КОНГРЕГАЦИЯ

ПАСТЫРЬ ДОБРЫЙ

Главы 17-25

Глава 17

Завтрак был проглочен с такой поспешностью, что в бросаемых на него взглядах отца Юргена Курт явственно видел нескрываемую жалость - похоже, святой отец решил, что старший в их маленьком отряде, коим бессомненно он почел Ланца, содержит подчиненных впроголодь; сегодня, однако, собственная репутация тревожила мало. Так же торопливо распрощавшись, он выдернул из-за стола подопечного, не заметив, доел ли тот свою порцию, вышел во двор и, запрыгнув в седло, с ходу устремился за ворота, не заботясь оглянуться и убедиться в том, что Ланц и Бруно отправились следом. "Занятно, - хмуро заметил подопечный, нагнав его уже на соседней улице. - Так выглядит течение типичного инквизиторского расследования? Вначале все плюют в потолок, просиживая дни напролет в тягостных раздумьях, а после начинают суетиться, считать минуты и носиться сломя голову?.. Правда, так точно можно понять, что дознание близится к концу". Что ответил Ланц, Курт не услышал; он же, промолчав, лишь подстегнул курьерского и рванул быстрее, на воротах города едва не сметя зазевавшегося стража.

В этот раз Бруно сдался первым - уже через час он запросил отдыха, теперь даже и не пытаясь делать вид, что все в порядке; от полной остановки, однако, подопечный мужественно отказался, попросту перейдя на шаг. Курт нервно ерзал в седле, поглядывая в небо, на расплывчатое холодное, мутно-желтое пятно солнца за серыми облаками; время невозвратно уходило, однако подстегнуть спутников двигаться быстрее не поворачивался язык. Сам он утомления уже не чувствовал; разумеется, и ломота в пояснице, и боль в ногах и локтях, и прочие досадные последствия долгих часов в седле давали о себе знать, по-прежнему ощущаясь, но словно как-то мимоходом, словно нечто, не имеющее важности и смысла. Как и всегда, подступающее завершение расследования словно пробуждало некие новые силы, и сам себе он все более напоминал вот такого же курьерского коня, который, изнемогая от усталости, вновь переходит в галоп, ускоряясь, когда видит стены знакомого города, где его ожидает конец долгого изнурительного пути. Или, что было бы более приложимо к его статусу, столь часто поминаемому подопечным, так утомленный преследованием беглеца пес набирает скорость снова, почуяв близость крови. А statistica того, как заканчивались предыдущие дознания, предрекала, что крови будет много...

Во все время пути до Фогельхайма навстречу им не попалось никого, и именно это заставляло Курта недовольно хмуриться, озираться и нервно перебирать поводья - ни в какую не желало случаться того, чего он так опасался, ради чего выпросил себе в попутчики Ланца, из-за чего с охотой взял бы и пару арбалетчиков из штата охраны Друденхауса, если б оставались в нынешней ситуации свободные люди. Следователям никто не мешал. Никто не пытался завести с ними знакомство в пути или в городе, никто не норовил убить, за ними никто даже не следил. Или же наблюдали так, что обнаружить этого было нельзя - методов подобной слежки даже Курту известно было множество, от применения неведомо насколько обширных возможностей их противника до способов вполне обыкновенных; но в таком случае оставался вопрос "зачем", еще один в ряду многих "для чего". Для чего было привлекать внимание Друденхауса к этому делу, для чего воспользовались именно его бывшим приятелем, втянув именно его, дознавателя Курта Гессе (или бывшего преступника Гессе? как знать, что оказалось значимее...), и, если цель таинственной троицы - действительно призвание Крысолова из небытия и наделение его прежней силой, для чего же тогда позволять ему вот так просто, не встречая препятствий, идти по следу? Быть может, просто-напросто им известно, что след этот ведет в никуда?..

Со спутниками Курт, сам не понимая почему, своими мыслями не делился, и почти весь путь до маленькой предгорной деревушки прошел в молчании, исключая редкие обыденные перемолвки.

За тремя чужаками из-за низких оград и из тесных окон настороженно следило множество глаз, редкие прохожие на всякий случай спешно переходили на противоположную сторону узких улочек, и когда Курт окликнул одного из встречных, тот подступил не сразу, стремясь держаться поодаль и вместе с тем поблизости, дабы ненароком не оскорбить неведомых гостей неучтивостью. Вопрос о расположении дома старосты был воспринят как нечто само собою разумеющееся, ибо ни за чем иным, кроме как за важным делом, трое вооруженных всадников явиться в их тихую деревушку и не могли. Сам староста был немногим смелее, а когда на свет Божий была извлечена стальная бляха медальона с легко узнаваемой чеканкой, посерел лицом и вытянулся, точно новобранец на плацу при магистратских казармах. Изъяснялся он столь же четко, отвечая с готовностью и не задавая вопросов, с поразительной быстротою припомнив, в каком из домов обитала некогда семья, приютившая более сотни лет назад доставленную проезжим священником девочку. Требование не распространяться о предмете разговора было высказано и старостой с готовностью воспринято, однако Курт был убежден в том, что, стоит лишь следователям покинуть пределы деревни - и о личности приезжих, а также цели их визита станет тут же ведомо каждому ее жителю.

До домика за позеленевшей от времени каменной оградой, принадлежавшего семье Хартмут, добирались уже по полупустым улицам - не зная, чего ожидать от чужаков, население Фогельхайма предпочло от греха подальше ретироваться, отчего деревенька стала напоминать обезлюдевшее поселение-призрак, каковых, если верить рассказам старых следователей, в свое время возникло множество в кое-каких районах Германии после особенно усердной работы отдельных особенно ретивых дознавателей. Временами Курт, обретший уже некоторый опыт общения с жителями подобных мест, начинал вышеупомянутых дознавателей понимать...

Двор дома Хартмутов оказался тихим и пустым, и, если б не царящая здесь фанатичная чистота, можно было бы подумать, что жилище это необитаемо и заброшено.

- Быть может, - недовольно предположил Курт, ничтоже сумняшеся долбанув в деревянную дверь кулаком, - староста забыл упомянуть, что наша семейка на корню извелась?

- Здесь живут, - возразил Бруно, озираясь. - Правда, не похоже, чтобы целая семья. Зато похоже, что в крайней нужде - такую лазаретную чистоту начинают блюсти, когда ничего иного не остается, дабы собственная жизнь казалась не полным дерьмом.

- Expertus, - буркнул Курт тихо и, не дождавшись отклика, саданул в дверь снова, отчего створка с яростным скрипом распахнулась под его рукой; осторожно заглянув в образовавшуюся щель, он нахмурился, на миг оглянувшись на спутников. - Хоть кто-то в этом мире имеет понятие о безопасности?

- В деревнях дверей не запирают, - со вздохом пояснил подопечный. - Не от кого. Войдешь, или так и будем топтать порог?

- Иду уже! - вдруг донесся из глубины дома голос, похожий на только что прозвучавший скрип входной двери, и Курт от неожиданности вздрогнул, вновь переглянувшись с Ланцем.

Решительно распахнув створку до конца, он перешагнул низкий порожек; не останавливаясь, двинулся дальше, на теперь уже явственный звук шаркающих медлительных шагов, и за дверью соседней комнаты едва не сбил с ног согбенное, точно кривая сосна на открытом склоне, темное и остро пахнущее травяными настоями и пылью существо.

- Господи Иисусе... - проронило оно, отшатнувшись, и Курт едва успел подхватить под локоть древнюю, как омшелый пень, старуху в сношенном сером платье, не дав ей опрокинуться на пол.

Та попыталась приподнять голову, чтобы рассмотреть гостя, отчего тощая сухая шея перекрутилась и, кажется, вот-вот должна была переломиться, и он отпустил руку старухи, отступив на шаг назад.

- О, Господи, - выговорила та снова, осознав, что в доме вооруженный незнакомец, и, увидя за его спиною еще двоих, добавила: - Матерь Божья...

- Не бойся, - поспешно попросил Курт, покуда этот раритет рода человеческого не снесло в панику с криками и жалостливыми призывами всех святых на помощь погибающей дщери Божией. - Мы без дурных намерений.

На последнем слове он запнулся, всеми силами отгоняя от мысленного взора картину воплощаемых в отношении хозяйки дома дурных намерений, от какового зрелища неприятно свело в желудке, и, воспользовавшись растерянным молчанием старухи, продолжил:

- Возможно, мы ошиблись домом; нам нужна семья Хартмут.

- Вон чего... - вздохнула она, отступив еще на шаг и все так же немыслимо изгибая скрюченную шею, дабы видеть пришельцев, и, жуя при каждом слове губами, прошамкала: - Нет уж никакой семьи. Я тут последняя.

- Вот оно что, - неопределенно повторил Курт, оглядываясь и понимая, что Бруно оказался прав - не было похоже на то, чтобы в этом доме обитал кто-то еще, кроме этого занавешенного обвислой кожей беззубого скелета. - Стало быть, живешь тут давно?

- А вы, простите, господа, кто такие будете? - отозвалась та, и мимоходом Курт отметил, что, невзирая на всю свою физическую истощенность и изношенность, старуха говорила пусть и косноязычно, но вменяемо, да и обычной стариковской рассеянности, граничащей в таком возрасте со слабоумием, в блекло-серых глазах ее не было. - Вам семья наша к чему?

- Святая Инквизиция, - выдернув Знак из-за воротника, представился он и вновь увидел тот же взгляд, каковым одарил следователей еще сегодня утром священник в Хамельне - понурившийся, однако лишенный какого бы то ни было удивления.

- Долгонько вы шли... - чуть слышно проговорила старуха, вновь пожевав губами, и тяжело выдохнула, отмахнувшись. - Хоть и хорошо, может; я уж теперь не боюсь ничего...

- А чего боялась? - осторожно уточнил Курт, слыша, что Ланц и подопечный, оставшиеся у порога, затаили дыхание; старуха улыбнулась, обнажив два ряда полуголых десен:

- Так ведь вас. И смерти, понятно. Теперь уж и зову ее - а она не идет... Вы ведь меня искать пришли? Из-за отца моего?

- Ты... Ты - Хельга Крюгер? - даже не пытаясь скрыть удивления, выдавил он, и та кивнула, глядя на гостей с равнодушным ожиданием. - Воистину - "Матерь Божья!"...

- Невозможно... - проронил Ланц едва слышно, медленно приближаясь и разглядывая нежданную свидетельницу, словно небывалое, дивное явление природы, коим, впрочем, она отчасти и являлась. - Сколько же тебе лет сейчас? За сто уж...

- Сто шестнадцать годков, - снова кивнула старуха, отчего, казалось, голова едва не свалилась с иссохшей шеи. - Люди говорят - наградил Господь долгой жизнью, а мне мнится - наказал.

- Неисповедимы пути Его, - возразил Курт наставительно, переглянувшись с Ланцем. - Быть может, ты попросту ожидала своего дня. Этого дня.

- Услышал бы Господь вас, - вздохнула старуха, и он покривил губы, тихо пробормотав:

- В данный момент это было бы до обидного некстати; надеюсь Он временно оглох... Ну, если уж так, Хельга, давай-ка поговорим. Присядем? может статься, беседа будет долгой.

За едва передвигающей ноги Хельгой Крюгер все трое брели, насилу сдерживая нетерпение; Ланц и Бруно смотрели ей в спину по-прежнему удивленно, настороженно, словно ища подвоха, и Курт, приостановившись, кивнул в сторону тощей скрюченной фигурки.

- Как вам такое укрепление веры? - шепнул он тихо. - Выбирайте: везение или благоволение свыше?

- Ты-то ведь полагаешь это совпадением? - откликнулся Ланц, и он отмахнулся, ускорив шаг и усевшись на скамью против старухи, примостившейся на застланной потрепанной дерюгой постели.

- О чем же говорить-то будем? - тяжко вздохнула она, переводя взгляд с одного гостя на другого. - Мне думалось - вы за мною пришли...

- Не совсем, если я правильно понял, что означает твое "за мною", - возразил Курт серьезно. - Преследовать тебя за твое родство мы не намерены, это теперь, знаешь ли, не принято.

- Странные настали времена, - качнула головой старуха. - Так для чего ж тогда я вам понадобилась, если не в узилище?

- Для ответов на вопросы, Хельга, не более. Ты ведь еще помнишь, как все было, или...

- Ну, как же, конечно, помню все, как вот вчера. Господь меня не только долгою жизнью наказал, но и ясным разумом и отчетливою памятью, хоть и рада была бы помутиться и позабыть. Только ведь, коли вы меня нашли, так значит, и знаете все это не хуже меня самой; чего ж вам еще надобно?

- Не хуже тебя... - повторил Курт. - Нет, думаю, "не хуже тебя" этого не знает никто. Есть один, самый главный вопрос, на который, кроме тебя, ответить некому - более никого в живых не осталось из тех, кто был на берегу Везера в тот день. Я не надеюсь, что ты вспомнишь, однако не могу не спросить, ибо именно за тем мы и искали тебя: ты сможешь теперь сказать, пусть и не с точностью, где могила Фридриха Крюгера?

- Могу, и с точностью, - тихо прошамкала старуха, и ее острое плечо, скошенное кверху, нервно передернулось, словно ее кольнули в бок острой иглой. - Была б на речке той сейчас - пальцем бы указала. Помню все, словно оттуда лишь только сей же час ушла, все до слова помню, до шага, все до травинки, майстер инквизитор. Описать вам, где, не сумею, однако ж сама - помню.

- Невероятно... - повторил Ланц ошарашено, не сумев или позабыв сдержаться. - Я не припомню уже, что говорил жене в день венчания или духовнику на первой исповеди, а чтоб вот так, спустя сто лет...

- Быть может, впрямь Господь решил, что я должна вас дождаться? - шепотом прошамкала старуха. - Не искупить вины отца, но самого его упокоить давно уж было надо. Ему там тесно, ох как тесно; выбраться хочет - и выберется, чувствую. Тогда маленькая была, не соображала, а теперь уж знаю: такой - выбьется рано или поздно.

- Что ж молчала столько лет? - спросил Ланц хмуро. - Не говорила ни с кем, смерти ждала... Отчего к нам не пришла?

- Боялась я поначалу, - пояснила она просто. - Оно ведь как - ждешь-то ее ждешь, зовешь, а все же боишься; а уж такую, как вы бы мне дали - такой и врагу пожелать не захочется. Теперь уж бояться перестала, а все же - как к вам идти? Куда? Я уж давно не девица, по дорогам разгуливать.

- А придется, - возразил Курт решительно, скосив взгляд в окно, где за ранними сумерками уже едва проступал в небе сереющий солнечный ком.

***

Отговорить его ехать вечером, когда все более стынущую землю уже окутывали ранние октябрьские сумерки, наполненные снова холодным туманом, не смогли ни Ланц, ни Бруно; Хельга Крюгер ничему не возражала и новость о том, что ее повезут вновь к стенам некогда родного города, восприняла с равнодушием. Бесконечные разъезды, впрочем, и самому Курту надоели ничуть не менее, нежели прочим членам их небольшого розыскного отряда, пробуждая глухое раздражение, посему, явившись снова к старосте, он не сумел (да и не захотел) найти в себе силы на вежливые разъяснения, попросту снова ткнув в перепуганную физиономию Знаком и потребовав предоставить запряженную повозку и пару лопат здесь же и сейчас. На робкое "но как же..." он лишь бросил: "Немедленно" - тоном, от которого староста подернулся ледяной коркой и послушно закивал с таким видом, словно мечтою всей его жизни был вот этот самый вечер, когда он должен будет вручить свое кровное имущество майстеру инквизитору. Упомянутое имущество, предоставленное в распоряжение следователей спустя полчаса, состояло из раздолбанной телеги, в каковой, судя по ошметкам коры и острым сухим щепкам, еще вчера перевозили дрова, и кряжистой молодой лошадки, косящейся на своих рослых собратьев испуганно и даже, мнилось, с почтением, отчего на миг пришло в голову, что в фырканье друденхаусских жеребцов проскользнули, быть может, произнесенные на их лошадином наречии заветные слова "Святая Инквизиция; подчинись"...

Старуха Крюгер собиралась долго, невыносимо медлительно шаркая из комнаты в комнату, перекладывая с одного места на другое какие-то мешочки и коробочки, невнятного назначения тряпки, что-то бормоча себе под нос, и спустя еще четверть часа Курту уже не казались такими уж бессмысленными некоторые предрассудки, бытующие и по сию пору в народе касательно бубнящих горбатых старух. Когда же, наконец, завалив повозку одеялами, покрывалами и еще Бог знает чем, та готова была тронуться в путь, начало уже темнеть, и на зарывшуюся в этот тряпичный сугроб соседку крестьяне, высунувшие таки носы из-за оград и ставен, смотрели оторопело и с неприкрытым ужасом. Если кто-либо из них уже успел вызнать у старосты, что именно потребовал Курт, сейчас добрые дорферы наверняка переваривали мысль о том, что трое приезжих инквизиторов собрались закопать несчастную старушку.

Обратный путь оказался еще более мучительным и выматывающим (прежде всего, нервы), нежели дорога до Фогельхайма - лошадка старосты ни в какую не желала двигаться быстрее среднего пешехода, и вскоре Курт понял, что у него есть немалый шанс, уснув, опрокинуться с седла под колеса монотонно скрипящей телеги. Туман сгущался все плотнее, ощутимо стискивая со всех сторон, словно стеганое одеяло, оседая на одежде тяжелыми каплями; с волос вскоре мерзко потекло за шиворот, и он от души пожалел подопечного в суконной одежде, съежившегося в седле, словно вымоченный дождем воробей под крышей. Фляжки со шнапсом, до сей поры почти не востребованные, теперь стали прикладываться к губам чаще, согревая скверно и ненадолго, и умноженный холодом все более одолевающий путников сон заставлял коситься на скрючившуюся в телеге Хельгу Крюгер с нескрываемой завистью. Наконец, махнув рукой на условности и приличия, Ланц распорядился сдвинуть старуху в сторону, дабы освободить еще одно место; засыпая в свой черед на трясущейся повозке в ворохе намокшего тряпья, Курт успел подумать о том, что даже в его весьма увлекательной личной жизни такие соседки по ложу еще не встречались.

Утром, наступления которого все ожидали с таким нетерпением, туман, вопреки предположениям, не развеялся, собравшись еще непроницаемее и ставши похожим на разбавленное водою молоко, и дорога теперь виделась не более чем на десяток шагов вперед. Солнце выползало до одури медленно, почти неразличимое за этой завесой, едва прогревая водяную взвесь; лишь ближе к полудню, когда справа блеснула темным свинцом лента Везера, мутная пелена начала осыпаться холодными бусинами, и спустя полчаса стало ясно, что туман уступает место мелкому моросящему дождю.

- В тот день тоже шел дождь...

От скрипучего голоса, внезапно сорвавшего мертвую тишину, подопечный дернулся, а придремавший прямо в седле Ланц, вздрогнув, рывком поднял опущенную на грудь голову, сонно озираясь.

- С самого утра шел дождь, - повторила Хельга Крюгер, кутаясь в одно из своих многочисленных одеял. - Отцу это отчего-то было в особенности приятно. В то утро он выглянул в окно и сказал: "Дождь. Хорошо"...

Курт приподнял лицо к небу и, щурясь, оглядел непроницаемый пласт сизых туч.

- Как ты теперь думаешь, - спросил он тихо, отираясь мокрой ладонью, - в это утро он уже знал, что будет делать?

- Накануне вечером уж знал, как теперь мыслю, - шамкнула старуха, передернув сухими костями плеч. - Готовился. А утром уж и подавно. Проснулся такой торжественный. Мне уж подумалось - праздник какой, да я позабыла... А перед тем, как уйти из дому, он вдруг распахнул подпол и велел сидеть там. Перепугалась я - страсть; он ведь меня никогда не наказывал. Не бил, не кричал никогда. А тут вдруг - в подпол. Я - в слезы...

Старуха умолкла, плотнее замотавшись в одеяло; Курт втиснул голову в плечи, безуспешно пытаясь укрыться от стекающей за воротник воды, припомнив - "не видели средь идущих за ним детей одного лишь ребенка младше двенадцати лет"...

- Ты слышала его флейту в тот день? - уточнил он, и Хельга Крюгер кивнула.

- Слыхала, как же. Слыхала, как играет - только не снаружи, а как будто он в голове у меня устроился. Мне после сказали, как все было, а тогда я ничего не поняла - сидела и боялась только.

- Чего боялась?

- Да всего. Сперва он меня вот так вот запер; он так никогда не делал. И музыка эта чудная... А кроме того, перед тем, как уходить, он мне еще на шею повесил дрянь такую - череп крысий; "не снимай", сказал. Снимешь, сказал, будет беда. И глаза такие были жуткие... Я и не сняла. Не посмела. А только боязно было сидеть вот так, в темноте, одной, да с мерзостью этой на шее... Когда сказали потом, что отец мой колдун, я, знаете, и не подивилась этому - вроде как всегда о том знала, только думать себе заказывала.

- Выходит, - чуть слышно заметил подопечный, - дочь осталась не случайно. Берег.

- Quam belle[1], - покривился Курт. - Наш детоубийца - любящий отец. Запишем в святые-покровители семьи?

- А я-то полагал - ты ее проверить пожелаешь, - ядовито отозвался Бруно. - "Ведьмина кровь", знаешь ли, передача дьявольской заразы по наследию; или нынче эта теория не в моде?

Курт бросил взгляд на притихшую снова старуху и сдал коня назад, понизив голос:

- Как бы ни было все на самом деле, что бы он ни задумал, отчего бы ни сохранил дочь - из жалости ли, любви ли или с замахом на неведомо какое будущее - положение таково, что ей самой до могилы осталось два шага. Теория? Теория - она и есть теория. Применяется по ситуации. В данный момент ее возможное участие в отцовских планах значимости не имеет... Зараза, - прошипел он сквозь зубы, когда одна из капель, благополучно миновав воротник, шлепнулась ледяным камешком за шиворот, и зябко поежился, в очередной раз потянувшись к полупустой фляжке. - Следователи, прости Господи. До простой вещи не доперли - в середине октября плащ в дорогу взять... Эй, - окликнул он, повысив голос и от души долбанувши в борт повозки ногой, дабы пробудить заклевавшую носом старуху, - долго еще? Ты точно помнишь, куда ехать?

- Все в точности, - отозвалась та уверенно. - Только теперь не ехать - идти надобно; я смотрю - тут заросло все за эти годы. Кустов и деревьев много выросло. Сворачивать надо с дороги и идти к реке, а там уж и недалеко.

Курт покривился, припомнив, как Хельга Крюгер ковыляла по комнатам своего дома, однако промолчал, с тяжким вздохом сползя с седла, и обернулся на расплывчатую неровную линию городских стен вдалеке - серого камня было почти не видно за колеблющейся водной пеленой.

- По-моему, дождь стал сильнее, - вслух повторил его мысль Бруно, на сей раз без язвительности и даже, кажется, с заметной опаской. - Скажи, что я зря сею панику, но хочу отметить некий факт: в тот день тоже шел дождь; и - вода, ты говорил, его стихия?..

- Панику сеять, безусловно, понапрасну не следует, но поостеречься не помешает; словом - смотри в оба. И не только за тем, встанет ли Крюгер.

- Полагаешь, - вмешался Ланц недоверчиво, - все же нам могут попытаться помешать? До сей поры мы никого не видели.

- Это меня всего более и настораживает, - возразил Курт убежденно. - Самое время. А кроме того, как только что верно отметил Бруно, такое совпадение в погоде вполне может быть и неспроста; помни о том, что он уже почти выбрался, он почти на свободе, он уже обладает довольной силой для того, чтобы убить - пусть и пока лишь одного и пока лишь ребенка. И нам не известно, что сейчас происходит в Кельне; быть может, уже не одного и уже не только ребенка. И никто не знает, чего мы можем от него ожидать здесь, поблизости от места его... сказал бы "упокоения", если б не обстоятельства... Так куда идти? - нетерпеливо прервал он самого себя, обернувшись к Хельге Крюгер, и та махнула костлявой рукой в сторону теперь уже не видимого Везера:

- Так к реке ж, говорю. Там уж покажу. Я сейчас только...

За тем, как старуха сползает с болтающейся из стороны в сторону телеги, Курт наблюдал со все возрастающим нетерпением, и когда Бруно уже шагнул было вперед, дабы оказать ей помощь, Ланц, попросту ухватив бормочущий мешок с костями за шиворот, одним сильным рывком приподнял оный над бортом телеги и установил на взбитую слякоть по другую сторону.

- Веди, - велел он коротко.

- Ты уверена, что помнишь, куда идти? - уточнил Курт с сомнением, и та кивнула, засеменив к реке по хлюпающей грязью траве:

- А то ж. Это верно, и день я тот помню, и что говорили тогда, и что я делала - ясно помню, яснее, чем какой иной день в жизни, и где могила - помню... А только ведь, кроме того, знаю просто. Верно, кровь зовет...

- Теория по ситуации, значит, - тихо пробормотал Бруно; Курт покривился, перехватив его многозначительный взгляд, и промолчал.

- Они, может статься, и правы были, - продолжала старуха чуть слышимо, словно говоря с самой собою, - когда хотели и меня туда ж, к нему. Злое семя, они сказали. Я после уж поняла, когда подросла - верно говорили. Я ведь оттого и замуж не шла, и детей не имела. На что его множить, семя это, к чему кровь нечистую плодить? Я решила так, что пусть она со мною в могилу отыдет, на мне и кончится.

- Мечта инквизитора, - с тусклой иронией отметил подопечный. - Гляди, на костер не запросится?

- А ты спроси, - отозвался Курт, ладонью сгоняя с волос ледяную воду и с чавканьем вытаскивая сапоги из липкой глинистой грязи. - Еще немного - и запрошусь я.

- Разумеется, тебе хуже всех, - согласился Бруно. - Я тащу две лопаты, тяжеленные, как чертова душа, и веду коня в поводу; но мне не на что жаловаться. Хотя кто-нибудь мог бы и помочь.

- "Кто-нибудь" прикроет тебя, случись что, посему этот кто-нибудь имеет свободные руки.

- Единственное, что мне до сих пор угрожало, это опасность отморозить ноги и подцепить горячку, а теперь - еще и немалая вероятность вывихнуть плечо.

- Слабак, - тяжело отфыркиваясь, как понуро бредущий позади курьерский, выдохнул Курт, перехватив одну из лопат, и впрямь весящую прилично, с плеча подопечного.

Идти становилось все труднее даже не с каждой минутой, а с каждым шагом, дождь и в самом деле усилился, мало-помалу переходя из моросящей крошки в самый настоящий, осенний, секущий; в сапогах, облепленных комьями мокрой земли, сопревшей травой и мелкими корешками, пакостно чмокало, и неспешно ползущая впереди Хельга Крюгер начинала пробуждать уже откровенное раздражение.

- Вон оно, то место, - наконец, проскрипела старуха, и Курт облегченно вздохнул, проследив взглядом за трясущимся сухим пальцем, указующим на близкий берег Везера. - Там в те времена голо было, теперь, вижу, деревья выросли... Но это там, подле обрыва.

- Да, - подтвердил он недовольно, - деревья. К слову, за кустами, через которые мы идем, можно укрыть по меньшей мере троих. Прямо вот тут, в пяти шагах от нас.

- Ты параноик, абориген, - впервые за последние полчаса разомкнул губы Ланц, на миг полуобернувшись. - А с тобой и я стану.

- Не самый бесполезный недуг, - буркнул он, озираясь. - Реже прочих приводит к летальному исходу.

Сослуживец лишь скептически покривил губы и вновь умолк, тяжело переведя дыхание.

Спустя четверть часа, которые потребовались на то, чтобы добрести до невысокого скользкого обрыва, дождь уже лил вовсю, скапливаясь в лужи под ногами, и стылый ветер бросал воду в лицо большими колючими горстями. Старуха Крюгер, завороченная в обрызганное грязью одеяло и оттого похожая на нахохлившуюся мокрую ворону, остановилась в десяти шагах от кромки берега, указав дрожащей посиневшей рукой прямо перед собою.

- Здесь, - произнесла она тихо, и очередной порыв ветра едва не сбил ее с ног, выплеснув на путников ведро ледяной воды. - Вот это самое место.

- Уверена? - уточнил Курт, вновь тщетно пытаясь отереть лицо вымокшей насквозь перчаткой; та кивнула:

- Здесь это, майстер инквизитор. Знаю. Помню и - знаю; чувствую. Тут он. Прямо вот тут вот, - повторила Хельга Крюгер, без колебаний ткнув пальцем себе под ноги, и Ланц невольно отступил назад, глядя в темную слякоть пристально, словно бы тщась увидеть останки погребенного углежога сквозь слой тяжелой мокрой земли. Старуха повторила его взгляд, мелко смаргивая текущую по лицу воду, и тяжело вздохнула, отойдя в сторону: - Простите, майстер инквизитор, я присяду вот тут вот... Сил никаких нету...

- Не стоило б наземь-то, - неуверенно возразил Бруно, глядя, как она опускается прямо в мокрую траву. - Застынешь.

- Чего мне уж бояться, - шепотом возразила та, закрывая глаза. - Уж ерунда все это...

На засыпающую под дождем ценную свидетельницу Курт бросил взгляд мельком и отвернулся. Еще час назад он наверняка высказался бы о тяготении крестьянства к грязи, однако сейчас лишь жалкие обломки самоуважения и брезгливости мешали самому усесться прямо в эту промозглую мешанину.

- Последний рывок, - выдохнул он, с размаху воткнув лопату в пронизанную мелкими корешками землю, и широко повел рукой, приглашающе кивнув Бруно: - Приступай.

- А почему опять я? - насупился тот недовольно.

- На белом свете, Бруно, есть два типа людей: одни со Знаком, а другие копают, - пояснил Курт наставительно и, встретясь с убивающим взглядом подопечного, вздохнул: - Вместе будем ковыряться, не напрягайся. Надеюсь, вся наша затея не окажется злой шуткой старческого слабоумия. Последний раз, - чуть повысил голос Курт, обернувшись к неподвижной старухе, - ты точно уверена, что это здесь?

Та не ответила, не повернув к нему даже головы, оставшись сидеть, как сидела, закутавшись в одеяло и закрыв глаза; Ланц толкнул ее в плечо, окликнув, и Хельга Крюгер, пошатнувшись, запрокинулась на бок, обдав его сапоги роем грязных брызг. Несколько мгновений протекли в безмолвии; наконец, медленно присев у недвижного тела на корточки, Ланц осторожно коснулся оголившейся дряблой шеи двумя пальцами, замерев на миг, и, убрав руку, молча перекрестил ворох костей и тряпья, минуту назад бывший дочерью Крысолова.

- Она уверена, - просто ответил Курт сам себе.

- Это надлежит понимать как очередное укрепление веры? - так же тихо произнес подопечный; он пожал плечами.

- Как тебе угодно. Говоря объективно, это просто смерть древней старухи, которой не давало уйти в мир иной незавершенное дело. Теперь она сочла свой долг уплаченным.

- А что на самом деле?

- Если мы так и будем стоять здесь и просто разглядывать труп, мы этого не узнаем, - вздохнул Курт, берясь за сырой склизкий черенок. - Что на деле - увидим; предлагаю начать докапываться до истины.

Бруно бросил последний взгляд на тело, лежащее в залитой водой траве, и медленно отвернулся, с угрюмой решимостью вогнав в землю кромку лопаты.

Полчаса прошли в молчании - Ланц, несколько раз предложив помощь и услышав в ответ отказ, прохаживался чуть в отдалении, не зная, куда себя деть, и явно не принимая всерьез просьбу младшего сослуживца быть настороже; у новоиспеченных же гробокопателей сил на разговоры не осталось - кромки лопат наточены были никудышно и с невероятным усилием прорезали скрепленную корнями глинистую почву, дождь обваливал края только выкопанной ямы, заполняя ее вязкой слякотью, земля ехала под ногами, перепачканные древки лопат выскальзывали из мокрых ладоней, и оба вскоре вывозились в грязи по пояс. "Это и есть то самое "носом землю рыть"?", - соскребя остатки сил, выдохнул Бруно; он лишь искривил губы в нечто, весьма отдаленно напоминающее улыбку, и вновь с остервенением вгрызся в утрамбованную десятилетиями почву.

Еще через полчаса Курт сбросил тонкую кольчугу, надетую под куртку, и пояс с оружием, вдруг ставший неимоверно тяжелым, а спустя еще часа два, когда он уже готов был проклясть все на свете не подобающими следователю Конгрегации словами, почти уверясь в том, что старая карга все напутала или даже и вовсе измыслила сама себе, подопечный, выкопнув очередной сырой плотный ком, выбросил на поверхность легко узнаваемый предмет.

- Кость, - констатировал Бруно с невероятным облегчением в голосе. - Кто бы мне сказал, что я буду так рад увидеть кусок прелого скелета.

- Перерыв, - отозвался Курт, тяжело опершись о край ямы, и с натугой вытащил себя на траву; ошметки былого самообладания осыпались, посему, не имея теперь уже сил думать ни о чем, кроме ноющего тела, он ничтоже сумняшеся уселся прямо на омерзительно холодную землю, свесив с коленей гудящие руки и уткнувшись в них лицом.

- Слабак, - бросил подопечный, оседая по ту сторону ямы; Курт покривился, приподняв голову, но даже на традиционное "отвали" сил не нашлось.

- Полагаешь, оно? - хрипло от ветра и сырости спросил Ланц, приблизясь, и опустился на корточки у развороченной могилы, глядя с сомнением на серую кость, похожую на сухую ветку; Курт отер лоб рукавом, с усилием улыбнувшись:

- Полагаю, Дитрих, навряд ли берег Везера усеян захоронениями. Да, думаю, мы нашли то, что нужно.

- И что теперь? - уточнил подопечный, демонстративно подставив замаранную глиной ладонь под струи дождя. - Сжечь, ты сказал?

- Для начала, откопать полностью; и теперь аккуратнее, не втопчи какой-нибудь обломок в землю, а самое главное - ищи флейту. И - Дитрих, добудь огня. - Ланц бросил скептический взгляд в темно-серое небо, с удвоенной силой извергающее все новые ведра воды, и он понуро развел руками: - Изобрети что-нибудь. Попробуй вон под теми деревьями - там почти не течет; может, хоть это сойдет за Господне благоволение? Тем паче, дерева - три... Поспеши. Бог знает, чего можно ожидать, когда мы выкопаем эту мерзость, и лучше, чтобы к тому времени огонь был наготове. Дело это, предчувствую, долгое, посему мы пока передохнем, а ты приступай.

- Слушаюсь, - усмехнулся сослуживец, поднимаясь и разминая шею с таким хрустом, что Бруно поморщился. - Разбужу, как закончу. Дня через два, когда просохнет.

- Что-то никакой торжественности в моменте, - проводив взглядом поскальзывающуюся в лужах фигуру Ланца, вздохнул подопечный, пытаясь грязным пальцем оттереть пятно с безнадежно угвазданного рукава. - Я как-то иначе себе все это видел - десяток арбалетчиков целится в могилу (а ну как встанет), вокруг пара экзорсистов с возвышенными физиономиями, кучка инквизиторов с факелами... Ну, и какой-нибудь придурок роется в земле.

- Добро пожаловать на следовательскую службу, - отозвался Курт с утомленной усмешкой и, закрыв глаза, поднял голову, подставив лицо падающей с небес воде, смывающей с щек брызги грязи; к студеному ветру и дождю он уже притерпелся, к тому же в работе взмок, и сейчас равнодушно думал о том, что через минуту вновь начнет коченеть, а расстегнутая до половины куртка завтра наверняка аукнется горячкой и кашлем.

Вскоре действительно стало невозможно холодно, и он запахнулся, втянув в плечи голову; вокруг стояла сплошная пелена уже не дождя - почти ливня, и, глядя на то, как Ланц укладывает хворостины и еловые лапы, с которых наземь бежала вода, он всерьез засомневался, что из этой затеи хоть что-нибудь выйдет.

- Теперь я знаю, на чем сколотить состояние, - заметил подопечный, поднимаясь и помогая Ланцу уложить поперек вороха веток толстый смолистый сук, не успевший еще вымокнуть до сердцевины. - "Походный набор инквизитора" - огниво и бутыль со смолой. Как полагаете, многие купятся?

- Я бы сейчас за эту самую бутыль душу продал, - буркнул тот зло. - Поторговался бы, да и продал. Дай флягу.

- А почему опять я? - возмутился подопечный, и Ланц повысил голос:

- Хоффмайер, я не в духе пререкаться. Флягу. Абориген, твою тоже.

Курт нехотя отстегнул пузатый сосуд, помедлив, откупорил и приложился к холодному горлышку, лишь после этого перебросив Ланцу.

Щедро политые шнапсом и дождем еловые ветви окутались дымом, стелющимся по земле и вьющимся вокруг ног под порывами ветра; крохотные, слабые язычки пламени пробивались с неохотой и треском, разгораясь медленно и плюясь во все стороны искрами. Ланц, суетящийся вокруг и опасливо, боясь ненароком погасить, поправляющий костер, сейчас походил на чародея, творящего неведомую волшбу, каковое сходство усиливалось, когда тот окроплял постепенно растущее пламя новой порцией драгоценного напитка, отчего сквозь сизый дым прорывалась инфернально-синяя вспышка.

- Итак, поскольку я не колдун и не чудотворец, - словно отозвался на его мысли Ланц, - и не могу удерживать это извращение в рабочем состоянии вечно - советую взяться за лопаты, и давайте покончим с этой пародией на расследование.

- На уничтожении флейты дознание не завершится. - Курт поднялся, подобрав упавшую в грязь лопату, и вернулся к прерванной работе, кривясь от резкой боли в мышцах. - Остаются еще те, кто затеял все это - вполне живые и здоровые. И если кто-нибудь подскажет мне, где их искать, буду признателен безмерно.

Ланц поморщился, покрыв костер охапкой еловых лап и еще парой толстых веток, вновь оросив эту конструкцию порцией шнапса, и промолчал, бросив в сторону младшего сослуживца взгляд, весьма далекий от благостного.

Безмолвие царило еще долго; Курт и подопечный смотрели лишь себе под ноги, дабы не наступить на сокрытую в земле флейту, опасаясь неведомо чего - то ли некоей пакости, которую может выкинуть этот таинственный предмет, соприкоснувшись с человеком, то ли боясь сломать ее, не зная вместе с тем, существует ли сама вероятность подобных действий в отношении вещи, которая должна предстать перед ними неповрежденной после столетия в вечно сырой земле. Ланц тоже хранил молчание, все внимание уделяя поддержанию огня, выложив подле вскрытой могилы костер такого размаха, что в иное время над ним преспокойно можно было бы зажарить половину бычьей туши, а ветви полуголых деревьев поверху запылали бы уже через минуту; сейчас же столь пространных габаритов кострища хватало ровно на то, чтобы не позволить дождю и ветру убить пламя.

- Есть, - вдруг проронил подопечный внезапно осевшим голосом, застыв с занесенной над землей лопатой, и Курт замер тоже, глядя под ноги.

К ногам упала мелкая снежно-ледяная крупинка, утонув в грязи возле узкой, в палец, палки, в которой не с первого раза можно было узнать деревянную флейту.

Бруно наклонился, потянувшись подобрать, и он перехватил руку, отдернув подопечного назад:

- Не трожь.

- Неужто... - начал Ланц, подойдя, и не докончил, остановившись у края осыпающейся ямы, глядя вниз настороженно и неверяще; Курт молча поднял голову, ощутив, как по щекам забарабанила снежная крупа, и встряхнулся, сбрасывая внезапно овладевшее им неприятное оцепенение.

- И что с ней теперь... делать? - неуверенно поинтересовался Бруно, не отводя взгляда от покоящейся в костяных обломках флейты - дождь смывал с нее землю, и из-под слоя грязи обнажалось светлое, словно лишь вчера обструганное дерево. - Как ее...

Курт, не ответив, перехватил лопату поудобнее, поддев тонкую деревянную трубку вместе с комом земли, и, выбросив на траву, выкарабкался следом.

- Очень осторожно, - пояснил он, наконец, отшвырнув лопату прочь, и, подав подопечному руку, выдернул его наверх. - И быстро. Что-то паршивое у меня предчувствие. Что-то не так.

- О да, - нервно ухмыльнулся Ланц, возвратившись к костру и швырнув в пламя сразу охапку толстых, с руку, веток; вынув пробку фляжки, мгновение помедлил и крестообразно плеснул поверх. - Все не так. Прах не восстал, воды потопа нас не захлестнули, свирепые малефики не накинулись; в самом деле - ну, что это за завершение дела для Курта Гессе, если он не порезан в трех местах, не валится с ног и не сидит на трупе противника!

- Я серьезно, Дитрих. Уж больно все просто...

Выдать очередную шпильку Ланц не успел, как и сам он не успел понять, что именно заставило его отшатнуться - то ли неслышимый отзвук, то ли неощутимая вибрация воздуха; отскочив в сторону, Курт успел увидеть мелькнувшую перед глазами молнию арбалетного болта и услышать визг курьерского, завалившегося набок в густом облаке землистых брызг.

Глава 18

- Что за... - проронил Бруно растерянно, глядя на содрогающуюся тушу коня, пробитую почти насквозь; по нервам ударил необыкновенно явственно слышимый свист второй стрелы, и, казалось, Курт даже успел увидеть ее полет, разбивающий в пыль воду и снег, низвергающиеся на землю.

Ухватив подопечного за шиворот, он запрокинулся назад, рухнув в наполняющуюся водой могилу, подняв столб жидкой грязи, услышав, как тяжелый болт вмазался в край ямы.

- В порядке? - бросил Курт; внизу шевельнулось.

- В полном, - отозвался Бруно, приподняв голову с темно-коричневых осколков черепа и яростно отплевываясь. - Я валяюсь в луже, на меня улегся потный инквизитор, и я целуюсь с дохлым скелетом малефика; я в полном порядке.

- Полагаешь, с живым скелетом целоваться приятнее?.. - пробормотал Курт, сползая с него в сторону, и, с трудом умостившись на корточки в изножье могилы, повысил голос: - Дитрих?

- Жив, - донеслось сверху. - Даже противно - ты снова прав... Откуда стреляли, заметил?

- От леса, - уверенно сказал Курт; ладонь привычно шлепнула по бедру, и он выругался, ощутив пустоту вместо приклада арбалета - ремень с оружием остался лежать на траве, в пяти шагах от ямы, рядом с кольчугой.

- На их месте, - заметил Бруно, тоже поднявшись и усевшись рядом, - я бы сейчас подбирался поближе, пока мы тут прохлаждаемся...

- Дерьмо! - рявкнул вдруг голос Ланца, когда в землю подле могилы что-то ударило со звучным чавканьем. - Либо они меня видят, либо... Гессе, ты там почивать вознамерился?

Курт покривился. Стоит высунуть голову из-за края ямы, и следующий болт, судя по всему, получит немалый шанс отыскать таки свою цель; однако же, сидеть в этой луже вечно и впрямь нельзя...

- Руки, - потребовал он, смерив взглядом высоту пологой, осыпающейся от малейшего движения земляной стены последнего жилища Крысолова.

Бруно крякнул, когда носок сапога уперся в его сложенные ладони; подпрыгнув, Курт перевалился через осклизлый край могилы, оставшись лежать плашмя, и, свесив руку вниз, с натугой выволок подопечного следом. До брошенного в траву арбалета он добрался ползком, вновь разразившись бранной тирадой, когда оружие, облепленное прелыми листьями и травой, пришлось буквально выковыривать из грязи.

- Теперь ты доволен? - поинтересовался Ланц, тоже покоящийся всем телом в хлюпающем месиве; он молча поморщился, взведя струну, и приподнял голову, пытаясь увидеть купы голых деревьев неподалеку. Минута протекла в молчании и неподвижности.

- Ждут, когда высунешься, - предположил Бруно; Курт отмахнулся, осторожно приподнявшись на локте, всматриваясь в тусклую стену небольшого леска, почти не видимого за дождем и все густеющей снежной крупой, готовясь в любую секунду снова рухнуть лицом в землю.

- Ну, - пробормотал он, приподнявшись на корточки и подобравшись, словно намерившаяся к прыжку кошка, - cum scuto[2]...

До леса было чуть больше, чем с полсотни шагов, но Курт пробежал всего пять-шесть, вновь упав; сзади донеслось чавканье - Ланц, поскальзываясь, догнал его, приземлившись рядом тоже со взведенным арбалетом в руках, и, выждав полминуты тишины, переглянулся с младшим сослуживцем, непонимающе и с подозрением хмурясь.

- Не ушли ж они, в самом деле... - произнес он растерянно.

Курт приподнялся, чувствуя, как от напряжения сводит ребра, зудящие в предощущении пробивающей их стрелы; вода заливала лицо, в глаза била острая, колючая снежная крошка, мешая смотреть, и даже если стрелявший стоял за ближайшим деревом, увидеть это сейчас было попросту невозможно.

- Зараза... - прошипел Курт зло, снова привстал, упершись коленом в землю и держа оружие наготове, и, так и не уловив ни одного движения, обернулся на миг, повысив голос: - Бруно, держать огонь, глаз с флейты не спускать, головой ответишь!

- Может, просто в костер ее, пока не затух? - крикнул тот в ответ, и Курт, не глядя, погрозил за спину кулаком:

- Без самовольства! Бог знает, что тогда может начаться, - пояснил он тихо уже Ланцу, поднимаясь теперь на ноги, и, пригнувшись, рванул к деревьям.

Тело вновь среагировало первым, когда мозг еще не успел толком осознать, для чего, собственно, надо упасть, откатившись вправо; рядом чавкнуло, и болт вперился почти целиком в землю возле его ноги.

- Сдается мне, нас подманивают попросту, - сообщил Ланц, подобравшись к нему на сей раз ползком. - Не стоит ли возвратиться и закончить с этой дудкой?

- Повторю, что нам неизвестно, как все пройдет, - отозвался Курт, пытаясь всмотреться из-под ладони, ограждая глаза от воды и снега. - Знаешь, что, случается, вытворяют подобные личности, когда уничтожают принадлежащие им артефакты?

- И что же, о великий знаток тайн? Просвети меня.

- Всякое. - Курт опрокинулся на спину, дозаряжая арбалет по максимуму - на все четыре снаряда. - Бывает, тихо-мирно покидают наш грешный мир навеки, а бывает, что начинается такое, после чего бегать под стрелами и искать драки - это последнее, на что у тебя останутся силы... Это рrimo. Посему - (secundo) да, понимаю, подманивают, однако сидеть у трупа Крюгера и ждать, не соизволят ли они подойти сами, мы не можем: обрати внимание на тот факт, что погода лучше не становится, и мы не знаем, к чему все идет. Если это связано с Крысоловом - как знать, быть может, когда ливень достигнет определенной силы, он сможет наскрести довольно и своих сил на какую-нибудь пакость. Conclusio[3]: вначале надо бы разобраться с тем, что легче - с простыми смертными; вынуть, allegorice loqui[4], из задницы занозу, прежде чем садиться за игру.

- Уверен, что там простые смертные?

Курт пожал плечами, снова перевернувшись на локти и осторожно приподнявшись.

- В сравнении с Крысоловом, я так чувствую, сейчас всякий - лишь простой смертный. Прикрой.

Последняя перебежка была короткой - теперь он успел уловить движение впереди, прежде чем упасть снова в грязь; мимо просвистели навстречу друг другу два болта - один вонзился всего на вытянутой руке от него, другой умчался к оголенным октябрем деревьям впереди, и сквозь плеск дождя о землю донесся сдавленный вскрик.

- И верно, простые смертные, - заметил удовлетворенно Ланц, перезаряжаясь и подползая ближе. - Не сгнил я еще на сидячей службе...

- Сгниешь на лежачей, если дальше так пойдет, - откликнулся Курт разозленно, обернувшись назад, где у втоптанных в землю костей Крысолова остался Бруно; сослуживец повторил его взгляд, посерьезнев.

- Вообще, оставлять Хоффмайера одного... - проговорил Ланц неуверенно. - А если они нас не выманивают к себе, а отманивают - от могилы и флейты? На него обрушатся основные силы, а мы будем плутать тут в кустах... Словом, вот что, абориген. Ты здесь самый подготовленный к любому повороту дела - лучше всех осведомлен касательно потусторонних явлений и оружие подходящее; посему возвращайся-ка ты к нашему дудочнику, а Хоффмайера ко мне.

- Дитрих... - начал он; Ланц нахмурился.

- Все понимаю, - оборвал он строго. - Но ты не можешь быть всюду, для того с тобой и направился я, для того, абориген, и нужны помощники.

- Какой он, к Богу, помощник - так, одно прозвание; шлепнут придурка в первую же минуту... - пробормотал Курт уныло, смерив взглядом расстояние до почти не различимой уже за снежной сыпью стены деревьев, обернулся на подопечного и решительно кивнул: - Нет, все верно. Ты прав. И еще неизвестно, где сейчас будет опаснее... Бруно!

От тщательно убиваемой в себе тревоги окрик вышел недобрым, но на то, чтобы заботиться о соблюдении норм учтивого тона, сейчас нервов уже не хватало; почти невидимый за пеленой дождя и снега, тот приподнялся, и Курт повысил голос:

- Ползком - сюда. Живо!

- Ты ж сказал...

- Живо! - рявкнул он зло, и Ланц невесело усмехнулся, понимающе хлопнув его по плечу, явно намереваясь сказать нечто в утешение или, напротив, в насмешку, но лишь снова выругался, когда Курт откатился в сторону и в землю между ними, взбрызгивая темную грязь, впился очередной болт.

- Боюсь, буду прав, - заметил сослуживец уже без улыбки, - если скажу, что целят преимущественно в тебя.

- Надеешься, вас пожалеют? - буркнул Курт, привставая. - Судя по частоте - стрелков было двое, благодарствуя тебе - уже один; оружие однозарядное... Встал; бегом!

Бруно подчинился не сразу, промедлив на месте долгие два мгновения; добежав, неуклюже шлепнулся рядом, вцепившись пальцами в траву и щурясь от ветра и снега.

- Придется вспомнить все, чего успел нахвататься, - сообщил Курт хмуро. - Я остаюсь здесь, вы с Дитрихом - перебежкой к лесу; задача - навязать ближняк. До зарезу нужен живой - хоть один. Но наизнанку не выворачивайся, это пожелание главным образом не к тебе относится... Оружие держи наготове. Смотри за спину - себе и напарнику. И...

- Справлюсь, - оборвал Бруно. - У меня выбора нет.

- Стой. - Курт перехватил подопечного за локоть, не давая подняться, и, сдвинувшись чуть в сторону, всмотрелся в тусклую пелену впереди, раздраженно поджимая губы на бьющий в лицо острый снежный горох; выждав с полминуты, привстал, напрягшись каждым нервом, и на сей раз едва не упустил момент, когда надо было вновь упасть, пропуская короткую стрелу над собой.

- Что творишь!.. - прошипел Ланц; он отмахнулся и вскинул арбалет, припав на одно колено и готовясь выстрелить в первое же, что шевельнется в пределах этой гнусной видимости.

- У вас несколько секунд, - бросил он коротко. - Пошли.

Ланц сорвался с места первым, вздернув подопечного на ноги за воротник.

Когда оба скрылись за плотной стеной воды, снега и древесных стволов, Курт еще мгновение неподвижно смотрел поверх арбалетного ложа, чувствуя, что ладони и виски в испарине, несмотря на пронизывающий ветер, а губы пересохли, и сердце колотится дробно и часто, словно пчела в кувшине. Стрельба прекратилась, из чего следовало сделать вывод, что там, вне пределов его досягаемости, завязался бой, принять участие в котором он не мог и на исход которого не имел возможности повлиять никоим образом. Такое было впервые; работа в группе случалась и прежде, но - впервые главное проходило мимо, впервые последняя, основная часть расследования не подразумевала только его участия, впервые приходилось тревожиться не о себе, заботиться не о собственном выживании, беспокоиться о жизни кого-то другого, и это новое мерзкое, липкое чувство ему определенно не нравилось.

К останкам Крысолова Курт возвратился, поднявшись в полный рост, продолжая прислушиваться и всматриваться, понимая вместе с тем, что ни одной стрелы в его сторону сейчас не полетит - по крайней мере, пока. Пока живы эти двое.

***

Увернуться от болта на таком расстоянии (почти в упор!) было невозможно - но он это сделал; неведомо, непостижимо, как, но - тело извернулось само, на этот короткий миг словно позабыв и о ломоте в коленях, и о скрипящей пояснице, и о боли в плечах, и о без малого шести десятках лет за этими плечами. Тело извернулось, рука вскинулась - но стрела пробила пустоту и голый куст неподалеку, а только что стоявший прямо перед ним человек исчез, чтобы возникнуть за спиной и вызвать удивительно равнодушную мысль о том, что на сей раз вывернуться уже не успеть. Успел Хоффмайер; справедливости ради надо было отметить, что, невзирая на принужденную муштру, творимую Гессе на площадке меж двух башен, кою тот посещал с неудовольствием, в лучшем случае - безучастием, научился парень многому, и сейчас от удара под почку избавил лишь его клинок, вставший на пути невесть откуда взявшегося лезвия.

Сам же едва успел услышать, едва смог осознать, что позади вновь слышится движение, едва сумел развернуться лицом к противнику, краем глаза успев увидеть в пяти шагах слева скрючившийся у сосны труп со своей стрелой в шее (все ж таки и впрямь не закис еще на городской службе!); едва успел подставить дугу арбалета под удар и выиграть мгновение для того, чтобы, бросив его наземь, обнажить клинок.

Человек напротив отскочил назад, глядя на него с интересом, склонив набок голову, точно селезень, увидавший огромную муху на заборе над собою; на губах, тонких, будто бы стертых наполовину, блуждала даже не усмешка - улыбка, словно бы тот видел перед собою нечто до невозможного веселое. Противник был вооружен всего лишь коротким ножом, похожим на тот, что Гессе демонстрировал в начале этого безумного расследования как пример оружия его уличных приятелей, да и весь его вид не был видом бойца, и еще лет двадцать назад наверняка устремился бы без раздумий вперед, на этого обманчиво безобидного щуплого человечка. Сейчас же подступил опасливо, и не надеясь убить или даже просто зацепить с первого же удара, лишь прощупывая, приглядываясь - если ошибся, если притупился глаз, и он переосторожничал, прирезать остолопа с ножом всегда успеется.

Хоффмайер вскрикнул где-то в отдалении, в нескольких шагах позади, и неподконтрольное, рефлекторное движение обернуться подавил не сразу, на миг отведя глаза от своего противника. Тот скакнул вперед - не накинулся, а именно скакнул, точно уличный шут, выделывающий очередной фортель; в этих неестественных, бесполезных в бою движениях никакого смысла не было, эти ужимки не отвлекали внимания от оружия или самого бойца, не было даже нанесено ни единого удара, словно все это было проделано просто так, ради игры, просто, чтобы показать старому олуху, что не в его руках контроль над положением...

Позади захрустел кустарник, донесся скрип лезвий друг о друга - Хоффмайер, судя по всему, жив и все еще огрызается; но что творится сейчас у распотрошенной могилы хамельнского углежога, остается лишь гадать. И почему этот, с мерзкой раздражающей улыбкой, считает возможным тратить время на развлечение, коим полагает эту стычку? Почему не боится, что Гессе, оставшийся у флейты, эту флейту уничтожит, пока все они здесь, в леске?.. Значит, не все? Значит, высказанная им мысль верна - и к могиле Крысолова сейчас действительно устремлены главные силы?..

Значит, надо завершить все это; и - вернуться. Быстро.

***

Все вышло быстро - излишне быстро для того, чтобы как следует испугаться или измыслить достойный план; раньше не просто не приходилось действовать в команде в полном смысле - не приходилось действовать в этой команде, что важнее, и не было возможности отшлифовать слаженный механизм, где роль каждого продумана и все детали взвешены. Подопечный так и ушел в этот полуголый лес, навстречу неведомо кому, как был - тоже оставив данную ему в пользование Друденхаусской оружейной кольчугу на траве; Бруно - всего лишь подчиненный, и думать за него в подобной ситуации должен он, он должен был отдать приказ нацепить эту железяку. В спешке не сообразил. Теперь неизвестно, не занимает ли сейчас мысли Курта человек, уже не существующий на этой земле. И сама эта идея - остаться у могилы Фридриха Крюгера - при всей ее очевидной верности и оправданности на деле не столь уж хороша; хотя б по той причине, что ему же придется и поддерживать костер, уже начинающий затухать под напором дождя и снега. Уже сейчас следовало бы подбросить ветку потолще, пока огонь еще способен просушить и воспламенить ее, а не умереть под нею, однако при одной лишь мысли о подобном деянии руки начинали ныть, промерзшая под ветром спина покрывалась липким противным потом, а ноги прирастали к месту...

Вот уже минуту он бродил на почтительном расстоянии от упадающих языков пламени, стискивая в руках мокрый сосновый сук и пытаясь отыскать в себе силы на то, чтобы здравый смысл победил безрассудочный, лишенный логики страх, приводя многочисленные аргументы в защиту сдающего позиции разума.

- Кругом все в воде, - пробормотал Курт, в конце концов уже вслух. - Швырнуть эту хренову ветку поскорее нужно именно потому. Дитрих возился, как проклятый, чтобы поджечь хоть что-то. Я весь в мокрой грязи...

И это, в конце концов, глупо, додумал Курт с тоской, приближаясь к нежаркому, но словно бы уже жгущему пламени еще на два шага. Глупо все - как эти резоны, так и без того очевидный факт, что никакого вреда не причинит ни этот полуумерший костер, ни светильник на столе, которого он не коснулся ни разу за последние полтора года, ни что бы то ни было еще в том же духе; и глупо будет выглядеть он сам, когда, возвратившись, Ланц и подопечный обнаружат майстера инквизитора второго ранга сидящим в грязи у погасшего по его вине огня. Решаться надо было сейчас - через минуту-другую брошенная в костер ветвь затушит его...

- Да что же это такое, в самом деле! - зло прошипел Курт, вообразив вдруг, как он смотрится со стороны; к затухающему огню он прошагал быстро, отбросив прочь все свои доводы, попытавшись отбросить и страхи - попросту вытравив из головы все мысли до единой, чтобы не успеть струсить, не успеть подумать о том, что надо не успеть.

Сук упал в шаге от костра, и Курт, пребывая уже в тихой панике от того, что делает, подскочил к нему, направив сырую древесину в нутро пламени коротким пинком, взметя столб огненных искр. На то, чтобы отдышаться - тяжело, словно после долгой пробежки - ушло немало времени. Едва переведя дыхание и уняв подрагивающие руки, стараясь не дать натянувшимся нервам возможности вновь взять в осаду рассудок, он торопливо и не всякий раз метко напинал в костер побольше веток, понимая, что выглядит за этим занятием не менее глупо, нежели прежде, однако эта детская игра, увы, оказалась пределом его возможностей.

Сколько времени он провел в сражении с угасающим костром и собою самим, Курт сказать затруднялся - по его ощущениям, миновали едва ли не часы, если не сама вечность, равно как и не мог даже предположить, где сейчас Ланц и Бруно, что с ними происходит, следует ли вообще дожидаться их возвращения, или же эту странную и не во всем вразумительную операцию ему придется завершать в одиночестве.

Дождь больше не усиливался, однако снежная крошка стала крупнее, обращаясь почти уже в полноценные, крупные градины, бьющие довольно ощутимо по лицу и взбивающие угли в огне, а лежащая подле могилы флейта раздражала, пробуждая желание пнуть и ее следом за древесными ветвями. Жду пять минут, мысленно проговорил Курт, косясь в сторону скрытого за водно-снежной завесью леска. Большего времени то, что там происходит, не потребует - за пять минут одни убьют других, кто бы это ни был. Пять минут; и, если они не вернутся, бросить эту дудку в огонь, невзирая на возможные последствия. Если так пойдет и дальше, вполне может начаться настоящая буря, посему пора уже все заканчивать - и быстро.

***

Быстро; это было очень быстро, почти не видимо глазу - снова прыжок; вперед выбросилась рука с ножом, едва не повстречавшись на своем пути с человеческой плотью - на сей раз спасла кольчуга под дорожной курткой.

Сколько продолжалось это мелькание, он не понимал - странным образом время спуталось, то вытягиваясь, то замедляясь, то вдруг подвигаясь невнятными рывками, да и с самим пространством творилось необъяснимое, когда вдруг этот шут, ни сделавший ни шагу, внезапно оказывался за спиною и, как будто, разом на прежнем же месте. Хорошие бойцы встречались и прежде, это и прежде бывало - когда взгляд не успевает за движениями противника либо же поспевает едва-едва, но здесь - здесь было что-то иное. "Что-то дьявольское" - так, кажется, сказал свидетель Гессе, услышавший флейту на свалке?..

Сейчас флейты не было; была бессмысленная, смешная, но раздражающая деталь - шутовская погремушка на поясе этого вертлявого щуплого человечка. На поясе - на ремне с ножнами, словно оружие. Особое оружие; особый инструмент - играющий на нервах. Эта дрянь, вздрагивая и гремя при каждом шаге, сбивала с толку, сбивала с ритма, вынуждая входить в ритм противника, и бывало - на миг мерещилось, что и движения тоже не свои, не порожденные собственным разумом, а словно бы вселенные чьей-то молчаливой подсказкой, и сбросить это давящее чувство стоило усилий немалых, порою немыслимых. По временам проклятая погремушка стучала позади или в стороне, за пределами видимости; и пусть понимал разум, что это какой-то морок, лишь обман, лишь навеянная этим коротышкой волшба - взгляд сам собою метался прочь, на мгновение, долгое, драгоценное мгновение отвлекаясь от вооруженного человека впереди. И снова начинало мниться, что он - везде, и не иначе как чудом было то, что до сих пор не погиб, до сих пор не получил ни одной раны, хотя противник - это было уже явно - теперь не играл, давил, наступал, пробуждая греховную гордыню при мысли о том, что долгое сидение в городе и немалые годы все ж-таки не вытравили обретенных некогда умений. Мастерство, как сказал бы Густав, не пропьешь...

Нож ударил с такой силой, что, не будь кольчуги, вошел бы под перекрестье ребер по рукоять, смяв кости в щепу; дыхание перекрыло, словно кто-то взял в кулак оба легких и стиснул, не давая набрать воздуха в грудь, и не упасть коленями в мокрую траву, подставив врагу затылок, удалось едва-едва. Удалось даже ударить в ответ, не видя из-за темноты в глазах, чем увенчалась попытка; однако ощутилось, как рука пошла с натугой, скрипнуло, а на запястье между кромкой рукава и перчаткой плеснуло горячее, кипятком обжегшее кожу после ледяной воды и ветра. В тот же миг что-то стылое, похожее на острый кусок льда, полоснуло по ноге чуть выше колена, попав, кажется, по нерву, отчего нога подогнулась, но зато скованное дыхание вмиг возвратилось, а темнота в глазах рассеялась, позволив видеть небольшой порез на бедре и - шута с ножом, лежащего на земле у ног, зажавшего ладонью огромную кровоточащую рану в боку и глядящего на своего неприятеля с безграничным удивлением.

- Не ожидал, сукин сын? - хрипло от не до конца отошедшей боли в ребрах поинтересовался он, поднимаясь на ноги. - Потанцуй теперь. Ты у меня теперь долго танцевать будешь - над углями; знаешь, как восточные дервиши. Всегда мечтал посмотреть.

Вторая рука, все еще сжимавшая рукоять ножа, дернулась; он поспешно шагнул вперед, наступив на запястье, и, с хрустом вдавив его в землю, приставил острие клинка к открытой шее поверженного противника.

- Шустрый какой, - отметил он с усмешкой. - Интересно, говорить ты будешь так же бойко?

Мгновение тот лежал неподвижно и молча, глядя снизу вверх теперь с неестественным спокойствием, и медленно, будто тугое тесто, вновь растянул губы в безмятежной улыбке, внезапно рванувшись вперед и нанизав себя на прижавшееся к горлу лезвие. Полотно вошло легко; свободная рука ухватилась за клинок, вдавливая его глубже, прорезая пальцы до кости; на миг самоубийца застыл в неподвижности, тут же отшатнувшись, выдернув оружие и выпустив на волю свистящую взвесь алых капель.

- Дерьмо... - проронил он оторопело, глядя на умирающего растерянно и неведомо отчего отступая на шаг назад. - Вот мерзавец...

Тело на земле уже затихло, лишь единожды содрогнувшись в конвульсии; в последний раз брякнула погремушка, ударившись оземь, и он с ожесточением наступил, раздавив глиняный шар в осколки, вдавив в мокрую траву черепки и высыпавшиеся мелкие косточки, подозрительно напоминающие человеческие.

- Мерзость... - пробормотал он, отирая подошву о землю, и бессильно пнул окровавленный труп, безысходно злясь на себя за то, что упустил, похоже, единственный шанс взять живого - надеяться на то, что это вышло у Хоффмайера, не приходилось...

Ах ты, гадство... Хоффмайер...

Только сейчас он сообразил, что более не слышит звука ударов и топтания по чавкающей мокрой земле, что кругом тишина, нарушаемая лишь стуком мелких тяжелых градин по голым ветвям деревьев и поникшего кустарника...

Окровавленный клинок, попирая всяческие правила чистоплотности при обращении с оружием, опустил в ножны, не отирая, торопливо прошагав к брошенному арбалету, и вложил в ложе последнюю оставшуюся стрелу, стараясь не скрипнуть струной. Не обнаружить отметин, оставленных Хоффмайером и его противником, было нельзя - в овражек неподалеку, явно указуя путь, вел широкий след из сломанных и смятых веток. Вперед ступал осторожно, чувствуя, как под штаниной в сапог стекает тонкая, противная горячая струйка крови из пореза над коленом; рана не была особенно глубокой, однако при каждом шаге простреливало в суставе - видно, и впрямь прошло вблизи нерва...

Арбалет опустился через пять шагов; Хоффмайер сидел на дне овражка у лежащего лицом в тесном ручье неподвижного тела второго арбалетчика, тоже недвижимый, но явно живой - дышал он тяжело и рвано, глядя на убитого неотрывно. Приблизясь к подопечному Гессе, он остановился, на миг замерев, а потом засмеялся, тяжело упершись в ствол дерева рядом - ладонью Хоффмайер зажимал порез на ноге, на той же, что и у него, и так же над коленом.

- Гляди-ка, - отметил он, когда тот с усилием повернул голову, - живой. Подымайся; идем.

- Не могу, - отозвался аборигенов подопечный не сразу; слова Хоффмайер выталкивал с трудом, соединяя звуки медленно и неровно, точно пьяный. - Он меня задел... Болит.

- Не будь девчонкой, - отмахнулся он, распрямляясь. - Ерунда, царапина; я в детстве о забор серьезней рвался... Это первый бой, первая рана, все понимаю; но если ты сейчас не встанешь и не начнешь двигаться, через минуту тебя начнет колотить уже не на шутку. Подымайся, - повторил он теперь серьезно. - Абориген, если помнишь, остался там один. Жив ли еще...

Расчет оказался верным - в глазах мелькнуло нечто, чему точного определения дать было нельзя, однако уже не пустота, а хотя бы какое-то вялое подобие мысли и желания действовать.

***

Надо действовать... или не стоит?

Пять минут почти истекли, а Курт все еще не решился избрать один из двух вариантов - остаться здесь, у этого вновь разгоревшегося костра, под редким градом и ветром, еще немного и подождать, либо же на все плюнуть и пнуть в огонь и эту флейту следом за сосновыми сучьями...

Верить в гибель этих двоих не хотелось; хотелось верить в удачный исход и в то, что эта упрямая надежда есть предчувствие, нечто вроде внутреннего голоса, который полагается голосом Ангела-хранителя, Божьим, собственной души, прозревающей то, что недоступно очам телесным - чем угодно, что кому удобнее и ближе. Сейчас Курт точно знал, что, кроме ничем не оправданных упований на лучшее, его вера ни на чем не зиждется; вера эта раздражала и выводила из равновесия, мешая думать как должно о деле.

Думать вообще было сложно о чем бы то ни было - поредевший дождь, сменившийся градом, ветер, грязь и слякоть достали вконец, сырость и холод, умноженные бездействием, уже начали выламывать суставы и мышцы, промерзшие насквозь, а резь в желудке напоминала, что в последний раз в нем побывало хоть что-то еще вчера утром, более суток назад. В голову пришло вдруг, что в последний раз столь многие неудобства его тело испытывало много лет назад, когда и помыслить было глупо, смешно и невозможно, что в один прекрасный день на его шее будет красоваться Знак инквизитора. Однако, обретая этот самый Знак и готовясь, само собою, ко всему (как учили, "от грязи до крови") - не предполагал, что в один гораздо менее прекрасный (а говоря откровенно - довольно паршивый) день возвратится в детство, воспоминания о котором являлись далеко не приятными. Стоило уходить с улицы, чтобы в своей новой жизни опять оказаться в грязи, холоде, голодным и - в одиночестве, не зная, что делать и как быть... Ничего необычного, впрочем. То, что окружающий мир враждебен, известно с пеленок каждому, исключая, разве, тех, кому по рождению посчастливилось быть охваченным заботой и защитой близких, друзей, как искренних, так и купленных деньгами, положением или страхом, слуг, подчиненных; случается, об этом забываешь, расслабляешься, и тогда окружение об этом напоминает. Мир не прощает такой забывчивости. Не прощает слабости. Слабому не выстоять, слабому нет места в жизни - улица втолковывает это быстро. Нет места даже среди тех, кто зовет себя добропорядочными горожанами - припомнить хоть бы собственную тетку или ее соседей, видящих, как она каждый день выколачивает душу из племянника, но ни словом не призвавших ее к милосердию, каковое, как тоже довольно скоро поясняет жизнь, существует только в сказках и проповедях священников, понятия не имеющих о смысле этого слова. Сочувствия и понимания в одном только Финке больше, чем во всех них вместе взятых - потому что Финк принял под защиту сопливого слабака не из желания награды, хоть бы и небесной, и не для того, чтоб одобрительно покивал какой-нибудь бюргер с необъятным пузом, и не потому, что иначе его довольно грешную душу загребут голодные чертенята. Просто не дает в обиду - и все. Просто так. Вот только нельзя прятаться всю жизнь, нельзя всю жизнь просидеть, зажавшись в темный угол или схоронившись за чужую спину. Никто не станет прикрывать тебя всегда, постоянно вытаскивать из задницы, всегда защищать; рано или поздно надо становиться сильным самому, самому уметь драться за себя, за место в жизни, за кусок хлеба и глоток воздуха, потому что так эта самая жизнь устроена. Ты - или тебя. Всегда, везде. В этой жизни ты - один, и это данность. Если задуматься над этим, то, в общем-то, делается жутко, потому что, чем старше становишься, тем яснее разумеешь, насколько эта данность, эта жизнь долга вообще и насколько коротка у тебя лично, потому что навряд ли хватит сил ей противостоять. Кое-кто из приятелей уже смирился с этой мыслью - потому и перестали стеречься, осторожность забросили вовсе, чтобы прожить, как живется, быстро, но зато в удовольствие. У таких, как ты сам, удовольствия, правду сказать, в такой жизни мало - любой в любую минуту может оборвать твое существование; хреновое, что верно, но все ж-таки... В любой момент - или жертва твоих попыток обогатиться за его счет перехватит за руку, или кто-то из так называемых приятелей, когда Финка не будет рядом и некому будет отодвинуть за спину, зубы в глотку вобьет - не самая лучшая жратва перед смертью. Мир огромен и недружелюбен, как не раз говорил старик Бюшель, а ты - мелкая сопля, которую Создатель в этот мир ненароком вчихнул и которую когда-нибудь так же невзначай сотрет рукавом. Не станешь другим - сдохнешь. Думать над этим не хочется, а только все это в голову взбредает само собою, отчего настроение падает вовсе в говно, и временами думается уже о том, что, может, и сопротивляться-то не надо - смысл? Рано или поздно, а скорее рано, чем поздно, кто-нибудь свинтит голову, так чего рыпаться зазря? Стать другим... Хорошо так говорить Бюшелю - за ним и сила, и уважение, а когда тебе десять лет - хрень все это и пустой треп. То есть, понятно, всерьез не думаешь о том, чтоб вот так вот сложить лапки и ждать, и вообще все это вылетает из мозгов, когда доходит до дела - как, к примеру, вчера, когда на самом деле пришлось за глоток воздуха в прямом смысле зубами; когда потом сидишь на земле возле трупа того, кто хотел трупом положить тебя самого, ничего такого в мыслях нет. Тогда думаешь, что - не такая уж и сопля, да и жить-то, в общем, неплохо, пусть и холодно, грязно, хочется постоянно жрать, клопы вокруг и крысы, до которых тоже временами дело доходит, если совсем припрет, и вообще крыша, конечно, съезжает. Сегодня все еще не спится, потому что после вчерашнего всякий миг ждешь, что кто-нибудь подберется по-тихому, хотя понятно, что именно потому наезжать и не станут какое-то время - вчера в некотором роде было доказательство тому, что ты имеешь право дышать здесь, вчера ты это право купил кровью, зубами, как зверь в лесу. Только это все равно не успокаивает. Все равно боишься. Все спят давно, а ты, как заяц, сидишь в углу и боишься до усрачки. Потому что всегда есть кто-то сильнее, от этого куда деваться. Что бы там ни было, все равно ты маленькая зеленая сопля. Тощий, задрипанный, мелкий лохмотник, который может, конечно, оторваться на более младших, отводя душу, но перед большинством вокруг - пустое место. Тля. Эту тлю в любой момент можно вот так просто - ногтем; и ничего не останется. И главное - а кому от этого станет хуже? Если вдруг сегодня, когда бояться устанешь и все-таки заснешь, наконец, кто-нибудь в самом деле перережет глотку - а кто назавтра вспомнит, что вот, был такой, Бекер? Финк, может, кому по зубам съездит, скажет, что хорошего парня кончили. И все? Был человек - нет человека? Выть хочется. Забиться в свой угол подальше и взвыть. Правда, тогда точно порешат. Все вместе. Чтоб на нервы не давил - как одного из новичков недавно, который неделю подряд каждую ночь ревел, как девчонка; надо правду сказать, это реально бесит. В конце концов, кому тут совсем не упало - может валить ко всем чертям; нет - вживайся. Главное перетерпеть. С другой стороны, терпишь вот уж больше году, а что-то радости мало. Забываешь об этом, конечно, когда дело удачное провернешь или, как вчера, когда докажешь, что ты - хозяин над своей жизнью и чужой, что главное, а только, когда кровь успокоится, когда остынешь - все равно тоскливо. Воешь - мысленно. Может, потому все такие и нервные - вслух не выскажешь, не принято, а про себя каждый думает, что все ведь может быть и по-другому, иначе все как-то может быть. Могло бы, хотя б. Если б предки не перемерли, если б... если б... Хочешь-не хочешь, а думаешь. О том, к примеру, что - и у тебя все могло бы по-другому быть, если б, к примеру, тетка оказалась не старой сукой, а заботливой родственницей. Как это - по-другому - неизвестно, но только по-другому. Совсем. Чтобы - не так. Чтоб не здесь. Ведь могло же быть так, чтобы - не здесь. Может же так быть. Ведь может быть, может. Не здесь. Не здесь. Не здесь. Здесь вообще что-то не так. Здесь все не так. Этого "здесь" вообще быть не должно. Этого "здесь" быть не может; почему - непонятно, но - не может. Что-то не так. Вокруг что-то не так, что-то не на месте, и как прежде этого не замечал, что - не на месте что-то? Как раньше не понял?.. Голова болит; смертельно болит голова, словно лбом приложили о камень. Это - знакомо, вот это в порядке вещей; это бывает, когда что-то заметил, но не задержал внимания, и теперь сам себе пытаешься указать, что именно, и сам себя не можешь услышать. Когда предрассудочно, подспудно что-то давит на мысли. Когда вот-вот увидишь, надо только чуть напрячь мозги. Надо только понять, что не так. Почему все не так. Почему чего-то не хватает. Что-то не на своем месте. Не в том месте. Почему ты сам не на своем месте...

Не в том месте и не в то время...

В голове словно бы взорвался вдруг огромный кувшин с маслом, орошая внезапно пробудившийся рассудок обжигающими каплями, встряхнув мозг, точно игральную кость в стакане; тряханув - и разом установив на место. На свое место. В свое время. В свои мысли. Дождь. Река. Град в лицо. Погасший под дождем костер. Грязь под ногами. Оружие в этой грязи - брошено шагах в трех в стороне. И - сам там же, в той же слякоти, сжавшись в комок, как когда-то давно сжимался, затиснувшись в угол, мальчишка из заброшенных кварталов Кельна, которым он едва не стал снова, кажется что - окончательно, навеки, бесповоротно. Словно вновь вернулся туда и в тогда, не в мыслях, не в видении, а наяву, ощущая всей кожей старый камень стен, пыльного пола, слыша запахи, звуки - всё. Словно кто-то вот так просто, незаметно, но неуклонно ввел в те дни, в ту жизнь, как в соседнюю комнату, и дверь за спиною почти захлопнул...

Кто-то. Кто-то рядом.

Рядом - враг; это единственное, что есть общего в обеих жизнях. На это разум переключился тотчас и без усилий.

Пробудить тело оказалось сложнее - подняться сразу не вышло, и Курт, стараясь не думать о том, как это выглядит со стороны, дополз до брошенного арбалета, как вышло, на четвереньках, упираясь в осклизлую землю затекшими руками. Приклад в пальцах едва почувствовался, и голова чуть не покатилась сама собою на сторону, когда тяжело, пошатываясь, поднялся-таки на ноги, уже не таясь - не стрелы, судя по всему, оружие его неведомого врага...

Опровержение его вывода пришло немедленно - со знакомым коротким свистом пропоров воздух, тяжелый снаряд ударил в землю позади него, и Курт уже в который раз за последние несколько минут шлепнулся в холодную грязь, все еще не до конца владея затекшим телом и понимая, что, не промажь тот сейчас, этот болт пришпилил бы его к месту, как беспомощную пьяную муху.

- Ты гляди, какой, твою мать, талантливый... - пробормотал Курт, злясь на себя, на невидимого противника, на все еще отсутствующих Ланца и Бруно, тщетно силясь определить, сколько же на самом деле минуло времени с того мига, как оба скрылись в том полуголом леске.

Лежать в хлюпающей луже в невысокой серой траве он продолжал неподвижно, пытаясь понять, откуда прилетела стрела, и осторожно сжимая и разжимая пальцы, чтобы вернуть им подвижность; в безмолвии и безлюдье протекла долгая минута, прежде чем неподалеку, из-за поросшего низким кустарником взгорка, послышалось насмешливое:

- Майстер инквизитор!

Голос выждал, не то ожидая ответа, не то подбирая слова, и продолжил все с той же насмешкой:

- Не пытайтесь прикинуться - ни мертвым, ни раненым вы не являетесь. Я бы почувствовал. Бросьте; не разочаровывайте меня, я был о вашей смышлености лучшего мнения.

- Зараза... - прошипел Курт сквозь зубы, понимая, что там, за пологим скатом и ветками, увидеть и тем более достать своего противника он не сможет; однако то, что оный противник пошел на контакт, обнадеживало - кажется, ему их наметившаяся позиционная баталия была не на руку.

- Может быть, - продолжил голос, - вы не станете упорствовать и просто отдадите мне эту флейту?

- А мне взамен позволят уйти? - уточнил он, сползая в сторону, дабы попробовать подобраться к взгорку справа. - Слабо верится.

- А у вас выхода нет, майстер инквизитор, - откликнулся тот; Курт усмехнулся:

- Да неужто? я ведь могу торчать возле этой могилы до Второго Пришествия. Вам-то, я так посмотрю, эта идея не слишком по душе, а?

- Просто отдайте мне флейту, - повторил голос уже серьезно. - И можете уходить на все четыре стороны. Я не привык повторять дважды столь выгодные предложения.

Итак, "я", отметил Курт, сдвинувшись еще на полшага в сторону. "Мне", "я"; не "мы". Стало быть, кроме них двоих, здесь нет никого, а это значит, что можно смело оставить инструмент не слишком покойного углежога без присмотра - ненадолго; а много времени и не потребуется, или все выйдет быстро, или не выйдет вовсе...

В сторону говорящего холмика он выстрелил вслепую, никуда особенно не целясь и ни во что не надеясь попасть; вскочил, матерясь на громко хлюпающую под ногами грязь и всеми силами пытаясь не упасть, дабы успеть преодолеть разделяющее их расстояние за те мгновения, что противник будет лежать, как и он только что, ничком, радуясь, что не попал под выстрел, и ожидая следующего. Когда до пригорка осталось несколько шагов, на мгновение вновь что-то всколыхнулось в мозгу; на миг напрочь, без остатка, забылось все, что вершится здесь и сейчас, как, бывает, тотчас изглаживается из памяти то, как потянулся с утра или махнул рукой, отгоняя назойливую пчелу - на одно мгновение словно бы перестало быть существенным все происходящее, перестало быть существующим... Наваждение ушло, не успев закрепиться, вцепиться холодными когтями в разум - завалившись на бок при крутом повороте у подножья холмика, Курт спустил струну снова, снова в никуда, лишь бы противник отшатнулся, лишь бы нарушить его сосредоточенность, лишь бы дать себе еще два мига на то, чтобы вскочить, оскальзываясь в мокрой земле ладонями, пробежать последние четыре шага до сидящего на земле человека и сходу, не раздумывая, влепить ногой под челюсть, от души, выместив в этом ударе всю накопившуюся за этот муторный день злость, запоздало спохватившись, что, возможно, перестарался, когда тот, не выронив ни звука, отлетел назад и замер, раскинув руки.

Мгновение Курт стоял неподвижно, переводя дыхание и уставившись арбалетом в неподвижное тело, не сразу сумев переступить вновь онемевшими ногами и приблизиться к противнику; новая попытка ввергнуть его в ту, другую реальность, увести снова в прошлое, пусть и не удалась всецело, однако выбила из колеи, и сейчас руки мелко подрагивали; хотя, быть может, это был лишь припозднившийся испуг от его спонтанной, опасной и, прямо скажем, не слишком благоразумной выходки, которая вполне могла окончиться и по-другому...

На краю видимости, схваченное боковым зрением вскользь, возникло движение; Курт вздрогнул, вскинув арбалет и развернувшись, и едва успел удержать палец на спуске, чуть не всадив болт в Ланца или подопечного, вышедших, прихрамывая, из близкого леска. Увидя его, оба заковыляли быстрее, и Курт, облегченно выдохнув, опустил руку, лишь теперь расслабившись окончательно. Оба были на ногах, он сам - жив, на земле лежал готовый к допросу пленный, и на время можно было успокоиться, невзирая на окончательно утвердившийся как непреложный факт тяжелый град, лишь чуть стихшие ветер и дождь, погасший костер и еще предстоящую возню с неведомо что могущим выкинуть Крысоловом.

Не дожидаясь напарников, Курт присел перед бесчувственным телом, первым делом сняв с него ремень с коротким клинком; бросив мимолетный взгляд на валяющийся рядом арбалет, он вздохнул, лишь сейчас поняв, отчего тот больше не стрелял, перейдя к соблазняющим речам - арбалет, по всему судя, принадлежит не ему, подобран у убитого Ланцем стрелка, и заряд был всего один - тот самый, благополучно миновавший майстера инквизитора у могилы хамельнского углежога. Знать бы - можно было б не играть в бойца зондергруппы, приблизиться попросту, шагом, ничем не рискуя, не валяясь лишний раз в грязи и не суетясь. Возвратиться бы в это прошлое и переиграть...

Сняв клинок, оружейный ремень Курт приспособил беспамятному чародею на руки, завернув их за спину, ремень от штанов - на ноги, лишь после этого занявшись осмотром собственно самого тела, дабы убедиться в том, что тот не намерен отойти к своим дальним предкам здесь же и сейчас.

- Magnus Dominus[5]. - Ланц, приблизясь, остановился рядом; голос у сослуживца был сорванный и утомленный - видно, сегодняшний день ему тоже особенного удовольствия не доставил и сил отнюдь не придал. - Неужто живой?

- Это радость за мое или за его самочувствие? - уточнил Курт, и тот покривил губы в усмешке, отмахнувшись.

- Тебе-то что сделается... Сдается мне, ты ему челюсть своротил; как говорить будет?

- Сломал пару зубов, - возразил Курт, поднимаясь, и ухватил связанного за воротник. - Подсоби.

Бруно, когда они возвратились к угасшему кострищу, опустился наземь, молча кривясь и держась ладонью за ногу - чуть выше колена багровел короткий неглубокий порез; увидя такой же над тем же коленом сослуживца, он невольно улыбнулся.

- Перевяжитесь, - посоветовал Курт наставительно. - К прочим радостям не хватало еще заражения - в этой грязи, небось, такое водится... Что супишься? такая пустяковина - вполне для первого в жизни боя простительно. Радовался бы.

- Я только что убил человека, - тихо отозвался подопечный; на Курта он не смотрел, глядя на то, как вода, окрашиваясь алым, сбегает по ноге в землю. - Не вижу, чему здесь особенно радоваться.

- Святой Бруно снова за свое... - вздохнул он, мельком переглянувшись с Ланцем. - На сей раз все еще проще, чем когда бы то ни было: не человека, а врага. Он - или ты. Не сожалеешь же ты, в самом деле, что не подставил ему вместо ноги шею?

- Я не помешался настолько, чтобы не осознавать разницы между тупым убийством и самозащитой, - покривился Бруно болезненно. - Вот только не жди, что я начну прыгать от радости; так ли, иначе ли, занятие это не из приятных. Наверняка тебе это известно лучше, чем кому-то из нас.

- Перевяжись, - повторил Курт, отмахнувшись. - О грехах человеческих после договорим.

- А мои труды - все прахом? - кивнув на угасший костер, с напускной обидой вздохнул Ланц, уже успевший снять со своего убитого жеребца дорожную сумку; на придавленных неподвижной тушей голубей в узкой клетушке он взглянул озабоченно, однако промолчал, убедясь в том, что вторая пара, подвешенная к седлу другого коня, цела и невредима. Все это время похвально державшиеся курьерские лишь теперь начали нервно перетаптываться, пофыркивая и тряся головой - видно, и их терпению, наконец, наставал предел. - Теперь все сначала; а сколько сил было положено...

- А главное - ценного продукта израсходовано? - договорил Курт, и сослуживец с улыбкой пожал плечами, накладывая повязку прямо поверх штанины. Он покривился. - На рану плеснул бы.

- Обождет. После; сейчас эта бесценная субстанция потребуется, чтобы заново разжечь огонь, который ты благополучно профукал.

- На тебя б я посмотрел на моем месте, - огрызнулся Курт, мельком бросив взгляд на все еще бесчувственного пленного, и, присев на корточки перед Бруно, не слишком ловко управляющегося с перевязкой, отвел его руки в сторону. - Дай сюда; ты себя покалечишь.

Процедуру, учиняемую над ним, подопечный снес почти стоически, хотя несколько насмешливых взглядов и было брошено в его сторону Ланцем, уже суетящимся подле залитого водой и разбитого градом кострища; ни он, однако, ни Курт над этой и в самом деле пустяковой раной больше не подтрунивали и ни слова издевки не произнесли. Огонь разгорелся довольно скоро, и к последней, главной стадии операции давно уже можно было приступить, однако никто не высказал этого вслух, посвятив несколько долгих минут подробному обсуждению произошедшего; выслушав рассказ сослуживца о его странном противнике, Курт поведал о своем, ясно понимая, что этот спокойный, точно бы все уже позади, беспечный разговор есть необходимая всем им короткая передышка, нужная не столько телу, хотя и оно уже давно взывало о милости, но более - нервам, мыслям, рассудку перед тем, как все это продолжится. Возможно, все окончится просто - брошенная в огонь флейта вспыхнет, быть может, ярче обыкновенного куска дерева, а возможно, и попросту сгорит, как этому дереву и полагается, а может статься, что беготня под редким дождем, частым градом и постоянным ветром, лежание в грязи и воде повторятся еще не раз; и, как знать, помогут ли...

Плененный все так же лежал недвижимо, закрыв глаза и едва дыша, из чего Курт сделал злорадный вывод, что одарил своего противника не только щербиной, но и довольно сильным сотрясением; когда тот очнется, его должно неслабо мутить, что при допросе наверняка пойдет на пользу ситуации. Пока же, во избежание лишних проблем, он предпочел закупорить чародейский рот крепким кляпом.

- Занятно, - оценил Бруно, следя за его действиями из-под все еще нахмуренных бровей. - Вот это я вижу впервые - инквизитор затыкает арестованному рот, чтоб чего не сказал.

- Не все слова одинаково полезны, - отозвался Курт, распрямляясь, и решительно вздохнул: - Ну, что, collegae? Пора кончать с этой дудкой - сколько уж можно тянуть; перед смертью не надышишься.

- Точнее и не скажешь... - чуть слышно пробормотал Ланц, стоящий вот уж около минуты молча и не шевелясь, глядя в разверстую могилу углежога странным, словно застывшим взглядом; с места он стронулся с усилием, сильно припадая на порезанную ногу и кривясь, точно бы к плечам его был привязан нагруженный камнями мешок, влачащийся по земле. Флейту он, наклонившись, подобрал прежде, чем кто-либо успел его остерегающе окликнуть.

- Я б на вашем месте эту дрянь руками бы не трогал, - неуверенно посоветовал Бруно, осторожно приблизясь и рассматривая резную трубку с опасливым интересом. - Как сейчас чего-нибудь... этакое...

- Ерунда. - Ланц повернул флейту в пальцах, глядя на сбегающую по ней воду, и улыбнулся. - Как видишь - держу, и ничего.

- Бруно? Ко мне.

От того, как резко прозвучал окрик, Курт поморщился и сам, однако в ответ на возмущенный взгляд подопечного лишь повторил:

- Сюда, я сказал. Пора и впрямь завершить все это, после чего как подобает побеседовать с нашим гостем. Будешь стоять здесь и, как бы чего не вышло, за ним наблюдать, - пояснил он, когда Бруно приблизился; сняв арбалет с ремня, натянул, заряжая снова, и пояснил: - Если что покажется не так - стреляй, не думай; лучше потерять подозреваемого, чем...

Курт не договорил и в протянутую к нему ладонь подопечного оружия не вложил - ухватив его вместо этого за запястье, рывком отшвырнул себе за спину и поднял арбалет, наставив на Ланца.

- Что за... - проронил растерянно Бруно, попытавшись одернуть его локоть вниз, и он, не глядя, саданул этим локтем назад, услышав за спиной задушенный вдох.

Ланц посмотрел на направленное в его сторону оружие спокойно, медленно подняв взгляд от четырех стальных острий к его лицу.

- Гессе, - вымолвил он тихо, - у тебя что - мозги переклинило после сегодняшнего?

- Брось эту штуку, - так же тихо, четко выговаривая каждое слово, потребовал Курт, не опуская руки. - Сию же секунду.

- Керн был прав - тебе надо спать больше, - отозвался сослуживец, по-прежнему не повышая голоса. - Ты хоть соображаешь, кто ты и где? Кто я такой - помнишь?

- Кто ты такой... - повторил он медленно. - Это хороший вопрос. Ответ вот только плохой... Брось флейту, живо.

- Да ты спятил совсем! - прошипел подопечный за спиной, и Курт вздохнул, кивнув:

- Вот как?.. Тогда - Дитрих; подойди к костру и брось треклятую дудку в огонь, прямо сейчас. Клянусь, если ты это сделаешь - я немедля же извинюсь, а когда возвратимся в Кельн - напишу прошение в ректорат об отстранении меня от инквизиторской должности. Итак? Шаг - и одно движение руки, чтобы доказать, что я спятил.

В неподвижности и молчании прошло мгновение, другое, третье - долгие, как тропа в поле - и Ланц, наконец, невесело улыбнулся, качнув головой.

- Надо же - сколько убежденности; никогда б не подумал... - произнес он, расслабясь и опустив руку с зажатой в ней деревянной флейтой. - И когда же вы сумели понять, майстер инквизитор? Главное - как?

- Считай это чутьем следователя, - ответил Курт сухо, кивнув на его руку: - Флейту, я сказал, брось, Крюгер.

Глава 19

- Что за черт? - проронил Бруно растерянно; он дернул локтем, вновь отпихнув подопечного назад, и повторил, повысив голос:

- Брось.

- А иначе - что, майстер инквизитор? - с улыбкой уточнил тот. - Стрелять станете?.. Не думаю. Не убьете же вы сослуживца, напарника, друга, который в вас души не чает?

- Считываешь воспоминания при подселении? В таком случае, ты должен знать, какого мнения обо мне Дитрих - обо мне и о том, что я могу сделать. Брось эту пакость.

- О, да, вынужден признать - немногие сочли бы лестным то, что думает о вас ваш приятель; немногие, но не вы, майстер инквизитор, так?.. - от улыбки, покривившей губы Ланца, стало холодно, хотя, казалось бы, озябнуть больше, чем уже промерз на этом ветру под градом и дождем, было нельзя. - Только вот выводы из его знаний я делаю свои. Знаете, какие? Вы не станете меня убивать. Вы не сделали этого сразу, и с каждым мгновением вам этого все меньше хочется, и уверенности все меньше, и рука уже начинает подрагивать... Вы утомились или же попросту никак не можете убедить себя сжать палец до конца?

- Не надейся, - возразил Курт, поддержав правой ладонью запястье левой руки с арбалетом; рука и впрямь дрожала от усталости, и прежде привычно легкое оружие сейчас казалось тяжелым, как кузнечный молот.

- Кто из вас свихнулся? - оторопело выдавил подопечный, выйдя из-за его спины, но уже не пытаясь приблизиться к тому, кто стоял на краю разрытой могилы, по-прежнему держа в руке флейту; голова Ланца качнулась, и губы изобразили показную усмешку.

- Скептики... Они временами как дети, не находите, майстер инквизитор? "Nisi videro"[6]...

- Позволь представить, Бруно, - по-прежнему целясь в сослуживца в пяти шагах от себя, выговорил Курт, не оборачиваясь. - Фридрих Крюгер, знаменитый Хамельнский Крысолов, не вполне собственной персоной.

- Знаменитый? - с неподдельным удивлением уточнил голос Ланца. - Польщен... Некоторое время я был, к сожалению, слегка отвлечен от сей действительности - оттуда следить за новостями сложно, как вы понимаете; неужто в самом деле?

- Светской беседы не сложится, Крюгер; брось немедленно эту штуку - и желательно, мне под ноги.

- Прекратите, майстер инквизитор, - поморщился тот. - Чем чаще вы это повторяете, тем все более жалко это выглядит; каждым своим словом вы лишь подтверждаете тот факт, что вреда мне не причините. Не хотите же вы опечалить бедняжку Марту; с каким лицом вы скажете несчастной женщине, что убили ее мужа?

- Почему Дитрих?

На миг все же дрогнул голос, и рука, держащая оружие, едва не опустилась; на один короткий миг показалось, что он прав - тот, кто говорил знакомым голосом, кривя в незнакомой снисходительной улыбке знакомое лицо...

- Почему не кто-то из нас? - проговорил Курт тихо, чувствуя, что устал - устал за эти последние полчаса больше, нежели за весь сегодняшний день, устал думать или не позволять себе думать, подозревая в измене любую слишком навязчивую мысль, рождающуюся в сознании, каждый порыв ветра, каждую градину, бьющую по лицу и мешающую держать прицел ровно, чувствуя, что еще немного - и он усомнится в реальности всего мира вокруг себя, и то, что происходит сейчас - последняя капля, могущая переполнить чашу его терпения...

- Все же вы не против побеседовать, майстер инквизитор? - усмехнулся тот, бросив мимолетный взгляд на флейту в своей руке. - И я не возражаю. Может статься, мы придем к соглашению...

- Почему Дитрих? - повторил Курт, стараясь вернуть твердость в голос и уже не понимая, насколько успешен в этой попытке. - Рядом еще трое на выбор, почему он?

- Вы, я думаю, предпочли бы, чтобы я занял вон то тело, которое сейчас пребывает в путах и в полностью вашей власти, чью жизнь вы оборвали бы без малейшего промедления? - уточнил незнакомый человек напротив. - Мне эта мысль в голову не пришла - отчего б это?..

- Два молодых здоровых тела, - перебил он. - Почему не кто-то из нас?

- Напарываетесь на комплимент, майстер инквизитор, - укоризненно вздохнул тот. - Ну, что же, вас можно понять - тщеславие, оно зародилось задолго до человечества, еще в душе самого Создателя... Не могу - вот вам ответ. Вы удовлетворены?

- Почему?

- Ведь вам уже говорили - и не раз - насколько вы устойчивы к воздействиям извне, если я верно истолковываю тот хаос, что царит в голове вашего сослуживца?..

- Эксперт по хаосу, - отметил Курт с кривой, неискренней улыбкой; тот тихо рассмеялся, кивнув:

- Да, вижу, вам известно несколько больше, нежели обыкновенно знают ваши собратья. Полагаю, большинству из них и понятие-то это знакомо лишь в смысле лексико-аллегорическом.

- Ты отстал от жизни, Крюгер, - отозвался Курт мстительно. - Лет на сто.

- Одно осталось неизменным - фанатики на службе Инквизиции, - возразил тот. - Каковым вы, несомненно, и являетесь, как верно заметил ваш растерянный друг; вот еще причина, по которой "не вы". Вот только он не меньший фанатик; он этого не признает, он над этим не задумывается, однако это так. Что хмуритесь, господин помощник следователя? - чуть повысил голос он, обратив взгляд к замершему в молчании Бруно. - Никакого иного имени вашей слепой вере дать нельзя. Вы продолжаете сохранять эту нелогичную привязанность к Богу, отнявшему жизнь у двух невиннейших созданий; не о том ли вы думали, сидя над смертным одром жены и сына? Не закралось ли сомнение в вашу душу - сомнение во всем том, что вы слышали, что вам проповедовали, что вы читали?.. Душа этого человека подобных искушений не вынесла, не стерпела мысли о том, что тот, кому он служит, отнял у него самое дорогое; отчего же ваша душа устояла? Быть может, оттого, что вы не видели воочию опровержения догм вашей Церкви, живым воплощением которого я и являюсь?

- Довольно, - оборвал Курт резко, шагнув на всякий случай в сторону, чтобы видеть обоих; Ланц вновь перекривился в незнакомой усмешке, кивнув:

- Да, теперь вы должны сказать "не слушай его"; так вы сохраняете свое положение, господа из Инквизиции - простым "не слушай". Не смотри... не думай... Вы полагаете, что здесь есть чем гордиться, господин Хоффмайер? На первый взгляд - да, ведь ваше слепое упование не позволило мне проникнуть в ваш разум, однако стоит ли одно другого? Стены тюрьмы не пропустят к вам никого извне, однако и вы за этими стенами столь же не свободны...

- Довольно, - повторил Курт, и тот изогнул бровь в наигранном удивлении:

- Отчего же? Ведь вам предоставляется уникальный случай, майстер инквизитор - допрос, на котором еретик и малефик говорит сам, откровенно и ничего от вас не утаивая, искренне и полно отвечая на каждый вопрос... А их у вас уйма, убежден. Задайте любой - и я отвечу. Вообразите только, сколько всего мне известно; у вас не идет голова кругом, майстер инквизитор, при мысли о том, что я мог бы дать вам, какое знание вы могли бы обрести с моей помощью? На вашем месте я бы недолго размышлял - что может быть ценнее знания? Настоящего знания? Поверьте, я могу рассказать такое, что вы будете слушать, как откровение.

- Затаив дыхание? - уточнил Курт, и тот укоризненно качнул головой, бросив короткий взгляд в сторону разверстой могилы:

- Ай-ай, майстер инквизитор, как это мелко.

- Не сказал бы; едва отрыли вдвоем.

- Но, - кивнул тот, - я не обидчив и готов продолжить наш торг; ведь вы понимаете, что я подхожу к главному - как нам обоим остаться при своем?

- Чего ты хочешь? - спросил Курт обессилено, чувствуя, что руки вот-вот опустятся, что усталость почти достигла предела, что близок момент, когда надо будет решаться на что-то, решаться на то, о чем не хотелось даже думать...

- Жить, - отозвался тот просто, пожав плечами. - Того же, чего хотят и все. Я возвратился в этот мир не по своей воле, однако не скажу, что горю желанием его снова оставить; уж коли я здесь, я хочу здесь и остаться. Вы не позволили этим людям заполучить мою флейту - и это на пользу нам обоим; вы - не дали вашим противникам обзавестись опасным орудием, каковым я мог бы стать, я - в выигрыше, ибо они не обрели надо мною власти. Наверное, я должен бы вас поблагодарить, майстер инквизитор; спасибо.

- Свою благодарность оставь при себе, - оборвал Курт, и тот вскинул руки:

- Как скажете; я никого не желал задеть, и мои слова вполне искренни. Однако, если вас от них так коробит - я миную эту тему... Перейду сразу к главному. Чего вы от меня хотите, майстер инквизитор? Чтобы я отдал флейту вам? Я это сделаю. Можете сейчас же швырнуть ее в огонь; я не стану возражать...

- Потому что не в ней сила, - снова перебил Курт. - Верно ведь? В твоем распоряжении останется тело, резервов которого вполне хватит на то, чтобы за остаток его жизни восстановить прежнюю форму, припомнить старые навыки... Теперь, когда ты фактически во плоти, эта дудка уже не так важна. Я верно все говорю, или в чем-то я ошибся?

- Все верно, майстер инквизитор, все верно.

- Вот только с чего ты взял, что меня можно на это уговорить? Замечу, ты не в самом выгодном положении, - чуть шевельнув рукой с арбалетом, отозвался Курт; тот удивленно округлил глаза, демонстративно оглядев себя со всех сторон, и качнул головой:

- Неверно, майстер инквизитор. У меня есть кое-что в ответ на ваши стрелы - ведь, строго говоря, и убивать-то вы собрались не меня; вы изрешетите своего сослуживца... Только к чему вам это? Ведь он еще здесь... - рука поднялась, коснувшись лба ладонью, - где-то. И я все еще могу его отпустить - целого и невредимого. Вам решать, хотите ли вы, чтобы он вернулся домой, и вам не пришлось бы объясняться с его бедной вдовою...

Молчаливый Бруно, за все время этого противоестественного, невозможного разговора, которого наяву и быть-то не могло, лишь сейчас шевельнулся, обернувшись к нему; Курт не ответил на его взгляд, понимая, что подопечный сейчас припомнил. "Моим сослуживцем нельзя прикрыться, приставив ему нож к горлу"... Как все это было просто, когда оставалось лишь словами...

- Ведь я предлагаю вам хороший выход, майстер инквизитор, - продолжил тот вкрадчиво. - Чего вы сможете добиться, уничтожив мою флейту? Лишь того, что в теле вашего приятеля я останусь навсегда; нужно вам это?.. Я же даю слово, что отпущу вашего сослуживца на волю, как только подберу себе иное обиталище, где-нибудь в весьма людном месте, дабы у вас не возникло желания немедленно пристрелить моего носителя - полагаю, направленная на незнакомого, постороннего для вас человека, ваша рука не дрогнет... Посему - мы доберемся до города; хоть бы и до Хамельна, коль уж он поблизости. Я получу новое тело, вы получите флейту; можете ее торжественно сжечь, если угодно...

- ... или убить тебя, - тихо договорил Курт. - Прямо сейчас. Если носителя истребить вместе с флейтой, ты возвратишься туда, откуда пришел.

- Увы, - согласно кивнул тот, - моих сил еще не достаточно, должно быть хоть что-то, или тело, или флейта. Разумеется, я бы предпочел сохранить и то, и другое, но - тут уж как сложится, а я не привередлив. К моему великому сожалению, вам все это известно... И приходится исходить из этого. Исход же такой: моя жизнь в ваших руках так же, как жизнь вашего сослуживца - в моих, майстер инквизитор; давайте меняться. Уж раз вы столь неплохо осведомлены о некоторых деталях, будем говорить открыто. Вы можете прекратить все это в любой момент, а именно разрушить это тело, из коего мне будет некуда деваться, ибо занять вон то - бессмысленно, ваши же - невозможно. Точнее, я мог бы попробовать, ибо теперь я могу не скрывать своих попыток, теперь мне не надо действовать исподволь, и рано или поздно одного из вас я бы одолел, но ведь за это время вы успеете уничтожить артефакт, связывающий меня с этим миром. Мне этого не хочется; вам, убежден, не хочется убивать вашего приятеля. Вам известно, что без флейты я много слабее, посему - поймите, я предлагаю разумный выход, мировую сделку. Вы получите назад своего сослуживца, я - просто возможность жить. Это справедливо для всех, и никто не будет обижен.

- Кроме кельнских детей, - возразил Курт еще тише; тот покривился:

- Ай, бросьте вы, майстер инквизитор; вам что дороже? Ваш друг или месть за чьих-то отпрысков? Учитывая, что детей вы в принципе терпеть не можете, решать тут и вовсе нечего.

- Иными словами, - медленно проговорил он, - ты предлагаешь мне отпустить тебя - преступника, фактически взявшего в заложники инквизитора при исполнении...

- Есть и другой выход, - пожал тот плечами. - Впустите меня вы, майстер инквизитор. Мы вполне сможем сосуществовать; поверьте, я не шутил и не преувеличивал, когда говорил, что могу одарить вас великим знанием. Хотите сделать головокружительную карьеру, какая и не снилась следователю ваших лет? Или, быть может, вы вовсе захотите пересмотреть свою принадлежность к вашему сообществу, узнав то, что известно мне - а я поделюсь с вами всеми своими знаниями. Если вы не боитесь их, разумеется...

- Сожительствовать с ведьмой мне приходилось, - косо улыбнулся Курт, чувствуя, как взмокла, несмотря на холод, ладонь, держащая арбалет. - Но с мертвым малефиком - чересчур, даже для меня.

- Вы пытаетесь отгородиться от реальности, майстер инквизитор, своими довольно плоскими шуточками; это выдает ваше смятение, но это простительно. Вы просто боитесь задуматься над этим... А как насчет вас, господин помощник следователя? Вы возводите знание и вовсе на престол - не желаете обрести его? Знать даже и больше, нежели известно вашему другу? Вы нигде не прочтете и не услышите того, что сможете узнать с моей помощью... Кроме того, позволю себе заметить - так, как обличаете Инквизицию вы, может это делать только тот, кто проникся и сам ее идеями и желает воцарения справедливости в этом мире. Понятия о справедливости у нас с вами, не скрою, различные, однако - подумайте; вы можете принести пользу вашему делу. Смерти вашего сослуживца вам не хочется - вы думаете о его жене (верно, господин помощник?..), рисковать рассудком вашего друга тоже - ведь вам отлично известно, насколько он ценен и в своем роде уникален; а что можете дать вашей Конгрегации вы? Ведь вы ощущаете собственную неполноценность и бесполезность в деле, служить которому взялись, ведь так? Из жизни вашей давно ушло то, что было ее смыслом, а ведь жить просто так, ни для чего - вы не умеете... Принесите себя на алтарь вашей веры. Станьте вместилищем знания, живым справочником тайн мироздания. Покушаться на вашу личность я не стану, увидите - я вполне приемлемый сосед. Сейчас вы никто, никто и ничто, и вы сами это отлично понимаете; задумайтесь еще раз над тем, что из всех присутствующих именно в вас - наименьшая ценность, и согласитесь, что мое предложение взаимовыгодно...

- Только попробуй, - негромко оборвал Курт, увидя, как подопечный опустил взгляд, поджав губы, - только попытайся шевельнуть мозгом в этом направлении. Убью на месте.

- Это вряд ли, - еще шире улыбнулся тот. - Слишком долго вы думаете, майстер инквизитор; и решимость ваша тает с каждой минутой, с каждым мигом... Тает, как мое терпение. Вы, в конце концов, начинаете меня раздражать; я уже склоняюсь к мысли о том, что следует попытаться взять самому все то, что я до сих пор старался честно попросить. Если, конечно, кто-то из вас не передумает. Господин помощник следователя, я вижу, уже сомневается, настолько ли уж он прав в своем упорстве; ощущение своей бесполезности - это самое страшное, ведь вы со мной согласны, майстер инквизитор? Ваш друг согласен. Полагаю, он думает о том, что мог бы, предоставив мне себя, спасти жизнь тому, в кого вы сейчас уже так неуверенно целитесь, что его собственная жизнь в сравнении с прочими ничего не стоит. Еще минута, и он поймет мою правоту...

В тот момент показалось - палец сжался сам, и тяжелый цельностальной снаряд сорвался сам собою, ударив в стоящего напротив человека и отбросив его далеко назад, во взбитую ногами и копытами грязь.

- Черт... - проронил Бруно чуть слышно, на миг замерев, и сорвался с места, бросившись вперед; он перехватил подопечного за плечо онемевшими пальцами, не чувствуя их, и лишь по тому, как тот покривился и зашипел, понял, что сжал слишком сильно...

- Стоять, - пояснил Курт тихо и четко, не отрывая взгляда от судорожно скорчившегося тела на земле. - Костер гаснет; займись.

- Понял... - отозвался подопечный растерянно, попятившись и едва не споткнувшись о связанного чародея; взмахнул руками, удержав равновесие, и бросился к затухающему пламени бегом.

К Ланцу Курт приблизился осторожно, не опуская взведенного арбалета; сияющий малиново-серебристым стальной штырь засел в правом подреберье, с трудом пропуская сквозь прижатые к телу пальцы темно-красный ручеек, убегающий в мокрую траву.

- Выстрелил... - болезненно проронил тот, на миг прикрыв глаза и воззрившись на Курта с удивлением. - Надо же...

Он не ответил; подойдя еще на шаг, присел, не отводя от него взгляда и прицела, на ощупь нашел выпавшую из пальцев флейту и отступил назад.

- Бруно? - поторопил Курт, не оборачиваясь. - Огня. Быстро.

Над головой громыхнуло, и поредевший было дождь зачастил сильнее, смешиваясь с острым крупным градом; подопечный чертыхнулся, и краем глаза увиделась яркая вспышка - тот плеснул на угли и ветви из фляжки. Тело Ланца содрогнулось, пытаясь приподняться, когда он, широко размахнувшись, перебросил флейту Бруно, и, вскрикнув, упало обратно, стискивая рану ладонями.

- Это смертельно, - констатировал Курт, когда тот поморщился снова; опустив руку с арбалетом, он присел на корточки рядом и вздохнул. - Уходи.

- Что мне с ней делать?

Он полуобернулся к подопечному, все так же не отрывая взгляда от человека перед собою, и чуть повысил голос:

- Бросишь, когда скажу.

- Обидно, - выговорили белеющие губы с усилием. - Полагаю, уговаривать вас и торговаться дальше бессмысленно, майстер инквизитор?..

- Уходи, - отозвался Курт негромко. - Этому телу конец. Кровь почти черная; знаешь, что это значит?.. Печень. Четверть часа от силы.

Тот хрипло засмеялся; смех осекся, сменившись стоном, но улыбка - перекошенная, болезненная - осталась.

- А я-то гадал, отчего вы не вкатили мне в лоб; хотите увидеть своего приятеля перед смертью, майстер инквизитор? попрощаться?.. Думаете, я доставлю вам такое удовольствие после того, как вы отрезали мне путь к жизни?

- Уходи, - повторил Курт все так же тихо, надавив ладонью на засевшую в ране стрелу; тот дернулся, застонав, и отодвинулся. - Все равно тебе не жить. А уж я позабочусь о том, чтобы эти минуты ты провел увлекательно. Целый век в пустоте и бесчувствии... Ты уже и забыл, как это - когда больно; а это неприятно, верно?

- Я потерплю, - криво ухмыльнулся тот, и Курт качнул ладонь в сторону, сжав зубы, когда в ране громко чавкнуло и стон повторился - уже криком.

- Не вытерпишь, - возразил он уверенно. - Слишком слаб; это тело ко многому привыкло, однако без принадлежащего ему разума все эти навыки - ничто. Уходи сам, сейчас. К чему идти на принцип? Глупо и бесполезно.

В темно-серых тучах над головой вновь прокатился невидимый каменный обвал; затуманенный взгляд с трудом поднялся, оглядев беспросветное небо, и снова опустился, глядя на человека подле себя с обреченностью, но без малейшей тени злобы или ожесточения.

- Полагаешь, отделаться от меня так просто? - выдавил чуть слышный голос; Курт качнул головой:

- Дождь не может идти вечно, Крюгер.

- Я все равно вернусь, - пообещал тот, и он кивнул:

- Ну, да. Когда папоротник зацветет.

Знакомые губы вновь исказила усмешка, прерванная болезненным кашлем.

- Sinite parvulos [7]... - выдавил чуть слышный голос, затихая с каждым звуком.

Улыбка оставалась еще два мгновения - снисходительная, словно недосказанным осталось то, чего в словах, известных собеседнику, высказать было нельзя, осталось в молчании самое важное, перед чем теряло значимость все прочее, даже то, что происходит здесь и сейчас. Два мгновения знакомое лицо еще оставалось незнакомым; что изменилось после, Курт определить не смог - не смог подобрать нужных слов, не смог объяснить, что именно теперь стало другим, как не смог этого сделать несколько минут назад, когда направил оружие на сослуживца и напарника, просто зная - и все...

Еще секунду он продолжал сидеть неподвижно, всматриваясь в лицо перед собою, чтобы увериться, что не обманут и не ошибся, и рывком поднялся, обернувшись к Бруно, на всякий случай держа его на прицеле.

- Бросай, - приказал он коротко; подопечный на миг замялся, обронив мимолетный взгляд на направленное в его сторону оружие, и молча выдернул зубами пробку из фляги в левой руке, плеснув остатками содержимого на флейту.

Очередной раскат грома прогремел прямо над головой, когда она, разметав крупные искры, упала среди языков пламени; ветер ударил внезапно - с утроенной силой, сбивая огонь к земле, и неистово колотящий град вдавил флейту в угли, не давая разгореться и присыпая пеплом. Курт метнулся вперед, тут же замерев, ненавидя себя за то, что не может двинуться, что вновь проснулся этот неуправляемый, глухой страх, чувствуя, как прикипают к земле ноги и ноют ладони; Бруно выругался - громко, от души и не приличествующими случаю словами - и подцепил утонувшую в черно-багровом месиве флейту подхваченной с земли короткой палкой, выбросив ее на поверхность, к воздуху и пламени, дуя на обожженные пальцы и повторяя все сказанное столь же прочувствованно и так же неблагопристойно. Вверху взорвалось уже над самой головою, словно небеса внезапно лопнули, как натянувшийся в бурю парус - оглушительно, ослепив огромной сияющей трещиной; запахло палевом и грязным водяным паром, и вверх по телу промчалась короткая щипучая судорога, подогнув колени и бросив на землю.

Сколько Курт оставался так, скрючившись, не чувствуя тела, понять он не мог, как не мог осознать, где верх и низ, где земля, а где он сам, ничего не видя перед собою, кроме темноты и яркой широкой искры, и ничего не слыша сквозь звон в опустевшей голове. Осознание самого себя и мира вокруг возвращалось мучительно медленно, проступая кусками, отрывками, как бывало после сильного удара по голове - сперва проявились отдельные части образов вроде собственных рук, упирающихся в грязь, растоптанных мокрых комьев земли и клочьев травы, все еще перечеркнутых чуть побледневшей огненной линией, и лишь потом, пробиваясь сквозь гул в ушах, пришли и звуки. Звуков было мало - затихающий шорох огня, редкий стук градин и чей-то неразборчивый голос, бормочущий сквозь болезненные стоны проклятья и ругательства. То, что это голос подопечного, Курт вывел скорее из этих слов, нежели просто узнав его.

На ноги он поднялся не с первой попытки, пытаясь возвратиться в полное сознание поскорее, понимая, что сейчас не способен противопоставить ничего и никому, что в эту минуту, или сколько там на самом деле минуло времени, беззащитен, открыт и фактически недееспособен.

Бруно обнаружился в паре шагов от костра сидящим на земле, прижав ладони к ушам; связанный чародей, очнувшийся, но столь же невменяемый, тупо хлопал глазами, глядя в небо над собою и запоздало жмурясь, когда в лицо ударял мелкий, снова похожий на снег, град. От могилы Фридриха Крюгера, шипя и растворяясь во влажном воздухе, поднимался темный дым, стелясь по земле, широко прожженной ударом небесного огня.

Размышления Курт оставил на потом - о благоволении ли свыше, столь неуклонно ожидаемом подопечным, либо же вполне должных последствиях учиненного им действа, о том, сколько уже пребывает в сознании арестованный и что успел увидеть и услышать; дошагав, пошатываясь, до выпавшего из пальцев арбалета, подобрал его и, неверно держа под прицелом едва шевелящееся тело сослуживца, осторожно приблизился, остановившись в шаге и всматриваясь в лицо.

- Убери, - тихо, не открывая глаз, проронил Ланц. - Не приведи Господь - выстрелишь ненароком.

Арбалет Курт отбросил в сторону, не глядя, куда, ноги снова подогнулись, отказываясь держать; у кровавой лужи, смешавшейся с грязью, он опустился обессилено, лишь сейчас перестав сдерживать дрожь в руках и голосе. Колени погрузились в бурую кашу, но отодвинуться Курт себя заставить не смог.

- Дитрих... - выдавил он с усилием, понимая, что подобрать нужные слова попросту невозможно, немыслимо; тот открыл глаза, глядя мимо младшего рассеянно, и попытался разлепить в улыбке посеревшие губы:

- Ну-ну, только без соплей, Гессе. Дело еще не кончено, не вздумай расклеиться.

- Это дождь, - возразил Курт чуть слышно, и тот хрипнул с усмешкой, снова опустив веки:

- Ну, конечно... Не напрягай мозги - объясняться тебе не придется; я знаю, что случилось - все помню, все видел... - болезненная усмешка слетела с губ, точно сметенная ветром пылинка, и Ланц передернулся, стиснув крепче пальцы, зажимающие рану. - Как глупо... - проронил он тоскливо. - Не в драке, не в перестрелке... В собственной постели от старости было бы не так глупо.

- Если б у меня был иной выход...

- Ты все сделал верно, Гессе, - оборвал сослуживец строго. - Я все помню - до слова. Словно б заперли меня в комнате в моем собственном доме, а кто-то другой стоит у порога и говорит вместо меня... я все вижу, только сделать не могу - ничего. Потому что оказался слишком слаб, чтобы отстоять себя самого. Смерти глупее и не выдумаешь. Позорно и бессмысленно...

- Вам не стоило бы говорить. Рану надо... что-нибудь надо сделать...

Голос подопечного дергался и срывался, словно это он умирал, истекая кровью - голос был едва слышным, хотя стоял тот теперь прямо за спиною; Ланц покривился, вновь открыв глаза.

- Хоффмайер, ты лекарь, что ли? Слышал, что было сказано? Мне минуты остались - на печень жгута не наложишь... Посему - не отнимай мое время, я еще должен успеть наговорить превыспренней зауми навроде последнего желания... Слышишь меня, Гессе? Пока еще язык шевелится...

- Да? - уточнил Курт сдавленно, и тот уже серьезно попросил:

- Марте не вздумай сказать, как все было. Не простит - мне не простит. Простит все, кроме слабости... Соври, что в перестрелке. И еще кое-что. Повторяю снова: ты все сделал правильно. Не вздумай в той же ситуации в будущем поступить по-другому; иначе - за что я сейчас подыхаю?.. И - последнее: ты хороший следователь; понял меня? я знаю, что за дурные мысли тебя временами посещают, посему - не помышляй даже уйти с дознавательской службы, Гессе. Считай, что это моя последняя воля, и если хоть что-то святое у тебя еще осталось, не вздумай ослушаться. Понял, что я сказал?

- Да, - кивнул Курт, отведя взгляд от пропитавшихся темной кровью ладоней; Ланц сжал пальцы, сорвавшись ими со скользкого металлического штыря, засевшего по самую пятку в теле, и тяжело выдохнул:

- Все. Что сумел придумать умного напоследок - все сказал; довольно. Не могу больше. Не хочу. Четверть часа, минуту - все равно; не хочу. Устал.

Мгновение Курт продолжал сидеть неподвижно, стиснув кулаки и сжав зубы, не имея сил заставить себя шевельнуться или выговорить еще хоть слово; наконец, с напряжением, словно воздух вдруг стал застарелым вязким маслом, протянул руку, ухватившись за стальную стрелку глубоко в ране, и потянул на себя. Бруно качнулся вперед, упав рядом коленом в ту же жидкую побагровевшую землю и перехватив за руку; он дернул плечом, высвободившись.

- Но нельзя же так, - вяло воспротивился подопечный, - даже не попытаться... Вот так просто дать истечь кровью...

- Это мое право, Хоффмайер, - болезненно прошипел Ланц. - Не дай Бог окажешься на моем месте - решать будешь за себя сам... Тяни.

Курт промедлил еще миг, собираясь с духом, и рывком дернул болт вверх, выхватив из тела с громким, омерзительным чавканьем, от которого подопечный покривился, а Ланц зашипел, зажмурившись и схватившись за раскрывшуюся рану ладонью, сжав на ней негнущиеся пальцы.

- Странная тварь человек, - с кривой ухмылкой выговорил он чуть слышно, не открывая глаз, и медленно убрал окровавленную руку. - Сам полезет в петлю - и все равно уцепится за веревку...

Широкий тягучий ручеек цвета старого вина плеснул дважды, толчками вырываясь из пробитого тела, и утих, неторопливо источаясь сам по себе, уже когда гонящее кровь сердце встало.

Курт оставался недвижимым еще минуту, глядя мимо серого лица в землю, залитую темной вязкой массой, в которой нехотя таял слипшийся град; Бруно сидел чуть в стороне, опустив голову на упершиеся в колени руки и закрыв глаза, но на подопечного он не смотрел, лишь отметив с равнодушным удивлением, что впервые в его едва слышном надтреснутом шепоте слышит "misericors Deus", а не упоминание Его прямой противоположности. Лишь на долю секунды пришло в голову, что именно ему самому по должности полагается сказать нечто подобное, однако читать поминальную молитву над этим телом - последнее, на что сейчас осталось желания и сил; и того, и другого надо было во что бы то ни стало набрать на продолжение этого сумасшедшего дня, ибо, как верно сказал Ланц, дело еще не окончено...

О том, что так и продолжает сжимать в пальцах окровавленный стальной болт, Курт вспомнил внезапно и первое желание - отбросить его прочь - преодолел с трудом, лишь стиснув кулак сильнее, и глубоко, до боли в груди, вдохнул, переводя дыхание. Упершись в ползущую под ладонью землю, он встал, отыскав взглядом брошенный арбалет, прошагал к нему и поднял, тщательно отерев от налипших на ложе и приклад комьев земли вряд ли намного более чистым рукавом, до скрипа сжав зубы, когда на освобожденной от грязи поверхности остался темный красный след. Оружие он разряжал медленно, неспешно, словно новичок на занятии по стрельбе, аккуратно складывая стрелки в чехол одну к одной, и ненадолго осталась в голове мысль о том, что теперь уже нельзя будет сказать, какая из них именно та самая, что была выпущена всего несколько минут назад.

Подопечный вскинул голову, глядя непонимающе и настороженно, когда он, возвратившись к неподвижному телу, опустился на корточки и все так же аккуратно и медленно стал расстегивать воротник куртки Ланца.

- Что ты творишь? - спросил помощник тихо; Курт отозвался не сразу, снова протолкнув в горло глубокий вдох и медленно выдохнув, по-прежнему не глядя на него.

- То, что должен ad imperatum[8] на такой случай, - ответил он, наконец, удивившись тому, что голос прозвучал ровно и спокойно. - Дело не окончено; помнишь?.. Работаю. Вот что я делаю.

Стальную цепочку со Знаком, сняв, он задержал в ладони, глядя на чеканную поверхность; только сейчас вдруг пришло в голову, что за год совместной службы ни разу не было повода поинтересоваться личным номером Дитриха Ланца - как и Керна или Райзе.

- Четыреста четыре... - вместо него вслух прочел Бруно. - Даже вообразить страшно, когда он его получил. Столько лет службы - и вот так...

- Вот - как? - уточнил Курт напряженно, и тот вздохнул:

- Не жди от меня осуждения. Я бы - не смог, не отрицаю. Но понимаю, что иного выхода и впрямь не было. И тем не менее - все это... неправильно. Так инквизитор гибнуть не должен.

- Инквизитор вообще не должен гибнуть, - отозвался он зло, снимая с еще не успевшего похолодеть пальца обручальное кольцо, едва сползающее сквозь густеющую кровь. - Гибнуть - их привилегия. И я как законопослушный человек привилегии чту.

Помощник промолчал, искоса обернувшись на связанного чародея, следящего за ними с хорошо скрытой опаской; Курт повторил его взгляд и неприятно улыбнулся:

- И до него дойдет. Сперва надо закончить с прочими делами.

- Что делать мне?

Ненадолго он умолк, глядя на тело на земле, свыкаясь с явной и бесспорной мыслью, что теперь и впрямь лишь ему решать, что делать и кому, когда и как; это бывало и прежде, и не всегда решения его оказывались верными, а зачастую - фатальными, чему все тот же самый Бруно и был свидетелем. И столь же отчетливо ясно было, что и вопрос этот задан скорее для того, чтобы показать - ошибки забыты, и именно его слово по-прежнему первое и последнее, но и для того еще, чтобы напомнить о его status'е, подразумевающем, кроме уже упомянутых привилегий, в первую очередь - ответственность...

- Коней поймай, - велел Курт, наконец, кивнув за плечо, где в отдалении, ошарашенные и оглушенные, перетаптывались оставшиеся в живых двое курьерских, чьей поразительно немалой до сих пор выдержки не хватило остаться подле падающих с небес молний, но вполне достало на то, чтоб не сорваться исступленным галопом далеко в поля. - И - вот что: следи за собой и будь осторожен. Если покажется, что начал задумываться о чем-то, не имеющем отношения к происходящему здесь и сейчас, что забываешь, где находишься и что делаешь...

Подопечный снова мельком бросил взгляд на пленного, и он кивнул, ничего больше не объясняя. Бруно ответил таким же молчаливым кивком, медленно поднявшись, и, прихрамывая, двинулся к лошадям, глядящим в его сторону настороженно и недоверчиво.

Первая ошибка, сосчитал Курт недовольно, на миг ощутив снова ту неуверенность и оторванность от всего прочего мира, что овладели им полтора долгих года назад, когда в ведении макарита-выпускника оказалось настоящее серьезное дело, и рядом не было тех, кто подсказал бы, направил и решил. Сейчас он снова поступил неверно, пусть и в малости: собирать напуганных лошадей надо было самому, подопечного же с раненой ногой оставить здесь; с другой стороны, он был убежден в том, что Бруно предпочел бы переловить целый табун, будучи изрезанным на части, нежели провести несколько минут на одном месте, обшаривая труп...

Немногочисленные мелочи, снятые с тела Ланца, он ссыпал в его же кошелек, ощущая и сам некоторую неловкость от того, как ворочает застывающие останки, точно грабитель - труп излишне несговорчивой жертвы, а когда мысль возвратилась на многие годы назад, напомнив переулок Кельна, короткий нож в руке и тело припозднившегося горожанина на залитых кровью камнях под ногами, Курт с усилием зажмурился, встряхнув головой, и непроизвольно обернулся назад, столкнувшись с взглядом связанного человека. Кляп не давал видеть губ, однако глаза чародея улыбались - неприкрыто и с вызовом.

- Развлекаешься, скотина... - вытолкнул Курт зло, рывком поднявшись, и прошагал к пленному, остановившись над ним и видя в глазах, кроме усмешки, тщательно укрываемое напряжение. - Ждешь - бить буду? - присев рядом на корточки, уточнил он, когда чародей невольно вздрогнул. - Не жди. С тобой мы говорить будем иначе и, судя по твоей плохо сыгранной самоуверенности, говорить долго. Но учти - каждая такая выходка будет стоить тебе лишнего куска мяса. Это - понятно?

- Кони целы, - тихо сообщил голос Бруно из-за спины, и ответить он сумел не сразу, глядя в насмешливые глаза перед собою и с дрожью припоминая, сколько, как ему показалось, длилось это наваждение - миг?.. - и сколько на самом деле он вот так сидел над телом Ланца, погружаясь во вновь оживающие воспоминания, если подопечный за это время успел отловить и привести двух испуганных жеребцов, наверняка не пожелавших даться в руки сразу...

- Хорошо, - с напускной бодростью откликнулся Курт, поднявшись. - На одного из них перевесь вещи Дитриха.

Бруно не двинулся с места, и он тоже замер, глядя на труп курьерского, убитого в самом начале сегодняшнего короткого боя - курьерского Ланца. В отличие от подопечного, он не задумался над промыслом или злой шуткой Создателя или Судьбы, или дьявольских сил, однако и совпадения - такие совпадения - приятных чувств и мыслей не вызывали...

- Я сам, - вздохнул Курт, наконец, отстранив его плечом, и кивнул на угасающий костер. - Удостоверься, не осталось ли от флейты какого-нибудь не в меру крепкого обломка в углях.

- Там в распадке их кони, - сообщил Бруно, обгорелой веткой шевеля еще дымящиеся угли. - С вещами у седел. Думаю, захочешь осмотреть, прежде чем... Флейты нет. Разве что среди мелкого пепла какие крошки, но отличить их от прочего...

- В силах привести коней?

- Я в порядке, - откликнулся тот твердо. - Ты сам сказал - мелочь. Но... а как быть с ним? Останешься один возле него? Если я верно понял, то, возвратившись, могу найти тебя не в своем уме, а его - развязанным и...

- С этим просто, - возразил Курт и почти без замаха, на сей раз прицельно, ударил носком сапога над виском; улыбка в глазах пленного чародея погасла, и Бруно поморщился. - А ты там шагай осторожней и смотри по сторонам. Не думаю, что есть еще кто-то, но - как знать... Это - понятно?

- Вполне.

- И еще: осмотри тела там, в лесу - обоих арбалетчиков и этого шута. Оружие, кошельки, сумки, любые мелочи вплоть до колец и распятий - все сюда. С этим - справишься?

- Да, - кивнул подопечныый не слишком решительно, однако наседать Курт не стал, лишь вздохнув.

Мгновение он стоял, глядя подопечному вслед и снова жалея о том, что не может быть сразу в двух местах и контролировать все; невзирая на свою маленькую победу сегодня, Бруно его мнения о себе сильно не поменял и впечатления человека, могущего в сложной ситуации достойно за себя постоять, не производил. Все сотворившееся подле могилы хамельнского углежога пусть и не надорвало и без того изрядно потрепавшиеся сегодня нервы совершенно, но то спокойствие, ту выдержанность, с которыми он пребывал в мире и согласии еще прошлым утром, развеяло, выбросив на поверхность все то, от чего отгораживался и что успешно изгонял из мыслей и чувств до сих пор - сегодняшний день вынудил сознаться перед самим собою в том, что, кроме исполнения службы как таковой и собственного благополучия, в системе его приоритетов все же наличествует и еще один пункт: благополучие ближнего круга, самого существования коего он столь упорно старался не допустить. В том, что подопечный не выйдет живым из этой истории, Курт был уверен, и теперь лишь оставалось пытаться оттянуть ту несомненную минуту, когда непоправимое, которое он будет изо всех сил стремиться предотвратить, все же случится.

Глава 20

Когда помощник возвратился, похожий на бродячего торговца крадеными лошадьми, все необходимое для продолжения дознания Курт уже совершил; на плоды его трудов Бруно посмотрел хмуро, остановясь в нескольких шагах от все еще беспамятного чародея, растянутого на земле меж четырех крепко вбитых кольев, и медленно, тяжело поднял взгляд.

- Ты всерьез? - произнес подопечный тихо; Курт вздохнул.

- А ты как полагаешь? Думаешь, на мои вопросы он станет отвечать с той же готовностью, что и полумертвый полоумный крысолов?.. Пока он отдыхает, помоги мне осмотреть вещи.

- Что искать? - уточнил Бруно понуро, и он передернул плечами:

- Понятия не имею. Но я думаю, что, как только увидим, сразу поймем. Снимай сумки с седел и приступай; через пару-тройку часов уже начнет темнеть, и мне бы не хотелось провести вечер здесь.

На чужаков, хозяйничающих подле себя, четыре жеребца смотрели с подозрением, на двух курьерских - словно бы высокомерно и враждебно; умению разобраться в тонкостях при выборе коня, разумеется, в академии уделяли некоторое время, хотя знатоком и экспертом в этой области Курт навряд ли мог себя назвать, однако и его познаний хватило на то, чтобы увидеть - эти четверо принадлежат к той же породе жилистых, сильных и крепких животных, какие обитают и в конюшнях Друденхауса. Каждый из них стоил сумму столь порядочную, что, к примеру, он сам мог лишь мечтать о приобретении подобного чуда на собственное жалованье - разве что поставив себе это целью и нарочно откладывая в течение долгого времени; и одно лишь это, даже если позабыть все прежние выкладки, все подозрения и явные данные, ясно говорило как о достатке его противников, так и о их весьма неплохой организованности...

Обыск дал мало - в седельных сумках обнаружились лишь всевозможные дорожные мелочи, в личных вещах, снятых подопечным с тел убитых - тоже; интереса заслуживал лишь набор метательных ножей, принадлежащих убитому Ланцем, да немалый объем наличности - сложенные вместе монеты различного достоинства образовали сумму в более чем двадцать талеров. Впрочем, внимание было уделено и еще одному предмету - пузатой фляжке, наполненной почти под горлышко; дождь закончился совершенно, мелкий град, столь привычно уже падающий за шиворот, тоже, и даже небо разгладилось, распустив темные тучи и снова став ровно-серым, однако мокрый холодный ветер по-прежнему пробирал даже не до костей, а, казалось, до самых внутренностей, посему этой находкой Курт был доволен, пожалуй, всего более.

- А ну как отравлено? - предположил Бруно, когда он, вытащив пробку, сделал большой глоток. - Или зелье там какое...

- Productum purum[9], - возразил Курт убежденно, приложившись на сей раз как следует, и замер, пережидая взрыв в горле и наслаждаясь теплом в желудке. - А поскольку после всего сегодняшнего мы оба наверняка окочуримся от горячки - пей, Сократ, терять нам нечего.

- Оптимист, - буркнул подопечный, принимая флягу, и приник к горлышку.

- Отдай, - приказал Курт уже нешуточно, когда количество глотков перевалило за десяток, и выхватил сосуд из пальцев подопечного, вдавив пробку покрепче; Бруно зажмурился, на минуту застыв неподвижно, и, медленно открыв глаза, встряхнул головой, глядя в землю и дыша осторожно, точно на пыльной дороге. - Что - не цепляет? - уточнил он, когда помощник с усилием потер лоб ладонью, и, не дождавшись ответа, сочувственно вздохнул. - И не зацепит. Обидный, но непреложный факт. Если же будешь продолжать - в один прекрасный момент попросту упадешь, причем безнадежно трезвым, вот и все. Посему сейчас даже не пытайся заглушить что-то в себе вот этим; просто держи себя в руках. Присядь, - посоветовал он, вынимая из чехла один из метательных ножей, и, осмотрев острие, опустился подле распятого чародея на корточки. - Можешь дать передохнуть своей ноге; сейчас ты мне едва ли будешь полезен.

- Надеюсь, - буркнул подопечный, однако совету не последовал, лишь отступив на шаг назад. - Тебе ведь не приходилось еще... самому? Без exsecutor'а?

- Невелика премудрость причинить человеку боль, - отозвался Курт просто. - Премудрость в том, чтобы сделать это правильно; тут, ты прав, практику придется постигать по ходу дела.

- Тебе в самом деле весело, или просто хорохоришься? - вздохнул Бруно.

Невзирая на явные нотки прежнего застарелого осуждения в голосе подопечного, вдаваться в прения Курт не стал - сейчас не было на то ни времени, ни желания; молча отвернувшись от Бруно, он помедлил мгновение, собираясь, и, осторожно переведя дыхание, взрезал метательным ножом убитого шута рукав дорожной куртки чародея. Когда острие задело кожу на плече, тот дернулся, распахнув глаза и воззрившись мутным взором на сидящего подле себя человека.

- Ой, - с непритворной искренностью произнес Курт, одним движением распоров куртку по боковому шву. - Извини. Не хотел тебя будить.

Мгновение тот лежал неподвижно, растерянно хлопая веками, а потом рванулся и застонал, закрыв глаза; Курт вздохнул, приступив ко второму рукаву.

- Мутит, - кивнул он сострадающе. - Это при сотрясении бывает. Когда я получил как-то по черепу, как меня корежило... А дергаться не стоит. Шатры я ставить умею неплохо, и эти колышки исправно продержатся до конца нашего с тобою разговора.

Взгляд с вновь просыпающейся усмешкой обратился к нему, и Курт, отбросив в сторону ошметки его одежды, вопрошающе поднял брови:

- Что? Хочешь сказать что-то?.. Я слушаю, - кивнул он и вытащил кляп изо рта чародея.

- Это я слушаю, - возразил чародей, отплевавшись, и теперь уже с откровенной улыбкой проследил за тем, как короткий нож распарывает его явно недешевую рубашку. - Даже, я бы сказал, заслушиваюсь. И меня даже посещают разные мысли по этому поводу; к примеру такие - каждый из вашей братии, предваряя допросы подобными речами, полагает, что в его словах есть что-то особое, неповторимое, что способно задеть что-то в обвиняемом, вызвать страх или еще что-либо, что должно побудить его немедленно начать говорить. Ведь и ты сейчас уверен, что я тотчас расплачусь и, трясясь от ужаса, выложу тебе все.

- Не уверен, - пожал плечами Курт и, покончив с рубашкой, улыбнулся, когда по синеющему на глазах телу чародея прошла короткая дрожь. - Зябковато тут, верно?.. Не уверен, и не просто не уверен - надеюсь, что немедленно ты говорить не станешь; иначе на что я положил столько трудов? Знаешь, чего стоит найти правильное дерево и вырезать правильные колышки? И земля мокрая; вбить их как положено - та еще работенка. Ergo: я заслужил небольшое развлечение - пусть это будет моя compensatio; так что я буду весьма разочарован, если рот ты раскроешь раньше, чем через час.

- Вы все предсказуемы, - заметил чародей ровно. - Всего две линии поведения: запугивание и проникновенность либо же запугивание и равнодушие... с вариациями на тему злобности. Даже скучно.

- Это временно, - пообещал Курт дружелюбно. - Обожди чуть - скоро будет интересно. Знаешь, вы ведь тоже все одинаковы, - произнес он неспешно, пробуя острие ножа пальцем. - Вы тоже бываете исключительно двух типов: сопливые трусы, которые сознаются прямо на пороге допросной, и вот такие бравые ребята, которые, впрочем, также все рассказывают рано или поздно.

- Забываешь о тех, кто оказался вам не по зубам, - улыбнулся чародей чуть подрагивающими от холода губами. - О тех, над кем вы пеной изошли, но ничего не добились.

- Отчего же, помню, - возразил Курт серьезно. - Это species emoriens[10], разновидность бравых ребят, на которых попросту недостало времени; только ты-то здесь каким боком? Ты у меня будешь не просто говорить - петь, причем сам же спросишь, не следует ли переложить слова в стихи и сплясать; через пару часов ты мне сапоги лизать будешь, умоляя выслушать. Скажешь - снова типичное запугивание? Нет. Констатация факта.

- Красноречиво, - признал тот. - Ужасающе. В твоей академии этому нарочно учат - как толкать речи перед допросами?

- Знаешь, что интересно?.. - начал Курт и резко, но неглубоко ткнул острием ножа в бок, царапнув по ребру. Чародей тихо вскрикнул, тут же закусив губу, и он кивнул: - Вот именно. Это меня и забавляет: после таких речей все корчатся, кричат и шипят, и где остаются все эти плевки в морду и надменные словеса?.. Разумеется, главное - результат, а именно - расскажешь ты все или так и умрешь в криках, но в некотором смысле молча; вот только ты ведь понимаешь, что этого я допустить никак не могу. Сдохнуть я тебе не дам. Просижу здесь день или три, если потребуется, но то, чем надо дышать, думать и говорить, оставлю в целости; а любой младенец знает, сколько всяких способов это сделать в арсенале инквизитора... Начальства моего здесь нет, и именно потому я так люблю работу на выезде - я свободен в действиях, и мне не нужно писать никаких запросов, чтобы, если вздумается, коптить тебя на полутеплых углях дня два.

- Ну, это вряд ли, - возразил чародей, и на его губы снова вернулась улыбка - злорадная и глумливая. - Когда ты в последний раз брал в руки светильник или садился у очага ближе, чем на пять шагов?.. Для чего ты вечно в перчатках? Ведь ты не девица, чтобы стыдиться шрамов; ты прячешь руки не от окружающих, а от себя - чтобы не думать о том, что пугает тебя до дрожи, ведь верно?

- Вот, значит, как... - медленно проронил Курт. - Осведомленный... Сейчас ты сделал две ошибки, приятель. Primo. Ты подтвердил неоспоримо, что у той шайки, к которой ты принадлежишь и которая все это затеяла, есть свои люди в Конгрегации; и теперь мы с тобою будем выяснять, насколько высоко и кто именно. Посторонние об этом не знают. Secundo. Весь последний месяц - не лучший в моей жизни, а сегодня был крайне паршивый день; я устал и хочу спать, я замерз и весь в грязи, я голоден и - я только что убил своего сослуживца. Полагаешь, это была хорошая идея - ко всему в довесок напомнить мне о моей слабости, высмеять, дав понять, что о ней известно мои врагам? Лично я бы предпочел не раздражать вооруженного человека, если б был связан.

- Огня, вооруженных людей... а чего еще ты боишься?.. Вспомнил; еще ты боишься улицы. Боишься, верно? Одиночество, беспросветность, никакой цели в жизни; как животное, существование от пищи до сна и снова все то же самое каждый день... Думаешь, ты избавился от этого? Нет, ты остался, кем был - все тот же люмпен[11], только со Знаком на шее; все, как прежде - то же желание смысла в бытии, которого ты не видишь, тот же страх перед окружающим миром, вот только теперь вместо твоего приятеля Финка тебя, по-прежнему слабого и немощного, прикрывает великая и ужасная Инквизиция...

- Из рук вон работает ваша разведка, - улыбнулся Курт снова. - Если это была попытка меня довести в надежде, что я, обозлившись, в порыве ярости ткну тебе нож в сердце и убью - попытка не удалась. Уж коли вы дали себе труд получить обо мне некоторые сведения, то должны были бы знать и то, что вывести меня из себя не так уж легко. Точнее - вот как: своего ты добился и меня... так скажем - расстроил, вот только мстить тебе за это я буду иначе. Можешь прибавить к списку своих сегодняшних развлечений еще пару занимательных моментов.

- О чем ты думаешь всякий раз, когда exsecutor исполняет твои приказы на допросе? Что тобою движет, когда ты избираешь одно из множества средств вывернуть человека наизнанку - телесно и душевно? Ты отводишь душу на них - на тех, кто пребывал в счастье и покое в те поры, когда ты ютился в подвалах среди крыс и таких же, как ты, грязных отбросов? Теперь хозяин положения ты, ты один из хозяев вообще любой минуты жизни, любой мысли любого жителя этой страны, любого из них ты в любой момент можешь поставить на грань между смертью и жизнью по своему произволению; это не может не греть сердце, ведь так? Ревностный служитель... Почему ты так предан Инквизиции? Потому ли, что проникся всем тем, что вдолбили в твой неокрепший мозг в академии? Потому ли, что спасли от петли? Нет, не потому; потому что спасли тебя - от одиночества. От ненужности. Это убивает сильнее, чем голод и неизменная угроза смерти, верно? Когда собственный отец предпочел погрузиться в беспробудное пьянство вместо того, чтобы на эти жалкие капиталы выкормить единственного ребенка, когда родная тетка делает из тебя прислугу, когда так называемые приятели за два медяка готовы перегрызть тебе глотку, а всякий горожанин имеет полное право свернуть тебе шею, если успеет ухватить за шиворот, когда ты своими детскими мозгами начинаешь осознавать, что никому не нужен - никому... Страшно, верно? И какая эта гордость, когда ты вдруг становишься необходим таким людям! Когда уличного щенка закончили ломать, когда вышибли все его щенячьи зубы, что проснулось в его щенячьей душе от слов "ты нужен Конгрегации"? Ты должен это помнить, потому что им ты и остался - все тем же маленьким щенком, которому нужна мать... ведь звали вы свою академию "alma mater"?.. или хозяин, от чьего благоволения зависит его благополучие, в первую очередь - благополучие душевное...

- Прочувствованно, - кивнул Курт, нарочито печально вздохнув. - Теперь, по твоей задумке, меня должна одолеть depressio в ее самой крайней стадии? Что-то не очень пойму, какой реакции ты ожидал добиться. Полагаешь, ты мне сообщил что-то новое? Ошарашил меня правдой, которую я сам от себя скрывал? Ну, да, мне нашли применение, и я этим доволен; и это все, что ты обо мне понял?.. Возвратимся теперь к теме нашего разговора; что-то мы несколько отдалились от цели, ради которой я столько трудился. Вывод из твоей речи я делаю такой: либо ты осведомлен обо мне во всех подробностях, что является подтверждением ранее мне известного, либо - отслеживаешь то, что внушаешь во время вот таких мысленных атак, какую попытался провести сегодня на меня. Не хочешь сказать, так ли это? Похвастай чем-нибудь более существенным, нежели твои сомнительные душеведческие изыски.

- Неплохая попытка, - кивнул чародей, следя за ножом в его руке. - А если я лишен тщеславия?

- Не лишен, - возразил Курт уверенно. - К чему тогда было вываливать мне все эти довольно патетические измышления? Ты хотел, чтобы я их оценил; славно, давай я оценю и твои способности. Заодно попугаешь меня возможностями вашей страшной тайной организации.

- Незачем. Тебе и без того страшно; ты этого не скажешь ни своему подопечному, ни себе, но продолжения всего, что происходит, ты боишься. Это вообще излюбленное занятие в твоей жизни - бояться. Ты боишься огня, своего прошлого, боишься близких тебе людей, боишься самого себя...

- Я понял, - перебил Курт, - это не попытка меня разозлить; ты надеешься довести меня до того, чтобы я снова заткнул тебя кляпом, да?

- Правда раздражает, понимаю, - усмехнулся тот, скосив взгляд ему за спину. - А уж в присутствии того, чье мнение о тебе для тебя что-то значит...

- Знаешь, ты меня достал, - устало вздохнул он и все таким же резким, коротким движением глубоко резанул по уже нанесенной чародею ране, скребанув оголенную кость ребра. - Много говоришь, - пояснил Курт доброжелательно, когда тот рванулся, на сей раз закусив губу и подавив вскрик. - Много - и все не о том.

- Давно мечтал попробовать? - сквозь зубы прошипел тот, с видимым усилием вновь вернув на лицо усмешку. - Руки чесались, так? И неважно, собственно, на ком придется испытать все, что изучил в теории - важно сделать это самому, собственной рукой, в глаза смотреть - вблизи, верно?

- Послушай, - снова оборвал его Курт, поморщившись, - тебе для чего все это надо? На что ты надеешься, говоря все это? Что я вступлю с тобою в полемику, начну оправдываться, приводить аргументы, пытаться опровергнуть твои слова - потому что нас слушает некто третий? Да не собираюсь я с тобой спорить. Что ты сейчас сказал - что я из озлобленности и страха проникся тягой к издевательствам, плевать над кем? А я скажу - хорошо. Так и есть. Всякий вечер перед сном посвящаю полчаса тому, чтоб придумать новую пытку.

- Возбуждает?

- Да не то слово. И что теперь? Тебе-то от сего прискорбного факта легче не станет; если это так, то для тебя лично все только становится хуже, ибо ты, выходит, в руках человека, дорвавшегося до любимого дела... Вот такой вот неприятный вывод. Только занимаюсь я этим самым делом впервые, опыта нет; а знаешь, как это бывает, когда берешься за то, что делать не умеешь? Возишься втрое дольше. Ну как, возбуждает?

- Ты не в моем вкусе, - хмыкнул тот, с трудом подавляя зубную дрожь - кожа пленного чародея покрылась синими пупырышками, а пальцы покраснели и невольно сжались в кулаки; Курт кивнул:

- Держишься неплохо; если ты хотел, чтобы я это признал - я это признаю. Держишься отлично; пока. А главное - судя по всему, наконец-то выговорился. Теперь вернемся к нашей беседе. Поскольку словесные изощрения мы оставили в стороне, начнем говорить серьезно. Кое-что о тебе я уже понял - для таких выкрутасов, какие ты пытался провернуть со мною, тебе надо сосредоточиться, чему я сейчас, несомненно, некоторым образом мешаю; даже не стану требовать от тебя подтверждения моего вывода. Это так. Теперь я хочу знать, как ты это делал - внушал ли то, о чем тебе известно из иных источников, либо же ты предоставляешь человеку самому находить неприятные моменты в жизни и погружаться в них, а ты при этом видишь его мысли?

- А для чего тебе это знать? Мне казалось, инквизитор первым делом должен спрашивать о сообщниках...

- Еще спрошу, - пообещал Курт. - А это - так, для общего развития. Не сумею добиться внятного ответа - я просто миную этот вопрос и перейду к следующему, более важному. К примеру, о сообщниках, как ты верно заметил. А после, когда ты мне все расскажешь, вернемся к обсуждению твоей техники работы - если к тому времени ты еще сумеешь связать вместе два слова.

- Два слова я могу связать сейчас, - сквозь уже откровенно стучащие зубы выговорил чародей. - Пошел в задницу.

- А сказал, что я не в твоем вкусе, - заметил Курт и укоризненно вздохнул. - Как неожиданно столь благопристойная беседа перетекла в уличную перебранку.

- Я подумал, ты стосковался по привычному общению.

- Да, есть немного, - согласился он с улыбкой. - И с этим тоже спорить не стану. А теперь, - посерьезнел Курт, усевшись подле связанного на колено, - я перехожу к делу непосредственно, и на твоем месте я бы задумался над одним фактом. Сейчас я снова скажу нечто типичное, то, что говорю всем. Подумай о том, что рано или поздно ты все равно все мне расскажешь. Просто задумайся об этом. Напоследок я тоже блесну познаниями сущности человеческой и скажу, что и ты кое-чего боишься - сейчас, по крайней мере; ты боишься заглянуть в будущее - на час или полтора, потому что это будущее для тебя страшно и неприглядно. Потому что знаешь - ты не из тех, кто умрет молча. Ты расскажешь.

- Ты так уверен? - неизменная, но теперь уже с трудом сохраняемая усмешка, казалось, примерзла к синеющим губам чародея. - Сколько таких сопляков, как ты, за мою жизнь пытались меня напугать - и где теперь они все?

- Где? Расскажи. Послушаю с интересом.

- Возможно, на докладе у вашего самого высокого начальства. Или в вечном карцере; как знать.

- А погодка-то сегодня, а?.. - проронил Курт сострадающе, когда стиснутые челюсти пленного скрипнули одна о другую. - Спустя пару минут нашей увлекательной беседы жизнь уже не кажется такой уж простой, да? Уже и самоуверенности поубавилось... Уже начинаешь думать о том, что будет через четверть часа или час... Я скажу, что будет. Инквизиторов, друг мой, учат двум вещам - убивать быстро и убивать медленно; сейчас только от тебя зависит, какое из своих умений я должен буду применить. Давай-ка открыто: жизнь я тебе обещать не стану, это понимаешь ты и понимаю я. Так или иначе, тебе конец. Мы можем договориться лишь о том, когда этот самый конец настанет и насколько счастлив ты будешь его встретить. Перестань корчить из себя героя - и все закончится скоро. Очень скоро. Ты не будешь особенно этому рад, но зато и лишних мучений избегнешь. Продолжишь эту бессмысленную браваду - и смерти ты обрадуешься, как младенец родной матери, однако радость твою будет омрачать то, что мать эту ты встретишь в сильно потрепанном виде... Молчишь, - вздохнул Курт, когда тот отвернулся, сжав дрожащие от холода губы. - Стало быть, уже начал думать. Но учти - долго я ждать не буду.

- Пошел к черту, - тихо вытолкнул чародей, глядя в сторону. - Прекрати трепать языком и начинай.

- Как скажешь. Но прежде я хочу сделать еще одно важное замечание: как только ты осознаешь, что готов к предложенным мною условиям, я остановлюсь, услышав другие два слова - "все скажу".

Тот вновь умолк, сжав губы и всеми силами пытаясь сдержать дрожь в окоченевшем теле; позади послышался тихий, напряженный вздох, и голос Бруно, сам на себя не похожий, выбросил:

- Господи, да скажи ему, что он хочет, идиот! Ты понятия не имеешь, на что идешь, соображаешь ты это! Что бы там ты ни плел - ты его не знаешь; у него - не молчат!

- Кажется, сегодня ты будешь истязать двоих, - на миг вернув усмешку, но все так же глядя в сторону, заметил чародей.

- Переживет, - отозвался Курт сухо.

- Не боишься того, как после сегодняшнего дня на тебя будет смотреть твой подопечный?

- Переживу.

По оголенному ребру он провел кромкой ножа теперь медленно, обнажая сине-розовую кость; чародей изогнулся, подавив крик и впившись зубами в губу.

- Не слишком изобретательно, - выдавил он с шипением; Курт пожал плечами, повернув лезвие и поддев сухожилие острием.

- Зато эффективно. Пока я не потянул нож дальше - ничего не хочешь сказать?

- Хочу. Чтоб ты сдох.

- Тоже не особо оригинально, - отметил Курт, дернув кисть кверху, и тот замычал, зажмурившись и вновь закусив губу. - Я остановлюсь ненадолго, - пояснил Курт, удостоверясь, что вместе с нервами не задел важных сосудов, - чтобы огласить список вопросов. Вопросы тоже будут типично инквизиторские. Имя - это первое. Имена тех, кто был с тобою сегодня здесь и тех, кто был в Кельне. Далее: смысл всей этой затеи с Крысоловом - для чего он вам. Также - для чего было привлекать мое внимание, для чего был нужен я. Еще - кто в Конгрегации снабжает вас сведениями, сколько их; имена. И, наконец - ведь не ты главный в вашей веселой компании. Последний вопрос - кто. Имя и где он.

- А карту тебе не нарисовать? - хрипло усмехнулся чародей; Курт кивнул:

- Неплохая идея. Вот только вряд ли ты сумеешь это сделать, если задержишься с ответом еще на минуту. Следующий номер в нашем представлении - человек-unicus, умеющий согнуть руку в трех местах. Правда, у тебя останется еще одна рука... ты левша или правша?

- Как и ты, - все еще удерживая подрагивающую улыбку, отозвался чародей.

- Снова намекаешь на свою осведомленность?.. итак, стало быть, тебе все равно. Выбирай - какую ломать, левую, правую?

- Хоть обе - слова от меня не услышишь.

- Кто тебя за язык тянул... - Курт поднялся, сделав шаг и остановившись над головой пленного чародея; тот осторожно перевел дыхание, сжав кулаки и рванув руки. - Не рыпайся. Вбито на совесть. Один момент: как только ты пожелаешь ответить на какой-либо из заданных мною вопросов, я приостановлю наш только начавшийся разговор. Захочешь ответить на все - мы с тобою распрощаемся. Итак?

- Грубо работаешь; а я-то ожидал высоких традиций - игл под ногти...

- С собой нет, - сожалеюще отозвался Курт и четким резким ударом вмял каблук под локоть вытянутой руки чародея; хруст кости заглушило утробное рычание, и из-под впившихся в губу зубов на коже проступили крупные капли крови. - Надо же; не закричал, - отметил он с одобрением, медленно обойдя вокруг и остановившись над второй рукой. - Повторяю вопрос. Имена, смысл вашей затеи и моего участия в ней. Ответь хотя бы на один - и будет шанс перевести дух.

Тот рванулся опять и на этот раз почти не сдержал крика, когда сломанная рука, скребя костью по мышцам, вывернулась в сторону.

- Чтоб ты мной подавился, - выцедил чародей, с усилием проталкивая воздух в грудь.

- Ответ понятен, но неверен, - кивнул Курт и вдавил сапог во вторую руку, провернув в сломе каблук, дробя сокрушенную кость.

- Schweinehund! - вырвалось сквозь стиснутые до скрипа зубы. - Ублюдок, шваль монастырская!

Он поморщился.

- Фу. А меня величал люмпеном... - обойдя напрягшееся в болезненной судороге тело, Курт снова присел на корточки подле перекошенного лица и усмехнулся. - Это, вообще, хороший выход - выкрикивать оскорбления во время пытки. Вроде как это и не крик сам по себе. Самолюбие утешается. Только заметь: все это длится минуты две, не больше; сколько ты еще продержишься?

- Устанешь первым, - выдавил чародей сквозь стон, закрыв глаза и дыша урывками, точно загнанный конь.

- Да брось, - возразил Курт уже серьезно. - Это похвальная стойкость, только к чему?

- Альберт Майнц, "Психология пытки", - тихо проговорил пленный, не открывая глаз. - Том второй, "Supplementum"[12], выдержки из протоколов. Самый часто применяемый довод.

- Образованный... Только ведь частое использование этого довода его ценности не упраздняет, я бы даже сказал - напротив. Подумай. Он ведь прав, этот основоположник: смысла в твоих потугах нет. Вскоре силы иссякнут; начнешь кричать - уже по-настоящему. Потом иссякнет и терпение. И ты заговоришь. И в том, и в другом есть кое-что общее: как невозможно будет остановиться, если ты позволишь себе крикнуть, так и слова - сами польются, если ты дашь себе волю ответить хотя бы на один из моих вопросов. Попробуй. Увидишь, это просто.

Тот не ответил, продолжая лежать с закрытыми глазами; Курт аккуратно ткнул острием все в то же оголенное ребро, и чародей содрогнулся, выгнувшись и тихо взвыв сквозь стиснутые губы, когда напряглись привязанные к кольям сломанные руки.

- В твоем положении особо не подергаешься, - заметил Курт со вздохом. - Об этом тоже подумай. Теперь, что бы мне ни пришло в голову с тобой сделать, тебе будет больнее втрое; возможно, крик и можно удержать, но не дернуться от вот такого... - укол в голую кость с надрезанной жилой он повторил снова и, переждав вторую волну судорог, продолжил: - Не дернуться от вот такого нельзя. И каждое твое движение будет отзываться дичайшей болью в переломанных костях. И любая малейшая попытка шевельнуть руками будет загонять осколки все глубже - в мясо, нервы... Вот еще одна отличительная особенность допроса в полевых условиях. У меня нет всего упомянутого тобою оборудования - ни лестницы, куда тебя можно привязать, ни крюка в потолке, к которому тебя можно подвесить; все, что делается в пыточном подвале - в своем роде мягкий вариант того, что приходится делать вот так, на пустом месте. Я буду рвать тебя на части - медленно и очень болезненно. Вместо вывернутых рук - переломанные руки. Вместо игл под ногти - сломанные пальцы. Ведь ты их все еще чувствуешь?.. Вместо тисков на ноги - следующим номером я сломаю тебе колени; тогда любое вздрагивание твоего тела будет причинять боль вчетверо сильнейшую. Пока я не начал - не хочешь сказать что-то большее, чем два слова из уличного обихода?

- В гробу я тебя видел, - сипло выдавил чародей.

- Ведь ты не сможешь дотерпеть до конца, - наставительно повторил Курт. - Пойми ты это. Пойми, что я это понимаю; те, кто, как ты выразился, "нам оказался не по зубам" - те ведут себя не так. Те молчат - в прямом смысле. Просто молчат. Они не плюются ядом, не поливают допросчика грязью, не бранятся - они молчат. И взгляд у них другой. В твоем - паника. Ты держишься, но понимаешь, что твои силы не бесконечны, и рано или поздно... Давай начнем с малого. Назови свое имя. Просто имя, чтобы я знал, как к тебе обращаться. Такая малость. Просто имя.

В молчании прошла минута - он мысленно отсчитывал секунды, сам не зная, для чего; чародей открыл глаза, но смотрел в сторону, по-прежнему молча сжимая губы и дыша осторожно, опасаясь шевельнуться. На виске, ясно видимая на посиневшей от холода коже, выступила капля пота, медленно набухая и норовя скатиться вниз.

- Что ты мне раскроешь, назвавшись? - снова заговорил Курт - чуть тише и спокойнее. - Что тайного в твоем имени? Это просто имя. Набор букв, обозначающий некую личность. Личность я вижу перед собою; более я ничего о тебе не знаю. Узнав имя, я не стану знать больше. Не узнаю, откуда ты, чем занимаешься и с кем связан. Давай совершим некий обмен: ты назовешься, а я не стану делать кое-чего из того, что сделать собирался. Тебе ведь не хочется узнать, как выглядит мир, на который смотришь выдавленными на щеки глазами? Судя по свидетельствам испытуемых, зафиксированным в протоколах, способность видеть остается, вот только от этого частенько сходят с ума, не дождавшись окончания допроса. Конечно, это для тебя тоже выход в некотором роде... Но сомневаюсь, что он тебе по душе. Итак, вот мое предложение. Я хочу услышать твое имя, и одну из стадий мы пропустим.

Еще минута - долгая, наполненная тишиной - протянулась немыслимо вязкой нитью клея; наконец, стиснутые губы вновь расползлись в ухмылке, тут же болезненно сжавшись.

- Янек - вот мое имя, - проговорил чародей тихо и с усилием поднял взгляд. - Янек. А по этому имени можно многое сказать.

- Далековато забрался от родины, - кивнул Курт. - И с языком полный порядок... Сказать - ты прав - можно и впрямь немало. Ты случайный человек в вашей компании, или же ее состав весь такой... многонародный?

- Весь, - отозвался чародей, снова опустив веки. - Говорю это не потому, что тебе удалось меня запугать - а чтобы ты понял, с кем имеешь дело. Нас сотни и тысячи, и не только в Германии, по всей Империи, а ты - всего лишь та самая одинокая псина[13]. Ты подозревал это? Говорю открыто. Сейчас ты рисуешь из себя Великого Инквизитора; дурачок, ты просто никак не можешь понять, с кем связался.

- Так расскажи мне, - предложил Курт. - Скажи для начала, что побуждает тебя терпеть все это. Страх перед ними? Так ведь я ближе. Преданность им? Кому? Какому делу?

- Это все, - чуть слышно ответил чародей. - Более ни слова. Только то, что ты уже слышал - в гробу я тебя видел. Ты там вскоре окажешься.

Еще несколько мгновений Курт сидел неподвижно, глядя на бледное лицо, облепленное грязью и кровью, и поднялся.

- Твоя воля, - кивнул он, с хрустом опустив ногу на колено чародея, удовлетворенно кивнув, когда крик, уже не сдерживаемый, прорезал мокрый речной воздух.

Подопечный порывисто шагнул вперед, но тут же отступил, отвернувшись.

Вопреки опасениям, больше он не произнес ни слова, не пытаясь увещевать ни покореженного пленного, ни Курта - лишь все так же мерил шагами крохотный пятачок в стороне от происходящего, по временам замирая неподвижно на месте, стараясь не видеть того, что творится рядом, и явно не имея сил не смотреть; спустя четверть часа Бруно, подавившись воздухом и пошатнувшись, рывком отвернулся, упершись ладонями в колени. Его стошнило еще дважды; после второго раза подопечный выдернул из седельной сумки шарахающегося от криков курьерского спрятанную туда флягу и приложился - надолго, до кашля и судорог в горле, опростав желудок снова и опять всосав невообразимое количество, однако на сей раз остановить его у Курта не повернулся язык.

Сам он с каждой минутой все более терял ощущение хоть какого-то чувства - его не мутило от запаха крови и кислого человеческого пота, как то бывало в тесных стенах допросной, не вздрагивали руки, когда пленный рвался из пут, скрипя переломанными костями, как он того ожидал, он уже не морщился от криков; он все более начинал ощущать себя каким-нибудь каменщиком или иным исполнителем нехитрых, но утомительных действий, раздумывая над тем, что именно это слово вернее всего передает работу того бедолаги, которому обыкновенно и приходится выполнять указания следователей. Он устал - в буквальном, физическом смысле; слушать и смотреть на истерзанный кусок мяса он вскоре попросту перестал и едва не пропустил мимо слуха, мимо сознания то, что добивался услышать вот уже второй час - затерявшееся среди криков надрывное "я все скажу".

- Я все скажу, - чуть слышно повторил чародей, когда Курт замер на миг, и позади послышался шумный выдох подопечного, преисполненный такого облегчения, словно тот сам пребывал вот так, вытянувшись меж четырех кольев на сломанных костях и порванных нервах.

Собственный облегченный вздох он удержал, оставшись сидеть, как сидел, с ножом в окровавленной руке, лишь убрав острие от второго, уцелевшего пока глаза пленного. Несколько мгновений он пребывал в неподвижности, глядя в белое от холода лицо и видя в этом единственном глазе уже не высокомерие, как поначалу, не панику, как время спустя, и даже не отчаяние, как всего лишь минуту назад; в устремленном на него взгляде была жутковатая, необъяснимая помесь безучастия, прежней боли и - какого-то непостижимого, неестественного здесь и сейчас чувства, которому он дал бы именование, будь обстоятельства иными. Это странное ощущение тонкой, не видимой постороннему связи между двумя людьми возникало всякий раз, когда в воздухе затихал отголосок всегда одних и тех же слов. "Я все скажу" - и всегда, всегда этот взгляд, одинаковый у всех, полный изнеможения и - неуместной внезапной доверительности. "Нет сангвиников, ипохондриков и прочего ничего нет. Род людской разделяется на жертв и палачей, и тот, кто стремится быть палачом, кто ведет себя как палач и думает как он - жертва по существу своему. Суть всего - доказать ему, что это так. Примирить его с этой мыслью. Вы устрашитесь, когда увидите признательность за это в его взгляде; непостижимую, небывалую, пугающую и ублаготворяющую его самого"... Альберт Майнц, "Психология пытки", том первый, "Victimologia"...

- Хорошо, - так же тихо отозвался Курт, стараясь не дать просочиться в голос одолевшей его усталости.

"Жертва будет ждать в ответ на свою признательность вашей благосклонности; но упаси вас Господь попустить благосклонности этой перерасти в снисходительность либо, напротив, злорадную насмешку - вы убьете его чувство, вы дадите ему силы начать все с начала и пойти до конца; не дайте благосклонности своей захватить вашу душу и перейти в ответную благодарность - ибо тогда жертва увидит перед собою жертву, а сие вновь пробудит в ней палача, что также возвратит ее силы. Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение. Справедливость и милосердие"... Альберт Майнц, "Victimologia"...

- Довольно...

- Я остановился, Янек.

"Только хладнокровие и участливость. Спокойствие и благоволение"...

- Янек Ралле, - с хрипом уточнил тот, сместив взгляд единственного глаза на своего истязателя, и Курт медленно кивнул:

- Я запомню. Ты впрямь неплохо держался.

- Иди ты к черту... - повторил чародей устало. - Знаю все это... Как же там было... "Признание за испытуемым его крепости как заслуги протянет между ним и следователем ту нить"... черт, как же там...

- "... которая, подобно ариадниной, приведет к вам его душу", - договорил он тихо. - Том первый, "Victimologia". Но на твою душу я не претендую - слишком по разные стороны мы находимся и слишком ясно каждый из нас понимает, что происходит... Однако ты действительно хорошо держался. А поскольку такое встречается нечасто - я действительно тебя запомню. Может, хотя бы теперь ты мне скажешь, за что стоило терпеть все это? Какие высокие идеи стоят таких мучений?

- Мир без Инквизиции, - чуть слышно отозвался чародей, закрыв единственный глаз. - Уже одно это стоит многого.

- Без Инквизиции... и с чем?

- Ты этого не поймешь, так к чему тратить время...

- Попробуй, - предложил Курт с мягкой настойчивостью. - А вдруг я и без того все понимаю? Просто мы в самом деле видим слишком разные стороны одного?

- Невозможно видеть разные стороны истины. Разные стороны свободной воли. Можно быть по разные стороны от них. Тебе, выкормышу Конгрегации, даже слова этого не ведомо... Ты этим взращен - порядок, система, тебе и в голову никогда не могло придти, как можно иначе. Попади ты в иные руки в свое время...

- А как кельнские дети помешали вашей свободе? Скажи теперь, для чего было нужно все это?

- Не для "чего", - исправил тот еще тише, - а для кого. Для тебя. Это мог быть кто угодно, дети, кошки, трубочисты - дело не в них. Дело в тебе.

- Расскажи, - не потребовал - попросил Курт; чародей осторожно вдохнул, тихо застонав, когда истрепанное в лохмотья тело все-таки шевельнулось.

- Ты слишком во многое успел влезть, мальчик из академии, - пояснил он снисходительно. - Слишком многое успел натворить, слишком многим сумел перейти дорогу... слишком многое сумел для сопливого выпускника... Каспар, его неудача в Таннендорфе - это был повод присмотреться. Не спрашивай, где он, я не знаю; я лишь знаю о нем. Твое прошлое расследование - вот основная причина. Ты никто, пустышка, не умеешь ничего - ты просто человек, однако слишком необычный человек.

- Чем же?

- Смешно, что в твоей академии это прозевали... - болезненно усмехнулся чародей, вновь подняв взгляд к нему. - Ты видишь, что другие не видят. Ведь ты замечал это, не так ли? Бывали и проблемы с твоим начальством из-за этого, наверняка... Ты видишь птицу на ветке, потом - кота у дерева и из этого делаешь выводы о том, что по соседству рухнул дом... и оказываешься прав... И сегодня - как ты сумел понять, кто перед тобой, когда направил оружие на напарника? Ведь указаний, явных, неоспоримых - их не было... Инквизиция начала привлекать к себе тех, кого раньше убивала, и это сделало ее сильнее, и с каждым годом ее мощь все растет; а если такие, как ты, это нечто, подобное таким, как мы? если все твои успехи до сих пор - не случайность, а закономерность? если это - не воспитанная академией способность к прямой логике, а - твой дар, склонность, талант, все равно...

Он умолк, устало переводя дыхание, тихо постанывая от боли в переломленных ребрах; Курт выждал полминуты, сидя молча и неподвижно, и, наконец, уточнил:

- Вы хотели это проверить? Свою теорию о моих способностях? Подставили именно Финка, чтобы именно я точно занялся именно этим делом? а после следили за тем, смогу ли я из неявных и рваных следов составить верное истолкование событий?

- В тебе не ошиблись, - чуть заметно улыбнулся тот. - Я это и сейчас вижу... Это ты - человек-unicus, парень... Ты ходячая интуиция; ты видишь дело там, где его не должно быть... А кроме того, ты необычайно вынослив для просто человека, вот вторая причина, по которой - вне зависимости от того, оправдал ли бы ты наши ожидания - от тебя следовало избавиться. Сегодня ты подтвердил и это предположение. Отвечу похвалой на похвалу - до сих пор не понимаю, как ты смог от меня вырваться ...

- Id est[14], - подвел первый итог Курт, - все это вообще не имело никакой иной цели? Только я?

- Ты в первую очередь. Уничтожить человека, сумевшего пережить удар мага такого класса, с каким ты столкнулся в прошлый раз...

- Мельхиор?

Искусанных в мясо губ коснулась мимолетная усмешка.

- Стало быть, проболталась девчонка... Сегодня я ее понимаю... Да, он самый. Я до сих пор не слышал о тех, кто выжил бы после этого. Возможно, такие и есть, просто мне о них не известно; и ты не жди от меня слишком многого - как ты верно сказал, я не главный "в нашей компании". Мне всего не говорят. И как сегодня стало ясно - не зря...

- Ты знаешь о Каспаре, о Мельхиоре... - мгновение Курт молчал, за эти доли секунды решая, следует ли высказывать свои догадки и чего может стоить его ошибка, и осторожно спросил: - А Бальтазар?

Чародей ответил не сразу, глядя на него пристально, с легкой долей потерянности, и, наконец, произнес тихо:

- Ответишь и мне на вопрос? Ведь я теперь уже ничего и никому не смогу рассказать... О нем - ты откуда узнал?

- Я не могу ответить, - возразил Курт ровно, подавив в себе желание вздохнуть с облегчением. - Однажды Каспар вот так же сидел над телом умирающего следователя Конгрегации, думая, как ты, как я сейчас. Он ошибся, и тот, перед кем ему вздумалось откровенничать, выжил. Посему - я тебе не отвечу. А ты - готов ответить?

- Мне нечего сказать. Я не знаю его.

В голос окровавленного человека вновь вернулось напряжение, почти вернулся страх, когда Курт повернул голову, глядя в его единственный глаз...

- Я не знаю его, - повторил он с усилием. - Это правда, ты сам должен понимать - я, в конце концов, просто исполнитель, я не могу знать все...

- Я верю, - кивнул Курт. - Вижу. Это правда.

- Я лишь слышал о нем - как и о прочих двоих; о них знают, как знают о Папе или Императоре, о том, что они есть, не видя их... Кто-то видел, кто-то говорил, кто-то общался; кто-то - но не я... Я их не знаю...

- Хорошо, я верю, - успокаивающе повторил Курт, когда тот зажмурился, вцепившись снова в изгрызенную губу, ссаживая и без того содранную зубами кожу; в груди что-то клокотнуло, и чародей хрипло выдохнул, сдерживая кашель и содрогаясь всем телом.

- Минуту... - выдавил он с шипением. - Дай минуту...

- Передохни, - дозволил Курт, - а пока говорить буду я. Если я точно тебя понял, тебе надо лишь подать знак, что я все говорю верно. Ergo. После дела фон Шёнборн вас заинтересовал некий следователь, по вашему мнению, слишком дотошный либо обладающий не совсем сверхъестественной, но и не слишком обычной способностью к собственно следовательской работе. Иначе говоря, обладающий чутьем, развитым несколько выше обычного. Все верно?.. Верно, - сам себе кивнул он, уловив едва заметное движение закрытого глаза. - Я вмешался в ваши дела дважды, дважды сорвал ваши планы - когда не дал Каспару устроить провокацию в Таннендорфе и когда помешал некоей личности под именем Мельхиор заполучить в свое распоряжение сильную и преданную соратницу и ее дядюшку с его большими деньгами и связями. В процессе этого дела вам стало известно, что я странным образом устойчив к... так скажем, всякого рода сверхъестественному воздействию - об этом Мельхиору рассказывала графиня фон Шёнборн, чьи забавы не многие смогли пережить, а после это увидел и он сам, когда я устоял под его... как ты это назвал? удар... под его ударом. Итак, выпускник, в активе - всего два расследования, но оба - серьезные, оба проведены слишком хорошо для выпускника, оба сильно испортили вам жизнь, посему вы стали опасаться, что, если так пойдет и дальше, работать станет решительно невозможно. Стало быть - устранить следователя. Но, если я верно тебя понял, вместо того, чтобы просто убить, вы хотели попутно удостовериться в правильности ваших выводов. Так?.. Соорудили дело, на которое я должен был обратить внимание, и подбросили несколько зацепок; если вы правы, я должен был их увидеть, если нет - то нет... А если нет? Если бы я не оправдал ваших подозрений? И вообще - насколько важной была вся затея с флейтой? Она в самом деле была нужна? Для чего? Можешь ответить сейчас?

- Да... - с трудом шевеля губами, отозвался чародей. - Если бы ты не смог распутать дело, это ничего бы не изменило, все равно тебя надлежало убить, не так, то иначе.

- А заодно и скомпрометировать Конгрегацию беспорядками в Кельне по ее вине? - уточнил Курт. - Ведь жертвы избирались не случайно?

- Да, но не это было первостепенным. А флейта... Ты должен был нам ее найти, - проронил тот тихо. - Ее давно искали. Если б мы ошиблись в тебе - поиски продолжились бы, как и прежде. Если не ошиблись, и ты в самом деле столь... смышлен, как мы подозревали - значит, ты пройдешь до конца и отыщешь ее. Такой человек, каковым мы тебя сочли, не мог не найти. Нам осталось бы лишь забрать... Не вышло...

- Чем она так ценна?

- Ничем особенным. Просто в нужных руках - это власть над Крысоловом, а ценен - он...

- Что он за человек, этот Крысолов? И откуда вам о нем известно так много, если все было окружено такой тайной, таким молчанием?

- Молчание никогда не бывает полным или вечным, уж тебе ли не знать... - чародей невесело усмехнулся и на миг оцепенел, подавив болезненный стон. - Люди всегда рассказывают именно о том, о чем клянутся молчать, всегда говорят о том, о чем обещали даже не думать, и не всегда под пытками; такова суть людская... Любой секрет - самая известная вещь на свете...

- Стало быть, слухи из Хамельна все же пошли?.. Так что Крысолов?

- Фридрих Крюгер был членом какого-то братства, самого названия которого сейчас уже никто не помнит - дело было больше сотни лет назад... С кем он связался - как я сегодня услышал, ты и сам понял. И понимаешь, в таком случае, что за прообраз стоит за его флейтой.

- Флейта Азатота... Это и есть его покровитель?.. Стало быть, ему в жертву и назначались кельнские дети?

- Не совсем, - единственный глаз вновь закрылся, голос упал до полушепота. - Это сложнее, чем ты привык знать... Жертвы - Азатоту, да, но тот вскармливал ими Крысолова...

- Зачем он вам был так необходим?

- Не необходим - полезен... - поправил тот. - Крюгер, если верить дошедшим до нас рассказам, всегда был с придурью... но способный... Такой пригодился бы, учитывая, что начинается вокруг.

- А что начинается? - осторожно уточнил Курт; чародей приподнял веко, воззрившись на него с усмешкой.

- Война с вами, - ответил он просто. - Ведь ты сам это знаешь, догадливый мальчик из академии... А в этом полезным будет все. Даже умершие сумасбродные собратья... даже столь скудоумные, что выставляют свои эксперименты на обозрение целого города...

- Дети Хамельна - это что же, был эксперимент? Какой? По управлению большой группой людей?

- Судя по всему... - пленный машинально пожал плечами и вскрикнул, когда сломанные кости в руках и ребрах подвинулись с места; несколько мгновений чародей лежал, опасаясь дышать, вновь закусив губы. В уголке его единственного глаза показалась блестящая капля, медленно скатившаяся по виску на холодную грязь.

- Сперва крысы - как проба, - продолжил вместо него Курт, - а после - дети, как следующий этап опыта и... как месть за не уплаченное по договору? Он всерьез полагал, что ему могут заплатить чем-то, кроме доноса в Инквизицию?

- Ведь я сказал - с придурью... - едва слышно согласился чародей. - Большие умения всегда достаются не тем, кому надо... тебе в том числе...

- Почему сегодня нас просто не убили? - спросил Курт, разглядывая зажатый в пальцах нож. - Почему моему сослуживцу не метнули нож в сердце, почему меня просто не пристрелили? Почему сперва пытались, а после - с Дитрихом затеяли драку, а со мной - это погружение в мое прошлое?

- Тебя надлежало испытать - по возможности... Убивая, проверить, если представится такой случай, насколько ты защищен и от чего; и тех, кто с тобою, попутно. Мало ли что, мало ли, как все повернется в будущем - быть может, когда-то снова столкнемся с тебе подобным, и надо знать, на что такие способны...Поначалу я решил не рисковать, но когда вы разделились - подумал, что справлюсь. Не справился. Впервые - не справился...

- Так что же теперь, - с мягкой укоризной вздохнул Курт, - расскажешь мне, как ты это делаешь?

- Расскажу, - согласился чародей тихо. - Тоже - чтобы знал, на что ты напоролся... Я не погружаю в воспоминания, как ты решил. И не насылаю иллюзий. Я - выводящий на пути. Не доводилось слышать о таком?.. Нет, вижу... Если выживешь - отчитаешься своему начальству в том, что открыл новый класс малефиков... - усмешка коснулась окровавленных губ и сгинула. - Еще минута - и ты остался бы там всецело. Душой и - телом.

- Там? - запоздало спохватившись, что в голос проникла растерянность, переспросил Курт, и тот усмехнулся снова:

- Не в прошедшем для тебя времени; загляни кто в те годы, он не увидел бы там двух Куртов Гессе. Но ты оказался бы в таком же месте, в том же окружении, все тем же вшивым сопляком, что обитал на кельнских улицах... Где это было бы? Не скажу. Просто не знаю... Я знаю, что исчезают из нашего мира те, кого я вывожу на путь его мыслей, тревог, страхов... вижу ли я, что их окружает?.. да, вижу. Видел и тебя. Читаю ли мысли? Не совсем. Просто понимать начинаю кое-что из них...

- Иными словами, не ты избираешь, что именно видит и чувствует твоя цель?

- Нет, - улыбнулся чародей с вновь возвратившейся на миг снисходительностью. - Ты сам выбрал свой самый большой страх. Выводы - делай... не огня ты боишься больше всего...

- А Дитрих? Что за пересмешник ему достался?

- Они называют себя "кровавыми шутами". Я не смогу много о них сказать... Я их недолюбливаю и никогда не вникал в их уловки... Знаю, что лучше всего с ними не связываться, и этого мне всегда было довольно...

- Лучше не связываться? Дитрих, однако, уделал вашего кровавого шута за каких-то пару минут.

- Повезло, - отозвался тот уверенно и умолк, сжав губы и снова пытаясь удержать кашель в тяжело гоняющем воздух горле.

- Отдышись, - разрешил Курт снова, - я подожду минуту.

- Нет, - хрипло отозвался чародей, со стоном выталкивая слова сквозь зубы. - Сейчас. Спрашивай, что еще ты хочешь знать, сейчас...

- Как скажешь, - согласился он, кивнув на нож в своей руке: - Этот паяц и два бойца, что с вами сегодня были - их имена.

- Не знаю. Не помню. Те двое - я обращался к ним "эй, ты!" или в таком духе... если бы я всякий раз запоминал этих Францев, Ханцев и прочую мелочь...

- Но этот шут? Его-то имя тебе известно?

- Вицбольд. Так его мне представили... не буду настаивать, что имя настоящее[15]... хотя - чем черт не шутит... Настоящего я не знаю. До этой операции я не был с ним знаком...

- Хорошо; а кто был в Кельне? Их имена тебе известны?

- В Кельне был я, - ответил чародей коротко и, подняв взгляд к Курту, повторил: - Я. И еще двое... один из них шут...

- А третий?

- А третий... - ненадолго голос окреп, и взгляд единственного глаза впился в истязателя намертво, - третий, парень, это как раз тот, кто тебе нужен. Тот, кто "главный", кто операцию задумал, спланировал, контролировал и - возглавлял ее; тот, кто получил о тебе сведения и рассказал мне. Не знаю, откуда он их добыл и как. Имя? Бернхард. Больше я о нем не знаю ничего.

- Бернхард... - повторил Курт медленно, следя за тем, как белеет и без того бледное лицо чародея. - Это имя, nomen fictum[16], фамилия?

- Не знаю, - откликнулся тот вновь ниспавшим голосом. - Майстер Бернхард - так он требовал к себе обращаться... я был далек от желания узнавать больше...

- У тебя есть семья, Янек Ралле? - вдруг спросил Курт, надеясь, что резкая смена темы позволит ему увидеть возможную ложь в лице человека перед собою; мгновение тот лежал молча и неподвижно, только в единственном глазу медленно разгорался прежний злой огонек.

- Нет, к счастью, - выговорил он, наконец. - Я один, как и ты... как и ты, я знаю, что друзья и семья - непозволительные излишества... У меня нет сестер и братьев, у меня нет жены и детей, которых потащат на костер за то, что делаю или думаю я.

- Но, тем не менее, где-то ты живешь и чем-то занимаешься в Германии? Где и чем?

- Я студент, учусь богословию в Хайдельберге...- улыбнулся чародей чуть заметно, и Курт едва удержался от того, чтобы обернуться на подопечного, совершенно затихшего где-то за спиною.

- Но ведь не через богословов-сокурсников ты связываешься со своими, верно? Наверняка я смогу узнать пару имен, если постараюсь.

- Не сможешь, - ответил тот, ни на миг не замявшись, и снова умолк ненадолго, впуская в легкие холодный предвечерний воздух. - Я сам ни одного не знаю... и они не знают моего, не ведают, кто я и откуда - ведь, как знать, в эту минуту, быть может, кто-то из них в другом конце Германии висит на дыбе и всеми силами пытается объяснить, как выгляжу и какие особые приметы имею я... И я не связывался с ними. Бернхард связался со мной сам, он сам знакомил меня с теми, с кем предстояло работать.

- Как вы выследили нас? То, что нас надо ждать у могилы - тоже сказал всезнающий Бернхард?

- Я - выводящий на пути, - повторил чародей с улыбкой. - Отслеживающий пути... видящий пути... Я просто видел вас; мы просто шли за вами - но на таком расстоянии, где я мог видеть вас, а вы не могли видеть меня. Ни о могиле, ни где она, ни об этой древней старухе никто из нас не имел ни малейшего понятия... Даже Бернхард...

- Как он о тебе узнал? Где вы встречались?

- По-всякому... в трактирах, за пределами города... Я не смогу сказать тебе, где его обиталище, если ты это хотел услышать... А как узнал... Он не говорил мне.

- Где он сейчас? Это ты ведь знаешь? Ведь должны были вы как-то снестись, убив нас и завладев флейтой? Где он?

- Хочешь совет, мальчик из академии?.. - чуть слышно прошептал чародей. - По-настоящему искренний и добрый совет?.. не ищи его... Не надо тебе знать, где он...

- Иными словами, - уточнил Курт вкрадчиво, - ты отвечать отказываешься?

- Нет... - усмехнулся тот, вновь едва сдержав кашель, и мгновение лежал недвижимо и молча. - Нет, - повторил он уже на пределе сил. - Оба мы знаем, что больше я не вынесу даже оплеухи; ты мастер своего дела... Я отвечу, если ты действительно хочешь узнать... Но не советую. Он тебе не по силам. Прими совет - беги и прячься... "Fuge, late, tace"[17], парень... Возвращайся в Кельн; Крысолова ты изгнал, и дети не будут больше гибнуть, ты завершил свое дознание... Подавай прошение в ректорат, бросай следовательскую работу, уходи в архив и не высовывайся... и тогда, быть может, у тебя будет шанс выжить - шанс прожить еще несколько лет, если не станешь лезть не в свои дела...

- Пусть он так опасен, ваш майстер Бернхард, - кивнул Курт, - но в таком случае - неужели ты не хочешь, чтобы он расквитался со мной за тебя? Скажи, где искать его. Твой совет я выслушал; теперь я хочу услышать ответ на свой вопрос. Где он?

- Недалеко от Хамельна, - ответил чародей, помедлив мгновение. - В пустой деревне... Наверняка твой подопечный знает о ней. Пильценбах.

- Пильценбах... - повторил он размеренно. - Сколько он будет ждать вас там, прежде чем уедет?

- Довольно для того, чтобы ты переменил решение... Подумай - ты едва справился со мной. Бернхард сделает из тебя даже не отбивную - пустое место...

- Так сколько он будет ждать?

- Еще два дня... У тебя есть время передумать.

- Что он умеет, этот Бернхард?

- Хочешь, чтобы я рассказал, чего тебе ждать? Предупредил и вооружил тебя?.. - вяло улыбнулся тот; Курт вздохнул:

- Ты расскажешь. Верно ведь?

- Он демонолог, - коротко отозвался тот уже без улыбки. - Ты таких и в глаза не видел... слышал, разве, на своих лекциях в своей академии, да и в том сомневаюсь...

- Стало быть, детей в Кельне резал он? Он призывал Крысолова?

- Он. Но Крюгер - мелкая рыбка, это пустяк для такого, как он... Ты и представления не имеешь, что тебя может ожидать.

- А ты?

- И я. Я лишь знаю, что такой, как он, сотрет в порошок десяток таких, как ты, одной левой, даже не просыпаясь. Лучше испугайся его сейчас; и уходи...

- Что за странная заботливость со стороны того, из кого отбивную сделал я, и кто сегодня пытался насадить меня на болт? - поинтересовался Курт, и чародей тихо выдохнул, снова закрыв уцелевший глаз:

- Ничего личного, такова была моя часть работы... Ничего личного, как и в твоих... действиях сегодня. Ты ведь даже не виноват - тебя таким сделали. Жаль, что мы настолько по разные стороны. Ты пригодился бы на этой стороне... Оставь все как есть, уходи; быть может, лет через десять ты на все посмотришь иначе? Тогда, как знать...

- "Таким" меня сделали?.. - все же не сдержался он. - Каким же? Не желающим резать детей ради проверки каких-то сомнительных выкладок?

- Это не ко мне, - возразил пленный едва слышно. - Моего мнения не спрашивали, и решение принимал не я...

- И твое слепое повиновение, по-твоему, лучше, чем моя система, мой порядок?

- В любом случае это делалось ради одной цели - ослабить вас и уничтожить, в конце концов... а эта цель оправдывает все. Даже истребление мира. Жизнь нескольких мальчишек - ничего не значит. Ничья жизнь ничего не значит, и моя в том числе. Это ты должен понимать - Инквизиция сама низвела человеческое бытие до цены пучка соломы... И ты сам - неужто воспротивился бы, если б сверху тебе был дан приказ убить с виду ничем не опасного и благочестивого человека? Ты стал бы спорить, ослушался бы, если бы тебе сказали, что это во благо Конгрегации?..

- Мы не станем продолжать идейные диспуты, - выговорил Курт уже спокойнее, бросив мимолетный взгляд на заходящее солнце, коря себя за это мгновение несдержанности. - Каждый из нас укрепился в той почве, в какой был вскормлен; это не имеет смысла. Каждый останется при своем мнении. Мой чин велит и тебе предложить смену стороны; но, полагаю, это тоже будет пустой тратой слов, и ни раскаяния, ни предсмертной исповеди от тебя я не дождусь.

- Раскаиваться мне не в чем. А исповедь - ее ты услышал, - усмехнулся тот с болью, отведя взгляд. - Я сказал все, что знал...

- Судя по всему, так, - вздохнул Курт, глядя на нож в своей руке, и медленно поднялся, устало упираясь ладонью в стылую скользкую землю.

Напряженный взгляд поднялся вместе с ним, и, когда он сделал шаг в сторону, голос, осевший от боли и холода, выдавил:

- Нет, постой!

Он встал на месте, сжимая рукоять, понимая, какие слова последуют за этими и вспоминая то, что забыть хотелось - навсегда...

- Я ведь все рассказал, - повторил чародей с усилием. - Не оставляй так... добей...

Курт невольно зажмурился, изгоняя из мысленного взора возникшие некстати образы, все - те же самые: и уходящий прочь человек с кинжалом в руке, и другой, залитый кровью и не могущий двинуться с места, и слова - те же самые...

Обернувшись, он прошел назад тот шаг, что отделял его от распятого на земле чародея, медленно присев снова на корточки рядом, и осторожно перевел дыхание, словно его грудь тоже вновь разрывалась от боли в сломанных ребрах при каждом вдохе...

- Ты все рассказал, - согласился Курт тихо, глядя в белое, как обескровленная рыба, лицо. - Однако... Справедливость и милосердие; помнишь? Им я служу. Милосердие требует от меня прервать твои страдания... но справедливость хочет, чтобы ты остался, как есть, чтобы, умирая, испытал ужас, какой испытали кельнские дети. Спустя пару часов станет темно, а ближе к ночи из леса, я думаю, выйдет кто-нибудь, кто сможет оценить по достоинству то, что от тебя осталось, и к утру ты в полной мере прочувствуешь то, что чувствовали они. Это - было бы справедливо. Итак, скажи мне, почему я должен послушаться милосердия?

- Потому что оно на стороне практичности, - едва различимо выговорил тот. - Оставить меня здесь без надзора... А вдруг выживу?..

- Что ж, в логике не откажешь... Пусть так; аргумент защиты принят, - кивнул Курт, перехватывая нож убитого шута в левую руку. - Сейчас - тебе не нужна еще минута?

- Нет, - изнеможенно прошептал чародей, закрывая единственный глаз, и шумно, рвано сглотнул ледяной воздух. - У меня их было достаточно...

- Как знаешь, - отозвался Курт и уперся коленом в землю, вогнав острие во вздрагивающее горло. - Sit tibi Deus misericors[18].

Идеально заточенное лезвие вошло легко, даже не как в масло, а словно в воду; выдернув нож, он поднялся, несколько долгих мгновений стоя недвижимо и глядя на перемолотое тело перед собой, и неспешно обернулся, наткнувшись на взгляд Бруно. Еще полминуты протекли в молчании; подопечный застыл на месте поодаль, стараясь не смотреть вниз и все равно глядя с трепетом на то, что не так давно было человеком...

- Эй, - окликнул он тихо, когда эта тишина и неподвижность стали казаться столь же неживыми, как и все вокруг; Бруно медленно оторвал взгляд от остывающего тела, подняв глаза, и Курт вздохнул. - Ну, вот что. Давай-ка решим все вопросы, не сходя с места, чтобы ты не скрипел зубами у меня за спиною... Считаешь меня чудовищем?

- Нет, - тускло произнес подопечный, снова уронив взгляд к мокрой земле, и с усилием, словно пытаясь стереть что-то, налипшее, как паутина, провел по лицу подрагивающей ладонью. - Но лучше бы мне этого не видеть.

- Жалеешь его? - уточнил Курт и, не дождавшись ответа, кивнул: - Я даже понимаю тебя. Знаешь, Дитрих когда-то сказал мне, что я должен жалеть от всей души любого, кто окажется в моих руках - пусть даже младенцеубийцу с сотней смертей на совести. Наверняка в этом есть смысл... вот только мне его не постигнуть.

- Они все одинаковы, когда умирают, - все так же бесцветно пояснил Бруно. - Убийцы и убитые... А ведь ты так и не ответил на его вопрос. Что сделаешь ты, если Конгрегация велит тебе "пойди и убей"? Пойдешь и убьешь?

- Я - нет, - отозвался Курт. - Поэтому мне такого и не прикажут; для этого у нас есть такие, как он. Кто не думает. Кто пойдет - и убьет.

- Чем, в таком случае, мы от них отличаемся?

- Тем, что они режут детей ради того, чтобы призвать душу сумасшедшего колдуна, который служит злобной и страшной сущности, а мы режем их самих - чтобы помешать этому. Чтобы ты мог жить и жалеть их, никого не жалеющих. Такое различие тебе подойдет?

- Умом я понимаю твою правоту, но душой... Душой не могу принять твою...

- Жестокость? - прямо спросил он; тот чуть заметно покривился.

- Непримиримость.

- Вот как, значит, - кивнул Курт и, на миг приумолкнув, махнул рукой: - Подойди. Посмотри на него. Жаль?.. А теперь - представь. Твой сын вырос, ему одиннадцать, впереди - жизнь, планы, мечты; и он попадает в руки вот такого ублюдка. Который ради своих бредней о мире, свободном от системы и порядка, затыкает ему рот кляпом, втыкает нож ему в живот и протягивает к горлу, выпуская внутренности, выворачивает ребра, как кролику, а после - стоит и смотрит, как он умирает, корчась от немыслимой боли и давясь криком...

- Удар ниже пояса, - заметил Бруно мрачно.

- Уж так учили, если иначе не пробить. А теперь - скажи: все еще жаль? Или сегодня - он получил по заслугам?

- Он получил по заслугам, - согласился помощник, отвернувшись. - Но мне жаль его.

- Ты святой, - отмахнулся Курт обессилено, отирая нож убитого шута о колено и вкладывая в чехол. - Я не знаю, как разговаривать со святыми, этому - не учили... Словом, вот что, Бруно. Сейчас со всем этим скарбом нам придется вернуться в Хамельн; обоим надо отчистить с себя грязь, поесть и передохнуть, иначе вскоре мы свалимся с ног, а впереди, судя по его словам, нечто нешуточное. И именно поэтому ты останешься в городе. Посидишь у святого отца в гостях, приведешь в порядок мозги, душу и тело; я выпущу голубя с моим отчетом - вскоре сюда прибудут наши. Встретишь их и все растолкуешь...

- Черта с два, - перебил Бруно по-прежнему ровно и безвыразительно. - Мозги мои в полном порядке. Душа успокоится, когда дело будет, наконец, завершено. Телу нужны пара часов покоя и шов на порез. А наши - как-нибудь сами разберутся, что к чему. Не впервой.

- Ты его слышал? - чуть сбавил тон Курт. - Это опасно. Возможно, я еду туда умирать...

- Знаешь, я уже слышал это полтора года назад - слово в слово. Тогда ты выкрутился; и теперь выкрутишься.

- Тогда ты меня вытащил, - возразил он, и Бруно криво улыбнулся, передернув плечами:

- Видишь, лишняя причина ехать с тобой... Не старайся. Даже приказывать - бессмысленно; не останусь. Едем вместе.

Глава 21

Тело Ланца оставили лежать на берегу реки - взбросить тяжелого рослого сослуживца на одного из коней Курт не сумел бы даже при помощи Бруно столь же измотанного и ослабшего, равно как и не смог бы дотащить по вязкой слякоти до оставшейся на дороге телеги; вещи убитых противников упаковали снова по их седельным сумкам, и лишь два явно дорогостоящих теплых плаща перекочевали во владение выживших. Набор метательных ножей, испытав парой бросков, Курт также предпочел оставить - рукояти лежали в ладони столь необычайно удобно и приятно, что ненадолго он даже замялся, глядя на трофейное оружие с подозрительностью. "А если впрямь заговорено? - повторил его мысль Бруно. - Может, ну его?". "Ерунда, - отозвался он уверенно. - Во славу Господа и малефиция прокатит".

Отчет ради экономии времени он составил здесь же, усевшись на земле и шифруя на ходу, по памяти, марая листок кровью и грязью; в крохотный свиточек едва вместилось все то, что необходимо было сообщить вышестоящему, и Курт испытывал сильные подозрения, что поддержка в лице вооруженного отряда прибудет в Пильценбах лишь для того, чтобы подобрать два уже окоченевших тела. Дожидаться помощи в Хамельне было бессмысленно; если отправиться в путь вечером, то в деревню, по словам Бруно, они доберутся к позднему утру, если не к полудню - узкая колея, ведшая в нее в былые времена, сейчас заросла и потерялась, и дорогу придется отыскивать по едва видимым приметам. В самом ли деле таинственный майстер Бернхард станет дожидаться своих подручных два дня, было еще неизвестно - в правдивости слов допрошенного Курт не сомневался, однако, как знать, насколько были правдивы слова, сказанные вышеупомянутому допрошенному вышеупомянутым майстером Бернхардом. Курт мог бы выехать и немедленно, и лишь здравый смысл удерживал его от того, чтобы отправляться на встречу с чародеем неведомой, но весьма немалой, судя по всему, силы валящимся с ног от голода и усталости...

К воротам Хамельна коней пустили крупной рысью; привязанные за поводья к седлам жеребцы убитых шли неохотно, поначалу упираясь и кося настороженными глазами на незнакомцев, распоряжающихся ими вместо их хозяев, однако соперничать в упрямстве с курьерскими смогли недолго и вскоре пошли ровно, лишь изредка недовольно пофыркивая.

На подъезде к городу Курт уловил суету среди стражей, и, когда два вооруженных всадника с многодневной небритостью, изгвазданных кровью и грязью с головы до ног, сунулись в ворота, путь им преградили трое, смотрящие недобро и опасливо. В иное время он отнесся бы к подобной осмотрительности с пониманием, однако сейчас, когда усталость почти достигла своего предела, а раздражение, переходящее в злость на всех и все в этом мире, было готово перелиться через край, последнее, чего ему хотелось - это препирательств со служаками из городской стражи.

- Святая Инквизиция, - бросил Курт, не дав никому из крепких мужиков напротив раскрыть рта, и привычным движением выдернул из-за воротника почти не замаравшийся Знак, броско сияющий чеканной сталью на покрытой буро-коричневой коркой перчатке. - Дорогу.

Двое стражей отшатнулись, посерев вытянувшимися лицами; третий шагнул назад и, помедлив, упрямо мотнул головой, все так же преграждая въезд:

- Железка, и все. Откуда мне знать, что ты ее не соседу-кузнецу заказал за порося? Или, может, вовсе с убитого инквизитора снял?

- Спокойно, - попросил подопечный чуть слышно, когда Курт молча замер на миг, поджав губы и стиснув Знак до боли в пальцах. - Только без рук.

Наземь он спрыгнул неспешно, приблизился к стражу почти вплотную, с трудом расстегивая забившиеся грязью крючки на куртке, и, обернувшись полубоком, стянул воротник с плеча, выставив на обозрение присутствующих глубоко выжженную Печать.

- А это - я нарисовал? - уточнил Курт, глядя стражу в глаза, и медленно набросил куртку снова. - Дорогу, сказано.

Мгновение во взгляде привратника отражалась тягостная внутренняя борьба; так просто сдать свои позиции было досадно, ронять достоинство в присутствии собратьев по оружию явно не хотелось, и страж, нарочито пренебрежительно пожав плечами, уперся ладонями в пояс с оружием.

- Такую и я сделаю, если потерплю маленько. Чего это нынче инквизиторы разъезжают в этаком свинском виде?

- Если сию секунду, - выцедил Курт сквозь зубы, - ты не уберешь с моего пути свою тушу и здесь же, сейчас же не принесешь извинений, эти слова я вобью тебе в глотку. Давай, - подбодрил Курт с сухой улыбкой, когда вцепившиеся в ремень пальцы стража невзначай коснулись меча. - Положи ладонь на рукоять, сделай мне одолжение. Дотронься до нее, дай мне повод обвинить тебя в покушении - и весь ваш засранный городишко заполыхает завтра же к полудню, громко благодаря за это тебя.

Несколько секунд вокруг висела тишина; страж стоял неподвижно, окаменев от внезапного понимания того, куда его завела не к месту проснувшаяся заносчивость, медленно белея щеками и явно проклиная себя за дерзость.

- Вон, - шикнул Курт тихо, и тот с готовностью шарахнулся в сторону, пряча глаза и от греха убрав руки за спину.

- Виноват, майстер инквизитор... - выдавил страж с усилием. - Нечасто тут... такое. Виноват.

- Понимаю; служба, - милостиво кивнул он, сбавив тон до просто сурового. - Только за словами надо следить.

Бруно на эту короткую перебранку смотрел с усталой скукой; обернувшись на притихших стражей, когда ворота остались позади, тяжело вздохнул, однако же на сей раз обошелся без обличительных речей, только изредка бросая в сторону своего попечителя укоризненные взгляды.

К жилищу местного священника они, не сговариваясь, поехали далеко в обход, по самым узким и отдаленным улочкам, дабы не попадаться на глаза излишне большому количеству прохожих, и тем не менее все более становилось ясно, что уже к утру весь городок будет тихо шуметь, обсуждая всколыхнувшее их тихую жизнь явление следователей Конгрегации, неведомо почему обративших на них свое высочайшее внимание.

- Все мои завтра же будут знать, кто я такой, - невесело продолжил его мысль Бруно; Курт пожал плечами:

- Вообще удивляюсь, почему ты просто не сказал об этом сразу. Твой смелый братец наделал бы в штаны тотчас. Я, возвратившись в Кельн, явился к тетке и ткнул ей Знаком в физиономию. Запугал старушку до полусмерти...

- А будь жив дядя? и ляпнул бы о твоей матери пару ласковых - что ты сделал бы?

- Отметелил бы, тут ты прав, - легко согласился Курт, заворачивая коня к изгороди дома с по-вечернему светящимися окнами; давешний служка застыл у дверей с каким-то ушатом в руках, глядя на нежданных гостей оторопело и не замечая, как наземь через край выливается парящая на холоде вода.

Отец Юрген встретил их радушно и суетливо, пытаясь, однако, не прикасаться при этом к господам дознавателям и тоскливо косясь на пол, где на их пути оставались следы из смеси земли и крови. В одной из натопленных комнат святой отец усадил их на скамью, едва не заскулив, когда Курт бросил сумку на пол, оросив его брызгами жидкой грязи, и оперся о стол, осыпая его чешуйками грязи высохшей, однако в голосе было прежнее почтение, не убавившееся ни на йоту.

- Неужели?.. - спросил он тихо, глядя в их лица с ожиданием и недоверием; Курт кивнул, чувствуя, как гудят ноги и плечи, а голова желает покатиться прочь.

- Да, - выговорил он тяжело. Сейчас, когда смог, наконец, усесться как положено, когда тело дорвалось таки до относительного покоя, язык ворочался с усилием, соединяя слова нехотя и медлительно. - Да. Всё.

- Agimus Tibi gratias, omnipotens Deus[19], - прошептал отец Юрген с облегченным вздохом, осенив себя крестом неторопливо и тщательно, словно мальчишка на первом в своей жизни причастии. - Consummatum est[20]... Но, как я вижу, далось вам это нелегко.

- Да, - снова произнес Курт; святой отец сочувствующе закивал:

- Я понимаю, вы очень утомлены... А майстер Ланц - когда нам следует ожидать его?

- Никогда, - отозвался он все так же коротко, и, когда священник застыл, глядя в его лицо вопрошающе и недоверчиво, пояснил: - Далось не просто нелегко - дорого.

- Requiem aeternam dona ei, Domine[21]... - вновь осенился знамением Креста тот, ненадолго замерев в молчании.

- И это еще не конец, - добавил Курт, тяжело оттолкнувшись от стола и, с трудом стащив засохшие и покоробившиеся, точно наждак, перчатки, бросил их на скамью, уже привычно переварив непроизвольный косой взгляд собеседника на его обожженные руки. - Проклятье вашего города ожило не само по себе - Фридриха Крюгера из небытия призвали люди, люди из плоти и крови. С одними из них мы столкнулись сегодня. Помешать Крысолову вернуться мы сумели, однако - остался еще один из тех, кто пытался помочь ему. Последний. Главный. С вашего позволения, вашим гостеприимством мы воспользуемся ненадолго - нам надо восстановить силы перед тем, как встретиться с ним.

- Разумеется, конечно, - закивал отец Юрген и осекся, нахмурясь и понизив голос: - Перед тем, как встретиться?.. То есть... вы знаете, где он?

- Пильценбах, - вклинился Бруно, произнеся название пустующей деревни таким тоном, словно священник все должен был понять по нему только одному.

- Пильцен... - начал священник, вновь не договорив, и воззрился на Курта почти испуганно, прижав к груди ладонь. - Бог мой, господа дознаватели, не намереваетесь же вы отправиться в Пильценбах?..

- Именно намереваемся, - возразил Курт напряженно, позабыв об усталости; на подопечного он посмотрел придирчиво, и тот вздохнул, виновато пожав плечами:

- Как-то не сложилось рассказать... Пильценбах - еще одна местная байка. Точнее, реальная история, хотя и давняя... В былые времена, когда Инквизиция буйствовала всерьез, эту деревеньку всю сожгли - до единого человека. От стара до мала. Такое, сам знаешь, раньше бывало частенько... Там столбов, наверное, сотни две - так и остались стоять, обгорелые. Говорят, что единственный, кого не успели достать - тамошний священник; тот вовремя удрал, как почуял, чем дело пахнет. Было это лет, наверное, восемьдесят назад или около того, и с тех пор никто там не селился, никто туда не ходил, место это не любят... Говорят, там обитают души сожженных и ищут, кому бы отомстить за свое убиение. В этом смысле явление инквизитора в те места им должно весьма понравиться.

- И вы... - Курт перевел взгляд с подопечного на понурившегося святого отца и уточнил, однако уже не столь уверенно, как мог бы еще пару недель назад: - Вы всерьез полагаете, что в этом предании есть хоть какая-то доля правды? Что там и впрямь летают неприкаянные души, жаждущие отмщения?

- Вам нельзя в Пильценбах, - тихо, но убежденно произнес отец Юрген. - Нельзя без поддержки. Без помощи.

- Помощь я вызвал. Но я не могу ждать ее - у нас навряд ли есть на это время. Послезавтра - крайний срок; еще два дня он будет ждать своих людей, с которыми мы столкнулись сегодня, после чего уйдет, и мы можем никогда его не найти.

- Что же за человек избрал это место для тайных встреч... - передернувшись, точно от холода, вымолвил священник.

- Возможно, человек, знающий, что все это - не более чем сказки, которые всегда возникают в подобных местах и которые при этом оберегают от сторонних глаз надежнее сторожевых псов и высоких стен. - Курт вздохнул, опустив голову в ладони; кожа лба была, казалось, раскаленной, словно выставленный к очагу сапог - дни, проведенные на ветру, в тумане, дожде и снегу, начинали сказываться зарождающейся горячкой. - Я опасаюсь не мертвых душ, а вполне живого человека... Но должен ехать туда.

- И я должен, - кивнул тот; Курт приподнял голову, нахмурясь, и отец Юрген решительно повторил: - Я поеду с вами, майстер инквизитор. У вас нет никакой помощи, а встреча предстоит с колдовскими силами; прошу меня простить, если я обижу вас чем-то, однако же, при всех ваших мирских полномочиях, в смысле духовническом вы обладаете малым. Ваш чин - диаконский, брат...

- Игнациус, - подсказал он хмуро.

- Брат Игнациус... Вы, уж простите меня, не имеете благодати, к примеру сказать, освятить воду или...

- Отец Юрген, - оборвал Курт, стараясь говорить мягче и понимая, что слабо преуспевает в этом, - и я также не хотел бы задеть вас, однако я весьма сомневаюсь, что завтра святая вода или молитва нам сильно помогут.

- А что же тогда?.. - растерянно возразил тот; он встряхнул головой, сгоняя сон, и довольно неучтиво отмахнулся:

- Я не знаю. Но вам - я в любом случае не позволю ехать с нами, это слишком опасно; не знаю, что нас там ожидает, но убежден, что это будет занятием, не подходящим для приходского священника. Поверьте, у вас и здесь будет чем заняться. Ведь я могу попросить вас о помощи?.. - уточнил он; тот поспешно закивал:

- Да-да, конечно, однако...

- Вот что мне от вас нужно, - оборвал Курт настойчиво. - У реки, на изгибе, где обрыв, неподалеку от городских стен, лежат три тела. Одно из них... - он запнулся на миг и продолжил, заставив голос звучать четко: - Одно из них - вы его сами узнаете. Перевезите его оттуда и... Сделайте, что полагается. Тело надо отправить в Кельн как можно скорее; я оплачу связанные с этим расходы.

- И не думайте даже, брат Игнациус, - возразил отец Юрген строго. - Неужели вы полагаете, что я возьму у вас хоть медяк?

- Не станем спорить, обсудим это позже... Также вы увидите там тело некой старухи. Это дочь Фридриха Крюгера. - Курт умолк ненадолго, пережидая вполне уместное удивление святого отца, и кивнул: - Оставляю на ваше усмотрение, как должно поступить в данном случае - отправить ли ее тело в Фогельхайм, где прошла ее жизнь, либо похоронить здесь, где она была рождена; у нее нет ни детей, ни прочей родни, и решить это некому. Телега для перевозки, если ее все еще не угнали, стоит на дороге чуть в стороне; принадлежит старосте Фогельхайма. И третье, наконец... Что за тело - вы тоже сами поймете. Его лучше сжечь, причем - незамедлительно. Так же как и три других, в леске - по прямой от обрыва; два тела у кромки леса и одно у ручья. Вскоре в Хамельне будут наши люди; их надо встретить и ввести в курс дела. Могу я полагаться на вас в этом отношении?

- Разумеется, разве хоть какие-то сомнения у вас были, брат Игнациус!.. Однако, - упрямо повторил тот, - я все же должен ехать с вами. Все, о чем вы говорили, может сделать отец Себастьян, а я должен...

- Нет, - коротко отрезал Курт. - Брать на свою совесть вашу смерть я не намерен... И еще одно, отец Юрген. Нам нужна горячая вода. Очень много горячей воды. И пусть кто-нибудь из ваших служек приведет нашу одежду в порядок - она понадобится нам через четыре часа, чистая и сухая. И полотно для перевязки. И позаботьтесь о наших лошадях; они тоже должны быть готовы через четыре часа, сытые и отдохнувшие. Остальные четыре жеребца - считайте, что они в своем роде награда за ваши труды. И мы были бы очень благодарны, если бы вы накормили нас ужином - очень быстро и очень плотно. И - мы оба валимся с ног. Если вы укажете нам место, где мы сможем упасть и уснуть, я буду вам до чрезвычайности благодарен.

***

Уснуть им удалось не скоро - отмыться от въевшейся за день грязи и засохшей крови оказалось непросто; еще полчаса ушло на то, чтобы зашить порез на ноге Бруно, перенесшего эту процедуру на удивление терпеливо. В иное время тот перепугал бы всех обитателей дома жалобами и стонами; Курт был готов спорить на собственную голову, что стойкость эта рождена воспоминаниями о виденном сегодня на берегу Везера, и тому попросту было зазорно проявить слабость в такой мелочи. На сон в результате осталась лишь пара часов; Курт проснулся раньше подопечного, еще минуту сидя напротив, глядя на его покрытое испариной исказившееся лицо и понимая, что знает доподлинно, какие сны сейчас роятся в этой голове. Будучи разбужен, тот отшатнулся от склонившегося над ним человека, лишь спустя мгновение приняв вид осмысленный и относительно спокойный...

Выйдя на темный двор священнического жилища, он невольно остановился, вцепившись в ремень сумки на плече и глядя на стоящую поодаль повозку - из-под темного бесформенного покрывала выбилась белая, как поздний лед, рука, с которой вчера он снял обручальное кольцо на берегу реки; пятна крови, черные в ночи, казались прожженными дырами в мертвой сухой коже, отчего что-то неприятное, похожее на неясное предчувствие, шевельнулось в душе.

Святой отец, попытавшись предложить еще раз свое участие в предстоящем походе и вновь получив категорический отказ, тяжко вздохнул и умолк, косясь исподлобья на своих гостей и даже не пытаясь скрывать сквозящих во взгляде сострадания и жалости к их самоочевидно горестной и незавидной судьбе. Сами гости, впрочем, тоже не пребывали в особенном душевном подъеме и, когда за спиною остались ворота Хамельна с сонной стражей, недобро глядящей вслед болтающимся среди ночи господам инквизиторам, ненадолго остановились вновь, вперившись в темноту и не произнося ни слова. С места оба тронулись все так же одновременно, молча и не сговариваясь, глядя под копыта коней на примерзшие комья земли и зябко поеживаясь под трофейными теплыми плащами.

Нападения Курт не опасался - судя по произошедшему этим утром, ожидать другой группы, посланной на их уничтожение, не приходилось, посему путь до Пильценбаха должен был пройти тихо и спокойно. Но вот думать о том, что произойдет в брошенной деревеньке, не хотелось, невзирая на сомнение в правдивости рассказов о парящих над домами неупокоенных душах. В одном Янек Ралле, выводящий на пути, столь длительно и упрямо противящийся ему вчера, был очевидно и бесспорно прав: тот, с кем предстояло встретиться, обладал силой немалой и невообразимой, коль скоро пугал до дрожи даже своих далеко не самых бездарных сподвижников...

Поздний серый рассвет застал их на тропе, ведущей через редкий темный лесок; до деревеньки, по словам Бруно, оставалось ехать всего часа два. "Дорогу я примерно помню, - пояснил он в ответ на удивленный взгляд, - потому так скоро. В детстве несколько раз пытался туда пробраться - интереса ради и чтобы доказать приятелям, что все эти слухи есть не более чем выдумки. До Пильценбаха доходил раза четыре... Вот только внутрь так и не вошел". Курт покривил губы в усмешке, намереваясь высказать свое мнение относительно домов с привидениями, брошенных деревень и замков со стригами, однако промолчал, сам толком не понимая, почему...

Когда вдали показались крыши низеньких домиков, Бруно чуть придержал коня, едва не остановившись вовсе, и чуть слышно произнес:

- Говорят, там пропали две семьи - те, кто решился поселиться после всего этого. Просто исчезли в никуда...

- Разбойники, - пожал плечами Курт и шлепнул его коня по крупу, заставив двигаться быстрее. - Или просто ушли куда-то еще. Полагаю, не особенно приятно обитать среди обгорелых столбов в пустой деревне.

- А еще говорят, - продолжил Бруно все так же тихо, - что одна семья вернулась, прожив там некоторое время... Говорят, вернулась, потому что там ничего не растет. Говорят, воды там нет - нигде, даже колодец высох. Говорят, там всегда сухо, и вместо земли одна пыль - там никогда не идет дождь...

- Не сказал бы, что после вчерашнего веселого дня данная новость меня особенно печалит, - заметил Курт, поморщась, и приумолк, глядя на близящуюся границу Пильценбаха и ощущая, как возвращается вновь то неприятное, гадкое чувство, что заползло ледяным червячком сегодня на темном дворе у повозки с безжизненным телом сослуживца.

Рубеж деревни виден был явственно и четко - сухая трава, похожая на ту, что висит обыкновенно по стенам в лекарских домах, ломкая и неживая, топорщилась из серой, как зола, почвы, отчетливо разнясь с окружавшей Пильценбах землей, некогда сырой, а теперь прихваченной не растаявшим к полудню инеем, словно там, в нескольких шагах впереди, навсегда замер засушливый поздний сентябрь...

- Почему никто не обратился к нам до сих пор? - невольно понизив голос, произнес Курт и увидел, как помощник знобко передернул плечами.

- Быть может, потому, что пересчитали столбы?.. Ты никак не осмыслишь, что донос в Инквизицию - не предел мечтаний любого обывателя, а уж дознание по соседству - вовсе навроде мелкого Апокалипсиса... Тебе уже не кажется, что здесь все в порядке?

- Здесь все определенно не в порядке, - кивнул Курт и, когда курьерский, вспрядывая ушами, резко встал у границы сухой травы, недовольно нахмурился.

- А вот это уже настораживает... - вслух высказал его мысль Бруно, когда и его жеребец заартачился, упираясь копытами в землю и лихорадочно перетаптываясь; на очередную попытку погнать его вперед тот ответил тихим ржанием и взбрыкнул задом, едва не сбросив наземь седока. - Черт!.. - проронил подопечный зло, и Курт недовольно шикнул, глядя на виднеющиеся неподалеку верхушки столбов:

- Ты со словечками поосторожней здесь... Не знаю, души ли, нет ли, а что-то тут нечисто.

- Быть может, установлено какое-то охранное заклятье, чтобы не лез кто попало? - неуверенно предположил Бруно. - Я о таком читал...

- Помнишь, что говорил о коровах наш эксперт? - возразил он, успокаивающе гладя жеребца по напрягшейся шее. - Полагаю, лошади ничем не хуже. Если и впрямь здесь прячется некий демонолог, если он готов к нежданным гостям (а он готов, если не дурак), если он пребывает, что называется, в боевой готовности, если в этой деревне остался отголосок следа, о котором толковал Штойперт, то - некие тонкие материи животные могут и ощутить.

- А кошки, говорят, видят призраков и духов, - еще тише продолжил подопечный. - Когда ничего не происходит, в комнате никого больше нет, а они смотрят на что-то...

- Satis[22]! - оборвал Курт, воспрещающе вскинув руку, и встряхнул головой, отгоняя невнятный морок, пробирающийся в мысли вслед за словами. - Вылезай из дебрей и меня туда не втаскивай. Сейчас не время припоминать народные сказания.

- А по-моему, самое оно, - буркнул подопечный. - И время, и место... Так что мы будем делать?

- Поступать, как некогда Господь Иисус и апостолы, - с показной бодростью отозвался Курт и, спрыгнув наземь, пояснил: - Ножками, ножками. В любом случае, мы ведь не собирались разъезжать по домам верхом.

- А жаль, - тоже спешившись, недовольно отозвался Бруно. - Я бы - с удовольствием. И не только верхом, но и в сопровождении трех экзорсистов, тридцати человек охраны и пары десятков инквизиторов с факелами. А лучше не въезжать вовсе и расстрелять это место скорби горящими стрелами с расстояния. С приличного расстоянии, - подумав, уточнил он; Курт усмехнулся, бросив плащ поперек седла.

- Неофит, - заметил он одобрительно, заряжая арбалет, - усердней обер-инквизитора. Приятно видеть, что сомнения, одолевающие твою бедную душу, покинули тебя и уступили место идеям праведным и благочестивым.

- Я слишком хорошо познал вчера, чем эти сомнения оборачиваются, - отозвался помощник, и Курт помрачнел, замерев на мгновение с заряженным оружием в руке, смотрясь в кривое отражение на гладкой поверхности хищно блестящих болтов, один из которых еще вчера был в крови и мокрой земле.

- Ну, вот что, - выговорил он, с усилием оторвав взгляд от арбалета и глядя на границу сухой травы мимо лица подопечного. - Теперь всерьез, Бруно. Я понятия не имею, что нас может ожидать там. Возможно, открыв дверь одного из этих домов, мы попросту перестанем существовать, а что случилось, поймем уже на том свете. Или на нас выпустят очередного Крысолова, более удачно освобожденного этим Бернхардом во время оно. Или какую-нибудь жуткую сущность, в лапах которой мы начнем завидовать вчерашнему страдальцу; в этом смысле слово "демонолог" навевает разные мысли, одна другой любопытнее... Я - должен туда идти. Тебе в последний раз предлагаю остаться. Не произнесу даже в мыслях ни единого упрека, если ты так и решишь - это, в конце концов, не твоя работа.

- Чтобы все почести потом тебе одному?.. - фальшиво улыбнулся подопечный и, посерьезнев, неловко передернул плечами, поправляя сбившуюся суконную куртку: - Duo sunt exercitus uni[23], если не врут... Идем.

- Ну, что ж; как знаешь, - вздохнул Курт, кивнув, и сделал шаг вперед, замерев у предела коричнево-серой суши, глядя на явственно видимые у крайнего домика четыре черных, припорошенных давней пылью столба; Бруно встал рядом, тоже не заходя за границу иссохшей земли.

- Как полагаешь, - спросил он тихо, - этот Бернхард может знать, что мы здесь?

- Я бы сильно удивился, окажись это не так, - так же неслышно откликнулся Курт, - однако идти все равно надо.

- Будем надеяться, он тупой, - пробормотал подопечный, безуспешно пытаясь возвратить хотя бы ту поддельную оживленность, что была еще минуту назад. - Или спит. Ведь спят же иногда даже малефики?

- Боюсь - трудятся круглосуточно, - с такой же напускной хмурой беззаботностью возразил Курт. - Попросту горят на работе... - и, решительно выдохнув, шагнул вперед, хрустнув серыми ломкими травинками.

Лицо царапнул сухой черствый воздух, на миг перекрыв дыхание; он встал на месте, стиснув приклад до боли в пальцах и слушая тишину вокруг - мертвенную, как и все в этом опустелом обиталище.

- Птиц нет... - одними губами проронил Бруно, тоже ступив следом; его шаги прозвучали громко, точно по битому стеклу, и Курт невольно поморщился. - Они первые должны бы были поселиться...

- Словом, имеем в виду, что здесь всё не так, - оборвал он, сделав еще один шаг, и кивнул вперед: - Начинаем с начала. С крайнего дома и дальше.

- Думаешь, в одном из них...

- Не думаю, - согласился Курт, не дослушав. - Однако ad imperatum[24] полагается проверить, ибо, когда меня после спросят, осмотрел ли я все и уверен ли, что в одном из них под столом не спрятался ведьминский consilium, я должен с чистой совестью сказать "да". Посему - вперед.

- Вперед так вперед... - тяжело вздохнул подопечный, с неохотой трогаясь с места.

Трава под ногами, шепча и крошась, смешивалась с обезвоженной землей, оседая пылью на сапогах и поднимаясь мелкими облачками до самых колен; засохший куст неведомо чего у стены ближайшего домика был серым и присыпанным земляным порошком, как и сама стена, и еще два толстых столба напротив, и ствол дерева подле крыльца. Дверь распахнулась легко, без скрипа, открыв взгляду крохотную комнатку, такую же пропыленную и тусклую; на столе в огромной деревянной миске покоился высохший кочан капусты, съежившийся и ставший похожим на оторванную голову лохматой грязной кошки. Опрокинутый набок табурет лежал у окна, распахнутого настежь; в окно виделись верхушки еще трех столбов у соседнего двора.

- Infernus et os vulvae, et terra quae non satiatur aqua, ignis vero numquam dicit "sufficit"[25]... - проронил Бруно, сжав голос до шепота; он поморщился. - Здесь, похоже, с красивостями не возились. Ставили, где придется, по всей деревне.

- Лет восемьдесят, ты сказал, назад... - произнес Курт медленно и прошелся по комнате, осторожно проведя пальцами по столу, поднял и поставил на ножки упавший табурет и выглянул в окно, упершись ладонью в подоконник. - Кустарник под окнами... грядки... Утварь в доме... Попади я сюда, не зная об этом месте ничего, я бы сказал, что всему этому - года два. Дерево рамы не сгнило, не рассохлось... И куст - заметь, посажен человеческими руками. Стало быть, еще с тех времен. Стало быть, коли уж он не растет больше, должен был уже рассыпаться в прах.

- Быть может, это дом, где после тех событий поселились? - неуверенно предположил Бруно. - Ну, те семьи...

- Которые без вести пропали? - уточнил Курт и, не услышав, как и ожидал, ответа, высунулся в окно по пояс. - Нет. У соседних домов - все то же самое, насколько мне видно из-за оград. Что-то тут братья-конгрегаты намудрили в свое время... Может статься, место - проклято.

- В каком смысле?

- В буквальном, - пожал плечами он, распрямляясь и отряхивая перчатку от пыли. - Возможно, кто-то оказался на костре справедливо и перед смертью успел что-нибудь такое сказать. А может, все, что здесь совершилось - очередной случай из нашего неприглядного прошлого, и все до единого, погибшие здесь, de facto являются невинно убиенными. Что они говорили перед смертью, можно допустить безошибочно. Знаешь, что такое коллективное проклятье?

- Догадываюсь... Ты до сих пор полагаешь, что есть смысл обшаривать все дома?

- Надо, - вздохнул Курт, направляясь к двери. - Разумеется, я не думаю, что мы сумеем обыскать всё, но первый беглый взгляд кинуть надо; зато будем знать, откуда на нас не выскочит компания арбалетчиков или вот таких вот "кровавых шутов". И вообще, исследование местности перед тем, как лезть в потасовку, еще никому не повредило. Идем дальше.

- Я так понимаю из твоих слов, - не скоро заговорил Бруно, брезгливо обходя попавшийся по дороге одинокий столб, застывший напротив вот уже пятого осмотренного ими жилища, - что найти этого Бернхарда ты таким образом не надеешься. Верно?

- Верно. - Курт остановился, бросив взгляд влево, на ряды пустых безмолвных домов, и зашагал к крыльцу следующего. - Я не думаю, что он вот так сидит и ждет, пока мы войдем в дверь. Если он знает, что мы здесь - он сам выйдет, когда захочет, и раньше мы его не найдем.

- А если не знает?

- Тогда найдем, - отозвался он. - Но я бы не особенно надеялся на то, что мы застанем его врасплох.

- Иными словами, мы ходим по этой деревне, чтобы его на себя прикормить? - покривился подопечный, и Курт изобразил широкую улыбку, ободряюще хлопнув его по плечу:

- За что тебя всегда ценил? За догадливость...

- Ты слышал? - вдруг выронил тот негромко, схватив его за локоть и не дав пройти дальше.

Курт встал на месте, умолкнув и замерев, чувствуя, как по телу от макушки медленно начинает разбегаться студеная дрожь - шуршание пыли и песчинок под подошвами стихло вместе с их шагами, и до слуха успел докатиться до сих пор заглушаемый ими шепот.

- Ты слышал это? - все так же беззвучно повторил Бруно, с надеждой предположив: - Это ветер?

- Здесь нет ветра... Тихо, - одернул Курт, по-прежнему не сходя с места и вслушиваясь в сухой воздух вокруг.

Окрест царила тишина - как и прежде, не нарушаемая ничем, кроме их собственного дыхания и стука крови в висках.

- Померещилось, - неуверенно проговорил подопечный и вдруг подпрыгнул, точно укушенный змеей кот, когда рядом, словно за самой спиною, вновь рассыпался шепот с едва слышимыми, не различимыми словами.

Глава 22

- Это что за хрень?.. - прошептал Бруно, озираясь затравленно и напряженно; Курт бросил взгляд вокруг, видя лишь пустоту мертвых улиц и дворов за каменными низкими оградами. - Откуда это?..

- Ты вот это для чего у меня спрашиваешь? - недовольно отозвался он, сжав на прикладе вскинутого арбалета внезапно похолодевшие пальцы. - Всерьез полагаешь, что я смогу тебе ответить?

- Ветер?.. - снова шепнул помощник растерянно; он обернулся.

Чуть подрагивающая рука Бруно замерла, указуя в сторону, где вдоль улицы, перекатываясь едва видимыми клубами, точно февральская поземка, прошелестела пыль, гонимая неощутимым дуновением; Курт невольно сделал шаг назад, отступив от уже улегшегося сухого облачка, чувствуя кожей щек, как и четверть часа назад, лишь неподвижный воздух.

- Ветра здесь нет, - повторил Курт, четко выговаривая слова, и вздрогнул, когда серая поземка шелохнулась у ограды дома за спиной подопечного, всего в трех шагах, и все тот же шепот, летящий, казалось, со всех сторон, прозвучал вновь.

- Мне это не нравится, - заметил Бруно, попятившись; он покривился:

- А я, знаешь, в восторге...

- В любой другой ситуации я бы сказал "ноги в руки", однако ведь, не для того же мы сюда пришли... Что будем делать?

Ответа у Курта не было, как не осталось времени и придумать его - над головой, перекрывая все нарастающий, все ближе слышащийся шепот невидимых губ, пронесся, сокрушая и дробя воздух на части, удар колокола - низкий, долгий и словно бы соскальзывающий куда-то в сторону, как оступившийся канатоходец. Звук расползся вокруг, точно чернильное пятно по сухому льняному полотну, заполнив собою все, проникая в каждую щель, в каждый нерв, в душу...

- Что за... - начал подопечный, когда отголоски надтреснутого звона стали таять в зачерствелом воздухе, и осекся, поперхнувшись последним непроизнесенным словом.

Курт промолчал, продолжая стоять неподвижно, вслушиваясь до боли в ушах и чувствуя себя нестерпимо глупо с принятым наизготовку арбалетом, толку от которого совершенно явно не будет, что бы ни начиналось здесь, с чем бы ни довелось столкнуться. Минута прошла в тишине; звон уплыл за дома, разбившись на осколки и осыпавшись мелким песком, устлав улицу невидимым покрывалом...

- Церковь.

Собственный голос, когда Курт, наконец, заговорил, показался неуместным - слишком живой для этих мертвых улиц, слишком слышный среди неслышимого шепота, уже не смолкающего, уже летящего отовсюду, слишком заметный в этой пустоте, слишком чужой, точно голос вора, пробравшегося ночью в дом; и даже на миг показалось, что хозяева, проснувшись, заворочались в своих постелях, мало-помалу приходя в себя и пытаясь отыскать нарушителя взглядом...

- Туда? - едва шевеля губами уточнил Бруно, словно и тот тоже ощутил эту неловкость, смятение, порожденное звуками его голоса; он кивнул, разлепя губы с усилием, нехотя, никак не умея отогнать от мысленного взора то, как поднимаются и идут на поиски нарушителя, вторгшегося в их вечные владения, неведомые хозяева этого покинутого всеми места.

- Вон там колокольня; видишь? - шепотом уточнил Курт, и вокруг словно зашумел осиновый лес, перетирая дрожащие листья друг о друга, вторя шепоту шепотом; серая поземка взвилась под самыми ногами, наткнувшись на его сапоги, и он отскочил назад, пятясь от маленького, по колено, пыльного смерча, медленно опадающего на сухую покоробленную землю.

По улице, усыпанной этим прахом времени, хотелось устремиться бегом, чтобы уйти от рождающихся тут и там пылевых облачков, похожих на живые существа, присматривающиеся к пришельцам и выбирающие лишь момент, чтобы обступить со всех сторон, погребя под собою и причислив к лику бесплотных. Невнятное шевеление повсюду, уже не таимое, открытое, показное, заставляло сердце колотиться, срывая дыхание, и когда что-то столь же серое явилось на грани видимости, почти за спиною, Курт обернулся рывком, на миг оцепенев и перестав ощущать не только арбалет в пальцах, но и собственные руки, внезапно онемевшие. Подопечный замер рядом, столь же неподвижный и бледный, как мертвец, глядя на две фигуры у угла соседнего дома.

Их разделяло не более пятнадцати шагов, и видно было ясно, четко; глаза явственно различали каждую мелочь, но рассудок не принимал то, что видело око. Люди; это бессомненно были люди. Двое мужчин в свободной крестьянской одежде, недвижимые и безгласные. Словно тени. Тени, серые, как и все в этом мертвом месте. Словно Создатель, творя их, потерял или истратил уже все краски, что применял для украшения всего прочего мира, и осталось лишь то, чем создаются линии, очертания и их грани. Тень и полусвет. Черное и серое. Словно сухая пыль, устилающая эту сухую землю, и была приложена вместо нужных красок.

Formavit igitur Dominus Deus hominem de limo terrae, et inspiravit in faciem eius spiraculum vitae[26]...

Создал из праха. Из той мешанины пыли и пепла, что шепчет и перекатывается серой поземкой под ногами незваных пришельцев. Вот только дыхания жизни не было в этих блеклых выцветших лицах. Было - дыхание смерти. Веяние смерти. Дух смерти. Запах смерти. Этот запах узнавался тотчас, он угадался бы и средь тысячи других. Запах пепла. Запах сожженного дерева и - плоти, обращенной огнем во прах.

Хозяева этого обиталища смерти проснулись и вышли навстречу чужакам.

- Господи Иисусе, что это... - пробормотал чуть слышно Бруно, отступив на шаг назад; он не ответил, стоя на месте и не отводя глаз от улицы у угла дома напротив - не отводя глаз и силясь понять, когда они исчезли, те двое, которых он видел еще мгновение назад...

Или не видел?..

Но этот запах - знакомый до боли в желудке запах пепла - был, он остался, он не почудился...

- Ты это тоже видел? - уточнил Курт едва слышно, и под безмолвный кивок подопечного воздух разбился вновь, пронзенный тупым, как старое ржавое шило, звоном колокола - полутоном выше и полутенью гуще, словно невидимый канатоходец, споткнувшись, уже падал вниз, и толпа ахнула, явив в этом вздохе ужас, заглушенный восторгом и упоенным предощущением скорой смерти...

Он все еще плыл, фальшивый, как улыбка заимодавца, колеблющийся из стороны в сторону, словно ветер, которого здесь не было, носил этот звон вокруг, как сухой поздний лист, превращенный осенью в натянутую на зачерствелый скелет коричневую паутину; звон еще раскачивался вокруг пустой лодкой посреди моря, когда они возникли снова - уже ближе. В двух шагах. Они. Трое.

Он успел разглядеть все подробно, прежде чем палец сжался, сбросив тяжелый стальной снаряд; успел увидеть глаза, похожие на выжженный уголь, сплошь черные меж серыми неподвижными веками, успел расслышать тишину от сжатых губ - тишину вместо дыхания...

Болт вошел в тело одного из троих легко, пробив неподвижную грудь и устремившись дальше, выйдя из спины, почти не утратив ни скорости, ни прямизны полета; там, где сталь ударила в тело, словно сломалась сухая корка, какая запекается поверх пирога и которую можно снять тонкой хрустящей пластинкой, обнажив содержимое. Серое, снова серое, как сожженный прах; под осыпавшимися наземь черепками не было плоти, пусть мертвенной и сизой, какой угодно - был пепел, зола, искрошенная в мелкую пыль и теперь истекающая прочь, на землю, под ноги, свиваясь в тонкие облачка и возвращаясь обратно, в тело, покинутое ею, обрастая снова этой серой запекшейся корой...

- Черт... - проронил подопечный рвано и хрипло; и лишь сейчас Курт очнулся, отпрянув и попятившись, лишь теперь осознал, что остальные двое так и стояли, не шелохнувшись, не попытавшись напасть или помешать, словно желая показать чужакам, насколько беспомощен здесь любой пришелец со своим ничтожным оружием и насколько всевластны они, вьющиеся вокруг пылью и шепотом...

- Валим, - приказал он тихо, и Бруно с готовностью сорвался с места, метнувшись в противоположную сторону, в узкий проход меж оградами двух домов напротив.

Бежать, повернувшись к ним открытой спиной, было мерзко; мерзко было бежать и мерзко становилось при мысли о том, что сейчас происходит там - там, за спиной. Что творится там; кто творится там - творится из устилающих эту землю пепла и пыли?..

Пыль взмелась в стоячий воздух прямо у ног, заставив вновь отскочить назад, отшатнуться; пепельный смерч, скручиваясь в тугой жгут, поднимался медленно, вытягивая руки и голову, упираясь в землю ногами, расправляя смятое изношенное платье и распущенные волосы, разглаживая узкое женское лицо, прочерчивая сухую линию губ и - глаза, все те же черные, как беспроглядная пропасть, глаза...

До них был шаг, до этих глаз, один взгляд в которые словно перетряхнул целиком все его существо, пробудив от завороженного оцепенения; выдернув клинок левой рукой, Курт ударил, как смог в тесном проходе, наискось, разрубая едва поднявшееся тело поперек узкой, еще девической талии, кроша серую жесткую кожу в осколки, и добавил дугой арбалета, все еще зажатого в правой руке - снизу вверх, туда, где у человека должны быть ребра. Верхняя часть покореженного туловища перевесилась набок, разламываясь и падая наземь, осыпая ноги серой взвесью, и подопечный, уже почти бескровный, почти такой же серый, как и хозяева этих мертвых домов, едва слышно выдавил:

- Значит, их можно...

- Нельзя, - выдохнул Курт, глядя на вновь вздымающееся серое облако вокруг полурассыпавшихся останков; в самом его центре мелькнуло нечто, похожее на темное щупальце древнего чудовища, словно воздвигающее обратно стены разрушенного пришельцем вместилища, и Курт, не дожидаясь того, что может увидеть еще, все так же арбалетом ударил снова, выворачивая наизнанку недостроенное тело и рассыпая прах на землю. Под сапогом хрустнуло, когда он бросился вперед, прямо по этим обломкам; подопечный перепрыгнул копошащийся ком пыли, стараясь не задеть ненароком, и устремился следом, на ходу доставая оружие дрожащими, как у паралитика, руками и опасаясь обернуться.

- Куда? - сорванно бросил Бруно на бегу; он ухватился за попавшийся на пути обгорелый столб, тормозя, чтобы не упасть на повороте, не ответив и лишь вновь прибавив шагу.

Куда - он не мог ответить и сам себе, не понимая уже, что должен и что может сделать здесь и сейчас, имеет ли смысл попросту убежать прочь из этого места и возвратиться с помощью, которая прибудет вскоре (но недостаточно, недостаточно скоро!..), либо же по-прежнему держать путь к церкви, с чьей колокольни доносился этот опустошающий звон, и там - там наверняка будет решение всех вопросов... Но впрямь ли будет?..

Возникшего на его пути человека Курт успел увидеть в последний момент, почти врезавшись в тело, пахнущее холодным пеплом; серая сухая рука протянулась навстречу, и он саданул теперь уже сразу стальной дугой арбалета, крошащей эти тела куда лучше острого тонкого клинка. Подопечный, со свистом вдохнув сквозь зубы, ударил ногой по коленям того, что, перекрывая дорогу, вырос слева, и когда сломанные опоры, наполненные пылью вместо плоти, опрокинули наземь тело, нанес второй удар, разбивая в черепки голову.

- Вперед, - поторопил Курт, подтолкнув его в спину, и промчался вдоль каменной ограды, топча шевелящиеся куски и песчинки, стремящиеся восстать вновь.

"Вперед" получалось плохо; выходило лишь петлять меж домов и стен, перепрыгивая через сухой кустарник и опрокинутую хозяйственную утварь, всюду натыкаясь на почерневшие столбы и пытаясь увернуться от все чаще возникающих из ниоткуда рук, со все большим трудом отыскивая свободную дорогу. Мысли о том, куда именно, уже ушли - сейчас было важнее "откуда"; где теперь, в какой стороне колокольня, где выход из этой мертвой деревни, Курт сказать не мог и не мог приостановиться хотя бы на мгновение, чтобы осмотреться, перевести дыхание, хотя бы попытаться подумать о чем-то кроме того, как не споткнуться, позорно спасаясь бегством от трех малолетних девчонок, внезапно перекрывших проход из двора. Развернувшись и на бегу ухватив за рукав Бруно, он метнулся к ограде, швырнув подопечного вперед, и, опершись о камень, перебросил себя в соседний двор; у самого лица что-то зашипело, точно на раскаленные камни плеснула ледяная вода, и он отшатнулся, еще мгновение оторопело глядя на отощалую кошку, изогнувшую спину на кромке низкой стены. Подопечный приземлился рядом; кошка развернулась к нему, и Курт, очнувшись, со злостью вмазал прикладом, растерев по серому камню серую пыльную тушку и рванув дальше, к приоткрытой калитке со двора.

Бруно, сделав шаг, внезапно остановился, застыв и издав непонятный звук, похожий на кашель подавившейся костью собаки, глядя вниз; на земле, протягивая к его колену крохотные серые пальчики, возился ребенок, безотрывно и немигающе уставясь перед собою черными угольками неподвижных глаз. Тот стоял, не шевелясь и словно даже не дыша, и Курт, тихо ругнувшись, метнулся назад. Выцветшие пальцы коснулись колена подопечного; ткань штанины под крохотным кулачком внезапно потемнела, скручиваясь опаленными нитями, истлевая на глазах, и лишь тогда тот, наконец, встрепенулся, словно проснувшись, и, сжав губы, ударил ногой, отбросив разлетающееся в клочья маленькое тельце далеко прочь.

- Не тупи! - свирепо рявкнул Курт, ухватив его за локоть, и снова швырнул вперед, ускорив толчком в спину.

Тот лишь стиснул зубы сильнее, не ответив и даже не взглянув в его сторону, с видимым удовлетворением сорвав злость на высунувшейся из-за калитки голове низкорослого крестьянина; от летящей во все стороны пыли Бруно уже не пытался увернуться, лишь зажмурившись на миг, когда серое облако взметнулось поблизости от глаз. Калитка захлопнулась за спиной с сухим стуком, от которого Курт вздрогнул, обернувшись на бегу и никого не увидев; улица вокруг вообще была пуста - ни движения, ни тени...

Церковь с потемневшей от времени колокольней возвышалась всего в полусотне шагов впереди, напротив колодца в центре мертвой деревни, подле которого непостижимым образом расположились два обгорелых деревянных креста в полтора человеческих роста, и он на мгновение сбавил скорость, не зная, следует ли пытаться отделаться от неприятного чувства, что здесь что-то не так...

- Что-то тут не так, - на ходу выговорил подопечный, и Курт поморщился, вновь оглянувшись и едва не потеряв равновесия. - Почему никого вдруг?

Он не успел ответить, остолбенев, до боли сжав пальцы на бесполезном оружии в похолодевших вмиг руках - улица впереди была заполнена этими существами, некогда бывшими людьми; здесь были все, обоих полов и всех возрастов, молчаливые, бесцветные, десятки и десятки, медленно влачащиеся со всех сторон. Он снова не увидел, не смог понять, когда и как они возникли здесь, словно какая-то завеса внезапно спала с глаз, открыв их взгляду, до того пребывающих рядом, но незримых...

- Пиз...ц, - проронил Курт сдавленно.

- Добегались, - эхом отозвался подопечный, озираясь и вслед за ним медленно отступая к колодцу, у которого единственного оставался хоть крохотный клочок земли, свободный от неспешно бредущих серых тел.

В воздух, отдаваясь в каждом нерве, врезался третий удар церковного колокола, близкий и глубокий, как могила, по собравшейся впереди тусклой толпе точно бы прошла волна, темная рябь, и тишина вокруг стала полным беззвучием, лишь шуршали едва различимо не то их пепельные одежды, не то тела, соприкасающиеся друг с другом; они подступили, внезапно остановившись плотным кольцом всего в пяти шагах, не двигаясь более, словно вокруг застыли изваяния из потертого ветрами песчаника, впитывая в пыльные тела носящиеся окрест отзвуки последнего звона, все затихающего и будто растворяющегося вокруг и растворяющего все окружающее в себе...

- Что происходит? - растерянно пробормотал Бруно. - Почему они остановились?

- Спросим? - предложил он, едва шевеля губами, и, сделав шаг назад, уперся спиной в один из пахнущих углем деревянных крестов напротив безмолвной старой церкви.

Невнятная зыбь вновь прошла по пепельным телам впереди, и море голов раздалось, когда высокие двери церкви отворились, оглушительно грохнув старым рассохшимся деревом; ровный, словно выстроенный дотошным командиром на плацу, коридор пролег до тяжелых темных створ, позволяя увидеть человека в полном священническом облачении, медленно идущего навстречу незваным гостям. Он шел, словно земледелец по полю, преисполненному взращенных им колосьев, ласково касаясь тех, что оказывались подле ладоней, словно благословляя каждый и каждому отдавая частицу не ведомой прочим любви...

- Священник... - пораженно шепнул Бруно. - Священник - единственный, кто сумел удрать; помнишь?.. Сукин сын, сколько ж ему лет...

- Немало, - возвысив голос, ответил человек в сановном одеянии; до него оставалось еще шагов десять, и Курт был убежден, что услышать слова, сказанные подопечным, было попросту невозможно. - Немало, - повторил тот с улыбкой, приблизясь, - а посему я призвал бы вас проявить почтение к старшему, тем паче, что вы, как-никак, ворвались в чужой дом без дозволения с целями весьма явственными. Или же вы станете отпираться?

- А то, - согласился Курт, вскинув руку и сжав палец на спуске арбалета.

Этого нельзя было не сделать, невозможно было не попытаться, это должно было произойти - хотя бы для того, чтобы после не корить себя за бездействие, хотя он ни на что не надеялся и удивился лишь тому, как все случилось, когда на пути стрелы внезапно возникло что-то черное, похожее на живую змею густого дыма, на то мерзкое щупальце древнего чудища, что собирало разрушенные пепельные тела вновь; оно ударило в воздух почти лениво, и болт, беспомощно кувыркнувшись, упал в пыль, опрокинувшись и затихнув, точно сраженный на скаку конь.

- Глупо, майстер Гессе, - с безмятежной укоризной улыбнулся Бернхард, и он, пожалев, что отступить уже некуда, втиснулся спиной в обгорелое дерево креста, когда те же темные живые змеи возникли за спиною человека в священнических одеждах, расправляясь, точно крылья жуткого демона, биясь вокруг него, будто языки неведомого пламени, скрученного ветром в упругие жгуты, и в горле пересохло, когда под веками Курт увидел те же глаза - все те же черные, сплошь черные выжженные угли... - Очень глупо, - повторил тот уже без улыбки.

Земля ушла из-под ног внезапно, словно шагнул с обрыва в пропасть, но упасть не позволила незримая рука, вздернув вверх; тело с силой ударилось о дерево креста, и позвоночник, казалось, раздробился на мелкие частицы, в правом локте что-то хрустнуло, а в затылке вскипела резкая, острая боль, на мгновение оглушив и застлав глаза сверкающей пеленою. Ладони разжались, выронив и без того никчемное оружие, и раскинутые руки болезненно извернулись под весом тела каждой растянувшейся мышцей и каждым сухожилием; что-то жесткое и крепкое, как веревка, глубоко впилось в лодыжки и предплечья, прижимая к перекладинам и, казалось, стискиваясь все сильнее с каждым новым истекающим прочь мигом.

- Tollat crucem suam[27], - сквозь звон в ушах донесся снизу тихий, но поразительно отчетливо слышимый голос. - Haec dicit Dominus [28].

Он машинально, необдуманно встряхнул головой, чтобы разогнать цветные звезды в глазах, и зашипел, снова ударившись затылком; справа послышалось злобное рычание пополам с руганью, и лишь тогда он сумел полностью осознать, что и подопечный тоже растянут на старом обгорелом дереве, прихваченный дымчатыми щупальцами, похожими на засохшие плети погибшего винограда, бьющиеся в противоестественном, извращенном пульсе. Курт рванулся, не надеясь высвободиться, так же инстинктивно, и давящие тело мертвые плети сжались сильнее; Бруно рядом выругался снова, судорожно дернувшись, и он увидел, как ткань одежды его подопечного под живым вервием сморщилась, потемнела, просев и испустив в сухой воздух легкий дымок и запах жженого сукна. Он перевел взгляд на собственные руки, похолодев, когда увидел, как корежится и скручивается в месте соприкосновения с этой мерзостью кожа куртки.

- Не надо, - попросил Бернхард участливо. - Не пытайтесь освободиться - любое движение только сделает хуже. Отнеситесь к своей участи спокойно, как подобает ex officio[29] вам обоим, и вам не доведется испытывать лишних страданий прежде должного времени. Но, разумеется, выбор за вами - quoniam sicut abundant passiones Christi in nobis ita et per Christum abundat consolatio nostra[30].

- Что за чушь ты там несешь... - выдавил Курт, собирая все силы для того, чтобы не думать о перевивших его опаляющих щупальцах и о том, каково подопечному, не защищенному от них толстой кожей. - Каким боком Христос при этой пакости...

- Videntes non vident et audientes non audiunt neque intellegunt[31], - снисходительно вздохнул тот, возведя к серому небу беспросветную черноту глаз. - Неужто вы не помните, майстер Гессе, что сказано у Экклезиаста? Еt laudavi magis mortuos quam viventes[32]...

- ... propter hoc maledictio vorabit terram et peccabunt habitatores eius ideoque insanient cultores eius et relinquentur homines pauci[33], сказал бы я, коли уж ты такой охотник до цитат, - отозвался Курт, чувствуя, как все более вытягиваются вывернутые мышцы рук, начиная простреливать болью в лопатки.

- Вы полагаете наказанием то, что совершили ваши братья почти девяноста лет назад? - уточнил Бернхард снисходительно. - Это не кара для моей паствы, но освобождение и возвышение - ибо еще до того, как был брошен первый факел под ноги первого из моих чад - каждый, все, как было сказано, ipsi in nobis ipsis responsum mortis habuimus ut non simus fidentes in nobis sed in Deo qui suscitat mortuos[34], майстер Гессе. И propter quod dicit surge qui dormis et exsurge a mortuis et inluminabit tibi Christus[35]!

- Более идиотской ереси еще не было, - болезненно прошипел Бруно рядом. - Чертов безумец; ты что - впрямь уверен, что вот эта дрянь, что торчит у тебя из спины - ангельские крылышки?

- Везет нам в этом деле на чокнутых, - стараясь не шевелиться, напряженно выговорил Курт, невероятным усилием воли сумев родить подобие улыбки. - И все как один заморочены на Священном Писании; лишнее доказательство тому, что Конгрегация не напрасно запретила изучать оное самостоятельно. Вот к чему это приводит.

- Храбритесь, - отметил Бернхард с одобрением, неспешно кивнув. - Это хорошо. Я не ошибся в вас - в вас обоих. Лишь майстер Ланц меня разочаровал, но, впрочем, на него у меня особенной надежды и не было... Но - отчего ж ересь? "quid incredibile iudicatur apud vos si Deus mortuos suscitat[36]", майстер инквизитор?

- Я - не инквизитор, - фыркнул Бруно; тот вздохнул:

- Ну, не скромничайте... Итак, consepulti enim sumus cum illo per baptismum in mortem ut quomodo surrexit Christus a mortuis per gloriam Patris ita et nos in novitate vitae ambulemus[37]; вот вам ответ.

- Сомневаюсь, что Иисус имел в виду этих пыльных кадавров, говоря об обновленном человеке, - уточнил Курт. - Смею допустить, что и святой Павел разумел нечто иное. А что до тебе подобных, то в Притчах сказано четко: "Vir qui erraverit a via doctrinae in coetu gigantum commorabitur[38]". Приметы же того, что дорога твоего разума разминулась с тобою давным-давно - налицо.

- А это занятно... - тихо проронил Бернхард, и темные щупальца за его спиною на мгновение перестали биться, замерев, точно задумавшись вместе с чародеем; слова человека у подножия обгорелых крестов явно не были ответом его словам, а лишь откликом на что-то, чего он не видит и не слышит, но что совершилось мгновение назад. - Весьма занятно...

Несколько серых фигур у края толпы, неслышно шелохнувшись, внезапно опали, осыпавшись пылью под ноги своих собратьев, и тихой быстрой поземкой унеслись прочь, вскоре исчезнув за поворотом каменной ограды одного из домов. Курт поджался, вновь попытавшись выбиться из объятий, прижимающих его к перекладинам, и едва не застонал от боли в руках и шее, ударившей в голову яркой ослепляющей молнией.

- Ну, не надо же, - снова попросил Бернхард. - У вас большой опыт в подобного рода делах, посему прошу вас понять; вы сами частенько говорили эти слова, теперь вдумайтесь в них и вы. Просто осознайте, что любая попытка - бессмысленна. Смиритесь. Humiliamini in conspectu Domini, майстер Гессе, et exaltabit vos[39].

- Увольте... - процедил Курт тихо, зажмурясь и пережидая, пока остатки режущей боли вновь равномерно разойдутся по плечам. - Без такого величия я уж как-нибудь обойдусь.

- А если все так красиво, - криво усмехнулся подопечный, - отчего ж ты сам не разделил со своей паствой их участь? Возвеличился бы к жизни вечной вместе со всеми.

- Невзирая на то, что вы не предполагали услышать от меня ответа, - отозвался чародей ровно, - и вопрос свой задали лишь только для того, чтобы поглумиться надо мною и учением, что я несу, я отвечу вам. Я носитель Его благодати, хранитель Его воли; haec est autem voluntas eius qui misit me Patris ut omne quod dedit mihi non perdam ex eo sed resuscitem illum[40]. Таково учение Господа. Учение не может жить в людях без того, кто носит его. Учение должно множиться, должно жить среди людей, должно идти к людям; люди же способны услышать лишь того, кто такой же, как сами они. Я не из страха перед гибелью оставил эти места, как вы намекаете, но лишь из необходимости сохранить путь, по которому идет слово Господне. Я должен хранить эту бренную оболочку, потому что она - мой посох, мое пастырское облачение в человечьем стаде, и Господь, как вы видите, в своей милости даровал оной оболочке долгое существование, чтобы мое служение не прервалось.

- В жизни не слышал столь шикарного бреда, - не сдержав бессильной злости в голосе, выговорил Курт. - И этот вздор приняли твои прихожане? Скажи, что Конгрегация сожгла их ни за что, не дай мне разочароваться окончательно в разумности рода людского.

- Увы, не все сумели принять в свою душу истинное слово Господне; но к жизни в Господе возродились все. Каждый, обращенный во прах, обновленный очищающим пламенем - вы видите их здесь, майстер Гессе. Они здесь, все, от мала до стара. Многие из них не умели отыскать в себе довольно веры и смелости, чтобы пройти последний шаг, и мне пришлось призывать ваших собратьев, майстер Гессе, дабы их руками ввести мою паству в мир вечной жизни Христовой.

- Вот тварь... - прошипел Бруно; забывшись, рванулся снова и закусил губы, когда серые щупальца зашипели, прожигая ткань одежды и опаляя кожу. - Помешались на сборе душ; на одной перекладине бы тебя вместе с Крюгером...

- Не ставьте на одну доску служителя Господня, - возразил тот оскорбленно, - и несчастного помешанного.

- Этот помешанный, - мстительно возразил Курт, - хотя бы сохранил себя самого. До тебя хоть доходит, что ты - уже не ты? Что ты лишь вместилище - это ты понимаешь?

- Вы полагали раскрыть мне глаза, майстер Гессе? - снова улыбнулся Бернхард. - Разумеется, я понимаю, кто я есть и что я такое. Но ведь и все мы - лишь вместилище. In magna autem domo non solum sunt vasa aurea et argentea sed et lignea et fictilia et quaedam quidem in honorem quaedam autem in contumeliam si quis ergo emundaverit se ab istis erit vas in honorem sanctificatum et utile Domino ad omne opus bonum paratum[41]. Я - и есть такой сосуд.

- Завидная память, - отметил подопечный с болезненной ухмылкой.

- Я проводник силы Господней, - продолжил чародей, бросив на Бруно укоряющий взор. - Врата произволения его. Abneget semet ipsum[42], сказал Господь...

- ... и возлюби щупальца, - докончил Курт.

- Abneget semet ipsum, - повторил Бернхард строго, - а также - qui enim voluerit animam suam salvam facere perdet illam nam qui perdiderit animam suam propter me salvam faciet illam[43].

- Сам себе поражаюсь, - отозвался он, пытаясь забыть о все более тянущихся сухожилиях и разгорающейся все сильнее боли в перекрученном теле, - сам не ожидал, что скажу это кому-то вроде тебя, но - мне искренне тебя жаль. Наверняка когда-то ты в самом деле пытался найти истину и путь.

- Истина перед вами, майстер Гессе, - возразил чародей, широким жестом обведя застывших вокруг безгласных призраков. - Истина должна была осмыслиться вами давно, вами скорее, нежели кем другим; ведь вы, проводя грешников через очищение к милости Его, сами пребываете на пути Господа, вы сами видите волю Его - etenim Deus noster ignis consumens est[44]. Ignis Natura Renovatur Integra[45], майстер инквизитор; именно этот смысл несет надпись на Распятии, кою все мы видим ежедневно перед собою[46], и если что удивляет меня, так это то, что Инквизиция не сумела первой познать столь явного Слова Господнего.

- О, да, - согласился Курт, - это было бы весьма уместно. Не сообразили, тут ты прав - жаль. Потеряна уйма отличных тем для проповедей перед исполнением приговоров.

- Напрасно вы смеетесь, майстер Гессе, - качнул головой Бернхард. - Впрочем, вы лишь дитя - неразумное и прямодушное. Это даже неплохо... Подумайте сами, вспомните слова о сошествии в адские глубины Господа нашего; для чего Он низошел в геенну?

- Дай догадаюсь, - вмешался Бруно насмешливо. - Чтобы очиститься и обновиться.

- И вы зря насмехаетесь, - серьезно ответил чародей. - Именно для того, чтобы провести через очищающее пламя порочную природу человеческую (ибо Иисус, Господь наш, в равной мере был и человеком, как и Богом), истлеть для греховной сущности и возродиться для жизни вечной. Et omne quod potest transire per flammas igne purgabitur[47], вспомните это! И лишь тогда, лишь по прошествии чрез пламя - Он смог воскреснуть!

- Вот это да, - с неподдельным восхищением отметил Курт. - Чего только не порождает человеческий разум; я слышал многое, видел разное, но эта - всем ересям ересь. Несомненно заслуживающая того, чтобы ее провозвестник попытался повторить сей великий подвиг Господа.

- Когда придет мне время оставить мое пастырское служение - разумеется, я последую за своими духовными чадами, приобщась к жизни во Христе, и я взойду к возрождающему пламени добровольно, с радостью и возвышенным сердцем.

- Не малефик, а мечта, - отозвался Курт кисло. - Побольше б таких.

- Будут, - пообещал Бернхард торжественно. - Будет больше, будет много тех, кто услышит и примет Слово, кто ступит на путь спасения, ибо я вижу, что грядет решающий день, Господь говорит мне, что он близок, и посему я возвышу голос и умножу свои усилия! Incaluit cor meum in medio mei in meditatione mea incensus sum igni locutus sum lingua mea! Deleth adhesit pulveri anima mea vivifica me juxta verbum tuum! Amen amen dico vobis quia venit hora et nunc est quando mortui audient vocem Filii Dei et qui audierint vivent![48]

- Amen еще раз, - проговорил Курт негромко, чувствуя, что разум мало-помалу начинает отступать от четкого осознания реальности; происходящее, видимое и слышимое все более походило на сон или горячечный бред - и вид этих окаменелых в тишине нелюдей, и слова этого получеловека, и собственное положение, эта бессмысленная и кощунственная пародия, замышленная неведомо для чего очевидно сумасшедшим чародеем. - Amen и - erue Domine[49]. Полагаю, со мной согласятся многие, если я скажу, что вид земли, наводненной кадаврами, мало соотносится с понятием благодати Христовой.

- Вы смотрите на внешнее, видите глазами человеческими и разумом человеческим, греховным и неочищенным, отчего не способны понять мудрость Того, Кто выше человеческого, ибо - quod stultum est Dei, sapientius est hominibus[50]. Таким, как вы, майстер Гессе, сказано было - "sed dicet aliquis quomodo resurgunt mortui quali autem corpore veniunt, insipiens tu quod seminas non vivificatur nisi prius moriatur, et quod seminas non corpus quod futurum est seminas sed nudum granum ut puta tritici aut alicuius ceterorum, Deus autem dat illi corpus sicut voluit et unicuique seminum proprium corpus, non omnis caro eadem caro[51]"!

- Вот только эта плоть - вовсе не плоть, - ожесточенно возразил Бруно. - Это мерзость пред лицом Господа, поношение всяческой мысли о созданной Им природе. Это твои измышления - твои и этой дряни, что правит тобой, но с замыслом Создателя ваши уродцы не имеют ничего общего!

- Вам обоим мало того, что вы уже слышали? - и в самом деле возвысил голос чародей. - Словами самого Господа я говорил к вам - и вы остались глухи? Вспомните же, как говорил сам Христос! "Ignem veni mittere in terram et quid volo si accendatur. Baptisma autem habeo baptizari et quomodo coartor usque dum perficiatur[52]". "Ipse vos baptizabit in Spiritu Sancto et igni[53]" - так сказал о Нем Креститель!

- Вызвать бы обоих в Друденхаус, - заметил Курт. - Для беседы. Чтоб за словами следили.

- Пламя, очищающее грехи людские, - продолжал Бернхард напористо, - новое крещение, Дух Господень, огонь - вот о чем говорил Господь, вот что должны были услышать имеющие слух!

- Знакомые речи, - выговорил он хмуро. - Знакомое безумство. Я уже слышал подобное. Вот только Каспару хватило ума осознать и откровенности признать свою языческую сущность, и он не прикрывался словами из Писаний.

- Вам и того мало? Et apparuerunt illis dispertitae linguae tamquam ignis seditque supra singulos eorum et repleti sunt omnes Spiritu Sancto[54] - так сказано о святых апостолах, и куда вам яснее указания?

- Господи... - выдохнул Курт обессилено, ощутив вдруг смертельную усталость; вытянувшееся тело болело от макушки до самой последней жилки в ногах, руки в плечах, казалось, вот-вот переломятся, точно сухие ветви, а правый локоть словно кипел в наполненном маслом котле; наверняка вывих... - Сам не понимаю, к чему я с тобой спорю. Это не имеет смысла - ты не слышишь не только меня, но и собственного разума, если вообще его отголоски еще остались в тебе. И не понимаю, чего ради споришь с нами ты. Мы, сжигая твоих приятелей, читаем нравоучения, чтобы народ услышал - пускай задумаются; но твои мертвецы и на это не способны, ни думать, ни говорить. Так для чего это делаешь ты? Для кого? Нам обоим конец; не все ли тебе равно, что мы думаем о тебе?

- Именно потому, майстер Гессе, - сбавил голос Бернхард. - И вы не правы; если вы прислушаетесь, вы услышите, как они говорят с вами - если вы позволите себе услышать. Если перестанете отталкивать от себя истину, которая готова открыться вам... - он умолк на миг, и Курт зажмурился, чтобы не слышать бессловесного шепота, не смолкающего ни на миг во все время их беседы и вдруг зазвучавшего громче, настойчивее, внятнее. - Ведь вы слышите, верно?.. Вы услышите их мысли, если позволите себе принять Слово.

- Какого черта... - вдруг проронил Бруно со смесью ожесточения, растерянности и испуга, и Курт вскинул голову, глядя туда, куда был устремлен взгляд подопечного - на хорошо различимую с высоты обгорелых перекладин невысокую фигуру человека, медленно движущуюся к двум крестам напротив распахнутых дверей церкви.

Это был человек, настоящий человек - он шел в окружении серых фигур, не глядя на своих провожатых, не замедляя шага и не делая попыток бежать; издалека пришелец казался точной копией стоящего у подножия крестов человека, так же облаченный в священнические одежды, и еще до того, как стало возможным различить лицо, Курт понял, что отец Юрген не внял совету держаться от мертвой деревни подальше.

- О, Господи... - повторил он, невольно рванувшись, и дымчатые плети сжались, едва не раздирая мышцы. - Хоть этого оставь в покое, скотина! - прикрикнул он зло, плохо видя благостно-возвышенное лицо внизу из-за пронзающей голову боли. - Старый дурак сам не знал, куда поперся, отпусти его! Он не опасен, о тебе ничего не знает, какой тебе толк в его смерти!

- Вы так ничего и не поняли, - вздохнул Бернхард с ненаигранным сожалением. - Вы по-прежнему полагаете, что я просто желаю избавиться от вас, как банальный преступник?

- "Устранить следователя, обладающего устойчивостью к воздействиям на разум и чрезмерной догадливостью" - это, по-твоему, означает что-то иное?.. Отпусти старика, он даже не скажет, что и где видел, если еще немного припугнуть!

- Я ожидал троих, - ответил чародей с улыбкой. - Майстер Ланц не дошел, и хотя я не возлагал на его появление слишком больших надежд - его место пустует. Священник, служитель Господа - кто лучше смог бы заменить его? Посему - да, майстер Гессе, вы правы, он сам не знал, куда идет и зачем, это Господь привел его сюда.

- Что ты еще замыслил, больной ублюдок? - выдавил подопечный осипло; призрачно-серые щупальца, пропалив полотно одежды под собою, при последней попытке вырваться втиснулись в тело, и на то, как краснеет под ними обожженная кожа, Курт старался не смотреть, начиная ощущать мнимую боль в кистях при виде широких красных полос. - Какую еще гнусность желает выкинуть твой воображаемый Бог?

- Я не держу зла ни за те слова, что вы прилагаете ко мне, ни даже за те, каковыми вы оскорбляете Господа - ибо вы воистину не ведаете, ни что говорите, ни что делаете. Вы всё вскоре поймете сами. Я пытался подготовить вашу душу и ваш разум, дабы вы приняли грядущее должным образом, зная и понимая; вот вам ответ, майстер Гессе, для чего и для кого я говорил столь долго и настоятельно. Я желал, чтобы ваши глаза открылись перед встречей с Господом...

- Глаза, - не удержался Курт, хотя говорить было уже трудно из-за давящих на горло сухожилий, - что характерно, перед встречей с Ним обыкновенно закрываются.

- А вот святой отец настроен более серьезно, - заметил Бернхард, отвернувшись от них и поворотясь к священнику, уже шагнувшему в коридор из пепельных тел; лицо отца Юргена было мало отличимо по цвету от лиц окружавших его - такое же серое, только глаза горели не черным углем, а смешением запредельного ужаса пополам с упрямой решимостью. - И не похоже на то, что он стал бы молчать об увиденном, согласись я отпустить его... Ведь и вы - не надеялись, что выйдете живым отсюда, святой отец? - уточнил он, когда тот остановился в нескольких шагах.

- Разумеется, нет, - тихо отозвался отец Юрген, не глядя на своих конвоиров и на скопище мертвого праха вокруг, смотрящего на него сотнями черных прорех вместо глаз, и Курт, не сдержавшись, прошипел:

- Тогда какая нелегкая вас сюда принесла?! Сказано же было - сидеть на месте! Для чего вы сюда притащились - подохнуть с нами заодно?!

- Bonus pastor animam suam dat pro ovibus[55], брат Игнациус, - все так же чуть слышно произнес тот, и Курт застонал, зажмурившись.

- О, Бог ты мой, - выдавил он тоскливо, - пастырей расплодилось - плюнуть некуда... Вы нам не духовник, вы в Конгрегации не служите, и это - не ваше собачье дело!..

- Это его дело, - одобрительно возразил Бернхард, глядя на пришельца с братской нежностью. - Quia ipse est Deus noster et nos populus pascuae eius et grex manus eius[56]; и для истинного пастыря не имеет значения, к какому двору принадлежат овцы, нуждающиеся в попечительстве.

- Грех лежит на душе всего нашего рода, - по-прежнему не глядя вокруг и не повышая голоса, сказал отец Юрген, подняв глаза к возвышающимся над ним почернелым крестам. - Iniquitas patrum in filiis ac nepotibus in tertiam et quartam progeniem[57], так сказано. Мой дед пренебрег священническим долгом, участвовал в грехе и покрыл грех, попустил злодейству; я не могу повторить его путь и тем умножить зло в людском мире и грех в нашем семействе. Готовясь переступить порог жизни, я не хочу думать, как он, о том, что за мною остался неразрешенный грех, и моей душе есть чего стыдиться, кроме провинностей молодости и неразумия.

- Вы совершили глупость, святой отец, - проронил Бруно негромко, и тот тихо улыбнулся, коротко качнув головой:

- Нет, я внял слову Господа. А Господь сказал, что я должен исполнить пастырский долг, каким бы тяжким он ни оказался.

- Господи, - не сдержался Курт, - да вы оба не в себе; обоих в соседние кельи в доме призрения для умалишенных...

- Nos stulti propter Christum vos autem[58], - откликнулся Бернхард, и серые щупальца за его спиною упоенно содрогнулись. - Animalis autem homo non percipit ea quae sunt Spiritus Dei stultitia est enim illi et non potest intellegere quia spiritaliter examinatur[59]; это в полной мере о вас, майстер Гессе. Ваша душа тверда, однако дух ваш - вдали от Господа, ибо разум мешает принимать должное. Святой отец не обременен разумными догмами, его направило чувство, чувство нераздельности со Христом, и пусть он не постигнул еще истины в полной мере, он близок к ней, ближе, чем вы.

- Тu autem, Domine, ne longe fias fortitudo mea in auxilium meum festina[60]... - скорее по движению губ, нежели по услышанным словам, разобрал Курт, и его внезапная злость уступила место горечи; отец Юрген, к сожалению, был в полном рассудке, понимая, что и кто окружает его, и удивительным как раз и был тот факт, что старик все еще не утратил разума либо не лишился сознания. Единственной бедой святого отца была его вера, занимающая в этом рассудке не в меру много места, и слишком твердая убежденность в нужности и даже необходимости своей жертвы...

- Кончай этот балаган, Бернхард, - вздохнул он обессилено. - В одном ты прав - за пределы разумного это вышло уже давно; если ты не ставил себе цели довести присутствующих до сумасшествия - давай, не тяни. Quod facis, fac citius[61], что бы там ни взбрело тебе в голову.

- И вы правы, майстер Гессе, - согласился чародей охотно. - Не следует продолжать нашу беседу; все, что возможно было, я высказал, и большего добавить не могу - многократно повторенная, истина не откроется вам прежде, нежели вы будете готовы. Готовы же вы будете, как я вижу, лишь узрев ее собственными глазами, ощутив ее, войдя в нее.

- В истину входить пока не доводилось, - заметил Курт, не сумев, однако, найти сил на усмешку. - Должно быть, занимательно.

- Мне следовало бы призвать вас к серьезности, майстер Гессе, - качнул головой Бернхард, - однако вы и сами осознаете значимость момента, когда он настанет.

Он умолк, на миг прикрыв веками черные угли глаз, и шепот вокруг встрепенулся, прокатившись волною, словно передавая или обсуждая какое-то неслышимое указание, как толпа, собравшаяся на площади в день праздника, оживившись, переговаривается при виде долгожданного предмета ожиданий, будь то святые мощи или ведомый к помосту приговоренный. Дальние ряды шелохнулись; волна, теперь зримая, пошла вспять, к двум крестам у колодца, и сердце, до того колотящееся, как умирающий воробей, вдруг встало, обратившись в лед и провалившись в пустоту.

Серые руки передавали друг другу опрятные, точно сплетенные для торга, вязанки тонких сухих хворостин и столь же аккуратно заготовленные ровные полешки - их принимали в ладони, словно спящего младенца, неторопливо и внимательно, и бережно отдавали в подставленные руки соседей. Прикосновение пепельных пальцев не оставляло опаленных следов, но сейчас Курт был далек от желания гадать, почему.

Он пытался дышать. Он пытался заставить слух разобрать, что говорит человек внизу - сейчас он не понимал даже, который из двух. Сейчас он не чувствовал рук; даже затекшие, до сих пор они все равно ощущались хотя бы болью в плечах. Сейчас он не чувствовал тела вообще, лишь холод, в этом сухом колючем воздухе сковавший его внезапно и мертво. Сейчас не было мыслей там, где когда-то они обитали; единственное, что осталось вместо всего его существа - это паника, беспредельный, исступленный, неистовый страх.

- Господь, - наконец, пробился к его слуху торжественный голос, - оказывает вам высокую честь и великую милость, принимая сегодня в число избранных своих.

Запах пепла, к которому уже притерпелся, который перестал замечать, вдруг снова стал различим явственно и четко до боли, до тошноты, до гадкой, омерзительной дрожи в каждой частице окаменевшего тела, а взгляд прикипел к подножию креста, у которого уже выросла горка хвороста и поленьев.

"Не может быть" - прорвалась, наконец, одна-единственная мысль сквозь темное, глухое безмыслие. Не может быть, чтобы - снова...

Попытка вырваться из оплетающих тело щупальцев была бессмысленной, безнадежной, судорожной, и когда крепкие плети стиснулись, вжимая сухожилия и мышцы в кость, обжигая сквозь толстую кожу одежды, на волю пробился болезненно-отчаянный стон, прорываясь сквозь стиснутые зубы. Что-то зло проговорил подопечный, но слов он не разобрал, полагая все силы на то, чтобы не позволить себе вскрикнуть, заглушая возвратившееся дыхание, чтобы не взвыть от безысходного, рвущего душу ужаса, не выкрикнуть одно-единственное слово из человечьего языка, оставшееся сейчас в памяти, в чувствах, в теле, как заноза. Нет.

Нет. Нет...

Не может быть...

- Ваше место там, святой отец.

То, что вернулась способность осознавать происходящее, слышать и слушать, видеть и понимать, сводило с ума; это странное и устрашающее себя самого раздвоение позволяло видеть, как Бернхард широко повел рукой, указывая на распахнутые двери церкви, как отец Юрген медленно кивнул, распрямившись и посерев еще больше.

- Сum transieris per aquas tecum ero et flumina non operient te, cum ambulaveris in igne non conbureris et flamma non ardebit in te[62]... - по-прежнему одними губами шепнул священник, подняв взгляд к двум крестам и улыбнувшись подрагивающими губами. - Dominus qui ductor vester est ipse erit tecum non dimittet nec derelinquet te noli timere nec paveas[63]... Крепитесь, братья. Я буду молиться о вас.

- Сукин сын! - рявкнул Бруно, и Бернхард, не ответив, отвернулся к распахнутым церковным вратам, вновь указав священнику путь мановением руки:

- Вы пойдете сами, святой отец?

Не может быть, нет...

Нет, нет, нет...

- Разумеется, - все с той же дрожащей улыбкой откликнулся тот, и коридор из серых тел раздался вширь, когда невысокая фигура отца Юргена двинулась прочь, сквозь них, в пустое нутро старой церкви...

Нет, нет...

- Я знаю, что вам страшно, майстер Гессе.

Нет! - закричал кто-то внутри, в голове, в мыслях, заглушая бешеный стук крови в висках, заглушая мертвый шепот, собственные мысли, себя самого...

- Мне известно о вашей слабости, и я искренне опечален тем, что это судьбоносное для вас событие будет омрачено столь неприятными минутами, но вы поймете сами: то, что вы обретете в итоге, того стоит.

Этот голос убивал, втаптывал в пыль, сострадающий, снисходительный, соболезнующий, в ответ этим словам хотелось, надо было сказать что-то, высказать все то, что вертелось на языке у второй его половины, у той, что не цепенела от ужаса, не сжималась в комок, но сил хватало лишь на то, чтобы не издавать ни звука и не биться в призрачных путах, как кричали и бились все те, кого доводилось видеть прежде - так же, кого ожидало - то же самое...

- Еxaudi me, Domine, exaudi me.[64]

Сил едва хватало на молчание и неподвижность; или же просто ужас сковал тело и пережал горло?..

Нет, не может быть, нет...

Распахнутые двери церкви позволяли видеть, как такие же живые веревки опутывают щуплого священника, притиснутого к Распятию над алтарем - невиданное, дикое кощунство...

- Hodie ostende quia tu es Deus, et ego servus tuus, et iuxta praeceptum tuum feci omnia verba haec![65]

Голос торжественный, голос торжествующий, почти и не человеческий, словно сонм невидимых голосов вторит каждому слову, звуку, вбивая их, как гвозди...

Размаха рук чародея хватило на то, чтобы касаться сложенного у обоих подножий сухого дерева, и когда тонкие хворостины под окутанной серыми щупальцами ладонью задымились, когда подернулись крохотными, едва видными пламенными лоскутами, остановившееся сердце вновь забилось - втрое неистовей, исступленно, яростно, словно желая пробить ребра и разорваться в клочья, и пусть хотя бы так избавить от медленной, страшной гибели...

Нет, нет, нет...

Ладони убрались, оставив хворост медленно разгораться - медленно, невообразимо, неправдоподобно медленно, неспешно, нехотя, и та, вторая половина, способная видеть и слышать, способная различать, что происходит вокруг, отметила уже без малейшего удивления, что к разверстым дверям церкви, к алтарю Бернхард не шел - плыл, скользил, несомый своим серым призраком...

Нет...

Они остались стоять напротив - все такие же недвижные, только головы приподнялись, направив взгляды черных глаз на двух людей перед ними...

Тонкая дымная змейка доползла до лица, проникая в легкие, осторожно пощипывая глаза, и огненных бабочек под ногами стало чуть больше...

Огонь, майстер инквизитор, это самая мощная сила на земле. В нем есть что-то от бога; может, он и сам бог, снизошедший к нам... Огонь забирает жертву зримо... Он живой, как и положено богу... Он никому не служит, с одинаковой беспощадностью и милосердием принимая всех - праведных, грешников, врагов и друзей, человека и бессловесную тварь...

Это невозможно забыть, и эти слова, и укрытые огнем стены вокруг - все то, что долго виделось ночами, что взбрасывало с постели в холодном поту, пробуждая невозможное облегчение, когда приходило осознание того, что все сон, все - лишь видение, морок; предчувствием или просто страхом была мысль о том, что однажды проснуться не удастся?..

- Эй.

Жарко, уже жарко; или это просто предощущение уже хорошо знакомой боли и пламени?..

Смерть пахнет огнем... Огнем и пеплом...

Нет...

- Эй!

И как медленно...

- Курт!

Этот голос никогда не произносил этого имени; от него ни разу не было услышано даже "Гессе", лишь глумливое "твое инквизиторство", и та, вторая половина, что была способна двигаться и думать, повернула голову, направив удивленный взгляд на человека рядом...

- И что? - выговорил Бруно, удерживая на губах неискреннюю, трясущуюся усмешку, злую и издевательскую. - Готов повторить свои пафосные речи теперь? "Я должен, обязан и все такое"?.. Все еще готов умереть за свое служение, или теперь кое на что смотришь иначе?

Говорилось что-то неправильное, ненужное, и надо было возразить чему-то, как и минуту назад, когда стоящий у подножия креста человек сострадал его страху, но первая половина его существа по-прежнему не видела и не слышала ни себя, ни мира вокруг, ничего, кроме оживающего под ногами пламени...

- Полагаю, знай ты, чем все может кончиться, сюда бы так не рвался и говорил бы по-другому. Скажешь теперь, что для того тебя и растили? Что за родную Конгрегацию - в огонь и воду? Давай откровенно - плевал ты и на свою службу, и на Конгрегацию, и на всю эту белиберду, что мне проповедовал. Хоть в этом - наберись смелости признаться, не желаю подыхать рядом с трусом!

- Да пошел ты...

От того, что вторая его часть, видящая и слышащая, сумела заговорить, перетряхнулось что-то внутри, что-то еще поселилось рядом с ужасом и холодом, что-то, что позволило дышать, говорить, думать...

- Уже лучше, - отметил подопечный устало. - Заговорил; это неплохо...

Они не уживались вместе, те двое, что составляли его одного, разрывая разум так же, как скоро, спустя минуты, будет разрывать тело огненный бог...

- Нет...

Это все-таки вырвалось вслух, и новая попытка освободиться совершилась сама собою, как сама по себе вздрагивает рука, наткнувшаяся на иглу в одежде, так же бездумно и конвульсивно...

- Курт!

Вспышка паники миновала столь же внезапно, не угаснув совершенно, но отступив, затаившись, утихнув...

- Смотреть на меня!

Это прозвучало, как приказ, отчетливо, чеканно, властно, и глаза поднялись сами собою прежде, чем сумел что-то осмыслить разум...

- Смотри на меня, - повторил Бруно уже тише. - Не смотри вниз. На меня. И слушай. Нам крышка. Это факт. Мне очень хочется тебе посочувствовать, вот только я в том же положении. А вон там - чахлый старикашка, который держится, как спартанский солдафон. Нас здесь трое, помнишь? Отвлекись от себя, любимого, хоть на минуту и собери мозги в кучу. Не вздумай впасть в истерику, я сгорю со стыда раньше, чем задумал этот извращенец; прежде, чем начать вопить и дергаться, подумай, какими словами он будет расписывать это своим приятелям-извращенцам. Или тебе хочется запомниться ему трусливым слабаком? Я - еще могу позволить себе паниковать. А вы, майстер инквизитор Гессе, на это не имеете права.

Sunt molles in calamitate mortalium animi[66]...

И это - это тоже не забудется никогда, это перевешивает все остальное, это острое, яростное нежелание вновь пережить то чувство, когда сам себя поверг в грязь перед противником, опозоренного и запятнанного малодушием; и пусть теперь уже не будет шанса вспомнить об этом самому, о каждом вскрике и каждом слове будет помнить этот сумасшедший служитель...

"Теперь они будут думать, что следователя Конгрегации испугать можно"...

Это было, это уже было - уже клялся самому себе, что никогда больше, ни словом, ни звуком не даст повода презрительно усмехнуться себе в лицо, это уже было - сжигающее изнутри сильнее, чем огонь вокруг, ощущение собственной ничтожности и презрения к самому себе...

- Хреновый был бы из тебя инквизитор, Бруно, - слова складывались с трудом, каждый звук рождался с усилием, словно он был немым с рождения, каким-то чудом обретшим вдруг способность говорить; вкус нагретого воздуха оседал на языке, проникал в горло, высушивая, словно пустыню. - Все твои психологические потуги видны насквозь.

- Однако ведь, они сработали, - заметил помощник с показной улыбкой. - Я уж всерьез стал опасаться, что ты впрямь вот-вот начнешь визжать.

- Все еще впереди, - возразил Курт шепотом. - У нас обоих на это будет почти полчаса - при таком пламени. Поверь опыту. И никакая гордость не спасет. Никогда не видел тех, кто, как в преданиях - молча...

- Эй! - остерегающе повысил голос Бруно. - Не увлекайся. Мне, между прочим, и без того страшно до трясучки, давай обойдемся без разъяснительных лекций.

- И не это самое страшное, - продолжил он чуть тверже, кивнув на молчаливую толпу внизу. - Вот что нас ждет. И нас, и этого престарелого придурка вместе с его молитвами и упованиями на помощь Господню.

- Не хочу, - чуть слышно выронил Бруно внезапно упавшим голосом, разом утратив с таким трудом сохраненную выдержку. - Вот так, пеплом по земле... Не хочу.

- Он был прав, этот выводящий на пути. Даже не отбивная. Пустое место...

- Черт! - рявкнул подопечный зло, когда язык пламени, проросший чуть выше прочих, лизнул его ногу; Курт вздрогнул, зажмурившись на миг, и разлепил веки с усилием, переведя взгляд вперед, на видимое в раскрытые двери Распятие и замершего на нем священника, чтобы не видеть происходящего у собственных ног.

Губы святого отца шевелились, произнося какие-то не слышимые отсюда слова, лицо было поднято к каменному своду, и на Бернхарда, вскинувшего руки в молитвенном призыве, тот не смотрел; серые щупальца, распростершиеся вокруг, оплели тело старика, словно змеи, свиваясь и скользя...

Почти раскалившаяся кожа сапог съежилась, сдавливая до боли, и разбегающиеся по сухому дереву огоньки слились в единое пламя, взбирающееся все выше, уже кусающее за ноги; от того, насколько хорошо было известно все то, что еще ожидало впереди, хотелось выть, сейчас без раздумий отдал бы душу тому, кто сделал бы хотя бы такую малость - отнял это знание...

- Черт, а это больно.

Усмешки, пусть показной, пусть скверно сыгранной, в голосе подопечного больше не было; был страх, боль, пока еще тщательно скрываемые, но уже готовые вырваться, подчинив себе полностью. Он не ответил - не мог ответить; говорить было незачем и нечего. Говорить он не хотел, несколько мгновений, на которые сумело возвратиться самообладание, миновали, и сейчас вновь стучалась в душу паника, требуя впустить и покориться. Кожа одежды нагрелась тоже, обжигая тело, и он вцепился зубами в губу, понимая, что надолго его все равно не хватит, что никакие доводы разума, никакие чувства не устоят перед тем, что будет вскоре...

Держаться до последнего, это все, что остается. Подопечный, прежде не умевший смирно снести даже такой малости, как штопка раны, молчит. Издать хоть звук первым - даже не стыд, позор. Молчит священник, оплетенный пульсирующими серыми щупальцами. Вот о чем следует думать, чтобы - держаться. И смотреть на него. Не вниз, где веселится пламя. На щуплого старичка, распятого над алтарем...

Священник не молчал; губы по-прежнему шевелились, проговаривая слова молитв, и когда облачение его внезапно свилось, истлевая и опадая, словно вмиг сожженное касанием серого призрака, тот заговорил быстрее, но все так же тихо, без крика, не слышимо никому, кроме и него и Того, чье имя он призывал. Эта тишина рвала слух, как звон трубы, тишина, нарушаемая только треском пламени, собственным дыханием и шумом крови в ушах; тишина не нарушилась даже тогда, когда пепельное щупальце коснулось открытого тела отца Юргена, не нарушилась ни единым звуком, хотя то, что происходило со стариком, даже сейчас казалось чем-то более жутким, чем творящееся с ним самим.

Старческая дряблая кожа серела, на глазах становясь такой же, как и у этих нелюдей, замерших у подножия пламени с бесстрастными, безмысленными лицами; тело священника не сгорало, не рассыпалась в прах, дабы вновь собраться - оно становилось прахом тотчас, сразу, обращая человека в одного из паствы сумасшедшего колдуна...

Огонь лизнул колено, и краем глаза видно было, как мелкими алыми мотыльками покрывается холщовая ткань штанин Бруно...

Молчит...

Молчать...

Он все-таки выкрикнул что-то, не различимое отсюда - священник, еще остающийся наполовину человеком, и Бернхард растерянно опустил руки, отступив от алтаря.

Что-то явно пошло не так, что-то происходило не по плану неведомой твари; посеревшее тело священника внезапно содрогнулось и обмякло, не шевелясь, повиснув на оплетающих его щупальцах, и различимо было явственно, безошибочно, что тело это - просто тело, мертвое тело, но не пепельное, не слепленное из праха, как эти, вокруг, а человек от макушки до пят. Извивающиеся щупальца опали вдруг, и оно соскользнуло с Распятия, рухнув на пол за алтарем; Бернхард отшатнулся, неловко взмахнув руками, и обернулся на два загорающихся креста у колодца, словно желая удостовериться, что хотя бы там все по-прежнему, все, как задумано...

Когда сквозь все более плотный, облегающий уже со всех сторон жар на лицо упала теплая капля, стало ясно, что и здесь планы чародея нарушились, повиснув на тонком волоске и готовясь вот-вот сорваться. Вскинув голову к небу, еще минуту назад блекло-серому, ровно-пасмурному, Курт на миг зажмурился, не желая поверить сразу в то, что увидел, боясь жестоко разочароваться, если вдруг окажется, что это лишь бред, порожденный бьющимся в преддверии гибели сознанием - густые, как руно, тучи, сбитые в один непроницаемый ком прямо над головою, и падающие на лицо капли, проламывающие разогретый воздух.

По плотным рядам вокруг прокатился шорох, ряды сбились, словно они вновь заговорили разом, и на серых лицах мелькнуло нечто, напоминающее человеческое чувство - удивление, изумление, растерянность; все нарастающие, с каждым мгновением крепнущие капли падали на пепельную кожу, пробивая ее, прожигая, разрывая тела из праха. Они не бежали, не пытались уйти, лишь крутили головами, оторопело глядя на то, как не виденная ими почти целый век вода, падающая с небес, рушит их бессмертные, как мнилось, тела, вбивая осыпавшиеся осколки в землю и замешивая в грязь. Не веря, боясь надеяться, Курт перевел взгляд на обвивающие его живые плети и вновь зажмурился, лишь спустя мгновение раскрыв глаза и глядя на то, как и они - тоже истончаются, судорожно свиваясь и испуская во влажнеющий воздух мерзкий, зловонный дымок, опадают, осыпаются; он рванулся, рванулся изо всех сил, и когда тело потеряло опору, рухнув вниз с высоты человеческого роста, боль в ушибленных о мокнущую землю ребрах, в вывихнутом локте, в руках доказала, что все происходящее и впрямь не чудится.

Он упал ногами в горящие поленья, разметав их в стороны; вскочив, отшатнулся, потеряв равновесие и снова упав, и когда шлепнувшийся чуть поодаль Бруно окатил его брызгами мокрой пыли, подумалось вдруг, что плюнул бы в лицо тому, кто еще вчера вечером сказал бы, что он будет рад этому - жидкой грязи, холодной воде, льющейся с неба, за считанные секунды разразившейся настоящим сплошным ливнем, перед которым вчерашняя непогода казалась мелким дождиком.

Курт лежал недвижимо еще мгновение, хватая ртом повлажневший воздух, пахнущий мокрым пеплом и сырой пылью, дыша с хрипом и резью в груди; тело отказывалось двигаться, скованное болью в каждой мышце, в каждой перекрученной жилке, в каждом суставе. Бруно рядом, корчась и матерясь, мокрыми ладонями сбил огонь со штанины, ожесточенно пнув отвалившееся от костра полешко, и, зажмурясь, упал затылком в грязь, не то всхлипывая, не то кашляя; ливень бил наотмашь, проникая под одежду ледяными струями, но сейчас спрятаться, отвернуться от него не хотелось, и Курт все лежал, глотая бегущую по лицу воду и видя, как исчезают, расползаясь, возвышающиеся над ним серые удивленные лица.

Он заставил себя встать нескоро; забывшись, уперся в землю правой рукой и упал снова, поскользнувшись в грязи, когда локоть пронзила резкая боль.

- Бернхард, - со стоном выдавил он, толкнув ногой подопечного, по-прежнему лежащего с закрытыми глазами, и тот рывком приподнялся, нескладно и криво сев на коленях, опираясь на дрожащие руки. - Где?

- Не вижу, - отозвался Бруно хрипло, встряхнув головой, попытался встать и осел на колени снова, кривясь и задыхаясь. - Не могу...

- Надо, - упрямо возразил Курт и, упершись здоровой рукой, поднялся на ноги, ощущая, как в глазах рябит от боли; два шага до брошенного оружия он преодолел, шатаясь, и упал опять, разбрызгивая коленями хлопья утопленного в грязи мертвого пепла, укрывающего площадь густым темным ковром.

Бернхарда он увидел на пороге церкви - чародей стоял неподвижно, и лицо его, ошеломленное, удивленное, как и лица сгинувших в небытии обитателей мертвой деревни, было хорошо различимо отсюда; глаза, уже не зияющие черными провалами, растерянно смотрели на двух людей у колодца, и серые призрачные щупальца, свивавшиеся за его спиною прежде, исчезли без следа. Когда Курт поднял с земли арбалет, тот вздрогнул, отшатнувшись, и бегом бросился вглубь церкви.

- Видел? - повысив голос, чтобы перекрыть плеск бьющего вокруг ливня, спросил он, снова толкнув подопечного в бок, и тот кивнул, зло поджав губы.

- Похоже, - отметил Бруно с нехорошей улыбкой, - наш проповедник остался в гордом одиночестве. Каковое положение мы сейчас, думаю, быстро исправим. Как полагаешь, ему не скучно там одному, в пустой церкви?

- Если в пустой, - осадил его Курт; попытавшись согнуть локоть, зашипел, встряхнув головой, и отложил арбалет на колени. - Зараза...

Бруно нахмурился, придвинувшись ближе и придирчиво глядя на то, как он ощупывает сустав.

- Сломана? - спросил подопечный опасливо; Курт мотнул головой:

- Вывих. Надо вправить.

- На меня не смотри, - настороженно возразил помощник, и он устало отозвался, кивнув на распахнутые двери церкви:

- Может, его попросить?.. Здесь нечего уметь, возьмись и дерни. Не дай Бог, там в одном из темных углов сидит и дожидается своего часа какая-нибудь адская псина, и напарник с поврежденной рукой - не самый лучший способ прикрыть спину. Кстати сказать, советую поспешить, ибо неведомо, чем он там сейчас занят. Не знаю, как тебе, а мне не хочется оставлять его без присмотра надолго и, что бы это ни было, стоило бы его занятие прервать как можно скорее. Давай, Бруно, не нуди, время уходит.

- Как, смотрите-ка, расхрабрился теперь, - буркнул подопечный, осторожно взявшись за его запястье, и, упершись в плечо ладонью, с хрустом рванул на себя.

Курт отпрянул, взвыв сквозь зубы и зажмурясь, пережидая, пока растворятся в воздухе огненные круги перед глазами; тот разжал пальцы, отодвинувшись и глядя на него с испугом.

- Я ведь говорил... - начал Бруно; он ударил кулаком в землю, прижав правую руку к груди, баюкая, как младенца, и хрипло выдавил:

- Эскулап хренов... чуть в другую сторону не своротил...

- Попроси теперь о чем-нибудь, - предупредил помощник, поднимаясь, и, подав ему ладонь, помог встать, - пальцем не шелохну. Все равно благодарности от тебя не дождешься.

- Спасибо, - едко отозвался Курт, покривившись; подобрав арбалет, помедлил мгновение, глядя в землю, и повторил уже серьезно: - Спасибо. Один - я бы наверняка сорвался сегодня.

- Обнимемся? - предложил Бруно с надеждой; он усмехнулся, перехватив приклад поудобнее, все еще морщась от остатков затихающей боли, и развернулся к церкви.

- Так вот, стало быть, чего ты добивался; а с виду и не скажешь... Двигай-ка порезвей. Что-то там как-то по-нехорошему тихо.

К распахнутым дверям они приближались осторожно, медленно, стараясь снаружи разглядеть, что творится в полутемном нутре за рядами деревянных скамей. Чародея они увидели с порога - тот сидел на полу, съежившись, забившись в самый дальний угол у ризницы, и, обняв себя за плечи, раскачивался взад-вперед, словно плачущий ребенок, не глядя на приближающихся к нему людей. Курт подступал осторожно, понимая, что больше рядом никого нет, но все равно косясь по сторонам и не опуская оружия; у неподвижного тела отца Юргена он приостановился, наклонившись и коснувшись пальцами безжизненной жилки на шее. Сморщенное тело старика уже похолодело; мертвая кожа стала цвета воска, но ни одного пятна серой плоти или даже просто ожога он не увидел.

- Deus, Deus meus, quare dereliquisti me!... - вырвалось едва слышно из дрожащих губ чародея; Бернхард поднял голову, но на приблизившихся к нему людей не смотрел. - Ne abscondas faciem tuam a me, ne declines in furore tuo a servo tuo auxilium meum fuisti, ne derelinquas me, et ne dimittas me, Deus, salvator meus![67]

- Да заглохнешь ты сегодня или нет! - ожесточенно прошипел Курт и, даже не пытаясь сдержаться, засветил скорчившемуся на каменном полу чародею затрещину; тот втиснул голову в колени, прикрывшись руками, и лишь повысил голос.

- Ausculta deprecationem meam quoniam infirmatus sum nimis libera me a persecutoribus quoniam confortati sunt super me![68] - едва не плача, выкрикнул Бернхард, и подопечный злорадно ощерился.

- Вот тут ты прав, - отметил он и коротко ударил кулаком в лицо; костяшки попали в скулу, и Бруно затряс кистью, с отвращением глядя на подвывающего человека в пыльных священнических одеждах. - Вот козел юродивый; отмазался. Душу отвел, но больше у меня на это рука не поднимется.

- Бей ногами, - предложил Курт серьезно и, чуть помедлив, употребил свой совет практически, от души саданув под ребра; Бернхард задохнулся, схватившись за живот ладонями, и он подтолкнул чародея носком сапога в бок. - Подымайся, тварь. На выход.

- Vidisti Domine iniquitatem adversum me, - забормотал тот, съежившись еще больше, - vidisti omnem furorem universas cogitationes eorum adversum me[69]...

- Я сказал - встать! - повысил голос он, рванув чародея за шиворот и насильно вздернув на ноги; тот пошатнулся, зажмурившись, когда Курт замахнулся снова, и простонал, по-прежнему не трогаясь с места:

- Dereliquit me Dominus, et Dominus oblitus est mei![70]

- Хорошая причина не злить нас, - заметил он, подтолкнув Бернхарда в сторону двери. - Шагай, сукин сын, и шагай проворней, моя порция терпения на сегодня вот-вот исчерпается.

- In patientia vestra possidebitis animas vestras[71], - пробормотал чародей, негнущимися ногами ступая к выходу. - In patientia autem pietatem[72]...

- Интересно, - задумчиво глядя в согбенную спину, предположил Бруно, - если продолжить, он на каждый тычок или окрик будет выдавать по цитате?

- Мне более интересно, осталось ли в этой голове что-либо помимо вышеупомянутых цитат; только вообрази, сколько информации заключено где-то вот там, - шлепнув ладонью по затылку впереди себя, отозвался он; Бернхард споткнулся, едва не упав и ускорив шаг.

- Aperuerunt super me ora sua, exprobrantes percusserunt maxillam meam, satiati sunt poenis meis[73]... - чуть слышным шепотом произнес он, и подопечный нервно хмыкнул:

- Отлично. Будет чем развлечься до приезда наших.

- Quis est pluviae pater vel quis genuit stillas roris?[74] - тяжело возгласил Бернхард, когда, сделав первый шаг от дверей, ощутил холодные струи на своем лице и, вскинув руки, попытался укрыться ими, как укрывался от наносимых ему ударов. - Quis dedit vehementissimo imbri cursum et viam sonantis tonitrui, ut plueret super terram absque homine in deserto ubi nullus mortalium commoratur[75]...

- Любопытно, надолго его хватит? - с неподдельным интересом осведомился Бруно, когда тот осел наземь, скорчившись на коленях и спрятав лицо в ладонях. - Даже Писание не беспредельно, хотя, конечно, тягомотина еще та...

- Circumdederunt me aquae usque ad animam[76]...

- Да заткнешься ж ты, наконец! - раздраженно выцедил Курт, толкнув его ногой в спину, и чародей запрокинулся в жидкий прах под коленями, продолжая бормотать что-то сквозь прижатые к лицу ладони. - Вот пока еще живое доказательство того, что мы - правы, ограждая знание от посягательств на него всевозможных скудоумных любомудров.

- И вот чего в итоге добиваемся, - покривился Бруно и зажмурился, с удовольствием подставляя лицо холодному дождю. - Нет, я знаю, что надо делать. Нельзя запрещать самостоятельное изучение Ветхого Завета; это надо поощрять, это изучение надо сделать непременным. Для всех. Принудительно. К первому Причастию не допускать без сданного экзамена - со всеми прелестями вроде названий, имен и дат. Вот тогда - уж точно никто даже не посмотрит в его сторону по доброй воле...

Подопечный продолжал говорить, но Курт его не слушал; или, точнее, не слышал. На мгновение он забыл даже о льющемся за шиворот дожде, принятом как благодатное избавление после пламени, но уже начинающем леденить тело, забыл о скорчившемся у своих ног чародее, все еще бормочущем какие-то жалобы и воззвания; на миг он забыл о себе самом, когда в затылок словно толкнула невидимая рука, призывая обернуться на оставшиеся за спиною распахнутые двери церкви. Этот неслышимый оклик не походил на то неприятное зябкое чувство, что возникало, когда спина неведомым инстинктом чуяла взгляд противника, но желание посмотреть назад было столь же неотвязным, столь же необходимым, казалось, что - необходимым жизненно...

Курт обернулся медленно, заранее смеясь над собою самим за детскую мнительность, и оцепенел, не шевелясь, не умея проговорить ни слова и даже не дыша.

У алтаря спиной к выходу замер человек в священническом облачении, и не надо было оставить за плечами десять лет академии и годы следовательских курсов, чтобы узнать его с первого же взгляда, признать тотчас же и без оговорок самое невероятное и невозможное - отец Юрген, чье мертвое тело должно было лежать у подножия Распятия, в эту самую минуту стоял перед алтарем, и до слуха, кажется, даже донеслось едва различимое "Introibo ad altare Dei"[77]...

Он размышлял мгновение, колеблясь между необходимостью зажмуриться и отвернуться, чтобы изгнать из головы это навеянное усталостью и всем пережитым краткое помрачение разума, и желанием приблизиться к тому, что было перед глазами, чтобы еще раз взглянуть на неподвижное холодное тело, убедив самого себя в том, в чем и без того был уверен.

"Introibo ad altare Dei"...

Двери церкви стали закрываться, когда он сделал первый шаг обратно, к высокому темному своду; Курт сорвался с места, бросившись вперед и ударившись грудью о захлопнувшиеся у самого лица тяжелые створы, в последний миг успев увидеть в узкую исчезающую щель меж ними яркий, ослепительно-белый, точно альпийская вершина, свет.

- Ты что это - перегрелся? - серьезно поинтересовался Бруно за спиной.

Он не ответил, еще мгновение стоя неподвижно и глядя в почерневшие от времени доски; протянув руку, коснулся медного кольца и, помешкав, убрал ладонь, так и не попытавшись открыть дверь.

- Ты видел? - спросил Курт чуть слышно себе самому, и тот переспросил непонимающе:

- Видел - что?

Он молча смотрел перед собою еще секунду, по-прежнему не двигаясь, и, наконец, медленно отвернулся от церковных дверей.

- Ничего, - отозвался Курт все так же тихо, стараясь не замечать пристального настороженного взгляда подопечного. - После. Давай-ка куда-нибудь под крышу.

Глава 23

Дождь лил до утра, укрывая улицы слякотью, напитывая землю, не знающую воды почти целый век, словно смывая неведомое проклятье вечной жизни, лежащее на мертвой деревне. Войдя в ближайший к окраине пустой дом, под крышей коего намеревался ожидать прибытия вызванной подмоги, Курт ощутил запах гнили, источник которого обнаружился в подполе и на маленькой, как кладовка, кухне; оставленное здесь многие десятилетия назад съестное, до этой минуты сохранившееся почти в неприкосновенности или же просто высохшее, теперь осело влажным серо-коричневым прахом. Стены крошились буквально на глазах - каменная кладка трещала, по временам осыпаясь на пол песком, оконные рамы, скрипнув, треснули спустя час, и, жалобно застонав, провисла на петлях ощелившаяся дверь. Бернхард сидел на полу у дальней стены, связанный по всем правилам, предусмотренным на случай поимки подобной личности, во избежание неприятностей с заткнутым ртом, отчего утратил возможность извергать выдержки из Писаний, и косился по сторонам со все более осмысленным испугом и тоской, что вселяло некоторую надежду на то, что его помешательство было все же явлением временным. Сила, пребывающая в нем, тем не менее, его покинула без остатка, и покровительство существа, слившегося некогда с чародеем, ушло, посему Курт оставил его наедине с подопечным с относительно спокойной душой, вновь выйдя под дождь, чтобы привести оставленных у пределов деревни коней. Теперь курьерские пошли смирно, лишь недовольно фыркая, когда вода попадала в ноздри, и косясь на своего поводыря с укоризной.

Вечером, когда на пустую деревню начала уже нисходить мгла, снаружи донесся тяжелый шлепок, заглушенный треском, и земля под ногами дрогнула. Обгорелый столб, стоящий всего в трех шагах от дома, рухнул поперек дороги, чудом миновав крышу внезапно обветшавшего жилища. Грохот и плеск длинных бревен о грязь, а то и о кровли близстоящих домов продолжались почти всю ночь, заставляя связанного чародея вздрагивать в одолевшем его забытьи.

Разведя огонь, Бруно еще минуту сидел подле очага, глядя в пламя, а потом протянул к нему руку, осторожно коснувшись пальцами рвущихся вверх языков, и неловко усмехнулся. "Подумал - вдруг и я тоже, - пояснил он в ответ на хмурый взгляд. - Это было б до крайности несподручно". Курт молча отсел подальше и отвернулся от ярких горячих лоскутов к покосившейся провисшей двери.

Подопечный уснул тотчас же, лишь улегшись на просевшую узкую скамью подле очага, а он еще долго сидел поодаль, глядя сквозь дверную щель на льющуюся с желоба воду и слушая, как рушатся гниющие деревянные столбы. Ожидать чьего бы то ни было нападения не приходилось, никакие силы, судя по вершащемуся вокруг, в этом месте более не обитали, однако сон все не шел. Несколько раз Курт приближался к тесному очагу, пытаясь принудить себя встать рядом, вплотную, как два часа назад - Бруно, как когда-то - он сам, протянув руки к огню; произошедшее сегодня должно было наглядно показать, сколько времени требуется для того, чтобы опасность стала действительной, страх - не напрасным, но воспоминания о случившемся не пробуждали к жизни доводы разума, а, напротив, убивали их, стискивая сердце холодом. Наконец, устав бороться с самим собою, он прошагал к двери и вышел, остановившись на пороге под узким навесом, надеясь на то, что ровный плеск воды и холодный воздух навеют сон.

Подопечный проснулся за полночь - было слышно, как изменилось его дыхание, хотя со скамьи тот не поднялся и ничего не сказал. Выждав минуту, Курт, не оборачиваясь, выговорил:

- Не смотри в спину. Не люблю.

- Не спится? - вздохнул помощник сочувственно, приблизившись, и он тяжело усмехнулся, по-прежнему глядя на темную улицу:

- Нет, я просто хожу во сне. И разговариваю.

Бруно на его шпильку не ответил, остановясь рядом и глядя туда же, куда и он - на не видимую во мраке колокольню церкви напротив двух крестов у колодца. В молчании протекла минута, и Курт, наконец, решившись, спросил чуть слышно:

- Что было сегодня? По-твоему - что?

- Чудо, - откликнулся Бруно, не замедлив с ответом ни на миг, и он обернулся, глядя в серьезное лицо подопечного, пытаясь отыскать в нем тень насмешки и не видя таковой. - А что, по-твоему? - пожал плечами подопечный, перехватив его взгляд. - Сегодня здесь случилось то, что не укладывается в рамки фактов, данных и логических выводов. Логически рассуждая, сегодня здесь должно было стать на троих кадавров больше, а вон тот говнюк - на три доли счастливее. Факты говорили о том, что мы, как два кутенка, должны были утопнуть в этом дерьме, даже булькнуть не успеть. Все данные сходились на том, что и мы, и святой отец с нами вместе должны были отправиться в мир иной... очень иной. Но случилось чудо. Мы живы. Оно... уж не знаю, что это было... ушло; сбежало с поля боя, поджав хвост или что там у него вместо хвоста - щупальца?.. И, позволь заметить, сомневаюсь, что дождь, разразившийся прямо над нами, именно в тот момент, так вовремя - случайность, а уж тем паче, дождь в этом месте, где ни капли воды не падало больше восьмидесяти лет. Посмотри вокруг; это место встречает свой конец. Если ты и сегодня скажешь, что все это - совпадение...

- А ты, как я вижу, ничему не удивился? - отозвался Курт тихо. - Или чудеса в твоей жизни попадаются на каждом шагу, что ты столь спокойно их принимаешь?

- А ты уж больно удивлен самой возможностью этого чуда - слишком удивлен для инквизитора.

- Именно как инквизитору - известно слишком много ситуаций в жизни, когда чудо было более необходимо, чем сегодня, и спасти оно могло, быть может, жизни более нужные, чем наши.

- Откуда тебе знать? - возразил Бруно уверенно. - Может, сегодня здесь решалась судьба мира, или же твоя или моя жизнь по какой-то причине стоит сотен других. А может, мы тут и вовсе никто, и все произошло ради прославления нового святого.

- Это какого же? - уточнил Курт напряженно, и подопечный улыбнулся - почти снисходительно:

- Того самого, которого ты обозвал старым дураком и которому прочил келью в доме призрения; в одном с тобой соглашусь - со святыми разговаривать ты не обучен. А по-твоему, кто вытащил нас из этого? Не твои же молитвы. И не мои, - уточнил Бруно с усмешкой, - я не молился. Я клял все на свете и поминал не того, кого надо...

- Предлагаешь мне так и написать в отчете - "Deus redemit nos de hostibus nostris huius secundum magnitudinem misericordiae eius et per orationes ministrum Christi[78]"?

- Ты еретик, Курт, ты знаешь? - вздохнул тот в ответ. - Ты признаешь безоговорочно за темными силами возможность и способность действовать в нашем мире, в людских душах - да где угодно; но лишаешь этой привилегии силы светлые. Накатать бы на тебя доносец, вот только Керн, сдается мне, на тебя уже махнул рукой.

- Никакие они не светлые, - отозвался Курт серьезно. - И докричаться до них - в самом деле чудо. Тех, кого ты назвал темными - много, как грабителей по дорогам, а Тот, Кто вот так услышит и поможет - Он один. Как ненароком повстречавшийся на все той же дороге солдат с неправдоподобно развитым чувством долга. Который, по секрету тебе скажу, вовсе не знает о том, что и где происходит в каждый миг жизни этого мира, а посему надо быть уж очень необычным человеком, чтобы суметь сообщить Ему о каком-либо нарушении порядка, требующем Его личного вмешательства. Причины же, по которым Он, услышав или узнав о нарушении самостоятельно, избирает ту или иную линию поведения, решает, вмешаться или нет - и вовсе непостижимы.

- Неисповедимы пути Господни, - наставительно подытожил Бруно. - Для тебя это новость?

- Я уже привык к тому, что земля эта дана нам вместе со всей грязью, что на ней, чтобы мы барахтались в этой грязи, как сами умеем. Без помощи, в крайнем случае - с советами, в которых еще поди разберись, дельные они или это полнейшая ересь и абсурд. И когда кто-то там, - он неопределенно кивнул вверх, откуда падали стремительные хлесткие струи воды, - вмешивается, я чувствую себя довольно неуютно.

- Вот оно что, - протянул Бруно. - Закономерностей не видишь. Система нарушается, и у Курта Гессе бессонница. Адепт вечных устоев. Поборник порядка. А не все в этой жизни можно распланировать и предусмотреть. Homo proponit, знаешь ли, sed Deus disponit[79].

- Это и раздражает.

- Господи, Ты слышал? - с усмешкой обратясь к темным небесам, вопросил подопечный. - Ты его раздражаешь... Ты чем недоволен, в конце концов? Тебе жизнь спасли; и душу, заметь, что гораздо важнее, а ты брюзжишь, что перед этим Господь не ниспослал тебе голубя с уведомлением. Дают - бери. Скажи "спасибо" и ложись спать. Deo autem gratias qui dedit nobis victoriam per Dominum nostrum Iesum Christum[80]; сегодня это будет неплохой вечерней молитвой.

Курт не ответил, оставшись стоять на пороге, когда Бруно вновь улегся, лишь позавидовав тому, как мгновенно тот погрузился в сон; легкая дремота сморила его под утро, изводя видениями, которых не бывало уже давно, и он привычно просыпался от несуществующего жара и жгучей боли в руках, успокаиваясь, засыпая снова и вновь пробуждаясь. Отчего-то образы яркого света, замершего перед алтарем священника и спасительного дождя его не посещали, и утро Курт встретил разбитым и усталым едва ли не более, чем минувшим вечером. Голова трещала, точно после хорошей попойки, а начавшая его одолевать еще в Хамельне простуда продолжилась болью в горле и постепенно, но неуклонно разгорающимся жаром.

То, что должно было быть подкреплением, явилось ближе к полудню. Вопреки ожиданиям, это оказался не пяток арбалетчиков Друденхауса, приумноженных магистратскими вояками, а хорошо вооруженный особый отряд; шарфюрер[81], уже знакомый по прошлому делу, бросил на Курта взгляд удивленный и снисходительный, обронив насмешливо: "Гляди-ка, жив и с добычей". Он покривился, предпочтя оставить без внимания хроническое презрение подобных личностей к действующим следователям, однако не удержался заметить, что дознавателям приходится делать еще и не такое, когда вызванная на подмогу зондергруппа является спустя сутки после того, как отпала в оной подмоге необходимость. Шарфюрер молча усмехнулся, не став заострять внимания на конфликте и не упомянув о том, что их появление здесь сегодня - и вовсе чудо, мстительно дождавшись, когда Курт сам задаст вопрос о том, какими судьбами особая группа Конгрегации вообще оказалась в Кельне, куда было направлено его донесение.

- Отец Бенедикт, - пояснил тот, наконец. - Получив запрос еще на эксперта, он призадумался, а когда пришло требование выслать экзорсиста - сказал, что отправлять следует и нас.

- С чего б это... - даже не пытаясь скрывать растерянность, проронил Курт, и шарфюрер приосанился, изображая ректора академии святого Макария:

- "Это же Гессе", - тяжело вздохнул он легко узнаваемым полушепотом. - Отец Бенедикт предположил, что, коли уж ты так засуетился, стало быть, близится завершение расследования, в которое ты ввязался, что, в свою очередь, "означает много крови и необходимость в содействии". Ошибся он, я так погляжу, во всем - крови маловато, да и управился ты безо всякой поддержки... Третий ваш - в Хамельне?

- Да, - отозвался Курт жестко, мысленно скрипя зубами от развязной снисходительности шарфюрера и понимая, что бессилен повлиять на ситуацию. - В Хамельне. Хотя, возможно, он уже на пути в Кельн - в повозке, крытой полотном. Мы справились без поддержки, это верно.

Тот помрачнел, и Курт, развернувшись, отошел в сторону, подавив желание унять угрызения добросовестного, как ни крути, служителя, сказав, что произошло это задолго до отсылки запроса и гибель следователя - не его вина. Пренебрежительное отношение всевозможных отделов и подотделов Конгрегации к oper'ам могло забавлять, пока реальность отстояла где-то вдалеке от вежливых перебранок и колкостей исподволь, но сегодня это высокомерно-панибратское похлопывание по плечу со стороны того, кто, строго говоря, прибыл в его распоряжение, раздражало как никогда.

- Собачья работа, - вздохнул ему вслед шарфюрер и, когда он резко развернулся, осекся, неловко пожав плечами. - Я пытался выразить соболезнование. Без задней мысли. Вышло скверно, признаю.

- Дайте лекаря к арестованному, - не ответив, распорядился Курт и, помедлив, договорил: - В церкви тело. Пообходительней с ним.

- С трупом? - уточнил тот, и он нахмурился:

- Что-то неясно?

- Как скажете, - невзначай сменив тон на неопределенно вежливый, кивнул шарфюрер. - Будем любезны и учтивы. Как вы сами? Может, сперва к вам лекаря?

- Обойдемся, - отрезал Курт и, перехватив его сумрачный взгляд, примирительно добавил: - Спасибо. Займитесь арестованным; возможно, у него треснуло ребро-другое или есть небольшое сотрясение.

- Споткнулся, бедняга? - вздохнул шарфюрер, и Курт мельком улыбнулся:

- Грязь, скользко... Бывает.

Тот понимающе ухмыльнулся в ответ и, развернувшись, зашагал к ожидающим распоряжений всадникам.

Опасения оказались напрасными - ничего, кроме крайней степени подавленности и некоторой нервозности, у плененного чародея обнаружено не было. Связь его рассудка с реальностью, однако, восстанавливалась медленно и натужно, хотя, как выразился осмотревший его эскулап, "положительная динамика имеется и прогрессирует", посему ко времени грядущего допроса в Друденхаусе Кельна Бернхард "должен быть уже в состоянии изъясниться относительно связно".

В сопровождение до Хамельна, куда, разминувшись с группой, направились представители собственно Друденхауса, Курт выпросил одного из бойцов; шарфюрер, помявшись, выделил двоих и, предваряя искреннюю попытку выразить благодарность, довольно язвительно заметил, что действует в собственных интересах, не желая, случись какая напасть, вставать перед судом за то, что не уберег ценного служителя. Поняв, что краткое перемирие нарушилось, Курт лишь вздохнул и промолчал, не желая затевать распрю снова.

Временным штабом Конгрегации спонтанно и само собою стало обиталище отца Юргена; во дворе топтались люди и кони, натыкаясь тут и там на нерасторопных служек, в комнатах гробовая тишина перемежалась внезапной суматохой, кажущейся в этом доме сегодня неприлично громкой. Единственным, кто сохранял некоторое подобие если не хладнокровия, то хоть какого-то достоинства, был тот самый не по возрасту сообразительный паренек, раздающий указания и встречающий направленные на него взгляды приезжих служителей Конгрегации с предупредительным спокойствием. Завидев Курта, тот встал поодаль, совершенно явно ожидая, пока господин дознаватель освободится, сдав на руки друденхаусским стражам упакованного чародея, и Курт, подумав, махнул рукой, подзывая его к себе.

- Я вижу, у тебя ко мне дело, - без обиняков заметил он; служка кивнул.

- Да, майстер инквизитор, - согласился он и, покосившись на стоящего подле них Бруно, уточнил: - К вам одному. Это не моя затея, я исполняю повеление отца Юргена. Как я понимаю из того, что вы явились одни, душа его ныне с Господом, а на этот счет я имею некоторые указания, касающиеся вас.

- Да... - не зная, на какие из услышанных слов отвечает, проронил Курт. - А ты и не удивлен, я вижу.

- Отец Юрген, оставляя нас, сказал, что возвращения его ожидать не следует, - с плохо скрываемой печалью в голосе отозвался служка. - Что Господь ведет его по последней стезе. Уходя, он оставил некоторые распоряжения касательно всевозможных дел, а также одно нарочитое - относящееся к вам лично, майстер инквизитор. Если вы имеете свободную минуту, я попросил бы вас проследовать за мною; надолго я вас не задержу.

- Веди, - коротко приказал он, когда служка, умолкнув, уставился на него с почтительным ожиданием, и тот, коротко склонив голову, указал на дверь столь шумного сегодня дома, пойдя впереди гостя.

Курта паренек усадил у стола, введя в одну из комнат, попросив подождать и выйдя прочь. Комнатушка была та самая, тесная, но уютная, хотя и плохо протопленная, где два дня назад он возражал тихому провинциальному священнику, убежденно заявлявшему о непременной полезности его в предстоящем деле, сам говоря не менее уверенно, что не молитва будет их основным союзником...

Служка возвратился спустя минуту; приблизясь, осторожно и медленно, словно боясь разбить, протянул гостю короткие деревянные четки.

- Отец Юрген хотел, чтобы я, когда вы возвратитесь, передал вам это с его благословением, - произнес он тихо. - А кроме того, кое-что на словах. Он просил сказать вам так: "быть может, вы просто не пробовали". Наверняка вы знаете, о чем речь.

Несмотря на явно прозвучавший в последних словах вопрос, Курт остался сидеть молча, глядя на темные бусины с невнятным чувством, отчего-то не осмеливаясь протянуть руку и принять. Выждав полминуты тишины, служка бережно положил четки на стол и, отступив, вышел, оставив его наедине со смятенными мыслями. Над завещанной ему реликвией Курт просидел долго, прежде чем решиться взять; отчего-то казалось, что, лишь он коснется отполированного пальцами дерева - и оно рассыплется или исчезнет или же произойдет нечто, чего и вовсе не возможно предположить и предугадать, нечто столь же невероятное, как и все, что вершилось в эти дни. На шумный двор он вышел, спрятав нежданный дар и еще не решив, говорить ли о нем подопечному, пребывающему в неестественно приподнятом расположении духа после того, как обнаружил, что с рук вместе с грязью мертвой деревни смылись и следы ожогов, оставленные призрачными щупальцами...

Тот обнаружился за оградой, у ворот, оберегаемых хмурым стражем, косящимся недовольно на его собеседницу, в которой Курт признал сестру подопечного. На сей раз ее пухлое лицо не выражало прежней радости или хоть тени приязни - она говорила сжато, отрывисто, глядя на брата из-под плотно сведенных бровей недобро; Бруно слушал молча, смотря поверх ее головы в сторону. Барбара толкнула его в грудь, топнув ногой, тот ответил - коротко и негромко, и она, помрачнев еще более, выговорила что-то через силу. Мгновение тот смотрел себе под ноги, не отвечая, и, наконец, кивнув, развернулся и двинулся прочь от нее, во двор священнического жилища. "Бруно!" - остерегающе прикрикнула та, сделав шаг вперед, и страж у ворот шагнул тоже, преграждая ей путь.

- Я верно понял? - уточнил Курт, когда подопечный приблизился; тот вздохнул, пожав плечами:

- А чего ты ждал. Меня поименовали двуличным мерзавцем, тебя - фанатиком-кровопийцей, изувером и зверем из моря...

- Такое слышу впервые, - отметил он с усмешкой, Бруно невесело улыбнулся в ответ.

- В конце концов, - договорил помощник, - мне было сказано, чтобы, пока я имею хоть какое-то отношение к Инквизиции, я не смел вновь являться "в этот дом". Сегодня Карл - бедняжка и безвинно претерпевший, а я - зарвавшийся и одуревший от власти сукин сын.

- "Одуревший от власти"... - повторил Курт, зябко передернув плечами. - Бр-р. Даже самому страшно, как представлю тебя одуревшим от власти... Ты разъяснил ей, как на самом деле выглядит ситуация?

- К чему, - отмахнулся Бруно. - Лишь напрасно потрачу слова, время и нервы, а к прочему, не вижу, за что я должен оправдываться... Не дождусь, когда вернемся в Кельн; что-то это болото начинает меня топить.

- Что же так о родных пенатах, - укорил Курт, косясь на солнце и просчитывая, насколько велика вероятность того, что в путь возможно будет тронуться уже сегодня.

***

Повозку с телом Ланца они нагнали следующим вечером за час пути до Кельна, оставшийся путь проделав вместе. Стражи на воротах были как следует устрашены Знаком и высказанным всерьез посулом повырывать языки, если тем вздумается распространяться о подробностях увиденного, по темным, уже предутренним улицам крытую полотном телегу и коня с прикрученным к седлу Бернхардом вели как можно тише, запугав попутно также два магистратских патруля, которые, невзирая на состоявшуюся казнь мясника, обвиненного в убийствах, продолжали блюсти следование комендантскому часу.

Керн, чем нимало не удивил своего подчиненного, обнаружился в Друденхаусе и даже бодрствующим; в темный двор позади двух башен он спустился сам, не дожидаясь, пока Курт поднимется к нему, и остановился в стороне от укрытой повозки, не приближаясь к бесформенному тюку, лежащему в ней. Во мраке ночи, освещенной лишь двумя факелами в руках стражей, лицо его различалось скверно, и нельзя было сказать, какие чувства отображаются на нем, да и отобразилось ли хоть одно вообще.

- Я не написал об этом в донесении, - через силу складывая слова, произнес Курт, не решаясь приблизиться. - На ситуацию с требуемой подмогой это не влияло, а само по себе... Я подумал - новость слишком существенная, чтобы - через голубя...

- Как? - тихо и коротко спросил Керн, не обернувшись к нему; он вздохнул.

- Это... это сложно, Вальтер, вот так, двумя словами... Если вы готовы выслушать, я готов отчитаться.

- Хорошо. - Керн отступил на шаг назад, устало опустив голову, и лишь тогда стало видно в случайном отсвете факела, как заострились скулы и плотно стиснулись сухие губы. - Отчитаешься. Сперва лишь один вопрос, Гессе: дознание - закончено?

- Да, - кивнул он, неловко махнув рукой в сторону связанного чародея, которого сгружали с седла друденхаусские стражи, и тот шумно вздохнул.

- А это главное, верно?.. Ну, что ж; за мной. Оба.

По темным лестницам Курт шагал тяжело, и виной тому была не только все более одолевающая его болезнь, обложившая хрипящее горло и кружащая голову. В шагах подопечного позади него слышалась неуверенность; в прямую спину перед собою он смотрел напряженно, заранее пытаясь подобрать слова, которые сейчас надо будет произнести, и не находя нужных, правильных, так и застыв в молчании, когда Керн, усевшись за стол, кивком велел начинать.

- Я помогу, - вздохнул обер-инквизитор, когда Курт, переступив с ноги на ногу, отвел взгляд, так и не выговорив ни слова, и он поморщился, ощутив себя допрашиваемым, чье молчание пытается пробить докучливый инквизитор. - Начнем с главного вопроса. Как и при каких обстоятельствах был убит Дитрих?

- Застрелен, - тихо выговорил он, по-прежнему не поднимая взгляда; тот кивнул.

- Застрелен... Кем?

Курт прикрыл на миг усталые глаза, собираясь с духом, понимая, что сейчас и здесь то, что надо сказать, прозвучит дико, нелепо, и отозвался - еще тише, так, что едва расслышал себя самого:

- Мной.

В тишине прошло всего мгновение, в полной, ненарушимой, могильной тишине, которая разбилась, когда Керн, поднявшись, скрипнул по каменному полу ножками стула, рывком отодвинув его прочь и едва не опрокинув.

- Повтори, - потребовал он мерзлым, как зимний пруд, голосом, и Курт, решившись, вскинул голову, глядя начальнику в глаза, похожие сейчас на два стальных острия, замерших в готовности пронзить на месте...

Керн слушал его все так же стоя, не двигаясь и не отводя взгляда, долгие, вытянувшиеся, как медовая нить, минуты, не перебивая, не задавая больше вопросов и не подстегивая, когда он замолкал, собирая нужные слова; лишь когда Курт умолк, тот медленно перевел взгляд на безгласного подопечного и коротко бросил:

- Хоффмайер - все время был рядом?

- Да, - откликнулся Бруно настороженно, и Керн кивнул.

- Хорошо. Стало быть, свидетель есть...

- Если вам угодно, - уже почти спокойно, почти хладнокровно проговорил Курт, - то запрос в попечительское отделение о проведении расследования касательно моих действий я могу написать сам.

- Почти утро уже, - не ответив, произнес обер-инквизитор, обернувшись на миг в окно, и кивнул на дверь: - Ты, смотрю, болен; у тебя есть пара часов на отдых. После чего навестишь Марту и сообщишь ей о смерти Дитриха.

- Почему я? - выдавил Курт, едва не растеряв с таким трудом обретенную уверенность, понимая вместе с тем, что услышал ожидаемое, услышал то, чего не услышать не мог.

- Потому что именно ты знаешь, что она должна знать, - отрезал Керн, и он вновь уронил взгляд в пол. - Потому что ты был рядом. После зайдешь к бюргермайстеру и скажешь ему, что виновник смерти его сына арестован; это тоже твое обязательство. Пускай следит за своими солдафонами и не допускает ненужных слухов, пока мы не закончим допрос и не определим дату казни, если она будет. К тому времени, как возвратишься, я подыму Густава, и начнем работать. Ясна моя мысль, Гессе?

- Да, Вальтер, - откликнулся он тихо, и тот кивнул на дверь:

- Исполняй. Хоффмайер? - окликнул Керн, когда оба развернулись, уходя, и указал подопечному в пол напротив своего стола. - Задержись.

Курт замер на мгновение, стиснув ручку двери в ладони, чувствуя, что Бруно смотрит ему в спину, ожидая то ли дозволения, то ли поддержки, слова или взгляда; не обернувшись, он тяжело толкнул створку и вышел в коридор, прикрыв дверь за собою осторожно и тихо. Все верно, подумал он с неестественным спокойствием, уходя от рабочей комнаты начальства прочь. Керн должен, обязан и желает допросить единственного, кто может подтвердить его слова; вряд ли рассказу подопечного будет больше доверия, но, как верно было замечено, Бруно - его свидетель. Свидетель его защиты. Единственный свидетель.

Несмотря на уже настоящую горячку, почти валящую с ног, уснуть Курт не сумел; эти дырявые, урывками, передышки, что выпадали на его долю в последние дни, отдохновения не приносили, лишь обостряя копящуюся усталость в мышцах, нервах и рассудке, посему время до рассвета он провел в часовне Друденхауса, сидя на скамье в первом ряду, где, бывало, Ланц перетряхивал его душу во времена сомнений и смятения. Четки отца Юргена лежали в ладони удобно, словно хорошо подогнанное под руку оружие, но ни слова в разуме и памяти не рождалось, и он впустую перебирал деревянные бусины, пытаясь понять, вообразить, увидеть, что творилось в голове этого невзрачного старичка, чтобы достало силы совершить то, что было им совершено...

На исполнение своей миссии гонца Курт выбрался верхом, чтобы, во-первых, не переставлять и без того гудящие ноги, а во-вторых - поменьше встречаться взглядами с редкими прохожими просыпавшегося к трудам города, попадающимися ему на пути. Кроме того, так он лишал их возможности заговорить с ним; судя по отсутствию каких-либо следов разрушений и тишине, встретившей его в Кельне, казнь мясника свое дело сделала, и горожане успокоились, однако мимо них не мог пройти незамеченным тот факт, что трое служителей Друденхауса покинули город в спешке, ночью и на несколько дней.

У домика Ланца он остановился неохотно, отвернувшись от проходящей мимо какой-то торговки или, может, напротив - хозяйки, выбравшейся за более дешевыми закупками пораньше, чувствуя, что та остановилась и смотрит на него, возможно, решая, стоит ли подойти к майстеру инквизитору и разузнать, что творится в городе, Друденхаусе, а заодно - и в нем самом. Наконец, за спиной зазвучали шуршащие быстрые шаги, стихнув за поворотом улицы, и Курт не в первый раз уже возблагодарил собственную репутацию, саму собой сложившуюся среди обитателей Кельна - бесцеремонный и нетерпимый молодой выскочка, чье внимание лучше не привлекать по доброй воле...

Марта открыла на его стук тотчас же - судя по выражению ее осторожно-радостного лица, в этот раз позабыв посмотреть в окно. Увидя Курта на пороге, она нерешительно улыбнулась, всматриваясь в него пристально, взыскательно, пытаясь понять, какие слова сейчас услышит, готовясь к любым и желая тех, что ждала все эти несколько дней...

- Здравствуй, Марта, - выговорил он поспешно, торопясь заговорить первым, не позволить ей задать вопрос здесь, на пороге, на глазах у улицы, пусть сейчас и безлюдной. - Я могу войти?

- Конечно, - спохватилась хозяйка, спешно собирая еще не уложенные волосы, отступив и пропустив его внутрь, и, затворив дверь, указала на все тот же табурет, где обыкновенно он сидел в этом доме. - Присядь; вы ведь только с дороги, верно? Господи, да ты горишь весь...

- Нет, я... мы вернулись ночью, - покривившись от ее слов, выговорил Курт с усилием, не трогаясь с места и не глядя Марте в глаза, но видя, как ее лицо теряет приветливость, обретая выражение еще неявного напряжения и неуверенности. - Знаешь... Лучше присядь ты.

Та побелела, вдохнув со стоном, и, закрыв глаза, вжалась спиной в створку двери, не сразу сумев разлепить стиснутые губы.

- Он... - донеслось из этих губ чуть слышно. - Да?

Курт отвел глаза.

- Да, - ответил он так же тихо, не глядя в ее сторону, и та тихо охнула, закрыв лицо ладонями. - Марта...

- Не бойся, я не буду плакать, - глухо донеслось из-под дрожащих пальцев, и она, медленно опустив руки, прошла к столу - прямая, как мачта, и смертельно бледная, осторожно, словно боясь сломаться пополам, опустившись на табурет. - Не при тебе. Это мерзкое зрелище - рыдающая вдова.

Курт поморщился, словно от удара под колени, не зная, что сказать на это; не ответив, так же медлительно, опасливо приблизился, выложив на стол снятое с пальца сослуживца кольцо, и, стараясь ненароком не звякнуть и не привлечь к нему внимания, установил в отдалении, на самом краю, кошелек Ланца.

- Вот... - неловко проговорил он, отступив; Марта протянула руку, коснувшись кольца, и отвернулась, глядя в стену напротив.

- Как это случилось? - спросила она ровно.

- В перестрелке, - отозвался Курт не сразу. - Он... Он отвлекал арбалетчика на себя, чтобы дать мне возможность подобраться к главному... Прости, - выдохнул он, чувствуя, что на грани того, чтобы выложить все как есть. - Моя вина.

- Нет, это хорошая смерть, - возразила она уверенно, на миг подняв сухие, как камень, глаза. - Он бы другой не желал. А тот, кто сделал это? Он... сумел уйти?

- Нет, уйти он не сумел, - ответил Курт, выдержав этот взгляд почти спокойно. - Поверь мне, тому, кто это сделал, было плохо. Очень плохо.

- Это хорошо, - холодно улыбнулась Марта, лишь сейчас опустив голову, и лишь теперь в ее голосе прошла крохотная трещина. - Спасибо, что пришел сам, Курт, а не прислал курьера. Тебе, я вижу, не слишком приятно сейчас находиться здесь, а я... Я тоже предпочла бы, чтобы подле меня никого не было. То, что сейчас начнется, не для сторонних глаз; как я уже говорила - скверное это зрелище, голосящая вдова... Иди. Спасибо еще раз.

- За что, - возразил он тоскливо и, отступив к двери, повторил: - Прости.

Марта не ответила, не повернула к нему головы, только улыбнулась вскользь, и от этой улыбки стало зябко, словно на открытой дороге посреди заснеженного поля; ничего более не говоря, Курт толкнул дверь спиной и тихо выскользнул за порог.

Разговор с бюргермайстером прошел легче - в беседе с ним не приходилось мяться, пряча глаза; на ненужные темы можно было, ничего не опасаясь, попросту не говорить, изредка оправдываясь тем, что упомянутая информация является тайной следствия, либо же отсылать Хальтера с вопросами к Керну. Главное обстоятельство, упрощающее все, заключалось в том, что игнорировать чувства этого человека и его отношение к происходящему Курту было проще в гораздо большей степени, и когда ситуация вновь опасно близко подходила к сетованиям, можно было подпустить в голос суровости, в слова - жесткости, что на корню пресекало любые попытки выплакаться на майстере инквизиторе. Бюргермайстер, и без того не ожидавший от него ни сострадания, ни сочувствия, подобное поведение воспринимал как должное; как и весь город, Хальтер полагал, что поступить, как поступил он, завершая свое прошлое дознание, мог лишь бессердечный сухарь, а посему надеяться на его понимание в подобных делах не следует. Столь скоро и прочно укоренившийся миф о себе Курт предпочитал не развенчивать - детали и тонкости его истинного отношения к миру, себе самому и окружающим этих самых окружающих не касались, а жить так, как сложилось на сей день, было проще всем.

В Друденхаус он возвратился уже поздним утром, встречая теперь множество хорошо или походя знакомых горожан, глядящих на него с выжиданием либо настороженностью, не одолевая, однако, вопросами, для каковых препятствием являлись выражение полнейшей отстраненности на лице майстера инквизитора, а также приличная высота конской спины; повысить же голос, дабы привлечь к себе внимание или докричаться до него, в этом городе себе могли позволить немногие.

Этажи каменных башен были наполнены тишиной, как и всегда, однако в дни, подобные нынешнему, тишина эта была какой-то дрожащей, она словно бы звучала как-то иначе, и сам воздух наполнялся напряжением, не видимым глазу, но ощутимым всей кожей и каждым нервом. Все так же, как и всегда, неподвижно стояли два стража в приемной зале, так же пустынны были коридоры и лестницы, и единственным зримым указанием на необычность сегодняшнего положения была наглухо запертая массивная входная дверь.

Подопечного Курт обнаружил подле рабочей комнаты начальства - тот стоял у стены, прислонясь к ней спиною и глядя на закрытую дверь уныло и хмуро.

- Мурыжил меня полчаса, - ответил Бруно на невысказанный вопрос, когда он приблизился, невольно придержав шаг. - Выяснял детальности. Не могу сказать, какого он остался мнения обо всем, что было сделано; ты знаешь старика - по нему ничего не поймешь... Майстер Райзе сейчас у него. Тоже давненько; что он думает по поводу случившегося - имеешь шанс услышать, если постоишь здесь еще минуту.

- Я вышел из возраста, когда подслушивают в скважину, - возразил Курт, направясь к двери; подопечный поспешно шагнул навстречу, перехватив его руку.

- Не ломай дров, - попросил Бруно тихо. - Не зли понапрасну, ты и без того на волосок от лишения Знака. Постой здесь, обожди; он выйдет, и Керн сам тебя вызовет...

- Нет, - возразил он твердо. - Хуже не будет. Некуда хуже. Изображать же напакостившую собачонку я не намерен; мне не в чем каяться и нечего совеститься, лишение Знака еще не свершившийся факт, я все еще действующий следователь, и я не вижу причин к тому, чтобы вести себя иначе, нежели прежде. Сейчас я обязан отчитаться перед стариком о разговоре с бюргермайстером, а посему должен сюда войти.

Створку Курт распахнул решительно, не дав подопечному возразить, и тот, не успев выпустить его локтя, шагнул вперед тоже, невольно переступив порог следом за ним. Он, не глядя, толкнул дверь ногой, и та захлопнулась с сухим стуком, от которого начальник поморщился, а стоящий против его стола Райзе резко обернулся, одарив вошедших недобрым взглядом.

- Ну, конечно, - произнес он желчно. - Кто же еще. Наш герой.

- Густав, - одернул Керн хмуро; тот отвернулся, поджав губы, прошагал к дальней стене и замер там, демонстративно глядя в окно.

- Я сейчас от бюргермайстера, - стараясь не замечать, как Райзе, нервно притопывая по полу, сдернул флягу с пояса, выговорил Курт четко. - В подробности дела я не вдавался, посему у него осталась уйма вопросов; кроме того, он высказал пожелание принять участие в допросе. Я, - понимающе кивнул он, когда Керн покривился, пытаясь возразить, - сказал ему, что это невозможно. В результате долгого торга он снизил требования до просьб, точнее - одной: минута с арестованным, причем он не настаивает на встрече наедине, мы можем стоять подле них и слушать каждое слово. Не то, чтобы он нам не верил, однако, думаю, понять его можно; вернее - нужно, дабы его столь благосклонное до сих пор отношение к Друденхаусу не переменилось.

- В логике не откажешь, - усмехнулся Райзе и, не скрываясь, отхлебнул от уже полупустой, судя по звуку, фляги. - Как всегда. Холодный расчет - вернейшее средство; так, Гессе?

- До сего дня мы действовали, исходя из этого, - стараясь говорить ровно, возразил он. - Что изменилось теперь?

- Действующих поубавилось, - с преувеличенно дружественной улыбкой пояснил Райзе. - Некий логический расчет показал, что он является лишним знаком в задаче.

- Густав, - повысил голос Керн; тот покривился.

- Ты посмотри на него, Вальтер, он ведь уверен, что все сделал, как надо. Хорошо жить с чистой совестью, верно, Гессе? С чистой, как слеза вдовы, и такой прозрачной, что ее как-то даже и не заметно.

- Я спрошу сразу, - начал Курт и, сорвавшись при вдохе, закашлялся, чувствуя, как при каждом спазме в голове что-то взрывается, а в груди клокочет; Райзе усмехнулся.

- Еt iniquitas autem contrahet os suum[82]...

- Густав!

- Я спрошу сразу, - хрипло, через силу, повторил Курт, стараясь не дышать. - Я - отстранен от дальнейшего расследования?

- Нет, - тяжело отозвался Керн. - Все это крутится вокруг тебя, ты - такая же неотъемлемая часть этого дознания, как и свидетели или потерпевшие...

- ... и обвиняемый, - докончил Райзе тихо, и в стороне, за пределами видимости, снова булькнула фляжка.

- Умолкни, Густав, - повторил обер-инквизитор жестко. - Умолкни или выйди. Ясна моя мысль?

- О да, - хмыкнул тот зло. - Куда уж яснее.

- Напишите запрос на curator'а, - снова предложил Курт, не глядя в его сторону. - Если есть какие-то сомнения в верности моих действий...

- Нет, - отрезал Керн, не дослушав. - Никаких попечителей. Они и без того слишком часто обращали на тебя свое внимание, а этот случай уж тем паче не преминут повернуть совсем иным концом... Отчет о произошедшем, Гессе, ты как следует урежешь; о том, что и как случилось на берегу Везера, в этом отчете не должно быть ни слова.

- Вальтер! - возмущенно задохнулся Райзе, и тот прикрикнул остерегающе:

- Густав! Сейчас я говорю. Не должно быть ни слова, Гессе; понял меня?.. Полный отчет ты предоставишь ректору своей академии; вот в святого Макария запрос будет отправлен, пусть вышлют кого-то, кто имеет доступ к вашим тайнам.

- К их тайнам? - Райзе оттолкнулся от стены, сделав два неверных шага вперед. - Единственная их тайна, Вальтер, это выгораживание своих детенышей - всегда, везде, в любых обстоятельствах, что бы они ни наворотили. Думаешь, кто-то скажет нам, когда выяснят, что он напортачил? Да ни словом не обмолвятся. Подумаешь, пристрелил кого-то из старых следователей; нам всем и без того в Конгрегации больше делать нечего, они скоро заменят каждого. Оно, может, даже и хорошо для них - освободилось место...

- Это неправда, сами же знаете... - почти просительно начал Бруно, и тот рявкнул, развернувшись к нему:

- А твоего мнения, Хоффмайер, никто не спрашивал!

- Не ори в моем присутствии в моей комнате, Густав, - медленно выговорил Керн.

- Отлично, - снизив голос до шепота, вытолкнул Райзе. - Правда в криках не нуждается. А знаешь, в чем правда? Никаких не известных нам с тобой знаний, с которыми он увязывал свои действия, не существует, пойми ты это; он попросту свихнулся на службе. В том правда, что он - псих. Девчонку свою спровадил на костер - не говорю, что зря - но хоть бы вздохнул по этому поводу! А знаешь, отчего ему на всех плевать?

- Густав!

- Это - преданность Конгрегации? Ха! Er hat einen Hammer[83], Вальтер, и он размахивает им направо и налево, круша все подряд. "Увидел - убей"; не пытаясь иначе, не сомневаясь, не думая! Он обчитался Шпренгера, вот и все его тайные знания! Гессе Молот Ведьм; гордишься собой?

- Я велел выйти; ты пьян, Густав. Пьян и не в себе.

- Я не в себе... - повторил Райзе с кривой ухмылкой. - Я - не в себе... Меня - нет во мне, а? Однако, я ведь разговариваю; вот занятно, кто ж тогда говорит за меня? Наверное, какой-нибудь злобный дух; Гессе, арбалет при тебе? Пристрели меня. Я одержим.

- Довольно, - прервал его Керн - тихо, но камни стен вокруг, казалось, задребезжали. - Выйди немедленно, или от расследования я отрешу тебя. Выйди не из моей комнаты - из Друденхауса. Отправляйся домой. Возвратишься, когда остудишь голову и сможешь держать себя в руках. Работа ждет.

- Я с ним работать не буду, - выговорил тот, отступив к двери. - Это дело закончу, но впредь, Вальтер, или он - или я. Точка.

Когда он хлопнул дверью, Керн поморщился, прикрыв глаза, и ладонью стиснул левое плечо, осторожно дыша сквозь зубы.

- Профессор Штейнбах ведь говорил вам, что ваше сердце нуждается... - начал Бруно, и тот оборвал, не открывая глаз:

- Ты тоже, Хоффмайер. За дверь.

Подопечный скосился на молчаливого Курта неуверенно, переступив с ноги на ногу, и неспешно, неохотно вышел, прикрыв за собою створку чуть слышно и почти бережно.

- Мое сердце нуждается в могиле, вот где ему уж точно ничто не повредит... - тихо произнес Керн, с усилием разлепив веки и подняв взгляд к подчиненному. - Что молчал, Гессе? Отчего не возразил?

- Незачем, - отозвался он хрипло, едва не закашлявшись снова, и перевел дыхание осторожно, словно сам пребывал на пороге сердечного приступа. - Он меня не услышит. Если же и вы полагаете, что я действовал неверно, что попросту не стал искать иных путей, пойдя самым простым, или же вовсе солгал о том, что произошло, я готов отвечать за каждое свое слово и каждый поступок перед Особой Сессией.

- Замолкни, - попросил Керн со вздохом, и Курт замер, глядя в окно мимо глаз начальствующего. - Замолкни, Гессе, - повторил обер-инквизитор болезненно и кивнул на табурет против своего стола. - Присядь-ка.

Он промешкал мгновение, пытаясь по бледному лицу Керна понять, к чему обратится эта беседа, и медленно опустился на деревянное сиденье, стараясь держать себя прямо.

- Ты под моим началом неполный год, - вновь заговорил тот, по-прежнему прижимая правую руку к груди и осторожно массируя плечо. - Исповедями не балуешь, однако - узнать тебя я узнал, и узнал неплохо. Не корчи из себя, в самом деле, несгибаемого и железного... Скребут кошки на душе, Гессе? До крови рвут, верно? - Курт не ответил, лишь устало опершись о столешницу локтем, и прижал ладонь к горячему, как сковорода, лбу; обер-инквизитор кивнул сам себе, сам себе ответив: - Рвут...

- Вы все же думаете... - начал он тихо, и Керн оборвал, не дослушав:

- Нет, Гессе, я не думаю. Не думаю, что, видя иной выход, ты не воспользовался им из лености либо же слабости, а уж тем паче не думаю, что рассказ твой и причины смерти Дитриха - измышлены. Вы с Хоффмайером могли и вовсе не упоминать подробностей, ты мог соврать, что он убит при перестрелке, а твой подопечный - уж он бы тебя поддержал и выгородил... Нет. Что иного выхода не было - верю. Что ты сделал все, что мог - верю.

- Почему?

- Потому что знаю тебя, Гессе. Ты не терпишь проступков и ошибок, не прощаешь слабостей и грехов - никому. Ты жесток, как все юнцы; жесток к другим, однако, надо отдать должное, жесток и к себе, и за любую свою оплошность казнишь себя так, как не всякий исполнитель сумеет. Сделай ты что-то не так, останься у тебя хоть малейшее сомнение в собственной правоте - и я бы увидел. Да ты бы этого и не скрывал; рвал бы на себе волосы и бился головою о стену. Я инквизитор с полувековым стажем, в конце концов; полагаешь, мне так сложно различить правду?.. А что до Густава - половина того, что он наплел, не просто не имеет ничего общего с реальностью, он и сам не верит в то, что говорит. Ты ведь знаешь - когда хочешь задеть кого-то, припоминаешь малейшие обиды и промахи, а также измышляешь то, чего нет и не было. Сам когда-то так же изводил Хоффмайера...

- Верно, - согласился Курт тихо, глядя в стол. - Было. Однако... Однако - он прав. Мы уже не сможем работать вместе, как прежде. Когда все закончится, если меня и впрямь не лишат Знака, я подам прошение о переводе из Кельна; не думаю, что отец Бенедикт станет возражать. Так будет лучше всем.

- Имей в виду, Гессе: я на этом не настаиваю.

- Почему? - спросил он еще тише, подняв взгляд к лицу начальника. - Вы - почему так спокойно ко всему отнеслись?

- Холодный расчет, как сказал Густав, - бесцветно улыбнулся Керн, тут же посерьезнев снова. - Да, мне тяжко. Иначе и быть не может. Я их обоих знаю еще со времен, когда они были сосунками, как ты, оба поднялись на моих глазах, здесь, при мне, но... Такая должность, Гессе; случаются обстоятельства, в которых поддаваться чувствам и эмоциям - во вред делу, а я в первую очередь - блюститель этого дела. Кое в чем еще Густав прав: наше время уходит. Вы будете заменять нас, где исподволь, где открыто; постепенно, но неуклонно, вот только я, в отличие от него, понимаю, что это верно. Если ты задумаешь переменить свое решение, если не захочешь покидать Кельн, а он продолжит упираться и выдвигать мне ультиматумы... Я ведь долго думать не стану. Вопрос "он или ты" я решу быстро. Вне личного отношения, вне чувств, исходя из фактов. Факты же таковы. За последний год Друденхаус расследовал два крупных дела, и оба раскрыл ты. Вот факт. Ты толковый следователь с большим будущим, и даже наши противники заметили, что - следователь от Бога. И это тоже факт. Перечислять же его подвиги не стану; они тебе известны. Так кто принесет больше пользы на своем месте - ты или он?

- Не хочу - так, - покривился Курт болезненно. - Вообразите, что станет с Густавом, если он уйдет со службы. Его это убьет. Не хочу.

- Это не проверка, Гессе, - вздохнул тот тяжело, убрав, наконец, ладонь от груди. - Я не провоцирую, не испытываю тебя, я говорю как есть.

- Знаю. Но повторю то же: не хочу. Густав не заслужил того, чтобы его вот так, пинком, как только явилась возможность.

- А он тебя перехвалил - никакой ты не Hammer. Так, молоток для орешков... хотя, надо признать, для весьма твердых орешков...

- Так будет лучше всем, - повторил Курт настойчиво. - Не только ему. Не только вам. Всем. Лучше для дела. Нельзя, чтобы среди нас зрели распри, зависть и раздоры. Такое время. Пойдем по пути холодного расчета; я толковый следователь? Пусть так. Стало быть, я тем более должен уйти. Подумайте, как это было всегда, как действовали мы или имперские дознавательские и прочие службы? Лучших из провинции - в центры... Практика, в корне порочная. Именно потому в этих самых провинциях нет порядка, потому они и являются местом рождения всевозможных темных делишек, заговоров и ересей; попросту там некому вовремя их пресечь, там некому против них подняться, некому их увидеть. Если те, от кого это зависит, решат, что от меня и впрямь есть прок - меня тем более следует направить куда-нибудь, где вразумительных следователей нет. Вот вам логика и расчет, Вальтер.

- Н-да... - не сразу проронил тот, глядя в сторону. - А я-то полагал, что лет через пять станешь самым молодым обер-инквизитором в истории Кельна...

- О, нет, - невесело усмехнулся Курт. - Избавьте. Этого не дождетесь; лучше в курьеры.

- О, нет, - с той же унылой улыбкой повторил за ним Керн. - Храни Господь курьерскую службу... Ну, что ж, - посерьезнев, вздохнул начальник понуро. - В этом не стану на тебя давить. Твое решение. Думай; лишь напомню снова: если решишь остаться - я на твоей стороне. А сейчас скажу тебе то же, что и Густаву: убирайся из Друденхауса, и до завтрашнего утра чтоб я тебя не видел. В постель, Гессе; ясна моя мысль? Думаю, в арсенале твоих хозяек наверняка найдутся какие-нибудь средства для твоего излечения. Одно, по крайней мере. Весьма старинное, весьма действенное - в распоряжении одной из них.

- От вас ли это слышу? - уточнил Курт с преувеличенным удивлением, и тот пожал плечами:

- Для пользы дела, как уже говорилось... гм... Свободен.

Глава 24

Секретом события, сопутствующие возвращению в Кельн покидавших его служителей Друденхауса, оставались недолго, чего, собственно, и следовало ожидать, ибо не существовало в подлунном мире угрозы, могущей испугать магистратских солдат настолько, чтобы ведомая им информация немедленно не ушла в люди; Курт даже начал подумывать, что местная поговорка, гласящая, что известное хотя бы двум студентам - известно всему городу, должна быть несколько подправлена, и лавры самых словоохотливых сплетников от поглотителей науки должны перейти к охранителям порядка. Однако в любом случае этот субботний день выявил бы все тайны, ибо отпевание в Кельнском соборе и торжественное погребение инквизитора второго ранга событием рядовым не являлось и пройти незамеченным не могло.

Унылая по своей сути идея до поры скрыть смерть Ланца, как и арест чародея, в Друденхаусе обсуждалась - это дало бы большую свободу действий и оградило бы от необходимости объяснять горожанам что бы то ни было, однако даже самый строгий расчет и самая холодная логика не перевесили в этом споре. Инквизитора, отслужившего в этом городе без малого тридцать лет, погибшего при исполнении, зарыть по-тихому, словно издохшего пса - для подобного непочтения причины должны были быть куда более серьезными, чем нежелание его сослуживцев вступать в пререкания с назойливыми обывателями, посему это холодное октябрьское утро разбилось погребальным колокольным звоном, при звуках которого Курт болезненно стискивал зубы и невольно бросал взгляд под ноги, словно удостоверяясь, что вместо сухой пыльной поземки улицы города и впрямь покрыты мерзлым камнем...

С Райзе они не перемолвились ни словом со вчерашнего дня, когда тот, хлопнув дверью, вышел в пустой коридор Друденхауса; после довольно затянутой и слишком высокопарной, на его взгляд, церемонии Курт потихоньку ретировался, не подойдя к Марте и предоставив сослуживцу самому изыскивать слова, которые должны быть произнесены, но никак не желали идти на язык.

К допросам запертого в камере чародея Керн его пока не допускал, опасаясь неведомо чего; протоколы первых двух допросов, однако, были предоставлены для прочтения и комментирования не только ему, но даже и подопечному. Бернхард говорил охотно, не требуя приложения к себе дополнительных мер давления, говорил много и даже чрезмерно; выдержками из Писаний он вскоре достал даже майстера обер-инквизитора, каковой, проведя наедине с арестованным около трех часов, после сам то и дело долго еще сбивался на обширное цитирование. По признанию чародея, его мирским занятием была художническая деятельность, обитал он в районе Штутгарта в собственном доме, каковой сейчас и были посланы проверить с помощью местного дознавателя служители кельнского Друденхауса.

До тех пор, пока не подтвердятся сведения о правдивости показаний, Керн приказал довольно неуравновешенного арестованного без нужды не теребить, а посему сегодня работы не предвиделось. Исполнять, однако, распоряжение начальства и проводить любую свободную минуту в постели, прихлебывая отвары и настойки, Курт не желал, не мог - безделье убивало, оставляя для мыслей слишком много времени и места в ничем не занятой голове; мысли же приходили различные, объединенные между собою лишь своей безрадостностью. Вчера, прежде чем выйти из рабочей комнаты Керна, уже предвидя ответ, он осведомился о том, случались ли исчезновения детей за время его отсутствия в городе. Когда тот молча ответил тяжелым взглядом, Курт вернулся к столу, усевшись уже без разрешения, и тихо потребовал: "Дайте список". Имя мальчишки Франца, посыльного в лавке кожевенного монополиста, стояло в поданном ему перечне первым среди четырех незнакомых...

Сразу после панихиды Мозер-старший попытался отловить майстера инквизитора при выходе; завидев решительно настроенного на разговор кожевенника, Курт, спрятавшись за людские спины, нырнул влево, под арку разрушенной древней церкви, и выскользнул в город. Как и многие горожане, пусть и несколько унятые казнью объявленного убийцы, тот не увязывал с сим козлом отпущения исчезновение своего сына и пропавших в последние ночи детей, справедливо разделяя эти события; от прочих кельнцев Штефана Мозера отличал лишь тот факт, что он имел право пусть не юридическое, но фактическое и негласное потребовать на свои вопросы немедленного и вразумительного ответа. Слухи о некоем арестованном, распространенные магистратскими служаками, мало-помалу расходились, однако Райзе с помощью агентов все еще умудрялся держать население города в относительном неведении и сравнительном спокойствии, ибо на кратком совещании у Керна решено было всевозможных объяснений на эту тему пока избегать и информацию, подаваемую горожанам, тщательно дозировать.

По улицам Курт шагал медленно, пытаясь развеять раздумья, наползающие друг на друга, как тучи, не оставляющие его ни на миг; и от мыслей этих голова казалась тяжелой, точно весовая гиря. Старые кварталы, куда он вышагал через полчаса, были сегодня на удивление многолюдны, да и "Кревинкель" оказался почти заполненным; поумерившие свои аппетиты в связи с убийствами и исчезновениями обитатели этих мест предпочитали даже не соваться в большой город без особой на то нужды.

- Самое время для работы, - ответив на нестройные и безрадостные приветствия, заметил Курт, бросив на свободный стол перчатки и приблизясь к стойке. - У собора толпа; бери - не хочу.

- Вот и не хотим, - откликнулся хозяин укоризненно. - Чтоб на похоронах твоего приятеля кошельки резать? Ты за кого нас держишь... Сегодня опять по делу или так, просто?

Курт вздохнул, тяжело опершись о потертую и потрескавшуюся деревянную доску стойки, и понуро кивнул:

- Налей.

В наполняющийся мутной жижей стакан он смотрел пристально, словно надеясь увидеть там, на темном дне, пресловутую истину; когда Бюшель остановился, налив до половины, кивнул снова:

- Полную.

Тот на миг замер, глядя на своего посетителя почти с состраданием, и, вздохнув, плеснул до краев, едва не перелив на стойку.

- Брось, Бекер, - пресек он строго, когда Курт потянулся к кошельку. - Сегодня за мой счет.

- Сегодня - разоришься, - возразил он, со звоном шлепнув на прилавок монету из своих хамельнских трофеев. - Бутыль не убирай.

- Она во столько не встанет.

- Ну, так неси вторую, - пожал он плечами и опрокинул налитое в рот в три больших глотка, закашлявшись от горечи и жжения в воспаленном горле. Когда в голову ударило, на миг поведя в сторону, напомнив об отвергнутом вчера ужине, а сегодня - завтраке, Курт осторожно перевел дыхание и опустил голову в ладонь, тихо и охрипше выговорив: - Лей. Всем. Сегодня - за мой счет.

Огромную бутыль с неясным, но пробирающим до костного мозга содержимым он ухватил за горлышко, водрузив на стол, и уселся на потертую скамью, разглядывая глубоко вырезанное в дереве изображение надгробного камня, занимающее половину столешницы. Неведомый грамотей, явно проведший на этой скамье не менее часу, оставил на изображении камня надпись: "Умер от избытка чувств, среди коих главные - чувство холода и голода", и, очевидно, тем же творцом чуть в стороне и много более коряво значилось: "спасти от виселицы может только плаха". Поморщившись, Курт сдвинул бутыль в сторону, отсев на другой конец стола, и налил второй стакан, опустошив его разом, как и первый, прислушиваясь к тому, как тошнотворное пойло каменным обвалом проваливается все глубже, предвещая головную боль поутру.

- Ну, в общем, пусть ему там... - приняв от Бюшеля наполненный стакан, нетвердо выговорил кто-то. - Ничего, в общем, был мужик... Не злобствовал.

Он кивнул в ответ, не обернувшись на говорящего, и, осторожно наклонив бутыль, налил снова, теперь до половины, задумчиво глядя, как кружится в стакане тусклая жидкость.

К смертям вокруг себя он уже почти привык, почти смирился с тем, что они сопутствуют ему всюду, минуя его самого, но так и не научился относиться к ним хладнокровно, не вменяя себе в вину как своих ошибок, истинных или мнимых, так и неизбежностей, чьим всего лишь орудием либо попросту посредником он являлся. Гибель Штефана Мозера упрекала его в легкомыслии, его приятеля Франца - в недостаточной убедительности, пропавших за дни его отсутствия - в медлительности; гибели Ланца могло не быть, если бы он не настаивал на присутствии кого-либо из сослуживцев, покидая Кельн. Умом Курт понимал, что корить себя глупо, однако не мог не думать и о том, что каждая смерть, имевшая место в течение всего этого расследования, ставшая причиной самого дознания, не случилась бы вовсе, если бы некогда он не привлек к себе внимания тех, от лица кого теперь довольно охотно говорил в подвале Друденхауса чародей Бернхард...

- Не увлекайся, Бекер, - укоризненно осадил его хозяин. - Что скажут добрые горожане, если увидят, как невменяемого инквизитора прут домой отребыши из старых кварталов?

- Что эти парни решили искупить пару грехов богоугодным делом, - с бледной улыбкой отозвался он, задержав дыхание после очередного глотка. - Не бзди, Бюшель. Обещаю держать себя в руках, не дебоширить и уйти на своих двоих - по первому требованию.

- Ну, - протянул тот оскорбленно. - Отсюда тебя никто не гонит, хоть корни тут пусти... Только все одно не понимаю, отчего ты не пошел нагружаться в приличное место; и питье получше, и к дому поближе.

- Нет у меня дома, - возразил Курт. - Есть место, куда прихожу спать. Временно. А что же до приличных мест... У студентов чересчур шумно, а в трактиры большого города я никогда особенно не захаживал. Не моя там публика. А сегодня тем паче; все будут коситься, шептаться, выражать соболезнования, а про себя думать - когда ж ты отсюда свалишь...

- Ты инквизитор, Бекер, - пожал плечами Бюшель. - Чего еще ждать. Мы-то тебя сносим лишь потому, что свой, да оттого еще, что мы с вашим братом не пересекаемся - нам делить нечего. Будь ты хоть тыщу раз из наших, но в магистратских должностях... Сам понимаешь.

Он не ответил, скосившись на входную дверь, тяжело скрипнувшую под чьей-то рукой, и приветственно кивнул Финку, остановившемуся на пороге.

- Ты вовремя, - заметил Курт с невеселой улыбкой. - Как раз к халявной выпивке... Дай ему стакан, Бюшель.

Финк прошел к столу молча, усевшись напротив, и смерил собеседника взглядом долгим и придирчивым, не ответив на приветствие.

- Пей, - подстегнул Курт, приподняв вновь наполненный стакан. - Zum Gedenken[84]. Не зазорно помянуть инквизитора глотком-другим?

- Пошел бы ты, - отозвался бывший приятель хмуро, опрокинув налитое в рот целиком. - Ты, как я вижу, уже помянул и другим, и третьим... Жаль, что с твоим приятелем такое дерьмо вышло, Бекер. Ничего так был старикан.

- Этот "старикан" таких, как ты, двоих разом мог в мочало пустить, - возразил Курт ревниво; Финк усмехнулся:

- "Таких, как я"... А как ты?

- А как я - ни одного, - посерьезнев, откликнулся он. - Вот и не смог...

- Не повезло мужику в жизни, - согласился Финк со вздохом и, подумав, пододвинул бутыль к себе. - Или это, получается, его благоверной не повезло. Дважды. Вечно девки страдают больше всего...

- Задумался о тяжкой женской доле? - удивленно уточнил Курт. - Из этого вывод - ты снова поцапался с Эльзой. Я прав?

- Пошел ты к черту со своими дознавательскими выгибонами, Бекер, - огрызнулся тот беззлобно, на мгновение замер, глядя мимо наполненного стакана, и пожал плечами, понизив голос: - Замуж хочет. Хочет уйти отсюда.

- Из Кельна?

Финк покривился, опростав стакан, и тяжело крякнул, зажмурясь.

- Да брось, а то не понимаешь, о чем я, - раздраженно выговорил он. - Из этой помойки хочет вылезти, ясно?.. Да, ты прав, повздорили. Сегодня с утра как с цепи сорвалась. Уж коли так сложилось, что у меня в приятелях инквизитор, я должен ушами не хлопать, а хвататься за возможность с твоей помощью и покровительством "исправить мою поганую жизнь", от которой "два шага до поганой смерти"...

- Может, доля правоты в ее словах и есть.

- Да брось, Бекер, - покривился Финк, - даже если мне все мои грешки вдруг забудут; ну, посмотри сам - какой из меня бюргер?.. Чтоб в своем доме, утром встал, ночью лег, горбатиться на кого-то, чтобы на жратву наскрести... Да ну, к черту. Я тут - до вот этого, - он постучал пальцем по вырезанному в столешнице надгробью. - Хреново, конечно, и временами тоскливо делается; что скрывать, сам все знаешь... Только вот такая жизнь, от сна до работы, погрузчиком каким-нибудь, пока спина не переломится - это не для меня. А другое что - а что я еще умею? Кошельки резать, замки ломать... Штаны протирать вот в "Кревинкеле"; только за это не платят.

- Платят, - возразил Курт тихо и, взявшись за бутыль, налил обоим. - И довольно неплохо.

Финк сидел молча с полминуты, глядя в стол перед собою и стиснув стакан так, что покрытые царапинами и рубцами костяшки побелели, заострившись, точно зубцы шестеренки, а медные бока наполненного сосуда чуть смялись под пальцами; наконец, неспешно переведя взгляд на собеседника, тот усмехнулся - криво и обреченно:

- Время отдавать долги; так, Бекер? Что ж, все верно. Сам тебя позвал, понимал, что за просто так только прыщи вылупляются. Знал, что за свою шкуру придется платить... Чего требовать будешь?

- Нихрена ты мне не должен, - отрезал Курт. - С тобою и вовсе бы ничего не случилось, если б ты не был со мной знаком. Навряд ли Бюшель или Шерц пришли бы в восторг от такой новости, но никому здесь ты об этом не сказал, посему, выходит, это я у тебя в долгу. Требовать я ничего не намеревался, подписывать тебя быть стукачом - тоже; для чего Друденхаусу или лично мне ваши тайны?.. Живи, как жил.

- Извини, - неловко выговорил тот. - Не то подумал. Сам понимаешь ведь...

- Но в Друденхаус загляни на днях. Разговор есть. Серьезный, не по пьяному делу.

- Так, - вновь окрепнув голосом, кивнул Финк. - Стало быть, все же будешь вербовать. Честь честью, с бумажками и подписью; подписываться - кровью буду?.. Я-то, грешным делом, заподозрил, что ты впрямь о былой дружбе помнишь; а оно вот как. Работа прежде всего, да, Бекер?

- Напрасно ты так, - отозвался Курт негромко. - Когда я явился к тебе в магистратскую тюрьму - я не знал, что вся эта история завязалась из-за меня, я пришел помочь тебе. И снова приду, если потребуется, позови только. Но прежде, чем меня обвинять в корысти - припомни-ка, Финк, чего ради ты полгода назад влез в мое расследование? Почему информацией поделиться захотел - заметь, сам, первым? Ведь не от избытка сердца и не в память о прежних днях, а для того просто, чтобы и тебя вместе с ней не замели, чтобы, не дай Бог, как сообщника не пришили к делу и на костер не поставили. Не опасайся ты этого - пришел бы? Ведь нет. А тогда - сдал мне все подчистую, и заказчика, и подробности, и денег за это взять не посовестился. Почему?

- Потому что это - другое, - откликнулся Финк уверенно. - Потому что одно дело - лавку обнести, а другое - колдовскими штучками людей морить за просто так, от скуки. Я и тогда тебе это сказал.

- Верно, - согласился Курт. - Сказал. И был прав. И сейчас, Финк - сейчас ничто не изменилось. Я ведь ничем другим заниматься не стал, я по-прежнему ловлю тех, кто вот так, от скуки либо еще какой надобности "морит людей колдовскими штучками". Детей режет, чтобы ими накормить какую-то потустороннюю дрянь. Что-то никто здесь, помогая мне в этот раз, не заикнулся о том, что это не по понятию; и ты в том числе.

- И что же - предлагаешь мне впредь помогать?

- А что? Лень? Не зазорно, это мы уже выяснили... В таком случае - что? боишься? Тогда понимаю; эти ребята могут напугать, в их распоряжении многое, от тюрем до вызванных призраков. Если так - заставлять не буду...

- Бекер! - остерегающе повысил голос Финк. - Это как понимать - пользуешься тем, что у тебя железяка на шее и клеймо на спине? Что я на тебя руку поднять не могу? брякни только еще слово о том, что я боюсь, и - арестовывай тогда за покушение.

- Не боишься, - кивнул Курт, наливая снова. - Тогда не понимаю, в чем проблема.

- В том, что сейчас мы оказали услугу - я тебе, ты мне, по доброй воле, Бекер, и от души. По дружбе. Но только попробуй вписать меня в ваши списки стукачей, и дружбе конец. Я не вещь, ясно? Не кобель на псарне, которого при нужде можно заставить работать...

- Да, - усмехнулся Курт, придвинув стакан к нему. - Это верно. Кобель, который работает - это я... Погоди, Финк, ерепениться; я все понял. Выпей-ка лучше, помолчи и послушай теперь меня... Вспомни, каково тебе было, когда ты угодил в магистратскую каталажку. В первые минуты, когда понял, что пойдешь на помост за чужое преступление, что тебя рвать будут за то, чего не делал. Страшно было, говорю с уверенностью и не боясь, что ты начнешь размахивать кулаками. Здесь возразить нечего, верно?..

- Это ты к чему? - нахмурился тот; Курт кивнул:

- Сейчас все разъясню... Итак; магистратская тюрьма. Впереди - безвыходность. И вдруг - спасительная мысль: Бекер. Он обещал помочь. Припомни, какое в этот миг пришло облегчение, как сразу захотелось жить и дышать, потому что появилась надежда, почти уверенность, что все будет в порядке, потому что - Бекер обещал вытащить, если что. Ведь так было, Финк? Молчишь... Так и было. И я пришел. Но сейчас кое-что меняется. Через пару недель меня переведут из Кельна; я не знаю, куда именно. Возможно, навсегда, и я в этот город более не вернусь. Дитрих погиб... Да и сам я едва уцелел; подробностей пока сказать не могу, но - поверь, я выжил в этом расследовании исключительно чудом. Да и вся моя служба такова - я могу распрощаться с белым светом в любой момент. А теперь, Финк, вообрази себе, что ты снова попался. Подставили тебя, как в этот раз, или же взяли за кражу, да и припомнили все прочее; словом, я мог бы тебе помочь. Но - меня нет в Кельне. Или, что вероятно не менее, нет в живых. Нет Дитриха, который знал, кто ты и что тебя со мною связывает. И Райзе - допустим, убит. Керн? Да столько вообще не живут. Он в любую ночь может уснуть навсегда. И что, Финк, кому ты станешь объяснять, если тебе снова понадобится помощь? Что ты когда-то оказал услугу инквизитору Гессе по дружбе? Если в Кельне будут работать другие люди - да они тебя в лучшем случае поднимут на смех, а в худшем - добавят плетей двадцать за клевету на светлую память служителя Конгрегации. Я не настаиваю, это в любом случае твое решение, но - если хочешь в будущем иметь прикрытую спину, ты придешь в Друденхаус и поставишь свое имя под документом, который будет подтверждать твою несомненную ценность для меня, а значит, и покровительство Конгрегации в сложных обстоятельствах. Никто не станет осаждать тебя требованиями подслушивать и доносить, Вернер. Могут спросить совета. Могут выслушать, если тебе самому придет в голову что-то рассказать. И смогут защитить, если снова вляпаешься. Все, как и сейчас, с той лишь разницей, что попросить о помощи ты сможешь не только меня лично, но любого служителя Конгрегации, от курьера до следователя, и тебе обязаны будут помочь.

- Все, как сейчас? - переспросил Финк хмуро. - Да если сюда начнут бегать инквизиторы за советами, мне через неделю глотку вскроют и не посмотрят, какие там штучки, колдовские или нет, расследуются.

- Что же у нас - полные идиоты, по-твоему, служат... - возразил Курт и, уловив мелькнувшую во взгляде бывшего приятеля тень, вздохнул, тихо хлопнув по столу ладонью: - Словом, думай, Финк. Если надумаешь - приходи. Я тебя не принуждаю, я не хочу на тебя давить, мы в любом случае останемся приятелями, и я все равно приду на помощь снова, если понадобится, но ты, если подумаешь, поймешь сам, что мое предложение выгодно. В первую очередь тебе... Ну, Бог с этим. Давай эту тему оставим. Я всего лишь хотел оказать услугу - как ты верно заметил, по дружбе, а вышло так, что приходится снова работать. Не хочу, - решительно отрезал он, встряхнув головой, и налил обоим снова. - Сегодня - не хочу.

***

Покинуть "Кревинкель" он смог лишь спустя четыре часа; горожане вновь косились, проходя мимо, но теперь в их взглядах просматривалось не ожидание пополам с настороженностью, а смесь удивления с жалостью. В лицах тех, кто проходил слишком близко, возникала тщательно скрываемая тень брезгливости, вызванная, однако, не внешним видом майстера инквизитора, умудрявшегося, стоит заметить, оный вид сохранять в приличии, а тем благоуханием, что окружало служителя Друденхауса. По той же причине владелец студенческого трактирчика, в который Курт направил свои стопы, отодвинулся и на миг замер в безмолвии, оглядывая частого гостя с ног до головы и позабыв поздороваться.

- Пришли забрать помощника, майстер инквизитор? - выговорил он, наконец, кивнув в угол; Курт обернулся, отметив спящего на столе Бруно, и качнул головой, зажмурившись, когда оная голова настойчиво возжелала скатиться в сторону:

- Боюсь, чтоб присоединиться, - возразил он, и владелец нахмурился.

- А вы правильно боитесь; не довольно ли с вас?

- Следишь за моим нравственным обликом? - недовольно хмыкнул Курт; хозяин покривился, вновь одарив его долгим взглядом, и тяжело вздохнул.

- За вашим здоровьем, майстер инквизитор; будет с вас, в самом деле.

- Итак, отказываешься обслужить?

- Да что ж я - враг себе самому, когда вы в таком состоянии... - пробормотал тот; Курт сдвинул брови:

- Это в каком же?

- В деятельном, - пояснил владелец самым приветливым образом. - Налью, куда же я денусь. Даже денег с вас не возьму; уж только после этого - шли бы вы домой, в постель, хорошо?

- Я, по-твоему, не способен заплатить, так?

- Нет, с вас действительно хватит... По-моему, майстер инквизитор, объем моих запасов меркнет перед тем количеством, что плещется в вашем желудке и, уж простите, в вашей голове - во дни внятности вашего рассудка вы были способны отличить доброе участие от злоумышления или оскорбительного намека. И можете меня арестовать за это, предоставив мне возможность побеседовать с вашим начальством и указать на явные пробелы в уставе Друденхауса. Так вот, когда вы сможете осмыслить, что я сейчас сказал - тогда и возвращайтесь накачиваться заново, ясно?

- Могу повторить слово в слово, - кисло улыбнулся Курт. - Могу по-латыни. Хочешь?..

- Налей уже, в конце концов, - повысил голос один из близсидящих студентов. - Не издевайся над человеком.

- Верно, - согласился Курт. - Это моя работа.

- А это на что намек? - настороженно уточнил хозяин, и он наставительно кивнул:

- Вот видишь; и кто из нас невменяем?.. Налей. Не бойся, пугать посетителей своим видом я буду недолго.

- Повторите это же утром? - с сомнением буркнул тот, однако стакан все же придвинул.

"Веселую Кошку" Курт оставил и впрямь довольно скоро; помимо прочих поводов, основной причиной явления сюда было желание смыть с языка и горла ужасающий привкус подаваемой Бюшелем отравы, каковую миссию с успехом исполнило дешевое, но вполне пристойное вино студенческой забегаловки. Теперь, однако, совет Керна принять положение, параллельное линии горизонта, казался все более благоразумным, можно даже сказать - трезвым...

Страж Друденхауса, отперший ему вход, едва не шарахнулся прочь, даже шевельнув губами, словно в беззвучном упреке, однако вслух ничего не сказал, отступив и замкнув массивную дверь за его спиной. Керн же, в чью комнату он ввалился едва ли не в самом наибуквальнейшем смысле этого слова, был в эмоциях куда несдержаннее, хотя и столь же немногословен в первые секунды явления подчиненного, когда явно силился осмыслить, стоит ли устроить зарвавшемуся молодняку нагоняй или же следует не тратить сил и слов, каковые, как обычно, пропадут втуне и лишь развеются в воздухе.

- Это переходит все пределы, Гессе, - выговорил он, наконец, когда Курт тяжело бухнулся на табурет и оперся о стол начальствующего обоими локтями, уронив в ладони голову. - Это переходит пределы твоих полномочий, моего терпения и вообще благоразумия. Мне довольно одного Густава, шляющегося по Друденхаусу в непотребном виде! Знаешь, что он сделал сегодня, когда я отнял у него флягу? Достал вторую - тут же, при мне!

Курт прыснул, соскользнув локтем со столешницы и едва не скатившись с табурета, и осекся, встретя пылающий взор майстера обер-инквизитора.

- Прстите... - выдавил он, возвратившись в прямое положение. - Но я, в отличие от Густава, не шляюсь. Я по делу.

- Господи Иисусе, по какому еще делу! - страдальчески простонал Керн, и он кивнул, подавив зевок.

- Виноват... - повторил Курт уже тверже. - Я объясню. Сегодня после панихиды я заглянул в "Кревинкель"...

- ... что нельзя не заметить. И, конечно же, тоже по делу?

- Дайте договорить, - оборвал он довольно неучтиво. - Заглянул, вы правы, не совсем по служебной надобности, однако сложилось так, что там же объявился Вернер Хаупт, иначе известный как Финк. И, опять же, так удачно вышло, что я сумел провести с ним некую беседу.

- Попроще, Гессе, у меня сердце кровью обливается, когда я тебя слышу. Словом - ?..

- Словом, он фактически наш. Он еще этого не сказал, однако по тому, как мы распрощались, можно сделать такой вывод. Не думаю, что он дозреет скорей, нежели недели через полторы, однако ж - как знать, быть может, завтра, не протрезвев окончательно, он внезапно решится и явится в Друденхаус. Если, а точнее - когда это случится, и меня не будет в Друденхаусе, пошлите за мной немедленно; пусть меня достанут откуда угодно, из постели, из гроба - плевать. Упустить такую возможность будет обидно, а я сомневаюсь, что он придет во второй раз.

- Придет ли в первый?

- Готов спорить на собственную голову.

- А я готов поспорить о факте ее наличия, - с бессильной злостью выговорил обер-инквизитор; Курт покривился.

- Рад, что вы по-прежнему высокого мнения о моих достоинствах, Вальтер, - заметил он кисло. - И еще одно. После "Кревинкеля" я зашел к студентам; поскольку там я и прежде появлялся довольно часто, на беседу с ними ушло меньше времени - столь порицаемое вами мое состояние было основным обстоятельством для установления общения вполне человеческого...

- Приписал к нашему штату еще с полсотни агентов из школярской среды?

- Вот о них и речь. Имейте в виду, что большинство из них известны и преподавателям, и сокурсникам, id est[85] - какой в них смысл?.. Выводы делайте сами, тем не менее одно заключение и я могу подсказать: надо проредить агентурную сеть в университете. До тех пор, пока я в Кельне, я смогу найти пусть немногих, но зато куда более скромных и осторожных. Вот теперь всё.

- "Всё"... - передразнил его Керн, глядя на подчиненного с сострадающим осуждением. - Это, разумеется, ценная добыча, Гессе, однако ж - я что вчера сказал? Я сказал - в постель. Я сказал - лечиться. Взгляни на себя - на тебе жарить можно! Можешь ты о работе забыть? хотя б на день?

- Нет, - отозвался Курт уже нешуточно. - В этот раз - не могу.

- На сегодня, тем не менее, служебного рвения довольно, - возразил обер-инквизитор настойчиво. - Именем Господним заклинаю, Гессе - домой. Спать. Выздоравливать. Говорю на сей раз серьезно: увижу на улицах, в трактире или Друденхаусе в ближайшие два дня - клянусь, посажу под замок. А теперь вон отсюда.

- Два дня безвыходно, - заметил Курт, медленно отступая к порогу. - А если мне в трактир просто поесть, или если выйти в церковь...

- Вон, паршивец! - повысил голос обер-инквизитор, и он нырнул за дверь; отойдя на три шага, подумав, вернулся, приоткрыл створку и заглянул в комнату вновь.

- А отчет о вербовке? - уточнил он, и Керн приподнялся, ахнув кулаком по столу:

- Гессе!

- Я подумал...

- Еще слово... - угрожающе предупредил тот, и Курт поспешно возвратил голову в коридор, закрыв дверь за собою.

Откровенно говоря, об отчете было упомянуто лишь для того, чтобы лишний раз позлить Керна, чей гнев сегодня веселил особенно, и виной тому, бессомненно, было не слишком здравое состояние майстера инквизитора второго ранга. Сейчас он, если говорить по чести, был полностью солидарен с начальством и намеревался любые дела на сегодня отринуть, возвратиться в постель и провести в ней остаток дня и все завтрашнее утро по меньшей мере.

Добрейшая матушка Хольц в этот час отсутствовала, что немало порадовало ее постояльца, ибо Курт слишком хорошо знал, какое лицо увидит и какие слова услышит, попадись он ей на пути; хозяйка, взявшая на себя самовольно заботу о "бедном мальчике", возражений не слушала и мнением самого бедняжки на этот счет не интересовалась. Без церемоний послать ее куда подальше даже у Курта не поворачивался язык, посему он предпочитал конфликтных ситуаций попросту избегать.

Конфликтная ситуация возникла на пути внезапно и имела вид Хольца-младшего.

До сей поры с вызывающим у него приступы тихого бешенства сыном своей хлебосольной хозяйки Курт предпочитал не пересекаться - мирно общаться с неопрятным и туповатым великовозрастным оболтусом у него недоставало сил, повести же себя так, как тот заслуживает, было бы черной неблагодарностью по отношению к его матушке. Сегодня парню отчего-то пришло в голову поздороваться, столкнувшись с майстером инквизитором на узкой лестнице, и Курту пришлось выдавить из себя нечленораздельный набор звуков, долженствующий обозначать смешение понятий от "доброго дня" до "пшел вон, дурак".

- А я с вами поговорить, - пояснил тот свое присутствие вдогонку постояльцу, и Курт остановился, мысленно застонав. - По важному делу.

- Да? - не слишком приветливо уточнил он, с омерзением отодвинувшись, когда тот подошел почти вплотную - даже ореол ароматов, приобретенных в подвальчике Бюшеля, не сумел скрыть того факта, что Хольц пребывает в состоянии, навряд ли лучшем.

- Так я вот о чем, - сообщил тот, подозрительно заговорщицки ухмыляясь. - Вы, говорят, из Кельна - того, свалите через пару недель?

- Уеду, - поправил он строго, и парень закивал:

- Ну, это как угодно, как угодно. Тут главное, что мы вас больше не увидим, да?

Главное тут, мысленно отозвался Курт, отступив еще на полшага и стараясь не дышать, что я кое-кого больше не увижу...

- Допустим, - согласился он, и Хольц попытался придать лицу выражение, каковое он назвал бы укоризненно-строгим, будь его собеседником кто-то другой.

- А как же моя бедная сестренка? - страдальчески вопросил парень, и Курт, уже понимая, что воспоследует дальше, вздохнул.

- И при чем здесь Береника? - уточнил он терпеливо.

- Ну, как же; оставите бедную девушку... не девушкой уже, заметьте... одну, и все знают, почему и как... Вы-то поедете себе дальше, а ей как быть? Мне ее замуж пристраивать, между прочим; и кто возьмет - попорченную и бедную? Вот если б должное приданое, тогда бы никаких неприятностей, косились бы, конечно, но с замужеством проблем бы не было. Вам, майстер инквизитор, не кажется, что это самое приданое вы бы и должны ей обеспечить? Искупить, так сказать, свою вину перед несчастной девицей.

- Ах ты, мразь, - отозвался Курт ласково, и тот умолк, растерянно хлопнув глазами. - Нет, я всегда знал, что ты невеликого ума, но сегодня ты сам себя превзошел. Решился рассудка вовсе, иначе как объяснить тот факт, что у тебя хватило тупости требовать с меня денег, торгуя собственной сестрой, пусть и двоюродной... Тебе ее замуж отдавать, тварь ты безмозглая? Это ее забота и твоей матери, а ты в этом доме на правах кота, которого кормят из доброты душевной; так кот хоть мышей ловит, ты же... Нажрался еще для храбрости, скотина... - заметил он презрительно и без предупреждения прицельно саданул в почку, сдержав силу ровно настолько, чтобы не оставить синяка. - С Береникой мы разберемся как-нибудь сами, - продолжил Курт все так же тихо, когда тот отвалился к стене, подавившись вдохом. - Это первое. Любовница инквизитора выскочит замуж легко и просто, еще и за честь почтут - и тебе это прекрасно известно. Это второе. И третье. Поблагодари еще за то, что о твоей выходке я не расскажу твоей матери... Ну?

- Спасибо, - выдавил тот сипло; Курт кивнул:

- Умнеешь на глазах; это неплохо... Вон пошел, - оборвал он сам себя почти шепотом, и парень неловко отшатнулся в сторону, вмиг обретя трезвость взгляда.

Притихший и поджавшийся Хольц успел отойти на два шага, прежде чем Курт, обернувшись, повысил голос:

- Стоять. Сюда, - уточнил он, ткнув пальцем в пол перед собой, и, когда тот приблизился, поглядывая опасливо и искоса, ударил на сей раз коленом, пронаблюдав падение избиваемого на четвереньки с недостойным служителя Конгрегации удовольствием. - Еще кое-что, - пояснил он доброжелательно. - Уеду ли я из Кельна навсегда - вопрос не решенный. Служба инквизитора есть штука неопределенная, и возвратиться сюда я могу еще не раз, неведомо когда - хоть через месяц, хоть через пять лет. Могу - учти это - заглянуть и просто так. Навестить старых знакомых. Тебя, к примеру. И не приведи Господь мне узнать, что ты высказал сестре хоть слово, хоть звук, хоть взгляд упрека; это - понятно?.. Оторву яйца и прибью на стену дома у двери. Большим медным гвоздем. И последнее. Найди, наконец, работу, дерьмо ты двуногое. Или отыщи богатую дуру и женись - мне плевать; но прекрати пить кровь из матери. Ты ведь знаешь, как называются те, кто пьет из людей кровь?.. Не слышу.

- Стриги, - выдавил парень с хрипом; Курт кивнул:

- Верно. Смотри-ка, толика мозгов у тебя имеется... А знаешь, что я как инквизитор должен делать со стригами?.. Так вот имей это в виду. А теперь встал и пошел отсюда. Бегом.

На то, как помятый согнувшийся пополам Хольц попытается исполнить указание буквально, Курт смотреть не стал, удалившись в занимаемую им комнату и заперев за собою дверь. Ночью в нее постучат, придется подниматься и отпирать, однако многие неприятные события в жизни сделали эти движения, и без того привычные, почти механическими и бездумными - повернуть ключ, уходя, и опустить засов, войдя внутрь. По той же причине не мог он и уснуть в присутствии постороннего в своей комнате, посему перед нынешней бессонной ночью надо было привести расстроенный работой организм в относительную норму, а стало быть, наконец-то исполнить приказ вышестоящего.

Глава 25

Оттепель, пришедшая совершенно неожиданно на промерзшие улицы, обещала быть приятным дополнением к близящемуся фестивалю; бюргермайстер, не досаждая особенно следователям, но не желая и упускать текущее дознание из-под контроля полностью, высказал довольно спорное, однако в чем-то логичное пожелание приурочить казнь запертого в Друденхаусе чародея к открытию карнавальной недели. Горожане, ожидающие празднеств и вместе с тем удрученные минувшими событиями, уже начали поговаривать о том, что бюргермайстер, и как пострадавший в том числе, в этом году должен отменить и отменит соблюдение многовековой традиции; часть города соглашалась с этой идеей, часть, оставшаяся в стороне от бед, недовольно хмурилась, другая же пребывала во власти чувств противоречивых, не зная сама, чью сторону принять. По долгом обсуждении с участием Хальтера решение было принято в пользу его рекомендации: вечером, ближе к сумеркам, когда обитатели города будут уже достаточно подогреты всем тем, что смогут предложить им трактиры и трактирчики, должным образом обставленное зрелище погибели виновника их несчастий просто обязано будет приподнять настроение унывающим и окончательно взбодрить равнодушных. Как покушавшийся на инквизиторов при исполнении Бернхард должен быть приговорен к "истлеванию над углями", а стало быть, развлечение это будет долгим и на него успеют полюбоваться все желающие, при надобности уйдя по своим праздничным делам и через час-другой вернувшись, дабы досмотреть до конца. Бюргермайстер, к тому времени освободившийся уже от своих обязанностей блюстителя праздничных обрядов, обещал пребывать на месте казни во все время, и от сопровождавшей эти слова улыбки Райзе отвел глаза и нервно передернулся...

Помимо фраз, нужных по служебной необходимости, с Куртом он по-прежнему никак не общался; добродушно-издевательское "академист" исчезло из его словаря, сменившись либо попросту "Гессе", либо, что случалось все чаще, глумливым "unser Hexenhammer[86]". Курт морщился, однако в пререкания не вступал, понимая их совершенную бесполезность, Керн же выкручивался из ситуации, как мог, проводя рабочие беседы с каждым из них по отдельности, лишь в самых крайних случаях собирая подчиненных вместе.

Работа с арестованным в этот раз шла легко, как никогда прежде; все, что касалось собственно его самого, Бернхард рассказывал охотно и многословно, сведения же о известных ему собратьях извлекались за несколько минут, не заставляя исполнителя даже вспотеть. Посланные в его дом возвратились довольно скоро, нагруженные информацией и вещественными уликами, от книг и выписок до списков с именами. Сведения о личности чародея в миру подтвердились полностью - он и впрямь был мастером рисования; по показаниям местного святого отца, изображенная им для церкви картина сошествия Христа в Ад была таланта неописуемого, каковому утверждению Курт нимало не удивился. Штутгартское отделение Конгрегации рвало и метало, пытаясь влезть в расследование, дабы выказать усердие и уверить кельнских собратьев в том, что разместившийся у них под боком колдун неведомой силы не был раскрыт и арестован исключительно по недомыслию, но никак не по злому умыслу и не, упаси Боже, по сговору. О том, чтобы натравить на них попечительский отдел, Керн упомянул в тоне мрачно-шутливом, заметив также, что это направило бы в иную сторону внимание кураторов, явившихся для расследования обстоятельств смерти следователя Ланца. От того, что в этой шутке прозвучал прямой вопрос, Курту стало не по себе, и в мыслях изобразилось безрадостное будущее Конгрегации, в которой даже столь преданные и давние ее служители готовы поступиться убеждениями и, разделяя единую систему на "своих" и "тех, кто там", ввязаться в пусть мелкие, но все ж интриги. Прибывший куратор, однако, переговорив с Бруно, самим Куртом и Керном, отбыл восвояси, не задерживаясь, посему оная шутка повисла в воздухе, растворившись в нем почти без следа, оставив лишь тонкий неприятный осадок в душе.

Возможно, попечительскому отделению Конгрегации в последние дни попросту было не до каких бы то ни было следователей: среди вызнанных у Бернхарда имен было и имя одного из блюстителей внутреннего порядка. Группа, направленная на его арест, была собрана и выслана со всеми возможными предосторожностями, и все же она ткнулась лбом в наглухо запертый дом. Взломав дверь, прибывшие обнаружили в очаге дотлевающий пепел жженой бумаги и пергамента, а на полу напротив Распятия - сидящего на коленях человека с четками в пальцах и взрезанными венами на обеих руках. Предсмертной записки не было, однако поза самоубийцы заменяла ее сполна.

Многие из прочих, названных Бернхардом лично или упомянутых в его многочисленных бумагах, арестованы были без особенных проблем; многие, а не все, ибо кое-кто из отмеченных чародеем были лишь взяты им на заметку, будучи одаренными некими способностями, однако не проявившими еще себя ни в чем крамольном или предосудительном. Если иметь в виду известный Курту опыт Конгрегации в прошлом, к ним вскоре будут (или уже) приставлены те, кто, войдя в доверие и сдружившись либо же просто находясь в их окружении, присмотрятся к упомянутым личностям и выдадут заключение относительно их общественной безопасности и вообще приемлемости по эту сторону бытия. Разумеется, предложив, в случае положительной оценки, официальную службу. В том, что Хайдельберг, чьи студенты и даже кое-кто из профессуры были упомянуты в списках чародея не раз, уже нашпигован агентами, Курт даже не сомневался. Оставалось благодарить Самое Высокое Начальство за то, что Оно вложило ума в мозги представителей кураторского отдела не ухватиться в этом смысле за Бруно, каковой имел несчастье быть замеченным не только в покушении на инквизитора, но также и в членстве в тайном крестьянском братстве, а главное - в том, что и его когда-то обучал вышеупомянутый университет. Недовольство работой следователей, кое-какими бытующими в Конгрегации порядками и некоторыми из дознавателей лично высказывалось им не раз, публично и остро, посему при большом желании и некотором рвении помощник инквизитора Хоффмайер вполне мог разделить с чародеем его незавидную участь...

До одиннадцатого ноября оставалось еще довольно времени, посему работа текла почти неспешно - если сравнивать это дознание с предыдущим, когда в коридоре Друденхауса вполне можно было столкнуться с кем-то на бегу и не иметь даже времени обернуться и извиниться. Сегодня к по-прежнему запертым дверям Курт почти бежал по иной причине - спустя полторы недели Финк, наконец, явился и даже выразил согласие дождаться появления отсутствующего в этот момент следователя Гессе.

За то, что Керн распорядился оставить Финка в часовне, он мысленно отвесил начальству глубокий благодарственный поклон; сопровожденный в одну из рабочих комнат, чьи стены в дурные дни, бывало, давили даже на следователей, тот вполне мог и усомниться в своей решимости...

- Бежал, - отметил бывший приятель с наигранной, нервной насмешкой. - Боялся - передумаю и смоюсь?.. Да выпустили б меня отсюда...

- Выпустили бы, - возразил Курт, пройдя к скамьям, и уселся рядом, откинувшись на спинку. - Хоть сейчас - можешь подняться и выйти, если передумал. Никто не остановит.

- Занятно, - отметил Финк, передернув плечами. - То есть, смотри - вот так приходит кто-нибудь, требует встречи с тобой или кем еще из инквизиторов, дожидается, всаживает нож под ребро и спокойно валит. Мимо ваших хваленых стражей, в дверь и - пока. Все, что для этого нужно - несколько раз появиться здесь в свободном виде, то бишь, не арестованным, и переговорить с инквизитором на глазах у охраны. Не приходило в голову?

- Нет, - честно ответил Курт, и тот кивнул, глядя на свои сцепленные ладони:

- А мне вот пришло. И мало ли, еще кому придет; а меня, заметь, даже не обыскивал никто, хотя по мне с первого взгляда видно, что у меня нож под шмотьё запрятан. А был бы я каким студентом, в смысле - имел бы право оружие таскать открыто... Ведь не отобрали бы?.. Вот так-то. Считай, это моя первая лепта, типа агентурной информации. Дарю.

- Однако же, указание ценное, - искренне и серьезно отметил Курт. - Следует подумать. К примеру, выдавать разрешение на выход - всем... Обсужу с начальством, - кивнул он и толкнул насупленного Финка локтем в бок: - Брось. Что за мрачный вид?

- Чувствую себя предателем, - выговорил тот хмуро, не глядя в его сторону. - Собственными ногами, по собственной воле притащился на вербовку... Наши узнают - кишками накормят. И правы будут.

- Мне казалось, мы это уже обсудили и пришли к выводу, что ничего неприемлемого в этом нет.

- Да, да, помню. Мы против тех, кто против всех. Типа не зазорно. Колдунов ловим... Слыхал, как тебя нынче в городе зовут? Hammer. Типа - Гессе Молот Ведьм. Так что - с тобой-то все ясно, у тебя все просто; епископ он там или вор - если малефик, то в кандалы его... У меня с этим сложней выйдет, а вербованному, если что, особенно не порыпаешься.

- Да ну какая, к матери, вербовка, Финк? Ну, что ты можешь рассказать здесь такого, что имело бы отношение к вашим делишкам и интересовало бы нас? Говоря проще (без обид) - какая с тебя польза?

- Не скажи, - через силу отозвался бывший приятель, подняв, наконец, взгляд. - Я все это время об этом и думал - для чего я тебе сдался... Только не гони мне больше про дружескую заботу, а? Дружба дружбой, а денежки врозь, и только попробуй поспорить. Так вот, Бекер, польза от меня будет немалая. Это в прошлый раз толку от меня было - ну, убийцу указал...

- Заказчика, - мягко поправил Курт, и тот криво улыбнулся:

- Верно. Резал я. А ты не сдал. Девку свою - дотла, а меня не сдал. Стало быть, личные симпатии для тебя - пшик, а вот полезность кое-что значит; так?.. И с прошлого раза кое-что переменилось. Те, кого ты ловишь... да, признаю, для всех опасные... теперь стали являться не только среди всяких графьев и попросту бюргеров, они теперь к нам полезли; поняли, где их достать всего труднее, куда у Инквизиции пока лапы не дотянулись. Я не о тех говорю сейчас, кто умеет глаза отводить, чтобы тупо снять кошелек или, там, нагнать страху на обозную стражу, чтоб все разбежались и товары побросали - я о тех, кто нам в этот раз повстречался. Кто повыше полетом. Время спустя они ведь с обозными грабителями и мелким ворьем столкуются - не со всеми, не каждый пожелает в темные делишки мешаться, но ведь кто-то же захочет, так? Так что, Бекер, польза от меня теперь большая. Теперь и я знаю, что такое может быть, знаю и как они работают, теперь я их увижу, если вдруг что... Увижу - и вам укажу. Так я говорю, или ты на что-то другое рассчитывал?

- Да, Финк, - не сразу отозвался он. - Дураком тебя не назовешь... Смотри-ка, какая штука: тебе всего двадцать шесть, так? А ты, после Бюшеля, самый старший во всем вашем маленьком городе, единственный, кто выжил после прежних времен...

- И Шерц.

- И Шерц, - согласился Курт с усмешкой. - Он и ты. Он - потому что чересчур туп, чтобы влезть в неприятности, а вот ты - напротив, слишком сообразительный, чтобы в них вляпываться. Ты пережил всех, поднялся, собственную банду завел, занимаешь не последнее место среди своих, и на сходке, я так полагаю, твой голос не последний. Я-то все говорю верно?

- Ну?

- Да, Финк, все так. На это ли я рассчитывал, ты спросил? Да, на это. Но повторю, что соглашение наше будет выгодно обоим; разве нет?.. А теперь, раз уж мы заговорили открыто, давай прямыми словами о том, что мне от тебя нужно... ну, и чего ты от меня попросишь.

- Попрошу... - повторил Финк нерешительно и, смятенно скользнув взглядом в угол, понизил голос: - Попрошу одну вещь сразу; скажешь, можно такое сделать или нет. Если я Эльзу в большом городе поселю, в нормальном доме, чтоб как все... Можешь пообещать, что ее магистратские из-за меня доставать не будут?

- И всего-то?.. Разумеется. Если, конечно, она по ночам не будет лазить к соседям в окна и воровать белье.

Финк неловко хмыкнул, умолкнув, и он вздохнул:

- Ну, а теперь о моих запросах - эти будут посильней, как понимаешь... Так вот. Поднимайся выше, Вернер.

- Чего? - вскинув растерянный взгляд, выговорил тот, и Курт кивнул:

- Разъясняю. Как я только что сказал - ты уже не малая пташка, это верно; но забирайся выше. Иными словами, становись в маленьком городе главным. Самым.

- Бекер, такого не бывает, - укоризненно возразил бывший приятель, расслабившись. - Ты чего - сам не знаешь, или вдруг все из головы вылетело? Нет главного и быть не может; все решает сходка. Все, как у всех - гильдия сказала, ты выполнил.

- Гильдия, говоришь... - повторил Курт медленно и, поднявшись, одернул рукав новой кожаной куртки. - Оцени. Нравится?

- Намекаешь, как можно обогатиться, если работаешь на Инквизицию? - уточнил Финк, оглядев его с ног до головы. - Почем оторвал?

- Даром, - пожал он плечами, снова усевшись; еще жесткая кожа штанин скрипнула, и тот поморщился:

- Взятка.

- Благодарность, - поправил Курт строго. - Уберечь сына Мозера я не смог, это верно, и никто бы не смог; однако именно я предоставлю ему возможность увидеть казнь того, кто виновен в его гибели, и насладиться местью, а одно это, сам понимаешь, уже немало. Моя прежняя (довольно недешевая) амуниция была попорчена при задержании этого человека, и Штефан Мозер счел своим долгом возместить мне понесенные убытки - от чистого сердца... А теперь - к чему это я. Гильдия... Везде - гильдии. Ценами, временем работы, количеством и даже качеством кожаных товаров тоже заведует гильдия кожевенников; так?.. Но кто на самом деле имеет последнее слово?

- Мозер; работает, сколько хочет, и сбывает, кому захочет. Он и общак держит. Все знают.

- Это называется "негласная монополия" и "контроль над казной гильдии", Финк; привыкай к заумным словечкам - теперь пригодится...Но в целом ты прав. И добился он этого не пошлыми взятками, не тем, что его подмастерья, как во времена оны, с дубинами приходили к соседям и объясняли, кто главный; добился он своего положения внимательным отношением к людям. Разумным подходом к делу. Готовностью поступиться сиюминутным резоном ради дальних планов, а также способностью все вопросы решать мирно и для всех выгодно.

- Рад за него и за тебя с твоими обновками. А это к чему?

- А теперь, - терпеливо продолжил Курт, - иной пример - ближе к твоей жизни. Сходка решает... Вообрази, Финк, такое зрелище. Собралась сходка... где?

- У Бюшеля.

- Верно. Как всегда. Собралась и постановила, к примеру, обнести назавтра хоть все того же Мозера подчистую. Решили, проголосовали... И тут Бюшель, который, строго говоря, и права голоса-то не имеет, лениво так, со своего места, говорит: а сдается мне, парни, все это затея глупая. Вот почему и вот почему. Надо не так. Вот как надо. И что? Да уже через минуту каждый из вас будет повторять его слова. С решением Бюшеля согласятся все - с любым решением, хоть бы и противоречащим вашему желанию.

- Так если дело говорит...

- А он всегда дело говорит. Потому и выжил; и "Кревинкель" сохранил потому же. Где все те, кто когда-то верховодил в старых кварталах? Старичье - где?

- На том свете, - пожал плечами Финк, и он уточнил:

- Иными словами, вы их вырезали. Всех. Потому что мешали вам, молодым, своими порядками; вырезали их - а после взялись друг за друга. Так, или я что-то путаю?

- Ну, так, - отвел глаза бывший приятель. - Время такое было. Чума, да еще голод, да не первый год; старичье для себя последние куски отбирало - это-то ты еще застал, помнишь?.. Чего они еще ждали? Что мы и дальше крыс будем жрать?.. Само собой, пустили их под нож. А насчет "друг за друга взялись" - так это уже другое. Кое-кому попросту понравилось вот так, беспредельно. Они следующим "старичьем" бы и стали, ничем не лучше.

- А кто подал мысль избавиться от беспредельщиков? - уточнил Курт, и тот умолк. - У вас самих мозгов бы не хватило выстроить такую дальновидную цепь рассуждений. Ведь то, что перерезали эту часть молодежи - это и было началом установления порядка, который есть сейчас. Кто призвал вернуться к идее сходки вместо того, чтобы вот так, на улицах разбираться?.. Уверен, я знаю, кто.

- Бюшель...

- Вот именно. Бюшель, который всегда умел и держаться в стороне, и во все вникать. И теперь - скажи мне, Финк: так есть главный в маленьком городе, причем давно уже, или все действительно решает сходка?.. Вот об этом я и говорю. Я не призываю тебя устроить еще одну ночь длинных ножей, перебить всех главарей и волевым решением объявить себя императором кельнского дна. Просто добейся того, чтобы, услышав твое слово после уже вынесенного решения сходки, тебе сказали не "пошел ты, Финк", а "дело говоришь". И чтобы это повторилось не раз. Чтобы в случае споров за советом шли - к тебе. В этот момент ты и начнешь становиться главным.

- Как у тебя все просто на словах, Бекер, - покривился тот тоскливо. - А с чего ты взял, что у меня такое получится?

- Ты мозгами вышел, - пояснил Курт просто. - Как я уже сказал - чтобы выжить после всего, что было, надо иметь не пяток парней под рукой и кулаки побольше; кулачонки у тебя, замечу, не здоровей моих, да и чтобы эти парни не порешили тебя же, иметь надо в первую очередь мозги и уметь ими двигать. Ты умеешь.

- Хочется заполучить в агенты не воришку-мелочевщика, - хмыкнул Финк тихо, - хочется, чтоб вам большой человек стучал?

- А тебе не хочется быть большим человеком со связями в Конгрегации?.. Бюргером - тебе не по душе, однако ж, запросы у тебя по жизни не для твоего нынешнего положения. Не намеревался же ты всю жизнь провести вот так, тихой мышью не выше пола? Ведь понимаешь, что я прав. Ведь почему-то же ты сюда пришел.

- Как ты ловко все повернул, Бекер, - вздохнул тот, - словно мне же и одолжение сделал... Только вот тобой упомянутые связи в Конгрегации - не всем так понятно, для чего они нужны, как мне. Может, подскажешь, как им это объяснять? Ведь о том, что я с тобой в знакомстве, что сведения подбрасывал - уже все знают. Даже знают, что одного из наших сам же тебе в руки дал, вместо того, чтобы разобраться с ним, как положено, как понятия велят.

- Я правила чту, - отозвался Курт, не замедлив. - Все, в которых есть хоть толика справедливости. Я этому служу, позволь напомнить. Справедливости и милосердию. Если справедливость требует, чтобы Шварц был наказан в соответствии с законами, существующими в обществе, к коему он относится - да ради Бога; заслуживает ли он милосердия - решите сами. Где мы встречались полгода назад - помнишь?

- Ну... - настороженно согласился Финк; он кивнул:

- Сегодня, когда темнеть начнет, я его там выпущу. Остальное - это ваше дело.

- Да? - уточнил тот с сомнением. - А начальство тебе за это по черепу не настучит?

- Честно говоря, Финк, - пояснил Курт доверительно, - твой Шварц в наше дело не укладывается. Торжественное сожжение главного малефика - это всем понятно и интересно. Мясника вон четвертовали за убийства. А этот... По какому обвинению его вести? Магистрату, разве, подарить - там наверняка на него что-то есть; так у бюргермайстера и без него есть чем заняться. Скажем так, нам он не нужен, а если для установления хороших отношений с твоими приятелями тебе он пригодится - бери. Не жалко.

- Ценю откровенность, - поморщился Финк. - А парни оценят возможность самим поквитаться, тут ты прав.

- Поступайте, как сочтете нужным. Замечу только вот что. Вина на парне есть, однако данный ему шанс он, поверь, оценит; я говорил с ним долго, и - доверься моему умению разбираться в людях. Если позволите вернуться живым, он через уши вывернется, заглаживая вину. А особенно он оценит голос заступника.

- Намекаешь, чтоб я за него голос поднял? За того, кто меня...

- Внимательное отношение к людям, Финк, - напомнил он мягко. - Попробуй, увидишь, тебе понравится. Имеешь шанс получить надежного человека... надежного, надежного, я знаю, что говорю. Если тебе удастся Шварца отмазать - за спасенную жизнь и репутацию он тем, кто против тебя, глотку порвет.

- Знаешь, что говоришь; сам такое провернул, да? - тихо пробормотал бывший приятель и, встретив укоризненный взгляд, отмахнулся: - Ладно. Я подумаю.

- Припомни, с чего все началось - и поймешь, что любой из вас, даже ты мог вот так вмазаться... Впрочем, это ваше дело.

- Я?.. - переспросил Финк хмуро и, на мгновение умолкнув, нервно ковырнул пальцем свежую царапину на костяшке, снова отведя взгляд. - Я вот что еще хотел узнать, Бекер, прежде чем уйти... - выдавил он через силу. - Ты ведь живьем взял того гада, что детей кромсал, так?.. Допрашивал, понимаю... Скажи мне честно - та девчонка, что первой зарезали... Резать-то, как я понимаю, все равно колдун должен, чтобы вызвать кого они там хотели, но я-то... Ее ж поимели перед смертью, так?.. или вовсе чуть ли не после... Понимаю, опоили меня или что там они сделали, понимаю, что ничего не соображал, но... У них, если припомнить историю с моим парнем, человечек такой имеется - велит, что хочет, а кто-то делает...

- Нет, Финк, - отозвался он твердо, и когда придирчивый взгляд поднялся навстречу, выдержал его спокойно. - Изобразить насилие, особенно, когда труп так исполосован - это несложно. Ты ничего такого не делал.

- Так ведь - помнишь, я говорил?.. сквозь сон что-то такое... в памяти осталось...

- Та щуплая, что была в "Кревинкеле", - пояснил Курт, не дрогнув. - Именно на случай, если что-то останется в памяти, ее и подложили... Ты чист. Можешь успокоиться.

- Не врешь? - с надеждой уточнил Финк, и он кивнул на Распятие напротив, придав лицу выражение такой строгости, что бывший приятель покривился:

- Поклясться? Слову уже не веришь?

- Да ладно... - смятенно отмахнулся тот. - Просто, чтоб успокоиться. Не хотелось бы, знаешь, о себе такое узнать. Точно извращенец какой. Волей, там, или неволей... все равно, погано как-то...

- Успокойся, - безмятежно улыбнулся Курт, поднимаясь. - Ты нормальный парень, пробавляющийся исключительно взрослыми живыми девицами... как ты там сказал? с сиськами. Судя по Эльзе, это в твоих предпочтениях основное.

- Не трожь девку, - строго возразил Финк. - Она нормальная... Ну, ладно, Бекер, если ты все сказал... Хорошо, договорились. Стану вторым Бюшелем и буду верховодить в старых кварталах, если прежде не упокоят... Я только вот еще что хотел сказать. Ты, когда узнаешь, в какой город тебя направят отсюда, если хочешь - свистни. Может, у меня там знакомцы какие водятся; так я им нужный слушок пущу. В смысле, что с тобой нормально можно, если что. Мало ли, что тебе может понадобиться... Так где подписывать, майстер Сатана?

Финка он все же проводил почти до самых до дверей, остановившись вне зоны видимости стражей и пронаблюдав за тем, как тот и в самом деле беспрепятственно миновал вооруженную охрану. А ведь он прав; сколькие из агентов и свидетелей вот так, запросто, входили и, что главное, выходили из Друденхауса, никем не останавливаемые и, если подумать, неведомо что в этом Друденхаусе натворившие. Ведь если кто-то из них, убив Керна, вот так выйдет, его смерть могут обнаружить вообще дня через три - по запаху. К тому, что тот почти не уходит домой, все привыкли, разгуливать по коридорам у майстера обер-инквизитора привычки нет, и если никаких расследований, требующих частого явления к нему подчиненных, не ведется... Следует обратить на это внимание вышестоящих; быть может, не только Керна. И внедрить что-то вроде особых пропусков во все отделения Конгрегации Германии...

Когда в массивную створу позади постучали, Курт приостановился, полагая, что Финк внезапно припомнил нечто, что забыл сказать или спросить, однако в отворенную стражем дверь осторожно, словно ручей между камнями, просочился тот, кого увидеть он не ждал - особенно в Друденхаусе и особенно после всего, что с ним было учинено.

- Господин ювелир? - не скрывая удивления, уточнил Курт, словно в ответ мог услышать возражение. - Каким ветром?

- Доброго вам утра, майстер инквизитор, - с уже привычной смесью достоинства и опасливости поприветствовал тот, оглянувшись на неподвижных стражей. - Я, собственно, к вам менее чем на минуту, однако хотел бы... Прошу меня простить - быть может, отойдем в сторонку? Хоть вот сюда, за колонну; я не займу вас надолго.

- Это смешно, господин Афферман, - снисходительно улыбнулся он, шагнув, тем не менее, в сторону. - Ведь кто-то видел, как вы входите; стража, в конце концов, отпирала вам дверь - от кого теперь прятаться?

- Привычка, майстер инквизитор, - пояснил тот с плохо скрытым сарказмом. - Многовековая.

- Ну, Бог с вами... То есть - я вас слушаю, - поправился Курт, когда губы посетителя дрогнули в слабой усмешке. - Что же заставило вас отринуть уже не в первый раз многовековые привычки и добровольно явиться в стены Друденхауса, господин Афферман?

- Леви-Афферман, - поправил ювелир. - Я не настаиваю, уже привык к тому, что... гм... коренное население как правило опускает эту часть, однако... Знаете, что это означает, майстер инквизитор? Что я из семьи раввинов. Вы уже многое знаете о нашей общине; замечу, вы первый, поинтересовавшийся истинной информацией, причем не для того, чтобы... гм... Имейте в виду и это, быть может, пригодится в будущем...

Нервный смешок Курт едва сдержал, подумав о том, что покинет Кельн, наверняка завербовав город целиком. Полная победа идей Конгрегации в одном отдельно взятом городе...

- Интересно, - отметил он, кивнув. - Возможно, и пригодится. Так чем я могу вам помочь?

- О, боюсь, теперь уже ничем, - возразил ювелир, понизив голос еще больше. - Вы уже помогли, майстер инквизитор. Благодаря вам уже назревающий погром не приобрел своего продолжения.

- Вот вы о чем; но это не по адресу, - возразил он настойчиво. - Работал весь Друденхаус, а человека, обвинение которого спасло вашу общину от погромов, отыскал Густав... майстер Райзе. Это его заслуга.

- Не рассказывайте мне, - несколько снисходительно отозвался ювелир. - Все знают, кого следует благодарить. Майстер Райзе провел допрос, обнаружил виновного среди арестованных - арестованных вами, и это была ваша мысль подойти детально к вопросу; на вашем месте многие попросту взяли бы традиционных виновников - то есть, кого-то из нас...

- Не сейчас, не нынешние и не здешние служители.

- И тем не менее - не скромничайте, майстер инквизитор. Благодарить мы должны вас.

- За то, что упек всю вашу семью в Друденхаус? - уточнил Курт, и тот невесело улыбнулся:

- Если сия... некоторая жесткость в ваших методах... гм... позволила уберечь общину целиком... гм... Сами понимаете... Словом, явился я сегодня исключительно для того, чтобы выразить вам нашу благодарность; и имейте в виду, что я говорю от имени всех. И теперь, майстер инквизитор, если вам понадобится информация, подобная той, либо же какая-то помощь вам лично - в любом городе Империи вы можете рассчитывать на содействие.

- В любом городе Империи?.. - повторил он с сомнением, и ювелир кивнул:

- Вы верно поняли. Это не есть метафора, это выражение обозначает именно то, что я сказал. В любом городе. Если вы обратитесь за помощью к общине, и если эта помощь не будет противоречить... ну, вы... гм... понимаете... то вам ее окажут.

- Боже, нам бы такое взаимодействие... - пробормотал Курт, не скрывая зависти, и ювелир улыбнулся в ответ:

- Полагаю, немецкая община в ином государстве столь же тесна в сотрудничестве и помощи соплеменникам.

- Слишком хорошо о нас думаете, - покривился он. - Оберут до нитки и выставят вон, обвиняя в краже, если не вовсе отравят; в лучшем случае - пошлют куда подальше... Что ж, даже не знаю, что вам ответить. Простого "спасибо" навряд ли хватит.

- О, что вы, этого вполне довольно, - возразил ювелир, отступая назад. - К прочему - полагаю, если в будущем возникнут какие-либо неприятности, то наша готовность помочь и ваша готовность проявлять столь свойственную вам терпимость принесут добрые плоды и вам, и нам, а посему благодарить меня сейчас не за что. Наше решение имеет и практическую сторону, выгодную, можно сказать, в первую очередь нам самим.

- Agnosco judaeum[87], - заметил Курт довольно нетактично, однако тот лишь пожал плечами, вскользь улыбнувшись снова.

Вслед ушедшему ювелиру он смотрел еще долго, решая про себя, имеет ли смысл докладывать о произошедшем разговоре Керну или же столь деликатное соглашение следует оставить в тайне. Вышестоящие, сколько бы умны и рассудительны ни были, в сложных ситуациях имеют обыкновение горячиться в решениях, и как знать, не потребует ли майстер обер-инквизитор однажды, случись что, вызвать следователя Гессе в Кельн, дабы он любыми способами, правдами и неправдами, вытянул нужную информацию либо добился чего-либо вовсе непотребного, используя данную ему сегодня возможность, быть может, даже порушив только завязавшуюся связь. А связь эта в будущем может пригодиться в ситуации как знать, насколько серьезной...

С Райзе, выходящим из ведущей на нижнюю лестницу двери, он почти столкнулся; мгновение оба стояли в полушаге друг от друга, глядя настороженно и молча, и тот, наконец, разлепил губы, с видимым усилием выдавив:

- Гессе... Искал тебя.

- Да? - уточнил Курт неопределенно, и тот рывком кивнул назад:

- Зайди в часовню.

Объяснений он потребовать не успел - отстранив его плечом, Райзе решительно зашагал прочь; окликать же его и продолжать разговор, явно пойдущий на повышенных тонах, на глазах у стражей Курт не стал.

Часовня Друденхауса была тиха - как и всегда, и, как всегда, пуста, лишь над спинкой скамьи первого ряда виднелись плечи и голова человека, которого он не мог не узнать даже так, со спины, и первые мгновения провел в неподвижности и молчании лишь оттого, что увидеть его здесь Курт попросту не ожидал.

- Входи, входи, - поторопил тот, и он прошел вперед, остановившись напротив и все еще пребывая в растерянности. - Присядь.

- Отец Бенедикт... - проронил Курт, и тот усмехнулся:

- Не ждал?

- Как вы сюда добрались? - выговорил он и, смутившись, поправился: - Я хотел сказать... почему вы здесь?..

- Да брось; духовника не обманешь, - отмахнулся отец Бенедикт. - Что ты хотел сказать, то и сказал... Но, как видишь, по дороге не рассыпался; я, конечно, уже одной ногой в гробу, однако ж крышку пока не опустили. Оба мы понимаем, что я при последнем издыхании, но - держусь. Надеюсь все еще увидеть, что из тебя получится в будущем.

- Значит, вы для того и здесь, отец? - уточнил Курт уже спокойнее, усевшись рядом. - Вместо человека из кураторской службы?

- Я здесь вместо "сведущего в тайнах академии святого Макария", как выразился твой здешний начальник, - со снисходительной усмешкой пояснил духовник, тут же посерьезнев. - Прочел его запрос, прочел твой отчет с пометкой "урезан" и замечанием о том, что полный вариант не отправлен "в связи с невозможностью сохранения тайны при доставке"... Словом, я счел лучшим вариантом явиться и выслушать Вальтера Керна лично.

- И? - тяжело уточнил он, отведя взгляд в пол. - Выслушали?

- Да, - вздохнул тот, и Курт ощутил, как стариковские пальцы ободряюще сжали его локоть. - Сострадаю твоей потере и тому, что тебе пришлось пережить.

- Пережить... - повторил он тихо. - Я пережил. Всех. Быть может, это тоже моя... особенность? Что-то вроде проклятья. Все, кто рядом...

- Ну, я провел подле тебя десять лет, - возразил наставник строго, - и по-прежнему твой духовник почти два года твоей службы, однако все еще жив, хотя в могилу пора было лечь уж лет двадцать назад. Не говори глупостей; понимаю, что мрачные мысли посещают всякого, но это уже не мысли, а еретические измышления. Чушь, если попросту.

- Скажите главное, - оборвал его Курт. - Меня тревожит только одно. Я все сделал верно? Был иной выход?

- Твой сослуживец вселил в тебя эти мысли?

- Вы поговорили с Густавом...

- Да, побеседовал. И если судить по тому, что я услышал от обер-инквизитора и от него, ты не выглядел сомневающимся, когда докладывал о случившемся. Сожалеющим, несколько унывшим - да, но не сомневающимся...

- Слышали уже, какое прозвище дали мне в городе?

- Не сказал бы, что слишком обидное для инквизитора, - заметил тот осторожно и, увидя, как Курт покривился, вздохнул: - В той ситуации поступить иначе было... Можно, что тут говорить, можно, вот только это зависело от того, что для тебя главное. Можно было послушаться этого человека, можно было позволить ему освободить тело твоего сослуживца посреди города, где он поселился бы неведомо в ком и исчез бы неведомо где. Можно было попытаться провести следующее расследование, попытаться отыскать нового носителя...

- И это, возможно, даже удалось бы, - продолжил Курт хмуро. - Я не оправдываюсь, однако - где гарантии, что он не натворил бы ничего за это время? Что он не спрятался бы так, что мы не нашли б его? Так, как читает мысли и подделывает поведение он - так можно скрываться годами, десятилетиями... Вечно!.. Или я оправдываюсь?

- Нет, мальчик мой, нет. Ты все говоришь правильно. И ты снова, как и в прошлый раз, страдаешь оттого, что на твоем месте почти каждый поступил бы иначе. Почти каждый сделал бы другой выбор, пошел бы на все, чтобы не дать напарнику погибнуть...

- Это его работа, - тихо выговорил Курт. - Моя и его. Рисковать и погибнуть, если нужно. Если отпускать преступника, лишь чтобы спасти следователя, то для чего нужны следователи? Мы должны погибать, если придется, именно для того, чтобы преступник не совершал преступлений, чтобы остальные не погибали. Это мерзкая, страшная, но - необходимость. Я с этими мыслями шел на службу, я вышел из стен Макария с этим убеждением; да, бросить сослуживца в беде - недопустимо, но это - это совсем другое... Вы молчите, отец? Я говорю не то?

- А если я скажу, что так? Что ты и впрямь поступил неверно?

- Значит, Густав прав, - откликнулся Курт хмуро. - Я действительно свихнулся на службе, и рядом со мной просто опасно находиться. А поскольку мыслить иначе я не умею, из следователей мне следует уйти... Я знаю, что это проверка, отец; но сказал я это искренне. Я не желаю, чтобы моя служба пошла во вред делу. Если вы полагаете, что делу этому лучше будет обойтись без меня - я смирюсь с вашим решением. А теперь я хочу знать, что вы думаете на самом деле. Бруно назвал меня фанатиком... Густав - сумасшедшим... Горожане зовут Молотом Ведьм, что, учитывая истоки и тот факт, что они повторяют слова Густава, навряд ли является комплиментом... В прошлый раз вы оправдали меня, но я бы сказал, что истребление моих близких входит у меня в привычку. Итак - я прав или нет?

- С кем ты будешь советоваться, когда меня не станет? - не сразу заговорил отец Бенедикт. - У кого будешь требовать суда над своими деяниями? У кураторского отдела, у нового духовника, у начальства?.. Что ты думаешь? После всего, что ты уже высказал - как полагаешь, ты прав?

- Полагаю - да, - ответил Курт твердо. - Из всего, что я знал, что мне было доступно из способов противодействия на тот момент - да, я считаю, что поступил правильно. Я не дал освободиться преступнику. Суд над моими действиями творит здравый смысл, и я всегда полагал, что его довольно, однако все со всех сторон говорят мне, что действовать должно чувство. Что без него разум ничего не значит, ничего не стоит. Но мое чувство велело бы мне бросить оружие и позволить ему творить, что он хочет, чтобы сохранить жизнь человеку, который не безразличен мне, которого любит и ждет жена, которую я не хочу оставлять убитой горем... И прежде, чем убить Дитриха, я похоронил чувство. Потому что оно мешает. Не мне - мешает делу. Это я такой урод, или остальные...

- ... неполноценны?

- Слабы.

- Человек слаб, - вздохнул духовник. - Слаб не только телом, в первую очередь - душой; любой человек. И ты тоже... но ты сам это знаешь, посему не стану углубляться в проповедь. Свое чувство ты похоронил, вот только похоронил заживо, в том и есть твоя беда и твое спасение... Тебе нужен четкий и недвусмысленный ответ? Вот он - все правильно. Ты был прав. Тебе так скверно сейчас лишь оттого, что ты не смог получить все, не смог и спасти близкого человека, и исполнить то, что должен был, и это понятно. Но ты был прав... тебе стало легче?

- Нет, - возразил он коротко, и наставник удовлетворенно кивнул:

- Вот и хорошо. Похороненные чувства в могиле копошатся...

- Надеюсь, не вылезут, - отозвался Курт серьезно. - Пусть покрикивают оттуда. Так лучше.

- Хочешь легкой жизни? - невесело улыбнулся отец Бенедикт. - Решений, которые просты? Такого не бывает, мальчик мой - не в твоей службе...

- Ну, почему же, - оборвал он теперь уже решительно, - бывает. Задержать и предать казни такого, как этот Бернхард - это простое решение; исполнение может оказаться сложным, но решение проще некуда.

- Да, исполнение оказалось сложным, это верно... - вздохнул духовник, посерьезнев. - Сложным - не только для тебя.

- В первую очередь не для меня, хотели вы сказать, отец, - уточнил Курт. - И это - это еще одно, что меня... смущает в этом деле. Этот священник - ведь это его смерть спасла нас, так? Это был просчет Бернхарда - не того выбрал в жертву? Слишком... что - слишком благочестивого?

- Что невероятного видит инквизитор в подобном повороте дела? - с напускной строгостью спросил духовник; он покривился:

- Вы словно сговорились с Бруно. Вам ли не знать, отец, насколько велика вероятность повстречать святого средь рода человеческого и насколько оправданны могут быть подобные ожидания.

- Вот ты это и сказал, - пожал плечами наставник и, перехватив его взгляд, кивнул: - Ну-ка, выкладывай. О чем еще ты умолчал?

Курт ответил не сразу; минуту он сидел молча, глядя на Распятие перед собою и вспоминая другое, то, что возвышалось над алтарем в мертвой деревне...

- Я его видел, - произнес он, наконец, тихо. - Когда отец Юрген лежал мертвым, когда мы выходили из церкви... Что-то толкнуло меня обернуться. И я его видел. Он стоял там, у алтаря. Это было не видение, не бред, порожденный всем пережитым - я видел его. И когда я уже решился подойти, убедиться - двери передо мной захлопнулись...

- И?

- Я не стал пытаться открыть их. Не знаю, почему.

Тишина снова снизошла в часовню - снова долгая, глубокая, но теперь первым заговорил духовник.

- Я тоже тебе кое-что расскажу, - сообщил отец Бенедикт уже серьезно. - При твоем прошлом расследовании, когда стало известно, что ты внедрен в среду чародеев неизвестной силы, неизвестных способностей - ты помнишь, кто прикрывал тебя с этой стороны?

- Абиссус[88]? - уточнил Курт отстраненно, и наставник погрозил сухим узловатым пальцем:

- Пороли мы вас за такие словечки, да видно, мало... В тех стенах не только отчисленные курсанты томятся, но еще и подвизается братия; не сплошь праведники, как вы поговаривали, однако - именно их моления сохранили тебе жизнь в тот раз. Именно благодаря им ты пережил удар того чародея. Помнишь это?

- Такое не забывают, - согласился он мрачно.

- В этот раз, - тихо продолжил наставник, - выслав зондергруппу на поддержку, я снова обратился за помощью к братии. Знал, что ты опять ввязался во что-то серьезное... Но они отказали мне. Не будем молиться, было мне сказано. Все уже решено.

- Ха, - не сдержавшись, выдохнул Курт, и духовник нахмурился. - Быть может, нам с Бруно и вовсе не стоило заходить в ту деревню? Заслать туда одного только святого отца - и все... Простите, - осекся он и, зажмурившись, встряхнул головой, отерев ладонью лицо; наставник осторожно взял его за локоть, отведя руку в сторону, и указал вперед:

- Взгляни. Да, - подтвердил он, когда Курт вновь поднял взгляд к Распятию. - И это было решено. Он знал это. Но если ты полагаешь, что Христос от начала времен знал также, что будет есть вечером накануне Своего двадцать третьего дня рождения, или что в минуту Его распятия происходит на каком-нибудь отдаленном острове...

- Знаю, - не отводя глаз от изваяния перед собою, вздохнул он. - Сам все это говорил Бруно. Все это знаю. Знаю, что в январе будет холодно, но осознание неизбежности и закономерности этого не мешает тому, что этот факт мне не нравится. Мне не нравится, что что-то решено за меня, со мной - а я об этом не знаю. Что пути Господни неисповедимы для Него Самого.

- Что - зазорно служить не всесильному Богу?

- Был бы всесильным - нахрена Ему служители, - возразил Курт и спохватился снова: - Простите, отец. Четверть часа назад я говорил с агентом.

- Интересный, судя по всему, был разговор, - усмехнулся отец Бенедикт, вновь посерьезнев. - Было решено, что ты останешься жить; разве плохо? Что виновный в гибели людских душ будет наказан, что...

- ... тихий провинциальный священник погибнет.

- А откуда тебе знать, что это не было его целью в жизни? - пожал плечами духовник. - Может, он с детства мечтал стать мучеником и всю жизнь искал стоящего повода.

"Отец Юрген, оставляя нас, сказал, что Господь ведет его по последней стезе" - вспомнились слова понурого служки; и деревянные четки в ладони... "Быть может, вы просто не пробовали"...

- Может быть, - согласился Курт тихо, и наставник взглянул в его лицо пристально, словно увидя нечто, чего прежде в его духовном сыне не бывало. - Значит, он им стал. И - я знаю, что я видел. Поэтому...

- Да? - поторопил отец Бенедикт, когда он замялся, собираясь то ли с духом, то ли со словами. - Намерен написать рекомендацию?

- Намерен, - кивнул Курт решительно. - По представлению инквизитора процесс беатификации упрощается, я все верно помню? Если то, что он сделал, не чудо, если его деяние - не проявление святости, то что ж еще?.. Уверен, проблем с канонизацией не будет. Уже сейчас можно выслать в Хамельн кого-нибудь для сбора сведений о жизни отца Юргена; потихоньку, не говоря, для чего это делается, дабы никому не пришло в голову приврать.

- Рим упрется, - предупредил наставник, и Курт передернул плечами, отмахнувшись:

- Довольно пока того, чтобы он стал местночтимым, а там доберемся и до Рима. А сейчас - пусть добрые жители Хамельна в добровольном, разумеется, порядке скинутся на приличную часовню, посвященную святому мученику. Кроме прочего, местный священник, зачисленный в святые и принявший мучения ради спасения двух инквизиторов, несколько исправит отношение обитателей этого городишки к Конгрегации.

- Ты повзрослел, - вдруг тихо заметил тот, и Курт умолк, глядя в сторону, но чувствуя на себе пристальный взгляд духовника.

- Очерствел? - спустя мгновение тишины уточнил он с мрачной усмешкой, по-прежнему не встречаясь с наставником взглядом.

- Изменился, - возразил отец Бенедикт мягко. - Конечно, от шрамов грубеет кожа, от этого некуда деться, а их в твоей душе прибавилось... Но я не опасаюсь, что покров твоей души станет вовсе непроницаем. Пока я вижу лишь, что ты научаешься думать, делать и решать - сам, и наши беседы все более теряют свой прежний смысл.

- Вы... - он вскинул взгляд, и голос на мгновение осекся, - вы хотите... отказаться от меня? Передать другому духовнику? Я настолько не оправдал ваших надежд? Или...

- Нет-нет, - поспешно прервал наставник, улыбнувшись, - ты меня понял неверно. Я сказал, что они теряют прежний смысл, когда в беседах наших ты искал ответов, когда ждал совета, когда пытался выставить собственную душу на мой суд - вот чего становится все меньше. Я от тебя не отрекаюсь, я тобой по-прежнему горжусь, но теперь наши беседы все меньше и на исповедь-то становятся похожи, а более - на рабочее совещание с увещеванием, причем не мною... Это, к слову, намек, майстер инквизитор: на исповедь не помешало бы, учитывая, что я тут успел услышать о твоей внеслужебной жизни... Куда же я от вас денусь, - усмехнулся наставник. - Вы все мой тяжкий крест до смертной доски, и захочу избавиться - не смогу.

- Если я сейчас, - медленно произнес Курт, - попрошу вас перечислить имена всех курсантов последнего выпуска - ведь вспомните каждое, отец?

- И имена, и биографию, - согласился наставник с наигранно тяжелым вздохом, постучав ребром морщинистой сухой ладони под подбородком. - Вот где вы все у меня.

- Не в первый раз замечу - когда академия создавалась, не последним аргументом к использованию таких, как я, было - "да и кто это отребье станет жалеть, случись что"... Верно?

- Ну, я-то таких иллюзий не питал. Слишком стар, слишком много видел и понял, чтобы полагать, будто возможно вложить душу и не страдать; кусочки души, они ведь с тем, что во мне еще осталось, перекликаются, тянутся друг к другу.

- Неужели без этого - нельзя? - спросил Курт тихо. - Чтобы не вкладывать, чтобы не тянулись, чтобы... Я старался. Выходит скверно.

- Несправедливо это, майстер инквизитор, - заметил отец Бенедикт укоризненно. - Причиняя другим боль, сами желаете от нее спастись? Не выйдет. Не получится не вкладывать, не тянуться... не получится так, чтобы части твоей души не болели. Таких и подобных этим потерь в жизни будет еще много, и сделать так, чтобы ты сумел остаться к ним равнодушным, невозможно, мальчик мой. Конечно, окружать тебя будут всякие люди, и близкие, и не очень, не все будут для тебя равноценны; не должен я так говорить, однако - даже помня имя каждого из вас, не всякого я одинаково держу у сердца. Скверно это, конечно, но куда от этого деться... Думаешь, я к каждому вот так, за половину Германии, стану таскать свои старые кости?

- Спасибо, - пробормотал Курт смущенно, снова отведя взгляд, и помрачнел вновь. - При создании академии стоило обратиться к иудеям за помощью. Големы друзей не имеют, семью не заводят, и духовники о них не страдают...

- А посохом по шее? - вопросил наставник строго. - Распустился вдали от крепкой руки. И, коли уж зашла речь о твоем вольномыслии... Уж по всему Кельну разнес весть о том, что тебя переводят отсюда. Я, если память мне не изменяет, такового решения не выносил.

- Вынесете, - убежденно отозвался Курт. - Я был уверен, что так. И сейчас уверен. Ведь вы говорили сегодня с Густавом - сами поймите, оставаться здесь мне не следует. Я не хочу раздражать сослуживцев, не хочу раздражаться сам; и пусть время лечит - все равно это останется, и теперь, случись серьезная работа, никто из нас не сможет быть уверенным в том, что другой с ним откровенен. А к прочему, боюсь, рано или поздно Густав может сорваться и проболтаться Марте о том, как все было на самом деле. Или, что хуже, сорвусь и проболтаюсь я сам. На сей раз пережить все произошедшее, не убегая от него, как вы мне советовали в ситуации с Бруно, невозможно. Слишком опасно для слишком многих, а в первую очередь - для дела.

- Ведь я говорил, - вздохнул отец Бенедикт. - Служебное совещание с увещеванием; бедняга обер-инквизитор, ведь он тебя почти год терпел... Пусть так. Возможно, ты прав, и из Кельна тебе впрямь лучше уйти.

- Не скажете, куда, отец?

- Экий скорый, - насмешливо отметил наставник. - Куда... На покой. Прочь от работы... на пару месяцев. Горный воздух тебе не помешает. Альпийский воздух и хорошая физическая нагрузка.

- Это в каком смысле? - насторожился Курт, нахмурясь, и тот пояснил уже серьезно:

- Припоминаю, что сказал тебе тот... "выводящий на пути". Протоколы допросов арестованного тобою чародея я тоже успел прочесть и даже поговорить с ним лично смог... И то, что я прочитал и услышал, заставило меня задуматься. Твой ingenium unicus[89] заметили даже наши противники, а вот мы распознать его за десять лет твоего обучения не сумели; я только подозревать начал нечто сходное, и то - лишь когда это твое расследование стало близиться к развязке. Еще в прошлый раз я сказал, что тебя просто выносит на подобные дела, но сказал это почти в шутку, не высказал как теорию - а они высказали. И, судя по всему, оказались правы.

- Неужто вы это всерьез? - проронил Курт, неуверенно улыбнувшись. - Да бросьте, отец. Ну, да, согласен, я оказался внимательным, вижу мелочи, замечаю детали; быть может, у меня еще более развитое воображение, чем у прочих, чтобы из этих мелочей выдумать историю. Ну, да, мне везет...

- Не выдумать, а увидеть, мой мальчик, увидеть истину, которую не видят другие. Везет? Да. Тебе везет - на эти самые истории. Они везде, где ты появляешься; точнее, ты там, где они, и как знать - может, впрямь "все решено"? При всех твоих несчастьях - ведь Господь до сих пор хранил тебя в самых безвыходных ситуациях; и, быть может, не просто так, быть может, у Него на тебя планы?.. Ну, - повысил голос наставник, не дав ему возразить, - с мнением Господа на этот счет мы сейчас разобраться не в силах, а вот что касается тебя самого - это зависит от нас. Возможно, пережить прямое столкновение с чародеем такой силы, как Мельхиор, в одиночку ты бы и не смог, однако припомни: во-первых, фокусы Маргарет фон Шёнборн ты выдерживал... Господи, взгляни на него - он краснеет!.. еще не разучился; неплохо... Во-вторых, - вновь посерьезнел духовник, - ты прошел проверку все у того же Мельхиора. Когда он пытался влезть в твой разум, увидеть твои мысли, понять истинные чувства - тогда еще братия не прикрывала тебя. Ты справился сам. В-третьих, этот выводящий на пути - он тоже не сумел подчинить твой рассудок.

- И сказал, что такое впервые в его практике... - произнес Курт тихо; наставник кивнул:

- Тем паче. А теперь припомним, как скоро ты оправляешься от болезней и ран, даже имея в виду молодой организм, вспомним, сколько всего доводилось тебе вынести - в приземленном, человечьем смысле, в смысле телесном... И что же?

- Что? - уточнил Курт тоскливо.

- Ты ведь следователь, - отозвался духовник, - сделай вывод из этих данных.

- Они правы? - уныло предположил он. - Я вынослив и устойчив к атакам на сознание?

- Они правы, - повторил отец Бенедикт убежденно. - Ты устойчив. Твоя исключительная интуиция и твой разум - вот что делает тебя уникальным. Великий математик из тебя вряд ли выйдет, да и трактата о стихосложении ты не напишешь, но видеть невидимое, ограждаться от невозможного - это в твоих силах. И - да, ты вынослив. Трое суток без сна, многочасовая поездка верхом, суточное патрулирование замка, ранение, второе ранение и еще три - вот что ты пережил во время первого дознания, прежде чем, наконец, силы тебя оставили. Месяц с запертыми на замок мыслями, в постоянном, круглосуточном напряжении умственном и... покрасней снова - меня это веселит... в напряжении физическом - это твое второе расследование. События третьего мы только что обсудили.

- И какой из этого вывод?

- В Альпы, человек, - приговорил наставник коротко. - Как быть с твоим разумом, что делать, чтобы усовершенствовать твои возможности - это нам предстоит еще решить. Пока нам не доводилось иметь дело с тебе подобными, мы не знаем, как быть, какие специалисты нужны для твоего обучения. Найдем - будешь учиться. Тем временем же, дабы врожденная твоя стойкость имела в поддержке что-то, кроме себя самой и академических навыков, пройдешь обучение с instructor'ом зондергрупп Конгрегации. Пока твоя выносливость, твоя физическая подготовка - это все, что ты можешь противопоставить твоим противникам. Понимаю, это не всегда спасает, но ничего иного пока нет, и не сидеть же сложа руки.

- Господи, снова муштра... - пробормотал Курт себе под нос, и наставник довольно улыбнулся:

- Ничего, малая толика дисциплины тебе не помешает, а ты, судя по душевному и физическому состоянию обер-инквизитора, совсем от рук отбился... На службу после обучения выйдешь в первом ранге.

- Подсластили пилюлю? - укоризненно заметил он. - Еще пара дел - выбьюсь в обер-инквизиторы и, глядишь, в Генеральные... Если так пойдет и дальше, боюсь, в Конгрегации недостанет чинов.

- Мы нарочно для тебя что-нибудь придумаем, - утешил его отец Бенедикт, вновь обретя серьезность. - А теперь я соблюду традицию, каковая связана с завершением всех твоих дознаний. Еще в прошлый раз я сказал, что они уже не оставят тебя в покое, и оказался прав; я говорил, что твоя служба будет теперь все опасней...

- Снова предложите в архив? Это после обучения-то?

- Или вместо него, если пожелаешь.

- Я уникум, - усмехнулся Курт невесело. - Разве ж я могу уйти и лишить Конгрегацию шанса изучить столь редкостный exemplar?.. Я сказал это однажды и буду говорить до конца, отец: нет. Я остаюсь следователем, и на это решение не повлияет ничто.

- Я повлияю, - осек наставник строго. - Если все слишком далеко зайдет. Если я пойму, что на тебя навалились те, с кем тебе уже не справиться при всех твоих достоинствах; именно из-за твоей уникальности - тебя следует сохранить. Если не обо мне, то помни хотя бы об этом, когда снова полезешь в пекло...

- Меня не слишком спрашивали, желаю ли я лезть в пекло, - заметил Курт негромко, когда наставник умолк; несколько долгих мгновений висела тишина, нарушаемая лишь скрипом тонкой кожи перчаток, и, наконец, Курт вздохнул, с усилием отгоняя видение разливающегося под ногами огня. - Знаете, отец, у меня создается нехорошее чувство, что он меня преследует. Словно знает, что я его боюсь, и настигает меня всюду, где может. Словно задался целью меня уничтожить. И... я даже смирился уже с мыслью о том, что смерть... которая - настанет же когда-нибудь... я приму именно от него. Что когда-нибудь никакое чудо уже не спасет. Что это судьба. Для равновесия, что ли...

- В Альпы, - повторил духовник настойчиво и убежденно. - На воздух, на плац, работать. Там, мальчик мой, тебе будет не до еретических раздумий. А если старший instructor решит взяться за тебя всерьез, то - вообще не до каких.

ЭПИЛОГ.

- Сочувствую.

- Это еще цветочки, - вздохнул Курт недовольно. - В конце нашей беседы отец Бенедикт сообщил мне, что я удостоен рыцарского звания. Поздравления принимаются.

- Неплохая карьера для инквизитора полутора лет службы, - отметил Бруно, и он усмехнулся:

- Неплохая карьера для сына прачки и точильщика. Кто бы сказал мне тогда... Даже за хорошую шутку не сошло бы. Оказывается, Его Императорское Величество возжелали пожаловать меня сей милостью еще за прошлое дело - неоценимая услуга трону, что ты. Раскрыт заговор с участием герцога, князь-епископа и еще кучи знатной шелупони; я ведь вывел из строя разом двух курфюрстов - подарок императорским планам, лучше не придумаешь... Вчера меня притащили в магистрат, зарядили возвышенную речь, нацепили меч и рыцарскую цепь. Большим болваном я себя еще не чувствовал, особенно учитывая торжественную физиономию бюргермайстера. De jure за мной числится вшивая деревенька, именуемая громким словом майорат, посему я нынче "фон"... - на откровенную, нескрываемую ухмылку Бруно он покосился почти с ненавистью, покривившись: - Смейся, давай. Курт Гессе фон Вайденхорст... Самому противно.

- Почему только de jure?

- Потому что de facto я этой деревни в глаза не видел, дохода с нее получать не буду и владеть ею - тоже навряд ли; следователю собственность иметь запрещается. Id est[90], табуретку я купить могу, а вот деревню иметь права у меня нет. Пока служба - заказано. Переписать эту дыру на Конгрегацию совершенно я тоже не могу - майорат, однако препоручить заботу о надзоре за ней - вполне.

- И весь доход, соответственно, в конгрегатскую казну...

- Да Бог с ним, - легкомысленно отмахнулся Курт. - Невелика потеря. Тебе назначено собственное содержание, я уже почти в первом ранге; Дитрих на жалованье второго содержал жену и дом, а я при моих запросах буду сыром в масле кататься. Мне - много ли надо?

- Вот жители-то счастливы, - хмыкнул подопечный сочувственно. - Воображаю их лица, когда им сообщили эту радостную новость. "Ваш владетель - инквизитор". У половины - сердечный приступ.

- Временами это бесит, - уже серьезно отозвался он. - Уж с десяток лет выворачиваемся наизнанку - что им еще надо? Работаем как должно, расследуем справедливо, никого не трогаем...

- "Пшел вон", "Святая Инквизиция, прочь с дороги" и "я сказал, молчать" - вряд ли способствуют установлению доброго отношения к Конгрегации, - заметил Бруно наставительно. - Брось, Курт; ты ждал, что тебе всякий встречный руки целовать станет?.. Знаешь, мне сегодня приснился кошмар - с твоим участием. На площади были разложены угли, над ними на вертеле висел Бернхард с яблоком в зубах, а ты, поворачивая этот вертел, поливал его стекающим жиром и приговаривал - "Adaequato, bene adaequato[91]"... В умах людских нечто подобное и возникает в голове при слове "инквизитор".

На усмешку подопечного он не ответил, лишь покривился, и минуту оба шли молча, прислушиваясь к тому, как с площади у церкви святой Агнессы доносится постукивание молотков - на возведение помоста бюргермайстер, невзирая на то, что сие его обязанностью не было, и выделил приличную сумму, и нанял мастеров. Керн, понимая, какое удовлетворение Хальтер находит в этих заботах, ему не препятствовал...

- В беседе с отцом Бенедиктом, - заговорил Курт уже серьезно, - я обмолвился, что желаю подать еще одно прошение о твоем освобождении от нашей опеки...

- Знаю, - отозвался помощник и, перехватив вопросительный взгляд, вздохнул. - Я ведь тоже с ним говорил... или, точнее, он говорил со мною.

- И - тебе было сказано то же, что мне?

- Судя по всему, да. Я свободен и могу валить на все четыре стороны.

- Ну, и хорошо, - пожал плечами Курт, - все равно ты у нас не прижился.

- Да брось ты, - хмыкнул Бруно снисходительно. - Мы отлично сработались в паре, и мы оба это понимаем; да и кто еще сможет тебя терпеть... Кроме того, он был прав, этот Крюгер. Не умею я жить просто так, а, как показала практика, ничего иного, кроме службы в Конгрегации, у меня должным образом не выходит. Сказал тебе отец Бенедикт, какой мне предлагается выбор?

- Сказал... Неужто ты впрямь на такое пойдешь? Так мечтал о свободной жизни - и снова решишься в неволю?

- Так ведь на сей раз - по собственному произволению.

- Странная тварь человек, верно сказал Дитрих, - вздохнул он, и Бруно помрачнел.

- Вот тебе еще одна причина. После всего, что я узнал, что увидел, после всего, что было - неужели ты думаешь, что я смогу просто отойти в сторонку и продолжить жить как ни в чем не бывало? Что смогу обитать где-нибудь в свое удовольствие, словно в мире все по-прежнему, как было для меня пару лет назад? Я могу что-то сделать; не мог бы - отец Бенедикт не предлагал бы мне остаться, а значит, это что-то сделать должен.

- Гляди-ка, - заметил Курт почти всерьез, - чувство ответственности - штука, оказывается, заразная... Но ты понимаешь, что это означает? Больше шанса тебе не дадут, и если через все те же пару лет ты вдруг захочешь все бросить - так просто это уже не выйдет.

- Навряд ли захочу, - невесело усмехнулся подопечный. - Жаловаться буду, нудить, брюзжать, но бросить - не выйдет не только потому, что не отпустят. Не смогу - сам. Отец Бенедикт сказал, что год я должен посвятить обучению, дабы должность помощника хоть как-то отвечала действительности; что ж, пусть так. Даже интересно...

- Не меня одного будут гонять по плацу, - отметил Курт. - Это греет душу. Когда еще кому-то плохо, собственные мучения уже кажутся вполовину меньше. А сказал он тебе, на какой срок ты попадаешь в эту упряжь? Может, ты попросту не в курсе...

- Нет, я в курсе. До конца срока твоей службы. Ну, если тебя не шлепнут раньше. Тогда я волен пересмотреть свое решение.

- Возьми на заметку, - посоветовал Курт наставительно. - Если захочется уйти - просто подсыпь мне яду в пиво.

- Дорого, - отозвался Бруно, поморщась. - Лучше я снова дам тебе кувшином по черепу. Или расскажу отцу Бенедикту, как ты намеревался вызвать Христа в Друденхаус - и он сам тебя прибьет.

Курт промолчал, застопорившись вдруг, и подопечный, проследив его взгляд, остановился тоже. Впереди, всего в десяти шагах от строящегося помоста, двое мальчишек раскручивали веревку, напевая какую-то считалку, а третий сосредоточенно поджимал ноги, перепрыгивая через веревочную дугу.

- Как мило, - покривился Бруно. - Наглядный пример изменчивости и вечности жизни...

- Ты слышишь, что они поют? - напряженно проговорил Курт, и тот ахнул:

- Неужто ересь какую?

Мгновение он стоял на месте молча, а потом решительно зашагал вперед; стоящий к нему лицом мальчишка отступил назад, прыгающий запутался в веревке, и третий, не успев выпустить ее, налетел на приятеля, едва не сбив на мостовую. О том, пугают ли им непослушных детей в Кельне, Курт подумал мельком, ухватив падающего за шиворот и рывком установив на ноги.

- Мы ничего такого не делали, - предупредил один из мальчишек, медленно отступая назад. - Здесь просто места больше, сейчас на улицах тесно...

- Стоять, - потребовал Курт, повысив голос, когда тот отошел уже на приличное расстояние, явно готовясь дать стрекача. - Скачите вы хоть по кладбищу, - выговорил он раздраженно, - мне все равно... Что это за песенка такая?

- Считалка... - растерянно и опасливо пояснил мальчишка. - Чтоб прыгать удобнее...

- Слова, - пояснил Курт. - Повтори, что ты говорил сейчас.

- Fünf, sechs, sieben, тихо под речною зыбью...

Бруно за спиной втянул воздух, едва им не подавившись, и мальчишки втиснули головы в плечи.

- А что? - уточнил нерешительно один. - Ничего такого нет, майстер инквизитор, это просто считалка...

- Скажи целиком, - попросил Курт уже чуть тише и, когда те переглянулись, осторожно подмигивая друг другу, попытался сбавить тон еще: - Я вас ни в чем не обвиняю. Просто скажите слова.

- Eins, zwei, выбирай, кто-то в ад, а кто-то в рай... Drei, fier, Фридрих всех зовет на пир...

- До конца, - потребовал он, когда мальчик запнулся.

- Fünf, sechs, sieben, - настороженно выговорил тот. - Тихо под речною зыбью... acht, neun, zehn, прыжок! слушай дудочку, дружок...

- Вы сами придумали? - уточнил Курт и, увидев напряжение в глазах, повторил: - Я ни в чем вас не буду обвинять, ясно?.. Так что же? Вы придумали ее сами?

- Нет... - проронил все тот же мальчишка. - Просто услышали...

- Где?

- Ну, как - где... у других... Да ее все знают. Ну, наверно, придумал кто-то, это понятно, только я не знаю, кто. Просто... просто все ее знают, и все.

Несколько секунд Курт стоял неподвижно, глядя в мостовую под ногами, а потом молча двинулся прочь, через площадь мимо возводящегося помоста.

- Что все это значит? - догнав его, спросил подопечный чуть слышно и, не дождавшись ответа, встряхнул за рукав: - Эй! Какого черта!

- Он пытается вернуться, - пояснил Курт тихо. - На сей раз сам. Своими силами. И когда это удастся, совладать с ним будет куда сложнее...

- "Он"? - уточнил Бруно. - То есть - Крюгер?.. Я не понял; мы ведь, кажется, уничтожили его? Ты же говорил - мы его уничтожили!

- Я такого не говорил, - все так же тихо возразил он. - Я сказал, что Фридрих Крюгер изгнан, я не утверждал, что - уничтожен. Оставшись без тела и артефакта, он возвратился туда, откуда пришел, и там никто не сумеет помешать ему копить силы, чтобы снова явиться в мир живых.

- Не понимаю... - растерянно произнес помощник. - И ты знал это, знал, что он может вернуться, когда...

- Когда убивал Дитриха? - договорил Курт за него. - Да, знал. Что это не навечно - знал.

- Но ты ведь говорил - его стихия вода, и огонь...

- ... уничтожил флейту и преградил ему путь. Да. Этот путь. Сейчас преградил. Вода... Вода - стихия Хаоса; попроси отца Бенедикта рассказать тебе о нем подробнее, когда твое обучение начнется. Стихия Хаоса, в котором он нашел себе покровителя; вот только в отличие от Бернхарда, Крысолов не слился с ним, не утратил личности, не забыл себя и всего того, чему научился в жизни, а научился он многому. И не только вызывать дождь или топить крыс в реке, и его практика связана не только с использованием именно этого элемента. Подумай сам - будь лишь вода его союзником, только вода - какую работу он избрал бы себе, обосновавшись в Хамельне? Водоноса или мельника, или еще чего-либо в том же роде, а он...

- ... был углежогом, - докончил Бруно упавшим голосом. - Значит, и огонь тоже... значит, этим самым огнем мы просто-напросто освободили его от грядущего подчинения Бернхарду, который его призвал... и все? Мы его просто освободили?

- Мы посадили его в тюрьму, - возразил Курт. - Считай - так. Мы не смогли вынести смертного приговора, но сумели упечь его за решетку. Уже одно только это стоит многого, потому что дети перестали гибнуть, и его нет среди нас.

- Пока нет...

- Пока нет, - согласился он. - К сожалению, большее было не в наших силах.

- А в чьих тогда?

- Не знаю. Никто не знает. Большее не в силах Конгрегации; Бруно, Конгрегация существует всего несколько десятков лет, настоящим делом занимается недавно, у нас катастрофически недостает информации, недостает данных и людей - нужных людей... Я надеюсь, что Крюгер только собирает силы. Что возвратиться столь скоро он не сумеет, что это займет у него хотя бы пару веков, что сейчас он лишь нащупывает путь, и собственными силами, без поддержки отсюда, возвращение должно оказаться для него сложнее, чем в этот раз. Все, что я могу сделать, это искать сведения о нем и ему подобных, записывать, обдумывать - как тот хамельнский священник, для тех, кто придет после меня... Это, - грустно усмехнулся Курт, - первый случай, когда я буду составлять отчеты о расследовании с таким рвением и по доброй воле... Я надеюсь, что нам с ним столкнуться не доведется, а те, на чью долю это выпадет, будут лучше нас оснащены и информацией, и полагающимися к случаю средствами противодействия - уж не знаю, какими. Как я говорил уже не раз еще при нашей первой встрече - я всего лишь следователь. Мое дело - расследовать, и делать это хорошо. Я постараюсь.

- А если вдруг?.. - предположил Бруно хмуро. - Что тогда? Если вдруг снова - пропавшие дети, говорящие шкафы... или стулья, или мыши, или что угодно; если снова - Крюгер? Если снова - придется нам? Что будем делать тогда?

- Смотреть по ситуации.

- Снова это загадочное "по ситуации"... Это надо сделать девизом Инквизиции, - заметил подопечный с невеселой усмешкой. - Вместо или в дополнение к "милосердию и справедливости", которые тоже применяются "по ситуации".

Слова Бруно он оставил без ответа вновь, снова встав на месте, снова глядя перед собою потемневшим взглядом, читая оставленную кем-то на стене одного из домов надпись. Буквы "СМВ", неровно выведенные мелом, виднелись четко на темном камне стены и заметны были издалека.

- Только без паранойи, - попросил подопечный успокаивающе. - На носу фестиваль, детишки благословляют дома именами трех царей. Или ты воображаешь, как Каспар или Мельхиор самолично, высунув язык от усердия, малюют надпись на стене, чтобы тебя позлить?.. Мы таких прошли уже штук десять; на Друденхаусе, кстати, я тоже одну видел, и даже видел мальчишку, который это писал.

- Жаль, не видел я, - пробормотал Курт, сворачивая к дому, где его наверняка дожидался уже заботливо приготовленный хозяйками обед. - Руки бы пообрывал.

- А после этого ты жалуешься на прозвища, какими тебя награждают? Мягче надо быть с людьми, Молот Ведьм, и они к тебе потянутся...

Теперь умолк подопечный, так же, как он минуту назад, так же остановясь и глядя на стену дома, в котором оба они обитали и который спустя день должны были навсегда покинуть. Три буквы были ровно, словно по линейке, выписаны углем возле самой двери, вот только имя волхва Каспара обозначалось не латинской "С", а немецкой "К", и начальная буква имени "Бальтазар" была подчеркнута такой же ровной жирной линией.

- Все верно, - тихо произнес Курт, приблизившись. - Это тот, кто нам еще не встречался.

- Брось, - уже не так твердо возразил Бруно. - Ребенок написал по-немецки; по-твоему, для Германии это странность?.. А подчеркивание... Просто... Да не поймешь ты детскую логику, может, ему так показалось красивше...

Курт, не ответив, прошагал к самой стене и осторожно коснулся носком сапога вершины маленькой горки из десятка угольков, уложенных аккуратной пирамидкой.

- Да ну... - неуверенно пробормотал подопечный. - Взрослые же люди... а это какие-то ребяческие выходки - вроде подброшенной в постель лягушки...

- Да, - едва слышно согласился он, и от его улыбки Бруно поморщился. - Конечно.

На угольную горку Курт наступил со злостью, разметав ее в стороны, и осколки дерева мерзко и скрипуче захрустели под подошвой, словно панцири огромных черных насекомых.

Январь 2009

[1] Как мило (лат.).

[2] cum scuto /aut in scuto/ - со щитом /или на щите/ (лат).

[3] Вывод (лат.).

[4] говоря аллегорически (лат.).

[5] Велик Господь (лат.).

[6] Nisi videro /in manibus eius figuram clavorum/ - Если не увижу /на ладонях его следов гвоздей/ (лат.).

[7] Sinite parvulos // venire ad me - пустите детей // приходить ко мне (лат.).

[8] согласно предписаниям (лат.).

[9] Чистый продукт (лат.).

[10] вымирающий вид (лат.).

[11] Lump - оборванец, босяк (нем.).

[12] "Приложения" (лат.).

[13] Der einsame Hund hüte sich, gegen die Wölfe zu bellen - не годится одинокой собаке лаять на волчью стаю (нем. посл.).

[14] то есть (лат.).

[15] Witzbold. - остряк (нем.).

[16] псевдоним (лат).

[17] "Беги, скрывайся, молчи" (лат.).

[18] Да смилуется над тобой Господь (лат.).

[19] Благодарим тебя, всемогущий Боже (лат.).

[20] Свершилось (лат.).

[21] Вечный покой даруй ему, Господи (лат.).

[22] Довольно (лат.).

[23] Двое против одного - /уже/ войско (лат.).

[24] согласно предписанию (лат.).

[25] Преисподняя и утроба бесплодная, земля, которая не насыщается водою, и огонь, который не говорит: "довольно" (лат.).

[26] Создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лицо его дыхание жизни (лат.).

[27] Прими крест свой (лат.).

[28] Так сказал Господь (лат.).

[29] по долгу службы, по должности (лат.).

[30] ибо по мере того, как умножаются в нас страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше (лат.).

[31] Видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют (лат.).

[32] И ублажил я мертвых более живых (лат.).

[33] посему проклятие поедает землю, и несут наказание живущие на ней; посему сожжены обитатели земли, и немного осталось людей (лат.).

[34] сами в себе имели приговор к смерти, для того, чтобы надеяться не на самих себя, но на Бога, воскрешающего мертвых (лат.).

[35] посему сказано: "встань, спящий, и воскресни из мертвых, и осветит тебя Христос" (лат.).

[36] неужели вы невероятным почитаете, что Бог воскрешает мертвых (лат.).

[37] погреблись мы с Ним крещением в смерть, дабы, как восстал Христос из мертвых славой Отца, так и нам ходить в обновленной жизни (лат.).

[38] Человек, сбившийся с пути разума, водворится в собрании мертвецов (лат.).

[39] Смиритесь пред взором Господа,// и возвеличит вас (лат.).

[40] воля же пославшего Меня Отца есть та, чтобы из того, что Он Мне дал, ничего не погубить, но все то воскресить (лат.).

[41] В большом доме есть сосуды не только золотые и серебряные, но и деревянные и глиняные; и одни в почетном, а другие в низком употреблении. Итак, кто будет чист от сего, тот будет сосудом в чести, освященным и благопотребным Владыке, годным на всякое доброе дело (лат.).

[42] Отвергнись себя (лат.).

[43] кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот сбережет ее (лат.).

[44] ибо Бог наш есть огнь поядающий (лат.).

[45] Огнем обновляется природа вещей (лат.).

[46] "I.N.R.I." - "Iesus Nazarenus rex Iudaeorum"; "Иисус Назорей, Царь Иудейский" (лат.).

[47] И все, что проходит через огонь, проведите через огонь во очищение (лат.).

[48] Воспламенилось сердце мое во мне; в мыслях моих возгорелся огонь; я стал говорить языком моим. Душа моя повержена в прах, оживи меня по слову Твоему! Истинно, истинно говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас Сына Божия и, услышав, оживут (лат.).

[49] избавь, Господи (лат.).

[50] немудрое Божие мудрее человеков (лат.).

[51] Но скажет кто-нибудь: как воскреснут мертвые? и в каком теле придут? Безрассудный! то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет. И когда ты сеешь, то сеешь не тело будущее, а голое зерно, какое случится, пшеничное или другое какое; но Бог дает ему тело, как хочет, и каждому семени свое тело. Не всякая плоть такая же плоть (лат.).

[52] Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся. Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится (лат.).

[53] Он будет крестить вас Духом Святым и огнем (лат.).

[54] И явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них, и исполнились все Духа Святого (лат.).

[55] Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец (лат.).

[56] Ибо Он есть Бог наш, и мы - народ паствы Его и стадо руки Его (лат.).

[57] Вина отцов в детях и потомках до третьего и четвертого колена (лат.).

[58] Мы безумны во Христе (лат.).

[59] Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, ибо почитает это безумием; и не может разуметь, ибо об этом надлежит судить духовно (лат.).

[60] Ты же, Господи, не удаляйся от меня; сила моя, поспеши на помощь мне (лат.).

[61] Что делаешь - делай скорее (лат.).

[62] Будешь ли переходить через воды, Я с тобою, через реки ли, они не потопят тебя; пойдешь ли через огонь, не обожжешься, и пламя не опалит тебя

[63] Господь Сам пойдет пред тобою, Сам будет с тобою, не отступит от тебя и не оставит тебя, не бойся и не ужасайся (лат.).

[64] Услышь меня, Господи, услышь меня (лат.).

[65] В сей день познают, что Ты один Бог, и что я раб Твой и сделал все по слову Твоему! (лат.).

[66] Слаб в напастях дух смертных (лат.).

[67] Боже, Боже мой, почему ты оставил меня! // Не скрой от меня лица Твоего; не отринь во гневе раба Твоего. Ты был помощником моим; не отвергни меня и не оставь меня, Боже, Спаситель мой! (лат.).

[68] Внемли воплю моему, ибо я весьма изнемог; избавь меня от гонителей моих, ибо они сильнее меня (лат.).

[69] Ты видишь, Господи, несправедливость ко мне // Ты видишь всю ярость их, все замыслы их против меня (лат.).

[70] Оставил меня Господь, и Господь забыл меня! (лат.).

[71] Терпением вашим спасайте души ваши (лат.).

[72] В терпении благочестие (лат.).

[73] Отверзли на меня пасть свою; ругаясь, бьют меня по щекам; вдоволь мучат меня (лат.).

[74] Кто отец дождю или кто рождает капли росы? (лат.).

[75] Кто проводит протоки для излияния воды и путь для громоносной молнии, чтобы шел дождь на землю безлюдную, на пустыню, где нет человека (лат.).

[76] Объяли меня воды до души моей (лат.).

[77] "Приступлю к престолу Божию" (лат.).

[78] Бог избавил нас от врагов наших по великой милости Его и чрез молитвы служителя Христова (лат.).

[79] Человек предполагает, // а Бог располагает (лат.).

[80] Благодарение Богу, даровавшему нам победу Господом нашим Иисусом Христом (лат.).

[81] Scharführer - командир группы (нем.).

[82] И неправда затворяет уста свои (лат.).

[83] У него не все дома, он спятил и пр.; досл. - "у него молот" (нем.).

[84] В память (лат.).

[85] то есть (лат.).

[86] наш Молот Ведьм (нем.).

[87] Узнаю иудея (лат.).

[88] Abyssus - бездна (лат.).

[89] уникальный талант (лат.)

[90] то есть (лат.).

[91] Соответственно, весьма соответственно (лат.).