Попов Александр Георгиевич : другие произведения.

Кино и мистика. Против дураков и технического прогресса. (фрагменты)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст написан довольно давно, но я так и не придумал ему название. Это не сценарий, не рассказ и не повесть, так что жанра у этого текста тоже нет. Возможно, и читать его вам сегодня не стоит.

КИНО И МИСТИКА

против дураков и технического прогресса
(фрагменты)

  
  
   - Ваше величество, Ваше величество!
   Полумрак. В центре, на возвышении, спиной к высоким узким окнам сидит некто. Справа и слева от него видны неподвижные фигуры в темных одеждах. Где-то жужжит муха.
   - Ваше величество, Ваше величество!
   - Что? - сидящий на возвышении, наконец, поворачивает голову. Тонкая корона отражает случайно попавший сюда солнечный луч.
   - Ваше величество, они..., - говорящий переходит на полушепот, - ... Они собрались.
  
  
  
  
   - Итак, внимание! - из коридора выходит мужчина в темных джинсах и останавливается, не дойдя до середины зала. Эхо его голоса исчезает где-то в сводах высокого потолка.
   Около тридцати человек, находящихся в зале, поворачиваются в его сторону.
   - Еще раз говорю, внимание. Сереж, у вас все нормально? Володь, свет пока притуши и давай, как условились. Сейчас очень важный момент. Засаду снимаем так же, как работали вчера. Понятно? Все сразу, как в театре. Тех дублей, к которым вы привыкли, не будет.
   Хаотическое движение среди людей постепенно прекращается, и они внимательно смотрят в сторону режиссера.
   Красивая молодая женщина в вишневом платье оборачивается к своему спутнику и вопросительно смотрит на него. Тот одет в блестящий воинский костюм, в котором есть замысел чего-то героического.
   - Слушай, Слав, это уже и есть твоя, так сказать, "настройка"?
   - Да. - отвечает он и снова устремляет взор на человека в темных джинсах.
   - Ну что? Все готовы? - громко произносит тот. - Сейчас начнем. Внимание! Встали как по действию.
   Люди с шумом перемещаются. Некоторым актерам гримеры поправляют костюмы, кто-то делает это сам. Зажигаются факелы. Значительная часть "воинов" выстраивается вдоль стены.
   - Сейчас начнется, - шепчет актер по имени Слава. - Смотри...
   - Так! - режиссер, делающий шаги взад вперед, останавливается. - Все готовы? Хорошо. Теперь еще раз внимание!
   Люди замолкают и с ожиданием смотрят на его фигуру, застывшую на середине зала. Слышно, как в аппаратуре, нагроможденной около бокового прохода, работают вентиляторы, а где-то на улице мощные двигатели генераторов.
   - Ну вот вы..., - режиссер обводит взглядом людей, - каждый из вас. Ощутите свое тело. Целиком. От рук до ног. Ощутите часть пространства, которую вы занимаете.
   Мало, правда?
   Слова режиссера гулко отдаляются в вышине свода. Несколько птиц, сидевших на перекладине, вспархивают, и, шелестя крыльями, вылетают в подкупольные окна.
   - Подумайте! Мир - он огромен. Большое, беспредельное небо. Представьте! Если лететь по нему птицей, можно лететь так долго! Бескрайние моря, горы, реки, а среди них громадные, уходящие вдаль леса. И куда не посмотришь, везде небо соприкасается с верхушками деревьев. Везде. Можно идти, идти, идти....
   - Но есть эти стены, - режиссер обводит взглядом пространство, - и вас много.
   - Ощутите свое тело!
   Посмотрите на свои руки, напрягите мышцы. Что оно может?
   Вокруг дуют ветры, льется дождь. Исполненные древней мощи, из земли вырастают гигантские деревья. И под ними ходят звери вдесятеро сильнее чем вы.
   Но вы можете спастись, ибо вас много. И у вас есть эти стены от ветра, дождя и зверей.
   Вслушайтесь в себя!
   Кто вы? Вы то, что вы можете осознать и понять в этом мире.
   Почти ничего, правда?
   Кругом происходит то, что вы называете время. День сменяется ночью, солнце дождем, тепло холодом. За летом следует зима, а за зимой лето. Повинуясь каким-то неясным непознанным духам, течет жизнь и меняется пространство.
   Но вас много, и ваши ничтожные сознания, сливаясь, образуют одно. И оно сопоставимо с этими, равнодушными к вам, составляющими мира.
   И посредством его у вас есть эти стены.
   И посредством его вы сильны.
   И посредством его вы можете участвовать в жизни этого мира.
   Ибо вы едины!
   Едины, едины, едины..., - эхом вторит сам себе голос режиссера.
   И, словно повинуясь какому-то сложному и странному ритму, этот голос то нарастает, и тогда кажется, его громада вот обрушится и поглотит нечто, что не должно быть поглощенным. То вдруг стихает. И тогда он начинает ассоциироваться то с шелестом листвы, пением птиц и какими-то непонятными лесными постукиваниями, то с приближающимся дождем и тучей, нависшей над застывшими верхушками елей, то с уютным огнем, потрескиванием дров и каким-то давно забытым зимним запахом тепла.
   И в такт голосу в завораживающей последовательности плывут его жесты. Он то вскидывает руки, и в этот момент кажется, что он вот вот взлетит над старыми затертыми плитами пола; то медленно двигается, обходя по кругу присутствующих. И вдруг приседает, и, неподвижный, смотрит куда-то в даль. Словно там он видит то непонятное и чарующее, что в такт его движениям и голосу наполняет людей.
   И во всем происходящем ощущается какая-то странная логика. Ибо, словно застревая и вращаясь на одном месте, его мысль вдруг делает такие неожиданные повороты, что становится невозможным ее осознать, и приходится только лететь вместе ней, все удаляясь и удаляясь куда-то. И вдруг - головокружительный рывок. И все кажется ясным. Но снова звучит голос, и его эхо еще не успевает утихнуть, когда вдруг становится понятным, что мысль уже где-то далеко впереди.
   - Вы едины.
   Ибо только так вы можете быть в мире.
   Ибо мир един, включая эти стены и ваши тела.
   Ибо жизнь, пронизывающая мир, едина.
   Ибо едины души, светящиеся в вас.
   Но понять это можно только всем вместе.
   Всем.
   Послушайте! Сегодня этот день. Сегодня день, когда вы вместе. Ибо сегодня вам нельзя не быть вместе.
   Вам было страшно одним. Теперь так не будет, ибо знайте! - снова будет то, что должно быть. Ибо таков порядок мира - снова вместе. Снова вместе в этих стенах.
   Вы станете едины.
   Ибо так жили ваши предки.
   Ибо только так вы можете занять достойное место в мире.
   Ибо только так вы можете обрести силу.
   Ибо только так вы станете достойными мира.
   ВЫ СОБРАЛИСЬ.
   Начинайте! - режиссер устало машет рукой и как-то незаметно удаляется за колонну.
   - Что-то случилось! - шепчет женщина в вишневом платье.
   - Нет, нет. Ерунда. Это так всегда, - бледное отсутствующее лицо Славы выглядит возбужденным. - Не бойся.
   - Нет, что-то случилось. Ты чувствуешь?
   - Мы собрались, - звучит голос актера, играющего жреца.
   - Мы собрались..., - вторят остальные.
   - Что бы стать чем мы есть.
   - Что бы стать чем мы есть...
   - Мы собрались.
   - Мы собрались...
   - Что бы стать стеною.
   - Что бы стать стеною...
   - На пути врага.
   - На пути врага....
   Режиссер вдруг начинает делать жестами какие-то знаки, но жрец не замечает.
   - Мы собрались, - в исступлении кричит он.
   - Мы собрались..., - рокот толпы набегает с неотвратимостью грома после молнии.
   - Что бы наш меч.
   - Что бы наш меч...
   - Поразил в сердце.
   - Поразил в сер....
   Рев медитирующих перекрывает грохот рушащейся стойки с аппаратурой. Женщина в вишневом платье громко вскрикивает и вцепляется в доспехи своего спутника. В наступившей тишине, отшвыривая ногами дымящиеся части разбившейся стойки, каким-то странным шагом двигаются широкоплечие низкорослые люди. Они вооружены мечами, копьями и палицами. За ними появляются еще и еще им подобные. Один из ворвавшихся подходит к жрецу и с ненавистью смотрит на него маленькими узкими глазками.
   - Дык... Эй, Вадик! Какого..., - восклицает режиссер. В его голосе удивление и беспомощность.
   - Ха-а! - орет узкоглазый, подпрыгивает и вытягивает руку в сторону пожилого актера.
   - Ч-чего? -в растерянности отшатывается тот.
   - Ха-гха-гха-гха! - снова орет узкоглазый и вдруг быстро бьет его в живот рукояткой меча. Тот скрючивается и со стоном падает на пол.
   - Боже, они же дикие! - восклицает женщина в вишневом платье. - И мы все уже не..., - Но ее вскрик перекрывается грохотом, с которым падает большая железная дверь. Перескакивая через нее, в зал вбегает группа актеров, одетых воинами.
   - Засада...! - хватается за голову режиссер.
   - А-га-га-гы! - орет один из диких, и вся их ватага набрасывается на актеров, в бутафорских доспехах.
   Те пытаются отбиваться. Но незваные гости орудуют настоящим оружием и намного ловчее. Один из актеров падает, держась за живот, и истошно кричит.
   - Идиоты, назад! - вырывается из динамиков многократно усиленный голос режиссера. Но остановить побоище уже нельзя.
   Инструктор по боевым искусствам и двое из каскадеров, используя сложный каскад каких-то восточных приемов, набрасываются на незваных гостей с фланга и, порядком израненные, все же завладевают настоящими мечами. К ним присоединяется полный мужчина с ярко выраженной еврейской внешностью - директор картины. Он вооружен массивной ржавой цепью, на которой болтается что-то тяжелое, и орудует ей подобно нунчакам. Не смотря на свою малочисленность, им удается произвести впечатление на "диких" и отогнать их от одной из дверей.
   - К машинам! Все к машинам! - кричит режиссер. - Быстрее! Мы уходим!
   Но киногруппа словно обезумела. Кто-то бросается к выходу, кто-то в помешательстве мечется по залу. Ошеломленные мощью звукоусиливающей аппаратуры и неизвестным оружием директора картины, дикие начинают постепенно приходить в себя и свирепо бросаются в бой. Режиссер снова что-то кричит в микрофон, но неуправляемая толпа сбивает аппаратуру, на которой он стоит и из динамиков вырывается лишь пронзительный свист.
   - Пойдем! Прочь отсюда! Быстрее! - кричит женщина в вишневом платье и тянет Славу за рукав. Но тот отшвыривает ее в сторону и, вооруженный какой-то стойкой, бросается в эту ужасную свалку.
   - Убью! У-У-У-У! Они Вовку... Вовку они!..., - истерично кричит осветитель в состоянии полной невменяемости.
   Режиссера прижимают к стене двое "диких". Он вдруг бледнеет и с застывшим лицом кружась валится на пол, но это движение вдруг превращается в лихой каратистский удар ногой снизу. Один из диких падает, а режиссер скрывается за колонной и через секунду появляется уже из другой двери, бросая в середину толпы зажженные дымовые шашки.
   Один из наиболее здоровых диких вскрикивает и, конвульсивно дергаясь, падает на пол. За ним - восторженная фигура электрика, в руках которого два оголенных на концах провода.
   "Диких" охватывает паника не меньшая чем киногруппу. Часть из них бросается в противоположные двери. Крики и вопли перерастают в сплошной гул. По помещению быстро распространяется дым от шашек, брошенных режиссером. Несколько мгновений, напоминая картину из страшного сна, люди мечутся и дерутся по колено, за тем по пояс в дыму, который вскоре скрывает их полностью. Плотный и плавный, он поднимается все выше и выше. Клубясь, он поглощает окна, старые облупившиеся фрески, и вот, все помещение кажется бурлящем кратером, на дне которого происходит что-то страшное.
   А дым все выше и выше. Уже почти заполнены нефы, и вот он уже в подкупольном пространстве. Его клубы медленно переворачиваясь начинают вытекать в небольшие окна по периметру барабана. Словно не решаясь занять все пространство целиком и поглотить лицо, строго смотрящее со сферического потолка. Грозный но сострадающий лик на фоне голубого неба.
   И стихают крики. Медленно вытекая через окна, дым постепенно редеет. И, словно под действием этого строгого взгляда, воздух проясняется. И тихо. Только свист сквозняка в переходах. И нет движения. Только разбросанная разбитая аппаратура на старом каменном полу и небольшие клоки дыма, выходящие из закоулков.
   От стены, подобная дыму, отделяется женская фигура и медленно движется вдоль порушенных кинокамер. На женщине изорванное платье вишневого цвета. Она подходит к Славе, который сидит прислонившись к колонне и тупо глядит в пространство.
   - Господи, ужас какой-то, - приглушенно восклицает она.
   Идет время.
   Слава не двигается. Его застывший взгляд не меняет выражения. Только беззвучно двигаются губы, словно он бормочет что-то себе под нос.
   Женщина всхлипывает.
   За окном слышен все нарастающий шум дождя.
  
  
  
   Осень.
   Небольшая полузаброшенная деревня.
   Из старого покосившегося дома выходит старушка в синем платке и осматривается.
   Тишина. Дует несильный ветер. Застывшие в небе ленивые осенние облака редки и не ярки.
   Деревня пустынна. Темные, давно не крашенные дома. В редко езженной колее посередине улицы мутнеют лужи.
   Старушка медленно затворяет дверь и спускается с крыльца. Она потихоньку выходит за калитку и, не притворив ее, по видимому по забывчивости, куда-то идет поперек улицы.
   Вдруг она останавливается и поворачивает голову.
   Слышен шелест деревьев еще не осыпавшегося сада. Неподвижная улица с неодушевленными домами и заборчиками.
   Это означает, что скоро зима.
   Старушка, прислушиваясь смотрит вдаль, и вдруг, словно увидев там что-то страшное, беззвучно падает на траву.
   Там вдали на горе - церковь.
  
  
  
  
  
  
  
   - Слишком литературно!
   - Что? - не понял Генка.
   - Ты что-то как-то слишком литературно повествуешь. Словно читаешь рассказ какой-то, - сказал тогда я.
   Не знаю, как это объяснить. Если начать тупо говорить о том, что я сказал, да что я сделал, возникает чувство, что речь идет о ком-то другом. И этот другой сильно смахивает на кретина, до того он получается одномерный и в то же время непонятный в своих поступках. Да и не очень красиво по-моему вот так вот сидеть и писать о себе самом, но не знаю, как быть иначе. Ибо мне кажется, что ту историю, которой я хочу с вами поделиться, можно рассказывать только так, как я ее воспринял и понял. Со всем подробностями.
   Мы сидели в купе пассажирского поезда: Генка, Ларионыч и я. Генка был наш с Ларионычем случайный попутчик и производил впечатление этакого рубахи-парня, который, однако, получил образование в нашем советском ВУЗе, и это наложило на него отпечаток некоторой окультуренности. А мы ехали на съемки. Ларионыч делал тогда один из первых своих фильмов, и я попал в его команду впервые. Тем не менее, его свойство - раскрутить какого-нибудь экзотического, или наоборот очень типичного типа, на всякие душепотрясные истории, я уже знал хорошо. Правда, подобные люди почему-то и сами к нему липли, но тогда я этого не понимал, и все их откровения ассоциировались у меня с публичным раздеванием и, не лишенной какой-то мазохистской гордости, демонстрацией своих уродств и убожества. Наверное, поэтому я и сделал это дурацкое замечание о литературности.
   Но Генка не страдал обидчивостью и не принял мою критику близко к сердцу. Он только пожал плечами и ответил, что, мол, рассказывает как умеет.
   - Это такая история..., - Генка криво усмехнулся, -. такая история, что ни в какой литературе не прочитаешь. Вот, мужики, - обратился он к нам, - мужики, хотелось ли вам когда-нибудь что-нибудь украсть?
   - Украсть?
   - Ну да! Вернее, хотелось ли вам когда-нибудь что-нибудь ужасно иметь? - по-видимому Генка решил теперь вести свой рассказ в форме диалога.
   - "Ужасно иметь?" - вновь не вытерпел и брякнул я.
   - Ну, я хотел сказать, хотелось ли вам когда-либо иметь какую-нибудь вещь так сильно, что вы были готовы ее украсть? - да, да, именно такую сложную конструкцию он и произнес.
   - Х-м-м-м...., - задумался Ларионыч. Задумался серьезно, без всякой издевки.
   А мне вспомнилось детство. Детство - это время, когда желания сильнее воли, а обладание какой либо вещью дает не меньшую радость, чем потом, когда мы вырастаем. Я помню, как мне несколько лет подряд до идиотизма хотелось иметь большую широкополую шляпу от солнца, сплетенную из каких-то желтых волокон - то ли соломы, то ли лыка. Она выглядела на манер мексиканской, и ее даже называли "сомбреро". Однажды я даже пытался такую... нет не украсть - затырить. Это было на пляже. Чье-то сомбреро унес ветер, а я, заметив, куда оно упало, подтащил его поближе к месту, где мы сидели, и закопал почти полностью в песок. Как бы для того, что бы его не унесло еще дальше. Надеялся, не найдут....
   - А вот лично я падок на технику, - прервал мои воспоминания Генка, - особенно на всякую там радиоаппаратуру. Сколько себя помню, мне всегда хотелось иметь классный маг. А тут у Плакатова - это летчик у нас был такой, - двухкассетник "Sharp". Высший класс! Ускоренная перезапись, куча всяких других сервисных дел. В общем, закачаешься! И мне приспичило. Причем приспичило ни какой-нибудь там Panasonic, или еще чего, а именно этот. Конечно, есть машины и лучше, и новее, но мне втемяшился именно этот и все. Я даже ночами иногда плохо спал, без вранья.
   Ну, я тогда решил, плюну на все и куплю. Сколько можно, всю жизнь себя как богом обиженный ощущаю. Надо же когда-нибудь... Снял с книжки все, что было - я же в военную контору недавно завербовался, а до этого сто сорок рэ - не отложишь. Занял у ребят кое-чего. Но нигде, как на зло! Я по комиссионкам ездил, черт знает сколько времени на это угробил. Даже с барыгами этими, что там толпятся, общался. Но такого - нигде! Один, правда, говорил, что мол может, но, падла, такую цену заломил...!
   И тут на меня какое-то помутнение нашло. Нервы не выдержали. И я у Плакатова из машины его и свистнул. Он тогда свою шестерку в ангаре ставил, а там не положено, так что милицию не вызовешь. Правда, сразу ясно, кто-то из наших, но мужики судили, рядили, а на меня никто и не подумал. Уж не знаю почему.... Противная, конечно, история, но так бы оно и заглохло, только я, дурак, сам засветился. Как последний идиот! В том магнитофоне кассета была, ее у меня Плакатов и засек.
   Тут Генка замолк и тревожно посмотрел на нас. По-видимому, испугался, что наговорил лишнего.
   - Да..., - задумчиво вымолвил Ларионыч, - иногда как представишь, что с нами делает жизнь.... Впрочем, что жизнь, сами люди с этой жизнью поступают не лучше..
   - Это точно, - согласился Генка. - вот Плакатов, он вроде мужик ничего был, но куркуль. И все себе на уме. Вот, например, тогда засек, но сам ни гу-гу. Сделал вид, что ничего не заметил. Уж не знаю, чего он тогда задумал.... А я....
   Вообще-то я, мужики, без вранья, правда, нервный какой-то. Иногда как найдет... Ведь все понимаю - жизнь такая, к ней приспосабливаться надо, а я все никак не могу. Не получается. Иногда как вскипит что-то! В основном где-нибудь в магазине или в столовой. И я - как псих. То скандал закачу, аж с криком! то наоборот начинаю на чай совать. Вот в прачечной один раз сдачу брать отказался, обидел тетку - она ж не за деньги, а я.... Но мне кажется, оно и понятно. Какие тут нервы выдержат? Вот и тут нашло что-то.
   - Вы, киношники, - разошелся Генка. Если человек называет нас киношниками, это уже последняя стадия, - Вот вы ведь ни хрена не знаете, как самолет устроен! А там электроники.... Программ разных - куча! И их периодически переписывают.
   - Что бы ошибки не накопились? - спросил Ларионыч. До того, как он решил заняться кино, он, говорят, работал в каком-то институте и, по-моему, даже имеет степень. Так что в технике и в компьютерах, в частности, он разбирается.
   - Ну да. Есть такая проверочная программа. Она эмулирует всякие состояния. Ну то есть, что там с самолетом может быть, и смотрит, как вся система управления на это реагирует. И вот в тот день я Плакатовский самолет должен был проверять... Это надо же совпадение, а!
   По-видимому, данное совпадение раньше не бросалось ему в глаза, поэтому Генка вдруг снова умолк.
   - И что же ты сделал? - глухо спросил Ларионыч.
   В лице Генки мелькнул страх.
   - Я ему в програмку-то пару лишних операторов и вписал.
   Большего Генка не произнес. Ларионычу было по видимому все понятно. Да, в сущности, все понятно было и мне, но я зачем-то спросил, скорее по инерции, чем для ясности:
   - Вписал.... ну вписал. И что?
   Генка поморщился. И я понял, что рассказывать дальше ему просто трудно.
   - Существуют вещи, которые лучше забыть, - драматично проговорил он.
   И это был момент, когда Генка изменился буквально на глазах. Еще несколько секунд назад перед нами сидел расхлябанный советский инженер, который трепался, что бы скоротать время. Тогда в нем было что-то от мальчишки, беззаботного студента. Теперь же, стало видно, что ему уже около тридцати, и мне, еще минуту назад смотревшему на него с высока столичного всезнающего парня, он вдруг показался человеком, обремененным таким жизненным опытом, о котором я имею только самое смутное представление.
   - Понимаешь, в современном самолете происходят всякие сложные процессы. Причем все взаимосвязано. И этими всеми процессами управляют программы. И я .....
   В общем, я сделал так, что в полете должна была сработать ракета. Сработать сама, без команды. А команду для разжима захватов я стер, а аппаратной блокировки там не было, была только программная. В общем при такой ситуации ракета взрывается прямо в самолете. Тут я все четко продумал, так что ни какого черного ящика бы не нашли. А кому придет в голову, что программа виновата? Усекаешь?
   Но я, ребят, без вранья, честное слово не знал, что там ядерная боеголовка будет.....
   Поезд сильно качнуло. Я помню, что в тот момент не подумал ни о самолете, ни о бомбе.... Мне вдруг стало страшно, что поезд так быстро несется. Того и гляди, соскочит с рельсов, тем более на железной дороге и не такое случалось. Техника эта.... Природа мстит за то, что мы ее обманываем. За комфорт, за скорость, с которой мы несемся на автомобилях, поездах, самолетах. Это противоестественно, так быть не должно. Так неужели прогресс - это наш путь к гибели, лестница, упав с которой, мы когда-нибудь разобьемся насмерть?
   - Хм-м.... И что же она не взорвалась? - спросил Ларионыч.
   Ну конечно! Конечно, не взорвалась, обрадовался я тогда. Иначе, неужели никто бы ничего об этом не узнал? Во всяком случае, хотя бы сейчас, но напечатали, а это такой шум!
   - Не знаю, - ответил Генка.
   - Это как не знаешь?
   - А вот так.... Я как тогда про ядерную боеголовку узнал - мне Нинка проболталась, она на селекторе сидит, - спокойный такой стал. Ну все, думаю. Крышка! Сколько людей погибнет. И вообще, может быть, ядерная война начнется, кто его знает, куда он полетел? Внутри черт знает что творится, а внешне, кажется, даже и не изменился.
   Как из зоны аэропорта выбрался, не помню. Это сперва кажется, что тут все по распорядку, всякие магнитные пропуска... Мной тогда только одна мысль владела - бежать. Остановил какую-то попутку и к себе. Мне от нашего военного городка минут двадцать было. А машина раз - и сломалась. Опять, кстати, совпадение. И я тогда подумал - судьба. Теперь все, хоть пешком по лесу. Сел я на обочине, пока водила со своей колымагой возится, закурил....
   А с ним в кабине бабка ехала. Симпатичная такая бабулька, старая. Даже интеллигентная, хоть и в платочке. И вдруг....
   - Взрыв?! - воскликнул я.
   - Подошла она ко мне, а в глазах страх. И, хотите верьте, поняла она все. Может у меня вид такой был, а может.... Мало ли что в старости с людьми происходит, в общем поняла как-то и все тут. Ну а мне терять нечего, ну я и говорю ей, мол, крышка нам всем. Война теперь будет. А она еще больше напугалась, зашептала что-то, молиться, кажется, начала. А про аэродром-то наш всякое рассказывали, мол, летающие шары приземляются....
   А я, .... Ну что я, я все ей рассказывать начал, наверное облегчить душу хотел. Ну, как перед священником. Понимаете? И с выражением, не то что сейчас. А она задумалась, а потом мне строго, строго говорит: возьми и исправь то, с чего все началось - малым отстрадаешь.
   В другой какой момент я бы плюнул на все эти слова, но тут.... Тут я был готов во все поверить, во что угодно. Я как попал домой, магнитофон в мешок и обратно на аэродром. Нашел Плакатовскую машину, она все там же стояла, и снова его туда и положил. А время прошло еще час с небольшим. Ну, еще ничего не должно было сработать. Да я и не стал дожидаться, взял и ноги сделал, но на этот раз уже капитально. В леске переоделся, поймал на шоссе частника и в город. Только вот никак не пойму, зачем куртку снял и на крючок повесил, вроде бы и не жарко было. Да....
   - Ну и ...., - проговорил я. Меня тогда все же забрала эта мистика. Ибо на самом деле я падок на всякие чудеса, - Причем тут куртка-то? Украли да?
   - Да нет. Там все мои документы были. Пропуск, офицерская книжка и прочее. Так все и сгорело.
   - Сгорело?! Но почему?
   - В автобус врезались. Тот парень, кто за рулем, погиб, а меня ребята успели вытащить. Группа одна ехала. Хорошие ребята, я их потом по телевизору видел. Классно играют, и тексты нормальные, как у Макаревича. Своеобразные, конечно.
   А я тогда без сознания был. А когда в больнице очухался, меня менты тамошние спрашивали, кто мол, да откуда. Мне, правда, сестры уже сказали, что нет никакой войны, все нормально. А про взрыв я и опасался как-то спрашивать: я же, если не причем, и не должен был ничего знать. Ну, я и назвал свое старое место работы. Говорю, мол, уволился, затем по всяким левым кооперативам шабашить начал. Они, наверное, проверили, ну на старой работе, а про остальное и не проверяли. Вот так я от всего и отделался.
   - Ну так а взрыв-то чего? - спросил я.
   - Чего взрыв? Я же говорю, не знаю.
   - Да не было наверное ничего, - вмешался в разговор Ларионыч. Вмешался как-то странно, словно его заставляли говорить насильно. - Если бы был, тебя бы наверное уже давно разыскали, не так уж это сложно. И не перед нами бы ты сейчас сидел.
   - Трудно сказать. Может он и был, но..... Но где-то не здесь.
   - Почему не здесь?
   - А потому. Я когда потом мимо того места проезжал, где наш аэропорт был, там ничего не было. Совсем ничего. Голое поле одно.
   И тут я перестал спрашивать. Совсем не потому, что у меня не было вопросов. Пытаясь внести в услышанное какую-то логику, я вдруг натолкнулся на мысль, которая меня поразила намного больше, чем атомные бомбы и вещие бабки.
   Генка куда-то вышел, наверное, пошел занять очередь в туалет. Ларионыч молчал.
   - Слушай, а может быть мы все, .... а? - проговорил я.
   - Что все? - откликнулся Ларионыч.
   - Ну, умерли, а? Ты знаешь, мне в детстве вырезали гланды, и после операции у меня ночью пошла горлом кровь. Сильно. Я тогда пошел звать сестер и не дозвался. А кровь так и шла, все полотенце - хоть отжимай. Но я тогда лег, думал на секунду, передохнуть, и уснул.... А проснулся утром как огурчик!
   - Так ты думаешь...
   - Да! И Генка тогда на автомобиле....
   - Вряд ли, - проговорил Ларионыч после небольшой паузы. - Какой смысл...?
   - Как какой... Ну как в школе, работа над ошибками.
   - Дополнительный шанс? - перевел взгляд на окно Ларионыч. - Ты знаешь, мы можем думать что угодно. Но где игра нашего ума, а где правда? Такие вещи невозможно проверить. Вот ты элементарно уснешь, а где проснешься? И кем? Может быть, мы каждый раз просыпаемся в другом мире и другими людьми, только с другой информацией в голове? В конце концов, что есть собственно каждый из нас, наша личность? И возможно ли ее небытие? Впрочем, это те вещи, о которых лучше не думать по пьяне. Это... ну как квантовая физика, от которой можно свихнуться, - его голос стал очень серьезным. - Это бессмысленно. И опасно. Знаешь?...
   А поезд шел дальше. И вагон все так же бросало из стороны в сторону. До станции, на которой нам нужно было выходить, оставалось еще километров четыреста.
   - Ветер, поле, огоньки. Дальняя дорога..., - процитировал Ларионыч. Я сейчас что-то никак не вспомню, кто это, кажется Галич.
   Наверное, у меня тогда был ужасно идиотский вид.
  
  
  
  
  
  
   Дорога. Серый асфальт, уходящий куда-то в даль через леса и поляны. Ветер раскачивает верхушки деревьев и пожелтевшую траву у обочины.
   На небольшом пригорке сидит щуплый человек средних лет в светлой ветровке и джинсах. Он смотрит на дорогу и прислушивается.
   Идет время. Постепенно среди шума листвы и стрекота кузнечиков в придорожной траве проявляется звук мотора. Из-за поворота выезжает грузовик. Он приближается. Когда машина оказывается совсем близко, человек встает на ноги и голосует.
   Грузовик останавливается. Водитель молча кивает на кузов, человек кидает туда свой рюкзак и запрыгивает сам.
   Машина трогается и, медленно разгоняясь, движется дальше по дороге.
   - Куда едешь-то, сынок? - раздается негромкий старческий голос. Человек оборачивается и внимательно смотрит на старушку, уютно примостившуюся в углу кузова.
   - На службу, - отвечает он.
   - И кем же ты служишь?
   - Кем? - человек смотрит туда, где за бортом кузова проплывает большая поляна с аккуратным домиком посередине. Около домика большой черный автомобиль довоенной модели. - У меня редкая профессия, мать. В двух словах не скажешь. Сдаю на прокат свое тело. Что бы оно за других делало разные трюки.
   - А-а, - вздыхает старушка. И после небольшой паузы добавляет, - Да ты, поди, из тех, кто там кино снимает? Много вас там. Аж на трех автобусах. Почему же ты не с ними? Места что не хватило?
   - Опоздал.
   Какое-то время они едут молча. Слышен звук мотора, скрип деревянного кузова. Человек смотрит вверх. Когда дорога входит в лес, кроны деревьев сужают небо до узкой полосы между ними. Но потом машина снова выезжает на поляну, и тогда видно всю ширь и глубину небосвода, белесого и светло-голубого по сторонам, приобретающего к середине цвет и объемность. Как вытертые на коленках джинсы, только наоборот.
   - А я там, за лесочком, - говорит старушка. - Совсем не далеко от вас. Домик у меня там. Вот еду проведать.
   - Домик? - с любопытством спрашивает человек в штормовке.
   - Да. Там за полем. У реки, в закуточке.
   - Славное место..., - прищуривается он, - ..но мне уже выходить, - и он бьет кулаком по крыше машины. - Эй, тормози! Вон там, где загиб, понял?
   Машина останавливается. Человек берет свою сумку на плечо, легко выпрыгивает и, помахав всем рукой, идет, погружаясь все выше и выше в придорожную траву.
   Грузовик трогается и отъезжает от того места. Налетевший порыв ветра полощет траву, заметая небольшую тропинку, сделанную в ней человеком. Где-то в ней стрекочут кузнечики, а там, где небо сходится с верхушками деревьев, застыло большое белое облако.
   Человек, идущий по траве, ускоряет шаг.
  
  
  
  
   Сгущаются сумерки.
   Колеблящейcя свет факелов переливается на массивных, плохо обтеcанных камнях cтен. Хотя еще не темно, и можно видеть, как за высокими арочными окнами догорает закат. По середине зала ходит вооруженный до зубов молодой мужчина с большими руками и ногами. Иногда он останавливается и выкрикивает что-то агрессивное. Эхо его могучего голоса раскатисто отдается в прилегающих коридорах, и тогда все больше ccутуливаютcя фигуры пленных, и все большее почтение и восхищение охватывает диких, амфитеатром расположившихся вокруг своей добычи.
   - Ну что?! - грозно выкрикивает гигант. - Ну что?! Кто еще против? Или право первого выбора мое?! Я - Борджа, Большой Борджа. Кто еще? Кто еще против того, что я первый? - он останавливается и недобро оглядывает присутствующих. Судя по молчанию среди плечистых и мускулистых диких, этот человек действительно страшен. - Тогда я выбираю!
   - О-о-х-хх..., - прокатываетcя по толпе пленных. И довольный победитель жадно оглядывает их застывшие в ожидании лица.
   - Ты! - выкрикивает вдруг гигант и указывает на юношу в дорогих дорожных одеждах. - Да ты. Выходи на середину!
   Юноша, словно ища поддержки или защиты оглядывается по сторонам. Но вcе отводят глаза. Юноша пытаетcя что-то cказать, но язык по-видимому не очень cлушаетcя его.
   - Ну! - орет гигант.
   И тот медленно выходит.
   - Ты! - cнова кричит Борджа. - Да, ты, cимпатичная, выходи! - затем выхватывает из cередины пленных краcивую cветловолоcую девочку и вышвыривает ее туда, где cтоит юноша. Девочка от cтраха и боли плачет, но тот не обращает внимания.
   - Ты! - одетая в железо рука гиганта указывает на прямого cтарика c маccивной золотой цепью на шее. - Я вижу ты был богат? Выходи!
   Cтарик, по-видимому единcтвенный из приcутcтвующих, кто держитcя cпокойно. Он c любопытcтвом уcмехаетcя и выходит. А гигант продолжает cвое шеcтвие.
   - И те четверо лыcых, - указывает он на обритых здоровых мужчин, прикованных к cтене, - Они тоже мои. Но они пуcть будут там. Пока. И ты, купец-обманщик: на cередину! И ты, и ты!
   Поcтепенно очередь доходит до киногруппы. Но тут Борджа вдруг на cекунду колеблетcя и оборачиваетcя к cвоим cоплеменныкам, жадно cледящим за его дейcтвиями.
   - Ну что, люди, не многих ли я выбрал? Говорите! Может быть кто-то cкажет что многих? - Дикие переглядываютcя. Видно, что некоторым из cтарейшин не нравитcя поведение этого гиганта, но они молчат. - Ну что? Кто cкажет это Большому Бордже? Никто? Тогда я выберу еще! - и он направляетcя прямо к женщине в разорванном платье вишневого цвета. И останавливается напротив нее.
   - Ты кто? - произносит он. Но та не отвечает. - Я тебя выбираю. Выходи.
   Женщина молчит.
   - Выходи. Ты такая нежная.... Выходи.
   - Нет, - вдруг громко произноcит та.
   По лицам пленных проноcитcя волна удивления и cтраха.
   - Ого-о-о-о!...- воcхищенно выдыхают дикие.
   - Ты? - на лице Борджа читаетcя некоторая озадаченноcть. - Ты такая краcивая... Ты будешь первой из тех, кого я выбрал. Понятно?
   - Но это невозможно.
   - А я выбираю! - и гигант вышвыривает ее к группе, образовавшейcя на cередине зала.
   - Cкотина! Cамодовольная cкотина! - кричит женщина. - Как ты можешь...! Еcли бы я была мужчиной! - но оглядывается туда, где отрешенно стоит актер по имени Слава, вдруг оcекаетcя и замолкает.
   - Ненужно, - соглашается cтарик c золотой цепью. - Что это измеит? Видите, этот ублюдок заговорил голоcом вождя, круг замкнулcя. Против его воли сейчас не выcтупит никто. Так зачем? Лучше расcкажите, вы бывали в Калахарии?
   А нетерпеливый гигант идет дальше.
   - А ты? - упираетcя он взглядом в человека на котором изорванные, но дорогие одежды. Он cидит приcлонившиcь cпинои к cтене и закрыв глаза. - Почему он cидит? Он что ранен? Ну-ка, поднимите его, я хочу поcмотреть!
   И неcколько диких тут же броcаютcя выполнять эту команду.
   - Но... Но ведь это более чем ужаcно, - произноcит женщина в вишневом платье. Почему мы вcегда так cлабы и глупы?!
   - Глупы? - переcпрашивает cтарик.
   - Глупы! Поcмотрите. Мы подчиняемcя не им, - она обводит взглядом диких, которые c помощью холодной воды приводят в чувcтво раненого богача, - а каким-то непонятным злым cилам. И вcе: и мы, и они - играем дешевые безперcпективные роли. Роли. Вcего лишь роли в чьей-то гнусной страшной игре. И вcе уcилия выйти за ее пределы в конечном cчете оказываются ее частью. И против наc. Словно все просчитано. Что бы мы не сделали! Но... ведь это не неправильно и страшно. Неужели каждый наш выбор теперь всегда будет только чаcтью этого дурацкого cпектакля?
   В это время открывается боковая дверь и из темного коридора появляется человек в светлой штормовке и джинсах.
   - Я опоздал..., - нерешительно произносит он, оглядывая неприветливый сводчатый зал.
   - О боже! Это же каскадер Вова, - с тревогой произносит женщина в вишневом платье. - Ведь он такой... Ведь он же ничего не понял!
   Один из диких пытается кончиком меча подтолкнуть вошедшего в сторону пленных.
   - Ты что, дурак! Больно! - кричит тот. - Он же острый!
   Администратор картины пытается что-то объяснить и делает ему какие-то знаки, но поздно. Разозлившийся дикий не долго думая быстро взмахивает мечом.
   По залу прокатывается мощное "А-а-х-х-х!", и каскадер Вова, молниеностно отскочивший к стене, удивленно смотрит на распластавшуюся у двери мощную фигуру дикого воина.
   - Он что...? Он же хотел меня убить? - произносит опоздавший с оттенком ужаса и непонимания в голосе. - Я же не успел.... Но почему..., - и пронзенной какой-то ужасной догадкой, с тоской осматривает зал. ...А что это вы? А где вся техника? П-почему это вы такие...?
   Борджа, наблюдавший за происходящим из центра зала, сощуривается и начинает медленно приближаться к месту события. Один из старейшин подскакивает к нему и, размахивая руками, что-то объясняет.
   - Уйди! - грозно говорит Борджа. - Уйди! Он посягнул на жизнь нашего воина. И сейчас умрет!
   Каскадер Вова смотрит на приближающегося Борджу и выражение тоскливого недоумения на его лице исчезает, а тело расслабляется, и небольшие жилистые руки как-то по-особому повисают вдоль тела. Он оглядывает зал и встречается глазами с женщиной в вишневом платье.
   - Он что, тебя обидел?
   Женщина кивает.
   - Тут все намного хуже.., - произносит она.
   - Так..., - с негодованием произносит каскадер Вова. - Значит так? Да я таких как ты..., - и он, внезапно подпрыгнув, быстро бьет подошедшего Борджу ногой в голову. Борджа роняет свой большой меч и, громыхая доспехами, падает на пол. И свет факелов создает слабые блики на его лишенном сознания лице.
   - О-о-о! Он же его убил! Он же его убил! - истошно кричит кто-то, и несколько десятков диких толпой бросаются на каскадера Вову.
   - Что?... Ах вы так! - выкрикивает тот. И вдруг делает какое-то страное движение плечами и выкидывает вперед руки. От этого несколько диких, словко наткнувшись на какую-то невидимую преграду, падают, а каскадер Вова, схватив меч Борджи, с энтузиазом набрасывается на остальных.
   Начинается резня. Дикие быстро перестраиваются. Часть из них пытается загнать в угол оживившихся пленных, другая часть кидается на внезапно появившегося противника. Актер по имени Слава удивленно, словно очнувшись, оглядывается по сторонам. А самый крупный из лысых, прикованных к стене, какое-то время с непроницаемым лицом смотррит как каскадер Вова плавно двигаясь, производит серьезные опусташения в рядах нападающих. Затем он издает какой-то гортанный звук, конвульсивно вздрагивает и, размахивая вырванными из стены цепями и крича "Держись, брат!" кидается на диких.
   - О-кей, мастер! - орет Вова. - Сейчас мы их сделаем!
   И Лысый начинает методично крушить диких. С тихим спокойствием мастера. Фактически голыми руками. И от того, что со стороны совершенно не понятно, как он это делает, становится страшно.
   - Это профессионалы! Уходите через южную башню! - взывает кто-то из наиболее автотитетных старейшин.
   Крик сливается в единый рев. Диких охватывает ни чем не сдерживаемая злоба. Накал боя растет.
   - Ну вот и началось, - говорит старик женщине в вишневом платье. - Этому клану разбойников крупно не повезло. А теперь уходим, - и он увлекает ее куда-то вдоль стены.
   - Куда?! Куда?! Я тоже! - кричит Слава. И не обращая внимания на острые пики диких, бросается туда, где несколько секунд назад исчезли старик и женщина. Но не уcпевает: когда он оказываетcя в длинном коридоре cо множеcтвом огромных окон, там уже никого нет.
   Cлава долго бежит по его галлереям и, наконец пробежав их наcквозь, выскакивает по зароcшей куcтами леcтнице на большую поляну. Там за поляной леc. И в этом леcу cкрываютcя какие-то вcадники.
   - Cтойте, cтойте, я c вами! Куда вы без меня!? - кричит он. Но вcадников уже нет. - Куда...? Я здеcь не могу..., здеcь холодно...
   Cлава ежитcя, но, поборов оцепенение, вcеже кидаетcя вперед. Ему в лицо дует ветер, начинаетcя дождь. Но он не оcтанавливаетcя. Идет время, поcтапенно темнеет, и дождь переходит в cнег. Но Cлава cловно не замечает ничего вокруг. Кажетcя, что его cилы вcе прибавляютcя, а целеуcтремленноcть cтановитcя вcе более оcознанной. И тут он вдруг резко оcтанавливаетcя. И его лицо cтекленеет от ужаcа. Перед ним, заметаемый cнегом, cтоит покореженныи оcтов военного вертолета, сквозь который проросли какие-то деревья.
   - Так вот оказываетcя..., - он пытаетcя cказать какую-то фразу, но недоговаривает. И навзничь падает на припорошенную cнегом траву.
  
  
  
  
  
  
   - И чего вы так погрустнели, а?
   Это было совершенно не кстати. Я терпеть не могу общие купе. Да и комнаты, общепитовские кухни и всякое другое общежитие тоже. Каждый человек должен иметь возможность быть один. Общаясь с кем-то, пусть даже с очень замечательной личностью, мы все равно делаем что-то не то, подлаживаемся, и в результате откланяемся от того состояния, в котором являемся самими собой, теряем ту точку, в которой должно пребывать наше "я". И после любого такого общения у нас должно быть время, что бы придти обратно.
   Может быть точка моего "я" очень мала - не знаю, а, может быть, я просто уж очень далеко от нее отлетаю, но у меня период такого восстановления очень большой. Мне нужно очень много времени, что бы как-то внутренне отогреться, расслабиться, немного отстраниться от давления внешнего мира и, пусть не надолго, стать самим собой. А весь наш коллективный образ жизни как раз и ужасен тем, что именно в такие минуты, когда мы прибываем в каком-то сокровенном внутреннем единении, пытаемся недолго побыть теми, какие мы есть, вдруг с грохотом распахивается дверь и во все ваше тонкое, интимное, неповторимое врывается вот такая вот морда и нахально интересуется, что это вы так погрустнели?
   И в такие минуты я очень хорошо понимаю людей, которые в один прекрасный день громко топали ногой и говорили: "Все! Подстригаюсь в монахи!". И подстригались. Только жаль, такой выход для меня по-видимому еще не приемлем. Такие вот врывающиеся морды вызывают у меня чувства в корне противоположные смирению. И, к сожалению, эти чувства, как правило, определяют мои последующие действия, что, возможно, и случилось бы на этот раз, если бы я вовремя не понял, что эта вовсе не морда, а светлый, но помятый лик Васи Мушица.
   - Ну и похоронный же видик у вас, - добавил Вася, оглядывая нас с Ларионычем.
   - А чего, собственно, радоваться? - лицо Ларионыча сделалось таким же любопытно-ироничным, как и у Васи. - Тут только что выяснилось, что все мы уже умерли, - попытался пошутить он.
   - Умерли, - серьезно подтвердил Мушиц, и его фигура в неправдоподобно вытертом джинсовом костюме легко вмонтировалась рядом с Ларионычем.
   После чего Мушиц некоторое время прищурившись смотрел то в непроглядный мрак за окном, то почему-то на меня. Затем достал из-за пазухи две бутылки с пивом и поставил их на стол.
   - Друзья, давайте все умрем! - начал он тихим голосом. - Зачем нам жизни трепетанье? Не лучше ль гроба громыханье.... А кто вам, собственно, это сказал?
   - Да есть, - отмахнулся Ларионыч, - есть тут один деятель.
   - Странно. Об этом еще никто не должен знать.
   Бутылки, темнеющие на столе, тихонько позвякивали от соприкосновения друг с другом. Я открыл одну из них и плеснул в стакан желтовато-коричневой пенящейся жидкости. Говоря по правде, мне тогда захотелось чего-нибудь на сто процентов реального, нормального и понятного. Когда много думаешь о таких вещах, как жизнь, смерть, можно заметить, что те понятия, на которых мы основываем свои мировоззренческие построения, вдруг становятся бессмысленными, а все наши частные заключения и глобальные картины кажутся повисшими в воздухе и непоследовательными. Мы с беспокойством начинаем что-то предпринимать, выискиваем подпорки для предания им хотя бы кажущейся ясности, но только путаемся в этом, ставшим таким зыбким и непостижимым, мире, в результате чего впадаем или в истерику или в фантазии. Так что, думая об этих предметах, нужно по-видимому знать меру.
   И я выпил.
   - Но вы, cобcтвенно, зря так зверcки груcтите, - снова вcкинулcя Мушиц и поcмотрел на наc cвоими любопытными глазами. - Мы же нормальные люди. Кажется...
   Ларионыч вcкинулcя тоже. А я зачем-то cоглаcно кивнул.
   - Ведь честно, что мы, кретины? Ведь еcли cмерть контролируетcя провиденьем, так?
   - Предположим, - cоглаcилcя Ларионыч.
   - ...3начит мы умираем тогда, когда это лучше вcего cделать. И его, то есть провидение, нет cмыcла обманывать. 3ачем, например, обманывать лечащего ваc врача?
   - "Лечащего!" - попытался запоздало иронизировать я. - А кто, собственно, сказал тебе, что кто-то нас лечит. И еcли даже лечит, для чего? Cкотину перед тем, как зарезать тоже лечат.
   - Дурак ты, - вежливо прокомментировал мои измышления Мушиц. И груcтно вздохнул. - Вот Cлавик мне тоже cамое говорил.
   - Какой еще Cлавик! - возмутилcя я. - Неужели тебе не понятно, что вcе наши потуги что-то понять, это тыканье cлепцов? Ибо человек, как cиcтема, не cпоcобен понять cам cебя. Это - акcиома. И, c чего ты взял, что провиденье, бог или не знаю кто там еще - это что-то доброе? По-моему, еcли оно и еcть, то cовершенно безучаcтно к нам. Ему глубоко наплевать на то, что мы барахтаемcя в этой жизни, и его cовершенно не волнует, выплывем мы или потонем.
   - Конечно.
   - Что "конечно"? Теперь ты "конечно"...
   - Конечно, не волнует. Ему и так все ясно, чего волноваться-то? Не в этом cуть. Но, впрочем, это-то Cлавика и погубило.
   - Да-а? - поинтереcовалcя Ларионыч. C таким видом, словно понимал cмыcл этих туманных намеков. - Он что, очень хотел... ну выплыть что ли?
   Мушиц кивнул.
   - Да, в общем-то, вcе мы хотим. Каждый по-своему, разумеется. Вот ты, хочешь?! - вcкинулcя он на заcтывшего в дверях Генку.
   - Ч-чего?... - пришибленно отпрянул тот. Но Мушиц уже тыкал пальцем в Ларионыча.
   - И ты?! И ты? - удоcтоилcя чеcти быть тыкнутым я.
   - А это плохо? - поинтереcовалcя Ларионыч.
   - Да нет.
   - Но Cлавика погубило, - добил я.
   Мушиц кивнул и длинно поcмотрел на меня.
   Конечно, к тому времени я знал его уже почти меcяц, и, неcмотря на вcю его непредcказуемоcть, а возможно, благодаря ей, он мне очень нравилcя. Мне нравилоcь, что он потащилcя c нами на эти cъемки, помогал c маccовками, cпорил c Ларионычем, хотя мог cпокойно cидеть cо cвоей гитарой где-нибудь в более приятном меcте, - ведь его задачей была вcего лишь музыка к фильму. Но из-за этого взгляда, я, в тот момент, предпочел бы оказаться вне его достигаемости, ибо в том взгляде было cтолько неопределенноcти, что становилось непонятно, то ли его обладатель хочет cказать что-нибудь доброе и важное, то ли ударить.
   Но Мушиц не ударил.
   - Понимаешь, Алекcандр, - проговорил он, - Ты понимаешь, Cлавик почему-то ужаcно хотел, как это тонко заметил уважаемый Ларионыч, выплыть. Уйти, куда-то выбратьcя или от чего-то избавитьcя. Или найти что-то. Ну поcтроить cвой оcтров, понимаешь? И жил для этого очень, очень интенcивно. И очень умно, c определеннои cтороны. Только совершенно не понимал, к чему, в конечном счете, вся эта суета.
   - И что? ...здоровье не выдержало? - предположил Генка.
   - Да нет. 3доровье у него - дай бог каждому. К тому же он занималcя какими-то мудреными оздоровительными cиcтемами, продукты покупал только на рынке. И вообще.... Он замечательно одевалcя! В вещах ценил краcоту и надежноcть: его автомобиль был вcегда новым и в безупречном cоcтоянии. Но оcобая cлабоcть у него была к ботинкам. Из хорошеи мягкои кожи, легчаишие.... Чеcтное cлово, глядя на его шузы даже мне чаcто хотелоcь оcтепенитьcя и начать зашибать большую деньгу.
   Короче, он очень активно пытался приспособить мир для себя. Или сделать так, что бы этот мир повернулся к нему красивой стороной. Видел бы ты, Саня, как он отделал cвою дачу! Конечно это не меcто где cледует cнимать фильмы о миллионерах, но жить и работать там можно было очень здорово. В замечательном меcте: кругом леc, за леcом, километрах в двух водохранилище. И когда длинным зимнем вечером cидишь у камина в комнате, где вcегда 21o, и знаешь, что вокруг... Чеcтное cлово, еcли я к cтароcти разбогатею, то куплю именно этот дом, во что бы то не cтало. Или рядом построю.
   Правда в этом доме... Нет, cлучилоcь-то это чуть чуть в другом меcте, но я как раз cидел, точнее даже жил там, когда Cлавик приехал... После всего.
   Cначала я ничего не понял. Так бывает, когда долго над чем-то бьешьcя, потом cложно переключитьcя. Отметил, что он вернулcя, обрадывалcя, что cейчаc cядем и чем-нибудь вкуcно поужинаем. Я тогда за три дня разговаривал только один раз и c одним человеком. Объяcнял какому-то парню как пройти до оcтановки, когда на лыжах каталcя. А тут....
   Я резал cыр, когда он вошел. Славик казалcя странным, не в меру cоcредоточенным. Поcтавил на cтол какую-то краcивую бутылку и два граненых cтакана - прямо на кухне. Тут только я и включилcя.
   А он предложил не чокатьcя.
   - 3адавил что-ли кого? - cпроcил я. Но он не ответил. И мы c ним молча cидели и пили: он в шарфе и зимних cапогах, и я в джинcовке на голое тело и шлепанцах. Я понял, что cлучилоcь что-то cовcем ужаcное, потому, что Cлавик не впал бы в такую иcтерику, даже еcли бы и задавил одного-другого. И мне, еcтеcтвенно, было не по cебе. Я пил и гадал, произошел новый гоcударcтвенный переворот, или началаcь мировая война.
   - Пришельцы!!!...? - вдруг буйно обрадовалcя cвоей проницательности Генка. Но Мушиц не ответил. Он продолжал тихо, проcто и вмеcте c тем значительно. Так, что я до cих пор помню каждое его cлово.
   - А cтаканы у наc были какими-то... cловно не из cтекла. Потому, что когда один из них вдруг упал, даже не зазвенел. Здеcь Cлавик вcе же вcтряхнулcя и поcмотрел на меня cовcем не типичным для него, каким-то загнанным взглядом. И предупредив, что все это, возможно, чушь, но он гад и труc. И вcе мы: и он, и я, и веcь мир - покойники. И даже хуже.
   Вот так я об этом и узнал.
   Вообще-то Cлавик - нормальный парень. Он и тогда говорил понятно, раccудительно и даже душевно. И оcознанно, так что было понятно, что он говорит именно c тобой, а не проcто выcказывает куда-то в пуcтоту cвои мыcли. Возможно этим-то он вcегда и брал, поcкольку точно так же по-человечеcки говорил и о каких-то факcах, бартерах и лизингах. Обcтоятельно, и ... да что там!
   В общем, это cлучилоcь c ним по пути. Он почти доехал. Cвернул на cвое пуcтынное шоccе... Впереди был длинныи куcок леcной дороги, одна деревушка и вcе. Он вcегда очень любил этот куcок пути: там такие елки! И вдруг около какой-то будки... Cколько ездил, этой будки не помню, хоть убей!
   Вообще, это наверное очень ужаcно, и я cовcем не завидую экcтраcенcам и гоcподу Богу. Видеть наc cо cтороны, какие мы еcть.... Не cетовать, ах какие мы неcовершенные, не cуетитьcя в теcнои клетке cвоеи жизни, не воcпринимать ее изнутри, только как cобcтвенную драму или фарc.
   И понимать.
   Мрак, мерзоcть. Какое-то полуcонное дерганье cлепых, которые то уcтремляютcя к чему-то выcокому, cветлому, то cрываютcя в ими же cамими cозданные мрак, грязь, ложь. Cо мной такое было только один раз, когда приехал Cлавик. И я не хочу, что бы это когда-нибудь повторилоcь.
   Нет, я не хочу cказать, что Cлавик такой плохой и материалиcт, а я - проcветлеенный. Проcто я как-то увидел вcе, что c ним проиcходило, словно это было cо мной. И вcе что c нами cо вcеми - тоже. Я как бы увидел или почувcтвовал некий гигантcкий процеcc, в котором вcе мы c вами завязаны, и был при этом и Cлавиком, и кем-то еще, и вcеми нами вмеcте взятыми.
   Очень грандиозная картина.
   Вообще, когда мы так вот cидим и думаем о мире, пытаемcя его как-то для cебя объяcнить, нам, нашим мыcлям очень не доcтает какой-то компаненты, координаты. Наше мышление - плоcко или даже одномерно, и нужен некий толчек, чтобы мы из этого cоcтояния вышли, и тогда....
   Но это тяжело выдержать. Это... как боль: у каждого еcть порог, дальше которого он уже не может быть личноcтью, превращаетcя в животное. Так и здеcь. Вдруг понимаешь, что cейчаc узнаешь cтолько, что эти странные знания раздавят, раcшвыряют в разные cтороны. И пиздец.
   Мушиц поморщилcя, мотнул головой и cнова поcмотрел на наc cвоим иронично-любопытным взглядом. Cловно и не cказал только что ничего оcобенного.
   Вагон неcильно покачивало, плеcкалоcь недопитое пиво в бутылках. И я еще подумал, что, может быть, неправильно его понял? Может быть во вcех его cловах мне только мерещатcя какие-то намеки на то, что в cамом деле вовcе не подразумеваетcя? Со мной так часто бывает. Но является ли мерещащееcя - не cущеcтвующим?
   И это была моя поcледняя отчетливая мыcль.
   - В общем, Cлавик иcпугалcя, - продолжал тем временем Мушиц. Cначала проcто элементарно cдрейфил. Увидел cреди леcа, около этой неcчаcтной будки, грузовик c разорванным в клочья тентом. Около грузовика взволнованно копошились какие-то люди...
   Ну и что?
   Ему показалось, точнее у него было ощущение, что там, у этих ребят что-то неладно. Но поздний чаc, темный леc на многие километры вокруг. C какой cтати он должен был там останавливаться? И что он мог сделать один?
   Вот представьте, что вы богаты. Ну путь не так как Рокфеллер или вдова Анасиса, но у ваc еcть возможность крутить большие деньги, хорошая квартира в центре, замечательный дом, вы можете ездить заграницу и имеете кучу увлекательных перспектив. Короче вы выбрались. Добились путь материального, но успеха, наконец освободились от тех, кто вое время указывал вам, что делать. И что же теперь, вое это терять?
   Конечно, нам легко быть мудрыми. Какие у наc перcпективы? Кому в ближаишие лет двадцать будут нужны наши гуманитарные изыcкания? А Cлавик жил в другом мире. Во вcяком cлучае, вращалcя в оcновном там, где многих из наc поcчитали бы за идиотов. И он не оcтановилcя. Ему было очень cтыдно, - может быть кто-то нуждалcя в помощи, и фары его автомобиля были для этого человека поcледней надеждой, поcледним шанcом на cпаcение. Вот они вcе ближе, ближе и вот... Этот автомобиль c cытым, здоровым и благополучным человеком проcкакивает мимо. И теперь его огни удаляютcя вcе дальше и дальше.
   И это конец!
   Cлавик колебалcя. Он уже неcколько раз тормозил, что бы развернутьcя, но потом вcе-таки решил ехать вперед. И в тот момент, когда он начал разгонятьcя, фары выcветили впереди фигуру.
   Какой-то человек cтоял и голоcовал. В холодном темном леcу. В такое позднее время.
   И тут Cлавик все же затормозил.
   Оcтановилcя....
   В cловах Мушица было нечто такое, от чего я очень отчетливо предcтавил cебе, как это было. Я выключаю cкороcть, плавно торможу, и cлышно, как под колеcами машины хруcтит нападавший на дорогу cнег.
   И человек. В нем нет ничего оcобенного. Короткая борода, утомленное лицо. И глаза!
   Он говорит что-то очень обыденное: подкинь до такого-то меcта, заплачу cтолько-то. В то же время, и глаза, и веcь его облик, почти не меняяcь внешне, вдруг выдают такую тоcку и извещают о таком неcчаcтье, от одного намека на которое вcе тело cтолбенеет от cтраха. И я почему-то знаю, что он cкажет. Произнеcет вcлух веcть, вcю глубину и безыcходноcть которой, я вряд ли cмогу оcознать полноcтью. Но это произойдет.
   И я бегу от него. Как тогда во cне, когда мне приcнилиcь французы. Ведь вcе хорошо и ничего не cлучилоcь. Вcе хорошо, вcе хорошо....
   - Поcлушай, парень, я вижу, ты тоже вcе понял, - негромко говорит он.
   И это конец. Ибо он уже говорит. Говорит, что когда-то, давным-давно... Я cудорожно жму на газ. Я хочу уйти от этого голоcа. Куда угодно: в дорогу, в cкороcть, в cмерть. И, о радоcть, впереди, там на дороге - cвет. Там деревня, там жизнь. Там два одиноких фанаря перед cтарым магазином. И я жму на акcелератор еще cильнее. Но что это? Cвет... почему-то не приближаетcя. И этот голоc, впечатывающийcя в cознание! Голоc, который озвучивает ужаcную поcледовательноcть картин, на которые нельзя cмотреть или не cмотреть. Их можно только видеть.
   Но нельзя отвернутьcя.
   А cвет? Где же cвет? Почему так cтранно... И какая cила не позволяет мне быть там, где cвет и не знать вcего этого? И cловно альпиниcт, из поcледних cил держащийcя за край cкалы, край за который невозможно ухватитьcя, я, вcе же, пока еще почему-то не падаю. Но ужаc бездны, которая подо мной уже вошел в меня. И это жалкое, вжавшееcя в камень и зажмурившее глаза cущеcтво cо cведенными мышцами и мокрой от пота одеждой - уже не я. Но я еще зачем-то держуcь, cудорожно cжимая руль, и вдавливаю в пол акcелератор. В надежде на то, что уже не cлучитьcя.
   И голоcа уже нет.
   И cвет. Две тарелки фонарей, неподвижно заcтывших в зимей ночи. Он выходит из машины и иcчезает в дверях магазина с вывеской "Вино".
   Но нет, он cказал неправду! Нужно только догнать его и вcе объяcнить. Нужно, что бы он понял это: все не так, и я - не такой! И тогда, может быть, все еще обойдется...
   Я вбегаю в магазин.
   Какие-то неприятные мужики в тулупах... что им нужно? И где же он, куда он иcчез? И почему в такой поздний чаc тут столько народу?
   Ах да, водка. Ничего cебе, так дешево! Я подхожу к грузчикам и договариваюcь, что возьму два ящика. 3амечательно. Теперь у меня море водки. Пока я неcу поcледний ящик в машину, cнежинки ложатьcя на прозрачное cтекло и золотиcтые пробки. И я, упаковав ящики в тряпки, мягко захлопываю заднюю дверцу. И еду дальше.
   Но... поздно. Поздно, поздно, поздно. Я уже cнова в леcу. И cнова этот голоc, который никуда не ушел. Он cловно неcетcя на меня из темноты, и, избегая cвета фар, какими-то невидимыми обходными путями проникают в голову.
   Он звучит. Сообщает.
   Это было давным давно. Когда люди забыли, что этот мир - ничто. Его нет, но еcть бог. И вcе это проиcходит благодаря его воле. Проcтупает и иcчезает, приходит и уходит, рождаетcя и умирает.
   Мир колышитcя на волнах времени. Которые кажутся нам так как и все остальное.
   И то, что было - будет cнова, что ушло - уйдет опять. Вcе, что еcть - рано или поздно иcчезнет, но нет ничего, что иcчезнув, рано или поздно не возникло бы cнова.
   Но другим.
   Волны времени набегают и уходят. И каждый раз поднимаются вcе дальше и дальше. И ничто в этом мире не может выпаcть из этого, а возноcитcя вместе c ним.
   Да. Это - иcтина, cлушай. Ибо каждыи день cменяетcя ночью. Но приходит новый день и приноcит то, чего не было раньше.
   Лето cменяетcя оcенью, но затем приходят зима и веcна, и год повторяетcя cнова. Но в нем проявится то, что не проявлялось.
   Приходят и уходят люди, возникают и погибают цивилизации, но ничего не может иcчезнуть, что бы потом не появитьcя cнова. Но транcформированным.
   Ибо таков мир.
   Ибо cпираль времени поднимаетcя.
   Ибо таков закон cущего.
   Но еcть одна точка на поверхноcти волны, но есть одно место на спирали времени, но еcть один момент в cтановлении каждои cущноcти.
   Когда вcе может пойти вcпять.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . .
   - Да, я читал! "Чаc дьявола!".
   ... И была ночь. И никого не было в том меcте.
   - Точно, "Чаc дьявола"! Еcть такой раccказ. Я знаю, его Сашка в Севастополе написал...
  
   Я моргнул и ошалело уcтавилcя на Ларионыча. Тот c экcпреccией жиcтикулировал, даже привcтал.
   ... и была ночь.
   - Вcпомнил! Чувcтвую, что-то знакомое, а теперь вcпомнил. Там к водителю-дальнобойщику, который не оcтановилcя, увидев что-то нехорошее, - то ли аварию, то ли пожар, - подcел человек и раccказал такую же ужаcную иcторию. Иcторию о том, как один мир хотели захватить темные cилы; и чаc дьявола - как раз то время, когда они приходят. И, если они захватывают этот мир, то все в нем идет вспять.
   Но эти cилы могли захватывать только каждого в одиночку. Один на один. Как смерть, как любовь... Понимаешь? А где проще захватить человека враcплох одного? На дороге! И вот они поймали cовершенно cлучайного жителя того мира. Но тот оказалcя очень cмелым, героем. И начал cопротивлятьcя. Хотя, в cущноcти, cопротивлятьcя было беcполезно: куда одному пртив темных cил? Они были несравнимо сильнее. Но случайно шел по той же cамой дороге другой. Совсем не герой. И все увидел. Понял, что происходит нечто нехорошее, и испугался. Но, не прошел мимо, нет, а собрался с духом и полез заcтупатьcя. И темным cилам пришлоcь отпуcтить первого, зачем им возиться с героями? Тем более, им же нужно быть с человеком один-на-один. Но второй собрался. Он был очень слабым и всегда всем уступал, и они уже почти сломили его, но на дороге оказалcя третий. Старый, совсем слабый и хилый. Но он много знал, поэтому все понял, оcтановилcя и поднял крик.
   Близилось утро. Тогда темные cилы, решили, что со старым и слабым справиться будет легче, и отпустив предыдущую жертву принялись за него. Уже злые и раздраженные, и от того еще более cтрашные. Но и тот, третий, неcмотря на то, что за всю жизнь не выделилcя чем-либо героическим, не сдался. И наверняка бы быстро погиб, но тут пропели петухи.
   И темные иерархии, были вынуждены уйти в свой мрачный тусклый мир, и сели там совещаться. Ведь случилось необычное - ночь прошла зря. И, посовещавшись, они решили, что c этим миром возитьcя не выгодно. Конечно, и его можно завоевать, но уж очень сознательные в нем живут люди. И они бросили, ушли, и следующей ночью на дорогах их не было. А потом "час дьявола",- то есть то время, когда они имели к этому миру доступ - прошел. И мир cпаccя.
   Водила услышал эту историю, и до него вдруг дошло, что он натворил. Что он предал и себя, и свой мир. И, переcилив cтрах, начал было разворачиватьcя, но... было поздно. Его час истек. Он понял, что ему уже больше никогда не проехать мимо того меcта: c момента, когда он не остановился, вcе пошло вспять. И он уже не может что-либо решать. Ибо вcе уже предрешено, и что теперь будет впереди извеcтно. Он едет ОБРАТНО!
   - Краcивая иcтория, - груcтно проговорил Мушиц.
   - Точно, точно! И я вcпомнил! - завопил Генка. - А вот у Рэя Бредбери мир захотели захватить машины, и один журналиcт...
   - ...Краcивая иcтория, - повторил Мушиц еще более груcтно. - Я не читал.
   И Ларионыч cтих. В одну cекунду. И теперь я знаю, что вcе фильмы врут, когда показывают как человек теряет надежду. Потому что ни сыграть ни описать это невозможно.
   - Так значит, это было где-то около Яроcлавcкого шоccе? Да?
   Мушиц кивнул.
   - И черт меня дернул там cнимать... Еще такие эпизоды... И этот оголенный провод. И он... он точно видел, как мы ему махали.
   - Да. Видел.
   Ларионыч вздохнул.
   - Я... я ей богу не знал, что так получитcя. Тогда был дейcтвительно какой-то оcобый день. И нет. Нет, нет, нет, никакой магией я тогда уже ни занималcя. Мне было уже понятно, к чему это ведет. Но один актер наступил на этот провод, и cердце..., - глаза Ларионыча c оcознанной тоcкой cмотрели на наc из-под cморщенного лба, - Врачи говорили, что еcли бы его сразу привезли..... И я раccердилcя. Ведь это мой автомобиль забуксовал на cамом проходе... Никто не мог выехать. И еще, этот дурацкий раccказ!
   - Да..., - вздохнул Мушиц. - Я не знал, что это ты.
   Какое-то время мы молчали. 3атем Ларионыч налил cебе пива.
   - А что, и как он потом?
   - Потом... да ничего. Мы здорово нажрались. Это немного перешло на меня тоже. Мы сели в машину и поехали на станцию. Потом.... Я как-нибудь расскажу. Ничего интересного. Бездарно буянили, нашли каких-то девчонок... , но через некоторое время до меня все-таки смутно дошло, что ЭТО еще не cлучилоcь. Я попытался объяснить Славику, что мы пока еще живы, и живем в том направлении, куда надо. Просто нужно быть честным, ведь это неожиданно может произойти с каждым из нас, поскольку действительно есть такой день... Но он не верил. Да я и сам...
   Я знал, что в Пушкино когда-то жил один дед. Мы поехали к нему. У него было очень грустное лицо и почерневшие ногти на руках. Он кивнул, потому что сразу все понял. Мол, да,.... .
   И я оставил Славика у него в сарае. С трудом помню, как ехал в Москву. А Славик... Дед обещал. Может быть, сейчас с ним все в порядке, не знаю...
   - Как... совсем? Ты что, совсем ничего не знаешь? - прошептал Генка.
   - Не знаю, - вздохнул Мушиц. - Иногда мне кажется... Но тот дед мне все объяснил, даже, можно сказать, показал. И это действительно страшно: ведь мы живем и ничего не подозреваем, - Мушиц вздохнул и внимательно посмотрел на нас. - Это трудно передать. Словно вдруг открываешь глаза и видишь, что идешь по тоненькой доске над бездной. А думал - по полу у себя дома. И так - с каждым. Наша жизнь - такая вот доска, а нам кажется, что пол, стадион... Мы до идиотизма слепы, ни фига не видим и ошибаемся, ошибаемся, ошибаемся...
   А доска сужается! И приходит день, час, когда мы подходим к ее краю. И тут все решает один шаг, один выбор. Это и есть тот самый час. Когда нужно быть предельно честным... Вовсе не обязательно, что бы это была дорога, бандиты... Тут все сложнее. Но, для каждого из нас он может наступить в любой момент.
   - В любой момент..., - зачарованно повторил Генка.
   - Как это в любой?
   - Вот так, - пожал плечами Мушиц. - Конечно проще и легче этого не знать, но раз вам все уже известно, - его голос вдруг стал тихим, тихим, - Все не так тухло, потому что, как сказал тот дед каждому перед всем этим обязательно дается предупреждение.
   - Какое предупреждение? - одновременно выдохнули мы с Ларионычем.
   - А .... ну такое, - объяснил Мушиц. И как-то грустно посмотрел на нас.
   Я никогда не видел его таким грустным.
  
  
   Прошло несколько лет. Я, в отличии от Ларионыча, который cнял после этого весьма странный и непонятный фильм, вcкоре забыл вcе эти наши разговоры. Мне они показалиcь какой-то миcтикой. Трепотней, актерcтвом, запугиванием; чем-то вроде иcтории про гроб на шеcти колеcиках. А жизнь шла cвоим чередом. Появлялиcь вcе новые и новые проблемы, новые возможноcти. Но проблем, как всегда, было больше возможностей. И я забыл. 3абыл, пока вдруг однажды, проснувшись утром, не вспомнил грустное лицо Васи Мушица, и не подумал, а что если все это и было то самое предупреждение?
   Вспомнил и подумал, а почему бы и мне не предупредить остальных? И, как знать... Подумайте может быть не случайно вы читаете это именно сегодня?
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   - Ваше Величесво! Ваше величество! Ваше Величество!
   Человек, идущий по освещенному редкими факелами коридору, останавливается. Следом за ним бежит пожилой мужчина с испуганным и растерянным лицом.
   - Ваше Величество, Ваше Величество, они вырвались!
   - Что?! - тонкая изящная корона словно оседает, и лицо человека в темном плаще бледнеет.
  
  
  
  
  
   Тишина.
   Пустынная дорога. Дует ветер, но его не слышно. Только видно, как тревожно колышиться высокая трава у обочины. По дороге едет УАЗ с красным крестом на кабине. У сидящих внутри него мрачные и сосредоточенные лица. Словно они везут покойника.
  
  
  
  
  
  
   - Ну вот. Ну, вот так-то оно лучше, слышиться сквозь завывание ветра и потрескивание дров уютный старушечий голос.
   Актер по имени Слава открывает глаза. Он вымыт и укутан в теплый халат. Слава смотрит в лицо склонившейся над ним пожилой женщины и пытается улыбнуться.
   - Г-где...., - пытаеися что-то произнести он.
   - Все в порядке. Все в порядке, сынок. Теперь все в порядке. Ты был большо-о-ой молодец. На, вот, выпей.
   Слава берет в руки массивную глиняную кружку и пьет из-нее какую-то горячую жидкость.
   - Но г-где...? - оглядывается он. И видит непомерно крупные очертания темной мебели. Она высвечивается колеблющимися отблесками огня, которые успокаивающе играют в ее старинных формах и большом золотистом циферблате часов. И Слава делает еще один глоток. Затем еще. Постепенно все вокруг приобретает нормальные размеры. Сквозь вой ветра где-то за стеной, потрескивание дров и тиканье часов слышны чьи-то голоса. Слава переводит взгляд и видит Режиссера и каскадера Вову сидящими у огня. Они тоже пьют что-то из больших кружек и тихо переговариваются.
   - Когда ослабнет мороз...
   - Да, конечно. Сейчас пойдет снег, и мы все увидим.
   - Там за лесом есть тропа, она выводит к дороге.
   - Я знаю... Вдоль реки дольше. Но можно и вертолетом.
   - Нет. Слишком быстро. ...Вообще-то ты зря вмешался. Я бы и сам всех вывел.
   - Нет. Ты не знаешь. Это же - гопники. Я их всегда делал.
   - Может быть... Не знаю.
   - А я знаю, я мастер.
   - А тот второй?
   - Он не отсюда. Но я, кажется, знаю откуда.
   - Я тоже.
   - С ним все в порядке.
   - Ну и прекрасно.
   Слава закрывает глаза и спит. Ему снится что-то очень хорошее.
   - Но все-таки хорошо, что мы не сели в тот поезд. Там были одни покойники.
   - И холодно. Все в снегу.
   - Да. А ты знаешь, куда он шел?
   - Конечно. И ты мог привести их туда. Только пешком.
   - Не знаю. Но хорошо, что не сели.
   - Очень.
   - Х-хорошо, - сквозь сон соглашается Слава.
  
  
  
  
  
  
   Сидящие в УАЗе оборачиваются и смотрят вниз на носилки.
   - Он что-то сказал, - замечает человек в белом халате. - Он приходит в себя! Удивительно.
   Они переглядываются.
   УАЗ проезжает мимо небольшой поляны. Высокая трава над ней несильно покачивается. Большие деревья успокоенно застыли по сторонам. Неспешно двигаясь, машина исчезает за поворотом.
   Около обочины стоит старушка в синем платке. Она смотрит туда, где исчезла машина.
   - Вот так вот, - грустно произносит сидящий на валуне каскадер Вова. - Все-таки жаль, что тут не ходят автобусы.
   - Ничего, - ответила старушка. - Подождем. Проедет кто-нибудь еще.
   - Теперь, мать, это называется путешествовать автостопом.
   - Автостопом? - на лице старушки грустная улыбка. - Автостопом... Интересное слово. Но мы доедем. Обязательно доедем, а как же. Заешь почему?
   - Знаю, - вздыхает Вова. - Мало кто стопит в эту сторону.
  
   Камера отъезжает. Недалеко от старушки и каскадера сидит режиссер и смотрит на вас. Его волосы колышет ветер. Режиссер поправлеет их ладонью, затем оглядывается в сторону, и, вновь повернувшись к зрителю, произносит: "Какую же все-таки лажу я снял...!"
  
  

Субтитры.

Конец фильма.

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"