы подделывают. Довольно просто, надо только шрифт подобрать и типографскую краску...

- Больничные - понятно. Но социальная карточка - это тебе не освобождение от работы, мой милый, это же - человеческая личность! Выходит, этих людей и зовут как-то иначе, и статус у них, может быть, другой, и вообще...

- Их звали Максим и Елена? - спросил я.

- Откуда знаешь?.. - Ремез даже на стуле отодвинулся.

- Предполагаю. Я слышал о них раньше, давно. А тут Тоня рассказала про странного парня, ну, я и...

- Да. Максим и Елена. Лет по тридцать пять им было. Внешне - нормальные люди, разве что я понять не мог, откуда у нее такой цвет волос. Но все-таки... они себя вели не так, как надо! У меня глаз наметанный, я сразу почуял. Когда уехали, запросы написал куда только можно, особенно в военкомат - у нас же любой мужик, даже тот, кто не служил, стоит там на учете. И - нет их. Все фальшивое!

Я покосился на Тоню. Она закончила есть и пила вино маленькими глоточками, разглядывая стены.

- Ну, Эрик?

- Вам это надо чисто для себя или с целью? - я никак не мог решить, хочу ли что-то рассказывать этому человеку.

- Я разобраться должен, - он сурово посмотрел мне в глаза. - Они не одни такие, я чувствую. Есть еще много людей, которые... выделяются. Вот. Именно это слово. Я одно время нашего трудового инспектора подозревал, да только он чистый, просто немного с приветом.

Тоня неожиданно засмеялась, зажимая ладонью рот:

- Ой, помню! Чуть со света парня не сжил только за то, что он на крышу лазает!..

- Ты бы помолчала, когда тебе слова не дают, - сдержанно сказал Ремез.

- Скажи проще - пошла ты... - девушка посерьезнела. - Я что, не знаю, что ты специально для Эрика комедию ломаешь? Культурным прикидываешься? Послушал бы он тебя на собрании...

- Выполняю просьбу: пошла ты... к чертовой матери! - лысина хозяина неожиданно побелела, став похожей на голову гипсового бюста. - Пожрала? Вали отсюда, пока ноги не поломал!..

Она не шелохнулась, но замолчала, глядя в сторону.

- Что за народ, - буркнул Ремез, остывая.

- Можно вас попросить? - я вернул яблоко на место. - Если вас не затруднит, прекратите оскорблять девушку. Иначе мы будем вынуждены с вами попрощаться.

Ремез долго и изучающе рассматривал мое лицо, потом сказал неожиданно спокойно:

- Ну ладно, что там. Не буду. Это я не здесь прикидываюсь, а на заводе - они ведь по-другому не понимают. Что ты хочешь - работяги.

- Моя мать была работницей ткацкой фабрики.

- М-да? Странно, у меня другие данные.

- Придется поверить на слово.

Мы помолчали.

- Так что твой знакомый? - Ремез улыбнулся. - Просто расскажи о нем, что знаешь. Где он жил? Чем занимался, когда не на службе? Может, у него какие-то странные увлечения были?

Неожиданно Тоня слегка толкнула меня под столом ногой, не меняя при этом выражения лица, и я ответил:

- Не помню.

- Как не помнишь? - Ремез опешил. - Ну, ты чего! Он же к вам в гости ходил, подарки, между прочим, делал. Ну? Он тебе что-то рассказывал? О себе, о других?

Я встал и потянул Тоню за руку:

- Извините, нам пора идти - время позднее. Спасибо за угощение.

Он огляделся, кусая нижнюю губу, потом покачал головой:

- Не хочешь ты дружить, да? Не нравлюсь? А то, что друзья твои - вот эти самые, со странностями - вполне могут оказаться шпионами, тебя не волнует? А что тебя вообще волнует, кроме того, что ты - не мужик?

Я вздрогнул и почувствовал, как вспыхнули щеки. Тоня хихикнула:

- Ремез, ты говори, да не заговаривайся!

- Это не так? - он весело улыбнулся. - Ну, скажи, Эрик, я вру? Просто наговариваю на тебя со злости?

- Вы мне очень мелко мстите, - я поклонился и пошел в прихожую одеваться. Лицо все еще горело, и я смертельно боялся, что мне добавят что-то вслед - такое, после чего я просто не смогу выйти на улицу.

Однако Ремез ничего не сказал. Закрывая дверь, я услышал, как он орет на жену, сотрясая стены квартиры: "Что ты стоишь и слушаешь, овца, посуду убирай!".

Выскочила Тоня, на ходу застегивая куртку и сияя, как начищенная медная пряжка:

- Ну и придурок!.. - голос у нее весело подрагивал. - Хотя квартира и правда ничего. За какие это, интересно, заслуги?..

Я молчал, медленно спускаясь по ступенькам.

- Эй, Эрик! - Тоня взяла меня под руку и попыталась без особого успеха заглянуть в глаза. - Ты что, обиделся на него, что ли? Да брось, просто он бесится, что ты помогать ему не хочешь. Он тут целый роман про тех двоих накатал, а толку-то - чуть. Уехали они, а куда - черт их знает. Теперь он новое творение задумал, а ты не даешь. Вот и злится. Ему же без этих романов на повышение никак не уйти, не позволят. В районе тоже не дураки сидят, видят, кто сколько стоит. Он к тебе еще подкатит, будь уверен. Этот просто так не сдается.

- Откуда он все знает?

- Порода такая, - Тоня передернулась. - Роет, роет, компромат на всех собирает... ищейка. Он и мою подноготную собрал, такие подробности выдает, будто свечку держал нам с мужем, - она фыркнула. - На него просто не надо обращать внимание, и все.

Мы вышли на пустую морозную улицу.

- А зачем ты меня туда привела? - спросил я. - Ему помочь? Или похвастаться, что не одна? - меня одолевала глухая злость, и я искал ей выхода.

- Похвастаться? - Тоня отстранилась и обиженно сверкнула глазами. - А чем тут хвастаться? Толку с тебя... - она махнула рукой. - Одно кино да разговоры.

- У тебя есть другие предложения? Опять вокруг столба побегать, чтобы тебе стало весело? - я чувствовал, что почти не могу держать себя в руках, и инстинктивно ускорил шаг. - Что я тебе могу дать, кроме разговоров?

- Да, это уж точно! - Тоня тоже завелась и топала позади меня с агрессивным, как у собаки, сопением. - Кроме разговоров ты не можешь дать ровно ничего!

- На что намекаешь? - я остановился и повернулся к ней лицом. Она налетела на меня, как на столб, и отскочила:

- Сам подумай, на что! Может, Ремез не так уж и неправ, а? Он же о тебе почти все знает.

- Ну-ну, - я вдруг совершенно успокоился и ощущал лишь холод. - Спасибо. Очень приятно было слышать.

Тоня всплеснула руками:

- Ах, вы посмотрите, он обиделся! А что я должна думать, если мы два месяца встречаемся, и ты даже ни разу... Я тебе не нравлюсь? Тогда зачем в гости ходишь? Со скуки?

Я пожал плечами и пошел прочь.

- Эрик, подожди!.. - голос Тони сделался испуганным. - Да подожди ты, куда понесся?.. Ну, прости меня, дуру, ляпнула со злости... Подожди! - она поймала меня за рукав, прерывисто дыша. - Давай поговорим.

- Ремез прав, - я осторожно снял с рукава ее руку. - У меня гормональная недостаточность, нет полового влечения. Если ты это имела в виду - да, таких отношений у нас с тобой быть не может.

Она сложила брови домиком, обиженно и жалобно глядя снизу вверх:

- Ну, а если все-таки...

- Что?

- Ну, если тебе лечиться...

- Лечиться! - я чуть не засмеялся. - А для чего? Я уже пробовал - лечиться. Если бы не это, была бы у меня сейчас семья, жил бы по-человечески. Сам же все испортил.

Тоня заплакала - я впервые увидел ее слезы:

- Ну и глупо! Это был просто предлог, чтобы тебя бросить, как ты не понимаешь. Не может это мешать семейной жизни, иначе никто бы этим и не занимался!..

- Чего ты добиваешься? - больше всего мне хотелось уйти. - Я не буду пить таблетки. Каким родился - таким и придется жить. Как друг я тебе не нужен?

- Нужен, нужен! - она все не пускала меня. - Прости, я никогда больше не буду тебя упрекать! Эрик, милый мой, ты мне нравишься... я люблю тебя таким, какой ты есть... Не хочешь - ничего не будет, не надо, только давай останемся вместе!

- Любишь? - я будто налетел на стену.

- Люблю! Да - и очень сильно! - Тоня вдруг сделалась маленькой и беззащитной, как котенок, с дрожащими губами и взглядом, полным муки. - Неужели ты сам не замечаешь?

Я взял ее за руки:

- Не знаю. Не задумывался.

- Пойдем сейчас ко мне? Это же не нарушение морали, даже если ты останешься ночевать - ведь мы ничего такого не будем делать!

- Ты это другим скажи, - я засмеялся, чувствуя небывалое облегчение от ее слов.

- Как правило, - заметила Тоня, увлекая меня в сторону своего барака, - дело о нарушении морали заводится по заявлению девушки. Будто сам не знаешь.

В тот вечер я рассказал ей о Яне - и о дворнике в связи с ней. Она слушала молча, внимательно, словно эта информация как-то могла ей помочь. Потом неуверенно протянула руку и погладила меня по голове:

- А правда, Эрик, оставайся. Что тебе в этой гостинице? А я у соседей раскладушку возьму. Утром приготовлю тебе завтрак... Тоскливо одной. Ты же знаешь, что такое одиночество, да?..

Я остался.

* * *

- М-да, одиночество... - пробормотала Мила, отодвигая пустую тарелку. - Я знаю, что это такое. Мерзкая штука. Вроде живешь, на службу ходишь, ребенка растишь, а ощущение такое, будто механизм сломался и вертится вхолостую, без отдачи. Человек ведь - зеркальный, ему надо отражать кого-то, быть тенью, тогда и смысл в жизни появится. Сцепиться надо с кем-то своими шестеренками... Тьфу, прости, это я машинально - насчет шестеренок, а ты уже вздрагиваешь.

В дверь тактично постучали, я подумал - солдат, и крикнул:

- Войдите.

Бочком, словно боясь, что его укусят, в кабинет вошел пожилой мужчина в черном костюме, с красным партийным значком на лацкане строгого пиджака. У него было типичное лицо - тоже "типаж", как я - только более породистое, в орлиным носом, темными проницательными глазами, под которыми уже наметились мешки, и кустистыми, словно непричесанными бровями вразлет. Он и двигался типично для своего статуса (или класса?) - по-кошачьи плавно, вкрадчиво, тихо ступая худыми ногами в дорогих ботинках. На руке у него, как салфетка у официанта, висело серое пальто - совсем такое же, как у моего покойного "отца", а из кармана этого пальто, словно рыба, выглядывала каракулевая шапка-"пирожок", новая, совсем не потрепанная. Это был человек из высших сфер, и даже запах, который он принес с собой - книг, дорогого одеколона, хороших сигарет - выдавал его небесное происхождение.

Автоматически, словно он и впрямь явился из каких-то божественных золотых ворот, мы оба встали, и я вытянулся по стойке "смирно". Мила улыбнулась, как на экзамене - неуверенно и заискивающе. Чиновник кивнул:

- Вставать было не обязательно. Сидите. У вас позади тяжелая ночь. Я уже в курсе - мне доложили. Вы о чем-то хотели поговорить? - он зыркнул на Милу, и она мгновенно испарилась, я даже не услышал, как закрылась за ней дверь.

- Да, - я стоял, глядя на него и мучительно обдумывая, сказать всю правду или отфильтровать ее, как раньше.

- Ну? - его губы сложились с легчайшее подобие улыбки. - Быть может, вы меня стесняетесь? Я вам помогу. Кое-что мне известно - ну, хотя бы ваша история с Зиманским. Да, да, что вы так смотрите? - на этот раз он улыбнулся по-настоящему. - Он никому не мешает - пусть живет. Представьте на минуту, как ему сейчас страшно: вы не вернулись домой, он один и не знает, что будет с ним через пять минут. Любой нормальный человек с ума сошел бы в такой ситуации, но Зиманский - уже не человек, и ему сумасшествие не грозит.

Я, наконец, чуть-чуть расслабился.

- А теперь - выкладывайте, - чиновник повесил пальто на спинку стула, уселся, закинул ногу на ногу и скрестил на колене тонкие, все в голубых жилках пальцы.

Я тоже сел, ноги совсем не держали. Все тело ныло от усталости, ныл и мозг - от бессонницы и переизбытка информации.

- Их уже задержали? - зачем-то спросил я.

Чиновник весело и удивленно поднял брови:

- Значит, это действительно звонили вы. Дайте-ка сюда эту штуку.

Я полез в карман с мгновенной жалостью (хотел подарить игрушку девочке - когда проснется) и выудил крошечное устройство с антенной. Оно больше не жило, поперек экрана застыла окаменевшая, безнадежная надпись: "Нет сети".

- Вот видите, - он мимолетно взглянул на телефон и убрал его в карман пиджака. - Есть вещи, от знания которых нет никакого толка. Зачем вам? Уже завтра вы проснетесь и станете удивляться тому, что случилось. Послезавтра вы засомневаетесь. А через несколько дней, поверьте, уже убедите себя, что все это вам приснилось. Ну, что же вы? Рассказывайте.

Я вздохнул - и начал говорить. В конце концов, я ведь и звал его за этим - чтобы облегчить душу и избежать наказания, выставив себя героем. Да-да, вот такие мелкие, эгоистичные мотивы.

Я рассказал о краже - он сдвинул свои удивительные взлохмаченные брови. Сцена у дознавателя заставила его настороженно, как рысь, повести ушами. История с туалетом слегка рассмешила - он хмыкнул, поудобнее устраиваясь на жестком казенном стуле. Я описал двух чиновников из кафе, он кивнул, узнавая. Человек с портфелем вызвал у него удивленную улыбку. А уж медсестра Белла - откровенно развеселила.

Я все говорил, говорил, начал даже показывать картинки в лицах - меня, как говорится, понесло. Чиновник оказался благодарным слушателем, он ни разу не перебил, лишь комментировал гримасками услышанное, и камень, лежавший столько часов у меня на душе, начал - потихоньку, буквально по миллиметру - с нее сползать. Я почти поверил в избавление - ведь этот человек мне сочувствовал! Но - стоило мне закончить - его лицо вновь сделалось строгим и запертым, как глухие металлические ворота.

- М-да, - задумчиво сказал он. - Чрезвычайно интересно. Особенно то, что вы рассказали о кафе. Но - должен вас расстроить - эта информация теперь тоже бесполезна. Я благодарен вам хотя бы за честность, но не вижу смысла раздувать из этого дело. Вышло так, что преступники наказаны как бы сами по себе - все, кроме вас, Эрик.

Я вздрогнул и согнулся под его взглядом, обхватив себя руками. Он с минуту изучал меня, и лицо его играло, как поле на ветру. Порыв - и обнажается белесая сердцевинка травы, видна мгновение, и снова - темно-зеленые волны. Затем порыв в другую сторону, и опять обманчивый белый след на зелени, который тут же исчезнет, стоит ветру стихнуть. Я не знал, что он скажет, и страх во мне рос, заполняя внутри все пустоты, как поднимающееся на дрожжах тесто. Мне казалось: сейчас закричу, забьюсь в безобразной истерике, если он немедленно меня не успокоит. Но секунды шли, я не шевелился, а он, забавляясь, не спешил мне на помощь.

Наконец, я не выдержал и выговорил по слогам, выплевывая каждый из них, как кирпич:

- Ме-ня по-са-дят?

Чиновник засмеялся:

- Ну, почему же сразу - посадят? Что вы, как маленький. Потерпевший отказался от своих претензий - а у нас, как вы знаете, в этом случае уголовное дело сдается в архив. Настоящего бандита мы нашли - шило осталось на рельсах, вы говорите? С него снимут отпечатки пальцев, а Чемерина заставят сказать правду. Это все детали. Меня интересует другое - ваше душевное состояние. Сами же говорите - вас раскодировали.

- Это не я - это Трубин сказал.

- Неважно, - отмахнулся чиновник. - Нужно восстановить код. Я думаю, комиссия со мной согласится: уголовным преступником вы считаться не можете. Вас надо просто подлечить и вернуть обществу, как образцового...

- Но как же? - я почувствовал и облегчение, и новый страх. - Ведь Мила мне сказала, что при снятии кода многие пациенты превращаются... в растения.

- Мила ваша не понимает, что говорит, - он неожиданно поднялся с места. - Я отдам распоряжение главному врачу, можете отдыхать. И - спасибо, - передо мной оказалась его рука, протянутая для пожатия, твердая и властная, как рука монумента. Я осторожно взял ее и подержал: холодная. Мраморно-холодная ладонь.

- Мне пора, - чиновник деловито взял свое пальто и кивнул.

- Простите! - я не знал, как его зовут, и вынужден был обращаться безлико, словно к продавцу в магазине. - Один вопрос! Вы-то сами как считаете, кто мы на самом деле? Это важно: ответьте. Я уже три правды знаю, должна же быть и еще какая-то, последняя, потому что эти три...

- Вас не убеждают? - он улыбнулся сухой прохладной улыбкой. - Зачем, Эрик? Когда вас снова закодируют, правда останется всего одна - главная. А остальные - промежуточные - вы в любом случае узнаете. Все их узнают, когда остаются совсем голыми, с чистым нетронутым мозгом... Хотите, процедуру проведет эта славная женщина? Мила?

Я тупо кивнул. Он снова пожал мне руку и удалился - в какие-то недосягаемые для меня сияющие сферы. Я остался один и сидел, сжав руками голову - и в ней творилось Бог знает что. Куски воспоминаний, картины прошлого, чьи-то слова, лица, пустые зимние улицы, фонари, небо, острые звезды - все кружилось вокруг меня, ускоряясь. Мелькнул усталый, постаревший Трубин, Полина улыбнулась откуда-то детской улыбкой с ямочками на щеках, юная Хиля прошла танцующей походкой с Лаской на руках, Зиманский иронично сдвинул на лоб свои тяжелые учительские очки. Потом я увидел окно родильного дома, и в нем - мою мать, глядящую ласковыми глазами в серость февральского дня, в тупики улиц, в снежную пелену. Сквозь решетку Санитарного поселка сверкнули глаза Глеба. И - наконец, как избавление от мучений - над зубастыми от труб крышами взвился в синее небо непредставимый огненный шар, похожий на странное жидкое солнце, растекающееся по воздуху и заполняющее все - каждую крохотную щель.

Я застонал. Вошла Мила в чистом халате, с чистым выражением глаз, весело взмахнула рукой, словно дирижируя маленьким оркестром, и сказала мне:

- Это будет недолго, Эрик.

* * *

Случаются на севере дни, похожие на глухую бетонную стену - такие же двухмерные, без малейшего просвета, без эха, без перспективы. Именно в такой день старший регистратор районного Семейного отдела оттиснул маленькие штампики в наших социальных карточках, моей и Тониной, и пожелал нам семейного счастья.

На улице, сплошь заваленной снегом, так, что от проезжей части осталась лишь узкая, проторенная машинами колея, нас сфотографировали на фоне низких голубых елочек и со смехом и гиканьем посадили в кабину заводского грузовика, украшенного алыми бантами. Остальные - по большей части незнакомые мне девчонки из цеха - забрались в кузов и всю обратную дорогу орали песни, дружно подпрыгивая вместе с машиной на колдобинах.

Тоня сидела тихая, прижавшись ко мне на узком пассажирском месте и глядя на приборную панель. Водитель тоже молчал, лишь изредка шепотом ругая заедающие "дворники".

- Ну, что? - я посмотрел на Тонину макушку в белом веночке. - Как настроение?

- Ничего, - она подняла задумчивые глаза. - Ты уверен, что это было необходимо, Эрик?

- Опять? Мы все обсудили, я объяснил тебе свои принципы... Что тебя не устраивает? Кто-то недавно говорил, что меня любит. Отказываешься от своих слов?

Тоня покачала головой:

- Не-а. Но я себя чувствую, как будто... как будто вижу все это в кино.

- Почему? То есть, я хочу сказать, в хорошем смысле или в плохом?

- В смысле, что все это не по-настоящему.

Я достал из кармана свою социальную карточку, открыл на странице "Состав семьи" и протянул своей жене:

- Читай. Черным по белому.

- Да мало ли что тут написано! - она досадливо отмахнулась. - Это все равно как-то не так должно происходить... не с таким настроением...

Я вспомнил свою свадьбу с Хилей и счастье, переполнявшее меня в тот незабываемый день, но тут же поймал себя на мысли, что в одну реку нельзя войти дважды, и сказал:

- А у нас все будет хорошо.

- М-да? - Тоня почесала под венком голову. - Ты даже не сказал, любишь ли меня.

- Может, в другой обстановке это выясним? - я покосился на водителя и обнял ее за плечи.

- Да как хочешь.

В поселке надрывались собаки, над дверью нашего барака развевался на ветру чистый, недавно выглаженный красный флаг. Заводской оркестр при виде грузовика заиграл чуть фальшиво какой-то торжественный марш, на улицу высыпала стайка Тониных подруг с гвоздиками в руках.

- Вот видишь, - я кивнул в окно. - У нас с тобой праздник.

В комнате уже накрыли стол и развесили бумажные гирлянды, там царила какая-то особенная радостная суета.

- Что это будет? - я невольно забился в угол, наблюдая, как совершенно незнакомые мне люди целуют мою жену в щеки.

- Что, что! Пьянка будет! - раскрасневшаяся, довольная, она уже позабыла о своем недавнем настроении.

- А Ремез тут зачем? - я разглядел у окна знакомую сверкающую лысину.

- Как же без Ремеза! - Тоня развела руками, весело уворачиваясь от какого-то розовощекого парня в нескладно сидящем костюме. - Он у нас везде и всегда!

- Ты на меня не злись! - Ремез уже добрался до меня и заключил в мощные объятия. - Я тогда глупость сказал! Довел ты меня своей вежливостью. Теперь вижу - был неправ! И прошу прощения!

- Ничего страшного, - я вынужденно улыбнулся.

- Второй брак, молодчина! - он отпустил меня и с силой хлопнул по плечу. - Вот это я понимаю!..

- Обязательно кричать, что этот брак - второй? - прошипела Тоня, пихая его в бок. - Вести себя не умеешь.

- Да ладно! - Ремез беззлобно скорчил ей рожу. - У тебя тоже второй, так что счет у вас - "один-один"! - он загоготал.

- Мы вообще-то не в футбол играем, - Тоня демонстративно взяла меня под руку. - Пойдем, Эрик, я тебя сейчас со всеми познакомлю.

Сейчас я почти не помню тот день. Действительно, была грандиозная пьянка, но я сидел среди всеобщего веселья трезвый и совсем одинокий, будто и не было никого вокруг. Нет, я не жалел о сделанном и надеялся на лучшее, но все же что-то горькое (а все и кричали нам - "Горько!") шевелилось в душе, задевая все царапины, которые в ней накопились, и причиняя боль. Ничего, оказывается, не зажило. Даже любовь - и та была жива, погребенная под слоем новых впечатлений и знакомств. И Ласка одиноко мяукал где-то в самом глубоком слое сознания. Самое странное - Зиманский вдруг поднял голову в лабиринте моей памяти и ласково погрозил оттуда пальцем: "Смотри, братишка, не ошибись на этот раз!". Вся жизнь, которой я жил до этого и которую потерял, смотрела на меня сотней блестящих глаз, укоряя и усмехаясь одновременно.

Было лишь одно чистое, незамутненное воспоминание, и за него я уцепился - дочь. Она не родилась, я даже не узнал, мальчика или девочку ждала Хиля, и ясноглазое дитя, которое я себе придумал, оставалось во мне чистым, не приносящим боли. Я все еще мечтал о ней, о слабенькой девочке с тонким профилем и прядью бесцветных волос, свисающей на лоб. Но теперь она не была похожа ни на бывшую мою жену, ни на новую, а только - на меня, пусть я и не могу назвать себя красивым. У меня обыкновенное лицо, прямой нос, серые глаза, русые волосы - таких, как я, на свете тысячи. "Папа" один раз сказал со смехом, что по словесному описанию примет меня невозможно найти - совсем ничего нет выдающегося. Но, если моя дочь родится точно такой же, стандартной - я буду только рад.

И сразу же пришла мысль: надо попробовать. Неизвестно, истек ли срок годности таблеток, но я не смог их выбросить и бережно хранил в коробке с документами, в отдельном бумажном пакете с биркой "Тесталамин". Тоня видела их и знала, что это такое, но ни разу не предложила мне принять хоть одну, словно боялась, что я отравлюсь.

- Хватит пить, - я заметил, что жена моя здорово набралась, и отобрал у нее бокал с вином. - Тем более, ты водку мешаешь черт знает с чем, тебе же плохо станет.

- Эрик! - она нежно обняла меня за шею, хвастливо поглядывая на гостей. - Ты такой заботливый! А моему бывшему... то есть, покойному... было глубоко наплевать, плохо мне или хорошо... Как мне все-таки с тобой повезло!

- Пошли, выйдем на улицу, - я поднял ее из-за стола. - Тебе проветриться надо.

- Ты просто отвратительно трезвый! - она скорчила гримасу, но тут же опять заулыбалась. - А пойдем.

Наступил ранний вечер, все небо горело звездами, как город с высоты птичьего полета - я видел это именно так, хотя ни разу не летал ни над какими городами. Ветра не было, ни одна ветка не шевелилась, лишь силуэт бродячей собаки на освещенной фонарями улице бродил вдалеке, что-то вынюхивая у забора.

Тоня с третьей попытки прикурила и с наслаждением выдохнула дым:

- Как хорошо!..

Скрипнула дверь, на секунду превратившись в прямоугольник тусклого коридорного света, и выпустила Ремеза, пьяного, в наброшенном на плечи полушубке. Тоня тут же недовольно нахмурилась и стала смотреть на далекий лес, темными зубами вгрызающийся в небо. Я вежливо улыбнулся, надеясь, что это только на минуту, что он покурит и уйдет обратно, к гостям, но Ремез прислонился к дощатой стене, скрестил на груди тощие жилистые руки, плотно обтянутые рукавами рубашки, и заговорил.

Это была какая-то местная легенда, передававшаяся из уст в уста много лет. Неизвестно, кто ее придумал и было ли это вообще выдумкой, во всяком случае, звучала история вполне правдоподобно.

...На полигоне произошла авария, один из военных техников что-то напутал в расчетах, и ядерный заряд взорвался на несколько часов раньше, чем нужно. Вокруг было много людей, никто не успел спрятаться в укрытия, местные жители не зашторили окна, в клубе еще шел художественный фильм, а служба оповещения даже не отперла комнату, где стоял пульт, управляющий главной сиреной.

На горизонте полыхнуло совершенно неожиданно - наступил "ядерный день", когда среди ночи вдруг становится видна каждая травинка. Люди запаниковали: еще бы, ведь очередное испытание было назначено на три часа, а на дворе стоял еще поздний вечер. Председатель правления поселка бросился к телефону спецсвязи, но не смог дозвониться военным - ответом ему были длинные гудки. Все как-то сразу поняли, без разъяснений, что это - ЧП, офицеры погибли, и на полигоне никого нет.

Сообщили в область, те передали дальше, но когда приехала правительственная комиссия и приезжала ли она вообще, никто так и не узнал.

Сто километров - большое расстояние, и лишь через трое суток в поселок пешком пришли двенадцать облученных солдат, единственные, кто был достаточно далеко от места взрыва и уцелел. Они не рассказали ничего вразумительного, кроме того, что начальник, молодой лейтенант, приказал им чинить проволочное ограждение и уехал на служебной машине, пообещав, что вернется через пару часов. А потом вдруг стало светло, как днем, и всех сбило с ног ветром такой силы, что от него переворачивались целые пласты земли и летели по воздуху камни величиной с двухсотлитровую бочку. Один из солдат ослеп, но, в общем-то, они все остались живы, и через какое-то время их забрали из местной больницы военные медики. Остался лишь тот, слепой. Его демобилизовали, и он решил, что в родном городе без глаз ему делать нечего.

Прошел, наверное, год или полтора. Полигон вновь заработал, начались ночные тревоги, от которых незрячий парень впадал в панику и забивался в самый дальний угол своей комнаты. Он словно чувствовал вспышки и шарахался от окна, за которым внезапно наступал день. "Оно там! - его крики слышали все соседи по бараку. - Оно там, помогите! Мы сгорим!..". Всем это вскоре порядочно надоело.

Но случилось неожиданное - слепой влюбился в девушку. Они общались и раньше: эта девушка выдавала в социальном отделе пособие по инвалидности, поэтому волей-неволей каждый месяц они перебрасывались хоть парой слов. И вдруг - любовь. Говорят, девушка подарила солдату щенка лайки, потом вызвалась заниматься с этим щенком, чтобы вырастить из него поводыря, вот все и завертелось.

Буквально через пару месяцев у них состоялась свадьба. Вот тут-то и начинается самое интересное.

Дело в том, что парень этот до армии уже встречался с какой-то девчонкой, даже успел на ней жениться, да только брак развалился - жена не написала ему за почти два года службы ни одного письма и не приехала, когда он сообщил ей о своем увечье. Семьей это не назовешь, так, ни то ни се, но опыт-то общения с женщинами у него, тем не менее, был. А тут вроде и любовь, и семья крепкая, настоящая - а ничего с женой не выходит, хоть убейся.

Побежал парень к доктору, тот его в район направил, а там только руками развели: прости, голубчик, это у тебя от радиации, ничего сделать нельзя. Живи, мол, как сможешь.

Ему повезло, жена попалась хорошая, махнула на все это рукой и сказала, что любит его просто так, как человека. Он помучился, даже пил одно время, потом привык.

И что же? Проходит лет пять или шесть, все у них хорошо, ребенка усыновили, у которого родителей в шахте засыпало, квартиру им отдельную дали. Только и радоваться. Но тут приезжает в поселок, в командировку, молодая девчонка из большого промышленного центра. Не красавица, так, обыкновенная, а все же что-то в ней было такое, не как у всех, то ли голос, то ли какая-то особенная ужимка. И слепой - кто бы мог подумать, ведь не видит! - вдруг обращает на нее внимание, начинает искать встреч, специально со своей собакой на пути ей попадается каждый день, чтобы поговорить. Она, конечно, в открытую не шарахается, но законы уважает, а потому разговаривает с ним, как с другом - на расстоянии.

Жена быстро все поняла, женщины эти вещи чуют. Поговорила с девчонкой, поплакала несколько дней, а тут как раз надо идти брак продлевать - и она не пошла. Отпустила его на свободу.

Он женился на своей любимой и уехал с ней в ее город.

Это была предыстория, а сама история - это то, как он вернулся. Он ведь приехал через несколько лет, зрячий уже на один глаз - какую-то операцию ему в городе сделали, пересадили сетчатку. Бывшую жену не узнал на улице, пока она с ним не заговорила, ведь, по сути, они ни разу не виделись. Попросил прощения, что так вышло, но что поделаешь - настоящая оказалась любовь, все соки из него выпила.

С ним был мальчик, не просто похожий, а - копия он. Бывшая жена, естественно, удивилась: "Как же так, ведь за шесть лет, что мы вместе прожили, ты ни разу...". Он только плечами пожал: "Сам не понимаю. Все у меня вдруг получилось, как будто не было никакой радиации". Женщина тогда, понятно, спрашивает: "Почему же ты без жены приехал?". А он вздохнул так грустно: "Мы разошлись. Ругались страшно. А сын со мной - она его воспитывать не захотела".

Слово за слово - и они опять стали жить вместе. Познакомили мальчишек, оформили брак, дали им квартиру побольше, уже на четверых. Но снова - в постели полный ноль. Должно быть, мучительно было этому человеку жить, много он всего передумал, а потом впал в тоску и запил. Так серьезно, что стали на него документы собирать для отправки в Санитарный поселок, но не успели: он на полставки в цехе химикатов работал и однажды, на ночной смене, выпил какую-то дрянь. Только записка от него осталась, сыну: "Милый Глеб, как бы ни было тебе плохо с любимой, береги ее! Я не уберег, и нет меня больше".

А мальчик после вернулся в город к матери, и больше о нем никто ничего не слышал.

- Какой ужас... - пробормотала Тоня, которая все это время слушала с приоткрытым ртом, забыв о тлеющей сигарете. - А мне по-другому рассказывали, что он не отравился, а устроился на полигон мусор убирать, потому что жить не мог без ядерных взрывов...

- Мальчика звали Глеб? - я стоял, не чувствуя щиплющего мороза. - Это точно?

- Откуда я знаю! - отмахнулся Ремез, и я вдруг увидел, что он в стельку пьян, буквально еле ворочает языком. - Глеб, не Глеб - какая тебе разница?

- Разница есть, - я сам не понимал, зачем все это говорю. - Так звали моего отца.

- Твоего отца звали совсем не так, - удивилась Тоня.

- Я о р о д н о м отце, милая. Тот, что на фотографии у меня в бумажнике, с мамой - это отчим.

Она тяжело замолчала. Ремез сплюнул на снег:

- Подумаешь... распространенное имя...

"И распространенный случай?" - подумал я.

* * *

...Вот она, правда.

Мне тридцать два года, и я охраняю небольшое казино в центре огромного мегаполиса, год от года разрастающегося и глотающего, как таблетки, поселки в своих пригородах. Стою на входе, возле металлодетектора, а рядом дверь, и из нее постоянно тянет сквозняком. Тонкие, ледяные струйки щекочут ноги, словно вода, и никуда от них не деться, с места сойти нельзя, потому что в любую минуту может приехать Хозяин со свитой и устроить всей смене разнос за безалаберность.

Деревянная отлакированная стойка цвета старого коньяка, искусственные джунгли по стенам, стеклянная мозаика, изображающая Джокера с плутоватой ухмылкой на вытянутой треугольной физиономии. Толстый ковер, по которому безостановочно шагают ботинки посетителей и изящные сапожки их дам. За вертящейся дверью завывает музыкой стриптиз-бар, там в лунном свете прожектора каждый вечер танцует невероятно красивая девушка с длинными светлыми волосами и преувеличенно-точеной фигуркой. У нее, кажется, совсем нет костей, так изгибается она, вьется змеей вокруг блестящего никелированного столба. Я смотрю на ее мальчишеские бедра, стройные ноги, маленькую круглую грудь, и иногда мне хочется просто одеть ее во что-нибудь, накинуть хотя бы свой пиджак на ее хрупкие плечи. Но нельзя - она на особом счету у Хозяина, и я никогда не посмею даже заговорить с ней на равных...

Кто я такой? У меня временная регистрация и крошечная комнатенка в далеком пригороде, а работа - сутки через двое, поэтому выспаться совсем не получается. Казино - метро - электричка - кровать, и другого маршрута быть не может, уставшее тело само ведет меня в спасительную гавань - туда, где нет Хозяев и люди не играют на деньги, а красивые девушки не танцуют голыми в безжалостном прожекторном свете. Я десять лет в этом городе, врос в него, как опухоль, и не могу без него обходиться, но во сне - когда я, как робот, добираюсь до своего поселка, отпираю дверь и падаю - у меня есть родной угол, застроенный разномастными домами и дымящими в небо фабриками, есть семья и мечта о ребенке, есть маленькие привилегии, которыми я горжусь, и дивная музыка, под звуки которой я начинаю плакать.

...А вот другая правда.

Мой мир ограничен светлыми стенами, на одной из которых фотография кота усмехается мне пышными усами. Кот Баюн, баю-бай.

Ночь глубока, и откуда-то из озаренного огнями далекого пространства прилетают ко мне сквозь стекла гудки машин, но я отсекаю лишнее. Часы показывают три, мертвое, сонное время. Яркий экран слепит глаза, я щурюсь на него, верчу регуляторы, но все равно - слезы выступают от белого света. Я и там, за тонким стеклом, рассыпанный по экрану черным бисером значков - и здесь, снаружи, на жестком стуле. Я единое существо, и совсем не странно, что двое уживаются во мне - мужчина и женщина. Собирая самого себя из этих неживых черных символов, я становлюсь настоящим, целым, как конструктор, и мое женское тело с женским лицом вздыхает облегченно, поставив точку. Я похож (похожа?) на всех женщин, встреченных мною в жизни, но при этом - совсем другой, и моя мужская душа поет от восторга, соединяясь с телом - пусть даже только на экране.

Никто не мешает - три часа ночи, зима. Можно подойти к темному провалу окна и посмотреть вниз, на лунную дорожку, прочерченную на снегу пунктиром. Я подхожу - она подходит и, зевая, гладит сидящую на подоконнике ожившую кошачью фотографию. Я создан ею и только потому существую, но реальнее меня сейчас нет никого в мире. Закончено - она держит руку на стекле и тихонько называет меня по имени. Я родился и больше ей не принадлежу. Я придуман, пусть. Но я думаю, дышу, вижу ее сонное лицо и говорю - здравствуй.

...Еще одна правда.

Мама слушает новости с тревожным лицом, почти прижимая ухо к радиоприемнику, и в глазах ее вспыхивают и гаснут крохотные искры страха. Передают сводки с фронта - он опять приблизился и горит алой чертой прямо за городом, за последними фабричными кварталами, словно пожар. Старшая сестра бездумно возит утюгом по разложенной на столе военной форме, осторожно обходя пуговицы, словно они - водяные мины, а утюг - корабль. Я слежу за ней, сидя по-турецки на кровати с обкусанным бубликом в руках. Бублик черствый, он нежданно обнаружился в темном чреве буфета и был торжественно отдан мне, самому маленькому.

В проеме двери, на кухне, отец, уже затянутый в зеленый пятнистый панцирь, пьет чай из своего любимого стакана, тянется за кусочком сахара, скрипит ремень, и звук этот кажется мне самым странным, безнадежным, неотвратимым в этой грустной кутерьме проводов отца и сестры.

"Как я одна с ним? - мама отходит от радио и идет к отцу, тронув мою макушку теплыми кончиками пальцев. - С больным ребенком, без работы, без денег..." - она плачет, глотая едкие слезы, но это уже привычно, никто и не глядит на нее, не сочувствует.

"Он совсем оторвался от мира, все сны наяву смотрит... И врачей-то нет, все врачи на фронте... Как ты думаешь, они все-таки запустят ракеты?".

Отец качает головой, хрустя сахаром, как костью: "Нет. В любом случае они этого не сделают. Потому что, если сделают... это же будет конец".

Мама вздыхает: "Я даже не умею противогаз надевать...".

Где-то вдалеке воет сирена воздушной тревоги, но никто не шевелится, ведь это просто очередная бомбежка, которая скоро кончится, не оставив в воздухе ядовитой пыли. Сестра все так же гладит форму, но вдруг поднимает утюг и смеется: "Тока нет, представляете? Так и поеду в жеваном...".

Мне хочется попросить: "Замолчите все, дайте послушать войну", но я знаю - они не поймут, просто поглядят с жалостью и займутся своими делами. А мне - снова придется прятаться в себя, как улитка в раковину, чтобы не слышать взрывов и далекой равномерной стрельбы, напоминающей работу какого-то механизма.

...Еще одна правда.

Я - один. Меня зовут Эрик, но сколько мне лет, я не знаю, потому что не у кого спросить. У меня два глаза, и видят они только ровное поле и кровянисто-алый закат на горизонте, больше ничего, и каждая травинка, каждый бугорок слежавшегося снега освещены красным пожарным светом. Я стою, сунув руки в карманы. За спиной у меня - город. Если обернуться, можно увидеть трубы "крематория", тонкую башенку Исторического музея, крыши, заборы, покосившийся домик автобусной остановки, редкие деревья.

А впереди - ничего, словно мира вдруг не стало. Тишина. Ровное давление ветра. Сухие губы.

И вдруг - небо распорото, тонко размазан закат - летит самолет. Маленький, темный, резвый, как стриж, он несется прямо на меня, надо мной, я пячусь к спасительным домам, но поздно: из его чрева вдруг рождается нечто маленькое, черное, на белом парашюте, и опускается, будто пушинка одуванчика - медленно, медленно...

Я знаю - сейчас все кончится, мир захлопнется, как книга, и настанет тьма. Но закричать, позвать на помощь не получается, из горла не вырывается ничего - только воздух, и я смотрю вверх, считая секунды.

Сейчас. Но страшнее этого - страшнее смерти - не может быть ничего в этом мире, я хочу вернуться, просто вернуться туда, где мне хорошо, где нет Хозяев, стриптизерш, белого в ночи экрана, сестры с выключенным утюгом в руке, напуганной матери, войны, медленно опускающейся мне на голову бомбы...

И я закричал - я родился заново.

...Главная правда.

На меня сверху, чуть улыбаясь, смотрит красивая молодая женщина - Мила, и яркий свет делает ее халат болезненно белым, таким, что снег по сравнению с ним - ничто.

Я дома. Со всех сторон, снизу, сверху, мне светят улыбки людей. Над крышей в морозном голубом воздухе реют красные флаги, такие родные, знакомые - я целовал один из них в тот день, когда меня приняли в пионеры, целовал, опустившись на одно колено на людной площади, под барабанный бой и звонкий оркестр, в звонком своем детстве.

- Вот и все, - доносится сквозь гудение аппаратов голос Милы. - Ну что, лучше теперь?

Я проверил свои чувства: все на месте, даже зародыш любви где-то в глубине сердца. Я помню все, даже кота, для которого очень давно, в прошлой жизни, покупал в фабричной кулинарии кильку. Не помню только одного - если я когда-нибудь вообще это знал.

- Мила, скажи, я забыл - как зовут твою дочь? - я не узнаю свой голос, слабый, избитый, счастливый.

- Как - забыл? Ленка она, - Мила кладет мне руку на лоб, гладит нежно. - Спрашивала уже о тебе. Где, говорит, папа? А я ей: папа выздоравливает.

Я вздыхаю и закрываю свой единственный глаз, чувствуя только одно - вот эту руку на своей голове. Круг завершился. Все ясно.

* * *

Ремез явился ко мне в контору сразу после новогодних праздников, именно в контору, а не домой, и принес здоровенный копченый окорок, завернутый в промасленную бумагу.

В последнее время я стал замечать странную вещь: работа, которая раньше успокаивала и ободряла меня, позволяла отвлечься от мелких раздражающих проблем, сама вдруг стала раздражающей проблемой - да еще какой! Раздражение это росло с каждым служебным днем, когда я, изо всех сил пытаясь сосредоточиться на документах, часами сидел над ними и не мог выдавить из себя ни одной цифры, ни одного слова. В конце концов, у меня начинала тупо болеть голова. Боль расходилась со лба кольцевыми волнами, не оставляя ни одной нетронутой клетки, ни одного сантиметра черепной коробки, болели даже глаза и корни волос, и это злило и приводило меня почти в отчаяние.

Цифры - мой конек, я хорошо считаю и обладаю неплохой памятью, но в те мутные, заполненные лишь мерзким настроением дни никакая сила не могла заставить меня вспомнить даже таблицу умножения. Я словно заработал аллергию на все числовое: элементарная необходимость что-то посчитать, хотя бы количество листов в стопке, вызывала приступ бешенства и тоски, а вслед за этим - боли, от которой не было спасения.

- Что, никак? - помню, надо мной наклонился начальник, свирепого вида, но добрейшей души человек, похожий на старого, совсем уставшего от жизни кабана, которого почему-то все никак не забирают на бойню.

- Никак, - сидя за своим столом у окна, я уткнулся лицом в ладони и закрыл глаза.

- Может, не высыпаешься? Смотри, я жене твоей лекцию-то прочту!

Я слабо засмеялся:

- Да при чем тут моя жена...

Он задышал с глухим клокотаньем в широченной груди, придвинул стул, уселся рядом:

- Ну, а что? Хандра? Акклиматизация тяжело идет? Нам учет вести надо, вон сколько заявок на жилье, специалисты молодые скоро прибудут...

- Знаю, знаю, - я сидел, вращаясь в какой-то собственной вселенной, темной и узкой, как могила. - Я все сделаю. Мне тяжело. Плохо себя чувствую.

- А в санчасть почему не сходишь? - удивился начальник. - Сходи! Таблетку, может, дадут.

Я отнял руки от лица и посмотрел на него, плохо понимая, о чем он говорит.

- А работать-то все-таки надо... - из его горла вырвался булькающий вздох. - Ты, Эрик, постарайся... ну, пересиль себя как-нибудь. Что мне, выговор тебе объявлять? Так не хочу. Терпеть не могу наказывать.

Я заставил себя улыбнуться и вдруг подумал, что никакая санчасть и никакие таблетки не смогут выправить мое настроение, вернуть на место слетевшую с оси шестеренку у меня внутри, потому что, увы, такие вещи медицине не под силу.

Когда-то я замечал облака, рассветы, дрожащие капли на мокрых качающихся ветках, острые блики в свежих лужах, белую сказку после обильного снегопада, туман, строгую красоту зданий, мягкие изгибы асфальтовых дорог. Когда-то меня приводил в бурный восторг инверсионный след самолета в синем небе, ранние летние утра волновали кровь и заставляли ждать дня с праздничным замиранием сердца... Конечно, что-то еще осталось в душе, но немногое - я устал. Все превратилось в кинопленку, где каждый день - это кадр, и мелькание этих кадров не вызывает ничего, кроме раздражения.

Кто-то тяжело протопал ко мне от дверей, и я увидел Ремеза, несущего, как младенца, большой шуршащий сверток, от которого сразу же расплылся по комнате аппетитный аромат.

- Вы ко мне? - я кивнул ему на стул, где только что сидел мой кабанообразный начальник. - Прошу вас...

- Что это мы такие кислые? - Ремез весело плюхнулся, чуть не продавив сиденье, и водрузил сверток на мой стол, локтем сдвинув бесполезные бумажки. - Угощайся! Свежатинка, первый сорт! В районе купил по случаю, там был новогодний завоз. Тоньку порадуй, она жрать-то любит.

- Боже мой, вы что, не можете относиться к моей жене по-человечески? Что вы все "жрать", "жрать"...

- Курица - не птица! - назидательно сказал он. - А женщина...

- Ремез, прекратите это сейчас же. И вообще, я на службе, у меня дел еще выше крыши...

- Ладно, уймись, - он снял сверток со стола и положил на пол. - Тоже мне, деловой какой. Я от чистого сердца - это же настоящий окорок, целый! А ты меня тут лечишь...

Я вздохнул:

- Ну, я вас слушаю.

- Это я тебя слушаю! - Ремез широко, до ушей, улыбнулся. - Расскажешь ты мне все-таки про этого своего друга? Что, секретная информация?

- Нет, но он просил не трепаться.

- Вот что, Эрик, - он наклонился ко мне и заговорил полушепотом, - я к тебе хорошо отношусь, ты знаешь. И действую я в интересах государственной безопасности - это ты тоже знаешь. Тебе что важнее-то, государство или его просьба? Неужели не понимаешь, п о ч е м у он тебя об этом попросил?

Головная боль снова проклюнулась откуда-то и заставила меня сжаться.

- Понимаю, - я порылся в ящике стола и достал таблетку.

- Вот видишь! - Ремез с готовностью налил мне воды из графина.

Запивая лекарство, я скосил на него глаза и увидел, что он заискивающе, как собачка, следит за каждым моим движением.

- Эрик, я же просто хочу знать, что он о себе рассказывал. Просто... всякая болтовня, самая обычная...

- Что мне сделать, - я поставил стакан на место, - чтобы вы, Ремез, от меня отвязались с этими вопросами? Пожаловаться на вас? Да я не умею этого, даже не знаю, к кому обращаться... Не хочу я вам о нем рассказывать.

- Да почему? - он отстранился.

- Просто потому, что вы мне несимпатичны. Не внушаете доверия.

Он побарабанил пальцами по столу и хмыкнул:

- Угу. Все понятно. Вот теперь - все понятно. Как хочешь, Эрик. Только потом не ной, - стул ощутимо загремел, когда он встал с места. Окружающие недовольно зашикали.

- Не мешайте людям работать, - я чувствовал, как головная боль растет во мне, словно раковая опухоль. - И окорок свой заберите, мне взяток не нужно...

Оглушительно хлопнула дверь.

Дома, наблюдая, как Тоня суетится с ужином, я лег и накрыл лоб мокрым полотенцем. Яркий свет лампы бил по глазам, а раскаленная спираль множилась десятками фотографических копий, отпечатанных на черной изнанке зрачков. Стоило сдвинуть взгляд, и появлялась новая копия - этому не было конца.

- Тоня, милая, выключи верхний свет, - я заставил себя не смотреть на лампочку.

- Ты зря поцапался с Ремезом, - сухо заметила она, поворотом выключателя погружая комнату в теплый полумрак, скрашенный зыбким светом торшера. - Он не просто сволочь, а сволочь опасная. Неужели ты не мог сочинить что-нибудь, чтоб он отвязался? Никто ж тебя не просит предавать друга на самом деле.

- Если бы я умел сочинять, я стал бы писателем, а не бухгалтером, - я сдвинул полотенце на глаза.

Тоня вдруг подошла ко мне, шурша платьем, и села рядом, заставив кровать скрипнуть:

- А теперь жди, он тебе по полной программе нагадит, на всю жизнь запомнишь. Может, еще не поздно что-нибудь наврать?..

- Да не боюсь я этого идиота, - передо мной, в темном пространстве, еще кружились постепенно бледнеющие фотоснимки лампочки.

- Зато я боюсь! Думаешь, все так просто? Все такие хорошие, как ты? Да если бы это было так! - в голосе моей жены прорезалась горечь. - Теперь жди. Он, во-первых, об этой твоей... недостаточности всему поселку растрезвонит. И это еще цветочки. Как бы ему не пришло в голову кляузу написать...

- Тоня, - я на ощупь нашел ее напряженную руку, - ты извини, мне сейчас нездоровится. Не хочу об этом человеке говорить.

- А окорок ты куда дел? - неожиданно спросила она.

- Начальнику отдал, детям его.

Повисло долгое молчание. Слышалось лишь дыхание моей жены, да оконное стекло вибрировало от ветра. Потом Тоня сказала:

- Ты как белая мышка в крысятнике. Бегаешь, принюхиваешься, маленький, чистенький, глазки розовые... Тебя пока не жрут, потому что любопытно. Но у тебя все впереди, а ты этого не понимаешь.

С белой мышкой меня уже сравнивали, и я улыбнулся:

- А ты тогда кто?

- Одна из крыс, - сквозь зубы ответила Тоня. - Может быть, белая крыса... хотя вряд ли. Я - серая, как все, только не голодная. Они - голодные.

...Голодные, они окружили меня и смотрели, не мигая. Это был обычный выходной, не праздник, но вся площадь буквально кишела народом. Начинался митинг в поддержку новой поправки к Закону о труде - что-то там связанное с подсчетом рабочего времени. По толпе пронесся слух, что после окончания привезут без талонов сахар, тушенку и прочие вкусные вещи, поэтому никто не расходился, все стояли, переминаясь с ноги на ногу на морозе, и терпеливо слушали гладкого, словно прилизанного оратора из заводского профсоюзного комитета. Он вещал, выбрасывая в воздух огромные клубы пара, и слова, которые вылетали из его рта, были словно выписаны красными буквами на этих белых облачках.

Я не слушал - все проносилось мимо моего сознания. Третью неделю я глотал таблетки, но эффекта от них почему-то не наступало. Никакого беспокойства и томления, разве что раздражаться стал чаще, словно вместо тестостерона в кровь мне попадало что-то совсем другое, гормон агрессивности, что ли.

Рядом, крепко держа меня под руку, примостилась Тоня в светлом тулупчике и валенках, закутанная до глаз в пуховый платок. Щеки ее окрасились от холода в яркий, почти неестественный розовый цвет и, приглядевшись, я увидел, что этот румянец вызван множеством лопнувших в коже сосудов, незаметных в тепле. Это было странное открытие, тоже вызвавшее раздражение, словно жена обманула меня в чем-то важном.

Оратор закончил речь и под аплодисменты скатился с деревянной трибуны. Его место занял Ремез.

- Ну, сейчас пойдет пирамиды строить, - пробормотала Тоня.

Он не говорил, а действительно строил пирамиды - очень точное выражение. Слова нагромождались одно на другое, образуя тяжелые, многоступенчатые, безжизненные конструкции, способные потрясти воображение своей сложностью, но никак не смыслом - его вообще не было. Лозунги, которые встречаются везде, где только можно, даже в общественных туалетах, выглядят намного проще и лаконичней и обязательно к чему-то призывают, хотя бы не швырять окурки на пол. А Ремез складывал серые кубики слов просто так, ради самого процесса, и его, кажется, даже не интересовало, слушает ли кто-нибудь эту словесную кашу.

Впрочем, ему похлопали, как и профсоюзному деятелю. Даже Тоня пару раз ударила в ладоши. Лишь я во всей толпе, наверное, остался стоять неподвижно, и Ремез вдруг, точно выцепив меня взглядом, как рыболовным крючком, ехидно поинтересовался:

- А товарищ из города со мной, кажется, не согласен?

Сейчас я думаю - таблетки виноваты, в обычном своем состоянии я просто пожал бы плечами и промолчал. Но крохотный бес, живущий своей жизнью в моем теле, взвился в ответ на эти слова и ответил моим голосом:

- С чем же тут соглашаться, если вы ничего не сказали?

В толпе раздался приглушенный смех, и краем глаза я заметил, что Тоня тоже улыбнулась, быстро, словно украла у кого-то свою улыбку.

- Как интересно! - Ремез весело уперся руками в край трибуны, нависая над толпой, словно весенняя наледь над тротуаром. - Значит, я ничего не сказал?

- Ничего вразумительного - я это имею в виду, - задорно отозвался мой бесенок.

Тоня перестала улыбаться и чуть сильнее обычного сжала мне локоть.

- За-ме-ча-тель-но! - громко возвестил Ремез, и глаза его вдруг зажглись, как две крохотные лампочки. - А ты, выходит, можешь сформулировать лучше? Ну да, я забыл, ты ведь умнее всех.

- Почему, не всех, - улыбнулся я, прекрасно понимая, что улыбка эта переполнена издевкой, просто через край переливается, но контролировать это уже не мог, да и не пытался.

- А ты не много на себя берешь, крыса ты бумажная? - поинтересовался Ремез со своего фанерного постамента. - Чистюля ты бухгалтерская, сука ты конторская?..

Он еще старался держаться в цензурных рамках, но я понимал, что еще секунда - и с трибуны польется такое, что у всех завянут уши. Меня это только веселило и, хотя сердце вдруг испуганно подпрыгнуло, я улыбнулся снова:

- Ты еще забыл сказать "цветок лилейный", Ремез.

- Цветок? - он заговорил совсем тихо, звеняще, с коротким придыханием. - Нет, ты не цветок, дорогуша, ты - баба, у тебя даже рожа бабья, вон, цветешь и пахнешь! Наодеколонился! Может, еще и щечки напудришь?..

В толпе опять захихикали, но на этот раз смех относился уже ко мне.

- Две бабы в одной комнате! - Ремез распрямился и вещал теперь широко, в полную грудь. - Вы там что делаете? Небось, вышиваете крес-ти-ком? На пару?..

Тоня молчала, каменно стоя рядом со мной. Я почему-то ожидал, что она крикнет "Заткнись!", но ни звука от нее не доносилось.

- Тебе зачем жена-то нужна? - звучало сверху под все возрастающий хохот. - Интересно, что вы семейному инспектору врете? У нас же нет такого закона, который разрешает двум бабам вместе жить! Не положено!..

Откуда-то слева донесся предостерегающий голос профсоюзного оратора:

- Товарищ Ремез, товарищ Ремез!..

Он не слышал, поглощенный только мной, словно мы были на этой площади одни:

- Ну, ответь, скажи, что я неправ! Скажи, что ты мужик, может, кто и поверит! Хотя куда там - в эту сказку даже Тонька твоя не верит. Представляешь, до чего довело бабу одиночество - за мерина замуж пошла!..

Смех в толпе достиг апогея. Тоня по-прежнему хранила молчание. Я посмотрел на нее, проследил ее взгляд, устремленный на трибуну, и вдруг замер от своей догадки, простой и удивительно ясной.

- Могу и ответить, - меня начала распирать улыбка, готовая лопнуть и разлететься хохотом. - Я вот слушал тебя и все думал, почему тебя так сильно, прямо болезненно задевает этот вопрос? Именно этот - почему?

Вокруг моментально притихли.

- И я понял, в чем дело, - весело сказал я, глядя вверх почти по-родственному приветливо. - Ты сам ничего не можешь, от радиации - верно? У тебя ведь не только волосы от нее выпали, Ремез. Признайся, ты ездил на полигон? Что ты там делал - хотел взрыв вблизи посмотреть? А может, там валяется что-то ценное, брошенные машины, вещи какие-нибудь? Наплевать ведь, что все радиоактивно, на толкучке в районе счетчиков Гейгера все равно нет.

Мне казалось, что Ремез сейчас заорет, но он молчал, глядя на меня изумленно и испуганно, как на неожиданно залаявшего кузнечика. И я заговорил снова:

- Кстати, бросается в глаза - ты терпеть не можешь женщин. Даже собственную жену забил до такой степени, что она слово боится сказать. У тебя вообще не женщины, а сплошь "бабы", и все они - дуры, все они - не люди...

Меня на мгновение прервал сдержанный гул женских голосов в толпе. Я помахал Ремезу рукой:

- Слышишь? Не только меня это бьет по ушам. Зачем ты на них ущербность свою вымещаешь?.. Я, может, и не мужик, Ремез - хотя кому какое дело - но я, по крайней мере, проблемы свои не выпячиваю на людях, как ты...

Он взвыл - и я почти физически почувствовал, как раскалился вокруг воздух. Мгновение он, кажется, раздумывал, не плюнуть ли в меня сверху, но в опасной близости стояли какие-то чины с партийными значками (шокированные до последней степени), жена директора завода, тот самый профсоюзный деятель с изумленно открытым ртом...

Ремез снова взвыл, что-то нечленораздельное - толпа инстинктивно отхлынула от меня, словно сейчас я должен был взорваться.

И - свершилось. Огромной обезьяной он спрыгнул с трибуны, обрушившись с грохотом прямо передо мной, и натужно заорал, разевая красную, полную острых зубов, пасть:

- У-блю-док!!!.. Ты-ы!!!...

Тоня пронзительно завизжала и сразу умолкла со всхлипом, отброшенная далеко в толпу его кулаком. Ее поймали, поставили на ноги, но больше я ничего не успел разглядеть, потому что страшный удар в подбородок на секунду выключил мое сознание. Наверное, что-то подобное чувствует человек, на которого внезапно упало дерево: вспышка - и черная пустота, как свет потушили. Потом все вернулось - снег возле щеки, дикое вращение мира вокруг и горячая кровь, стремительно заполняющая рот.

Я выплюнул густую алую массу, пытаясь подняться, но Ремез, показавшийся мне в ту минуту сказочным великаном, закрывающим небо, занес ногу, обутую в тяжелый кованый сапог, и изо всех сил пнул меня в ребра. Я закричал, потому что терпеть можно далеко не любую боль, а тем более - не такую, от которой лезут наружу внутренности.

Взлет в тошные небеса - он вздернул меня за шиворот, с треском разодрав подкладку пальто - и снова, по голове, над глазами - кулаком, таким же страшным, как сапог.

Где-то на другой планете жалобно захлебывалась Тоня: "Эрик, Эрик!..", но она была очень далеко и не могла мне помочь.

Я отлетел на утоптанный снег, врезавшись в него спиной, как в стену. Ремез занес ногу; я даже не увидел, а почувствовал, куда он метит, и сжался в комок - удар пришелся в голень. Наверное, попади он, куда хотел, было бы еще больнее, но и это уже находилось за каким-то пределом человеческой выносливости - я забился на снегу, умирая.

Вокруг меня была кровь, везде, ею пропитался снег, пропитался воздух, кровью сочилось небо. Он снова поднял меня на ноги и металлическими пальцами сдавил шею - кровь вспыхнула, как керосин. Я знал - не получится вырваться, вдохнуть, он намертво пережал и горло, и артерии и просто ждал моей смерти, не обращая никакого внимания на смешных маленьких людей, висящих на нем со всех сторон, как пиявки на слоне.

Близость резанула меня - близость выхода. Я открыл глаза, но увидел перед собой не перекошенную морду гориллы, а милое, худенькое, ясноглазое лицо ребенка - моей дочери, которая так и не успела родиться. В этом странном полусне ей было года четыре, прелестный возраст, и я с удивлением и трепетом рассматривал, впитывая навсегда, ее черты, так похожие на мои и в то же время совсем другие, уже таящие в себе какую-то самостоятельную личность. Стало очень тихо, отсеклись абсолютно все звуки, и я слышал только ее легкое дыхание. Потом она сказала умоляюще, блеснув белыми молочными зубами: "Папочка, не умирай! Не умирай, давай будем жить!".

А я хотел умереть. Странно - ведь всегда боялся смерти, слышать не мог об этом, даже от похоронных процессий на улицах шарахался. А тут - когда от меня осталось лишь изломанное, искалеченное, задыхающееся, залитое кровью тело - вдруг перестал бояться и потянулся, словно струйка дыма, к раскрытым, ждущим меня дверям. За ними было темно, но я знал, что где-то есть свет, надо только проделать путь, и я его увижу. Свет вылечит, мне больше никогда не будет больно и грустно, я успокоюсь...

Дверь открылась шире - я шел туда, и глаза дочери глядели на меня уже из спасительной тьмы с той стороны. Голосок, затухая, еще звучал: "Папочка, ну, папочка, милый, давай будем жить...". Может быть, она - и есть тот ребенок, от которого избавилась Хиля? А значит - мы оба теперь там, за чертой?..

И вдруг - словно дверь перед моим лицом захлопнулась - я увидел и услышал сразу все: небо, резкое солнце, человеческие лица, меня неощутимо били по щекам, кричали, разевая рты, снова и снова начинали делать мне искусственное дыхание, пока еще без боли, ритмично, давя на грудь сильными руками... Кто-то крикнул: "Дышит!", и толпа взвилась радостью, новость разбежалась кругами, как от упавшего в воду камня. Снова сгрудились, осторожно подняли и подложили под голову скомканный ватник. Я ощутил первый предвестник боли - зияющую пустоту внутри, пустоту какого-то отрыва, словно у меня больше не было ни сердца, ни желудка, ни легких. Пробежала волна озноба, потом вторая, и вдруг накатило мерзкое и серое, затмив день - меня стало рвать наполовину кровью прямо под ноги напуганным людям...

Долгое дрожащее забытье, и явился белый накрахмаленный доктор с пузатым чемоданчиком. Я лежал уже дома, на кровати, застеленной на всякий случай куском клеенки, и чувствовал эту клеенку голой спиной. Где-то маячила Тоня с жестяной кружкой в руках и нереально застывшими глазами. Я и видел ее, и не видел, а может, только догадывался о ней.

- Ну, как наши дела? - доктор осторожно потрогал мой живот.

Я разлепил губы, удивляясь, что могу говорить:

- Не знаю.

- Это что за пятна? - он легко ткнул куда-то пальцем.

- Ожог. Давно. В детстве.

- Угу, - доктор повернулся к невидимой Тоне. - Видите, он легко отделался. Сотрясение мозга, конечно, два ребра сломаны, здесь и здесь. Ну-ка, ну-ка... - умные руки принялись надавливать сначала слева, потом справа. - Селезенка на месте, разрывов внутренних органов нет. То, что все синее - это вы не смотрите, это нормально в такой ситуации... Самое удивительное - нет перелома нижней челюсти, вот что странно. Зубы целы. Ну, и слава Богу. Повезло. В рубашке родился, - он снова встретился со мной взглядом. - Глотать не больно? Голову повернуть можете?.. Чудеса, да и только. По идее, шейный хрящ должен быть раздавлен, позвонки смещены... Вы, Эрик, просто счастливчик.

- Доктор, мне показалось... я умирал.

Он почесал переносицу дужкой очков:

- Это вполне возможно. Во всяком случае, очевидцы говорят, что на какое-то время вы перестали дышать.

- А язык почему болит?

Доктор улыбнулся:

- Вы его прикусили, и довольно здорово. Ну ничего, язык-то ерунда, заживет быстрее всего...

Тоня, бледная, поила меня овощным бульоном из старого заварочного чайника, от этого щипало рану на языке, и было больно глотать. Она все время молчала, словно обиделась на меня за что-то, но я не находил сил спрашивать. Безмолвно, как тень, она меняла мне повязку на шее, смазывала раствором квасцов ссадины, давала с ложки какие-то лекарства, а потом уходила в угол и тихо сидела там, понурившись.

Дня через два пришел молодой дознаватель в свеженькой, только что со склада, форме с яркими нашивками, и уселся за стол, разложив бумаги. Вопросы были стандартны: с чего началось, кто кому что сказал, кто первым ударил и так далее. В общем, ему все было и так ясно - при таком-то количестве свидетелей, и писал он просто по обязанности, стараясь до минимума сократить допрос. Наконец, перо чиркнуло в последний раз.

- Вы сможете подписать протокол? - дознаватель сложил листки, обстучал стопку о крышку стола, выравнивая. - В наших с вами интересах закончить формальности скорее.

- Сколько ему дадут? - угрюмо спросила из своего угла Тоня.

- Сколько дадут? - парень обернулся к ней. - Это решит уголовный суд. Дело ясное. Имело место оскорбление словом и нанесение телесных повреждений средней тяжести. Думаю - но это просто мое мнение - что лет пять или шесть, на шахтах.

- Боже мой... - тоскливо протянула моя жена. - Какой ужас.

Дознаватель удивленно выпрямился:

- Извините, вы... родственница потерпевшего или преступника?

- Я вот его... родственница, - Тоня кивнула на меня.

- Может быть, вам известны другие обстоятельства дела?

- Нет... Я просто удивляюсь: где мои глаза были, когда я пошла с ним с Семейный отдел?..

Дознаватель посмотрел на меня, неуверенно пожал плечами. Я оторвался от протокола и тоже взглянул на него. Никто ничего не спросил. Он взял листки, аккуратно сложил их в кожаную папку, козырнул мне и вышел, на ходу надевая меховую шапку с кокардой.

- Тоня?.. - сказал я. - Что случилось? Почему ты так?..

Она молча вытирала пыль с комода, двигаясь, как заводная кукла.

- Тоня! Ты можешь объяснить, что я не так сделал? Я виноват в том, что меня избили у тебя на глазах?

- Ах ты, жертва невинная! - она повернулась всем телом, сжимая в руке тряпку. - Избили его!.. Ты хоть знаешь, что теперь будет, цве-то-чек?.. Тебя-то не тронут, побоятся, а меня затравят тут, как собачонку! Это стадо, понимаешь, стадо! А он был - пастух. Общественное мнение - тебе это хоть о чем-то говорит?

- Так я что, был неправ, да?

- Прав, неправ, да какая разница! - Тоня размахнулась и швырнула тряпку в угол. - Ты думаешь, им жалко тебя было? Думаешь, они такие добрые, что стали жизнь твою спасать?.. Да они удовольствие получали, глядя, как Ремез из тебя душу выколачивает!

Я с трудом сел, чувствуя изнуряющую боль во всем теле:

- Ну... ты ведь тоже получала удовольствие, когда поджаривала меня.

- Да! - она подбоченилась, сверкая глазами. - Да! Единственное удовольствие, которое от тебя можно получить, это посмотреть на то, как ты мучаешься! Слабое, никчемное существо... Именно существо, да! У Ремеза-то хоть характер есть, а ты - никакой, в тебе вообще ничего нет, кроме вежливости твоей проклятой!..

- А как же любовь, Тоня? - я хотел попить, но уронил стакан на ковер, так дрожали руки. - Ты говорила, что любишь меня.

Она фыркнула, засмеялась:

- А я вообще люблю... растения.

Наверное, если бы у меня были силы, я ушел бы в тот же день, но, словно по издевательской прихоти жизни, сил не было совсем, и еще без малого неделю я терпел ее вынужденную заботу.

* * *

...И еще одна правда - последняя.

Стоял отвратительно теплый февраль - там, за стеной, у Западных ворот. Термометр показывал плюс три градуса, лил дождь, и далекое поле с остатками грязного снега казалось нарисованным мокрой кистью на мокрой бумаге.

- Не страшно?.. - спросили тоненьким голоском в приоткрывшуюся сзади дверь.

За стеной звучно ухал пневматический молот. Два раза в минуту земля вздрагивала, словно там, за темным от влаги бетоном, рушилось на нее нечто неимоверно тяжелое. На самом деле молот маленький, смешно сказать - пятьсот килограммов. Корпус алый, с буквами желтыми. Флажки вокруг вывешивают тоже желтые. Радостно выглядит.

Татьяныч, высокий, с выгоревшими в солому волосами, закрывающими лоб, стоял под крохотным навесом, кутаясь от дождя в непромокаемую черную куртку с капюшоном. Он пятый раз посмотрел на часы, хотел выругаться, но тут вышла Юля, и в последний момент вылетающее слово успело поменяться:

- Черт!

- Ты в этой куртке похож на монаха, - Юля встала рядом и повторила свой вопрос, - Не страшно?

- Да нет, - Татьяныч глянул на нее с досадой, - А можно так подумать? Что я боюсь?

- А почему б тебе не бояться? Нормальное чувство.

- Мне не за страх зарплату платят, Юля. Что он там делает? В туалете сидит?

- Нет, - давя неожиданный смех, Юля подняла воротник и поглядела весело из-под мокрого козырька, на котором висела капля, - По телефону треплется.

Татьяныч сделал большие глаза, но промолчал.

- Скажи, скажи, - подбодрила девушка.

- Это нецензурно. У нас время. Которое так дорого стоит, что у него денег не хватит расплатиться. Может, ты вместо него поедешь?

- Серьезно? А поеду!.. И собираться не надо, главное, сигареты у меня есть.

Татьяныч засмеялся:

- Я от тебя тащусь. Как удав от хлорки. Сигареты! Чудо в перьях.

Синим глазком мигнула дверь пропускного пункта, готовясь открыться, взвизгнул механизм замка, и вышел маленький и тощий Зуб с лицом, перекошенным, как от сильной боли. Глянул на Татьяныча, на Юлю, на стоящий под холодным дождем на пустой стоянке мокрый микроавтобус с круглым логотипом "Мировое Содружество", и сообщил в пространство:

- Юр, извини, я поехать не смогу с тобой. Обстоятельства...

Татьяныч перенес вес тела на другую ногу и сунул в рот сигарету:

- Ты сам понял, что сейчас сказал?

Зуб поморщился:

- Не надо на меня давить. Это дело добровольное, а у меня дети. Тебе - хорошо, ты один.

- Вот это ты правильно сказал, - зло отозвался Татьяныч, - Я один, и мне хорошо. Сволочь ты, Зуб, причем сволочь довольно-таки тупая, иначе сообразил бы, что я сейчас сделаю. Юль! Стало быть, ты едешь?

На лице девушки отразилась сложная череда чувств: недоверие - ирония - удивление - осторожная радость - снова недоверие - радость более полнокровная - восторг - собачья преданность - печаль.

- Мне не положено, - спокойно сделала вывод она, - У меня допуска нет.

- Вся, ну просто вся жизнь уперлась в кусочек пластика, - хмыкнул Татьяныч. - А этот кусочек мы достанем. Пошли, моя красавица, время - деньги.

- У нее допуска нет, - миролюбиво заметил Зуб, прикрывая синеватой губой свой уродливый, выпирающий по-вампирски верхний клык, - И никто не выдаст.

- Мы дырку в заборе найдем, - Татьяныч взял девушку за локоть и повел к микроавтобусу, - Или построим катапульту и перелетим. Счастливо воспитать детишек, Зуб, это единственное, что ты умеешь делать.

- Ладно, стой. Проводить можно?

В машине было жарко, водитель крепко спал, подпирая виском боковое стекло, пахло кофе, бензином и мокрым картоном. Лампочка в салоне, бледно-оранжевая, уютная, освещала желтые шторки на окнах, искусственную кожу сидений, рабочий столик, коробки. Татьяныч сразу расстегнулся и потрепал водителя по плечу:

- Эй, Марат, печку убавь, баня тут у тебя. А нам ехать сорок минут.

Водитель завозился, заныл жалобно, заморгал:

- Долго вы... Что, печку? Жарко? Ждал вас, заснул. Совсем раскис, заболеваю, похоже...

Машина мягко тронулась, вырулила на черное, блестящее от дождя шоссе и начала набирать скорость. Западные ворота канули в мокрый туман, и потянулась справа высокая стена, прерываемая каждые сто метров притушенными сигнальными прожекторами на сварных мачтах да красно-желтыми полосатыми будками технического контроля, отгороженными от шоссе ровно натянутой стальной сетью. Юля замерла на мягком диване спиной к водителю и лицом к Татьянычу и лишь моргала, переживая все внутри. Вымокшую кепку она сняла и положила рядом с собой, а бледно-рыжие волосы так и остались примятыми, как трава после пикника. Глаза ее тревожно скользили то по стене, то по тянущемуся с другой стороны однообразному полю, то по потолку салона, а руки ходили ходуном на мокрых джинсовых коленках.

- Не волнуйся, - улыбнулся Татьяныч.

- Юр, ты без капюшона выглядишь лучше, - преувеличенно бодро откликнулась Юля и растянула невероятно широкую улыбку.

- Не обнадеживай девушку, - посоветовал развалившийся рядом с водителем Зуб, - Не было еще такого, чтоб человек без допуска прошел. Это ж не просто пластиковая карточка.

- А тебе, предателю, слова не давали. Юль, ты расслабься, сядь посвободнее. Там все просто. Проходим, получаем рюкзаки, расписываемся в книге и садимся в поезд. По дороге будем слушать музыку - я плеер взял, знаешь, классика в современной обработке - это что-то. А потом поезд прибудет на станцию, дверь откроется, и мы ...

- ... получим железной трубой по черепу, - помог закончить Зуб.

- Спасибо, милый! - Татьяныч улыбнулся ему и критически поглядел на Юлю, - Нервничаешь ты. Жалеешь, что поехала?

Юля облизнула губы:

- В любом случае нет.

- Нечего там бояться. Дай сюда руки, смотри, как трясутся. Ты что, девонька? Нервы слабые, да? Книжек страшных начиталась?

- Они там поубивали друг друга, - сдавленно сказала Юля, - А кто остался в живых, сошли с ума и оборвали связь.

- Это сплетни, - уверенно качнул головой Татьяныч, - Не спорю, убедительные. Я бы сам поверил, если бы не знал. А я знаю, что на самом деле там все нормально. Просто вышло из строя оборудование, и все.

- Почему тогда никто не пришел?

- Почему... ну, мало ли почему. Юленька, это же не просто другой город. Или другое государство. Это все-таки АОС, можно сказать, параллельный мир. О параллельных мирах ты читала?

Девушка покивала, криво улыбнувшись.

- Вот и молодец. Раз читала, значит, понимаешь, что живут они по другим законам.

Слева неторопливо проплыло приземистое здание Энергетического центра с радаром на крыше и цветными флагами на тонких шестах, торчащими, как цветы, по периметру пустой автостоянки. Флаги намокли и висели тряпками. Стена справа пошла в сторону от шоссе, и впереди начали в мокрой дымке вырисовываться очертания щита-указателя перед развилкой.

- АОС - это АОС, - Татьяныч все держал холодные руки девушки, - Когда я был там последний раз, а случилось это, дай Бог памяти, году в восемьдесят пятом, они уже и говорили по-другому, хоть переводчика вызывай. А уж на каком языке они думали, и не знаю. Подошел ко мне один, из местных, и спрашивает: мол, как вы, дорогой мой, считаете, полетит когда-нибудь человек в космос?.. Я рот открыл и стою. Хорошо, Егор выручил, отвел его в сторону и давай что-то внушать. Долго говорил, психотерапевт доморощенный, руками все размахивал. Но убедил. Отстал товарищ...

- В восемьдесят пятом? - Юля чуть нахмурилась, - А как же Гагарин? Он ведь...

- Я тебе говорю - АОС. Поэтому Бог знает, что у них на уме. Может, они и не поняли, что связь не работает. Егор, правда, разбирается, но он там столько лет, что всякое возможно.

- Умер? - с ужасом спросила Юля.

- Почему умер? Просто мог постепенно... ну, стать... вроде них.

Девушка поежилась и замолчала. Зуб пялился в окно, за которым щит уже вырос в полнеба: "ВНИМАНИЕ! Вы приближаетесь к зоне действия Альтернативной Общественной Системы! Ограничение скорости движения 50 км/ч. Пожалуйста, приготовьте карточку допуска и следите за указаниями мониторов!".

- М-да... - Зуб почесал щеку, - Бывает же. Именно тогда, когда мне больше всего хочется туда поехать, как раз этого и нельзя. Мерзко, Татьяныч. Знал бы ты, как мерзко. Сын вчера подошел: папа, не езди, мне страшный сон приснился, что тебя там убили. А сегодня жена звонит: дети, мол, плачут, если ты человек, останься. Что мне делать?

Татьяныч промолчал.

- Хорошо тебе, ты один, - Зуб длинно вздохнул, - Даже собаки у тебя нет.

- Ты мне щенка второй год несешь.

- Да Лада никак не разродится. Ничего не происходит, когда надо.

- Хватит нюни распускать, - Татьяныч вдруг разозлился, - Сидишь тут... как баба... тоже мне, отец семейства. А вдруг там, в АОС, тоже дети плачут? И не только плачут, но и умирают, и мамы-папы тоже?!.. Извини, Юль. Это я так. Мне же нельзя без напарника, и этот козел все понимает. И тебя я беру по необходимости, иначе ни за что бы не стал. Не женская это работа.

Первый монитор серо светился, когда они поравнялись с ним и сбавили скорость. Ничего не произошло. Никаких указаний.

- Все здесь протухло, - покачал головой Татьяныч и ободряюще подмигнул Юле, - Ты посмотри, а...

Она посмотрела и пожала плечами. Ровное поле сменилось низкими бараками без окон, сетчатыми заборами и ажурными ветряками электростанции. Люди не высовывались, смешанный с дождем ветер играл тяжелыми от влаги "колдунами" на мачтах. Вдали, на огороженной красными лампочками площадке, мокли в чехлах два вертолета.

- Юль, есть хочешь? Завтракала?

- Что это ты вдруг вспомнил?

- Если не завтракала, надо будет подзаправиться. Я утром только кофе пил. Не могу есть, когда не высплюсь.

- Я-то поела...

Второй монитор торчал чуть дальше первого и не светился вообще.

- Притормози-ка, - Татьяныч высмотрел будку с незапертой дверью и стал застегиваться, - Пойду, накручу им хобот.

Юля проводила его тревожным взглядом и, стоило двери хлопнуть, пожаловалась Зубу:

- Не могу прямо, страшно.

Зуб улыбнулся, не оборачиваясь:

- Да уймись. Никуда ты не поедешь. Я же треплюсь, неужели не видно.

- Не видно, - девушка поникла и ткнулась лбом в стекло. Губы у нее начали кривиться, из прикрытого глаза потекла слеза.

- Плакать нечего, мой хороший, тебе же это во благо. Ты что? Думала, вот так просто можно взять и поехать? В АОС? Девочка, там же не проходной двор.

- Жестоко так делать.

- Жестоко было бы тебя взять. Тебе лет сколько? Двадцать?

- Двадцать три.

- Да неважно. Мало еще пожила, чтобы ни за что подставляться. Мы с Татьянычем люди взрослые, битые, всю эту кухню досконально знаем, а поджилки все равно трясутся... А вот и Татьяныч. Юрик, у тебя поджилки трясутся?

- Чего?.. Юля почему плачет? Трепло ты поганое. Юля, Юль!.. Вытри слезы, хорошо же все!.. Ну, Зуб, ну, зараза. Поехали. Мониторы сдохли, ориентируемся на глаз. Все равно тут, кроме нас, никого нет.

Рванули с места, будто убегая, проскочили еще один несветящийся монитор с треснутым корпусом и забрызганным грязью экраном. Татьяныч осматривался с видом человека, попавшего в школу, где учился много лет назад. Изредка он бросал короткие взгляды на Зуба и порывался что-нибудь сказать, но присутствие Юли сдерживало. А сама Юля сидела вялая и без всяких мыслей рассматривала картину запустения за окнами микроавтобуса.

Дождь почти перестал, и мокрый, сиротливый, заброшенный мир словно укладывался в долгую спячку. Фонари горели через один, машина подпрыгивала на колдобинах разбитой дороги, всюду жирно блестела расквашенная колесами грязь. Чем ближе к АОС, тем сильнее чувствовалось отсутствие людей, стали попадаться даже брошенные грузовики и армейские "уазики" пятнистой расцветки со сбитыми номерами.

Последнее здание перед Площадью выглядело откровенно необитаемым: непрозрачные от грязи стекла, огромная лужа перед входом, мокрые бродячие собаки, сидящие стайкой на полоске сухого асфальта вдоль стены.

- Юра, - подала голос девушка, - А что тут такое?

- Ты хочешь спросить, почему никого нет? - Татьяныч обвел взглядом пространство за окном, - Так ведь денег больше не дают. Есть поважнее проблемы. Скоро совсем все закроется.

- Разве АОС можно закрыть? - Юля удивленно подняла брови, собрав гармошкой лобик.

- Нет, АОС - нельзя. Конвенцию о свободном выборе общественной системы никто не отменял. Но у нас затухнет, это факт. Смысла нет. Даже я не вижу его в том, чтобы сидеть и сторожить вход. Это же не ядерный объект.

- Гораздо хуже, - буркнул Зуб.

- Неважно. Совет директоров два раза на эту тему заседал, я читал протоколы...

Юля приподнялась, вытянув шею, и вгляделась в морось:

- Это он и есть?

- Она, - поправил Татьяныч, - Альтернативная Общественная Система.

- Странно как-то выглядит.

- То, что перед тобой - это только вход. Раньше, я видел на фотографии, была громадная кирпичная арка с воротами, и все, кому не лень, ходили глазеть через щель, целая очередь выстраивалась. Теперь вот сделали систему шлюзов, сложнее стало что-то увидеть.

- А эти здания по бокам?

- Технические службы. Наверно, тоже пустые. Нам и неважно.

Юля задумчиво смотрела через Площадь, теребя край куртки:

- Наверное, они там тоже... выстраивались в очередь. Чтобы посмотреть на нас.

Тяжелая дверь поехала в сторону, познакомившись короткой вспышкой света с карточкой Татьяныча, и изнутри пахнуло машинным маслом, пылью и нагретым металлом.

- На метро похоже, - сказала Юля, - Запах, понимаете? Я была в Москве...

Татьяныч улыбнулся:

- А это и есть метро. Специальное, для наблюдателей. По поверхности ехать нельзя, они ведь - в целом - ничего о нас не знают. И никогда не узнают. Правило номер один гласит: не светиться.

- А правило номер два? - полюбопытствовала Юля.

- Правило номер два: если тебе что-то непонятно, прими это как данность. Представь, что ты, скажем, на другой планете - тебе легче станет.

В шлюзе было тепло, гудели электрические моторы дверей, стальной пол вибрировал от каждого шага. Чуть испугав Юлю, откуда-то появилась женщина лет пятидесяти в синем рабочем халате и молча протянула руку за карточками.

- Девушка с нами, - уверенно сказал Татьяныч, - До платформы. Слушайте, я думал, тут тоже никого...

- Никого и нет, - прокуренным голосом подтвердила тетка, - А кому тут быть? Мы вот - сутки через трое. И все. Рюкзаки получите. Просроченные, правда, пять лет не меняли. Но сойдет, лекарства только выкиньте.

- Лекарства-то у нас есть, - Татьяныч кивнул на штабель картонных коробок в руках Зуба, - Вам как, йод, парацетамол не нужен? Вата? Бинты?

Тетка засмеялась:

- Аптека с доставкой на рабочее место?.. Да не надо, есть все. Особенно бинты. Нас же взрывали, вы в курсе?

Юля вздрогнула. Татьяныч взял ее за локоть и кивнул женщине:

- В курсе. Но это все-таки не теракт, а так, мелкое хулиганство.

- Ну да, ну да... - женщина перестала смеяться, - Конечно. Надо теракта подождать.

- Я все понимаю, моя милая. И то, что войска надо прислать, тоже понимаю. Но я - сошка мелкая, а крупные тут не ходят.

Зуб уже сгрузил коробки на пол и регулировал лямки черного брезентового рюкзака с крупной надписью "Нефтехимик" на клапане. Лицо его оставалось непроницаемым, разве что морщины на лбу проступили резче.

- Все-таки пойдешь? - улыбнулся Юрий, - А как же жена, детишки?

- Не ерничай. С Юлей вон болтай, а меня пока не трогай. Я думаю.

- Чапай думает! Ну, надо же.

- Я с вами хочу, - тихо-тихо сказала Юля, - Пожалуйста. Возьмите.

- Нет, нельзя, - Татьяныч развел руками, - У тебя допуска нет. Меня посадят за нарушение правил. Надолго. Лет на десять. Хочешь, чтобы я сел?

- Врет, - хмыкнул Зуб, - Не сажают за это. Просто он отвечать за тебя не хочет, вот и все. Опасно там, совсем зона испортилась...

Прошмыгнула крыса. Тетка-дежурная прохаживалась взад-вперед по стальному настилу пола, сунув в карманы халата худые руки. У нее был вид от всего уставшего человека.

- Марат тебя отвезет, - сказал Татьяныч девушке, взвешивая в руке рюкзак, - Начальнику объяснишь, что это я распорядился тебе поехать с нами. Чтобы не влетело.

- Да все равно мне, - Юля поправила на голове красно-желтую кепку, - Сколько работать осталось? Отдел сокращают. Так и так выпихнут меня. И пинка на прощание дадут.

- Нас всех выпихнут, - философски заметил Зуб, - Еще года два, ну три, и станция закроется. Невыгодно нас держать. А я, кстати, ничего больше не умею, только АОС патрулировать. Вырос на этом. Вот веселуха будет...

- Хватит ныть, - попросил Татьяныч.

Все помолчали. Потом Юля спросила:

- Идете уже?

Юрий ей покивал:

- Удачи пожелай. Наверно, скоро вернемся. Не знаю. Должны.

Двинулись к шлюзовой двери, тяжелой, прочной, способной выдержать прямой зенитный обстрел. Надпись желтым по красному на четырех языках гласила:

"ВНИМАНИЕ! Зона действия Альтернативной Общественной Системы!

Просьба удостовериться, что карточки допуска по форме Љ 1Б находятся при вас. В случае попытки несанкционированного проникновения у вас есть 20 секунд, чтобы покинуть шлюз, после чего будет открыт огонь на поражение.

Приготовьте ваши карточки. Войдите за ограничительную линию.

Следуйте голосовым инструкциям".

Зуб и Татьяныч шагнули вперед, Юля осталась. Она смотрела, как две карточки исчезают в приемной щели, и на панели загорается яркая зеленая лампочка. Это было до смешного похоже на кадры из какого-то фантастического фильма о секретных лабораториях, и она, не удержавшись, фыркнула.

- Возьмите ваши карточки, - четко произнес усиленный динамиком мужской голос и повторил то же самое на английском, французском и немецком, - Нажмите "Ввод".

Дверь поехала со скрежетом застоявшегося механизма, и в расширяющуюся щель ровно задул неживой тоннельный ветер.

"Смотреть-то никто не запрещает", - мельком подумала Юля, стоя за ограничительной линией и нервно теребя ногти.

Это было то же самое, что стоять, склонившись над раскрытым люком самолета на высоте двух тысяч метров. Так же хватает за сердце. Сколько раз читано, сколько слухов пересказано, а все равно неизвестность страшит, как смерть. Не дышать - и в пустоту. Одним взглядом, за несколько секунд, объять все, что есть по ту сторону - и запомнить навечно.

Там было полутемно, горели вполнакала электрические светильники, блестели пустые ровные рельсы, убегающие в глухую черноту. Сухая ровная платформа зияла, как чистый лист бумаги - без слов, а вот между рельсов стояла вода, черная, как нефть.

- Э, а поезда-то почему нет? - изумился Татьяныч. - Должен пять минут как здесь стоять. Не понял - замены не будет?

- Не придет, заведем дрезину, - буркнул Татьяныч. - Делов-то... Вот, я помню, в девяносто третьем...

Дверь поползла обратно, и Юля напряглась, силясь увидеть и услышать что-то еще, хоть какую-то примету иного мира прежде, чем мир этот будет отрезан. А ничего. Чуда не произошло. Татьяныч обернулся, помахал рукой, улыбнулся сдержанно, а Зуб все шагал вперед, неся свои коробки, и ветер дул ровно, как вентилятор, раздувая их черные, как у монахов, одежды.

Дверь закрылась, отрезав голоса. Юля постояла еще и пошла назад, к машине, где Марат снова сладко спал. Ей показалось - они никогда не вернутся, и сборы их в дорогу выглядели естественно лишь на первый взгляд. Они ушли насовсем, по своей воле или нет, но это - так.

Водитель проснулся, зашевелился, буркнул что-то и снова заснул. Юля уселась рядом, приблизила ухо к его губам: он напевал детскую песенку-считалку о девочке, которая устроила дома пожар просто потому, что была очень любопытным ребенком...

...Всколыхнулось. Я вижу красное зарево за огромным полем, на границе стылой черной земли. Мне нужно многое успеть до того, как воздух прорежут чистые лучи, и круглый небосвод зальет голубизна. Это - моя ночь. Если ничего не изменится сегодня - ничего не изменится никогда.

Страшное слово - "никогда". Я сам себе страшен сейчас, потому что впервые не знаю, кто я на самом деле и где нахожусь. Вроде бы - все ясно: угасающий день, окраина города, в котором я вырос. И я, уже не впервые, стою здесь, сунув руки в карманы, и смотрю на закат.

Но что будет, если этот закат - последний?

* * *

Мне мало что осталось рассказать о своем прошлом, все теперь покрыто для меня словно бы тонким слоем пепла, даже самые светлые воспоминания - Хиля, наша с ней квартира, уютные вечера под круглой лампой со стеклянным малиновым абажуром, милая мордочка Ласки, забавные вещи Зиманского и он сам со своими зализанными за уши волосами и нелепыми костюмами. Впрочем, Зиманский канул в прошлое не навсегда, но я еще не подозревал об этом, покидая моросящим летним днем маленький северный поселок.

Мне дали повышение - перевели в Управление по распределению жилого фонда, в областной центр, и последняя картинка, относящаяся к глухому северному краю - мелкий дождь, блестящий, будто маслом политый асфальт центральной площади, мокрая черная машина и беременная (теперь уже - бывшая) жена Ремеза, которая принесла от него письмо.

- Извините, Эрик, - у нее оказался довольно приятный голос, а лицо совсем смягчилось и стало грустно-женственным, - он тут прислал для вас... Может, не возьмете? Вдруг там какие-то гадости?

Я уже погрузил свои чемоданы и стоял, держа над нами обоими зонтик.

- Как, Лиза, муж не обижает?

- Нет, - она улыбнулась. - Муж у меня хороший, на вас чем-то характером похож. Называет меня только "ласточка". Так суетится с этим ребенком, просто смешно... Рожать только через три месяца, а он уже все купил, даже книжки с картинками.

- Книжки-то зачем? - я взял письмо и сунул его в карман.

- А для развития! - она похлопала себя по животу. - Мол, как только родится, будем читать ему вслух. Смешно, да?

- Он просто вас любит, - я пожал ей руку и забрался в машину. - Счастья вам.

- Тоня пьет, - тихо сказала Лиза. - Приходит со смены и пьет. В Санитарный будут отправлять, наверное...

Стыдно признаться, но Тонина судьба меня совершенно не волновала. Я даже не слишком удивился, когда прочитал через месяц в газете о ее гибели: забравшись в свой старый товарный вагон, она задвинула тяжелую дверь, разлила по полу большую бутыль керосина и чиркнула спичкой. В заметке говорилось, что она была сильно пьяна и не соображала, что делает...

И еще - тоже стыдно признаться - я долгое время боялся распечатать письмо, настолько живы были воспоминания о смерти, до которой оставалась всего лишь одна открытая дверь. Ремез мог меня убить и не убил по чистой случайности, просто, наверное, общая сила толпы перевесила его бешенство и разомкнула стальную хватку. Мне повезло, что это был не честный поединок - один на один.

Уже закончился ремонт в моей новой служебной квартире, просохла краска, а я все не вскрывал конверта. Он валялся в ящике стола, желтея, и полетел бы в конце концов в мусорное ведро, если бы не Глеб.

Точнее, не он сам, его-то уже не было на свете, а неожиданный привет из прошлого, догнавший меня на стыке каких-то двух эпох моей жизни.

Я позвонил Хиле, стоя в пыльной духоте центрального почтамта, и услышал почти незнакомый голос в трубке:

- Да!

- Привет, - помимо воли я говорил с ней мягко и ласково, как раньше. - Это Эрик, ты меня узнала?

- Эрик? - Хиля будто споткнулась о ступеньку крыльца. - Ну да, конечно. Привет. Ты откуда звонишь? Мне сказали, ты уехал...

- Уехал, и уже давно, - я засмеялся. - Отстала ты от жизни. Я тут даже жениться успел, да только... В общем, неважно, брак уже истек.

- К чему ты мне это рассказываешь? - ее голос остыл на несколько градусов. - Мне-то какое дело до твоей личной жизни? Кстати - я нашла письмо. С твоей стороны это мерзко, Эрик.

- Какое письмо? - теперь споткнулся я.

- Адресованное твоей матери, вот какое. Если честно, я думала на Зиманского, а это все-таки ты его стащил.

- Где ты нашла? - во рту у меня пересохло.

- Хотела выкинуть твою старую куртку, она в шкафу валялась, только место занимала. И вот там, за подкладкой...

- Ага, понятно. Да, это мерзко, - мне уже почти расхотелось разговаривать. - Как у тебя-то дела? Наверное, дети уж большие?

- Какие еще дети? Я и не замужем, с родителями живу.

Душа во мне взлетела, но тут же рухнула обратно.

- Что молчишь? - Хиля усмехнулась. - Мне только двадцать семь лет, я еще сто раз успею.

- Двадцать семь, - повторил я. - А мне все кажется - четырнадцать, как тогда. Боже мой, я половину жизни тебя знаю...

- А как твоя мечта о дочке - сбылась?

- Не совсем. Но я, по крайней мере, видел ее...

- Что? - Хиля на том конце провода застыла, кажется, в шоке.

- Ничего. Пока. Как только я буду готов вернуться - я вернусь. Может, и встретимся.

Она ничего не ответила и повесила трубку, а я торопливо, почти бегом, вернулся домой и разорвал конверт. Каждое письмо обязано дойти до своего адресата - это закон.

Там, на крохотном листочке казенной бумаги, размашистым почерком Ремеза было написано: "Я выяснил. Это был твой дед. Поздравляю с такой правдой и желаю выжить с ней!". Он немного опоздал. Я все понял уже давно.

Остается добавить немногое: я попросил перевода через год и восемь месяцев, и меня вскоре отпустили на прежнее место, на прежнюю должность, в мой родной город. Я прилетел на "Ладье" вместо того, чтобы тащиться поездом, и впервые в жизни увидел в иллюминатор маленькую, совсем игрушечную землю с ровными квадратиками полей, лентами дорог, сверкающими монетками озер и разноцветными россыпями городов, похожими на раскатившиеся бусинки фантастического ожерелья. Помню мягкое самолетное кресло с белым подголовником, небольшой вкусный обед в лоточке из фольги, бумажный стаканчик красного вина, конфеты "Аэро" от тошноты, улыбающихся стюардесс в голубой форме с золотыми крылышками на пилотках и особый запах "Ладьи" - совсем не такой, как в крошечном "Икаре".

А город был все такой же старый.

Дом на набережной давно снесли по причине ветхости, и мне дали квартирку в центре, в полуподвале красивого добротного здания. Пригодились накопленные за годы севера деньги: я купил мебель, маленький холодильник, приемник с проигрывателем, книги, кучу новых пластинок, сделал ремонт и завел котенка, поразительно похожего на Ласку. Впрочем, малышу не повезло: он разболелся от подвальной сырости, и я отдал его кому-то в конторе. После мне рассказывали о нем каждый день: что ест, во что играет, как себя ведет - до тех пор, пока я не попросил прекратить, чтобы не расстраиваться.

На службе, в первое же утро, ко мне подлетела наша прежняя машинистка, красивая, совсем не постаревшая, и повисла у меня на шее. Я удивился, до чего рад ее видеть - а ведь, казалось бы, почти и не вспоминал. Она словно исчезла для меня в тот далекий день, когда ушла в декретный отпуск, и, стыдно сказать, мне даже в голову не пришло позвонить ей домой и хоть поинтересоваться здоровьем.

- Ну, свиненок! - отстранившись, она посмотрела на меня сияющими глазами. - Как я по тебе скучала! Хоть бы строчку написал, что ты, где ты... А Яну уволили, буквально сразу, как ты уехал - что-то она там натворила по моральной части. Так я, представляешь, ребенка под мышку и - сюда, печатать! Что было делать?..

Я засмеялся:

- У тебя кто родился-то?

- Обидно до слез - парень! - он тоже прыснула и оглянулась на улыбки сослуживцев. - Ты представляешь? Я-то на девчонку настроилась, бантиков всяких ей накупила розовых, а тут - здрасьте! Пацан, четыре двести, весь в папашу. И угадай, как назвала?

Я добросовестно задумался, но вдруг понял и искренне прижал руку к сердцу:

- Спасибо.

- Не за что, будут трудности - обращайся.

Все вернулось к прежнему, несмотря на пословицу, что в одну реку не войдешь дважды. На моем месте, оказывается, все это время трудился странноватый пожилой дядька, который собирал спичечные этикетки, солидно рассуждал о политике, учил окружающих жить и сочинял стихи - в общем, достал всю контору. За два месяца до моего возвращения его торжественно проводили на пенсию и вздохнули, наконец, спокойно.

- Ты вернулся - и молодость как будто тоже вернулась! - заметила машинистка, увидев меня на старом месте, за столом слева от двери. - Расскажи про север! Откуда у тебя шрам на лбу - белый медведь напал? Ты вообще какой-то взрослый, мне даже неловко тебя на "ты" называть. Привыкла: мальчик, мальчик, а тут... Ну, Эрик, не молчи, что ты надулся, как тезка твой, когда я ему конфету не даю?

Я сидел, жмурясь от тихой радости:

- Да все хорошо. Просто я, кажется, счастлив снова вас всех видеть. Особенно тебя, конечно.

- А-а, - она понимающе махнула рукой. - Бывает. Через неделю втянешься и опять начнешь бухтеть, как тебе все надоело. Я тоже, как вернулась, первый день тут летала, громко вереща... Слушай, это правда, что Эльза тебе больше не жена?

- Все правда, - я снова жмурился.

Эта женщина, наверное, осталась единственным близким мне человеком, словно опровергая собой идею о том, что между двумя людьми разного пола невозможна настоящая дружба. Она была мне именно другом, преданным, ласковым, все понимающим - таким, о котором мечтает, пожалуй, любой. И все-таки - я еще не отчаялся найти кого-то, кто однажды скажет: "Я тебя люблю", и это на самом деле будет любовь...

...А потом я, который сроду ничего не крал, неожиданно стащил куртку в магазине промышленных товаров. Но сначала, за две недели до этого события, в дверь моей квартиры прерывисто позвонили - если не ошибаюсь, это было часа в два ночи, в сильную вьюгу.

Я крепко спал возле газовой печки, и снилось мне что-то хорошее, теплое, похожее на ощущение от Ласкиной шерсти или от мягких волос моей дочери - неважно, просто это было - счастье. Тревожное повизгивание звонка оборвало сказку и вернуло меня в темную ночь, полную завываний ветра и снега, бьющегося в стекло.

Зевая и натыкаясь на углы, я добрался до двери, выглянул в глазок и увидел в свете старомодной угольной лампочки закутанную фигуру пожилого мужчины в надвинутой до самых глаз черной вязаной шапке.

- Кто там? - хрипло со сна спросил я, надеясь, что этот странный человек просто ошибся дверью.

- Эрик, это ты, что ли, хрипишь? - голос его показался мне очень знакомым. - Открывай, это я, Егор.

- Егор?.. - распахнув дверь, я всмотрелся в его морщинистое лицо. - Зиманский Егор?..

- Ну, ты даешь! - он шагнул через порог, обдавая меня снежным холодом, и захохотал. - А вот тебя время не берет, черта этакого! Что, не узнаешь?

Я узнал, хотя и не мог поверить в это: неужели Зиманский?.. Он сорвал шапку, и я увидел у него обширную плешь, покрытую мелкими родинками, словно веснушками. Лицо тоже сильно износилось, и мы теперь совсем не производили впечатления людей с пятнадцатилетней разницей в возрасте: я все еще выглядел очень молодым и вызывал материнские чувства у сорокалетних женщин.

- Ну, Эрик! - Зиманский повернул меня к свету. - Ну, привет... братишка.

С собой он принес большой туристический рюкзак с потертыми лямками и туго затянутыми ремнями и с облегчением поставил его на пол в прихожей. Я, все еще крайне озадаченный, пошел ставить чайник, а Зиманский уселся разбирать вещи и кричал мне через всю квартиру:

- Я Хилю видел! Да-да, серьезно. А она здорово пострашнела, на мать похожа становится. Толстая, переваливается, как утка... Немного ты потерял! Слышишь меня?

- Слышу, слышу, - я тоже видел бывшую жену, но не считал, что она выглядит так уж плохо. - Ты варенье будешь? Наша машинистка меня угостила, апельсиновое.

- А-а, это та, которая тебя усыновила, в конторе? Как она, родила?

- Да, у нее мальчик - тоже Эрик.

- Ну, надо же! - захохотал Зиманский. - Это любовь!

- Все бы тебе издеваться, - я вернулся и стал смотреть, как он раскладывает по полу какие-то сшивки топографических карт, плотные бумажные пакеты, пачки фотографий, топорик, моток электрического шнура, фонарь, несколько теплых свитеров, "кошку" с тросиком, монтировку. Руки у него загрубели и были содраны на костяшках, словно ему пришлось с кем-то драться. А глаза меня просто поразили - они горели лихорадочным, почти сумасшедшим огнем, способным, кажется, поджечь все вокруг.

- Эрик, - он поймал мой взгляд, - а я тебя не стесню, если поживу какое-то время? Мне, видишь ли, пока некуда деться...

- Ради Бога, - я присел рядом с ним на корточки и взял в руки сложенную карту. - Что это?

- Это... - Зиманский посмотрел и усмехнулся, - это планета Земля. Планета, которой не существует. Сам не знаю, для чего я ее взял, мне эта карта и не нужна.

Я расстелил на досках пола огромное, закатанное в целлофан полотно:

- Какие-то части... Острова, что ли?

- Материки, - он весело засмеялся. - Ты все такой же дремучий и дикий. У вас, конечно, своя география, но нельзя же не знать, что на нашей планете...

- Погоди! - невольно перебил я. - А твое письмо? Зачем ты это опять - "у вас", "у нас"...

- А письмо - это просто так, - Зиманский посерьезнел. - Уж больно Хиля рвалась мир посмотреть, вот я и решил ее остудить немного. Боялся, дел натворит, потом не выкрутишься. Знаешь, Эрик, она ведь не побоялась бы тебя бросить, лишь бы увидеть место, где существует телевидение. Нашла, тоже мне, диковинку...

- Ну, она меня и так бросила, - я все еще разглядывал карту. - А где наша страна?

- Во-от тут, - он очертил пальцем небольшой участок материка с полукруглым словом "Евразия". - Значительная территория. Соседние страны гораздо меньше.

Я не верил ни одному его слову, но слушать было занятно.

- А вот тут - мы, - Зиманский обвел еще один участок. - Видишь, как интересно? На первый взгляд выходит, что наши границы заходят друг за друга. Но это - не границы в обычном понимании, тут совсем другое... Карта старая, семидесятого года, по ней не видно, как все обстоит на самом деле. Тогда вас вообще не наносили, считалось как бы, что вас и в природе нет.

Засвистел чайник.

... - А потом у нас на станции взорвалась бомба, - рассказывал он через несколько минут, старательно дуя в чашку, будто пытался загасить в ней пожар. - Представляешь, заступаю утром на дежурство, и вдруг ка-ак даст! - очнулся уже на газоне, башка разбита, кровища хлещет...

- Как это - бомба? - удивился я, вспомнив рассказы северян о ядерных взрывах. - Какая?

- Не знаю. Обычная бомба. Говорят, почти полкило тротила. Это вещество такое, взрывчатое. Серьезно станцию раздолбило, ни одного стекла, потолок в машинном зале обрушился, вся проводка к черту... Ты так не смотри, теперь это в порядке вещей.

- А кто... ну, кто это сделал?

- Террористы, - буркнул Зиманский, делая осторожный глоток. - Хороший у тебя чай, вкусный.

- Ты погоди, какие террористы? Кто это?

- А черт знает. Ведь не поймали... - он невесело улыбнулся. - Сам знаешь, не пойман - не вор. Ну, а я, недолго думая, рюкзачок собрал и - огородами. Суматоха, паника, сигнализация воет... на меня дежурная даже не посмотрела, когда я пропуск свой в щель вставлял. Лицо знакомое - и ладно. Потом-то, ясно, спохватились, да только где ж меня искать?

- Так ты просто сбежал, что ли?

- Выходит, сбежал, - он погладил свою конопатую плешь. - У меня вход только в первый сектор, но автоматика, как всегда, не работает, сам дверь отжал - монтировкой вон той. И бегом, аж пятки засверкали, - ему стало весело, и он заулыбался, вспоминая. - Дней десять добирался, боялся в гостиницу зайти - вдруг у вас деньги изменились или что-то в таком духе. Потом обнаглел, конечно. Ничего у вас не меняется, вы - не мы.

Я положил ему еще варенья. Спать совсем расхотелось.

- Милый ты мой! - Зиманский вдруг порывисто обхватил меня за шею и притянул к себе. - Как же здорово, когда есть друг! Знаешь, как в стихах... "Когда есть друг, то безлюбовье не страшно нам, хотя и дразнит бес легонько по временам...". Это Евтушенко, - пояснил он на мой вопросительный взгляд. - Для тебя пустой звук, а у нас он - поэт очень известный.

- А как дальше?

- "Бездружье пропастью не станет, когда любовь стеной перед обрывом ставит свою ладонь".

- Красиво, - я кивнул. - И точно, наверное - если бы я знал, что такое любовь...

- Не грусти! - Зиманский беспечно махнул рукой. - У тебя в жизни хоть что-то вроде любви было, а я и этим похвастаться не могу. Не любят меня женщины, никого они не любят, кроме самих себя...

- Ну, начинается, - я выбрался из его неловких объятий. - Еще один Ремез на мою голову...

Он вдруг насторожился:

- Что за Ремез?

- Он меня чуть не убил, на севере...

- Давай-ка, рассказывай. Знал я одного Ремеза, на редкость мерзкий тип...

Часов до шести утра я только говорил, а Зиманский - внимательно, навострив уши, слушал и удивительно напоминал при этом сову, я чуть не засмеялся над выражением его лица.

- Нет, это не тот, - наконец, вздохнул он, как мне показалось, разочарованно. - Может, брат? Ты не в курсе, от кого твой-то обо мне узнал? Нет? Жалко. Хотелось проследить цепочку. И сильно он тебя отделал?

- Жив, как видишь, - я уже немного охрип от непрерывного монолога и снова захотел спать. - Долго, конечно, отлеживался. Ему дали шесть лет, по максимуму, на урановых шахтах.

- А Тоня твоя - ну и сучка! - искренне восхитился Зиманский.

- Перестань, - я безудержно зевал. - Мне сейчас на службу идти, даже не представляю, как работать буду. Ты тут отдыхай, поешь что-нибудь, в холодильнике вроде колбаса осталась. Чаю попей. Я в шесть часов вернусь.

- Может, не пойдешь? - он поймал меня за руку. - Сто лет не виделись!.. Хотя да, о чем это я. У вас же не принято работу прогуливать, все забываю.

Через силу проглотив кусок хлеба с маслом, я оделся, брызнул в лицо холодной водой из-под крана и заставил себя настроиться на долгий служебный день. Зиманский уже развалился спать на моей кровати и лишь помахал вслед, не вставая:

- Ты только не задерживайся, сразу приходи. Странно мне как-то здесь одному.

- Книжки почитай, - я тоже помахал и вышел.

Холодный ветер меня все-таки разбудил. Нет лучшего средства от сонливости, чем двадцатиградусный мороз.

Ни на что не похожее чувство овладело мной по пути, в автобусе с раскрашенными ледяным кружевом стеклами. Я, конечно, и не думал куда-то сообщать о возвращении Зиманского, но - если поверить его словам - выходило, что он сбежал из своего прекрасного "другого" мира сюда, к нам, и это означает - у нас лучше! Если бы можно было с кем-то поделиться этим открытием, я немедленно крикнул бы на весь свет: ура, наша страна вновь победила, мы - самые, самые, самые!..

Хиля, наверное, сказала бы: "У тебя очередной приступ патриотизма, котенок", а я был просто счастлив, без ярлыков.

День тянулся медленно, но все же истек, и, войдя в свою квартиру, я увидел с удивлением, что Зиманский до сих пор спит. Он и не вставал, чайник, продукты на полках холодильника - все осталось нетронутым. В беспорядке валялись на полу вещи, так и не разложенные по местам. Как же он, должно быть, устал за свой долгий путь, что умудрился проспать целых десять часов?

На цыпочках, чтобы не мешать, я собрал себе ужин и уселся с книжкой (пусть говорят, что читать за едой вредно), но тут он застонал и открыл глаза:

- О! Ты что, не пошел на работу?.. Который час?

- Четверть седьмого.

- Надо же, как я... - Зиманский сел на кровати и потер опухшее лицо.

Потом он жадно ел сваренные мной макароны, пил в огромных количествах чай и говорил, говорил - его будто прорвало после долгого молчания.

Так у нас и пошло. С собой Зиманский привез двухлитровую банку чистого спирта; каждый вечер он разводил его водой пополам с вареньем и пил, как компот, ни на минуту не переставая рассказывать.

То, что я услышал от него, было неправдоподобно, но захватывающе, как интересная книга или фильм ужасов с призраками и летающими гробами - я слушал, открыв рот, хотя и не верил почти ничему из этого бреда сумасшедшего.

А как можно было поверить? Он говорил о странных вещах: о курсе какого-то "доллара", который все время то растет, то падает, о бесконечных гражданских войнах, о "наркотиках" и ужасной болезни, скосившей уже не одну тысячу человек, об убийствах и похищениях людей, о "мафии", русской и не русской, о нечестных политиках, о двух жилых домах, взорванных в центре огромного города, и жителях других домов, вынужденных охранять по ночам свои жилища, о разрушенном бомбой подземном переходе, о "ночных бабочках", о "нелегалах", о целом автобусе с детьми, которых бандиты взяли в заложники, об "экологической катастрофе" и озоновых дырах, о "клонировании" людей и загадочной овечке по имени Долли...

У меня начинала болеть голова, и тогда Зиманский резко менял тему.

- Дорогой Эрик! - сердечно улыбался он. - Ты даже не понимаешь, что счастливы вы только потому, что ни черта не знаете! Ни черта! Вы - подопытные кролики, микробы, которых поместили однажды в питательную среду, защитили пару диссертаций и позабыли о вас, а вы, милые, неожиданно начали в этой среде размножаться, целый мирок выстроили и никого теперь в него не пускаете! Ядерное оружие у вас есть, никаких мораториев на его использование вы не подписывали, черт вам не брат - конечно, вас боятся. Ой, как боятся! Даже не вас, а того одного, кто стоит над вами. Ты знаешь, как его зовут? Не знаешь? И я - не знаю! Но ладно - я, а тебе это просто неинтересно, вот в чем вся суть!..

Я вежливо кивал, надеясь, что он прекратит, наконец, фантазировать и поговорит со мной нормальным языком. "Отец" учил: надо дать человеку выговориться, он сам скажет все, что надо. Но из Зиманского извергался неистощимый поток слов, в которых он захлебывался сам, как в снежной лавине:

- Сказать, почему тебя не интересует глава твоего государства? Да потому, что тебе хорошо, сукин ты сын, ты молишься на свой гимн, на свой серп и молот, и ни хрена больше тебе не надо! Несчастное ты мое социалистическое чудо! Как я тебе завидую!

- А что тебе-то мешает?

- Знание! - он наливал себе новую порцию пойла. - Кто такой пессимист? Это оптимист, который слишком много знает!.. Однажды, когда наши деятели доберутся до вас, ты, беззащитная ромашка, первым сломаешься на этом. И мне будет тебя от души жалко. А они ведь доберутся, у вас же целый нетронутый оазис здесь!

- Ты имеешь в виду войну? - я чувствовал не страх, а лишь раздражение. - А кто ее допустит?

- Господи, не будет никакой войны, просто в один прекрасный день не я, а совсем другие люди отожмут монтировкой сломанную дверь и хлынут сюда скопом, как саранча!

Такие разговоры меня злили, и тогда он менял тему снова:

- Ну хорошо. Скажи, ты считаешь себя свободным?

- Конечно.

- Да нет, именно себя, лично! Как человека! Не понимаешь?.. Ну, делал ты хоть раз что-нибудь по своему желанию, а не потому, что так положено в обществе? Что ты плечами пожимаешь? Эрик, родной, да ты просто не представляешь, что такое свобода. Ты счастлив?

- Сейчас не очень, особенно когда ты заводишь свою шарманку.

- А ведь все взаимосвязано. Счастье - это свобода. Свобода выпустить себя из себя. Ну, как в детстве, когда ты взял и поджег сарай. Тебе этого захотелось, и неважно, что это плохо. Это свобода, вот и все.

Я устал. Странно как-то - устать от человека за такой короткий срок, всего за пару недель. Но он измучил меня неимоверно, до тоскливой боли в сердце, особенно своей пресловутой "свободой", на которой его окончательно замкнуло.

- Да ты попробуй хоть раз поступить не по шаблону! - сказал он мне утром последнего, решающего дня. - Попробуй сделать так, как хочется. Побудь плохим, неужели тебе ангелочком быть не надоело? Тебя так и будут бить, такого вот хорошего... Хороших никто не любит.

Я готов был плакать от отчаяния и умолять его замолчать. Но это было бесполезно, и в четверг, выйдя из своей конторы последним, я двинулся не в сторону своего дома, а просто так, куда глаза глядят, пиная обломок сосульки. На душе было плохо.

Глаза мои глядели в темноту дворов, подсвеченную редкими фонарями, а ноги несли в магазин промышленных товаров.

Там я украл куртку - и прошлое слилось с настоящим...

* * *

На поверхности синел кристально-чистый, насквозь солнечный, пронизанный яркими лучами день. Солнце уже переползло на западную часть неба и приветливо повисло над невидимым сейчас служебным домом. Перекликались галки, одна из них уселась на ветку дерева и качалась на ней, словно на качелях. Все это было странно видеть - после подземелья, после бесконечной беготни и потоков электрического света - просто день. Территория спецгородка, заваленная, словно тут пронесся ураган, сломанными сучьями, досками, оборванными проводами, кусками штукатурки и битым стеклом была пустынна, вдалеке маячили фигуры солдат, а еще дальше, там, где ворота, вращалась синяя мигалка "скорой помощи". Вертолет давно улетел, но мне казалось, что я еще слышу шум его винтов - на самом деле, конечно, никакого шума не было, просто от усталости у меня гудело в ушах, в голове, во всем теле. Я шел, автоматически переставляя ноги, и чувствовал: все. Больше я ничего не могу, даже разговаривать с веселой возбужденной Милой, в которой вновь проснулась ее живость, а вместе с ней ускорилась речь. Она, казалось, совсем перестала думать об отце, лишь бледность да опухшие глаза выдавали полную страданий ночь.

У груды щебня и битого кирпича, которая когда-то была красивым старинным зданием, толпились люди в разорванных белых халатах и рыжих спецовках, кто-то курил, кто-то истерически смеялся над несмешным анекдотом. В стороне стояла плотной шахматной ладьей продавщица Ивкина в размотанном платке и неумело затягивалась папиросой, зыркая туда-сюда заплаканными глазами.

- А где все остальные? - спросил майор, глядя почему-то на девочку, а не на ее мать. - В убежище?

- У нас нет убежища, - Мила удивленно подняла брови. - Оно нам без надобности. На случай нападения снаружи - подвал, ну, а изнутри... - она развела руками. - Если изнутри, то никакое убежище не поможет.

- Как- нет?.. - офицер побледнел. - Но генерал Куберт...

- Я же сказала, - отозвалась с ноткой раздражения Мила, - что спрятаться людям негде. Ищите теперь, стучите во все комнаты...

- Мы собрали только сорок человек... - пробормотал он, отходя в сторону, и стал зачем-то с преувеличенным старанием отчищать запачканный известкой рукав.

- Думать надо было, - моя усталая спутница неожиданно зевнула, сладко, от всей души, и сонной кошечкой посмотрела на меня. - Дойдешь? Хотя бы до ворот? Они нас отвезут, думаю. Но здесь - ты сам видишь - машине не проехать.

Я пообещал дойти, почти не слыша, что говорю, потому что взгляд мой неожиданно остановился на знакомом до еканья в сердце предмете: под деревом, крона которого была срезана взрывом, как лезвием, лежал на снегу совершенно невредимый, туго перетянутый шпагатом сверток - мой или не мой, теперь уж не понять.

- Эрик? Что-то не так?..

Я отпустил руку Милы, искалеченным насекомым добрался по сугробам до свертка, поднял его и долго держал, думая о какой-то ерунде: надо прямо сейчас развернуть его, посмотреть, что внутри, и - если там нет ничего ценного - завтра же съездить в Управление Дознания, где в шкафу, в туалете, лежит куртка. Обязательно надо. Но не на глазах же у военных?..

За воротами, меряя шагами неширокую площадь, маялась замерзшая старушка, маленькая и худая, похожая на забавную, закутанную до глаз обезьянку. В стороне собралась толпа медиков, солдат, специалистов гражданской обороны, отдельно стояла, переминаясь на месте, огромная бригада дворников с носилками и лопатами - и всех щедро заливало солнце. А старушка была одна - между нами и ими.

- Сынок! - заметив, что ворота выпустили нас, она безошибочно затрусила ко мне. - Сынок! Ты не знаешь - Поля там есть? Я в больнице была, мне там сказали, что ее сюда повезли. Позвоночник у нее. Не знаешь, где она там лежит? - старушка потрясла жидким кульком. - Я ей гостинчик принесла. Доктор сказал, она меня везде искала... а я просто на чай зашла к соседке да и засиделась... Сынок, а?.. Полина ее зовут, молоденькая такая девочка...

Мила опустила глаза, а я, изо всех сил стараясь говорить естественно, ответил:

- Я ничего не знаю, бабушка. Вон, видите, офицер? К нему подойдите, у него список.

- Да он не говорит! - сердито воскликнула старушка, гневно сверкнув глазами в толпу. - Холодно стоять-то, а внутрь не пропускают. Говорят, бомба там взорвалась. Полю-то как, не задело? Она там в безопасном месте, да?..

Я покивал ей, увлекая Милу прочь. Девочка уже далеко убежала от нас, ее белая шапка мелькала возле темной громады бронетранспортера, и механик в кожаном шлеме терпеливо рисовал ей на снегу чертеж.

- Давай-ка отойдем в сторону, - я высмотрел вдалеке мирную скамейку под деревом, возле которой бродячая собака внимательно изучала на чистом снегу метки своих собратьев.

- Эрик! - Мила покосилась на сверток и испуганно схватила меня за руку. - Может, не надо? Пошли домой, выбрось его к черту! А вдруг там... что-то...

- Помилуй, ну что там может такого быть? - я весело тащил ее, не замечая усталости, вновь начавшейся боли в глазу, удивленных взглядов солдат. - Я больше не могу - надо посмотреть! Ты пойми - иначе кто-то другой его подберет, и...

- Пусть! Пусть! Только не ты!..

Мы уже дошли до скамейки, и я бухнул сверток на холодные крашеные доски. Мила горестно вздохнула и села рядом с ним, сложив руки на коленях:

- Ну, давай. Даже если там бомба, лучше уж я буду рядом.

- Глупости какие! - мне стало весело, и я, с минуту промучившись с узлом, развязал шпагат, швырнул его в сторону и развернул, наконец, бумагу.

************************************

404