Задача: синтезировать фрагменты журналистского(один или больше отрывков) и кристаллического(один или больше отрывков) типа.
Условие N1: использовать фрагменты обоих типов.
Условие N2: в любой комбинации должны присутстовать как представители отечественной(желтый), так и представители восточной литературы(голубой).
Условие N3: антураж должен быть восточным. Его должен задавать один из фрагментов восточной литературы.
Условие N4: должны одновременно выполняться условия N1, N2 и N3.
Юридические справочники читать бесполезно - наш дикий капитализм устроен таким образом, что нет никаких механизмов, способных гарантировать тебе при разводе хотя бы то, что с тобой останутся любимые домашние туфли, расшитые бриллиантами. Поэтому включаем женскую интуицию. Внимательно всмотрись в лицо своего избранника - например, когда он спит или вынимает из за пазухи кошелек - и попробуй прикинуть, есть ли у твоего потенциального противника в деле раздела имущества хотя бы крохи совести? Узнай побольше о его семье, познакомься с родителями - если они до сих пор не ютятся в Жулебино, у тебя тоже есть шанс. Понаблюдай, подает ли он на улице нищим. Наполняются ли слезами умиления его глаза при виде дурацких открыток с пухлыми младенцами. Невзначай поинтересуйся, не топил ли он в детстве котят. Если все эти наблюдения приводят тебя к положительным выводам, приступай к реализации плана по обеспечению собственной блестящей будущности. План прост и незатейлив - чем больше детей вы заведете, состоя в браке, тем тяжелее ему будет бросить тебя без средств к существованию.
Мы предчувствуем упреки в женском цинизме, но это не более чем простая предусмотрительность. Увы, опыт подсказывает, что зерна мирных семейных ценностей в душе среднестатистического русского мужа миллионера скорее всего не прорастут. Но даже если там и покажется хилый росток, это никак не скажется на его регулярном сексе с секретаршей и прочих невинных удовольствиях, которые может себе позволить твой совершенно не нищий муж. Неучтенный закон физики гласит: отказаться от связи с секретаршей олигарх может исключительно ради связи с другой секретаршей - более молодой. Все что остается жене - это утешаться коробкой шоколада с утра, бутылкой "Пино Гриджо" вечером, бесконечными разговорами с подружкой или покупкой чего нибудь такого, стильного... например, антикварного контрабаса из красного дерева.
Если с морально нравственными ценностями у твоего избранника окончательно не сложилось - есть запасной вариант. Там, где не помогает высокая мораль, на помощь приходит высокая стоимость движимого и недвижимого имущества. Опыт показывает, что совместное владение собственностью куда эффективнее в деле сохранения семьи, чем такие эфемерные понятия, как: любовь и взаимная привязанность. Поэтому самым лучшим подспорьем в деле сохранения семьи для русской женщины является гражданство Соединенного Королевства Великобритании. Если ты по нелепой случайности останешься просто россиянкой, любые имущественные претензии кончатся печально.
Например, ты сильно удивишься, когда, потребовав при разводе ежемесячной ренты, в зале суда выяснишь, что твой муж работает дворником в собственной конторе и его официальная зарплата - двести долларов, При таких обстоятельствах не стоит даже пытаться просить судью ставить следственный эксперимент с целью выяснения, знает ли дворник в костюме Brioni. как выглядит метла.
Но это в лучшем случае.
Семейная жизнь может иметь конец гораздо более печальный. Русский народный олигарх - это человек, как правило, прошедший школу дикого капитализма 90 х. А возможно, и просто бывший конкретный персонаж, привыкший решать вопросы по понятиям. А по понятиям жена, которая вознамерилась отнять имущество, заслуживает разборки как никто другой. Сценарий зависит от степени дремучести автора - особо одаренные могут вывезти постоять босиком в зимний лес или подкинуть наркотики в аэропорту и таким образом закрыть строптивую жену на полгода в следственный изолятор. Но обычно все выглядит более прозаично.
Тебе просто закроют все кредитные карты. Перестанут выплачивать кредит за машину. В один прекрасный день все дома и квартиры, записанные на твое имя, магическим образом сменят хозяина. И документы будут в порядке. Сопротивляться в такой ситуации очень трудно: за деньги в нашей стране покупается все что угодно, а все деньги - у него. Не исключено, что однажды утром к тебе в особняк приедут молодые крепкие ребята в белых халатах и накинут рубашку от неизвестного кутюрье - с длинными рукавами, которые завязываются сзади. Дальше следует картина маслом: назначается экспертиза и сумасшедшую мать лишают родительских прав.
Совсем другое дело, если ты особа предусмотрительная и давно являешься подданной британской короны. По британским законам жена часто может не просто получить половину, а заставить своего уже бывшего мужа вновь вернуться к увлекательному делу первоначального накопления капитала, потому что уже накопленный капитал по решению суда отходит к супруге, а жить хочется все так же красиво. Собственно, один из немногих известных нам счастливо длящийся олигархический брак своей продолжительностью обязан краткому сообщению, полученному мужем от адвоката жены. Кратким, потому что список имущества, которое могло остаться у олигарха после развода, был трагически невелик. Буквально в ту же минуту, как смысл этого послания отпечатался в мозгу олигарха, он вновь проникся страстью к супруге, которая чуть было не стала бывшей. Наблюдать за этими голубками - одно удовольствие. Всюду вместе. На отдыхе, долгими зимними вечерами у семейного очага... Все же велика власть английских законов над сердцами русских мужчин!
Сергей Минаев
Духless: Повесть о ненастоящем человеке
Несмотря на то что сегодня рядовой будний день, в "Галерее", ставшей для московских бездельников новой Меккой и Мединой в одном флаконе, все забито. Куча людей у барной стойки, некое подобие очереди в туалеты, у гардероба. Я вхожу в первый зал и выглядываю знакомые лица, чтобы приземлиться за чужой стол, ибо сесть сегодня за отдельный, видимо, малореально.
За столом в углу сидят три девушки, две из которых мне очень знакомы, и трое парней, которые знакомы мне смутно. Вокруг них стоят еще какие то люди, чьи спины мне совершенно ни о чем не говорят. Я двигаюсь по залу таким образом, чтобы попасть в поле их зрения, и когда девушки поднимают на меня глаза, приветственно машу им рукой. Они начинают улыбаться, я подхожу к столу, расцеловываюсь с ними, парни, сидящие рядом, жмут мне руку и также, как и я, пытаются вспомнить, где именно мы виделись с ними. Тогда одна из девушек, по имени Наташа, с которой мы познакомились в туалете на закрытии ZIMA, представляет меня, я начинаю улыбаться, парни, сидящие вокруг, тоже начинают улыбаться, мы все начинаем улыбаться и выглядим при этом полными идиотами. Но поскольку здесь так принято, никого, в общем, это не смущает. За столом идет обсуждение того, как подруга Наташи - Илона - приехала вместе со своим бойфрендом с Ибицы. Они оба такие загорелые, что почти сливаются с шоколадным интерьером "Галереи". У Илоны на пальцах много колец из желтого золота, которые в сочетании с ее коричневыми руками наводят на мысль о черном дереве и африканских невольницах из страны Нуб. Но Илона не знает, что была такая страна Нуб, зато ее парень - Фарид - имеет интересы в нефтяной области, и две ее подруги очень завидуют тому факту, что он все время молчит, улыбается и платит за весь стол Visa Gold. Илона ощущает себя королевой вечера, говорит какую то чушь низким, чуть хрипловатым голосом, подобно итальянке. Мне даже ее голос кажется "загорелым".
За соседним с нами столом еще одна компания просматривает журнал "Robb Report" и вслух обсуждает какие то новые модели яхт и часов. И один из сидящих, с лицом чеченского принца, рассказывает о том, как летел с компанией в Милан, на "Гольфстриме", что шампанское кончилось рано и они попали в воздушную яму, но зато успели на показ коллекции "Prada", и это того стоило. А его подруга, сногсшибательная блондинка, красиво, как в рекламном ролике, пьет "Дайкири" и ест его глазами. И ему это очень нравится, а ей дает возможность надеяться. Они действительно очень красивая пара, хотя он никогда на ней не женится. Впрочем, какая разница?
К нашему столу подходят разные люди, здороваются и задают два вопроса: "Как отдохнули?" или "Куда собираетесь ехать отдыхать?".
В основном ответы никто не слушает и сразу переходит к рассказу о собственном отдыхе. За те двадцать минут, что я стою у стола, мне стали известны все самые горячие сплетни и все самые актуальные темы этого лета. Мы уже обсудили отдых на Сардинии, последнюю коллекцию Гальяно, нашествие русских моделек в нижний бар "Plaza Athenee" в Париже, сошлись во мнении, что ресторан "Nobu" стал хуже, а в Лондоне сейчас слишком холодно, осудили всеобщее помешательство на футбольном клубе "Челси", решили, что "Prada" уже несколько demode. Также мы прошлись по всем мало мальски раскрученным светским персонажам столицы, порадовались за Аню, которая спит теперь с Федей, посмеялись над очередной датой замужества Ксюши, осудили Антона, который бросил такую замечательную Таню (кто то при этом вполголоса назвал Таню шлюхой). Фоном проходит тема о надвигающемся банковском кризисе в России, но поднявшего ее сразу успокаивают фразой "Забудь об этом". Никто не хочет говорить о неприятных вещах, это слишком пошло и слишком нагружает. Мы все хотим быть еще более расслабленными.
Я смотрю на пригласившую меня к столу Наташу и как бы спрашиваю ее глазами о моих возможностях сегодня. Она отрицательно покачивает головой, скашивая глаза в сторону приятеля Фарида. Меня это ничуть не расстраивает, я просто говорю Наташе одними губами: "Круто", а она мне таким же образом отвечает: "Одна" - и показывает пальцем на третью подругу, очень молоденькую девушку с русыми волосами и большими голубыми глазами/линзами. Я подношу в знак благодарности два пальца к губам и киваю.
Людское многоголосие сливается у меня в ушах в единый гул, сродни тому, что слышишь, когда прижимаешь к уху морскую раковину. Кто называет это шумом прибоя, я же думаю, что этот шум более всего похож на гул толпы. Я пытаюсь, как акустик на подводной лодке, вычленить из этого "белого шума", из этой информационной пустоты суть бесед, ведущихся за другими столами и в проходах между ними, но, кроме верениц названий брэндов, ресторанов и женских и мужских имен, ничего не слышу. Уловить эмоциональный фон разговоров также весьма тяжело. Все здесь говорят одними губами, остальная часть лицевых мышц просто не задействована. Лица не отображают ни веселья, ни грусти, ни восторга, ни разочарования. Они просто неживые. Если сильно подпить, то покажется, что на восковых головах красной краской нарисованы рты, которые двигаются, как у мультипликационных персонажей. Частенько даже не в унисон с голосом. Но я то знаю половину этих персонажей. Здесь те, кто был вчера в "Vogue", те, кто будет завтра на "Веранде", в общем, та группа, которая сидит здесь, как мне кажется, всегда. И никто здесь совершенно не рад друг другу, просто выдавать свои эмоции не принято. Если бы хоть на секунду дать волю нашим чувствам, вы бы увидели исключительно кривые от зависти и тоски морды. Настолько кривые, как будто все разом откусили от зеленого лайма. Настоящая тоска зеленая.
Комнату Маша сняла по дурацки, у первой попавшейся тетки, поймавшей ее на вокзале. Тетка как то ловко подхватила Машин рюкзачок, ласково заворковала, пообещала душ, отдельный вход и назвала вполне терпимую цену.
Вход был вовсе не отдельный, душ оказался безнадежно сломанным, а хозяйка на редкость общительной. Сначала Маша хотела заплатить только за пять дней, но хозяйка заявила, что так не делают, и потребовала отдать деньги вперед, сразу за две недели.
"Ничего. Саня приедет, мы найдем что нибудь получше. Ему она деньги вернет как миленькая", - решила Маша и успокоилась. Но ненадолго.
На грязном городском пляже к ней тут же подсели два бугая в татуировках:
- Девушка, вам не скучно одной?
Маша их отшила вежливо и быстро. Но через десять минут подошел лысеющий хлыщ с треугольной бородкой, прочитал длинную лекцию о вреде ультрафиолетовых лучей, а потом с легким пыхтением предложил:
- Если позволите, я намажу ваше тело солнцезащитным кремом. Он с ментолом, это очень эротично.
Отшить хлыща оказалось сложнее, чем амбалов. Он прилип со своим "эротичным кремом" и, как бы далеко его Маша ни посылала, отлипать не хотел. В конце концов пришлось уйти с пляжа.
Но самое неприятное началось вечером, когда Маша решила просто погулять по набережной. Амбалы, хлыщи, всякого рода сомнительные молодые люди то и дело предлагали скрасить ее одиночество. Маша очень быстро поняла: с вечерними прогулками до Саниного приезда лучше подождать.
"Значит, на пляж нельзя, гулять по городу нельзя, - зло думала Маша, - что же остается? Валяться в комнате на койке с утра до вечера или сидеть во дворе и общаться в хозяйкой?"
Вглядываясь в потресканное зеркало над умывальником, Маша пыталась понять, что же такое написано на ее лице.
Она, конечно, хорошенькая, даже красивая - иногда, когда захочет. Но дело вовсе не в этом. Она успела заметить, что все эти амбалы и хлыщи даже не особенно разглядывают ее, прежде чем пристать со своими "эротическими кремами" и прочими пакостными любезностями. Просто видят одинокую женскую фигурку, и вперед, с песней:
- Девушка, вам не скучно одной?
Для этого не надо быть ни Шерон Стоун, ни Клаудией Шиффер. Просто воздух здесь такой - располагающий к пакостным любезностям. Возможно, кому то это нравится, даже специально за этим приезжают. Каждый развлекается по своему. Но Маше больше нравится, когда ее не трогают.
В первый же вечер, запершись в крошечной комнатке на втором этаже, Маша честно призналась себе, что ей очень хочется сейчас оказаться на даче в Березках, у мамы с папой под крылышком, и не надо никакого моря, солнца, никакой взрослости и самостоятельности. Даже Сани ей не надо. Если бы он относился к ней серьезно, десять раз подумал бы, прежде чем отпустить сюда одну. Нет, свою голову тоже неплохо иметь на плечах. Но очень уж тянуло к морю. Все таки с семилетнего возраста не была.
На следующее утро на пляже началось все сначала. Днем с гнусными предложениями стал подступаться торговец яблоками на рынке. Вечером она, конечно, никуда не пошла, пролежала на скрипучей пружинной кровати, жалея себя до слез.
А назавтра к хозяйке приехал ее сын, здоровенный, с утра поддатый парень, который походя шлепнул Машу по попе и подмигнул:
- Привет, жиличка. Что вечером делаешь?
- Простите, - вежливо обратилась Маша к хозяйке, - ваш сын со всеми так здоровается?
- Гос споди! - презрительно сощурилась хозяйка. - Да кому ты нужна? Кожа да кости.
Вечером к хозяйкиному сыну пришли в гости два друга, такие же здоровенные и поддатые. Сама хозяйка куда то удалилась, сын с друзьями стали звать Машу присоединиться к их компании, несколько раз поднимались на второй этаж, барабанили в дверь.
- Эй, жиличка, выпей с нами! Выйди, поговорить надо!
Маша поняла, что теперь не сможет выйти из своей комнаты даже в туалет. "Ну за что мне все это? - устало думала она, слушая стуки в дверь и пьяные вопли. - Я сдала сессию на все пятерки, я заслужила нормальный, здоровый отдых. Неужели нельзя человека просто оставить в покое, не трогать, не замечать? Конечно, все в жизни относительно. Если подумать, что в Березках сейчас комары, и посуду надо мыть холодной водой, и негде даже искупаться в жару, старый барский пруд давно зарос тиной, а водохранилище слишком далеко и вода там грязная... В Березки к папе все время приезжают его аспиранты, надо каждый вечер пить чай во дворе и вести долгие умные разговоры, без конца хлопая злющих комаров. Безусловно, умные разговоры - это очень мило и интересно, но если хочется помолчать и побыть одной, то деться в Березках совершенно некуда - в домике две комнаты, кухонька пристройка, участок крошечный. Не гонять же до поздней ночи на велосипеде! И вообще, какая бы жара ни стояла в Москве, стоит мне приехать на дачу, сразу начинаются дожди. А здесь все таки море, солнце. Может, зря я так болезненно реагирую на липких придурков, на этих пьяных во дворе? Ну что, в самом деле, может мне угрожать? Ничего плохого со мной пока здесь не случилось. Так, мелкие гадости".
А на следующее утро дождь пошел здесь, в курортном городе. И кофе убежал. Пока Маша злилась на весь мир, оттирая тряпкой плиту, у нее за спиной возник похмельный и злой хозяйкин сын.
- Не уважаешь ты нас, жиличка, - выдохнул он ей в самое ухо, - смотри, здесь тебе не Москва.
Около семи вечера пятницы в Коровяков переулок славного города Тригорска тихо заехали несколько пассажирских "Газелей" и огромный голубой автобус с тщательно задрапированными окнами. Переулок целиком занимали здания НИИ "Микроточмаш", однако вокруг не было ни души - большинство работников НИИ, по теплому весеннему времени, уже часа два как покинули производство и разъехались по своим дачным участкам.
Сидящий в первой "Газели" грузный, краснолицый мужчина в безвкусном, но при этом явно дорогом костюме скользнул взглядом по переулку и поднес ко рту переговорное устройство.
- Напоминаю для особо тупых - никаких "тяжких телесных". Если приедут менты, в драку не встревать, разговаривать с ними буду я и судебные исполнители. А теперь... первый... второй... третий - пошел!
Двери "Газелей" сдвинулись, и оттуда, громыхая тяжелыми ботинками, посыпались штурмовики - крепкие молодые парни в камуфляжной форме с нашивками частной охранной структуры "КЛЕЩ".
В кармане краснолицего тренькнуло, и он, бросив взгляд на определившийся номер, вытащил мобильный телефон.
- Слушаю, Петр Петрович...
- Ну, что там, Колесов? Ты начал? - проворковал тихий, вкрадчивый голос.
- Начал.
- Все тихо?
- Да.
Телефон отключился, и Колесов сунул его в карман, выбрался из "Газели", еще раз оглядел переулок и неторопливо двинулся к проходной. Там уже слышались короткие вскрики и звон бьющегося стекла.
Время для рейда они выбрали очень удачно. Как раз вчера милиционеры из разрешительной системы забрали все оружие охранников НИИ на ежемесячную проверку, и это позволяло провести захват чисто, без ненужной стрельбы и риска. Да и пятница была выбрана тоже не случайно: уж встречный иск до понедельника подать не удастся никому - суды закрыты, судьи отдыхают.
Колесов зашел на проходную, окинул взором разгромленную стеклянную будку пропускного пункта и перешагнул через распростертого прямо на проходе немолодого охранника НИИ. Второго охранника, растерянно утирающего кровь с разбитого лица, штурмовики блокировали уже внутри будки.
- Позвонить, гнида, успел... - процедил старший звена - высоченный, около двух метров, детина. - Сейчас менты будут.
Колесов поджал губы, выразительно покачал головой и двинулся дальше. Он проводил инструктаж раз шесть. Терпеливо объяснил, кому куда бежать и кого и как блокировать. Но "клещи" не были так уж профессиональны, потому и получат всего по двести долларов за эти полчаса работы плюс премия для тех, кто умудрится выполнить свою задачу без проколов.
Где то впереди раздался женский визг, и Колесов ускорил шаг. Вошел в приемную, бросил взгляд на зажатую в углу дюжим "клещом" секретаршу и заглянул в приоткрытую дверь директорского кабинета. Пунцового от ярости директора НИИ "Микроточмаш" Александра Ивановича Батракова, крупного, сильного мужчину, едва удерживали в кресле двое штурмовиков, пока третий обшаривал стол в поисках ключа от сейфа.
- Вечер добрый, Александр Иванович, - кивнул Колесов.
Батраков словно получил пощечину.
- Т ты?! - не веря своим глазам, выдохнул директор. - Что ты здесь делаешь?! Что происходит?!
Колесов недобро усмехнулся, хотел было зайти и объяснить Батракову, кто есть кто, как вдруг услышал негромкий, но очень характерный хлопок. От этого до боли знакомого звука выстрела он невольно пригнулся:
- Е мое!
"Только бы не Пахом!" - мелькнуло в голове руководителя захвата.
Саша Пахомов, бывший "афганец", бывший чекист и здешний особист, изрядно пил, но - с его огромным боевым опытом - был крайне опасен. И если Пахомов задержался на работе, число проблем серьезно возрастало. Этим щенкам, то есть "клещам", его точно было не взять.
Колесов метнулся в приемную, оттуда - в коридор, пробежал несколько метров и застыл на месте. В отходящем от коридора аппендиксе, как раз у настежь распахнутых дверей в спецчасть, столпились четверо растерянных, явно не знающих, что предпринять, "клещей". Еще один, усыпанный обломками табуретки и с разбитым лицом, лежал на пороге.
- Этого мне еще не хватало! - зашипел, как от ожога, Колесов.
Пахомов определенно был на рабочем месте.
- Эй, командир, - испуганно и криво улыбнулся ему один из штурмовиков. - Ты же говорил, у них стволов нет!
- В сторону! - яростно приказал Колесов и, прижимаясь к стене, быстро скользнул к распахнутой двери. - Пахом! Ты, что ли?!
Изнутри послышался густой нетрезвый мат и - снова - выстрел.
- Откуда у него ствол?! - продолжал нагнетать обстановку "клещ". - Ты же сказал, все стволы менты выгребли!
- У Пахома "стечкин" именной, - нехотя прояснил ситуацию Колесов, - с Афгана еще. Командарм Громов подарил.
Только что громившие направо и налево НИИ и все еще возбужденно дышавшие "клещи" уважительно притихли, а Колесов досадливо крякнул и тронул носком ботинка лежащего на пороге боевика. Тот слабо пошевелился.
- Значит, так, - повернулся он к остальным, - блокировать снаружи и ждать. И чтоб никакого мне геройства. Иначе он нас, - Колесов тяжело вздохнул, - то есть вас... всех положит.
Колесов критически оглядел уже начавших приходить в себя штурмовиков, достал из кармана мобильник и стремительно двинулся прочь. У него еще хватало дел в захваченном НИИ.
Сэй-Сенагон. Записки у изголовья
перевод с японского В.Н.Марковой
ПОКИДАЯ НА РАССВЕТЕ ВОЗЛЮБЛЕННУЮ...
Покидая на рассвете возлюбленную, мужчина не должен слишком заботиться о своем наряде.
Не беда, если он небрежно завяжет шнурок от шапки, если прическа и одежда будут у него в беспорядке, пусть даже кафтан сидит на нем косо и криво, -- кто в такой час увидит его и осудит?
Когда ранним утром наступает пора расставанья, мужчина должен вести себя красиво. Полный сожаленья, он медлит подняться с любовного ложа. Дама торопит его уйти:
-- Уже белый день. Ах-ах, нас увидят! Мужчина тяжело вздыхает. О, как бы он был счастлив, если б утро никогда не пришло! Сидя на постели, он не спешит натянуть на себя шаровары, но склонившись к своей подруге, шепчет ей на ушко то, что не успел сказать ночью.
Как будто у него ничего другого и в мыслях нет, а смотришь, тем временем он незаметно завязал на себе пояс.
Потом он приподнимает верхнюю часть решетчатого окна и вместе со своей подругой идет к двустворчатой двери.
-- Как томительно будет тянуться день! -- говорит он даме и тихо выскальзывает из дома, а она провожает его долгим взглядом, но даже самый миг разлуки останется у нее в сердце как чудесное воспоминание. А ведь случается, иной любовник вскакивает утром как ужаленный. Поднимая шумную возню, суетливо стягивает поясом шаровары, закатывает рукава кафтана или "охотничьей одежды", с громким шуршанием прячет что-то за пазухой, тщательно завязывает на себе верхнюю опояску. Стоя на коленях, надежно крепит шнурок своей шапки-эбоси, шарит, ползая на четвереньках, в поисках того, что
разбросал накануне:
-- Вчера я будто положил возле изголовья листки бумаги и веер? В потемках ничего не найти.
-- Да где же это, где же это? -- лазит он по всем углам. С грохотом падают вещи. Наконец нашел! Начинает шумно обмахиваться веером, стопку бумаги сует за пазуху и бросает на прощанье только:
-- Ну, я пошел!
ЦВЕТЫ Из луговых цветов первой назову гвоздику. Китайская, бесспорно, хороша, но и простая японская гвоздика тоже прекрасна. Оминаэси -- "женская краса".
Колокольчик с крупными цветами. Вьюнок "утренний лик". Цветущий тростник. Хризантема. Фиалка.
У горечавки препротивные листья, но когда все другие осенние цветы поникнут, убитые холодом, лишь ее венчики все еще высятся в поле, сверкая яркими красками, -- это чудесно!
Быть может, не годится особо выделять его и петь ему хвалу, но все же какая прелесть цветок "рукоять серпа". Имя это звучит по-деревенски грубо, но китайскими знаками можно написать его иначе: "цветок поры прилета диких гусей".
Цветок "гусиная кожа" не очень ярко окрашен, но напоминает цветок глицинии. Распускается он два раза -- весной и осенью, вот что удивительно!
Гибкие ветви кустарника хаги осыпаны ярким цветом. Отяжеленные росой, они тихо зыблются и клонятся к земле. Говорят, что олень особенно любит кусты хаги и осенью со стоном бродит возле них. Мысль об этом волнует мне сердце.
Махровая керрия.
Вьюнок "вечерний лик" с виду похож на "утренний лик", -- не потому ли, называя один, вспоминают и другой? "Вечерний лик" очень красив, пока цветет, но плоды у него безобразны! И зачем только они вырастают такими большими!
Ах, если бы они были размером с вишенку, как бы хорошо! Но все равно "вечерний лик" -- чудесное имя.
Куст цветущей сирени. Цветы камыша. Люди, верно, будут удивляться, что я еще не назвала сусуки. Когда перед взором расстилаются во всю ширь осенние поля, то именно сусуки придает им неповторимое очарование. Концы его колосьев густо окрашены в цвет шафрана. Когда они сверкают, увлажненные утренней росой, в целом мире ничего не найдется прекрасней! Но в конце осени сусуки уже не привлекает взгляда. Осыплются бесследно его спутанные в беспорядке, переливавшиеся всеми оттенками гроздья цветов, останутся только голые стебли да белые головки...
Гнутся под ветром стебли сусуки, качаются и дрожат, словно вспоминая былые времена, совсем как старики. При этом сравнении чувствуешь сердечную боль и начинаешь глубоко жалеть увядшее растение.
Судья Ди приказал двум стражникам подвести человека. Когда он опустился на колени перед столом, судья Ди обратился к нему:
- Кто вы и что за величайшая несправедливость совершена по отношению к вам, если вы бьете в гонг до начала работы суда?
- Этого незначительного человека, - почтительно ответил незваный гость, - зовут Кун Ваньдэ. Я живу в деревне Шести Ли, за Южными воротами этого города. Так как у меня очень большой дом, а семья довольно маленькая, большую его часть я использую как гостиницу. Вот уже более десяти лет я мирно занимался этой работой. Вчера, где то ближе к полуночи, у меня остановились два странствующих торговца шелком. Они сказали, что прибыли из провинции Цзянсу, проходя через наши места, занимаются по дороге торговлей. Так как уже темнело, они захотели остановиться на ночь в моей гостинице. Я, увидев, что эти люди мирные путешественники, конечно, предоставил им комнату. Они обедали, пили вино, смеялись и говорили, и это могут подтвердить несколько свидетелей. Сегодня утром, как раз перед рассветом, эти два торговца съехали. Потом неожиданно, около девяти часов утра, ко мне пришел деревенский староста и сказал, что на обочине, возле ворот на рыночную площадь, найдены два трупа. 'Эти двое, - заявил он, - останавливались в вашей гостинице. Вы убили их с целью ограбления, а потом вынесли тела к рыночной площади'. Обвинив меня и даже не дав сказать слова в свою защиту, он притащил оба трупа к моей гостинице. Потом он начал кричать и угрожать мне, требуя пятьсот серебряных монет за то, что будет молчать об этом преступлении. 'Эти двое вышли из вашей гостиницы, - ревел он, - поэтому совершенно очевидно, что это вы убили их, а затем оттащили тела к рынку, чтобы замести следы преступления'. Я тотчас же в сильном гневе помчался к вам, чтобы умолять вашу честь разобраться в этой несправедливости!
Выслушав эту тираду, судья Ди внимательно посмотрел на человека, стоящего на коленях перед столом, и подумал, что на опасного преступника тот, безусловно, не похож. С другой стороны, совершено тяжкое убийство и, разумеется, нельзя судить о степени виновности этого человека, основываясь лишь на его словах. Поэтому судья сказал:
- Вы говорите, что вы законопослушный гражданин, житель этих мест. Тогда почему староста Пан тотчас же накинулся на вас, как на преступника? Мне с трудом верится, что вы действительно невиновны, как утверждаете. Придется выслушать старосту Пана, чтобы проверить ваши слова.
Он приказал привести старосту Пана, и вскоре в зал суда вошел человек лет тридцати, в голубой одежде, с лицом, изрезанным преждевременными морщинами. Опустившись на колени перед столом, он произнес:
- Этот незначительный человек, Пан Дэ, староста деревни Шести Ли, почтительно приветствует вас, ваша честь! Убийство подпадает под мою юрисдикцию. Сегодня утром я увидел на обочине, перед воротами рынка, трупы двух незнакомых мужчин. Сначала я не знал, откуда прибыли эти двое, но, порасспросив людей, живущих по соседству, выяснил, что вчера вечером они остановились в гостинице этого человека, Куна. Тогда я пошел к Куну и сказал, что это, очевидно, он притащил эти два трупа крынку, после того как убил их в гостинице с целью ограбления. Дело в том, что, если верить Куну, эти двое покинули его гостиницу еще до рассвета. В это время на дороге уже были люди, и ни один из них не видел поблизости каких нибудь незнакомцев. Более того, расспросив живущих вблизи рынка, я выяснил, что никто из них не слышал криков о помощи. Эти факты, по моему мнению, доказывают, что жертвы были убиты ночью в гостинице Куна и что потом Кун притащил их тела к рыночной площади, чтобы таким образом отвести от себя подозрения. Так как виновный уже здесь, я прошу вашу честь возбудить против него дело!
Судье Ди подумалось, что доводы старосты, в общем, не лишены оснований. С другой стороны, хорошенько рассмотрев Куна еще раз, он почувствовал, что вряд ли этот человек может быть жестоким преступником, хладнокровно убивающим людей с целью ограбления. После недолгого раздумья он сказал:
- Ваши утверждения противоречат друг другу. Без дознания я не могу возбудить дело. Расследование будет продолжено после осмотра места преступления.
Он велел унести Кун Ваньдэ и старосту Пана и приказал подготовиться к осмотру места преступления.
- Рэйко гуляла допоздна, а потому утром спала как убитая. Ну а я решила еще разок прокатиться на машине до того самого пляжа. Хозяйка сказала, уж больно там хороши восходы. Было раннее-раннее утро, дорога словно выметена, так что даже такой горе-водитель, как я, могла проехать по ней безбоязненно. Если, конечно, не встретиться с бабушкой-камикадзе. Когда я вышла из машины, море уже окрасилось алым от восходящего солнца. В его лучах на прибрежном песке длинного пляжа, в лунках от человечьих следов и под нанесенными ветром барханчиками залегли глубокие тени, так что весь пляж покрылся причудливым красно-черным узором. У меня был с собой "разовый" аппарат, я достала его и сделала несколько снимков предрассветного моря. Неожиданно в видоискателе с правой стороны, у самой кромки морского прибоя возникла причудливая тень. Человеческая фигурка. Маленькая, совершенно скрюченная, словно сложенная пополам. В ватной безрукавке, видно из-за утреннего холода. В шароварах и дзори , на голове - белое полотенце. Старуха! Неужто та самая - старуха-камикадзе?! Нет, тележки не видно. Опираясь на длинный бамбуковый посох, старуха медленно ковыляла по пляжу вдоль кромки воды. Непроизвольно я несколько раз щелкнула затвором фотоаппарата - и тут поняла, что старуха направляется ко мне.
Остановившись поодаль, она поклонилась, точно носом клюнула, и что-то сказала, но издалека я не расслышала, что именно. Похоже, просто поздоровалась. Засунув аппарат в сумочку, я пошла ей навстречу.
Старухе было явно за восемьдесят. И знаете, учитель, она действительно напоминала краба или сплющенную запятую, как вы и говорили.
Оказалось, что она приходит сюда каждое утро, чтобы полюбоваться восходом. Мы обе сели на прибрежный валун и стали смотреть, как алая капля солнца поднимается из моря. Разумеется, я не могла не воспользоваться случаем и спросила у нее про старух с тележками.
- Ежели лет десять назад, - нет, не упомню... - прошамкала она. - А вот что было прежде... То еще не забыла.
Я и вправду читала в какой-то книге, что очень старые люди гораздо лучше помнят давние времена, нежели близкое прошлое. Оказалось, что в молодости старуха была ныряльщицей.
- И хозяин мой тоже, - добавила она.
В здешних местах ныряльщиков и ныряльщиц называют одним словом - ама. Промышляют тут в основном моллюска аваби - "морское ушко", зарабатывая на этом неплохие деньги. Но муж подорвал здоровье и нырять больше не мог. Пришлось ему заняться делом полегче - подвозить на лодке ныряльщиц до места промысла и обратно. По-местному такая лодка называется томаэ. Ама ныряют и поднимаются на поверхность сами, без посторонней помощи, так что у лодочника полно свободного времени. Поджидая ныряльщиц, можно закинуть в море снасть и удить рыбу.
- Прежде-то мужа кто кормил на Миносиме? Ама, жена его. Одна надрывалась. И хозяина, и деток, и свекра, и свекровь - все мы, ама...
Тут старуха самодовольно рассмеялась, попытавшись горделиво приосаниться, - даже скрюченную поясницу свою слегка распрямила. Я прямо оцепенела. Только представить: ама, прежде кормившая всю семью, в старости вынуждена жить на иждивении... Это же для нее как острый нож в сердце! И тут мне вспомнились старухи с тележками, жаждавшие смерти, чтобы внуку купить машину, а внучке - "взрослое" платье...
В те далекие времена ама ныряли в одних набедренных повязках. Их обнаженные полные груди подобно большим мячам колыхались в морской воде... К поясу привязан мешок для аваби, в руках - очки и железный крючок для аваби...
Я спросила у старухи, как поживают подруги ее молодости - ама.
- Да померли все. Никого уж, кроме меня, не осталось. Одна я, милая...
Я искоса посмотрела на сидевшую рядом старуху. Мне вдруг показалось, что у нее нет головы. Маленькая, она едва доходила мне до груди. Спина была скрючена так, что голова ее ушла в плечи. Безмятежно глядя в даль моря, старуха беззубо прошепелявила:
- Тело-то море помнит... Бывало, нырнешь, а вода тебя гладит, гладит... Со всех сторон море. Хорошо...
Сморщенные веки мигнули, пленкой прикрыв глаза. Я сидела рядом со старухой, словно приклеенная к камню. Мы обе не отрываясь смотрели на восходящее солнце.
Когда солнце окончательно поднялось, старуха сползла с камня и заковыляла по берегу, опираясь на посох. Я предложила подвезти ее на машине, но она и слушать не захотела. Ее согбенная фигурка уходила все дальше по дороге, ведущей к роще, становясь все меньше и меньше - и казалось, что уже движется один только посох, словно сам по себе. Наконец она совсем исчезла из виду.
Я еще раз достала камеру, чтобы заснять при утреннем свете песчаное взморье. Встав с валуна, я побрела к кромке прибоя. И тут...
Тут мне в глаза вдруг бросились какие-то полупрозрачные колючки, шевелящиеся на песке. Что-то ползло у меня под ногами. Вглядевшись, я рассмотрела маленького сухопутного крабика - сиоманэки. Оглядевшись вокруг, я заметила, что буквально весь пляж покрыт ползущими сиоманэки. Крошечные, коричневые, с голубоватой спинкой... Они ползли к морю, в унисон шевеля сверкающими клешнями.
Сэнсэй, их было несметное множество! И все они, перебирая клешнями, направлялись к морю! Словно совершали некий магический ритуал, ритуал поклонения морю, морской воде. У меня невольно стеснило грудь. Так вот где они, старые ама!.. Над песком уже начинал дрожать раскаленный воздух.
Голос в трубке прервался. Я тоже молчал. Я словно воочию видел песчаный пляж и ползущие полчища крабов. Внезапно в голове сложилась первая строка хайку:
Сиоманэки... Те же иероглифы, взятые по отдельности, обозначают "прилив сладостных воспоминаний". Но ведь у них есть еще и третье значение! На языке поэзии словом "сиоманэки" называют весну.
Вернувшись в гостиную, я некоторое время бездумно сидел у жаровни. Правое ухо онемело и горело из-за того, что я слишком долго прижимал к нему телефонную трубку.
Очнувшись, я заметил, что жена куда-то исчезла. Должно быть, ушла за покупками.
Когда я ухожу из дому, то всегда сообщаю об этом жене. А она и не думает отчитываться, куда и насколько уходит.
В горле пересохло. Я пошел на кухню, вскипятил воды, заварил чаю и вернулся к кошацу. Отхлебнув глоток, я рассеянно смотрел на струйки пара, поднимавшиеся над чашкой. Перед глазами промелькнула картина: на песке сверкали клешни ползущих сиоманэки...
В июне мало дается представлений катхакали. Есть, конечно, храмы, мимо
которых труппа не пройдет, не сыграв. Айеменемский храм раньше не входил в
их число, но в последнее время из-за его расположения роль ею выросла.
В Айеменеме актеры танцевали, чтобы смыть унижение, которому они
подверглись в Сердце Тьмы. Унижение усеченных представлений у бассейна,
даваемых туристам ради пропитания.
На обратном пути из Сердца Тьмы они заворачивали в храм повиниться
перед своими богами. Попросить прощения за профанацию священных преданий. За
разбазаривание самих себя. За осквернение своих жизней.
В подобных случаях присутствие зрителей не возбранялось, но было
совершенно необязательно.
В кутамбаламе - широком крытом коридоре с колоннами, примыкающем к
сердцу храма, где обитает Синий Бог' со своей свирелью, - барабанили
барабанщики и танцевали танцоры, и лица их с течением ночи медленно меняли
цвет. Рахель села, скрестив ноги и прислонившись спиной к белой круглой
колонне. Длинная жестянка с кокосовым маслом поблескивала от мерцающего огня
медного светильника. Масло питало огонь. Огонь освещал жестянку.
Что представление уже началось, было не важно, ведь культура катхакали
давным-давно знает, что секрет Великих Историй заключается в отсутствии
секретов. Тем и замечательны Великие Истории, что ты их уже слышал и хочешь
услышать опять. Что ты можешь войти в них где угодно и расположиться с
удобствами. Что они не морочат тебя и не щекочут тебе нервы. Что они не
удивляют тебя непредвиденными поворотами. Что они привычны тебе, как дом, в
котором ты живешь. Как запах кожи любимого человека. Ты знаешь, чем все
кончится, и все же слушаешь так, словно не знаешь. Подобно тому, как, зная,
что когда-нибудь умрешь, ты живешь так, словно не знаешь. В Великих Историях
тебе заранее известно, кто будет жить, кто умрет, кто обретет любовь, а кто
нет. И все же ты хочешь услышать опять.
В этом-то и кроется их тайна и волшебство.
Для Человека Катхакали эти истории - его дети и его детство. Внутри них
он вырос. Они - его родительский дом, лужайки, на которых он резвился. Они -
его окна и его взгляд на мир. Поэтому, рассказывая историю, он обращается с
ней как со своим ребенком. Поддразнивает ее. Наказывает ее. Пускает ее
лететь мыльным пузырем. В шутку валит ее на землю, потом опять отпускает.
Смеется над ней, потому что любит ее. Может в считанные минуты развернуть
перед тобою миры, может медлить часами, рассматривая вянущий лист. Или
играть с хвостом спящей обезьяны. Может с легкостью перейти от
смертоубийства войны к дивной неге женщины, моющей волосы в горном ручье. От
злокозненного восторга демона-ракшасы, замыслившего недоброе, к возбуждению
малаяльской сплетницы со скандальной новостью на языке. От нежной
чувственности кормящей матери к озорной и соблазнительной улыбке Кришны. Из
мякоти счастья он может извлечь зернышко печали. Из океана славы - выдернуть
тайную рыбину срама.
Он повествует о богах, но нить повести тянется из неочищенного
человеческого сердца.
Он, Человек Катхакали, - прекраснейший из мужчин. Потому что его тело и
есть его душа. Оно - его единственный инструмент. С трехлетнего возраста оно
обтесывается и обстругивается, укрощается и шлифуется единственно ради
выразительности рассказа. Под раскрашенной маской и развевающимися одеждами
в Человеке Катхакали живет волшебство.
Но в наши дни он стал нежизнеспособен. Не нужен. Бракованный, негодный
товар. Его дети смеются над ним. Они хотят быть всем тем, чем он не
является. У него на глазах они вырастают и становятся канцеляристами или
автобусными кондукторами. Служащими низшего ранга. Но со своими профсоюзами.
А он, оставшийся висеть между небом и землей, не может идти по их
стопам. Не может протискиваться по салонам автобусов, раздавая билеты и
считая сдачу. Не может бегать туда-сюда по звоночкам. Не может с легким
наклоном туловища подавать на подносе чай и бисквиты "Мария".
В отчаянии он обращается к туризму. Выходит на рынок. Начинает
торговать своим единственным достоянием. Историями, которые способно
рассказать его тело.
Он становится частью Местного Колорита.
В Сердце Тьмы туристы бесят его своей праздной наготой и короткоживущим
вниманием. Он обуздывает бешенство и танцует перед ними. Получает
заработанное. Напивается. Или курит травку. Не привозную, а свою,
керальскую. От нее ему делается весело. На обратном пути он заворачивает в
Айеменемский храм, он и товарищи по труппе, и они танцуют, прося у богов
прощения.
Рахель (без Планов, без Места Под Солнцем) смотрела, прислонившись к
колонне, на Карну, молящегося на берегу Ганга. На Карну, облеченного в
сияющий панцирь. На Карну, задумчивого сына Сурьи, бога Солнца. На щедрого,
безотказного Карну. На Карну, брошенного в младенчестве на произвол судьбы.
На Карну - славнейшего из всех воителей.
В ту ночь Карна был под кайфом. На нем была ветхая штопаная юбка. В его
короне на месте драгоценных камней зияли дыры. Его бархатная куртка облысела
от старости. Пятки у него были потрескавшиеся. Твердые. Он гасил о них
косяки.
Цюйцяо-цзы спросил у Чанъу-цзы: "Я слышал от Конфуция, что мудрый не обременяет себя мирскими делами, не ищет выгоды, не старается избегнуть лишений, ни к чему не стремится и даже не держится за Путь. Порой он молчит -- и все выскажет, порой говорит -- и ничего не скажет. Так он странствует душой за пределами мира пыли и грязи. Конфуций считал, что это все сумасбродные речи, а я думаю, что так ведут себя те, кто постигли сокровенный Путь. А что вы думаете?"
Чанъу-цзы ответил: "Эти речи смутили бы даже Желтого Владыку, разве мог уразуметь их Конфуций? К тому же ты слишком скор в суждениях. Видишь яйцо -- и уже хочешь слышать петушиный крик, видишь лук -- и хочешь, чтобы тебе подали жаркое из дичи. Я расскажу тебе, как придется, а ты уж, как придется, послушай, хорошо?
Может ли кто-нибудь встать рядом с солнцем и луной, заключить в свои объятия вселенную, жить заодно со всем сущим, принимать все, что случается в мире, и не видеть различия между людьми низкими и возвышенными? Обыкновенные люди трудятся не покладая рук. Мудрый действует не умствуя, и для него десять тысяч лет -- как одно мгновение. Для него все вещи в мире существуют сами по себе и друг друга в себя вмещают. Откуда мне знать, что привязанность к жизни не есть обман? Могу ли я быть уверенным в том, что человек, страшащийся смерти, не похож на того, кто покинул свой дом и боится вернуться? Красавица Ли была дочерью пограничного стражника во владении Ай. Когда правитель Цзинь забрал ее к себе, она рыдала так, что рукава ее платья стали мокрыми от слез. Но когда она поселилась во дворце правителя, разделила с ним ложе и вкусила дорогие яства, она пожалела о том, что плакала. Так откуда мне знать, не раскаивается ли мертвый в том, что прежде молил о продлении жизни? Кто во сне пьет вино, проснувшись, льет слезы. Кто во сне льет слезы, проснувшись, отправляется на охоту. Когда нам что-нибудь снится, мы не знаем, что видим сон. Во сне мы можем даже гадать по своему сну и, лишь проснувшись, знаем, что то был сон. Но есть еще великое пробуждение, после которого узнаешь, что есть великий сон. А глупцы думают, что они бодрствуют и доподлинно знают, кто в мире царь, а кто пастух. До чего же они тупы! И вы, и Конфуций -- это только сон, и то, что я называю вас сном, тоже сон. Речи эти кажутся загадочными, но, если после многих тысяч поколений в мире появится великий мудрец, понимающий их смысл, вся вечность времен покажется одним быстротечным днем!"
Положим, мы затеяли с тобой спор, и ты победил меня, а я не смог переспорить тебя, значит ли это, что ты и в самом деле прав, а я на самом деле не прав? А если я победил тебя, а ты не смог переспорить меня, значит ли это, что прав именно я, а ты не прав? Обязательно ли кто-то из нас должен быть прав, а кто-то не прав? Или мы можем быть оба правы и оба не правы? И если мы сами не можем решить, кто из нас прав, а кто нет, то другие люди тем более не сделают этого за нас. Кто же рассудит нас? Если придет кто-нибудь, кто согласится с тобой, то как ему рассудить нас? А если кто-то третий будет согласен со мной, то и ему не удастся нас рассудить. Если же, наконец, позвать того, кто не согласен ни со мной, ни с тобой, то такой человек тем более не поможет нам установить истину. А если позвать того, кто согласится со мной и с тобой, то мы опять-таки не доберемся до истины. Выходит, ни я, ни ты, ни кто-либо другой не можем установить общую для всех истину. На кого же нам надеяться?
Противоречивые суждения о вещах друг друга поддерживают, а если они перестают поддерживать друг друга, следует привести их к равновесию на весах Небес. Будем же следовать вольному потоку жизни и исчерпаем до конца свой земной срок! Но что значит "привести к равновесию на весах Небес"? Отвечу: "истинное" есть также "неистинное", "правильное" -- это также "неправильное". Если истина и в самом деле является истиной, то она отличается от неистинного, и тут не о чем спорить. Если правильное и в самом деле является правильным, то оно отличается от неправильного, и тут тоже не о чем спорить. Забудем о наших летах, забудем о наших обязанностях, достигнем беспредельного и будем пребывать в нем без конца.
Полутень спросила у Тени: "Раньше ты двигалась, теперь ты стоишь на месте, раньше ты сидела, теперь стоишь. Почему ты так непостоянна в своих поступках?"
Тень ответила: "А не потому ли я такая, что я от чего-то завишу? А может, то, от чего я завишу, тоже от чего-то зависит? Может быть, я завишу от чешуйки на хребте змеи или от крылышек цикады? Откуда я могу знать, почему я такая или другая?"
Однажды я, Чжуан Чжоу, увидел себя во сне бабочкой -- счастливой бабочкой, которая порхала среди цветков в свое удовольствие и вовсе не знала, что она -- Чжуан Чжоу. Внезапно я проснулся и увидел, что я -- Чжуан Чжоу. И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он -- бабочка, то ли бабочка, которой приснилось, что она -- Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, есть различие. Вот что такое превращение вещей!
В роду Фань был человек по имени Цзыхуа, который любил привлекать к себе удалых людей, и его боялись в целом царстве. Он был любимцем правителя Цзинь и, хотя должности при дворе не имел, сидел справа от Трех Советников . Всякий, кого он удостаивал благосклонного взора, получал знатный титул и удел, а те, кого он по собственной прихоти оговаривал, лишались всех чинов и званий. В его доме толпилось не меньше просителей, чем в царском дворце. Цзыхуа позволял самым сильным и смелым людям в его свите обижать слабых и робких. Даже если кому нибудь в его присутствии наносили увечье, он не обращал внимания. Так он развлекался днями и ночами, и все жители царства уже привыкли к этому.
Однажды первые удальцы семейства Фань - Хэшэн и Цзыбо - отправились за город и заночевали в доме старого крестьянина Кая с горы Шанцю. До глубокой ночи Хэшэн и Цзыбо говорили о славе и могуществе Цзыхуа, который, дескать, может убить или подарить жизнь, озолотить или разорить по своей прихоти. Кай был бедный человек, вечно страдавший от голода и холода. Притаившись у северного окна, он подслушивал разговор гостей. Воодушевленный услышанным, он собрал еду, положил ее в корзинку и отправился к воротам Цзыхуа.
А в свите Цзыхуа состояли родовитейшие люди царства. Одетые в белый шелк, они разъезжали в колесницах с высоким передком или прохаживались по улице, поглядывая на прохожих. Увидев Кая с горы Шанцю, старого и немощного, с обветренным лицом и в ветхой одежде, они отнеслись к нему с презрением, стали толкать и бить его, похлопывать по спине, оскорблять и насмехаться над ним. А Кай не обращал на их издевательства никакого внимания, и удальцы в конце концов исчерпали свое остроумие. Тогда они привели Кая на вершину башни, и один из них сказал в шутку:
- Кто бросится вниз, получит сотню золотых!
Все сделали вид, что поверили этому, а Кай, принявший все всерьез, поспешил прыгнуть первым. Он опустился на землю, словно парящая птица, ничего не повредив себе.
Люди Цзыхуа решили, что ему просто повезло, и не слишком удивились такому счастливому падению. Но, чтобы еще раз испытать его, кто то указал на глубокий омут в излучине реки и сказал:
- Там на дне есть драгоценная жемчужина, кто туда нырнет, сможет достать ее.
Кай тут же бросился в воду, и, когда он снова вынырнул на поверхность, в руке он держал жемчужину. Тут впервые люди Цзыхуа призадумались, а сам Цзыхуа пожаловал ему вместе с другими шелк и мясо.
Внезапно в сокровищнице Фаней вспыхнул пожар. 'Если сумеешь войти в сокровищницу и спасти мой шелк, отдам тебе все, что вынесешь!' - крикнул Цзыхуа Каю.
Тут Кай без колебания направился к сокровищнице, исчез в пламени, а некоторое время спустя вышел из него целым и невредимым, даже сажа не оставила на нем следов.
Тут все решили, что Кай владеет Путем, и стали просить у него прощения.
- Мы не ведали, что вы обладаете Путем, и потому смеялись над вами, - сказали ему люди Цзыхуа. - Как глупы, как глухи, как слепы мы были! Позвольте же спросить у вас, в чем ваш секрет?
- Никакого Пути у меня нет, - отвечал Кай, - Я и сам не знаю, как это все у меня получилось. Но все же попробую вам кое что рассказать. Не так давно я слышал, как двое из вас, остановившись на ночлег в моем доме, расхваливали славу и могущество Цзыхуа, который якобы может убить или подарить жизнь, озолотить или разорить по своей прихоти. Я верил этому всем сердцем, и вот почему я оказался здесь, а долгий путь показался мне коротким. Когда я пришел сюда, я думал, что все, о чем говорят здесь, - правда, и я боялся только, что вера моя будет недостаточно крепка. Я не знал, куда направляюсь, не ведал, где для меня польза, а где вред. Я просто сосредоточился на одном - вот почему для меня не существовало никаких преград. Но теперь, когда я знаю, что вы смеялись надо мной, во мне зародились тревоги и подозрения, хотя я стараюсь казаться спокойным. Оглядываясь назад, я могу считать, что для меня было большой удачей не утонуть и не сгореть заживо. Но посмею ли я снова броситься в воду или в огонь?
С тех пор удальцы Цзыхуа, встретив на дороге нищего или коновала, не осмеливались обижать их и даже выходили из коляски, чтобы поклониться им.
Услышал об этой истории Цзай Во и рассказал ее Конфуцию.
- А ты разве не знал? - ответил Конфуций. - Человек с безупречной верой способен подчинить своей воле все вещи. Он движет небо и землю, заставляет откликаться духов, охватывает собою вселенную и нигде не встречает преграды. Неужели ты думаешь, что он может только проходить через огонь и воду? Ничто не мешало Каю, даже когда он поверил в ложь. Тем более ничто не помешает ему, когда с ним будут искренни! Запомни это, юноша!
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром и вечером он, ложась, говорил: 'Положи, господи, камушком, подними калачиком'; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: 'Лег - свернулся, встал - встряхнулся'. И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое-нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, варил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
- Солдат в отпуску - рубаха из порток,- говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний 'христианского', как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком - не с известным каким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
Платон Каратаев был для всех остальных пленных самым обыкновенным солдатом; его звали соколик или Платоша, добродушно трунили над ним, посылали его за посылками. Но для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, круглым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда.
Платон Каратаев ничего не знал наизусть, кроме своей молитвы. Когда он говорил свои речи, он, начиная их, казалось, не знал, чем он их кончит.
Когда Пьер, иногда пораженный смыслом его речи, просил повторить сказанное, Платон не мог вспомнить того, что он сказал минуту тому назад,- так же, как он никак не мог словами сказать Пьеру свою любимую песню. Там было: 'родимая, березанька и тошненько мне', но на словах не выходило никакого смысла. Он не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие было проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал. Его слова и действия выливались из него так же равномерно, необходимо и непосредственно, как запах отделяется от цветка. Он не мог понять ни цены, ни значения отдельно взятого действия или слова.
По-моему, даже благоразумно и нравственно, что удержались и не все прокутили, - прохихикал Николай Парфенович, - потому что что же тут такого-с?
- Да то что украл, вот что! О боже, вы меня ужасаете непониманием! Все
время, пока я носил эти полторы тысячи, зашитые на груди, я каждый день и
каждый час говорил себе: "ты вор, ты вор!" Да я оттого и свирепствовал в
этот месяц, оттого и дрался в трактире, оттого и отца избил, что чувствовал
себя вором! Я даже Алеше, брату моему, не решился и не посмел открыть про
эти полторы тысячи: до того чувствовал, что подлец и мазурик! Но знайте, что
пока я носил, я в то же время каждый день и каждый час мой говорил себе:
"Нет, Дмитрий Федорович, ты может быть еще и не вор". Почему? А именно
потому, что ты можешь завтра пойти и отдать эти полторы тысячи Кате. И вот
вчера только я решился сорвать мою ладонку с шеи, идя от Фени к Перхотину, а
до той минуты не решался, и только что сорвал, в ту же минуту стал уже
окончательный и бесспорный вор, вор и бесчестный человек на всю жизнь.
Почему? Потому что вместе с ладонкой и мечту мою пойти к Кате и сказать: "я
подлец, а не вор" разорвал! Понимаете теперь, понимаете!
- Почему же вы именно вчера вечером на это решились? - прервал было
Николай Парфенович.
- Почему? Смешно спрашивать: потому что осудил себя на смерть, в пять
часов утра, здесь на рассвете: "Ведь все равно, подумал, умирать подлецом
или благородным!" Так вот нет же, не все равно оказалось! Верите ли,
господа, не то, не то меня мучило больше всего в эту ночь, что я
старика-слугу убил, и что грозила Сибирь, и еще когда? когда увенчалась
любовь моя и небо открылось мне снова! О, это мучило, но не так; все же не
так, как это проклятое сознание, что я сорвал наконец с груди эти проклятые
деньги и их растратил, а стало быть теперь уже вор окончательный! О,
господа, повторяю вам с кровью сердца: много я узнал в эту ночь! Узнал я,
что не только жить подлецом невозможно, но и умирать подлецом невозможно...
Нет, господа, умирать надо честно!..
Митя был бледен. Лицо его имело изможденный и измученный вид, несмотря
на то, что он был до крайности разгорячен.
- Я начинаю вас понимать, Дмитрий Федорович, - мягко и даже как бы
сострадательно протянул прокурор, - но все это, воля ваша, по-моему лишь
нервы... болезненные нервы ваши, вот что-с. И почему бы, например, вам, чтоб
избавить себя от стольких мук, почти целого месяца, не пойти и не отдать эти
полторы тысячи той особе, которая вам их доверила, и, уже объяснившись с
нею, почему бы вам, в виду вашего тогдашнего положения, столь ужасного, как
вы его рисуете, не испробовать комбинацию, столь естественно
представляющуюся уму, то есть после благородного признания ей в ваших
ошибках, почему бы вам у ней же и не попросить потребную на ваши расходы
сумму, в которой она, при великодушном сердце своем и видя ваше
расстройство, уж конечно бы вам не отказала, особенно если бы под документ,
или наконец хотя бы под такое же обеспечение, которое вы предлагали купцу
Самсонову и госпоже Хохлаковой? Ведь считаете же вы даже до сих пор это
обеспечение ценным?
Митя вдруг покраснел:
- Неужто же вы меня считаете даже до такой уж степени подлецом? Не
может быть, чтобы вы это серьезно!.. - проговорил он с негодованием, смотря
в глаза прокурору и как бы не веря, что от него слышал.
- Уверяю вас, что серьезно... Почему вы думаете, что не серьезно? -
удивился в свою очередь и прокурор.
- О, как это было бы подло! Господа, знаете ли вы, что вы меня мучаете!
Извольте, я вам все скажу, так и быть, я вам теперь уже во всей моей
инфернальности признаюсь, но, чтобы вас же устыдить, и вы сами удивитесь, до
какой подлости может дойти комбинация чувств человеческих. Знайте же, что я
уже имел эту комбинацию сам, вот эту самую, про которую вы сейчас говорили,
прокурор! Да, господа, и у меня была эта мысль в этот проклятый месяц, так
что почти уже решался идти к Кате, до того был подл! Но идти к ней, объявить
ей мою измену, и на эту же измену, для исполнения же этой измены, для
предстоящих расходов на эту измену, у ней же, у Кати же, просить денег
(просить, слышите, просить!) и тотчас от нее же убежать с другою, с ее
соперницей, с ее ненавистницей и обидчицей, - помилуйте, да вы с ума сошли,
прокурор!
- С ума не с ума, но конечно я с горяча не сообразил... насчет этой
самой вот женской ревности... если тут действительно могла быть ревность,
как вы утверждаете... да, пожалуй, тут есть нечто в этом роде, - усмехнулся
прокурор.
- Но это была бы уж такая мерзость, - свирепо ударил Митя кулаком по
столу, - это так бы роняло, что уж я и не знаю! Да знаете ли вы, что она
могла бы мне дать эти деньги, да и дала бы, наверно дала бы, из отмщения мне
дала бы, из наслаждения мщением, из презрения ко мне дала бы, потому что это
тоже инфернальная душа и великого гнева женщина! Я-то бы деньги взял, о,
взял бы, взял, и тогда всю жизнь... о боже! Простите, господа, я потому так
кричу, что у меня была эта мысль еще так недавно, еще всего только третьего
дня, именно когда я ночью с Лягавым возился, и потом вчера, да, и вчера,
весь день вчера, я помню это, до самого этого случая...
Кто Он?
Мои внимательные читатели, разумеется, поняли, что я заменил слово, но все же поясню: 'Он' - это не что иное, как 'глаз'. Глаз - это человек, которым я хотел бы быть. Сначала я создал не 'глаз', а Его, человека, которым хотел быть. А Он, тот, кем я хотел быть, устремил на меня свой безжалостный уничтожающий взгляд. 'Глаз' видел все, что я делаю, осуждал меня, ограничивал мою свободу, он повис над моей головой и остался там, как проклятое, постоянно светившее мне солнце. Только не подумайте, что я жалуюсь. Я был вполне доволен блестящей перспективой, которую предлагал мне 'глаз'.
Наблюдая за собой в геометрическом, абсолютно чистом пространстве (это было приятной стороной дела), я сразу понял, что создал Его сам, но каким образом я это сделал, я мог лишь смутно догадываться. Некоторые моменты указывали на то, что я создал Его из собственного жизненного материала и воспоминаний. В Нем, которому я хотел подражать, присутствовали черты любимых литературных героев моего детства, Его движения порой напоминали позы писателей философов, фотографии которых я видел в зарубежных иллюстрированных журналах; эти величавые люди позировали перед своими священными жилищами - там, в библиотеках, за рабочими столами они развивали 'глубокие и многозначительные' мысли. Конечно, я хотел бы быть похожим на них, но до какой степени? В том, из каких именно подробностей своего прошлого я сотворил Его в этой метафизической географии, были некоторые противоречия: трудолюбивый и богатый сосед - объект восхищения моей матери; паша, проникшийся идеями Запада и посвятивший себя спасению страны; учитель, что в наказание за дурные поступки не разговаривал с нами; мой школьный товарищ, который говорил родителям 'вы' и был настолько богат, что каждый день мог менять носки; умные, удачливые и находчивые герои зарубежных фильмов (тех, что показывали в центре города), их манера держать бокалы, их спокойствие, раскованность и - в случае необходимости - решительность в общении с женщинами, красивыми женщинами; знаменитые писатели, философы, ученые, первооткрыватели и изобретатели, истории жизни которых я читал в энциклопедиях и предисловиях к книгам; некоторые военные; герои, спасшие город от оползня...
Я создал Его из воспоминаний и людей, ставших воспоминаниями. Его взгляд, парящий над моей головой, превратился в мой взгляд, и было во всем этом что то диковинное, нечто от коллажа, где мне был виден каждый человек отдельно. В этом взгляде я видел сейчас себя и всю свою жизнь. Я доволен, что этот 'глаз' наблюдает за мной: благодаря Ему я слежу за собой, живу с верой, что, подражая Ему и тем самым стремясь к Нему приблизиться, я стану таким, как Он, стану Им. Я живу не вместе с надеждой, а ради надежды стать другим, стать Им. Нет, пусть не думают читатели, что этот 'метафизический опыт' был неким пробуждением, поучительным событием, был проделан ради, желания увидеть истину. В мире чудес, в который я вошел там, у стены мечети, все отличалось безупречной геометрией. Как то во сне я видел такую же улицу, такую же перспективу, и сияющая полная луна, подвешенная на небе, окутанном такой же синевой ночи, постепенно превратилась в сияющий циферблат часов. Все вокруг меня было светлым, прозрачным и гармоничным, как в давнем сне. Человеку приятно смотреть на радостные картины.
Обо всем этом я думал, глядя на себя со стороны. Потом Я, наблюдающий себя со стороны, начал двигаться вдоль стены мечети, а когда она кончилась - вдоль однообразных деревянных домов с эркерами, пустырей, фонтанов, лавок с опущенными ставнями, мимо кладбища к своему дому, к своей постели.
Мы бываем удивлены, когда, шагая по людному проспекту и разглядывая лица и фигуры людей, вдруг в витрине лавки или в глубине, в широком зеркале за строем манекенов видим себя; подобное удивление испытывал я, глядя на себя со стороны. Я словно пребывал во сне, я знал, что нет ничего удивительного в том, что человек, которого я наблюдаю со стороны, есть я сам. Я чувствовал, что этот человек мне близок, и питал к нему какую то невероятную теплоту, искреннюю расположенность и любовь. Я понимал, насколько Он раним, несчастен, грустен и в каком безвыходном положении Он находится; в то же время я знал, что этот человек не такой, каким Он кажется, и мне хотелось, как отцу, даже как Аллаху, защитить Его, взять под свое крыло этого трогательного ребенка, это многострадальное доброе существо. Он долго бродил по окраинам (о чем Он думал, почему был печален, отчего так устал и обессилел?) и вышел на центральный проспект. Он шел, бросая рассеянные взгляды на неосвещенные витрины бакалейных и кондитерских лавок. Руки в карманах, голова чуть наклонена вперед. Он шел из района Шехзадебаши по направлению к Ункапаны и не обращал внимания на проносящиеся мимо редкие машины и свободные такси. Может, у Него и денег не было.
Слава Всевышнему! Без всяких приключений Он добрался до своего дома (дом назывался Шехрикальп) в Нишанташи! Я полагал, что, войдя в свою квартирку под самой крышей, Он ляжет спать, забыв о тех проблемах, что мне так хотелось понять и разрешить. Но нет, усевшись в кресло, Он некоторое время курил, просматривая газету. Потом принялся ходить по комнате: старый стол, выцветшие занавески, бумаги, книги. Сел за стол, поерзал на скрипящем стуле и, наклонившись, взял ручку, чтобы написать что то на чистом листе бумаги.
'Неисповедимы пути любви!' - написано еще в 'Гэндзи Моногатари' .
В храме Исияма готовилось празднество, и столичные жители потянулись туда один за другим.
Не удостаивая вниманием вишни горы Хигасияма, 'проходят и возвращаются... через Осакскую заставу' . Посмотрите на них, большинство - нынешние модницы. Ни одной нет, что пришла бы на поклонение в храм, заботясь о своей будущей жизни. Желают они лишь превзойти друг друга нарядом да похвалиться своей внешностью.
Даже богине милосердия Канном должны были казаться смешными такие побуждения.
О- Сан, в сопровождении Моэмона, тоже пришла помолиться.
'Наша жизнь - как эти цветы. Кто знает, когда суждено осыпаться ее лепесткам? Приведется ли снова увидеть эту гору Ураяма? Так пусть же сегодняшний день останется в памяти!'
С этими мыслями они наняли в Сэте одну из тех лодок, на которых рыбаки выезжают выбирать невод.
Казалось, что в названии моста Нагахаси - 'Долгий мост' - заключена для них надежда. Однако есть ли что либо на свете короче человеческого блаженства?...
Волны омывали изголовье их ложа. Вот выплыла перед ними 'Гора ложе' - Токояма... Не выплыла бы и тайна их наружу... Они хоронились в лодке, с растрепавшимися волосами, с глубоким раздумьем на лицах. Да, в этом мире, где даже гору Зеркальную и ту видишь словно в тумане, сквозь слезы, - трудно избежать 'Акульего мыса'!
Возле Катады лодку окликнули. Сразу у них замерло сердце: 'Не из Киото ли это? Не погоня ли?'
Они думали: 'Наша жизнь еще длится, не об этом ли говорит имя горы Нагараяма - горы 'Долгой жизни", что видна отсюда? Ведь нам нет еще и двадцати лет, - уподобим же себя горе, именуемой 'Фудзи столицы" . Но ведь и на ее вершине тает снег! Так исчезнем и мы...'
Эти мысли не раз вызывали слезы на их глазах, и рукава их увлажнились.
'Как от величия столицы Сиги не осталось ничего, кроме предания, так будет и с нами...'
И на сердце становилось еще тяжелее.
В час, когда зажигаются фонари в храмах, они достигли храма Сирахигэ , помолились богам, однако и после этого их судьба продолжала казаться им печальной.
- Что ни говори, в этом мире чем дольше продолжается жизнь, тем больше в ней горестей, - сказала О Сан. - Бросимся в это озеро и соединимся навеки в стране Будды!
- Мне не жаль этой жизни, но ведь мы не знаем, что будет с нами после смерти, - ответил Моэмон. - Я вот что придумал: мы оба оставим письма для тех, что в столице. Пусть говорят о нас, что мы утопились, а мы покинем эти места, заберемся куда нибудь в глушь и там доживем свои дни.
О- Сан обрадовалась.
- Я тоже с тех пор, как ушла из дому, имела такую мысль. У меня с собой в дорожном ящике пятьсот рё.
- Вот на них мы и устроимся.
- Так скроемся же отсюда!
И каждый из них оставил такое письмо:
'Введенные в соблазн, мы вступили в греховную связь. Возмездие неизбежно. Нам негде приклонить голову, и в сей день и месяц мы расстаемся с этим миром'.
О- Сан сняла с себя нательный талисман изображение Будды размером чуть больше вершка - и приложила к нему прядку своих волос. Моэмон снял с эфеса своего меча, который он постоянно носил при себе, железную гарду в виде свившегося в клубок дракона, с медными украшениями, сделанную мастером Сэки Идзуми но Ками.
Оставив эти предметы, которые всякий сразу признал бы за принадлежавшие им, оба скинули верхнее платье, не забыв снять и обувь: О Сан - соломенные сандалии, а Моэмон - сандалии на кожаной подошве, и бросили все это под прибрежной ивой.
Затем они тайно призвали двух местных рыбаков, искусных ныряльщиков; их называют ивато би - 'прыгающие со скал' - и, дав им денег, посвятили в свой замысел.
Те сразу же согласились все исполнить и остались ждать глубокой ночи.
Собравшись в дорогу, О Сан и Моэмон приоткрыли бамбуковые ставни в доме, где они остановились, и растормошили сопровождавших их людей.
- Пришел наш последний час!... - сказали они и выбежали из дома.
С сурового утеса еле слышно донеслись голоса, произносившие молитву, а затем раздался всплеск - точно бросились в воду два человека.
Поднялось смятение, послышался плач, а Моэмон подхватил О-Сан на плечи и, миновав подножие горы, скрылся в густых зарослях криптомерии.
Тем временем пловцы нырнули под воду и выбрались на песок в таком месте, где их никто не мог видеть.
Люди, бывшие с О Сан и Моэмоном, в отчаянии лишь всплескивали руками. Обратились к жителям побережья, стали повсюду искать мертвые тела обоих, но безрезультатно. Уже на рассвете, со слезами собрав в узлы вещи, оставшиеся от погибших, возвратились в Киото и там рассказали о случившемся.
Все это держали в секрете от посторонних, опасаясь людских пересудов, но у людей ведь всегда уши настороже - таков наш мир! Молва об этом деле все ширилась, и на новый год оно дало пищу разговорам - толкам не было конца.
Вот так и бывает всегда с беспутными людьми!
Погрузившись на время в медитацию, посвященный мудрец, сведущий в Ведах, сказал царю:
- О царь, я проведу церемонию путтатрешти, описанную в Атхарва-Веде, которая дарует тебе желанного сына.
После этого муни начал жертвоприношение, проливая масло в священный огонь и повторяя ведические мантры. По традиции небожители, гандхарвы, сиддхи и мудрецы пришли получить свою долю жертвенных подношений. Собравшись где обычно, боги со сложенными ладонями обратились к Брахме, господину миров:
- О благословенный Господь, под твоим покровительством ракшас Равана постоянно беспокоит нас, поскольку ты даровал ему благословение. Мы беспомощны и вынуждены терпеть его страшные притеснения! Господин ракшасов, он беспрепятственно преследует жителей всех трех миров, низвергнув покровителей земли, он починил себе даже Индру. Нападая на мудрецов, якшей, гандхарвов, брахманов и другие живые существа, он попирает их ногой, твое покровительство сделало его нестерпимо горделивым. При его появлении солнце перестает светить в небе, ветер теряет свою силу, а океан, всегда украшенный гирляндами волн, затихает. О дарующий благословения, мы живем, мучимые этим несомненным ракшасом. О благословенный, придумай, как победить его!
В ответ на эти слова Брахма, подумав немного, сказал:
- Есть путь положить конец этому нечестивцу! Равана просил меня: "Ни гандхарва, ни якши, ни боги, ни ракшасы не будут иметь силы убить меня", - но он не попросил защиты от людей, считая их незначительными; поэтому никто иной как человек убьет его.
Эти слова Брахмы наполнили радостью сердца небожителей. В этот момент бессмертный Вишну, Господь мира, облаченный в желтые одежды и держащий в Своих руках раковину, диск и булаву, появился, возвышаясь на Вайнатее, подобно солнцу на облаках. Украшенный золотыми браслетами, обожаемый богами, Он занял свое место рядом с Брахмой, и все небожители почтительно распростерлись у Его лотосных стоп, читая ведические гимны.
- О Мадхусудана, - сказали они, - ради блага всего живого во Вселенной мы обращаем к Тебе свои молитвы! Монарх Дашаратха, правитель Айодхьи, добродетельный и щедрый, сияющий, как риши, имеет три жены, славные своим целомудрием и добродетелью. О Вишну, прояви себя в четырех обликах и воплотись их сыновьями! Сыграй роль смертного и в сражении победи Равану, могущественного мучителя миров, перед которым боги бессильны. Опьяненный своей безмерной силой, ракшас Равана поработил богов, гандхарвов, сиддхов и великих риши. Это чудовище изгнало из леса Нандана развлекавшихся там ганхарвов и апсар. Мы вместе с аскетами просим о его смерти. Сиддхи, гандхарвый и якши молят о защите, о Господь, всегда повергающий врагов, Ты - наше высшее прибежище! Чтобы убить этого врага богов, низойди в мир людей!
Всегда принимающий поклонение Господь богов, Вишну, ответил богам, возглавляемым праведным Брахмой:
- Вам нечего бояться, отныне преисполнитесь счастья; Я убью жестокого и нестерпимого Равану, чудовище, преследующее богов и риши, вместе с его сыновьями и внуками, министрами, родственниками и союзниками ради всеобщего блага, и в течение одиннадцати тысяч лет Я буду жить в мире людей, защищая землю.
С этими словами Вишну, Бог богов, самодостаточный и независимый, подумал, где Он родится на земле в облике человека. Затем лотосоокий Господь предстал в четырех обликах, приняв царя Дашаратху Своим отцом.
И в то же мгновенье девы, риши, гандхарвы и рудры вместе с многочисленными апсарами прославили Покорителя демона Мадху гимнами небесной красоты, а потом сказали:
- О Главный среди богов, поскорее повергни горделивого Равану, обладающего непомерной силой и высокомерием, врага богов, колючку для аскетов, чей рев наводит ужас. А потом, освободившись от лихорадки (тревог) бытия, возвращайся в небесную обитель, где царят чистота и совершенство.
Всеведущий Господь Нараяна, слушая прославления богов, знал, как убить Равану, и все же обратился к ним с такими словами, исполненными нежности(?):
- О девы, что означает "убей царя исполинов"? Что за колючка мучает святых людей?
Со слезами на глазах боги как один ответили невозмутимому Господу:
- Низойди в облике человека и убей его в сражении! О Победитель врагов, Равана долгое время совершал суровые аскезы и завоевал милость Брахмы, почитаемого во всем мире. Брахма даровал ему благословение, согласно которому его не сможет убить никто, кроме человека. Людей он считает слишком незначительными и не боится их. Благословение Брахмы сделало его таким надменным, что он стал источником беспокойства для трех миров, мучая даже женщин; только человек, о Покоритель врагов, сразит его!
Выслушав богов, Вишну решил избрать своим отцом царя Дашаратху. В это время знаменитый монарх, вызывающий трепет у врагов, проводил жертвоприношение, чтобы обрести сына. Вишну, твердый в Своем намерении явиться в облике человека, выразил почтение Брахме и исчез.
В то же мгновенье из жертвенного огня царя Дашаратхи раздался звук, напоминающий удар барабана. Безгранично сияющее, великое Существо с горящим ликом и в красных одеждах, с глубоким голосом, блестящей кожей и волосами, подобными львиной гриве, ослепляющее небесными драгоценностями, украшавшими его, высокое, как вершина горы, свирепое, как разъяренный тигр, подобное солнцу или жару в жаровне, Существо это держало в двух руках, словно возлюбленную супругу, золотой сосуд, покрытый серебром и наполненный паяши.
Затем великое Существо обратилось к Дашаратхе:
- О царь, я пришел от праджапати! Царь поклонился со сложенными
ладонями и ответил:
- Приветствую тебя, о господин, какая твоя воля?
- Прими плод своего жертвоприношения, о владыка людей, прими эту паяшу, приготовленную богами; она принесет тебе сынов и увеличит твое могущество. Пусть супруги твои съедят ее и подарят тебе детей, ради которых ты совершал это великое жертвоприношение.
Царь благоговейно принял золотой сосуд с пищей богов и почтительно приложил его ко лбу. Он был счастлив, подобно нищему, обретшему вдруг несметные богатства.
Передав царю сокровенную пищу, удивительное сияющее Существо исчезло. Необыкновенное событий вселило безграничную радость в сердца жен Дашаратхи, они появились, сияя, подобно луне, озарившей осенний небосвод.
Войдя в личные покои, государь обратился к царице Каушалье:
- Возьми эту пищу богов и съешь, и тогда у тебя родится сын. Половину содержимого священного сосуда он отдал царице Каушалье, третью часть - царице Сумитре, а восьмую часть паяши - царице Кайкейи. Подумав немного, оставшееся Дашаратха отдал царице Сумитре. Таким образом царь разделил божественную паяши, и его прекрасные супруги с благоговейным трепетом вкусили ее, чувствуя себя самыми счастливыми и исключительно удачливыми.
Вскоре три царицы Дашаратхи понесли, и их чревы сияли, подобно солнцу. Царь понимал, что его целомудренные жены носят под сердцем необыкновенных младенцев, и мужество знаменитого монарха возросло, он испытывал удовлетворение, подобное радости Хари на небесах, когда царь богов со множеством сиддхов и риши отдали ему дань почтения.
Рассказчики событий и знатоки 'Вед' изложили этот прелестный рассказ на страницах изящного слога. Говорят, что в городе Бенаресе, великой святыне касты воинов, жил юный брахман. Скрижаль его души была нага знаниями, а рукав его талантов пуст доблестями. У него была жена, красноречивая и острая на язык, прославившаяся в искусстве хитрить и лукавить, которая могла бы в школе обмана преподать урок самому Иблису.
И вот однажды жена брахмана повстречала красивого юношу. Птица ее сердца стала порхать по небу любви, а его любовь как бы схватила за ворот. Но поскольку она была замужем, то ей удавалось видеться с любимым с большим трудом, и она не могла вволю срывать розы наслаждения в саду молодости. И вот эта женщина, чтобы удовлетворить свое вожделение, решила устранить мужа и стала прилагать все усилия, чтобы отправить его скитаться по дальним странам.
Однажды ночью глупый муж захотел удовлетворить свою страсть, привлек к себе бесстыдницу жену и хотел испить с ее губ вино наслаждения. Но жена притворно надулась, отвернулась от мужа и напустила на себя огорченный вид, так что для того бедняги наслаждение обернулось неприятностью и огорчением. Брахман ничего не понимал в хитростях и лукавстве женщин, он только удивился такому поведению жены и стал расспрашивать, чем она так опечалена. Тут коварная жена раскрыла книгу хитростей и ответила:
- Как мне не огорчаться? Как мне не расстраиваться? Сегодня одна женщина из знатной семьи в присутствии других женщин нашего города стала колоть меня своим языком, подобным копью. 'Ты претендуешь на то, чтобы быть впереди других, - говорила она, - хочешь выделяться среди прочих умом, остроумием, сообразительностью. Так почему же ты не воспитаешь своего мужа, который лишен учености и знаний? Есть ли на свете брахман необразованнее его?
В нашем городе по крайней мере не сыщешь человека глупее твоего мужа'. Эти слова были мне все равно что стрела в грудь или кинжал в бок. Что за жизнь ты ведешь? Лучше бы мне быть горькой вдовой, чем иметь такого мужа, как ты, которым меня попрекают городские женщины, из за которого мне наносят раны в сердце, жарят по сто раз на огне стыда.
Она наговорила с целый короб таких обидных слов, так все преувеличив, что в брахмане взыграло самолюбие, и он так и не догадался об истинных целях жены. В тот же день он собрался в путь и, покинув родные края, отправился в края далекие, предпочтя домашнему покою тяготы пути, пустился по дороге лишений в поисках знаний.
Стоило брахману услышать, что в каком нибудь городе или деревне живет ученый муж, он спешил к нему и получал от него необходимые знания. Он овладел всеми науками и знаниями, четырьмя 'Ведами', обучался у многих известных жрецов, усовершенствовал свои способности, так что слава о нем, как гром литавр, вскоре распространилась повсюду. Он вернулся домой, ликуя и радуясь. Когда он поздно ночью вошел домой, его встретила жена, притворяясь, что очень рада возвращению мужа, омыла дорожную пыль с его ног и усадила на курси. А любовник жены как раз в это время по обыкновению приготовил все для пира и дожидался упоительного момента свидания, но вместо возлюбленной пришла посыльная и сообщила ему о возвращении брахмана. Любовник страшно огорчился и велел передать возлюбленной: 'Все готово для пира, ты должна озарить лучами своей красоты комнату моего желания'.
Женщина же ответила ему через посыльную: 'Мой муж вернулся домой после долгого пребывания на чужбине, и я никак не смогу прийти к тебе этой ночью, так что ты прости меня, ведь это случилось помимо моей воли'.
Любовник был сильно расстроен, он снова попросил сказать любимой:
'В ожидании свидания с тобой я приготовил редкие кушания и вино. Чанг стонет от тоски по тебе, а вино в кувшине булькает, желая тебя. Если ты верна любви, то осени тенью своего стройного стана кипариса несчастного влюбленного и погаси бушующее пламя в его груди прозрачной водой упоительного свидания, а не то мне будет очень тяжело и жизнь моя потеряет смысл, ведь не принято у любовников огорчать и печалить друг друга'.
Выйди скорее, прекрасная, ведь без лица лучезарного
Нет на пиру у влюбленных ни радости, ни красоты.
Жена брахмана, видя, в каком состоянии находится ее любовник, не могла огорчить нежное сердце своего друга, предпочла радость и довольство возлюбленного всему на свете, приложила к глазам ладонь в знак согласия и велела сказать: 'Не горюй и не тоскуй, не омрачай любовь, царапая ногтями нежное лицо. Я во что бы то ни стало приду и склонюсь над тобой, словно стебель нарцисса'.
Отправив такую весть, она призадумалась на миг, раскрыла свиток своих хитрых уловок и обратилась к мужу:
- Слава и благодарность богу, что ты вернулся цел и невредим, избавившись от тягот путей и тоски на чужбине. Мои заждавшиеся глаза теперь освещены твоей красотой, пламя тоски разлуки теперь погасила прозрачная вода свидания. Я благодарю свою судьбу и свой удел. Уж теперь я достоверно знаю, что ты в совершенстве овладел всеми науками и получил полную долю во всех знаниях. Я бы хотела, чтобы ты объяснил мне, какие науки ты постиг, - и у меня не останется никаких сомнений в твоих знаниях, и я обрету полный покой. Ты ведь овладел всеми необходимыми науками, и впредь тебя не будут попрекать невежеством?
Муж, радостный и гордый, ответил ей:
- О моя возлюбленная и заботливая жена! Не горюй более, я знаю наизусть все четыре книги 'Вед', а сам я равен выдающимся жрецам по своим знаниям.
- О горе! - воскликнула жена. - Разве ты не выучил наизусть пятой книги 'Вед'?
- Эй, жена, - ответил покровительственно брахман, - от совершенных жрецов и мудрых монахов известно, что 'Вед' всего четыре. Где ты слышала о пятой книге 'Вед'?
![[]](/img/p/postmodern/007_o/b1.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/b2.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/b3.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/b4.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/b5.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/b6.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/b7.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/b8.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/e012.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/e3.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/e4.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/e5.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/e6.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/e7.jpg)
![[]](/img/p/postmodern/007_o/e8.jpg)