Попов Александр Георгиевич : другие произведения.

Akladok Конец света будет зимой Часть 2 глава 3/7

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  А.Г.Попов
  
  АКЛАДОК КОНЕЦ СВЕТА БУДЕТ ЗИМОЙ
  
  ЧАСТЬ 2
  
   7
   По вагону электрички медленно двигался человек в красивом твидовом пальто и нелепо перекошенной шапке-ушанке. Выбившийся наружу шарф, воротник, частично завернутый внутрь. Прижатый обеими руками к груди портфель был расстегнут, и из него беспокойно торчали газеты. Одна из них, с фотографиями членов политбюро ЦК КПСС упала, но странный пассажир не заметил этого. Он, видимо, был не в состоянии замечать что-либо. Сосредоточенный взгляд, смотрящий куда-то сквозь окна вагона, напряженные морщины на лице. Казалось вот-вот, и это произойдет - его мысли, наконец, найдут правильное направление, и он вспомнит что-то крайне важное, или, на худой конец, сформулирует какой-то очень глубокий вывод, найдет гениальное доказательство. Но шло время, проходя несколько шагов и останавливаясь, человек, преодолел уже половину вагона, а развязка так и не наступала. Только изредка его губы произносили что-то, а если взгляд случайно фиксировал сидящих в вагоне людей, странный человек, словно не понимая, как они здесь оказались, проводил рукой по лицу. И шел дальше. Снова смотря вдаль и бормоча обрывки каких-то своих напряженных мыслей.
   - Ваша газета. Не теряйте.
   - Ах... Да-да, точно, - изумился пассажир. И начал лихорадочные попытки открыть портфель. Который был уже открыт.
   - Не теряйте, - повторил Василич.
   - Да-да, конечно, - воскликнул тот, быстро запихнул газету в портфель и почти бегом вышел из вагона.
   - Крезовый тип, - сказал тогда Алекс. - Какие умники его одного отпустили?
   - Умники? - грустно улыбнулся Василич.
   - А ты тоже заметил? У него умное лицо. Как у многих сумасшедших, по-моему.
   - Как у тебя.
   - А я здорово смахиваю на..., - начал было Алекс. И вдруг все понял. И, пораженный, застыл.
   За окном бежали деревья. За деревьями бежали небольшие бревенчатые дома, сараи, огороды. Потом снова деревья. И вдруг все это ушло куда-то вниз, под колесами загромыхал металлический мост, и взгляду предстала уходящая на запад долина реки. Блестящая лента воды, простор колышущихся на ветру трав, и много, много неба!
   Как просто. Поразительно просто. Почему он такой тупой, что никогда не замечал этого? Все мы: и он, и они - по-своему krazy. Мысль была не нова, кажется, Алекс где-то читал или от кого-то слышал нечто подобное. Слышал, но не понимал, не чувствовал, не въезжал. А ведь это, оказывается так - все люди каким-то сходным образом сошли с ума и живут погруженные в кокон своих мыслей, понятий и алгоритмов, совершенно не замечая, как все обстоит на самом деле. Почти как этот несчастный. Их мир - это то, что когда-то показали, чему научили, или всего лишь назвали другие. Какой ужас, ведь и он воображает, что все так!
  "Как у тебя"...
   Алекс посмотрел на людей, сидящих в вагоне и увидел. Он почему-то знал, что увидит именно это, тем не менее, увиденное, вызвало шок. Он увидел сомнамбул. Читающих, смотрящих в окно, спящих, играющих в карты. В их лицах ясно просматривалось то же самое, что было в том чудаке, погрузившимся в свой сумасшедший мир. С одной лишь разницей, что мир, в котором все они находились, он, Алекс, очень хорошо знал, а тот парень пребывал где-то в другом. Но все они, говорящие или молчащие, задумавшиеся или жующие, веселые или злые, были не здесь. Они смотрели и не видели, думали и не осознавали, слушали и не понимали. А на фоне всего этого сидел Василич и ободряюще улыбался.
   - Вот видишь, можно посмотреть на все по-другому.
   - Ни хрена себе, - изумленно проговорил Алекс.
   Две дамы, сидящие рядом с ними, встревоженно посмотрели на него, и степень их сомнамбулизма усилилась беспокойством. Это беспокойство выглядело настолько глупо, что Алекс расхохотался.
   - А говорят, это, - одна из дам пошевелила вздрагивающими пальцами у своего виска и устремила выразительный взгляд в сторону дверей тамбура, за которыми скрылся свихнувшийся пассажир в твидовом пальто, - Говорят это не передается...
   И Алекс заржал во все горло.
   Какой-то детина участливо положил руку ему на плечо. Это было трогательно. В лице детины мелькнуло что-то настоящее, каким-то неуловимым образом напомнившее собаку, отчего Алекс захотел обнять мощную шею этого жлоба, расплакаться, объяснить, почему ему так жалко этого человека.... Но Василич взял его за руки и вывел в тамбур.
   Где они долго стояли и пили какое-то вино.
   - Да, да, можно и так на все посмотреть, - соглашался Алекс, и они постепенно пьянели. А за выбитыми стеклами дверей начинался лес...
   Удивительно, но тогда это прошло мимо. Впрочем, с другой стороны, совсем не удивительно. Что-то мешало ему анализировать эти странные вещи. Они смотрели и еще, и еще, - еще по-другому. В соответствии и этими взглядами, которые ему, как бы от скуки и для собственного развлечения, показывал этот невзрачный одинокий человек, мир менялся. Он становился ярким или безрадостно мрачным, леденяще страшным или неожиданно - изумляюще неожиданно - добрым.
   А после этого они сидели на крыльце и пили дешевый портвейн. Или в доме. Или просто на ящиках за пивняком у станции. Почти никогда не говоря о чем-то серьезном. Странный взгляд на мир, рождавшийся благодаря Василичу, сменялся обычным опьянением. Опьянение проходило, и все становилось прежним. И Алекс никогда не задавал себе вопрос, зачем он это делает. Просто приезжал выпить, без всякого расчета. Или помогал Василичу по каким-нибудь делам в Москве, доставал книжки, какие-то нехитрые вещи. Сколько всего люди совершают, абсолютно не понимая, что и зачем они делают? Много. Подчас, все.
   Но, стоп! Об этом следует подумать позже.
   Алекс остановился. Перед ним возвышался довольно большой дом-башня, архитектура которого наводила на мысль, что это то ли исследовательский центр, то ли дорогая больница. Современные формы, большие темные окна, неяркое освещение на первом этаже.
   Стоянка автомобилей была пуста и запорошена небольшим, ровным слоем снега. Только недалеко от дверей стоял увешанный фарами, багажниками и лесенками вседорожник с надписью "дежурный".
   Алекс подошел к дому, отстегнул лыжи. Автоматические двери бесшумно пропустили его внутрь просторного вестибюля. Тепло, мягкий ковер, ультрасовременные светильники, вмонтированные в потолок. За небольшим белым столом сидел вахтер, и настольная лампа подсвечивала его посиневшее одутловатое лицо. Алекс доброжелательно кивнул ему, и вахтер ответил взглядом, в котором были зависть и грусть.
   Он умер от удушья, почему-то подумал Алекс. Но сейчас было важно не это. Здесь есть что-то, что ему нужно найти. И нужно давно.
   Лифт. Светодиод, мерцающий на четвертом этаже. Выступающая из стены башня часов, большой блестящий маятник. В подвале должно быть кафе и бар, но ни то, ни другое сейчас не работает - скоро полночь. Двери почти бесшумно раздвинулись, и в зеркале на противоположной стене кабины отразился человек в спортивном костюме, с бородой, на которой еще не растаял иней.
   Алекс достал платок, протер им бороду и нажал на кнопку. Выходить на двенадцатом этаже запрещено, но ему придется выйти именно на двенадцатом. Ничего страшного, он вообще не должен знать, что это здание существует, а он здесь, поэтому какая теперь разница, на каком этаже остановится лифт? Впрочем, он зря такой легкомысленный. Разница есть, и если он выйдет отсюда, если он просто уйдет, они этого не забудут. Они будут точно знать, где он здесь был, что там делал и о чем думал, и потом, когда они найдут его, то уже не выпустят из виду. И то, что они решат с ним делать дальше, не знает никто.
   Длинный коридор, желтые стены, дежурное освещение. Днем эти коридоры наполняют мужчины и женщины. Они несут под этими потолками свои планы и проблемы, интриги, идеи, диссертации; свои вопросы и свои ответы, и - несмотря на то, что мало кто из них знает, зачем все это, - тогда, в те дневные часы эти коридоры живут. А теперь - спят, и эхо тех вопросов и ответов является их сном. Который он, Алекс, варварски нарушает.
   В конце одного из коридоров мерцала сигнальная лампа, и стояла серая фигура солдата. К которому нельзя подходить. Алекс свернул, толкнул стеклянную дверь, прошел через холл лестничной площадки и вышел на противопожарный балкон.
   Скрип нападавшего на балкон снега под ногами, морозный ветер. Алекс подождал, пока глаза привыкнут к отсутствию света, и осмотрелся. Внизу был лес. Он шел из далекой темноты, в которой рождалось нечто еще более темное, чем лес, небо, и войском тысяч и миллионов заснеженных верхушек, преодолевая невидимые во тьме холмы и пересекая скованные льдом реки, подходил к этому зданию и обтекал его со всех сторон. А там внизу, где прожектор освещал автомобильную стоянку, на ступеньках ведущих к входу, стоял Мызарь со своим помощником и вел по домофону переговоры с охранником. Это означало, что другого выхода из здания нет.
   Алекс плотно закрыл за собой дверь балкона и пошел обратно.
   - Ты что, хочешь пройти туда?! - спросил серый солдат. Из-под удивления и неверия выступало презрение. И все та же зависть.
   - Так нужно, - ответил Алекс.
   Трофейный нож вместо магнитной карточки, мягкий щелчок электронного замка, большой зал с мягким ковром, железная лестница в середине зала. Он быстро шел мимо длинных рядов стеклянных стоек, за которыми пульсировали процессы, о которых лучше не думать. Компьютер с непомерно большим экраном, длинный стол с химическими реактивами, камера Гюйнтера, на крышке которой горела красная лампочка. А вот дверь, гладкая серая дверь, за которой проход.
   Длинный полутемный проход между шкафов картотеки. Множество ящичков, которые никто не выдвигал, за исключением того, и вон того. Ящички были не заперты, Алекс выдвинул один из них и посветил внутрь фонариком. На дне ящичка лежали какие-то маленькие косточки, кусок ваты и долька чеснока. Странный запах, успел подумать он, и фонарик вдруг, ярко вспыхнув, погас.
  Плохо, подумал Алекс и вышел обратно в зал.
  У стены справа стоял стол, на котором лежал толстый кусок оргстекла. Среди картинок с кошками и собаками под стеклом лежал список местных телефонов. Алекс набрал номер, стоящий напротив названия "диспетчерская контроля", и в трубке послышался усталый мужской голос.
  - Я выдвинул не тот ящик, - сказал Алекс.
  - Странно, что так вышло, - удивился немного охрипший человек в трубке. - Зайдите в комнату тысяча двести двадцать два. Там можно выяснить.
  Дверь в комнату тысяча двести двадцать два располагалась на том же этаже, но была обшарпанной, словно ее взяли в каком-то другом здании. За дверью горела большая синяя лампа, напоминающая те, что для стерилизации зажигают по ночам в операционных. Под лампой стояло что-то вроде зубоврачебного кресла.
  - Садитесь, - устало вздохнула пожилая женщина с темно-серым картофельным лицом. И, когда Алекс сел, пристегнула его руки и ноги к креслу какими-то узкими ремнями и опустила спинку. - Думайте о сене, - буркнула она, и, устало вздохнув, нажала на какую-то кнопку.
  Алекс успел заметить, что на женщине был цветастый байковый халат и одетые поверх него бусы. Затем откуда-то сзади выехал мощный свинцовый экран, и он почувствовал, что вместе с креслом проваливается куда-то в обволакивающую тьму.
  Через пару секунд падение остановилось. Где-то справа был цветущий грушевый сад, в котором ярко светило солнце и тихо пели птицы, но этот сад отделял от него экран тьмы. Алекс присмотрелся. В саду был детский манеж, над которым склонилась добрая фея. Она раздавала находившимся внутри манежа детям, какие-то сладости, сопровождая это короткими пояснениями.
  - Это тебе, - сказала она крупному толстому мальчику, в котором Алекс узнал Мишу, сына учительницы, жившей когда-то в соседнем доме. Миша развернул бумагу и увидел там вафли с белой начинкой. - Ты умрешь от белой еды, - пояснила фея голосом полным поучительности, грусти и сострадания.
  Алекс понял, что нужно делать, и оказался в манеже. Фея обращалась к каждому из детей по очереди, к кому-то с огорчением и суровым порицанием, к кому-то с поддержкой, но дети, поначалу ожидавшие своей очереди с любопытством, услышав, каждый свой приговор, в ужасе отшатывались. Это было тяжело, потому что каждый раз, Алекс переживал этот ужас так, словно испытывал его сам.
  - А ты умрешь от слез, - сказала фея мальчику, стоявшему рядом, и Алекс вздрогнул, словно эта фраза была обращена к нему.
  - Ну, чего ты, - начал он утешать застывшего в ужасе соседа, чувствуя, как сам затягивается внутрь страха, поглотившего этого маленького человека.
  Но что-то в происходящем показалось Алексу несправедливым.
  - А я? - обратился он к фее, и понял, что оказался единственным из детей, кто задал вопрос сам.
  - У тебя так не будет, - ответила она тоном учительницы, сообщавшей об оценке, выставленной не ей самой. Как бы давая понять, что с этой оценкой можно и не согласиться.
  - А как? Как будет со мной? - потребовал Алекс, но свинцового экрана уже не было, он лежал в кресле, и кто-то отстегивал его ноги и руки.
  - Ваш допуск, - произнес какой-то парень с лицом лаборанта, затем положил на стол, за которым перед этим сидела старуха в халате, длинный серый жетон с блестящей эмблемой, и, зевая, скрылся за ширмой, где, по-видимому, пил чай.
  
  *
  
  Алекс вышел в коридор и вернулся в зал.
  Значит, эта лестница? Шероховатые холодные перила. Стук лыжных ботинок о рифленые ступени отдался где-то вверху глухим тревожным гулом. На следующем этаже было темно и значительно холоднее. Алекс присмотрелся. Он стоял посередине квадратного помещения, с каждой стороны которого были большие ничем не занавешенные окна, и сквозь эти окна в помещение вливался призрачный ночной свет. Металлический стол с прикрученной к нему лампой, два стула. Было такое ощущение, что все вещи вокруг излучали слабый, слабый серый свет, совсем не такой, как окна, а какой-то искусственный: как экран черно-белого телевизора, после того, как его выключили. А заполнявшая пространство темнота отчего-то казалась сродни пыльной темноте театральных кулис.
  Причем тут это? - подумал Алекс, и старое воспоминание ударило его мощной волной ужаса. Действительно, причем, если вон та лестница, идущая еще выше, ведет так далеко, что он наверняка не успеет. Потому, что так уже было. Когда-то он уже бежал по ней; его тело делало все, что могло, и сердце выпрыгивало из груди, но когда он вбежал в самую верхнюю комнату, то понял, что поздно: иностранцы, которые сидели в углу уже открыли оставленную им сумку и знали, что там. Они уже знали то, что нельзя знать, но он, еще надеясь на чудо, зачем-то выглянул в окно. В котором уже бушевали захлестнувшие мир громадные волны ужаса, мутные горы среди которых возвышались лишь маковки затопленного ими храма.
   Что ж, они тогда так решили. Они считали, что прогресс должен идти вперед, они были очень упертые и любознательные ребята, эти иностранцы. И мир затопил ужас, который поглотил все....
   - В прошлый раз это сделал не ты, - произнес Василич. Он остановился у одного из железных стульев и поставил на него старый докторский саквояж.
   Тот самый!
   Алекс подошел к стулу и опустил руку на холодную гладкую застежку. Совсем как у мамы на кошельке, только очень большая, подумал он.
   - Василич, ты что, знал.. ?
   - Нужно действовать быстрее, - прервал его тот. - Какие-то люди пытались прорваться в здание и угнали дежурный автомобиль, - саквояж тихо покачивался в его протянутой руке, - Там шар.
   Усики-защелки разошлись, и Алекс осторожно заглянул внутрь. Шар уютно лежал в мягкой внутренности саквояжа, но при этом, его было совершенно не видно. Алекс, осторожно обхватив руками стеклянную поверхность, поднес его к свету, который падал неизвестно откуда и, стараясь не терять сознания от волн ужаса, исходивших из шара, посмотрел внутрь.
   И увидел там камни, большие нагромождения камней, горы. Темные холодные горы без намека на растительность и такую же коричневатую каменную дорогу среди них. И эта дорога уводила его от моря.
   - Вот, вот. Смотри еще, - посоветовал Василич.
   И Алекс увидел лицо. Серое лицо человека в серой шершавой военной форме. И это лицо было настолько знакомо, что ему захотелось зажмуриться и бросить этот шар далеко, далеко. Что бы никогда больше не видеть.
   - Это ты, - сказал Василич.
   - Я, - подтвердило лицо. - Тебя убили на войне. И когда ты умер, ты видел это. И с тех пор знаешь, но не можешь вынести, как это страшно.
   - Страшно, - подтвердил Алекс. Потому что невыразимая в своем ужасе мысль, раздирая сознание на части, все же вошла в него. Ужас от того, что все оказалось совсем не так, все оказалось неправдой: он умер в лазарете после того боя, он погиб, и все другое - только сон. А его нет. И теперь не может быть. Как не может быть того, с чем он жил, что хотел, чего достиг, что мог сделать. Все распалось, и, это значит, все было удивительным обманом, и было зря.
   - Угу. Мыльный пузырь, - напомнил Василич.
  Алекс посмотрел на темноту за его серым лицом и не понял, кому обращены эти слова. Хотя, это так просто: мир - всего лишь мыльный пузырь, возникший из прихоти бога, его желания понаблюдать, как тот полетит из окна. И этот пузырь летит дальше. Что бы когда-нибудь лопнуть, но без него. Ведь он только отпечаток, только название, фантом, сочетание каких-то могущественных и непостижимых сил, воздвигших этот мир. И он не выдержал, не использовал это сочетание, упустил шанс, и теперь распадется, исчезнет вместе с этим миром. И будет вечно видеть то, что осталось внутри шара.
   - Я умер раньше тебя, - смог сказать он.- Почему так?
   - Но ты вернулся, - ответил Василич, и на этот раз в его словах было столько силы, что, пронизав Алекса и собрав снова во что-то единое, эта сила поставила его рядом с Василичем на гулкий железный пол. - И тебе нужно было пережить это.
   - Угу. Это было самым страшным, - догадался Алекс. Потому что вдруг вспомнил, сколько раз пытался выбраться из этого страха, но не мог, и этот кошмар умирания повторялся снова и снова. И тот, кем он был когда-то, тот военный в серой шершавой шинели, действительно умирал. Как умер бы и он, Александр Бродбаум, как умерли все те, кого он пока не вспомнил.
   - С другими ты справишься, - проговорил Василич, закрывая сумку. - Как-нибудь...
   - Постой, Василич! Я не понял одну вещь, это важно, - быстро заговорил Алекс.
  Тот обернулся в полоборота и внимательно посмотрел на него. В этот раз почему-то из-под узких дорогих очков.
   - Я не о себе. Я выберусь, - начал Алекс.
  Василич кивнул.
  - Я о том, что сейчас вокруг. Ты сказал, образец, который был у офицера, он будет связан. Что это значит?
  - Что он... Он вырвался.
  - И что его свяжет?
   - Не что, а кто.
   - Тогда кто?
   - Вы, - лицо Василича не выражало ни сомнения, ни уверенности - вообще ничего.
   - Других вариантов нет, - сообщил он, и пошел вниз по гулкой железной лестнице. Ему было нужно спешить.
  
  
  *
  
  
   Потому что Анжелинка, то есть Анжелина Красописцева, бывшая отличница, ныне продавщица небольшого местного магазинчика, вышла во двор выкинуть мусор. И, не дойдя несколько метров до контейнеров, остановилась, восхищенно озираясь вокруг.
  Ух ты, вот это ночь! подумала она. И ее охватил восторг.
  Ветер, порывисто налетавший со стороны водохранилища, стих, и все вокруг, словно скрытое этим ветром ранее, теперь обозначилось значительно и торжественно. Знакомые деревья, с запорошенными снегом стволами, казались стенами и сводами какого-то таинственного храма, пара светящихся окон шестиквартирного дома позади нее - огнями лампад, мусорные контейнеры - местом поклонения какому-то суровому божеству. И надо всем этим, громадным космическим осьминогом раскинулся купол зимнего звездного неба. Которое казалось живым.
   - Мамочки! - изумилась Анжелина, пытаясь понять, почему она не замечала этого раньше. И по небу пробежали то ли облака, то ли тени: космический осьминог улыбнулся. Может быть, начинается северное сияние, или еще какие-нибудь оптические эффекты, о которых когда-то говорилось в учебнике физики? И поэтому все так?
   Анжелина высыпала мусор, поставила пустое ведро около контейнеров и медленно направилась в дальний угол двора. Жилищем какого-то непутевого зверя горбился старый "Москвич" соседа, терпеливо и покинуто возвышались конструкции сломанных качелей, покосившиеся стены сараев казались случайными, как не на месте брошенное платье. А за сараями, за растралями елей, уходящих верхушками в темно-синюю глубь, расстилались бледные подушки поля. За которыми темнел дальний лес.
   Серебряный свет фонаря за углом, поскрипывание свежего снега под мягкими ступнями валенок, какое-то уютное тепло, рождающееся внутри и желание улыбнуться всему этому... Вон там, там далеко-далеко, в противоположном углу поля - просека, которая ведет к Сережке, справа за небольшим лесом - дом Василича, странного старика, которого она, еще совсем маленькой, встретила в лесу. Он кормил ее вкусной кашей из печки и рассказывал странную сказку. Плавное движение высохших рук, огонь в печи, его хриплый успокаивающий голос. Вся та история сама по себе вспоминалась сказкой. Сказкой, подлинность которой проверить было уже нельзя.
  А что за сказка была ей рассказана, Анжелина так и не поняла. Может быть, дед не поведал ее до конца, может быть, она уснула или просто что-то забыла, но потом ни в детстве, не в юности она не слышала и не читала ничего подобного. Ничего подобного не было в тысячах сказок, прочитанных ей до сих пор.
  Все знали эту ее причуду. Они дарили ей детские книжки, вспоминали, рассказывали. И теперь она, может быть, знает столько сказок, сколько знают только ученые, исследующие их. Но так и не может воспроизвести в памяти ту. А теперь, судя по всему, и не узнает: тот старик умер, его дом сожгли мальчишки из пионерского лагеря, и на его месте какой-то новый русский теперь построил то ли охотничью избушку, то ли еще что-то. И там... интересно, а что сейчас там? Этот место определенно притягивало Анжелину. Опять?
  Нет, и вправду какое-то движение? И где-то снизу, от реки поднимается дым. Или не дым? Или просто что-то мерещится? Анжелина присмотрелась, прищурилась, но так ничего и не поняла. Или не успела понять, поскольку в этот момент услышала хруст снега под колесами машины, и во двор въехал джип непомерной величины. Джип был увешан множеством фар. Фары светили каким-то холодным светом, а по бокам поблескивали две зеленоватые мигалки. Странный автомобиль остановился у подъезда, его огни одновременно погасли, и двое мужчин, выскочивших из машины, быстро исчезли внутри дома.
   - Ух! - выдохнула Анжелина, только дверь за приехавшими закрылась, и какая-то невидимая добрая струна, натянувшаяся в груди, ослабла. Взамен накатила тревога и обреченность, словно она слушала давно знакомую сказку с грустным концом. И, стараясь не отдаваться своим тревожным ожиданиям, как бы держа их на расстоянии, Анжелина медленно понесла их к машине.
   "ДЕЖУРНАЯ" - прочитала она надпись за ветровым стеклом. Несколько снежинок, снесенные с крыши дома, упали на него и быстро превратились в маленькие капли воды. Там, в кабине тепло, - подумала она, - Там тепло, просторно и мягко, не то что в УАЗе, на котором она ездит за товаром, - пришедшие в голову мысли показалась чужими, словно их думала не она сама, а кто-то еще. И в этот момент в соседней квартире зажегся свет.
   К Петровне! - екнуло внутри. Видать, что-то у нее произошло. Около двух часов назад Анжелина слышала за стеной шум, несильный, но тревожный и грубый. Хорошо бы пойти посмотреть, подумала тогда она, но после длинного и тяжелого дня, Сережки и пары рюмок Абсолюта, подниматься с места так не хотелось. И она не пошла. А там, получается, произошло что-то действительно серьезное. И эти двое, наверное из милиции, или даже из ФСБ, раз на такой машине, предположила Зина, но, на всякий случай зашла за щит, ограждающий мусорные контейнеры. Потому что те двое уже спускались.
   - Я говорил, че, я вообще говорил! - мрачно выплевывал один из них, судя по голосу здоровый приздоровый, - Че ваще им возвращаться, ну че? - несмотря на грозность и агрессивность за его словами была какая-то растерянность.
   - Садись, - коротко отрезал второй, - Сейчас поедем! - его голос был высок и неприятен.
   - А куда рулить, чисто в поле? Куда рулить?
   - Куда покатит. Залезай..... , - приказал второй и вдруг замолчал. В этом молчании было что-то нехорошее. Нет, не из милиции они, подумала Анжелина, совсем не из милиции, а скорее даже наоборот.
   И в этот момент ее мысли разрезал резкий грохот: оставленное ей мусорное ведро взлетело в воздух и приземлилось в сугроб около контейнеров. Значит, они его увидели.. .
   Похрустывая снегом на фоне дома появился щуплый напряженный силуэт.
   - Бля, а тут баба, - проскрипел он. - Живая! А ты ныл.
  
  
  *
  
  
  И Мария Петровна тоже что-то почувствовала. Только она совсем не понимала, что. Просто посмотрев вокруг, она увидела все как-то по-новому. Словно из нее вышло что-то ненужное, мешающее и сбивающее с настоящего. И ей стало грустно, грустно. Словно она шла, шла всю жизнь, преодолевала многочисленные трудности и, осторожно обходя опасности, иногда догадываясь, что забыла взять с собой что-то важное. И вот теперь пришла и увидела: весь путь оказался зря. То важное, ради чего было предпринято все путешествие, осталось дома.
   Господи, почему она была такой дурой!?
   Теперь ей осталось только одно, молиться. Молиться, что бы слова, услышанные ей много лет назад, оказались правдой, и этот путь когда-нибудь повториться. И еще понять, ясно ответить себе на это "почему".
   Мария Петровна посмотрела на Максима, смотрящего вокруг с тревогой и с вопросом, расхаживающего по комнате Ивана, на Любу, грустно разглядывающую пол, на Семена, устремившего в окно мрачный взор воина, Настю, ушедшую с головой в свои мысли... Только бы она верно все поняла! И этот Дук, - лицо прохиндея и жулика, излучающее добро и любопытное соучастие, чем-то неуловимо напоминающее лицо одного еврея, снимавшего полдома у ее двоюродной сестры в конце шестидесятых. И странная пара коронованных особ из какого-то потустороннего королевства. Что же все-таки на свете твориться!
   - Ладно, ребятки, давайте-ка одеваться, - ее слова повисли в воздухе неожиданно для нее самой. И, как бы не решаясь быть принятыми, так и остались висеть. - А то нехорошо, не по-божески это. Человек ушел. Ночью. А кругом нечисть всякая.
   - Это бесполезно, - вздохнула Люба. - Что мы там делать будем? Метель и следы замело. А вдруг он вернется?
   - Вдруг? - вскинулась Настя. Ответить на это было нечего. И, по-видимому, некому.
   - Зато красивое решение! - повернулся к центру комнаты перемещающийся Иван.
   - Красивое..., - вяло прохрипел Семен. - ... Как катафалк.
   Они что, так и будут всю жизнь переживать и ничего не делать?
   - Нет, одевайтесь-одевайтесь. Во-первых, надо же и дров наконец принести, не мне же одной, старухе, идти. Тем более, никто не знает что там, - слова распространялись, заполняя все вокруг, и постепенно просачивались внутрь этих людей. - А заодно и покричим хотя бы. Одевайтесь-одевайтесь, давайте.
   Да, да. Так бы, наверное, он и сказал. Затем одел бы свой ватник и вышел. Как тогда, когда к ней в дом пришли немцы. И, не шелохнувшись, сидели, судорожно сжав в курах свои "шмайсеры". А они уходили...
   - Точно! А то мы тут сидим и ничего не видим! - вдруг оживился Максим.
   - Да, - согласился Иван. - Как-то унизительно...
   И все стали собираться. Они одевали пальто, куртки и шубы; обматывались шарфами, застегивали пуговицы и молнии. Молча и сосредоточенно, словно от того, насколько тщательно они это сделают, зависит что-то очень важное.
   Кто знает, может быть, действительно зависит?
   - Перед выходом всем напоминаю правила поведения во время бледных бурь, - послышался голос капитана. - Не терять связь со светом, все время видеть друг друга и собственные следы.
   Лорд подошел к Семену.
   - Полагаю, будет глупо, если мы уйдем все, - сказал он.
  Семен кивнул, и после секундной паузы начал разматывать шарф.
   - Мы с капитаном быстро вернемся, если понадобится, но..., - Эйзя посмотрел на Семена. - У тебя отстроенное тело, я в этом понимаю.
  Потом они выходили. Останавливаясь на крыльце, оглядываясь вокруг.
   - Привет! - грустно улыбнулась Настя кому-то в лесу, а капитан Дук галантно подал ей руку.
   - Идите, я немного здесь постою, - попросила она.
   - Конечно, - ответил Дук, - Только не отставайте, десять акул и один осьминог! - Затем положил руку на эфес своей длинной шпаги и двинулся вперед.
   Все медленно потянулись за ним.
   На синее поле любопытно смотрели звезды. С молчаливым достоинством чего-то ждали высокие ели у реки. И несильный ветер доносил запахи зимнего леса.
   - Вашей светлости лучше сзади идти, - попросила Мария Петровна Лорда. - У вас шпага, а то сзади кто как нападет. Вы хотя бы предупредить успеете.
   - Постараюсь, - холодно согласился тот.
   - Вот и спасибо..., - Теперь они могут пойти вправо, постепенно спускаясь к реке, или прямо - туда, где за темным гребнем леса просторы замерзшего водохранилища. Или налево, открытым, как ладонь, обширным снежным простором, пройдя перелесок, минут через 20 оказаться на окраине поселка..... .
   Где вдруг затрещала автоматная очередь.
   - А-а-а-а-а-а!!!
   Мария Петровна не поняла, что было раньше, эта очередь или этот крик. Или руки Любы, которые вцепились ей в плечо, или мысль, что это конец.. .
   - Батюшки, - выдохнула она. - Там кого-то убили, ей богу убили.....
   И вдруг увидела, как ее тело, словно тень, мягко упало на снег.
   - А бабушке-то совсем тухло, - произнес Роман. И пространство вокруг него стало светлым и чистым.
  
  
  *
  
   - Когда я учился в институте, мы сняли комнату, где очень давно был камин. От него остался характерный выступ в стене, а в том месте, где когда-то была топка, проступало множество мелких трещинок.
   Очень часто я думал, как было бы здорово сидеть у огня, неспешно подкладывать поленья и смотреть, как их охватывают языки пламени. Мне казалось, что это в корне изменило бы всю нашу жизнь, словно с огнем камина ее осветила бы некая мудрость, благодаря которой мы сами стали бы лучше, и даже наши частые пьянки приобрели бы красоту, возвышенность и смысл.
   И вот однажды, когда день был отвратителен и сер, деньги и силы идти на лекции в равной мере отсутствовали, а голова раскалывалась с особым изуверством, я взял на кухне топор, которым соседи рубили мясо, зубило, молоток, еще какие-то инструменты и прорубил топку заново.
  Это оказалось не так просто. Нужно было угадать, где под штукатуркой находятся стыки кирпичей, при этом сама штукатурка крошилась ужасно неровно, а раствор, скреплявший кирпичи, казался чуть ли не прочнее стального зубила. Ситуацию усугубляло мерзкое самочувствие, поэтому, когда ребята вернулись из института, я еще не успел вынуть несколько кусков. Но, несмотря на хаотично облупившуюся штукатурку и горы мусора вокруг, это все равно было красиво. Во всяком случае, никто особенно не ругался, а кто-то даже приволок портвейн и несколько старых ящиков для пробной топки.
  Впрочем, ругаться было бесполезно: никто бы не смог потушить мой энтузиазм или поколебать уверенность в правильности сделанного. В процессе работы мной овладело чувство, как если бы я прорубал окно в какой-то другой мир, или делал выход из того - серого грязного и безрадостного, что окружал меня. Даже сейчас, много лет спустя, меня не может оставить равнодушным воспоминание о той радости, которую я испытал, добравшись до старых кирпичей. А с каким трепетом я пытался разогнуть какие-то железки, отгораживающие место, где должны гореть дрова, какие странные чувства вызвала во мне зола, пролежавшая замурованной многие десятилетия! Пропуская ее сквозь пальцы, я, как солдат, вернувшийся после долгих войн и скитаний на родину, готов был заплакать от переполнивших душу чувств. В общем, я был счастлив.
   И вот портвейн был разлит, ящики аккуратно разломаны, и все, собравшись полукругом, ждали когда же можно будет зажечь огонь. Я скомкал газету, положил на нее несколько небольших щепок от ящика и плохо слушающимися после пьянки и молотка руками поджег все это.
   Все сгрудились у занявшегося огня. Он быстро охватил газету, длинные нити дыма плавно потянулись вверх, обогнули верхний край топки и, клубясь и переплетаясь, начали скапливаться под потолком.
   - Тяги нет, - объяснил кто-то.
   - Подожди, сейчас разгорится и появиться, - предположил другой.
   Но тяга не появлялась. Дым плавно поднимался под потолок и постепенно наполнял комнату, а огонь, быстро уменьшаясь, чадил все больше и больше.
   - Нужно прочистить трубу, - предложил один из моих друзей, и все помчались на крышу.
   Комната опустела. Мне стало ясно, что из моей затеи ничего не вышло. После того, как в этом камине последний раз горели дрова, дом столько раз перестраивали, что старые трубы, конечно, давно снесли или наглухо заложили. Это следовало предвидеть, но я, в свойственной мне тогда манере мыслить, переживал свою неудачу как вероломный обман каких-то неведомых враждебных сил. Которые закрыли передо мной выход в тот мир, где все так хорошо, где ласково колышется огонь, уютно трещат поленья, в мир, где должно было произойти что-то настоящее. И теперь не произойдет.
   Я открыл окно, из которого хотелось выпрыгнуть, но это был всего лишь третий этаж. На улице моросил то ли дождь, то ли снег, и веяло чем-то промозглым. Перегнувшись через широкий подоконник, я посмотрел по сторонам и вдруг увидел то, что никак не ожидал увидеть.
   Это была кочерга. Старая черная кочерга, которая стояла на балконе другой квартиры, и которую я почему-то никогда не видел там раньше. Тогда я еще не знал, какой странной и сложной может быть логика, и какие неожиданные ассоциации управляют человеческой мыслью. Но, как бы то ни было, если бы не эта кочерга, я, возможно, никогда бы и не вспомнил, что в дымоходе камина обязательно должна быть задвижка. Которая перекрывает дымоход, и которую перед топкой обязательно нужно открыть!
   Я нашел ее почти сразу, отогнул пассатижами ее загнутый и спрятанный под обоями край и после коротких мучений выдвинул ее на себя.
   В камине что-то бухнуло и из топки поднялось легкое облачко дыма. Мусор какой-то, подумал я, спускаясь вниз, но когда заглянул внутрь, обомлел: среди потухших дров и кружащегося в пространстве бумажного пепла лежала небольшая серая от грязи шкатулка.
   Сокровище! Возликовал я. И, пересиливая любопытство, быстро спрятал ее под диван: ребята возвращались с крыши, а делиться плодами своих усилий с разношерстной компанией из шести или семи человек мне было не под силу.
   О том, что было внутри, я узнал только на следующее утро, когда все снова ушли на лекции. А весь остаток дня и весь вечер мы топили камин и делали из портвейна глинтвейн. Тяга была отличной, мусор вынесен на помойку, и отсветы пламени переливались на разнокалиберных стаканах и кусках колбасы, разложенной бумаге. К нам приходили все новые и новые люди, мы о чем-то оживленно трепались, а мысль, что теперь я стал обладателем чего-то ценного согревала меня не меньше чем все это. И я молчал. Я мечтал о том, что, может быть, смогу теперь купить хорошие шмотки, классный магнитофон или даже автомобиль. Я стану богатым и свободным человеком, и самые красивые девчонки с нашего потока заметят меня, и, может быть, даже будут меня любить. Что поделать, в те дни я был молодым и дурным, и счастье рисовалось мне именно в таком виде. Я и сейчас не очень-то далеко ушел, но в те времена был совсем глуп и дремуч, поэтому, когда на следующий день я открыл шкатулку и осмотрел содержимое своего "клада", то был жестоко разочарован. Там не было ни золота, ни бриллиантов, ни денег. Но теперь, оглядываясь на свою жизнь, я понимаю, что мои ожидания оправдались: самым ценным, из того, что досталось и, очевидно, достанется мне в этой жизни, было как раз то, что я оттуда извлек.
   Это были письма. Толстая пачка писем, перетянутая крест на крест пыльной веревкой. Они были без конвертов, поэтому узнать, откуда и куда они были посланы, было невозможно. Сложенные в несколько раз они представляли собой послания на семи-восьми страницах каждое, с неразборчивой подписью и датой состоявшей только из числа и месяца. Но ни тогда, ни потом меня не посещал вопрос, кто же был их адресат. После первых же строк у меня стала складываться уверенность, что все они отправлены мне.
   Возможно, самым поразительным во всем этом было то, что я совершенно не поразился, а принял этот факт спокойно и без сомнений. Первое письмо начиналось с того, что в нескольких словах было описана моя мало привлекательная личность. Описана удивительно точно, словно писавший давно наблюдал за мной и сообщал то, о чем я сам не решался думать. Осознавать все это было обидно, но, в то же время, чтение письма приносило новое для меня чувство облегчения и ясности, как если бы я заблудился в незнакомом месте, и мне сообщили о том, как далеко в сторону и куда я забрел.
   Затем следовали указания, как мне в этой ситуации быть. Первые строчки этих указаний, казалось, не содержали ничего нового, но убеждали больше, чем тысячи слов, написанные в книгах, которые я читал раньше. Здесь это выглядело не нравоучением, а необходимостью, как если бы кто-то вам показал путь, и вы увидели, что этот путь действительно ведет туда, куда вам нужно. Настолько зримо и очевидно, что любые оправдания и соображения о том, что можно идти не в этом направлении, становятся абсурдными.
   Указания заканчивались тем, что можно было бы назвать упражнениями, которые следовало практиковать каждый день в одно и то же время. Они казались достаточно простыми и заключались в определенных гигиенических процедурах, сосредоточении на различных вещах, и периодической констатации того, что со мной происходит, о чем я должен был мысленно докладывать кому-то, как если бы был космонавтом, исследующим неизвестную планету. Кроме этого, там были точные указания относительно режима дня и питания, которые наоборот были настолько несвойственны моей тогдашней жизни, что без преувеличения, повергли меня в отчаяние. И, если бы не ободрение в конце письма, я никогда не взялся бы за претворение всего изложенного там в жизнь.
   Удивительно, почему я не посчитал все это невыполнимой чушью. В те времена я не верил в бога или существование чего-то сверхчувственного, но то, что содержали написанные ровным, почти каллиграфическим почерком строки было настолько убедительным, что у меня просто не возникло сомнений в их истинности. Кроме того, в то время я, пусть и не осознавая того, был в отчаянии от бессмысленности окружавшей меня жизни и искал из всего этого какой-то выход, поэтому, возможно, в глубине души был готов ко всему. Но последним, что потрясло меня, была подпись и дата. Дело в том, что подпись была мне определенно знакома, а дата точно указывала то число, день недели и месяц, в которое я прочитал то первое письмо.
   Следующее письмо было датировано примерно месяцем позже. Это означает, что его нужно прочитать через месяц, именно в тот день! - понял я. И с того момента моя жизнь изменилась.
   Если бы мне кто-то сказал раньше, что я буду рано вставать и мыться два раза в день, что я полностью изменю рацион питания, брошу пить и курить, и при этом мне будет не только тяжело, но и радостно, я бы посчитал его полным идиотом. Но все это оказалось не самым трудным. Гораздо большим препятствием оказались самые простые на первый взгляд вещи: не отвлекать внимание от какого-либо предмета или сосредоточиться на определенной мысли. Все это давалось мне с большим трудом. Но тем легче становилось для меня то, что казалось сложным раньше. Мне стало просто учиться. К концу месяца я перестал тяготиться скукой на лекциях, страдать от сложности задач и путаться в ходе выполнения лабораторных работ. Мышление меньше отвлекалось и стало ясным. Порой у меня складывалось чувство, словно я качаю некие мышцы мозга и они день ото дня, становятся все более сильными и ловкими. Во всяком случае, второе письмо, читал уже немного другой человек.
   Кажется, писем было не больше двадцати. Не стану пересказывать их содержание, тем более, что многое помню плохо, а что-то забылось совсем. Только отмечу, что активное выполнение того, о чем в них писалось, существенно меняло в человеке очень многое, в том числе и память. Мне казалось, что я почти перестал спать, но, с другой стороны, за одну ночь я видел больше снов, чем раньше видел за год. По-видимому, просто меньше спать стало мое сознание. С другой стороны, моя обычная память, которая до этого фиксировала многие нужные для жизни вещи почти автоматически, стала гораздо слабее, и что бы запомнить, как я шел в какое-либо место или куда я положил ручку, мне нужно было не забыть приложить некоторое усилие.
   Теперь трудно предположить, к чему дальше привело бы меня следование тем письмам. Возможно, что я стал бы сверхчеловеком, новым просветленным или волшебником, возможно, ушел бы от мира или отдал все свои новые способности на службу человечества, приблизился бы к богу или установил контакт с инопланетным разумом. К сожалению, ничего этого сейчас уже не узнать. Однажды вечером, возвратясь из института, мы нашли нашу комнату запертой, а вещи выкинутыми в коридор. Писем среди них не было.
   - Хозяин вернулся, и ему понадобилась комната, - объяснили соседи. И предупредили, что сейчас он вернется с работниками ЖЭКа и милицией, и они будут составлять акт по поводу незаконного вскрытия камина.
   Вернуть письма не удалось. Скорее всего, хозяин отнес шкатулку в комиссионный магазин, а письма сжег или выкинул. Много дней подряд я перерывал помойку около того дома, но, когда пришел срок прочитать следующее письмо, читать было нечего.
   Очевидно, это совпало с тем, что в моем развитии наступил критический момент. Но я не знал, что со мной происходит. В надежде, что письма каким-то чудом найдутся, я продолжал следовать указаниям предыдущего письма, а нужно было переходить к следующему этапу. Но к какому? И я постепенно перестал понимать, что происходит. Я слышал то, что никто не говорил, часто с трудом понимал, что происходит вокруг, и почему я нахожусь именно в этом месте, а самые обычные вещи, как в кошмарном сне, стали вызывать почти не контролируемый страх.
   - Он заговаривается, - тревожно шептались друзья, а прохожие на улицах отшатывались с презрением и страхом.
   Я боролся. Я пытался сосредоточиться, я искал и пробовал исследовать ту брешь в моем сознании, в которую врывался весь этот хаос, но всем моим попыткам чего-то недоставало. Мое состояние ухудшалось, становилось ясно, что я схожу с ума.
   В один из особенно тяжелых дней, когда меня выгнали с лекций, - я так и не смог понять за что - когда я сидел на скамейке в сквере около института, ко мне подошел какой-то помятый мужик с авоськой пустых бутылок и предложил выпить. Я знал, что делать этого нельзя, но в тот момент мне было уже все равно. У меня начинались головные боли, и по утрам как-то по-чужому билось сердце. В такие моменты мне казалось, что я умираю, но, если бы не сопутствующий этому состоянию страх, я бы воспринял приход смерти с облегчением.
   Мы купили большую бутылку портвейна, потом еще одну. И, мне неожиданно стало легче. С тех пор я начал применять это средство все чаще и чаще. В какой-то степени это помогало, но пить приходилось настолько много, что о дальнейшей учебе не могло идти и речи.
   С тех пор, вот уже несколько лет я скитаюсь по Москве и ее окрестностям, перебиваюсь случайными заработками и часто ночую, где придется. У меня нет воли, я боюсь людей, и только на природе ко мне иногда приходит что-то хорошее. Я знаю, какой гадкой и слабой является моя личность, но почти смирился со своей участью. Такой, каким я стал, я не нужен никому в этом жестоком мире, и никто не станет помогать мне. Но я сам могу немного помочь другим. Я могу направить часть тех сил, которые дезорганизуют меня на восстановление жизни другого человека, и сейчас сделаю это. Поэтому, пожалуйста, не бойтесь, с ней будет все хорошо.
  
   Роман склонился над Марией Петровной и сделал рукой несколько плавных, едва заметных в темноте движений.
   - Уф-ф-ф....., - выдохнула она.
   - Ну вот, только вставайте осторожно, осторожно: первые несколько секунд может кружиться голова. Но больше я, к сожалению, ничего не смогу сделать.
  
  
  *
  
  
   А Семен так и стоял посередине комнаты, в которой еще несколько минут назад были люди, еще несколько минут назад была она... Была, и он ничего не сделал! Неужели он действительно совсем не может ничего "сделать"?
   Это было непереносимо. Люба права, не может! Сейчас, как и всегда после Настиного ухода, это чувство "не сделанного" придет, навалиться, схватит его за горло, сделав не способным думать о чем-либо другом. Даже если он выпьет литр водки, даже во сне... Это мучительное смутное понимание необходимости сделать что-то по отношению к ней не покидало его весь вечер. Словно кто-то умный и решительный внутри него все время доказывал необходимость этого, призывал, стыдил, кричал. А он, Семен, не находил слов, не находил поводов, начинал нести что-то совсем о другом, как автомат, способный произносить и делать только то, что заложено в его идиотскую программу. И проходило время, уходили возможности, и вот теперь ушли. И, возможно, совсем. И тысячи несказанных слов, миллионы несделанных вещей обрушатся на него, словно проснувшись, очнувшись от ступора. Ступора видимых ранее причин, ситуаций, положений вещей, - всего того, чего на самом деле нет, и что теперь справедливо видится чушью, жалким несущественным фоном, - словно он только сейчас обрел это правильный взгляд, который наконец ставит все на свои места. Но будет поздно.
   Возможно, совсем поздно. Потому что никто не знает, что там снаружи, никто не знает, вернуться ли они. А он отпустил ее... и теперь, возможно, упустил все. Идиот! за что он цеплялся, за какие соображения, когда им сейчас, видимо, уже нечего терять....
   - Настя..., - простонал Семен и уперся лбом в стену. - Настенька...
   - Я никогда не говорил, как ты нужна мне, - зажмурился он. - Никогда не говорил, насколько все сильно. Потому, что трус. Потому что не мог потерять иллюзию, что и тебе не все равно, что между нами еще что-то возможно. И эта иллюзия разрушала и разрывала меня эти годы. Но это моя иллюзия. И я понимаю, что это - всего лишь иллюзия, и на самом деле все, конечно, не так. Прости, любимая, просто я боюсь потерять шанс, ибо реальность для меня безысходна. Я не могу жить так, я становлюсь трупом, когда тебя нет рядом...
   Полупустые бутылки, разноцветные рюмки и стаканы молчали. Ему, Семену, даже не хочется пить. Потому, что, даже напившись, он никогда не скажет всего этого. Вся эта жвачка, которую он когда-то считал жизнью, сильнее его. И он не может заставить жизнь стать другой, не может сделать так, что бы она любила его. Он не может прорваться к ней через эту стену, которую воздвигается людьми, обстоятельствами, невезением, им самим. Семен схватил угол скатерти и представил, с каким грохотом все полетит на пол. Кувыркаясь, проливаясь и разбиваясь! Если бы так сделать в жизни - сказать, разрубить... Он напряг плечо, примеряясь к решительному и необратимому движению, но так ничего и не сделал. Потому что в этот момент за окном метнулся свет и послышался приглушенный стенами дома рев мощного двигателя.
   Внутри спины прошел какой-то сильный ток, губы сжались, а глаза наполнились слезами. Звук ему не понравился.
  Семен толкнул дверь и вышел на улицу. Около сарая в свете фар возились те самые бандиты, которые пару часов назад хотели их убить, и громадными блестящими мечами пытались взломать дверь. И картина всего этого выглядела фантастично и мрачно.
  Услышав Семена, бандиты обернулись и угрожающе перехватили свои ужасные мечи. Если бы они знали, как они "не вовремя", они бы сюда не пришли. Кулаки вобрали энергию, по плечам пробежала дрожь.
   Семен зажег фонарь во дворе и медленно двинулся к ним.
   - Иди в дом и принеси ключ! - властно произнес однорукий. Бандиты выглядели зловеще. У них откуда-то появились легкие кольчуги и боевые перевязи, а на головах были остроконечные шлемы.
   - Оглох или идиот? - подтвердил серьезность их намерений здоровый.
   Семен сделал несколько шагов вперед и остановился. Однорукий ловко взмахнул своим оружием, и небольшое дерево, росшее около сарая с тихим хрустом упало в снег.
   - А вот за это тебе будет еще больнее, - негромко сказал Семен.
   - Ладно, не хочешь по хорошему, - Однорукий, кажется, понял что на испуг его не возьмешь и задумал что-то еще. - Мы вернемся, но тогда будет хуже. Ты не представляешь, как хуже, - пообещал он, делая несколько шагов вдоль сарая.
   - Не вернешься. Ты больше никуда не вернешься, - Семен переместился вправо, что бы отсечь однорукого от выхода на тропинку: тогда тот побежит через глубокий снег, а этого он не боялся.
   Выпад Здорового был неожиданно мастерским и мощным. Семен отклонился, но острее меча разрезало ему свитер. Интересно. Парень знает, как пользоваться этой штукой. Причем редкое знание. Но тем интереснее будет выглядеть его лицо, когда он поймет, с кем связался. Семен даже почувствовал, что его губы слегка скривились в улыбке. И он, не спеша, следуя за выпадами противника, выбрал момент и быстро ударил бандита ногой по руке. Меч мелькнул в свете фонаря и отлетел в снег.
   - И я не буду убивать вас быстро, - тихо прохрипел Семен и отступил к поленнице: однорукий, умело раскручивая меч перед собой, приближался к нему справа.
   Два пущенных одно за другим полена сбили это кручение, правая рука отвела оружие, а левая стукнула ребром по шее, и однорукий упал на четвереньки. По растерянности застывшей на его лице, он не ожидал что Семен окажет такое серьезное сопротивление. Ну да, конечно, старый свитер, пропитое лицо... Он опустился, его спина утратила былую прямоту, а лицо лоск человека, крепко стоящего в этой жизни, но тело не забыло ничего, и холодный сильный дух бойца, натренировнный в течение многих вечеров из года в год проведенных им в спортивных залах совсем не угас. На самом деле они и сейчас не знали с кем связались!
   И может быть не узнают. Потому что очухавшийся Здоровый по-видимому тоже много тренировался. Он виртуозно двигал руками и ногами, он тоже потратил много усилий, что бы научиться этому, и был уверен, что это не может не сработать. Нет, не сработает, равнодушно подумал Семен. Для него отточенные в многочисленных драках приемы Здорового были азбукой, которую он освоил и перерос когда-то очень давно. Он подождал, когда можно будет ударить наверняка, и когда бандит рухнул, вернулся к Однорукому. Тот все еще поднимался около поленницы, и его лицо не предвещало ничего хорошего.
   - Посмотри вокруг, - зло пошипел он. - Я предупреждал, но ты не послушал.
  Не выпуская его из виду, Семен попробовал оглядеться и увидел, что со стороны леса к ним быстро движутся какие-то силуэты. В точно таких же шлемах и перевязях. И их число постепенно возрастает.
  - Начинай прощаться! - проскрипел бандит.
   - Прощай, - сказал Семен и стукнул его ногой в голову.
   Меч Однорукого был тяжел, но удивительно удобен. Вспомнив слова Дука, Семен вышел точно под прожектор и неподвижно смотрел, как они надвигаются. Было чувство, что это ожил и приближался лес. Если бы не пар из их ртов, если бы не хруст снега под их ногами, если бы не звон оружия, который ясно слышался, когда они перелезали через низкий забор.
   Семен выставил вперед руки с мечом, расслабил спину, почувствовал хрусткий белый снег под подошвами ботинок. Когда-нибудь он станет таким, как Алекс, и они даже не посмеют показаться ему на глаза. А пока он обычный человек, человек, который когда-то в молодости затратил тысячи часов, овладевая искусством ведения боя. Словно предвидел.
  Нет, все будет хорошо. Он вернется, он будет жить в том доме, который приснился ему во сне, он будет ходить вдоль по просеке на болото. Где из-под снега растут и колышутся высокие сухие травы, где он что-то оставил... и до сих пор не нашел.
   Шв-варк! - Семен неожиданно сделал короткое, но очень сложное движение, которое у него никогда не получалось на тренировках. Невысокий щуплый мастер из Вьетнама не мог показать его, но дал подробное описание, и Семен долго пытался это выполнить. Где-то было написано, что так самым коротким образом можно установить пространство вокруг себя. "Только так ты будешь знать выход, - сказал ему тогда вьетнамец: и только сделав это, поймешь, что это такое. И станешь великим мастером."
   И вот - получилось! Семен вдруг понял, что пространства нет. Есть сложный процесс, в котором действуют чьи-то силы и воли. Есть страшная пропасть, ужасней падения в которую нет ничего на свете. И есть он, Семен, который так не хочет в нее падать. Даже если все кончено.
   - А-а-э-эх-х! - это не было движением, это не было криком, - это было мощным потоком, который Семен открыл, который высвободил, который вобрал вихри входящих в него сил и его нежелание подчиниться тупой равнодушной силе, которая стремилась столкнуть его вниз. И удар получился чудовищным. Что-то заколебалось. Семен вернул все на место и мощно, широко устремился вперед, вверх, к свету, пронизывая что-то, у чего не было ни верха, ни низа, ни "вперед", ни "назад"; но было все. Одновременно видя, как его тело быстро движется по двору, а меч, словно помимо его воли, колышется согласно заданному им направлению силы.
   И все завертелось. Свет, снег, сараи забор, ее лицо... Давление спало, сомкнулась тьма, но в этой тьме уже не было опасности. Только морозный запах леса. И дыма из печи. И крик:
   - Ты в порядке?
   Семен встал на колени, протер снегом лицо. Чувствуя, как каждая снежинка из маленького колкого кристалла превращается во что-то мягкое, и каплями стекает вниз по щекам и шее. И видя, как из-за покореженной мечами двери сарая протискивается Настя и бежит к нему... Тогда он поднялся на ноги, уткнулся лицом в ее волосы и они, плача и обнимаясь, что-то шептали друг другу. И долго, бесконечно долго стояли под звездным, морозным небом. А оно ласково мигало им неисчислимым количеством звезд..... .
  
   - Вы в порядке? - Мигание прекратилось и во всем теле появилось противное ощущение тяжести и жесткости, словно это была боль. Семен встряхнул головой и огляделся. Он стоял около стола и сжимал в руках углы скатерти, а в дверях напротив него стоял Капитан Дук с вынутой из ножен шпагой и тревожно оглядывал комнату.
   - Ты в порядке? Семен? - повторил Дук. И его тонкая-тонкая шпага тревожно блеснула.
   - К-как это..., - пробормотал Семен, не понимая, сошел ли он с ума или спит, но в этот момент с грохотом отворилась дверь кухни. За ней стоял Лорд Эйзя: так же как и Капитан, с обнаженной шпагой, словно собирался от кого-то обороняться или, наоборот - на кого-то напасть.
   - У них не хватило сил, - констатировал Дук. После чего оба ворвавшихся в комнату человека переглянулись, вложили шпаги в ножны и с уважением посмотрели на Семена.
  Который сел за стол, закрыл лицо руками, и понял, что пространство вокруг него как-то по-особому светиться. По-видимому, это означало, что он и вправду сошел с ума.
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"